«Восемнадцатый лев. Тайна затонувшей субмарины»

Алексей Смирнов Восемнадцатый лев. Тайна затонувшей субмарины

Черт бы побрал этих малолетних придурков! Сорен Морель тряхнул головой, пытаясь прогнать дремоту. Низкая волна, бившая в скулу «Ориона», укачивала, точно садовый гамак. Темные очки лишь усиливали сонливость, но снять их он не мог: море бликовало тысячами зеркал, выставленных против пожелавшего заглянуть в его глубины пришельца. Судно двигалось по заданному курсу на автопилоте, и Сорену оставалось лишь наблюдать за экраном сонара. «Рыбка» эхолота летела над самым дном, на глубине около сорока метров, передавая в рубку изображение унылого пейзажа песчаной подводной пустыни, который не оживляли ни косяки селедки, ни скалы, ни обломки кораблекрушений. Пусто. Он бы давно свернул экспедицию и взял курс на Стокгольм, но продолжал прочесывать выбранный квадрат из упрямства, только бы не признаваться самому себе в проигрыше. Он представлял, как об него вытрут ноги газеты. Хорошо, если дело ограничится крошечной ядовитой заметкой в «Экспрессен» или «Афтонбладет» с подзаголовком типа «Известный морской исследователь Сорен Морель, соратник знаменитого Андерса Франзена, стал жертвой розыгрыша учеников пятого класса средней школы поселка Рунстен». Но ведь могут подключиться и серьезные издания, а то и телевидение сделает сюжет по подсказке врагов – их у него хватает. Подсуетятся, к примеру, прыткие ребята-аквалангисты, поднявшие груз коньяка с потопленного в 1916 году немецкого транспорта «Бремен», – Сорен судится ними уже второй год, ведь «Бремен», как и три десятка других судов, принадлежит его Фонду Балтийского наследия, купившему старинных «утопленников» за гроши у страховых компаний, – и пойдут СМИ полоскать «авантюриста, расходующего деньги спонсоров на сомнительные цели».

Как он мог купиться на приманку! Почему, вместо того чтобы разоблачить грубую подделку, он ласкал ее затуманенным взором влюбленного подростка?

Всему виной мечта, которой Сорен жил уже лет тридцать: найти белоснежный «Юпитер», самый большой в XVI веке корабль на Балтике, и вырваться наконец-то из тени друга и учителя Андерса Франзена. Конечно, заслуженные лавры у того, кто разыскал на дне знаменитый шведский военный корабль «Ваза», никто не отберет, но Сорен, найди он «Юпитер», мог встать с Андерсом рядом. Ведь что бы он ни делал все эти годы – а экспедиции, которые проводил его фонд, в общей сложности принесли науке ничуть не меньше, чем сделал давно ушедший из жизни Франзен, – о нем упорно писали и говорили лишь как «о товарище Франзена». Сколько раз за эти годы перед глазами Сорена вставала одна и та же картина: окруженный врагами гигант с пробитыми ядрами парусами, утыканный абордажными крючьями, вдруг окутывается облаком взрыва и медленно, с развевающимися вымпелами и флагами, идет на дно. Сорен так часто думал об этой битве, что, как ему казалось, чувствовал зов затонувшего корабля. Множество раз он прочесывал дно возле восточного побережья Эланда в районе предполагаемого места сражения шведов с датско-любекским флотом 31 мая 1564 года, объезжал островных рыбаков, расспрашивая их, не цеплялись ли их тралы за какие-либо препятствия на дне, но «Юпитер» всякий раз ускользал от него. Море подбрасывало что угодно, от затонувших современных яхт до самолетов, сбитых во время Второй мировой войны (однажды попался даже смытый за борт и вросший в песок контейнер с велосипедами), не было лишь обломков черного мореного дуба и бронзовых пушек, которые могли навести на след «Юпитера». Когда Сорен прочитал в эландском «Барометре» заметку о двух школьниках, нашедших на колокольне реставрируемой церкви в местечке Гэрдслеса выбитую на камне стрелу, он не сомневался ни минуты: сама судьба подала ему знак! Дети обнаружили стрелу под обвалившимся куском штукатурки в мае (как раз в том месяце, когда погиб «Юпитер»!). Это не могло быть простым совпадением. Сорен уже на следующий день после публикации прилетел в Боргхольм, а оттуда на взятой напрокат машине прикатил в Гэрдслеса. Руководитель реставрационых работ оказался в отъезде, отбыл на научную конференцию в Лунд, поэтому пришлось довольствоваться «экспертным» заключением бригадира строителей. Вместе они поднялись по лесам к вершине колокольни.

В глыбе серого природного камня, из которого была сложена выстроенная еще в XIII веке церковь, четко проступала нацарапанная вертикальная стрела размером в поллоктя. Прежде ее скрывал слой отвалившейся штукатурки, наложенной еще в XVIII веке. Собственно, вся церковь была в пятнах отставших кусков извести, поэтому ее и одели лесами, собираясь отреставрировать.

– Этот пласт отвалился ночью сам по себе, обычное дело, – пояснил бригадир, – рабочие сбивают штукатурку, повсюду трещины. Ребятишки забрались на леса в субботу, когда на площадке никого не было. Рисковали, конечно. Но ставка сторожа бюджетом не предусмотрена, а забор вокруг площадки сами видите какой. Одно название.

Сорен, впрочем, пропускал пояснения мимо ушей. Его взгляд был устремлен в море, туда, куда показывала стрела. Значит, Любекская хроника не просто пересказывала старую легенду. Он помнил эти слова наизусть: «Господь покарал шведов за гордыню, взяв у них «Юпитер», длина которого была так велика, что на десять футов превышала высоту собора Святого Петра в Любеке. Ценностей на нем было на многие сотни тысяч далеров, но ни шведы, ни мы, ни датчане не смогли потом найти место гибели «Юпитера», как ни старались. Говорят, что на стене церкви на Эланде шведы выбили стрелу, указывающую направление, в котором, как видели с берега местные жители, случился взрыв. Произошел он в полутора тысячах фамнов, если считать от церкви. Однако правда то или нет, неизвестно».

Хроника не уточняла, о какой из десятков церквей, которые располагались на восточном берегу Эланда, шла речь. Большинство из них сгорели или были полностью перестроены в последующие столетия. Сорен еще в конце 70-х осмотрел шесть выходивших на море храмов, которые пощадило время, но не нашел никаких знаков на их стенах. Повезло не ему, а школьникам.

Два дня, руководствуясь «перстом судьбы», протянутым из XVI века, он прочесывал прибрежные воды там, куда летела стрела на стене. Участок находился в 2670-2743 метрах от берега – в зависимости от того, какой фамн имел в виду неизвестный источник Любекской хроники, шведский, короткий, или английский, длинный. Однако улов был нулевым. Утром третьего дня, когда он уже собирался отчалить от деревянного причала в заливчике возле Каппельудена, где стояли несколько моторок местных жителей и пара яхт столичных путешественников, и расширить квадрат поисков, раздался звонок мобильника. Говорил его старый приятель, редактор «Барометра» Стефан Шьостранд. Голос его звучал виновато:

– Слушай, тут такое дело… Детишки нам подсунули «утку». Захотели прославиться и сами эту стрелу выбили. У них вчера в классе конфликт на почве раздела лавров случился, все и раскрылось. Мне только сейчас сообщили. Придется сегодня в номер ставить опровержение.

Несмотря ни на что, Сорен все же вывел «Орион» в море. Действовал он поначалу скорее по инерции. Трудно было сразу смириться с мыслью, что «Юпитер», который, казалось, вот-вот будет у него в руках, вновь растаял в дымке прошлого, точно и не было его никогда в действительности, а имелся мираж, сотканный воспаленным воображением охотника. Близилось отпускное время, новостей никаких, и Сорен Морель прекрасно представлял себе дальнейшее развитие событий. Стокгольмские газеты, которые в другой период, может, и пропустили бы событие местного значения, на этот раз как-нибудь да откликнутся на розыгрыш, жертвой которого стал «друг знаменитого Франзена». Нет, немедленно сворачивать поиски и брать курс на север он просто не мог. Нужно было найти хоть что-нибудь, чтобы иметь возможность сказать: «В историю со стрелой я и сам не слишком верил, но почему бы не проверить заодно? Главная цель экспедиции состояла в…» Ну, а дальше все зависит от того, что покажет эхолот.

– Сорен, кофе будешь? – в рубку поднялась жена. На руках у нее съежилась и скулила левретка. – Может, сменишь курс? Тоби тошнит от бортовой качки. Теперь-то уже все равно, куда плыть.

Дети давным-давно выросли, и Сара участвовала во всех экспедициях мужа, превратив бывший немецкий буксир в подобие их уютного домика в Сольне. Стены кают-компании обросли семейными фотографиями, стол покрывала вязаная льняная скатерть, у иллюминатора, схваченный бронзовым обручем, устроился горшок с фиалкой. Сара побоялась оставить хилое растение, с трудом пережившее зиму, на попечение соседей. Поначалу Сорен боролся с попытками жены превратить «Орион» в сухопутное гнездышко, но вскоре понял бесполезность своих усилий. Сара была хорошим матросом, даже в дизеле разбиралась, а кроме того, за сорок лет совместной жизни Сорен так привык к ней, что не мыслил себе заменить ее в море чужаком. Разве попросишь мужика помассировать тебе спину, разве пожалуешься, что опять прихватил геморрой?

– Не расстраивайся, – Сара подошла сзади и свободной рукой мягко обвила его шею. – В конце концов, в истории было много ошибок, которые приводили к большим победам. Вон, тот же Колумб… Искал Индию, а открыл Америку.

– Где она, наша Америка? – Сорен обреченно ткнул в экран монитора, куда выводилось изображение с парившей над дном сонарной «рыбки». – Видишь, сплошной песок. Только верблюдов не хватает.

– Что ты на него так злишься? Однажды он тебе здорово помог, – рассудительно заметила Сара. – Вспомни, если бы не песок, то не ты, а эти ребята из «Марин Эксплорер» нашли бы «Красного дракона».

– Там глубины были меньше. Метров двадцать. Волны свободно перемещали «барханы» на дне, – заметил Сорен. Напоминание о «Красном драконе», как всегда, подняло его настроение. Сара знала, как вернуть ему боевой дух. – Но все же ты права. «Юпитер» взорвался, как и «Дракон», а значит, целого остова нет, только отдельные бревна, остатки обшивки, пушки. Слой песка может все это покрывать десятилетиями, а потом, после шторма, рраз – и открылась коробочка. Да, мы тогда «Марин Эксплорер» хорошую пилюлю вставили. Ведь они над «Драконом» несколько раз проходили и даже с их-то оборудованием ничего не нашли. Песок тогда принял нашу сторону.

– Вот видишь, – подхватила Сара. – Уж если мы все равно здесь, давай попробуем пройти один из квадратов с глубинами до тридцати метров, вот здесь хотя бы. – Она показала на очерченное синим карандашом пространство на карте с многочисленными пометками. – У тебя ведь есть три свидетельства современников, что «Юпитер» взорвался тут. К тому же идти туда около часа, качка будет килевая, и Тоби придет в себя.

Сорен еще раз окинул взглядом карту, которую знал наизусть. За многие годы поисков он локализовал два десятка возможных районов гибели «Юпитера», отталкиваясь от дневниковых и летописных свидетельств, показаний рыбаков, тралы которых зацепились за что-то на дне, и собственных предположений.

Квадрат, предложенный Сарой, он никогда не обследовал, доверившись военным. Впрочем, все может быть. Песок и тут мог сыграть шутку.

– Они же там все перевернули в 36-м году, когда искали упавший самолет. Сонаров, конечно, у них тогда не было, но десяток кораблей с тралами – это тоже кое-что. Самолет ведь нашли, – не слишком уверенно возразил Сорен.

Внутренне он уже согласился с доводами жены: надо идти на один из участков с малыми глубинами, пусть и проверенный однажды. Слой песка в этих местах достигает двадцати метров, движущиеся подводные горы способны спрятать что угодно.

Вот только куда направить «Орион»? Туда, где он сам побывал однажды, или «в детскую песочницу», где все было просеяно военными? Решение подсказал деликатно поскуливавший на руках жены Тоби. Пусть хотя бы одному члену экипажа новый курс принесет радость! Сорен пожалел седого пса, уже двенадцать лет мужественно выдерживавшего приговор: судьба отдала его в руки хозяев, имевших странную привычку выгуливать питомца не по дорожкам возле дома, а по морской зыби. Штурвал слегка повернулся вправо – на квадрат, условно обозначенный как «упавший самолет, 1936». Болтанка сразу уменьшилась.

На новом участке поиска все повторилось. Блики, зыбь, подводная пустыня. Берега не было видно даже в бинокль с восьмикратным увеличением. А ведь любекский пастор Эразмус Штольц с парусника «Гавриил», команда которого участвовала в абордаже «Юпитера», писал в своем дневнике: «Гордый шведский корабль, своими немыслимыми размерами бросивший вызов самому Господу, окутался черным облаком взрыва, и в небо, точно запущенная стрела, улетела его фок-мачта. С того места, откуда я наблюдал за гибелью этого Голиафа, был виден шпиль церкви на острове Эланд, что невольно навело меня на мысли о знаке Господа нашего, покаравшего шведов за несправедливую и жестокую войну, начатую ими».

Восьмой разворот. «Орион», точно трактор, вспахивающий плугом поле, двинулся по новой полосе. Когда-то такие многочасовые унылые прочесывания дна, составляющие основную часть работы исследователя, занятого поисками затонувших кораблей, навсегда перечеркнули мечты Сорена о создании «династии». Ни сын, ни дочка, несколько раз побывавшие в семейных экспедициях, не вдохновились занятием родителей. Эрик стал физиком и уехал в Штаты, а Анна выучилась на дизайнера и перебралась в Лулео, поближе к саамам, традиции которых вдохновляли ее на создание коллекций одежды.

– Стоп машина! Малый назад! Стоп! – крикнул Сорен в переговорную латунную трубку: старый «Орион», построенный в 20-е годы, еще сохранил, несмотря на переоборудование, отдельные архаичные элементы конструкции, которыми капитан и его матрос очень гордились.

Машина «Ориона» отработала задний ход, вернув судно туда, где «рыбка» вывела на экран странную вытянутую тень на дне, не похожую на остов затонувшего судна.

– Корпус самолета, но без крыльев? – предположила Сара, поднявшаяся в рубку из трюма. Она неплохо разбиралась в сонарных изображениях, но подобных еще не встречала. – Крылья могли отвалиться при ударе о воду, но длина тени слишком велика, метров двадцать. Это не может быть наш «Юнкерс», который военные искали в 36-м, тем более что они утверждают, будто его подняли.

– Похоже на гражданский лайнер, но в этом квадрате после войны самолеты не падали, – Сорен сменил изображение на экране с черно-белого на цветное, увеличил его, развернул.

Тень на дне, без признаков надстроек, несмотря на все проведенные с ней манипуляции, понятнее не становилась.

– Придется нырнуть. Не волнуйся, тут всего 26 метров, ерунда даже для такого старикашки, как я, – Сорен сполз с насиженного шкиперского кресла на вращающейся тумбе, направляясь к трапу, ведущему вниз. Там, в отгороженном закутке кают-компании, хранились акваланги.

– Нет! – Сара, несмотря на полноту, проявила удивительное проворство, успев перегородить ему путь. – У тебя давление, тебе уже 62 года. Забыл, что врач сказал: нырять только с внуками в бассейне, не глубже семи метров.

– Внуков у нас еще нет, так что приговор ошибочный, – попытался отшутиться Сорен, однако увидев, что жена настроена решительно и не намерена расцеплять руки, которыми она обхватила поручни трапа, взял ее за талию и потянул на кожаный диванчик, стоявший в рубке.

– Сара, сядь, давай обсудим ситуацию.

Жена, убедившись, что опасность временно миновала, последовала за Сореном, готовясь обрушить на него десятки железных аргументов, доказывавших дикость его намерения пойти на глубину.

