«Мой далекий берег»

— Девки на метлах налетят, станут в трубу выть…

Андрея забрало. Ложку на пол смахнул от смеха, а горшок Савва подхватил и долго дул на обожженные ладони.

— Ну не дурень ли? — пробормотал горестно. — Как я волка дорисую?

Андрей выглянул из-под стола. Волчара, набросанный углем на печном черене, и впрямь был знатный: могучий, шерстистый, со вздыбленным загривком. Что-что, а знаменить[1] Савва умел. И чего в кашевары полез?

— Это фряжское чужовище, Тенрир, — пока Андрей наворачивал из горшка, разъяснил рисовальщик. — Родился махонький такой, с варежку, а потом как вырос! Ну, фряги бегали от него, бегали и выдумали. Собрали топот кошачьих лапок, лягушачью шерсть, мужские слезы, цепку сковали… Э-э, ты каши-то оставь. Будча с вышки придет…

Андрей рачительно облизал ложку, сунул в сапог:

— Он там не замерз? Карачун такой… Как только ведьмы нагими плясать будут?

Савва запустил лапу в волосы, другой задумчиво прикрывая крышкой горшок, глаза у него сделались нездешние:

— Ничего-о. Ты разве в Круге не бывал?

— Бывал, — и чреслам Андрея, и лицу сразу сделалось жарко от воспоминания. Жарко и хорошо. В Круге солнцеворота разве замерзнешь…

— И нынче звали, да Черта. Пойти некому. А жалко.

Из глаз Саввы словно плеснул огонь ведовского костра. Андрею рядом с ним иногда казалось, что художник рисует не рукой — просто бросает картинку из головы в голову. И так знаменил, где мог и когда: мечом в раскаленной синеве Черты, прутиком по песку, камешками по речному берегу. Углем и вапами[2] по штукатурке, деревянной дощечке или пергамену. Красота угодна Берегине.

— Прошлые покажи, — с замиранием сердца попросил Андрей.