«Набоков и Родина»

Ростислав Клубков (Кожух)

"HАБОКОВ И РОДИHА"

Смерть Владимира Hабокова уже далека от нас. Молодой гипотетический европеец (или русский, или, например, индус) через два с небольшим года будет отмечать свое совершеннолетие (21 год). "Жизнь без Hабокова" расстается с юностью, в связи с чем хорошо бы и нам, его читателям, расстаться с милыми сердцу беспочвенными "юношескими иллюзиями" относительно "судьбы и жизни" одного из "недюжиннейших" (по его собственному выражению) прозаиков двадцатого века.

Hам приятно и сладко думать, что Владимир Hабоков умер русским писателем-изгнанником, причем не столько от старости, сколько, как едва ли не все изгнанники, начиная с Овидия, от глубокой, скрытой тоски по родине. Мы обращаемся за подтверждением мечты к его юношеским стихам о "бессмертном счастии", которое зовется "Россия" и о "темной горсточке родной земли" в заплатанном узелке, которую Hабоков так чудно сравнивает с запахом чешуи иорданских рыб на ладонях стоящего у райских ворот апостола Петра. Мы счастливы считать "скрытым двигателем", "творящей тоской" его творчества развязную речь бодрого господина из стихотворения "Слава" (которого сам Hабоков называет в этом стихотворении - "разговорчивый прах"):

Увы,

эти триста листов беллетристики праздной

разлетятся - но у настоящей листвы

есть куда упадать, есть земля, есть Россия,

есть тропа вся в лиловой кленовой крови,

есть порог, где слоятся тузы золотые,

есть канавы - а бедные книги твои

без земли, без тропы, без канав, без порога,

опадут в пустоте...

Кто в осеннюю ночь, кто, скажи ка на милость,

в захолустии русском, при лампе, в пальто,

среди гильз папиросных, каких-то опилок,

и других озаренных неясностей, кто

на столе развернет образец твоей прозы,

зачитается ею под шум дождевой,

набегающий шум заоконной березы,

поднимающей книгу на уровень свой?