– Женушка, ты знаешь, что я тридцать лет ищу «Юпитер». Когда ты поплыла со мной сейчас, ты разве не думала, что, найди мы его, я непременно отправлюсь посмотреть на чудо, которое мне снится по ночам? Ты что, надеялась, что я утешусь сонарным снимком, а потом приглашу кого-нибудь из молодых, чтобы он первым дотронулся до моей мечты? Ты сейчас скажешь, что лавры первооткрывателя у меня никто не отнимет, так я тебе отвечу: это ошибка, которую я с детства зарекся повторять. Помнишь, я тебе рассказывал: отец мне привез из Англии спиннинг, тогда они в Швеции были еще в диковинку, и я поймал им здоровенную щуку – летним полднем, совсем рядом с пляжем, где было полно народу? И приятель, Свен, увидев добычу, прямо извел меня: «Дай хоть что-нибудь понести, или спиннинг, или щуку». Я прикинул: у кого инструмент промысла, тем более такой великолепный, тот и герой. И вручил ему рыбу. Только когда мы пришли на пляж, я понял, как ошибся. Герой тот, у кого добыча. Все внимание было приковано к Свену, а я при нем оказался вроде оруженосца. Я не хочу снова стать оруженосцем. Я должен сам держать свой улов.

– К чему ты это рассказываешь? – Сара, терпеливо выслушав монолог супруга, теперь не скрывала раздражения. – Объект на дне не может быть «Юпитером», ты это сам прекрасно знаешь.

– Значит, на «Юпитер» ты бы меня пустила?

– Да ты ж его не нашел, о чем говорить!

– Вот, я воспринимаю эти слова как частичное признание. Значит, при определенных обстоятельствах ты бы не возражала, если бы я надел акваланг. Ну, Сара, глубина же ерундовая. К тому же, ты сама знаешь, нам нужен результат. Там что-то интересное. Одно погружение, я обещаю. Я сделаю видеосъемку, и нам будет чем заткнуть рот газетам. Ведь речь идет о сохранении нашего фонда!

Сара, вместо того чтобы выстрелить очередную возмущенную тираду, без сил опустилась на кожаный диван. В рубке стало слышно, как тихонько похрапывает Тоби, который по-стариковски задремывал в любое время дня. Сорен опять провел ее. К тому же, он прав – возвращаться с Эланда, имея на руках один сонарный снимок неизвестно чего, невозможно. В Стокгольме их сожрут.

– Хорошо. Пообещай, что не больше двадцати минут, – выдавила из себя Сара.

Чего лукавить, она поняла, что Сорен будет нырять, уже в тот момент, когда они грузили на борт акваланги, отправляясь к Эланду.

– Знаешь, если бы там был «Юпитер», я бы согласился нырнуть с баллонами, заполненными вонью с нашей кухни, когда у тебя на Рождество сгорел в духовке свиной окорок, – вынув загубник изо рта, прокричал Сорен. Он был счастлив, словно мальчишка, которому удалось сбежать с уроков.

Сара лишь махнула ему рукой, сказать что-нибудь язвительное в ответ у нее не было сил. Она кляла себя, что уступила и согласилась с доводами мужа. Надо было ей стравить газовую смесь из баллонов, и будь что будет!

Всплеск – и Сорен спиной вперед бултыхнулся в воду, провожаемой двумя парами глаз: встревоженными – Сары и любопытными – Тоби. Песик знал по опыту, что хозяин обязательно достанет ему со дна какую-нибудь штуку, чтобы он мог порычать на нее, а потом покорить, ухватив зубами.

Видимость для Балтики была превосходной, не менее десяти метров. Зеленоватую воду пронизывали солнечные лучи. Сорен опускался по буйрепу, сброшенному с якорем с «Ориона». Сердце колотилось сильнее обычного. Настроение было превосходным, все земные неприятности остались там, наверху. Это были мгновения предвкушения встречи с неизвестным, составлявшие главный смысл его жизни. Если уж суждено когда-то умереть, то лучше внезапно и в один из таких моментов.

Внизу открылось песчаное дно, изборожденное легкой рябью: работа волн, достававших в шторм эту глубину. Впереди и правее на дне темнела какая-то масса. Сорен, оставив линь, поплыл к «тени самолета», как они с Сарой окрестили сонарное изображение. Но это был не самолет. Перед глазами выросла подводная лодка, глубоко, почти до самой рубки ушедшая носом в песок. Из-за этого она и казалась на снимке небольшим объектом почти самолетной длины. Субмарина воткнулась в дно под углом примерно в тридцать градусов. Проплыв вдоль ее корпуса, Сорен добрался до бронзовых лопастей двух винтов, с которых свисали, точно куски савана, обрывки рыбацких тралов. Немецкая, русская, английская? Подплыв к кормовому орудию, он очистил рукой в толстой перчатке казенную часть от водорослей и донных отложений. В ярком свете фонаря отчетливо обозначилось клеймо: серп и молот, звездочка. Лодка «заговорила». А вот и продолжение истории русской субмарины. Рубку украшало обозначение, изготовленное из какого-то металла: «С 28». Сорен провел перчаткой по одному из приваренных знаков примерно метровой высоты, металл заблестел. Скорее всего, латунь. В отличие от некоторых знакомых ему шведских дайверов, Сорен специально не занимался охотой за затонувшими субмаринами, его интересовали три столетия расцвета парусного флота, с XVI века по XVIII: большие военные корабли, украшенные богатой резьбой и вооруженные бронзовыми и чугунными пушками, которые сами по себе представляли произведения искусства. В своей любви к позднему Средневековью и великолепным галеонам он был солидарен с Андерсом Франзеном, полагавшим, что «пировать» морской археолог может, лишь окунувшись в эту эпоху. Все остальное – лишь «закуска», и то на любителя. Тем не менее Сорен считал делом профессиональной чести держать в голове все известные районы гибели на Балтике значительных судов любых эпох, от ганзейских коггов до сухогрузов послевоенного времени. Подводные лодки входили в этот список. Ни одной из них в его «архиве под черепной коробкой» не значилось. Он взглянул на светящийся циферблат часов: двадцать минут на дне. Сара уже волнуется, да и в затылке стала подниматься пульсирующая боль. Врач был прав, с глубиной пора попрощаться. Сорен решил в последний раз пройти вдоль лодки, на этот раз у другого ее борта, наклоненного ко дну. Проплывая над палубой, он обнаружил открытый кормовой люк, который, словно разъятая пасть глубоководного чудовища, терпеливо ждал свою жертву. Нет, ловушка, ищи другого дурака! Протиснуться внутрь можно лишь сняв акваланг, это приключение для сумасшедших. В корпусе под рубкой, с правой ее стороны, где обозначений не было, зиял прямоугольный вырез. Взрыв мины, сорвавший лист обшивки внешнего корпуса? Подплыв ближе, Сорен пристально рассмотрел странную рану на теле субмарины. Вот это да! Похоже, кто-то поработал автогеном. Ровный проем был значительно меньше, а вернее у́же расстояния между шпангоутами, к которым крепились листы. Взрывная волна теоретически могла оторвать кусок стали только по периметру его крепления, в самых слабых местах. Дверь, вырезанная подводной сваркой, вела в командирскую каюту. Заплыть внутрь, однако, можно было, опять же, только избавившись от акваланга. Из темноты торчали рваные куски перевитых стальных труб.

Двадцать пять минут на дне. Все, пора. Уже собравшись всплывать, он увидел, как что-то блеснуло при свете фонаря в куче песка, намытого возле самого проема. Лихорадочно работая руками, Сорен разгреб холмик, потянул. Это была буква «С», отвалившаяся от рубки, и цифра «2». В образовавшейся яме торчал еще один кусок металла овальной формы, легко вышедший из своего мягкого убежища. На этот раз добычей стала цифра «8». Сорен повел видеокамерой, снимая всю панораму: рубку, верхняя часть которой рельефно обрисовывалась в светлых, пронизанных солнцем слоях воды, загадочный вырез в корпусе и, наконец, обозначения «С», «2» и «8», которые он рядышком положил на песке.

Потом, повинуясь мгновенному импульсу, он схватил тяжелую восьмерку и лишь тогда, вместе с этим доказательством уникальности своей находки, приступил к подъему. Конечно, брать что-то с «территории зарубежного государства», каковой считался военный корабль, было запрещено, но обозначения лежали рядом с остовом, а значит, формально он не провинился. Главное, необходимо было отвлечь Сару от его собственного преступления: как-никак на дне он пробыл целых полчаса. Но женщины любопытны, и предъявление металлической цифры могло спасти от хорошей семейной ссоры.

Скандал все же состоялся, правда, в отложенном режиме. Сорен еле взобрался на подъемник, опущенный с кормы.

– Там подлодка, русская, – едва сумел выдавить он, грохнув на палубу восьмерку, показавшуюся ему свинцовой.

Его тошнило, голова раскалывалась. Сара помогла мужу раздеться, уложила его на кожаный диван в кают-компании, заставила проглотить таблетку и на час оставила в покое. Лишь убедившись, что прямая опасность здоровью «безумного эгоиста» не угрожает, она выпустила по нему весь заряд эмоций.

– Ты хоть понимаешь, до чего ужасны были эти полчаса, когда я уже думала, что стала вдовой?

– Сара, ты никогда не дружила ни с логикой, ни с математикой. Ты могла строить планы на веселое вдовство только десять минут. Ведь на двадцать минут отсутствия мы с тобой договаривались, – рассмеялся Сорен, которого, несмотря на мелькнувшую перед ним тень костлявой, не покидало хорошее настроение: теперь он знал, как оправдать эландскую экспедицию и завербовать на свою сторону газетчиков.

– Возможно, у меня плохо и с тем и с другим. А вот ты вдруг почему-то перестал дружить с законом. У тебя что, есть разрешение Кальмарского губернского управления на подъем артефактов с военного корабля, являющегося собственностью России? Ведь ты лучше моего знаешь, сколько людей только и ждут, чтобы дискредитировать тебя, – сухо напомнила Сара.

– Ладно, не злись! Я виноват, прошу прощения. А что касается закона, то, если повезет, мы сейчас запустим небольшую машину времени.

Сорен набрал номер на мобильнике и бодро прокричал в трубку:

– Лейф, привет, старина. Тебя что, Лиза по ошибке засунула в барабан стиральной машины вместе с зеленым свитером, который ты никогда не снимаешь? Такой грохот, будто уже включен режим центрифуги… А-а-а, понятно! Я бы и сам не прочь сейчас мчаться в кабриолете с открытым верхом по автобану к оливковым рощам Италии…

Не прекращая болтать, Сорен перешел на корму, чтобы Сара не встревала в разговор и не мешала ему плести интригу. Минут через двадцать он вернулся и торжествующе сообщил:

– Я всегда подозревал, что Фортуна – девушка привязчивая. Стоит ее однажды уговорить, и она от тебя не отстанет. Губернский антиквар обкатывает свой новый «Мерседес» на его родине в Баварии и в данный момент направляется с женой в Италию. У него третий день отпуска и прекрасное настроение. Он мне дал устное разрешение на подъем металлического объекта в форме цифры восемь с неизвестной субмарины для проведения обследования, которое может помочь в ее идентификации. Вернется – оформит документально. Так что я сейчас нырну, чтобы выполнить предписание властей.

Сорен сделал вид, будто направляется к аквалангу, Сара испуганно вскрикнула, схватив его за рукав. Потом сообразила, что он ее дразнит, и шлепнула «мальчишку» по затылку:

– Все, хватит мне нервы трепать. Будем считать, что твоя машина времени сработала. Давай, капитан, бери курс на Стокгольм.

«Орион» уже третий час бодро бежал на восток, к своему престижному причалу на Статсгордене (его выбил у городских властей незадолго до своей кончины сам Андерс Франзен), когда затонувшая русская подлодка дала Сорену Морелю новую пищу для размышлений.

Сара, осторожно постукивая молотком, выбила распиравший внутреннюю часть верхнего овала «восьмерки» продолговатый предмет, обросший донными отложениями и водорослями. В серо-зеленом коконе наслоений пряталась ложка с выгравированными на черенке инициалами «М» и «Г».

– Похоже, это начальные буквы имени и фамилии кого-то из членов экипажа, – предположил Сорен, разглядывая находку жены. – Если повезет, мы сейчас узнаем, кто это может быть.

В судовой библиотечке «Ориона» среди десятков книг по морской тематике, в основном справочников, имелись и русские. Одну из них, «Экипажи боевых кораблей КБФ 1941-1945 г. г. Часть третья», озаглавленную «Моряки-подводники», Сорен и принялся листать. В молодости он отслужил срочную в Упсальской школе военных переводчиков, и после года муштры, когда на шведском было запрещено не только разговаривать, но даже думать, довольно неплохо выучил язык вероятного противника. Сейчас, спустя более четырех десятков лет, в голове кое-что осталось, чтобы понимать тексты на русском и поддерживать простейший разговор, особенно если он велся в форме допроса. «Если вы согласитесь с нами сотрудничать, вам будет сохранена жизнь», – этой фразой, произнесенной почти без акцента, он еще месяц назад едва не обратил в бегство в аэропорту «Арланда» группу русских коллег, приехавших в Стокгольм на конференцию по морской археологии.

В разделе «Экипажи средних подводных лодок» «С-28» присутствовала, но вот человека с инициалами М. Г. в списке ее команды не оказалось. Сама «эска» значилась не вернувшейся из боевого похода в августе 1942 года. Согласно книге ей была поставлена задача по постановке мин в Ирбенском проливе. Почему она пересекла Балтику и оказалась у Эланда, неизвестно.

Заинтригованный Сорен отправил за штурвал Сару, а сам принялся страница за страницей листать справочник, заполненный таблицами со списками личного состава подводных лодок КБФ. Краснофлотец с инициалами М. Г. обнаружился на другой «эске», значившейся под номером «27»: старшина-моторист Максим Григорьев 1915 г.р.

«С-27», как и «С-28», вышла из Ленинграда в августе 1942 года с заданием действовать на коммуникациях противника в Аландском море. На базу лодка не вернулась.

Когда Сорен поднялся в рубку и сообщил жене о результатах своих изысканий, та лишь пожала плечами:

– Что тут удивительного? Война. Людей наверняка часто переводили с корабля на корабль, нужно было замещать больных, раненых, убитых. Сомневаюсь, чтобы все это тщательно документировалось, особенно у русских. У них и в мирное время отчетность никуда не годится. Сам сто раз жаловался, когда мы с ними совместную экспедицию в Выборгском заливе проводили.

– Там небрежностей с документами как раз не было, парни занимались очень продуманными приписками. Забыла, чем мы склад на берегу оплачивали? Излишками дизтоплива, – вскинулся Сорен.

Впрочем, он был вынужден признать правоту жены. Действительно, загадка ложки, скорее всего, объяснялась вполне прозаическими причинами.

– Ладно, возьмем ее себе в коллекцию и никому не скажем. Все равно у нас разрешение на подъем только цифры восемь и ничего больше, – определился Сорен.

В целом капитан «Ориона» был законопослушным человеком и много лет вел борьбу в СМИ с подводными грабителями, тащившими с затонувших кораблей все, что представляло хоть какую-то ценность, но самому себе не мог отказать в маленькой слабости: он окружил себя недорогими и не представлявшими исторической ценности столовыми приборами, предметами, напоминавшими о многочисленных экспедициях прошлых лет. Кофе он заливал в алюминиевый кофейник с оттиском орла со свастикой в когтях (память о найденном немецком эсминце, подорвавшемся в 1941 году на мине возле острова Сааремаа), а ел с белой фарфоровой тарелки с клеймом Rorstrand, обнаруженной на камбузе шведского рудовоза, затонувшего в шторм в 1890 году в Ботническом заливе.

