«И слово было 'Вэйзмир'»

Рудольф Ольшевский

И СЛОВО БЫЛО "ВЭЙЗМИР"

Двор еще спит, когда Семен Гузман в майке "Динамо" и в сатиновых брюках садится верхом на тумбу водопроводного крана под большим каштаном, тень от которого даже в жаркий день такая густая и свежая, что ее можно резать на куски и продавать для охлаждения зельтерской воды.

А что вы думаете? Открыть коммерцию прямо здесь, рядом с домом на улице Чижикова, где никакие фанты-шманты так и не заменили запотевший стакан газировки с двойным клубничным сиропом.

Семен сидит на тумбе и думает, чувствуя, как в нем появляются мысли.

Сегодня бывший день солидарности бывших трудящихся. Сейчас вместо него празднуют пасху. Даже две пасхи. Сначала еврейскую, мутную и тягучую, как глаза у Фимы, двоюродного брата Семена, когда он рассказывает, как всю жизнь проработал "мастером -- золотые руки" на швейной фабрике имени Воровского, а теперь получает пенсию, на которую можно купить несколько килограммов тахинной халвы. Фима ее терпеть не может, но купил бы и отдал президенту Кучме с одним условием -- чтобы он всю ее съел на глазах у Фимы.

Если бы не тетя Бетя в Израиле и дядя Моня в Америке, которые не Рокфеллеры, но понимают, что капитализм в Одессе -- это еще хуже, чем социализм в Тирасполе, то пришлось бы Фиме вставленные до перестройки зубы класть на полку не только в переносном, но и прямом смысле.

Затем приходит православная пасха, и каштан зажигает свои белые свечи. Таки да антисемитское дерево -- где оно было раньше. А горлицы начинают кричать прямо с утра : "Чекушка! Чекушка!" Умная птица -- знает, кто что пьет. Их голоса будят Алексея из десятой квартиры. Он высовывается из окна.

-- О, кого я вижу! Сема, ты слышишь, чего требуют эти птицы? Мы должны выпить, сегодня же праздник.

-- Позже, Алеша, позже. Я сейчас занят.

-- Ну ладно. Тогда я еще посплю. И что бы я делал без тебя? Больше в этом дворе выпить не с кем.