В Стокгольме поначалу все пошло так, как Сорен и предполагал. Пресс-релизы и снимки подлодки, посланные в газеты и на телевидение еще с борта «Ориона», сделали свое дело. Никто не упомянул о фальшивой стрелке на стене старой церкви. Солидные дневные газеты сдержанно изложили историю успешной экспедиции «известного исследователя и соратника Андерса Франзена» по поиску возле Эланда советской подлодки, о которой ему стало известно благодаря «обширным контактам в России и индикациям местных рыбаков». Как водится, статьи сопровождались комментариями историков и отставных военных, напоминавших читателям о попытках советских подводных лодок в годы последней войны остановить перевозки железной руды из Швеции в Германию. Вечерние таблоиды дали мало текста и много иллюстраций. Содержательная часть была построена с перевесом на современность, причем использовалась та же «колода экспертов», что и в случае с дневными изданиями. Тут комментаторы сосредоточились на послевоенных вторжениях советских подводных лодок в территориальные воды Швеции, что выглядело не слишком логично, но было правильно с точки зрения возбуждения интереса широкой публики, которую больше волнует сегодняшний день, чем дремучая история.

Казалось, все сошло благополучно. Удар был нанесен тогда, когда Сорен уже записал Эландскую экспедицию себе в плюс. Через две недели после возвращения в Стокгольм его пригласили на телевидение поучаствовать в круглом столе о проблемах морской археологии на Балтике. Сначала все катилось как по рельсам, дело ограничивалось общей дискуссией, в которой молодая беременная ведущая, ранее специализировавшаяся на развлекательных реалити-шоу, изо всех сил пыталась утвердиться в новой для себя роли серьезного журналиста. «Давай, девочка, старайся! Ведь тебе еще не скоро снова по пальмам в “Робинзоне” лазить», – поощрительно думал Сорен, вполуха слушая унылое токование «кабинетного дайвера» Вильгельма Торнквиста, только что получившего профессорскую кафедру в Седернторской высшей школе. Его интересовало, что делает в студии третий участник программы, коммендор Леннарт Линдблад, скромно перелистывавший последнюю монографию Торнквиста об особенностях конструкции североевропейских каравелл конца XVI века, которую тот притащил на телевидение с тщеславным намерением сдвинуть продажи своего занудства с мертвой точки.

Присутствие представителя ВМС объяснилось, когда ведущая перешла к проблеме «частного спонсорства в исследовательской работе, заставляющего уважаемых ученых любой ценой стремиться к яркому успеху».

– Ваша организация финансируется главным образом за счет пожертвований компаний и отдельных лиц, причем доля частных спонсоров постоянно растет, – наставила ведущая свои имиджевые очки (ранее ни в «Робинзоне», ни в «Гладиаторах» Сорен ее в очках не видел) на главу Фонда Балтийского наследия. – Непрофессионалы, дающие деньги, зачастую не могут правильно оценить научную ценность той или иной работы. Они лишь пожмут плечами, взяв в руки, к примеру, этот неброский с виду, но основательный и во многом революционный труд, – ведущая, потянувшись, приняла из рук военмора «Сравнительный анализ конструкций голландских и североевропейских каравелл XVI века» и показала его в камеру, – и охотно раскроют кошельки, если им пообещают найти, к примеру, «Юпитер», набитый золотом и скелетами. Не кажется ли вам, что исследователи, которые ищут всеобщего признания, вольно или невольно обедняют науку, делая из нее своего рода шоу для широких масс?

– Если руководствоваться вашей логикой, то все великие открытия совершили шоумены, будь то Белл со своим телефоном или братья Райт с аэропланом, поскольку они когда-то восхитили миллионы людей, – принялся терпеливо объяснять начавший раздражаться Сорен. Он старался не смотреть на ухмыляющегося «кабинетного червяка» Торнквиста, который явно заранее набил пустую голову спортсменки своими соображениями по поводу «настоящих ученых» и «авантюристов, выдающих себя за таковых». – Если взять морскую археологию, то Андерс Франзен, не имея специального образования, сделал для науки больше, найдя «Вазу», чем десятки так называемых профессионалов, которые годами могут анализировать один-единственный шпангоут, принесенный им в кабинет в чистой упаковке с розовой ленточкой.

Торнквиста едва заметно передернуло. Обломок шпангоута в подарочной упаковке он лет десять назад получил в день рождения именно от Сорена Мореля, который тогда покровительствовал молодому кабинетному ученому и пытался пробудить его к «настоящей жизни». С того момента Торнквист и возненавидел «паяца, не имеющего даже высшего образования».

– Что же касается «Юпитера», – продолжал Морель, – он может стать балтийской «Троей». Это был самый большой, самый красивый корабль на Балтике в XVI веке. Возможно, даже самый большой в мире. Только подумать, что это чудо создали в эпоху, когда еще не знали чертежей! Все делалось на глазок, мастер полагался лишь на опыт и интуицию. Модель корабля – это все, что имелось в его распоряжении. «Юпитер» был трехпалубным и при этом обладал прекрасными мореходными качествами, а ведь даже сто лет спустя трехпалубные корабли были редкостью. Вот тот же корабль начала XVII века, «Вазу», перестроили с двухпалубного в трехпалубный, и он перевернулся. Представляете, какую пищу для работы ученым самых разных направлений может дать «Юпитер»? – Сорен, как всегда, когда заговаривал о корабле своей мечты, вдохновлялся, невольно повышал голос, начинал жестикулировать. «Токовал», как шутливо характеризовала его состояние супруга Сара.

– Хорошо, хорошо, сдаюсь и готова тут же раскошелиться, присоединившись к числу ваших спонсоров, – подняла руки ведущая. – Вы умеете убеждать, и «Юпитер» действительно поражает воображение даже непосвященных людей. Прекрасный объект поисков для организации, финансирующейся на частные средства. Хотя, возможно, эти деньги могли бы пригодиться в более скромных, но не менее важных областях исследований. Не кажется ли вам, что одержимость «синей птицей» плюс желание удовлетворить наивных жертвователей может вскружить голову даже такому уважаемому исследователю, каким являетесь вы, лишив его возможности трезво оценивать ситуацию?

С этими словами ведущая извлекла из лежавшей перед ней папки газету «Барометр».

– Здесь у меня две статьи из местной эландской газеты, – интригующе проворковала она в камеру. – В первой говорится о находке учеников местной школы. Почти под самым шпилем реставрируемой церкви они якобы обнаружили выбитую на камне стрелу. По некоторым историческим источникам, она указывает на место гибели «Юпитера». А вот это – другая заметка из той же газеты, появившаяся десять дней спустя. Это опровержение предыдущей информации. Стрела – розыгрыш ребятишек, жертвой которого стал наш сегодняшний гость Сорен Морель. Газета приносит ему извинения за то, что невольно стала причиной его бесполезной экспедиции к берегам Эланда.

– Любому специалисту, в какой бы сфере он ни работал, приходится иногда вставать на дорогу, которая заканчивается тупиком, – терпеливо объяснил Сорен, который, хотя и не ожидал такого поворота разговора после своей удачи с подлодкой, в принципе был готов к нему. – Тем не менее я должен подчеркнуть, что не стал бы тратить средства многочисленных друзей нашего фонда, отправившись в дорогостоящую экспедицию лишь ради того, чтобы проверить очередную версию, связанную с «Юпитером». Не хотелось бы, чтобы после разговора в этой студии у аудитории сложилось превратное впечатление, будто здесь сидит седой мальчишка, одержимый одним-единственным кораблем. Вам, вероятно, известно, что мы нашли советскую подводную лодку. Ее обнаружение и являлось приоритетной задачей, которую мы выполнили.

В этот момент сидевший с отсутствующим видом коммендор подал признаки жизни, повернулся к ведущей и откашлялся.

– Еще минутку, Леннарт, – мягко остановила его ведущая и, заглянув в лежащую перед ней шпаргалку, продолжила разговор. – История с этой подлодкой, собственно, является еще одной иллюстрацией моей мысли о том, что научный поиск, рассчитанный на массовое признание и, соответственно, на получение обширного частного финансирования, выходит за допустимые этические рамки. Выбор субмарины в качестве объекта поисков сам по себе вызывает сомнения, учитывая, что этот тип кораблей привлекает в Швеции особенное внимание как СМИ, так и общественности. Не секрет, что наша страна страдает «субмариновой болезнью» из-за многочисленных инцидентов, подводных вторжений в наши территориальные воды. Исследователь, сосредоточивший свои усилия на подводной лодке, напоминает мне врача, который, выйдя в коридор, выискивает среди пациентов знаменитость и принимает ее вне очереди, пренебрегая остальными страждущими. Однако гонка за славой и деньгами, в которой сегодня, к сожалению, участвуют многие ученые, занимающиеся затонувшими кораблями, направляет их на путь сенсационности. Еще вчера было бы достаточно просто подводной лодки. Но их находят и другие. Нужна, что называется, изюминка. И вот газеты печатают – ведущая показала в камеру пару вечерних газет с крупными фотографиями обозначений «С» и «28» – снимки, доказывающие, что наш сегодняшний гость Сорен Морель опять обошел соперников на повороте. Его субмарина – необычная. Ведь в период войны советские подлодки не имели обозначений. Здесь я предоставляю слово нашему эксперту, коммендору Леннарту Линдбладу из штаба ВМС Швеции.

– Берусь утверждать, что в данном случае речь идет о фальсификации, – мягко, в новом стиле «открытости и гуманизма», который в последние годы активно использовало в общении с гражданским обществом военное ведомство, заметил комендор. Он с укоризненной улыбкой, точно добрый учитель на нашалившего ученика, взглянул поверх очков на Сорена Мореля. – Вот у меня здесь копия приказа по ВМС Советского Союза о закрашивании всей внешней маркировки подводных лодок. А вот – иллюстративный материал. Это подлодки советского Балтийского флота на базах в Лиепае и в Кронштадте. Все сделаны в конце 1940 года, как свидетельствуют подписи. Видите, обозначения белой краской на рубках. Вот здесь – две лодки серии «С», средние. На рубках – буква «С» и номер. Здесь – субмарины серии «Щ». На рубках – буквы «Щ» и номера. А эти снимки сделаны осенью 1941 года в Кронштадте и на Неве, в Ленинграде. На рубках – никаких обозначений. Очевидно, на найденной подлодке не могло быть даже выполненных краской надписей. Трудно представить, что кто-то нарушил бы приказ Сталина! Однако в данном случае кое-кто пошел еще дальше, доказывая, что лодка несла обозначения, вырезанные из латуни. Ярко с точки зрения привлечения внимания СМИ, но довольно дилетантски, если подвергнуть находку даже поверхностному историческому анализу.

– Я не стану вступать в дискуссию по поводу сталинского приказа. Я сам читал о распоряжении закрасить все обозначения, – угрюмо заметил Сорен. – Но что есть, то есть. У корпуса лодки я обнаружил латунные знаки. Вероятно, они были приклепаны и отвалились со временем. Я поднял с разрешения кальмарского губернского антиквара цифру «8» и собираюсь в ближайшие дни отправить ее в лабораторию для проведения анализа металла. Возможно, удастся по его составу приблизительно установить, на каком заводе в Советском Союзе и в какой период был отлит этот сплав. Тогда исчезнут подозрения, что я сам выточил их в гараже, чтобы поразить газеты.

– Или что те же ребятишки, которые «поймали» вас на стрелу, якобы указывающую на «Юпитер», разыграли всех еще раз, опустив возле подлодки металлические наживки, – покровительственно рассмеялась ведущая, призывая аудиторию снисходительно отнестись к опростоволосившемуся исследователю.

– Мы проверили, кем работают родители подшутивших над вами школьников. У одного из них, Стефана Холла, отец рыбак. Вы ведь рассказывали в интервью, что в поисках лодки руководствовались указаниями рыбаков, у которых за что-то цеплялся трал в этом квадрате. Может быть, именно отец Стефана подсказал вам, где искать советскую подлодку? Может быть, он и сам сумел определить, какой подводный объект рвет его сети? Глубина там небольшая, а у рыбаков сегодня тоже есть сонары.

Сорен Морель был повержен. Он еще пытался защищаться, но при этом понимал, что доводы оппонентов выглядят куда убедительнее его собственных. Любой, откровенно говоря, поверил бы скорее ведущей и ее советнику в форме, чем человеку, бубнящему, что столкнулся на дне с фактом, который он и сам объяснить не может.

Репутацию мог спасти лишь лабораторный анализ состава металла, из которого была изготовлена «восьмерка», однако когда Сорен вернулся домой, его ждал еще один удар. Сара встретила его у калитки, чего с ней в горячие майские дни садовых работ обычно не случалось (Сорен периодически брюзжал, что весной он чаще видит попу жены, склонившейся над грядкой, чем ее лицо), и, протянув ему две черные таблетки неврола и пластиковый стаканчик с водой, безапелляционным тоном приказала:

– Немедленно выпей.

– Из твоих рук – хоть цикуту, – пробормотал Сорен и послушно проглотил горькую жидкость. – Действительно, сердце что-то зашевелилось. Видела, как меня там полоскали? Ну ничего, я отправлю нашу восьмерку в лабораторию Института сплавов в Германию, и эта бывшая девчонка-тарзанка еще успеет извиниться, прежде чем уйдет в декрет.

– Сорен, – медленно произнесла жена, обняв его за плечи. – Лаборатории – только ты не волнуйся – не будет. Кто-то забрался в гараж и украл знак. Думаю, это произошло, когда я смотрела передачу. Тоби залаял и стал царапать дверь, хотел выскочить наружу, но я его заперла в ванной, чтобы не мешал. Подумала, его опять беспокоят барсуки, устроившие нору под домом.

– Ты сообщила в полицию? – машинально спросил Сорен, все еще отказываясь осознать факт пропажи.

– Конечно. Дежурный сказал, что сейчас вышлют. Я обрадовалась, спросила: неужели наряд с собакой? Он ответил, что не с собакой, а с почтой, и не наряд, а бланк заявления об ограблении. Сказал, что это дело для страховой компании, а не для них. Я и в страховую компанию позвонила, но нам ничего не светит. Собственный риск – полторы тысячи крон, а знак они оценивают по весу металла и его биржевой стоимости.

– Сара, прекрати этот дурацкий отчет! – взмолился Сорен. – Я знаю, когда ты нервничаешь, в тебе пробуждается твоя немецкая пунктуальность, но лучше бы еще раз перемыла тарелки, чтобы успокоиться. Придется снова нырнуть на лодку и взять пробу металла с другого знака. Я не могу позволить, чтобы об меня так просто вытерли ноги на глазах всей Швеции.

Сара, подняв голову, пристально посмотрела в глаза мужу и произнесла тусклым голосом:

– Нырнуть не получится. Ты забыл свой мобильник дома. Звонил твой приятель Лейф Шьостранд из Кальмарского губернского управления, сказал, что принято решение запретить погружения на эту подлодку под предлогом того, что там могут находиться взрывоопасные предметы. Они так торопились, что даже не дождались его возвращения из отпуска. Он сам не понимает, что за вожжа им под хвост попала. На территории губернии полно затонувших судов, в том числе военных, но на них запрет не распространяется.

«Когда мы возвращаемся из дальнего пути, то каждый раз стараемся по Невскому пройти», – слова этой бодрой песенки из ушедших советских времен всплыли в Юриной голове, когда он вдруг обнаружил себя шагающим по Лиговке в сторону Невского, хотя это и был солидный крюк. Проще было двинуть от автовокзала по Обводному до Звенигородской, выскочить на Садовую, прогуляться мимо дома на Казначейской, где Раскольников покончил со старухой-процентщицей – прильнуть, так сказать, на бегу к великой русской литературе, – и дальше направиться уже по каналу Грибоедова к Львиному мостику. Однако если ты три года безвылазно прожарился в Шарм-эль-Шейхе, а затем, как выброшенная на берег рыба, полгода обсыхал в Таллине, дожидаясь очередной спасительной волны, свидание с Питером следовало начинать с Невского. В это воскресное утро город еще спал, вонь выхлопных газов не заглушала свежий запах тянувшего с Невы холодного ветра. Казалось, где-то вдалеке распахнулась дверца гигантского холодильника. Юра вдохнул невскую ледяную сырость и задержал ее в себе, как делал еще в детстве, предвкушая приключение. В начале мая в центре устанавливалась собственная локальная температура, на несколько градусов ниже той, что была на далеких от воды северных и южных окраинах, и учебный процесс в эти дни резко замедлялся. До учебы ли было, когда по Неве потоком шли сокровища, принесенные с Ладоги! Пик «ледоходной болезни» пришелся на пятый класс, когда школа на неделю превратилась в пункт сбора и обмена трофеями, добытыми с проплывавших по Неве льдин. Однажды они, желая пугнуть девчонок, притащили ржавую зажигательную авиабомбу, и директриса вызвала саперов. Оказалось, что зажигалка была пустой и служила кому-то на Ладоге бакеном, но административные меры были приняты: в следующем году Нева уже не вызывала такого ажиотажа. А может, все дело в том, что они просто выросли, не передав свою страсть по наследству новым поколениям младшеклассников.

Юра представил, как по реке идет, напирая на быки перед мостами, мощный ладожский лед, уже потерявший в городской черте свою природную окраску, побитый цивилизацией, оскорбленный набросанными на него пустыми пивными банками и пластиковыми бутылками, но еще хранящий свою дикую силу. Льдины в детстве казались ему зоопарковскими белыми медведями, сбежавшими из вольера и теперь пробирающимися к себе на родину на Северный полюс. А где его родина? Этот город, часть незнакомой страны под названием Россия? Или, может, игрушечный Таллин, столица столь же чуждой ему Эстонской Республики? «Наша родина везде – на тридцатиметровой глубине», – как написал ему в поздравительной открытке в прошлом году в Шарм-эль-Шейхе коллега, инструктор по дайвингу Серега с Украины, еще один продукт советской цивилизации, подаривший себе на день рождения гражданство маленькой банановой республики, успешно торговавшей по всему миру своими не требующими западных виз паспортами.

Невский, перетянутый рекламами-растяжками, заляпанный разноцветными вывесками бутиков и обменников, вызывал чувство жалости. Он напоминал европейского профессора, который давно попал в плен к дикарям и теперь, потеряв всякую надежду на освобождение, натужно подражает их облику. За три года, насколько Юра помнил, естественная экспозиция под названием «Вперед, к капитализму!» успела почти полностью обновиться. Там, где раньше было кафе, уже красовались мускулистые манекены магазина спортивной одежды, место лопнувшего банка занял некий фонд со столь респектабельным названием, что это вызывало подозрения в его долговечности. У дверей еще закрытой аптеки (эти заведения повылезли вдруг в несметном количестве, поддерживаемые обуявшей людей страстью к самолечению – симптомом коллективной психической травмы) расположилась на отдых стая бродячих собак. Старые знакомые, они были здесь и в прошлый его приезд, давая хоть какое-то ощущение стабильности. Правда, вывеска над ними тогда была другая – кажется, «Казино».

А вот и Фонтанка. «Фон Танка», – выплыло из прошлого. «Все думают, что Фонтанка так названа потому, что отсюда брали воду для фонтанов Летнего сада, – заговорщицки просвещала его когда-то бабка, – но твой дедушка выяснил, что на самом деле речку назвали в честь японского поэта, побывавшего при дворе Петра Великого. Он поразил императора стихотворением, танкой, и тот присвоил ему баронский титул «фон», дав имя «Танка». Потом это, конечно, забылось. Людям свойственно все упрощать».

Зачем сейчас бабка вызвонила его из Таллина? Как всегда, она была интригующе загадочна, отказавшись сообщать о деле по телефону. В другое время Юра отговорился бы срочными делами, но сейчас ему так захотелось вырваться из плесневелого закутка букинистического магазинчика, где он приходил в себя после своей шармэльшейховской катастрофы, что бабкин звонок показался спасением. Что угодно, лишь бы не очередной унылый день копеечной торговли потрепанными женскими романами и детективами, каждый из которых он брал за шкирку и встряхивал на предмет обнаружения застрявшей между страниц любопытной закладки: старой упаковки от опасной бритвы, бутылочной наклейки или редкого бумажного фантика. Коллекционеры иногда платили за эту ерунду больше, чем мог дать целый шкаф, набитый разномастной книжной макулатурой.

Знакомый четырехэтажный желтый дом у Львиного мостика. Львы на месте – стоят, вцепившись зубами в стальные тросы. Сколько ночей в детстве он вскакивал с кровати, чтобы застать их покидающими свой пост! Пару раз он даже заснул у окна, ожидая чуда, и обычно строгая бабушка в тех случаях даже не подумала ругать его за нарушение режима. Еще бы, ведь своим поступком он оживлял великую тень! По дедовой легенде – опять же, в изложении его верной оруженосицы-бабушки – звери один раз в год выплевывали цепи и отправлялись охотиться на кошек. Отпускную давал им заколдовавший их африканский шаман, оказавшийся проездом в Петербурге. Он поиздержался и потому взялся отлить чугунные фигуры для мостика. Колдуну было лень заниматься чуждым ему делом, а может, он и не умел, вот он и украл в цирке-шапито львов, обратив их в изваяния. Мама запомнила, что шамана звали Орт. Бабушка рассказывала, что дед, кормя с ложечки капризную малышку, требовал: открой рот, открой рот, не то придет шаман и заберет тебя. «Рот» в детском сознании трансформировался в «Орт». Страшный африканский колдун получил имя.

На входных дверях рядом со стандартной металлической табличкой с номерами квартир красовалась нарисованная мелом девятка. Странно, но все, что так или иначе оказывалось связанным с дедом, приобретало печать вечности, даже эти каракули мелом. На самом деле бабушкина квартира числилась под седьмым номером, но посторонний, пожелавший ее посетить, упирался в наглухо заколоченную дверь, которая вела в крошечную подсобку, принадлежавшую ЖЭКу. А бабушка жила этажом выше, в безымянной квартире под «нелегальным» девятым номером. Путаница произошла в начале пятидесятых, когда дом, пострадавший от авиабомбы, поставили на реконструкцию. По документам нынешняя подсобка прошла как седьмая квартира, а бабушкино жилище вообще выпало из плана. Когда она в 1953 году, после смерти Сталина, вернулась из ссылки домой, что-то менять уже было поздно: бюрократическая стена оказалась непреодолимой. «Настоящий» номер квартире так и не присвоили, и почтальоны-новички, не знакомые с кафкианской ситуацией, упорно совали корреспонденцию, адресованную гражданке Ольге Николаевне Берг, в жилконторовский ящик. Меловая девятка на парадной и соответствующий почтовый ящик появились в результате усилий МГБ. Даже это могучее ведомство не сумело пробить бабушке официальный номер, добившись лишь эрзац-девятки. В 57-м, когда Ленинград наводнили иностранцы, направлявшиеся на московский фестиваль молодежи и студентов, в бабушкину безымянную квартиру позвонил некий швед. Он говорил по-русски с каким-то уж чересчур старательным акцентом, передавал ей приветы от мужа, который официально числился пропавшим без вести с 1942 года, и соглашался переправить тому письмо. Бабушка сразу заподозрила, что это «швед с Литейного», иначе дальше подсобки под седьмым номером он бы не дошел, но нейтральную записку написала. А вскоре в Первый медицинский, где она преподавала, явился «один из этих», подтвердил, что ее муж жив, и предложил завязать с ним переписку. «Вы – советский научный работник и должны нам помочь вернуть супруга на родину, – инструктировал Ольгу Берг обладатель серого китайского плаща, в которых в те годы любили расхаживать «эти». – Александр давно вас забыл, иначе не променял бы такую красивую женщину на заграницу, но он человек романтический и любит Ленинград. Давите на ностальгию, припоминайте ваши любимые уголки – ну, не мне вам рассказывать, как излагать. Мы знаем, что вы человек литературно одаренный. Мы найдем способ передать ему ваше письмо».

Бабушка, все эти годы жившая уверенностью, что ее муж погиб вместе со своей «эской», решила, что органы просто решили прощупать бывшую зэчку перед намечавшейся поездкой в Польшу на конференцию.

«И я этого Петра Петровича, или как он там представился, – рассказывала она со смехом в уже перестроечные годы, когда страх несколько отпустил, – попросила тогда об одной услуге. Присвойте, говорю, моей квартире нормальный номер. Ведь когда мне из-за границы послание придет, нехорошо получится, если его в жилконторовский ящик кинут. Придется сантехников к секретной операции подключать. Петр Петрович обещал помочь, и так меня сделали обладательницей мелового номера. Вы представляете, даже это могущественное ведомство, от которого тряслась вся страна, не смогло устроить мне нормальную цифру! Полный бардак. Не удивительно, что все развалилось».

Как бабушка и предполагала, переписка так и не наладилась, хотя она и передала куратору два письма, заполненных банальностями. В Польшу ее не пустили, вероятно, расшифровав строки «у нас дома все по-прежнему» как признак неблагонадежности, но девятка мелом осталась. Периодически ее даже подновляли жилконторовские, в генетической памяти которых осело, что эта цифра связана с делом государственной важности, за которым стоит страшный Литейный.

– А, иностранец, приехал все же. Ну, как тебе наша немытая Россия? – в голосе бабушки слышалась все та же немного высокомерная ирония, с которой она общалась с единственной дочерью и которую в последние годы перенесла на внука.

Из глубины квартиры доносился вечный Паваротти. Бабушка, ярая поклонница оперы, «сидела на патефонной игле», как сама признавалась – «добирала красоту за серые лагерные годы». На столе в гостиной лежал апрельский журнал «Дайвер», развернутый на странице с рассказом о подводном публичном доме в Шарм-эль-Шейхе и соответствующими фотографиями: красотка в акваланге призывно машет ручкой с резиновой кровати, якоря на растяжках крепят ложе к песчаному дну. Девушка прижата к кровати тяжелым водолазным поясом. Второй снимок запечатлел клиента заведения – тоже в снаряжении – который протягивает кредитную карточку толстой бандерше, восседающей верхом на каменном сфинксе. Хозяйка удерживается на месте благодаря широким резинкам пояса от колготок, концы которых, снабженные карабинчиками, крепятся к торчащим из тела сфинкса кольцам.

– Литератор, нечего сказать, – бабка брезгливо ткнула пальцем в журнал. – Дед твой стихи писал, а ты – это вот… Мать сказала, выгнали тебя за твое творчество из буржуинии.

– Выгнали, – покорно признал Юра. Во внутреннем кармане куртки лежала рецензия Министерства внутренних дел Египта на его статью, выполненная в виде красного штампа с надписью на английском о запрете въезда в страну. – Слишком они там серьезные, шуток не понимают. Тут же написано: «Первого апреля на знаменитом египетском курорте открылся подводный дом свиданий». По-моему, весь мир уже знает про «первое апреля – никому не верю»! Обычный розыгрыш…

– И что, удалось это объяснить потомкам фараонов? Если не ошибаюсь, апрель у них соответствует месяцу фар-мути, названному в честь грозной богини Эрмуты. Это период засухи, шему. Чему уж тут радоваться! Вода из Нила уходит, голод стучится в двери, – бабка подошла к книжному шкафу, возвышавшемуся до самого потолка, и, прицелившись в ряды корешков, точно вытянула «Легенды и мифы Древнего Египта». – Ты бы хоть немного просвещался, иностранец. Почитай, книжка легкая даже для вашего компьютерного поколения. Издательство «Детгиз» для среднего школьного возраста.

– Опомнись, какая Эрмути! Там арабы, ислам. Никаких Эрмути и прочих Осирисов. Уж сколько столетий – сплошной Мухаммед, которого даже изображать запрещено, – Юра внезапно прервал свою тираду, понял, что толку не будет. Ясно, что бабка заранее срежиссировала свой спектакль, хотела лишний раз показать его никчемность.

Иностранцем она стала называть Юру в 91-м, когда Союз развалился и дочка с сыном оказались жителями независимой Эстонии. Мать, работавшая медсестрой, предпочла остаться в однокомнатной хрущевке провинциального Палдиски, быстро пришедшего в упадок после вывода оттуда российской военно-морской базы. Но не возвращаться же в квартиру на Фонтанке, под неослабный пресс единственной жрицы великого и загадочного Александра Берга. Юре в Питере тоже делать было нечего: их команда из клуба дайверов «Вирония» локализовала место гибели голландского парусника XVII века возле острова Найсаар, в еще недавно закрытой погранзоне, и на очереди было еще несколько интересных объектов. Бросать Балтику ради неизвестной России, вновь, как во времена Ивана Грозного, отрезанной от «большого» моря, он не собирался.

Иностранец, так иностранец. В последние годы он даже привык к своему имени в его эстонской транскрипции – «Юри». По крайней мере, оно не заставляло чувствовать себя персонажем бородатого анекдота. Кому сказать, что человека, рожденного в циничном 70-м году, в разгар глухого брежневского безвременья, назвали в честь первого советского космонавта! Он невольно попадал в глупую компанию всех этих Виленов и Рэмов, детей романтичных 60-х. Бабка давила его дедом, а мать, желая потрафить папаше, который все равно на ней не женился, навесила на отпрыска еще гагаринскую гирю: будь, мол, сынок, достоин лучших свершений великой страны. «Я всю жизнь помню тепло одного-единственного тела, мне этого достаточно. Ты же меняла мужей как грелки», – эту бабкину фразу, одну из многих в арсенале подавления единственной дочери, Юра помнил с детства.

К моменту, когда уселись за стол, они уже успели поругаться и помириться: Юра, привычно отомстив за иностранца, сообщил, что в Таллине на улицах чище, народ не пьет из горла пиво и водители соблюдают правила дорожного движения, а бабушка срезала его недобитыми эстонскими фашистами, сюжет о которых она недавно видела по телевидению, и критическим анализом привезенного из Эстонии гостинца: шоколадных конфет знаменитой кондитерской фабрики «Калев».

– Смотри-ка, вот это – наш «Мишка косолапый», а это – «Белочка»! – демонстративно изумилась бабушка, разглядывая обертки. – Надо же, сохранили советское кондитерское наследие, а говорят, что им от России был один только вред. Вот только медведи какие-то мелковатые, да и белочка с признаками дистрофии. Даже несчастных зверушек под масштабы страны подогнали.

В общем, обмен впечатлениями закончился по нулям.

Юру ждала яичница с беконом, а бабушка тушила свою жгучую язву жидкой овсянкой. Она ела кашу, держа ложку у самого основания черенка: это была въевшаяся на всю жизнь тюремная привычка. Арестантам давали укороченные столовые приборы, чтобы они не могли сделать из них заточки.

– Я попросила тебя приехать потому, что нашлась лодка твоего деда, – торжественно сообщила бабушка. – Вот, прочитай.

Она протянула Юре «Комсомолку» за прошлую неделю. В обведенной красным фломастером заметке под заголовком «Последняя стоянка С-28» говорилось следующее: «Могилы подводников, ушедших на дно со своими кораблями, почти всегда анонимны. Их серийные стальные гробы не несут никаких знаков отличий, и покоящаяся на дне субмарина времен Второй мировой войны часто навсегда остается загадкой. Но эта подлодка прорвала завесу времени, послав в будущее сигнал SOS, не нуждающийся в расшифровке. На ее рубке сохранились вырезанные из латуни обозначения “С-28”. ”Эску” обнаружил известный шведский исследователь затонувших кораблей Сорен Морель. Лодка покоится на глубине 26 метров недалеко от острова Эланд и несет в себе тайну. Согласно официальным сведениям, ”С-28” отправилась в свой последний поход в августе 1942 года для постановки мин в Ирбенском проливе на выходе из Рижской бухты. Почему она пересекла Балтику и оказалась у Эланда – неизвестно. Одно из вероятных объяснений предложил коммендор в отставке ВМС Швеции Кент Шьестрем. По его словам, советское командование направляло подлодки к берегам Швеции для торпедирования судов, занимавшихся перевозкой шведской железной руды в Германию, однако этот факт тщательно скрывался Москвой. Ведь Швеция была нейтральной страной.

Еще одна странность – наличие обозначений на рубке. Известно, что с началом войны Сталин издал приказ, согласно которому номера, обычно наносившиеся краской, следовало замазать. Как нам рассказали в Главном штабе ВМС России, возможно, речь идет об упущении. Нам не хотелось бы верить в версию, предложенную шведскими военными. На телепередаче, посвященной необычной находке, Сорена Мореля обвинили в недобросовестности. Якобы он специально подложил знаки “С”, “2” и “8” к лодке, чтобы привлечь к ней внимание СМИ и заработать на своем открытии. Специалистов удивляет и то обстоятельство, что оба люка лодки – носовой и кормовой – оказались открыты. Это категорически запрещено во время походов и, как сообщили “КП” в ленинградском клубе ветеранов подплава, подобная небрежность иногда допускается лишь в условиях полной безопасности на родной базе».

Подписала заметку собственный корреспондент «КП» в Стокгольме Н. Алексеева.

Юра вообще-то скептически относился к современной прессе, но тут был вынужден констатировать, что в крошечный объем эта Н. Алексеева вложила максимальное количество информации и все – по делу.

– Теперь ты найдешь лучшее применение своей лакейской профессии, чем обучение нырянию разных нуворишей на модных курортах, – сказала бабушка в своей обычной пренебрежительной манере. – Тебе нужно поехать в Швецию и достать со дна у подлодки горсть земли. Наконец-то у твоего деда на Серафимовском кладбище будет что-то подобное могиле. Я уже заказала памятник.

Замешательство на лице Юры она истолковала по-своему и положила на стол потертое кожаное портмоне:

– Ты мог бы сделать это бесплатно, все же ты мой единственный наследник и все это – взмахом руки она обвела комнату – достанется тебе, но я знаю, что в вашем мире все меряется на деньги. Поэтому я кое-что продала. Здесь пятьсот долларов. Думаю, этого будет достаточно.

Откуда эта злость? Каждый раз Юра не мог найти объяснения «берлинской стене», по выражению мамы, которую бабушка воздвигла между собой и ими. Его так и подмывало ответить резкостью, сообщив, что этих денег хватит разве что на аренду катера и снаряжения, за все остальное ему придется платить самому, но он сдержался, щадя ее гордость.

– Хорошо, – сказал он, – но мне нужна хотя бы неделя на подготовку. На лодку в Швеции нырнуть – не в Летний сад прогуляться сходить.

– Спасибо. Я знала, что ты не откажешься, – голос бабушки заметно смягчился. – Пойду сделаю чай, я к твоему приезду пирог испекла. Яблочный, твой любимый.

При упоминании о пироге Юру невольно передернуло: бабушка была никудышной поварихой и кулинаркой, но в приготовлении этого фирменного блюда превосходила свои худшие качества. На столе ожидалось появление приторно-сладкой плохо пропеченной массы, которую можно было использовать в качестве универсального клея. На конспиративном языке матери и сына это изделие называлось «южным поцелуем». Бабушка рассказывала, что в ноябре 1946 года ее и несколько других зэчек отрядили на работу в колхоз и председатель наградил их двумя килограммами сахара и мешочком муки. В лагерь приносить продукты с воли запрещалось, и они устроили пир, пустив весь сахар на приготовление пирога из гнилых падалиц, собранных в саду возле сарая, где их держали.

Бабушка отправилась на кухню готовить чай, а Юра устроился на драной кушетке в бывшей своей комнате, прямо под выставкой, посвященной Бергу, – желтые фотографии, грамоты и прочее (экспозиция домашнего музея навечно заняла место битлов и ролингстоунс, постеры с которыми Юра повесил над койкой в седьмом классе). На специальной полочке под грамотой от 1 мая 1941 года «За второе место по гимнастике на флотских соревнованиях» лежали черные пластмассовые очки со стеклами «-2», дедовы запасные. По версии бабки, их ему вручил сам командующий Балтийским флотом «За отличные стрельбы», причем это событие обсуждалось на всех флотах, от Балтийского до Тихоокеанского.

«Ты только можешь представить, какой силой воли и талантами обладал этот человек, если ему, единственному близорукому, разрешили служить на боевом корабле, тем более субмарине, – не раз говаривала бабка, произнося «субмарина» с каким-то старомодным иностранным акцентом, точно «аэроплан». – Ведь в те времена на советском флоте медицинские требования были высочайшими, это я как врач профессионально утверждаю. Не то что у самураев, где даже летчики-камикадзе в очках летали».

Усилием воли Юра заставил себя отодвинуть тень деда, заполнявшую собой всю квартиру. Он закрыл глаза и в очередной раз попытался понять, что за интригу затеял старикашка Стиг Стремстад, с которым он познакомился в Таллине еще в конце 80-х. Тогда каждый в ожидании апокалипсиса пробавлялся чем мог, от металла до торговли гуманитарными пайками Бундесвера. Юра пристроился в магазинчике военного антиквариата «Солдат удачи» в Старом городе, напоминавшем осенью, когда завершался полевой сезон «черных» поисковиков, пункт приема металлолома. Помещение было завалено ржавыми касками, остовами винтовок и гильзами различного калибра, среди которых рылись финские коллекционеры и начинающие бандюки из местных, еще не скопившие первоначального капитала для приобретения приличного оружия. Обычно они брали копаную дрянь и потом с усердием образцовых пэтэушников доводили ее до ума. Многим это удавалось, если судить по полицейской хронике тех лет: передел собственности происходил с помощью револьверов и ППШ столь жуткого вида и технического состояния, что при нападении одинаково рисковали и жертвы, и киллеры.

Главный бизнес, впрочем, шел не на крупногабаритном металлическом ломе, а на мелочах – немецких наградах и знаках отличия, которые штамповали в бывших мастерских Балтфлота в Палдиски, и листовках, отпечатанных на настоящей старой бумаге в одной литовской типографии.

Тогда и заглянул в магазинчик пожилой шведский турист в темных очках, прослышавший от своих финских знакомых о любопытной лавчонке. Посетитель повертел в руках пожелтевшую немецкую листовку размером с четвертинку тетрадного листа – такие заряжали в пропагандистские мины, – понюхал бумагу и вдруг сообщил на приличном русском языке:

– Хорошая работа. Но края должны быть обгорелые, и не хватает запаха машинного масла.

Юра и проныра-швед понравились друг другу, и уже через полчаса, распивая в подсобке бутылку водки, договорились о совместном бизнесе: швед обещал брать оптом плакаты и листовки, если поставщики доведут их до кондиции. Дело успешно шло около года, пока партнер не лажанулся из-за своей склонности к глупым розыгрышам.

Юра к тому времени уже знал, что старик Стремстад – знаменитый шпион, отмотавший десятилетний срок за работу в пользу ГРУ. СЭПО, где он дослужился до капитанского чина, никогда бы его не расколола, если бы он сам не подставился.

«Юноша, послушайтесь совета старого волокиты. Никогда не дарите женщинам дорогих подарков. Лучше прослыть скрягой, чем расплачиваться за свою щедрость свободой. Дамы – коварные и злопамятные существа, умеющие очень хорошо считать», – делился Стремстад с Юрой историей своего провала, вкушая эстонскую огненную воду в полюбившейся ему подсобке, заваленной стопками заплесневевших и не находивших сбыта книг мировых классиков («Превосходное напоминание о том, что ценить надо лишь сиюминутные маленькие радости жизни!» – цитата из Стремстада).

У шпиона был долгий роман с секретаршей собственного ведомства, которую он, по его словам, перегрузил подарками. Как выяснилось, дама все это время вела подробный реестр подношений, ей нравилось оценивать силу чувства поклонника в кронах, а также лирах, песетах, фунтах и долларах (во время совместных зарубежных поездок). После разрыва общая тетрадь со списком трат скромного капитана СЭПО, значительно превышавших его жалованье, легла на стол его начальника. За Стремстадом была установлена слежка, завершившаяся одиночной камерой тюрьмы особого режима Халл.

С листовками случилась похожая история. Бывший шпион не мог простить шефу, подполковнику Корнелиусу (уже давно к тому времени вышедшему в отставку), что главную улику, благодаря которой Стремстада упрятали в тюрьму, против него попросту состряпали.

«У меня на квартире якобы изъяли конверт с 50 тысячами долларов – платой советского посольства за мои услуги. Этот конверт с видом Кремля (в выборе сюжета – весь Корнелиус с его мещанской страстью к дешевым эффектам!) был главным гвоздем скандала, и его показывали на телевидении, в газетах. А ведь в него 50 тысяч просто не помещаются, 40 тысяч максимум! Но кому было дело до такой мелочи, если меня решили упрятать за решетку», – возмущалась «жертва судебного произвола».

Подполковник Корнелиус гордился своей «типично скандинавской» внешностью и жалел, что шведский типаж уходит в прошлое под наплывом брюнетистых эмигрантов из третьего мира, «которые только и умеют, что совращать наших девушек». У подполковника это было наследственное. Его отец, служивший в годы Второй мировой войны в шведском посольстве в Советском Союзе, был большим поклонником Третьего рейха и идей о превосходстве нордической расы. В годы холодной войны и коммунистической опасности «коричневатая» окраска и легкий налет антисемитизма главы контрразведки считались в определенных политических кругах надежной защитой от проникновения в организм СЭПО красной бациллы. А когда с распадом Советского Союза ветры изменились, Корнелиус достиг пенсионного возраста.

К 70-летию босса Стремстад подготовил пакость в духе школьного хулигана. Он уговорил неплохо рисовавшего Юру чуть переделать одну из фашистских листовок, изображавшую крючконосого семита с наганом, посылавшего на смерть красных бойцов. Надпись гласила «Бей жида-политрука, рожа просит кирпича».

Физиономия политрука за пять минут работы стала напоминать лицо Корнелиуса, и несколько обновленных листовок, напечатанных в литовской типографии на старой бумаге, были за копейки проданы одному полковнику-коллекционеру, которого Корнелиус пригласил на юбилей.

Вероятно, полковник, а вслед за ним и другие знакомые юбиляра сумели сделать необходимые Стремстаду выводы из сравнения гордого нордического профиля именинника с изображением политрука на листовке, если реакция пострадавшей стороны оказалась столь сильной и абсолютно не адекватной невинной шутке. Уже через неделю в военный магазинчик явился некий ответственный господин и сообщил, что если заведение не прекратит распространять бумажную продукцию, пропагандирующую нацизм, его закроют. При этом глаза посетителя равнодушно скользнули по полке, набитой поддельными часами-луковицами с изображением Гитлера на циферблате. О часах, вероятно, просьб из Стокгольма не поступило.

К счастью, к этому времени старый шпион и Юра придумали новый заработок: тогда уже появилась первая поросль новых русских, мечтавших подкрепить свое богатство благородным происхождением. Юра установил контакты с одним из недавно появившихся Дворянских собраний, чей представитель, называвший себя отпрыском знаменитого рода, сливал ему за небольшое вознаграждение информацию о слишком нахальных соискателях, не сумевших со своими «свиными рылами» найти подход к истинным потомкам старинной российской знати, каковые со свирепостью бывших райкомовцев проверяли кандидатов на приемной комиссии.

Несостоявшимся «голубокровным» предлагалось войти в сообщество русских князей и графов с западного черного хода, приобретя красивую грамоту Шведского дворянского собрания, удостоверявшего, что обладатель сего документа является бароном или графом – в зависимости от уплаченной суммы.

За шведскую часть проекта отвечал Стиг Стремстад, зарегистрировавший ради такого дела компанию «Шведское благородное собрание АВ». Бизнес рухнул, когда о конкурирующей фирме узнало настоящее Шведское благородное собрание, без скромного окончания «АВ». На Стремстада подали в суд, а газеты припомнили ему не отмоленные грехи перед родиной: шпионаж в пользу Советского Союза в далекие 70-е, бегство из тюрьмы во время первой отсидки и досрочное освобождение из второй – в результате умелой симуляции умственного расстройства.

«Майор ГРУ Стремстад внедряет агентуру КГБ в ряды шведского дворянства!» – клеймили Стига журналисты вечерней газеты.

– Один заголовок содержит сразу три лжи. Это хуже, чем писать русское «еще» как «исчо», – жаловался Юре партнер по бизнесу, неплохо изучивший русскую грамматику за годы своей жизни в Советском Союзе. – Во-первых, я не майор, а полковник ГРУ, об этом знает вся Швеция. Эта вонючая газетенка решила меня таким образом унизить. Во-вторых, я никогда ничего общего с КГБ не имел, работая исключительно на ГРУ. К большому моему сожалению, кстати, поскольку «контора» своих людей не бросает на мели, как это сделали со мной ваши военные разведчики. Ну и, наконец, третья ложь. Ведь ты, мой юный друг, и сам прекрасно знаешь, что в КГБ никогда не стали бы иметь дело с тупыми отбросами, которым мы вынуждены за гроши искать благородные шведские корни.

От потрясений старина Стиг получил инсульт и для продолжения сотрудничества стал непригоден. А в середине 90-х Юра и сам завязал с сомнительным бизнесом, устроившись инструктором по дайвингу в Шарм-эль-Шейхе. Наконец-то пригодились навыки, полученные в Дзержинке, откуда его выперли со второго курса.

И вот, спустя почти пять лет, шведский знакомец неожиданно выплыл вновь. Стиг позвонил Юре в Таллин и разговаривал так, точно они расстались вчера. Его слегка замедленная речь и трудности в произнесении некоторых звуков выдавали следы инсульта, но в остальном он казался вполне здоровым.

– Я бы всем советским агентам порекомендовал обзавестись на старости лет шведским гражданством, – бодро прошепелявил Стремстад, – если бы в свои лучшие годы я знал, что в моей стране такие хорошие реабилитационные программы для инвалидов, то, возможно, я бы не стал продавать наши секреты Москве… Уж во всяком случае поднял бы цену.

«Циничная сволочь!» – почти с нежностью подумал Юра, обрадовавшись, что шпион не только жив, но и, судя по всему, ищет на свое седалище новых приключений.

Так оно и вышло. Стремстад сообщил, что недавно снова женился – в пятый или шестой раз в жизни – и его очередная подруга, 40-летняя медсестра, возвращавшая его с того света после удара, ждет награды в виде ярких впечатлений, которые неминуемы рядом с «врагом нации номер один», как Стига Стремстада окрестили газеты.

– Бедняжка начиталась о моих прежних похождениях и вообразила себя девушкой Джеймса Бонда. А ей досталась старая развалина, которая передвигается с палочкой и мучается запорами, – грустно сообщил Стиг. – Пришлось, конечно, туманно намекнуть, что еще все возможно, надо только прийти в себя: я еще не совсем выжил из ума, чтобы оттолкуть романтическую красотку в расцвете лет! Пока же надо впрыснуть в мою глупенькую подружку, чтобы вдруг не протрезвела, немного денег и славы. Вот я и засел за мемуары. Если по делам будешь в Петербурге, окажи мне дружескую услугу за небольшое вознаграждение: посмотри в военно-морском архиве все, что там есть по двум подлодкам, С-27 и С-28. Если что-то найдешь, по почте не присылай, сам привези. Заодно посмотришь, как я тут со своей Перниллой устроился. Поживешь, порыбачишь. А то жалко соседей и жену огорчать. Они ждут не дождутся, когда у меня какой-нибудь русский агент появится. Дорогу, естественно, я оплачу.

Старикашка хихикнул, приглашая собеседника представить, как Юрино появление взбаламутит местное болото. В его тихом Вигбихольме, застроенном виллами и заселенном преимущественно обеспеченными пенсионерами, даже появление полицейской машины, совершавшей рутинный объезд района, являлось событием.

Юра сделал стойку. Какое отношение Стремстад, бывший в войну подростком, мог иметь к этим лодкам? Юра никогда не говорил бывшему шпиону, что на С-28 служил его дед. Случайно ли он обратился со своей просьбой именно к нему?

Нюх у врага шведской нации был собачий. Почувствовав напряжение собеседника, он пустился в объяснения:

– Это будут не совсем обычные мемуары. Я намерен вплести их в более масштабное полотно шведско-российских отношений в XX веке. Ты, возможно, знаешь, что ваши подлодки в войну ходили к берегам Швеции, топили транспорты с железной рудой. В этой необъявленной войне – истоки «субмариновой болезни» шведов в 70-е и 80-е, когда им в каждой всплывшей в шхерах коряге мерещился советский перископ. У меня уже все было подготовлено, по всем лодкам – я сам был в вашем военно-морском архиве в Гатчине, когда жил в Советском Союзе и от нечего делать решил заняться историей, а тут взялся перебирать бумаги и обнаружил, что крысы тоже интересуются прошлым. Пока я лечился, они у меня на вилле в гараже устроили гнездо и сожрали часть материалов. Что-то удалось восстановить, но документы по С-27 и С-28, увы, исчезли в желудках тварей полностью.

Юра, конечно же, не поверил в объяснение. Стиг, насколько он его успел узнать, никогда не интересовался прошлым, если с его помощью нельзя было состряпать какие-то сегодняшние выгодные делишки. История походов советских подлодок к шведским берегам была для него слишком академичной и лишенной перца. «Я – типичный человек средневековой культуры или сегодняшней африканской, – не раз говорил отставной шпион. – Не оглядываюсь в прошлое и не планирую будущее. И то и другое туманно. Живу сегодняшним днем».

Конечно, Юра, даже не будь интригующего разговора со Стигом, все равно отправился бы в Швецию. Дед преследовал его всю жизнь, невольно ее формируя. Так было и в детстве («Опять тройка, стыдно, и это внук старшего лейтенанта Берга!» – возмущенный голос бабушки), и в юности. Даже в Дзержинку он поступил, а потом был вышиблен из нее по милости «великой тени». Когда Юра учился в старших классах, мама, как всегда, выскользнула из-под бабкиной опеки с очередным мужем, на этот раз с инженером судоремонтного завода в Палдиски, оставив сына почти на три года один на один с «хранительницей музея Берга». Деваться было некуда, только Дзержинка. Юра должен был продолжить династию героя-подводника.

На втором курсе его пригласил к себе «клоун», как звали училищного старлея-особиста за его страсть к переодеваниям, – он являлся то в форме танкиста, то летчика, то моряка.

Наверное, сбивал невидимого врага со следа, хотя зеленый китель среди моря черных шинелей лишь привлекал к нему внимание.

За бронированной дверью особого отдела Юру ждало приглашение к сотрудничеству. «Какие-то парни в спортивных костюмах грабят ларечников в этом районе. Стрижка короткая. Есть информация, что наши. Сам понимаешь, лучше это дело в стенах училища по-тихому решить, пока их милиция не поймала. Так что вот тебе комсомольское задание – присмотрись. Разговоры в казарме наверняка ведутся. Кто-то электроникой приторговывает, на девушек в увольнении много тратится. Я понимаю, миссия не слишком-то на первый взгляд приятная. Мол, своих закладывать. Но ты будущий офицер и должен знать, что есть высшие ценности. Долг, честь мундира. Представь, какой позор будет для всей Дзержинки, если первой подонков возьмет милиция», – Юра сидел, опустив голову, но чувствовал, что Клоун (в тот раз на нем был китель с алыми общевойсковыми петлицами) пристально смотрит на него, пытаясь проникнуть в его «психологию». Голос его был задушевным, мягким. Наверное, как и все они, воображал себя Штирлицем, вербующим пастора Шлага.

– Почему вы меня выбрали? – Юра не узнал своего вдруг охрипшего голоса, дрожавшего от обиды: неужели в его лице, поведении было что-то такое, что позволило выявить в нем потенциального стукача, обнаружить черты, о которых он и сам не знал?

– Потому что с тебя спрос особый. Ты ведь в некоторой степени в училище условно принят. Внук героя-подводника – это, казалось бы, плюс. Мы приветствуем морские династии. Но ведь с твоим дедом до сих пор не все ясно. Лодка-то пропала без вести. По нашим данным, он один спасся и остался в Швеции. Вопросов к нему было много. Вот так-то. Что ты голову-то повесил? В глаза смотри. Тебе самому стыдиться нечего. В налетах тебя не подозревают, там рослые ребята действовали. А что касается деда, так еще Сталин сказал, что сын за отца не отвечает. Просто есть на твоей семье пятно, и у тебя появился хороший шанс это пятно смыть, – голос особиста лился плавно, убеждающе, и Юра почувствовал, что начинает обдумывать его слова. Действительно, таинственный дед имеется, да и эти парни настоящие бандиты, долг любого нормального человека их остановить…

Выход был лишь один – немедленно выскакивать из мышеловки. Никаких «Я подумаю» тут не срабатывало. Затянет, как в омут. Он уже слышал ответ: «Хорошо, подумай, конечно. Давай через недельку снова встретимся».

– Я стукачом не стану. Разрешите идти? – Юра поднялся, и рефлексии сразу оставили его – будь что будет.

– Идите, курсант, – процедил Клоун. – Только имейте в виду, с нами так не разговаривают. Пожалеете.

Расплата пришла через полгода. В один прекрасный день Юру вызвал ротный и сообщил, что ВМС сокращаются и такое количество подводников стране более не нужно. В первую очередь увольняют курсантов из Прибалтики и других ставших независимыми республик.

– Но я ведь в Питере прописан, у бабушки, – воскликнул Юра.

– Мать у тебя в Эстонии, значит, и ты из Прибалтики. Можешь идти, – ротный уставился в стол и барабанил пальцами по лежавшей перед ним стопке личных дел, было видно, что продолжать неприятный разговор он не намерен, да и бесполезное это дело.

«Эстонец, так эстонец», – с ожесточением подумал Юра. Он считал, что его все предали, в том числе и бабушка со своей «иконой». Стоило всю жизнь давить дедовым авторитетом, чтобы ему потом бросили в лицо: «Лодка пропала с экипажем, а он сбежал в Швецию».

Юра уехал в Палдиски, к новой жизни. Ему казалось, что даже стены питерских домов насмешливо шепчут ему: «Лузер».

В общем, у него были свои счеты с прошлым, и он должен был докопаться до того, что же случилось с С-28 и дедом.

О первом шаге в поисках задумываться не приходилось. Конечно же, Военно-морской музей. Он уже несколько раз был там в последние годы по делам экспедиций «Виронии» и каждый раз обнаруживал что-то полезное. На торжественном фасаде музея, перечеркивая античные колонны, хлопала на невском ветру бело-голубая, цветов андреевского флага, растяжка: «Привет участникам 10-й ассамблеи Морского собрания Санкт-Петербурга! Генеральный спонсор банк ”Главный калибр”». Однако вокруг здания было пустынно, в окружении нескольких потрепанных отечественных машинешек, принадлежавших, по-видимому, сотрудникам музея, стоял лишь один чужак, «Хаммер». Видно, продолжатели имперских традиций уже отгуляли или только планировали «прильнуть к прошлому».

Юра проскользнул сбоку, со служебного входа, не обратив на себя внимания вахтера, склонившегося над кроссвордом. Когда он подошел к обшарпанной двери с табличкой «Военно-исторический отдел», та распахнулась, извергнув двух господ, пожилого и молодого. Они явно не относились к категории обычных посетителей, военным отставникам. На них были дорогие костюмы, тот, что помоложе, на ходу тыкал пальцем в экран новомодного смартфона.

– А, эстонец, проходи! Я уж думал, что ты совсем пропал, – из-за ближнего к двери стола Юре махнул рукой его давний знакомый, начальник отдела каперанг в отставке Виктор Валентинович Седых.

Как и большинство стариков, всю жизнь проходивших в погонах, каперанг не нашел в себе сил полностью «переобмундироваться». На ногах у него были черные флотские ботинки, а из-под дурацкого клетчатого пиджака, купленного, вероятно, на развалах «сэконд хэнда», выглядывала форменная кремовая рубашка, почти не ношеная. Советское интендантство, выдавая офицерам ежегодно новые рубашки, явно верило в кавказское долголетие отставников.

– Потомки адмирала Путятина, отец и сын. Сеть закусочных «Сытый фраер», – пояснил Седых, кивнув головой на дверь. По его виду нельзя было понять, говорит он серьезно или иронизирует. – Состоят в оргкомитете ассамблеи «Морского собрания». Видел, конечно, портянку на фронтоне? Такие, брат, времена. Частично самоокупаемся. У них там одних потомков Нахимова пять штук. Даже Колчак имеется. Дыбенки на них нету! Ну, а ты с чем пожаловал?

– Вот! – Юра плюхнул на стол бутылку с ностальгической этикеткой «Вана Таллин».

– Спасибо, удружил! Молодость вспомню. Я ведь четыре года в начале шестидесятых в Таллине служил, на тральщике. Сколько мы мин с войны потаскали, не счесть. Только пузырьков этого ликера больше выпито.

Бутылка перекочевала в ящик стола, и Седых приготовился слушать.

– Виктор Валентинович, слышали, наверное, что С-28 моего деда нашли? Я в Швецию собираюсь, может, нырнуть на лодку удастся. Бабушка земли попросила взять, для могилы на Серафимовском. Ну вот, теперь пытаюсь информацию об «эске» собрать, раньше как-то не получалось – произнося эти слова, Юра непроизвольно посмотрел на большой фанерный чемодан, обитый черным дерматином, стоявший у стены за спиной Седых. Все обращавшиеся к нему за помощью знали, что там хранится «малый архив ВМФ», газетные вырезки, копии приказов и, главное, два десятка общих тетрадей, куда начальник отдела заносил всякую всячину, от адресов и телефонов потомков матросов «Потемкина» и «Памяти Азова» до «казусов», как он выражался, привлекших когда-то его внимание.

– Есть, есть кое-что, – перехватил его взгляд Седых. – Несколько лет назад твоя бабушка у нас была, но ее я не стал посвящать, стальная старуха, у нее обо всем свои четкие представления, казусы ей не нужны.

Седых раскрыл чемодан и, покопавшись в нем, выудил одну из общих тетрадей с вложенной в нее газетной ксерокопией.

– Я этой «эской» еще в 85-м году заинтересовался, когда перешивали подшивку «Красного Балтийского флота» за 41-45 годы. Мне самому воевать не пришлось, пацан был еще, но опалило, как говорится. Мины на Балтике после войны тралили, тонули, ребят хоронили. Меня самого контузило. В общем, все перечитал, почти как про свое время. И вот что нашел. Взгляни. Ничего не удивляет?

Это была копия первой страницы номера многотиражки за 30 июля 1942 года. Под названием – эпиграф: «Смерть немецким оккупантам». Ниже значилось: «Ежедневная краснофлотская газета Краснознаменного Балтийского флота».

Передовица почти во всю страницу рассказывала о катерниках: «В шторм и под огнем врага краснофлотцы и командиры н-ского соединения катеров бесстрашно и стойко решают поставленные перед ними задачи. На днях катера товарища Бывальцева высадили десант на одном из островов Финского залива…»

Не то. Ниже наивное стихотворение флотского поэта: «И в море, и в гавани узкой, где только ни встретится враг, пускает торпедою русской ко дну его русский моряк…»

Стихотворение было проиллюстрировано не совсем удачно, видно, чтобы просто заткнуть образовавшуюся дыру, плохой фотографией двух стоявших у стенки подлодок, прижатых одна к другой. На рубке ближней к стенке виднелись обозначения С-28. Ее напарница, тоже по виду «эска», неотличимая от первой, несла литеры С-27.

На фронтальных частях рубок обеих лодок имелись еще значки, сделанные, по-видимому, белой краской. На С-28 это была цифра 3, вписанная в звезду, а на ее «напарнице» – пятерка в звезде.

– Ну, что скажешь? – услышал Юра нетерпеливый голос Седых.

– А что я могу сказать? Только то, что есть теперь подтверждение, С-28 действительно воевала с номером на рубке, но только исключение было сделано не для одной лодки, а для двух. Вы читали, конечно, заметку из Швеции?

– Здесь она у меня, эта заметка. В кондуите. Нормальная журналистка, не пошла по верхам, получила объяснение в штабе ВМФ. Только не это главное. Я ведь тоже фотографией заинтересовался, потому что твердо знал о приказе удалить все обозначения. А тут почему-то вывесили. Я прочесал все, что у нас имелось по этой лодке, с ветеранами говорил. В документах ничего не нашел, но один бывший моторист из той же бригады, он сейчас уже умер, вспомнил, что «эски» вроде действительно готовили к переходу на Северный флот, поэтому, мол, и прифрантили. Подарок североморцам от сражающейся Балтики. Пропаганде тогда много внимания уделяли, вот и хотели всему миру показать, что Геббельс брешет, будто весь Балтфлот заперт в Финском заливе. Вроде была даже задумка фотокора в поход отправить, чтобы он снял всплывшие С-27 и С-28 на фоне замка Гамлета в Хельсингере. Потом от идеи отказались как невыполнимой, но обозначения так и оставили. Но вот какая штука. Ты ведь в Дзержинке немного поучился, знаешь, что такое звездочка и цифра?

– Конечно, число одержанных побед, – отозвался заинтригованный Юра.

– Вот именно! – торжествующе провозгласил отставной каперанг. – Здесь-то и заключается казус. С-28 потопила пять кораблей противника, а три – двадцать седьмая «эска».

Либо с номерами сделали рокировку, либо лодки заставили «обменяться» победами.

В комнате повисло молчание.

«Снег белый», – непроизвольно выдохнул спустя мгновение Юра. Эту фразу он придумал и использовал в детстве, чтобы поставить на место перевернувшийся мир. Она напоминала о том, что рядом существует нечто неизменное и надежное. Так было, когда мама сообщала ему, что у него будет «новый папа», или когда он метался в жару и, казалось, летел вместе с вращающейся комнатой в бесконечную пропасть.

– Я, конечно, этого дела так не оставил, – продолжил Седых, насладившись произведенным эффектом, – съездил в архив ВМФ в Гатчине и запросил материалы по С-28 и С-27. Но сел на мель прямо на крейсерской скорости. Ничего у них нет. Все передано в 90-м году, когда страна зашаталась, в спецархив КГБ в Москве. Я поинтересовался, навскидку, что еще в столицу уехало. В 85-м я закрытую диссертацию писал по морским диверсионным операциям Великой Отечественной. Был один десант 43 года в Крыму. Сорок человек высадили, их немцы и татары обложили, в горы загнали, почти месяц там отсиживались, трое только вышли, остальные полегли. И вот какой неприятный нюанс. Продукты у них кончились, людоедство в группе началось. Немцы потом соответствующие фотографии в своей пропаганде использовали. Я их видел, мороз по коже. Я ведь спецдопуск на эти материалы получал, их и тогда кому ни попадя не выдавали, а в 90-м все по этому десанту Лубянка забрала. Я это к чему? Зачищали чекисты по-крупному перед распадом Союза, понимали, что «спецдопуски зеленого цвета» появятся, с портретами американских президентов, которые почти любое хранилище откроют. Значит, что-то особо чувствительное с этими двумя подлодками было. Ниточка моя оборвалась. Лодки погибли, старики из бригады, которые могли что-то знать, поумирали. Вот так.

Юра распрощался с Седых, покинув музей с твердым намерением докопаться до истины. Дед всю жизнь преследовал его, точно Медный всадник несчастного Евгения, и то, что его исчезновение было сопряжено с какой-то тайной, частично оправдывало «дыхание из могилы», заполнявшее квартиру бабушки.

В руках у него была ксерокопия страницы «Краснофлотской газеты». Конечно, жалкий результат архивных поисков, но все же достаточный предлог, чтобы встретиться со Стремстадом и попытаться выудить у него то, что он знал о двух странных подлодках.

Юра не любил аэропортов и самолетов, превращавших любое путешествие в простое перемещение из пункта А в пункт Б. Вот и на этот раз он предпочел добираться из Питера в Хельсинки ночным автобусом с тетками-челноками, скупавшими в Финляндии копеечный товар: стиральные порошки, моющие средства, кофе, швабры и гладильные доски. Все это имелось и в Питере, но товар из Финляндии считался более качественным.

– Нашим «Фэйри» только полы мыть, а финский, девочки, такого качества, что у меня собака нализалась, и ничего, не сдохла, только обделалась! – транслировала на весь автобус кустодиевская купчиха, плюхнувшаяся на сиденье рядом с Юрой. Пахло от нее как от хозяйственного магазина, в который врезался фургон с дезодорантом.

В час ночи, после пересечения границы, все «девочки», точно у них одновременно сработали биологические часы, развернули свои сухие пайки и пустили по рядам пластиковые стаканчики с водкой. Затем дружно захрапели, как в казарме. Лишь одна не спала, ползая по проходу и переворачивая сумки в поисках куда-то завалившейся монетки. «Еврик, еврик!» – нежно приговаривала она, точно звала заблудившегося щенка. Под эту колыбельную он и задремал.

В Хельсинки Юра пересел на красный паром компании «Викинг Лайн», прибывший в 10 утра в самый центр Стокгольма, на Слюссен. Сколько раз он приезжал в шведскую столицу, и всегда она поражала его детской отмытой миниатюрностью и наивностью, контрастировавшей с суровым и высокомерным обликом вечного соперника, Санкт-Петербурга. Там – величественное Адмиралтейство с золоченым шпилем, протыкающим низкое серое небо. Здесь – тоже Адмиралтейство, но только в виде маленькой башенки красного кирпича, на островке Кастельхольмен. Там – угрюмый серый крейсер «Аврора», выстрел которого по Зимнему эхом прокатился по всему миру. Здесь – старинные прогулочные пароходики веселых раскрасок, развозящие туристов по ближайшим островам, да кудрявые облачка-эскимо, насаженные на палочки соборных верхушек. Трудно было поверить, что этот город в течение столетий бросал вызов России, как не укладывалось в сознании и то, что сегодняшние жители Стокгольма, раскатывающие на велосипедах, не были персонажами сказок Астрид Лингрен, лишь сговорившимися ради веселья поиграть во взрослую жизнь. Церкви Старого города и мощная скальная стена Слюссена, нависавшая над бухтой, не делали облик Стокгольма более суровым. Юре эти декорации напоминали рыцарские доспехи, в которых из прорези шлема выглядывает улыбающаяся детская мордочка.

«Стокгольм – это Петербург-лайт», – так обрисовал свое впечатление от шведской столицы один из Юриных приятелей, художник, приезжавший сюда каждое лето из Таллина на заработки. Национальный характер он познал, экспериментируя с наиболее продажными мотивами полотен. В конце концов на поток были поставлены яхта, море и избушка красного цвета на острове, отражающие стремление аборигенов отгородиться от всех и вся.

Синий городской автобус, пыхнув уксусом несгоревшего этилового спирта, подкатил к остановке и присел на гидравлике, словно сделав книксен при запуске в салон пассажиров. Путь Юры лежал в северный пригород Стокгольма, в Тэбю, где в собственной вилле доживал свой век «враг нации» со своей новой подругой Перниллой, вообразившей себя девушкой Джеймса Бонда. Перед отъездом в Швецию Юра звонил Стигу, но его мобильник не отвечал, электронная почта также булькнула в никуда. Впрочем, шпион еще раньше предупреждал, что может на недельку залечь в больницу, летом подойдет очередь на операцию по протезированию тазобедренного сустава, но Юре не о чем беспокоиться: пусть приезжает прямо к нему домой и живет сколько надо, Пернилла будет только рада гостю «из страны приключений». Автобус сменился подземкой, затем наступила очередь узкоколейки «Рослагсбана». В Стокгольме Юра предпочитал приобщаться к городской жизни с помощью путешествий в общественном транспорте и каждый раз не мог отделаться от ощущения, что попал внутрь отлаженного механизма швейцарских часов, где тебя, песчинку, с точностью до секунды передают друг другу тщательно пригнанные рычажки и колесики. Рекламные планшеты в автобусе предлагали новые «интеллигентные» таблетки от головной боли, а также зазывали выпускников гимназий поступать в Высшую школу Средней Швеции: в награду отважным, решившим променять столицу на глубинку, обещали ноутбук и маунтинбайк. Плакаты, развешанные в метро, сообщали об открытии в сентябре нового Музея западноевропейского искусства Будмана, где будут представлены шедевры живописи из его частной коллекции. Фамилия показалась Юре знакомой. Будман, Будман… Наконец вспомнил. Да ведь это же «банкир Ленина», устроивший в 20-е годы большевикам сделку по продаже шведских локомотивов! Об этой истории был еще снят фильм с Вячеславом Тихоновым в главной роли. Правда, там умалчивалось, что расплата шла реквизированными у аристократов и изъятыми из музеев произведениями искусства, объявленными народным достоянием. «Значит, скоро в Стокгольме появится своеобразный филиал Эрмитажа», – сделал для себя вывод Юра.

Вот и станция Вигбихольм, дальше – пешком.

Стиг подробно описал, как найти его «гнездо»: большая двухэтажная вилла в староголландском стиле расположилась на холме в конце дорожки, ведущей к берегу залива Стура Вэртан. «Мою скромную избушку соседи прозвали ”Русским домом”, ее весь Вигбихольм знает. Если заблудишься, спроси, тебе покажут. Они почему-то вбили себе в голову, что я ее купил на гонорары КГБ. Полная глупость. Просто мне везло в покер, и на скачках тоже. Это и суд не смог опровергнуть, – хихикая и причмокивая, как гурман, смакующий изысканное блюдо, рассказывал по телефону старикашка Стремстад. – Другое название дома, мое собственное, ”Вилла Каталина” (увидишь, такие большие кованые буквы по фасаду), почему-то не прижилось. А ведь я хотел этим напомнить соотечественникам о героическом прошлом этого строения. Там в 50-е годы располагался штаб воздушной флотилии, оттуда посылали гидропланы “Ката-лина” следить на Балтике за русскими. Теперь в бывшем сверхсекретном помещении располагается спальня полковника ГРУ, то есть моя. Каковы причуды истории! Сам подумай, ну разве я мог устоять и не купить за чертову уйму денег эту развалину, когда вооруженные силы выставили ее на аукцион?»

Спрашивать дорогу не пришлось – в ушах стоял голос Стремстада, который, точно звуковой навигатор GPS, привел Юру прямо к калитке, за которой подбоченился боковыми лесенками белый оштукатуренный особняк под красной черепицей.

Брякнул позеленевший колокольчик у входной двери. Звук унесся в глубины дома и растворился там. Никого? Нет, какая-то жизнь внутри все-таки теплилась.

– Чего трезвонишь? Я банку с краской на чердаке перевернула. Тебе кого?

На пороге возникла тощая девчонка. Длинноватый нос, круглые глаза. Парадный портрет сороки. Русые, почти белые «африканские косички», мужская рубашка в клетку длиной с ночнушку, руки измазаны в коричневой краске, на запястьях болтаются блестящие металлические браслеты – сорочья добыча.

Юра сообщил, что приехал из Петербурга по просьбе Стига Стремстада.

– Стиг работает над книгой, просил привезти нужные ему материалы, – поспешил он с объяснением, поскольку девица выглядела не слишком дружелюбной, всем своим видом демонстрируя страстное желание вернуться обратно в чердачную пыль.

– Работал над книгой, – поправила девушка. – Стиг Стремстад умер неделю назад. Точнее, убит по пьяной лавочке. Я его дочь Лена.

Эту новость девушка сообщила небрежно, точно речь шла о сломавшемся телевизоре.

– Прими мои соболезнования. Вам, то есть тебе, наверное, не до посетителей, – пробормотал Юра. Как всегда, поначалу он с трудом «вписывался» в шведское тыканье, результат реформы языка в 60-е годы, направленной на устранение классовых различий в обществе. Так сказать, еще одно проявление «шведского социализма».

– Ладно, чего там, проходи в дом, кофе выпьем, – смягчилась «сорока». – Все иностранцы почему-то считают, что шведы должны приглашать на кофе, хотя сама я кофе терпеть не могу. Кстати, где ты так хорошо шведский выучил? В тюрьме тут сидел?

– Гуманитарная помощь начала 90-х русскому городку Палдиски, – пожал плечами Юра. – Слышала о таком? Бывшая главная база ВМС СССР в Эстонии. Шведы прислали нам просроченную тушенку, списанные армейские велосипеды и вышедшую на пенсию учительницу шведского языка. Я опоздал к раздаче подарков из мешка вашего Санта Клауса, и мне досталась только никому не нужная учительница.

Лена мотнула головой и рассмеялась, светлые африканские косички при этом взвились в воздух, напоминая карусель «гигантские шаги» в миниатюре.

– С велосипедами знакомая история! Зеленые, страшные, тяжеленные. Прямо из старой кинохроники. Они вдруг повсюду появились, когда вояки наконец решили, что в современной войне на велике далеко не уедешь, и почистили мобилизационные склады. Даже у нас в Кируне в «Овершкотте» по сто крон продавали. Я себе купила для крутости, в школу ездить.

Они устроились на кухне, из окон которой открывался идиллический вид на Стура Вэртан и поросший елями островок посреди залива. Картину портил только гидросамолет, с ревом пиливший водную гладь наподобие моторной лодки. Начинающий пилот катался взад и вперед, никак не решаясь взлететь и распугивая лебедей и путешественников в каяках. Стремстад говорил, что в старых ангарах на берегу, где когда-то стояли военные «Каталины», размещались гидросамолеты летной школы.

Лена пила зеленый чай, закусывая чипсами, а ему приготовила espresso в кофейной машине.

– Другого ничего нет. Я еще здесь не обосновалась, а после этой… после Перниллы все из холодильника повыбрасывала.

– Я не знал, что у Стига есть дочь, он никогда не рассказывал, – Юра осторожно ступил на «минное поле» семейных отношений старого шпиона.

– Я и сама до 10 лет не подозревала, что у меня имеется папаша, – буркнула Лена. – Ты ведь, конечно, знаешь, кто он такой?

– В общих чертах. Он себя представлял как пацифиста, пытавшегося предотвратить Третью мировую войну нестандартными методами. Мол, Запад и Восток шизофренически боялись друг друга и могли поэтому совершить непоправимые действия. А он и такие, как он, были посредниками в передаче информации, это снижало взаимную напряженность.

– Благодарю за деликатность. Только со мной это ни к чему. Каждый Иуда находит себе оправдание, – жестко сказала Лена. – Думаешь, как меня на север, в Кируну занесло? Просто дальше в Швеции бежать некуда. Я родилась, когда его уже арестовали, и сразу же стала дочкой предателя. Мама фамилию сменила, ничего не говорила, до пятого класса я считала, что отца у меня вообще нет или их несколько. Знаешь, как в этом мюзикле, «Мамма миа»? А потом он написал в «Экспрессене» статью из тюрьмы, где рассуждал на свою любимую тему, типа, он непризнанный герой Швеции, благодаря которому Советский Союз относился к ней с меньшей подозрительностью. Защитил, можно сказать, своей грудью от нападения. И учительницу в классе вдруг прорвало. При всех сказала мне: «Как у твоего отца хватает наглости так писать!» Ну, и понеслось. В школе травить начали, я туда перестала ходить, перевели в другую – но и туда хвост потянулся. Так до Кируны и докатились. Мама в шахту устроилась работать, реально ушла под землю от стыда, а я только и ждала, когда гимназию окончу, чтобы за границу свалить. Потом мать заболела, пришлось на год задержаться. Наконец все подготовила, сижу на чемоданах – договорилась с одной семьей в Калифорнии с детьми сидеть – и тут звонит эта его новая, Пернилла, в полной истерике. Телефон по справочной нашла. Говорит: «Его убили, теперь убьют меня, я уезжаю, ничего знать не хочу, похоронами сами занимайтесь».

Лена открыла дверцу кухонного шкафа, достала пачку сигарет, закурила.

– Ее Стиг «девушкой Джеймса Бонда» называл, смеялся, – заметил Юра. – А что, его действительно убили? Как это произошло?

– Обычное ограбление, с какими-то отморозками сцепился, ну и… – равнодушно сообщила Лена. – В полиции сказали, что Стремстад (она старательно избегала называть его отцом) питался в «Макдональдсе», в Хэгернесе, каждый день туда таскался. Вечером в субботу пошел, как обычно, а это самое пьяное время. Он в банкомате крупную сумму снял, полиция установила – ровно 10 000 крон – был навеселе, тряс в очереди пачкой денег, заговаривал с посетителями, предлагал выпить с ним коньяк по случаю какого-то важного события в жизни. Потом поспорил с парнями, то ли он одного из них толкнул, то ли его задели. В общем, все перепалку видели, но не вмешались, быстро все как-то утихло. Стремстад поскандалил, потом ушел. А на следующее утро в заливе – вон там, – Лена мотнула головой в сторону Стура Вэртан, – нашли дрейфующую лодку, а в ней – та самая бутылка коньяка, только разбитая, в крови, с прилипшими волосами Стремстада. В самой лодке тоже его кровь обнаружили. По версии полиции, эти парни из «Макдональдса» проследили Стремстада до берега, а когда он сел в одну из привязанных лодок, чтобы дососать свой коньяк, напали на него и убили, проломив ему этой самой бутылкой череп. Потом лодку сорвали с замка, он там был никудышный, китайский, отбуксировали в залив и выбросили тело. Его пытались найти, даже водолазов вызывали, но бесполезно. В общем, официально – пропал без вести, а реально – убит и ограблен.

– Почему же Пернилла решила, что его убили из-за его работы и теперь ее жизнь тоже в опасности?

– Ну, он ведь ее не напрасно прозвал девушкой Джеймса Бонда. Я читала про него в газетах. Еще когда мама за ним замужем была, он на стороне постоянно кого-то заводил, и здесь, и за границей. И все были одинаковыми, дуры, насмотревшиеся сериалов. Он и сам из себя агента 007 перед ними корчил, хотя работа у него в СЭПО самая что ни на есть канцелярская была. Пернилла заявила в полиции, что Стремстада убили, потому что он писал разоблачительную книгу, которая перевернет всю Швецию. Теперь ее жизнь тоже на кону, ведь убийцы могут подумать, будто он ей что-то рассказывал. Научно это, кажется, называется проецированием ожиданий на реальную жизнь. Факты говорят об обычном разбойном нападении. Из СЭПО, конечно, приезжали, но дело оставили полиции. Стремстад уже стариком был, все его секреты в прошлом, да и если знал что-то, разболтал и нашим, и вашим.

Лена встала из-за стола и взглянула на настенные часы, мол, пора гостю выматываться.

– Стиг просил меня собрать информацию о двух советских подлодках времен Второй мировой войны. Говорил, для главы о действиях советских субмарин в шведских водах, на перехвате транспортов с рудой для Германии. У него материалы были, но крысы в гараже сожрали. Трудно представить, что в таком доме водятся крысы. Чистота, как в операционной, – Юра обвел рукой кухню, на которой не было ни пятнышка, ни пылинки, ее стерильность точно призывала человека поскорее отчаливать отсюда и не заниматься чревоугодием.

Юра не прикоснулся к чипсам, боясь намусорить, и, ведя разговор, с любопытством наблюдал за Леной, за тем, как она справится с задачей, которую для себя он обозначил невыполнимой. Девушка уничтожила полпакета, точно была не гомо сапиенсом, а вакуумным пылесосом, не оставляющим после себя ни крошки.

– Крыс не видела, но, наверно, есть, – пожала плечами Лена. – В местной газете по этому поводу передовица была. Недавно закрыли коммунальную свалку, это в трех километрах отсюда, и все ее четырехлапое население разбежалось по окрестностям. Слушай, давай закончим этот разговор, – в голосе девушки проскользнуло раздражение. – Я уже пыталась объяснить, что его дела меня не касаются. Все эти подлодки, ракеты, что бы там ни было. Он и матери, и мне жизнь поломал. Уборку закончу, дом на продажу поставлю – и прощай, Швеция. В гробу все это видела.

– Понял, извини, – Юра написал на бумажке номер своего мобильника и, поискав глазами, сунул ее наконец под магнитку на холодильнике. – Я в Швеции, наверно, еще неделю пробуду. Если захочешь, позвони. Вдруг какие-то новости появятся. Или так просто.

Они распрощались, причем Юра был уверен, что навсегда. Сердце кольнуло приятной легкой тоской, какая возникает, когда из окна поезда дальнего следования вдруг видишь проносящийся мимо полустанок и стоящую на нем симпатичную девушку. Будто приоткрылась раковина иного мира, в котором ты никогда не будешь, и снова захлопнулась.

Вот уже неделю Юра валялся на тахте в «комнате Барби», как называл эту крошечную десятиметровую коробочку в розовых тонах ее съемщик, Гюнтер фон Куст, он же Степа Дашкевич. Юра познакомился с ним лет пять назад в Вентспилсе, где Степка работал портовым водолазом. История Степы была смутной и выглядела в его собственном изложении следующим образом. В двенадцать лет, еще в Союзе – он жил с матерью, отчимом и двумя их дочками в какой-то дыре в Казахстане, – он, посмотрев какой-то выпуск «Клуба путешественников», вдруг страстно захотел увидеть Ниагарский водопад. Класс, как водится, периодически собирал металлолом и макулатуру, а вырученные деньги потом сдавали то в помощь афганским детям, то на строительство Дома пионеров, то еще на какую-нибудь ерунду. И вот Степка вдруг взял и потребовал свою долю. На вопрос классной руководительницы, зачем ему эти деньги, он сообщил, что хочет скопить на поездку в Америку, на Ниагарский водопад. Для него оказалось настоящим шоком, когда он узнал, что в Америку поехать не сможет. В лучшем случае, в Болгарию, в девятом классе, если станет членом районного комсомольского штаба. Учительница была неплохой теткой и пыталась убедить помрачневшего пионера, что Советский Союз – огромная страна, там имеются все природные пояса, кроме тропического, и есть что посмотреть без Америки. «Я в прошлом году была в санатории в Сухуми, представляешь, там растут пальмы и водятся настоящие обезьяны, на что тебе сдалась эта Ниагара!» – утешала она Степку.

Тот кивал, соглашался, разговора об Америке больше не заводил и безропотно тянул унылую школьно-пионерскую лямку. Но в голове у него что-то заклинило: стало быть, его жизнь навсегда замкнута границей? А как же открытия, путешествия? С того момента Степка твердо решил бежать из Советского Союза. Он готовился к этому, как Амундсен к покорению Северного полюса. Стал закаляться, занялся акробатикой, чтобы научиться преодолевать заграждения на границе, одновременно пошел в секцию плавания, поскольку еще не решил, как будет бежать, через сухопутную границу или морскую. На выходные уходил с палаткой в степь, учился выживанию на подножном корму, проверяя на личном опыте обрывки информации, собранной в журналах «Юный натуралист», а также в приключенческих романах.

«Хочу стать геологом», – удовлетворил он любопытство матери и отчима. Те, впрочем, не слишком им интересовались: общие дочки полностью занимали их мысли и чувства.

Бежал Степка уже на закате Советского Союза, в конце 80-х, через Карелию в Финляндию, и дальше, в Швецию. «Проволоку перелез, КСП прошел, чуть не сдох от голода, но все еще сомневался, вдруг еще одна линия границы будет. Лес везде одинаковый. Кто его знает, еще Карелия или уже Финляндия? Только когда на помойку наткнулся, понял – все, прошел. Там кроссовки почти новые валялись», – охотно рассказывал он о своем приключении Юре, когда они, пристроив водолазный бот в кильватер отходившему из порта круизнику, таскали вертикальным блеснением треску, собравшуюся со всей Балтики на «шведский стол», который сыпался с борта лайнера.

В Швеции Степка назвался сиротой и, заметая следы (по некоторым его оговоркам Юра заключил, что основная причина драпа на Запад фаната Ниагары была вполне прозаической: Степка связался с уголовниками и бежал от каких-то разборок), вынужден был «заново родиться». Скромностью фантазия паренька из казахстанской глубинки не отличалась, и он решил заделаться шведским аристократом, взяв себе приставку «аф». Увы, на страже «аф» стояло шведское дворянское собрание, и афера со сменой имиджа не прокатила. Благородное сочетание «фон», напротив, оказалась совершенно беззащитным, вероятно, как следствие поражения Германии во Второй мировой. Так Степка превратился в Гюнтера фон Куста, в память о родном Кустанае. Откликался он одинаково охотно на оба имени.

К моменту встречи Степка-Гюнтер уже года два как вернулся из Латвии в Швецию и к водолазному делу остыл, решив стать дрессировщиком змей. Для этого он завел себе питона Мадонну: пресмыкающееся целыми днями дрыхло в своем стеклянном террариуме в метре от Юриной тахты, причем Юра подозревал, что гадина отсыпалась перед ночным нападением на него. По нескольку раз за ночь он вскакивал в поту, представляя, что пестрый шланг перелез через низкую стеклянную стенку и сейчас примется душить его. Уверения Гюнтера в том, что Мадонна сыта, ей достаточно одной крысы в месяц, успокаивали мало. Впрочем, приходилось мириться с риском быть слопанным змеей, поскольку пребывание в Швеции грозило затянуться и деньги приходилось экономить.

Своим жильем дрессировщик так и не обзавелся, кочевал по друзьям и подругам. «Комната Барби» принадлежала его «ассистентке», девушке из благополучной семьи, жившей на вилле в Дандерюд. Она решила подперчить свой размеренный буржуазный быт, став циркачкой и любовницей странного русского. Тесное соприкосновение с Мадонной вскоре охладило девицу, и она сбежала в родительский дом, разрешив наставнику остаться в ее квартире до конца лета. Кукольные размеры каморки и ее розовый интерьер компенсировались удобным месторасположением в Гам-ла Стане, Старом Городе. Средневековые дома здесь торчали вкривь и вкось, плывя на многовековом слое отбросов, восхищая своей живописной нестройностью художников и возмущая квартировладельцев. Тахта, на которой спал Юра, одной ножкой стояла на кирпиче, раскладушка Гюнтера опиралась на свернутую в несколько слоев зимнюю куртку. В общем, каждый боролся с кривым полом как мог, не замечая, что главная битва уже проиграна. Гамла Стан, ненавидевший перпендикуляры, быстро втягивал в свое силовое поле живущих здесь людей и был противопоказан представителям точных профессий и носителям твердых жизненных установок: они теряли свою квалификацию и ощущение контроля над окружающим миром, приобретая взамен рассеянную созерцательность и первобытное чувство фатализма.

Гюнтер сидел за компьютером в кухонном уголке, в котором, по его собственным словам, было место либо для кастрюль, либо для человека. Победил человек, поэтому питались они сухой лапшой, разводя ее в единственном ковшике, зацепившемся в этом «храме антибыта» за оставшийся от посудной полки гвоздь.

– Слушай, по-моему, с лодкой глухо, – крикнул Гюнтер и для уверенности, что его слышат, грохнул кулаком в стенку: догадывался, что гость днем дремлет, готовясь к ночному столкновению с Мадонной.

С ноутбуком в руках он явился в комнату и плюхнулся на Юрину кровать, причем сел он прямо ему на ноги, поскольку в своем прогрессирующем одичании рассматривал вежливость как одно из проявлений мещанства. После этого Гюнтер ткнул пальцем в экран:

– Вот, читай сам. Стен Линдквист электронку прислал. Помнишь, я тебе говорил, у него брат В Кальмарском губернском управлении штаны протирает? Попытался координаты выведать, ничего не вышло. А зачем тебе, говорят, ты ведь отделе по делам престарелых работаешь? Никогда такой конспирации раньше не было. По вечерам пиво вместе дуют, а тут в несознанку пошли.

– Алаверды тебе, – Юра спихнул приятеля со своих ног, постаравшись произвести эту операцию с максимальной осторожностью, так, чтобы компьютер не свалился на пол. – Вчера, когда ты в порт ездил, мне Глухов из питерского клуба ветеранов-подводников звонил. Они по моей просьбе запрос в Минообороны России подготовили. Вроде как хорошо бы символическую горсть земли возле лодки взять, для будущей часовни всем погибшим на Балтике. Кстати, у них такой проект действительно существует. Вояки ответили, что переданные Швецией координаты уточняются, поэтому помочь в ближайшее время не могут. Любопытно, что отказ мгновенно прислали, точно у них все заранее готово было.

– Уточняются! – фыркнул Гюнтер. – За идиотов нас держат, что ли!

Они проследовали на кухню и молча пили кофе, стараясь не смотреть друг на друга, чтобы не увидеть во взгляде товарища признания поражения. Стол был заставлен вылепленными из пластилина фигурками людей и животных, точно сошедшими с гравюр Босха, – верный признак накатившей на Степку депрессии. Он не расставался с куском пластилина, как правоверный с четками, привыкнув создавать собственный мир еще в детские казахстанские годы, когда понял, что окружающая действительность в лучшем случае скучна, а в худшем – враждебна. Еще несколько дней назад из-под рук Степки выходили диснеевские бэмби и сисястые рубенсовские девахи, а теперь вот начался период уродов.

Предчувствие неудачи возникло еще неделю назад, когда Гюнтер-Степка подкатился к Сорену Морелю с предложением организовать международную шведско-российскую экспедицию к найденной им субмарине. Старый авантюрист обычно заглатывал подобные наживки на лету, его фонд жил рекламой, как вампир кровью, но здесь «представителя российской стороны, облеченного полномочиями клуба ветеранов-подводников», ждал облом. «Нет, нет и нет», – монотонно отвергал все заходы собеседника Морель как в отношении предложения возглавить экспедицию, так и по поводу консультационной поддержки, которая бы выражалась в сообщении координат подлодки.

«Эх, дед, дед! – с тоской думал Юра. – Был бы ты действительно жив, как уверяли бабку, ты бы мне сейчас так пригодился… Что-то странное творится с твоей лодкой».

Несколько часов он бесцельно болтался по городу, чтобы убить время до вечернего парома. Настроение было поганое, не хотелось даже заглянуть в музей корабля «Ваза», куда он всегда заходил, приезжая в Стокгольм: старинный гигант будоражил воображение, точно разворачивал перед ним страницы неизданных романов Жюля Верна и Буссенара.

– Это Лена, дочь Стига Стремстада, ты еще в Швеции? – звонок мобильника вырвал Юру из безрадостных размышлений по поводу ближайшего будущего.

Он решил не возвращаться в букинистическую нору в Таллин (спасибо бабке, сорвавшей его с места), а стоящей работы на примете не имелось. В последние годы ребят с дайверскими сертификатами развелось как бухгалтеров в России начала 90-х, инструктором на каком-нибудь средиземноморском курорте можно было устроиться только по большому блату. Правда, оставалась еще Норвегия, на рыборазделочных комбинатах всегда требовались рабочие руки. Паршивое это занятие – стоять на конвейере и вспарывать брюхо золотым рыбкам, – но хоть на море.

Услышав утвердительный ответ, дочь шпиона попросила его срочно приехать.

– Это не телефонный разговор! – отрезала она.

– Теперь я не сомневаюсь, что ты родная дочь Стрем-стада, – хмыкнул Юра, но, заинтригованный, повиновался.

Через час он стоял у знакомой черной металлической калитки, украшенной коваными розами. Лена не пригласила его в дом, предложив прогуляться по саду.

– Там могут быть жучки, я теперь во все эти гадости верю, – девушка, мотнув головой в сторону особняка, брезгливо передернула тощими плечами.

Теперь ее украшала темная прическа «а-ля готесса», сменившая африканские косички. Лена, по всей видимости, все еще переживала затянувшийся период подросткового самоутверждения, бросая вызов миру, который отказывался ее замечать. «Надеюсь, эта краска смывается!» – почему-то подумал Юра.

Ее рассказ, довольно сбивчивый из-за перехлестывавших через край эмоций, занял более часа, суть же заключалась в следующем.

Пообщавшись с Юрой и твердо решив перевернуть страницу, связанную с отцом, Лена вдруг спонтанно позвонила «девушке Джеймса Бонда», последней спутнице жизни Стига Стремстада.

– Наверное, я сделала это со злости, он и мне, и матери столько навредил, что я все время думала: должно же быть всему этому хоть какое-то небанальное оправдание! Умереть от удара бутылкой по голове, поссорившись с какими-то подонками по пьяному делу. А коньяк он купил в «Системболагете», по случаю получения пенсии, которую ему неизвестно за что выплачивают из средств шведских налогоплательщиков. Сплошная мерзость! – сбивчиво пояснила мотивы своего нелогичного поступка Лена.

Выяснилось, что она принялась выспрашивать у Перниллы обо всем, связанном с последними днями жизни отца и рукописью, над которой он работал. Интервью в «Экспрессен» месяц назад с обещанием «книги-бомбы», как, всхлипывая, призналась Лене Пернилла, появилось после очередного скандала, который подруга закатила Стигу – мол, он только пудрит ей мозги, кропая какую-то ерунду втихую, сам же просто старается всеми силами удержать при себе бесплатную сиделку. Вот он и положил интервью в виде жертвы на очаг семейных отношений. Спустя примерно неделю на вилле появилась съемочная группа частной телекомпании StarMedia, готовившая документальный фильм о холодной войне для TV4, журналист и оператор. Снимали внутри и снаружи дома, пытались выяснить у Стремстада подробности о будущей книге, но тот отвечал уклончиво, лишь обещал сенсационные разоблачения, относящиеся к периоду Второй мировой войны. Лена прочесала Интернет, даже звонила в налоговое ведомство: StarMedia нигде не значилась. На ТV4 cообщили, что съемок фильма о холодной войне не планировали и компании StarMedia там не знают.

Кроме того, Пернилла рассказала, где Стремстад хранил материалы, которыми пользовался для написания книги. Один комплект документов и какие-то записи, «ерунда для моих друзей из СЭПО», как он язвил, хранились в ящике письменного стола, другой, настоящий, в том числе и главы рукописи, он держал в тайнике, сделанном под крышей гаража. Печатал свою книгу Стремстад на машинке – компьютеру не доверял, считая, что современная техника позволяет все считывать на расстоянии.

– Я поступила как последняя дура! – воскликнула Лена, в заключение своего рассказа неожиданно всхлипнув. – Ведь уже было ясно, что за ним и его документами кто-то охотится, надо было все срочно перепрятать, а я оставила все на прежнем месте. Сегодня утром я обнаружила, что тайник пуст.

– Ты прочитала, что там было? – Юра приобнял девушку за плечи, утешая – с первой встречи мечтал о такой возможности, – но та дернулась и сбросила руку.

«Вероятно, в феминизированной Скандинавии обычные приемы соблазнения не срабатывают», – отстраненно констатировал он, хотя, казалось, и был целиком поглощен рассказом.

– Не успела, только перелистала, – вздохнула Лена. – Какие-то документы военного времени, некоторые на русском. Пернилла сказала, Стремстад ей как-то похвастался, что руководил в 80-е годы уничтожением части архива военной разведки, бумажные документы переводили на микропленку, он кое-что стащил «на черный день». Насколько я поняла, там было много отчетов о слежении за советскими судами, совершавшими после войны остановки в определенном районе Балтики, возле Эланда, в шведских территориальных водах. Я с Перниллой около часа ночи закончила говорить, потом сразу в гараж пошла, и там все это просматривала часов до трех. Затем все назад засунула, думала, завтра вернусь, и пошла в дом. С собой только карту взяла, там все эти остановки обозначены, разглядывала, как кроссворд, пока не вырубилась. А к полудню на следующий день вернулась в гараж – в тайнике пусто. Значит, наш разговор с Перниллой прослушивали, может, и в доме жучки стоят.

Юра вслед за Леной – просто так, из любопытства – отправился в гараж, посмотреть на тайник. Сооружен он был просто, но надежно: одна из широких потолочных досок не была закреплена и сдвигалась в сторону. По обе стороны от нее между крышей и остальными досками имелось пространство высотой сантиметров в двадцать. Юра влез по стремянке, посветил фонариком: пусто.

– Пернилла сказала, что Стремстад все время громко жаловался, для отвода глаз, что он из-за своей ноги даже на стул влезть не может, чтобы лампочку вкрутить. Она думала, эта вся его конспирация – даже запрет говорить о работе над рукописью в доме – простое желание заинтересовать ее своей персоной. Стремстад, конечно, негодяй, но человек неглупый, – в голосе Лены впервые прозвучали нотки уважения по отношению к отцу.

– Но ведь после его смерти в доме наверняка был обыск, все же бывший шпион, – заметил Юра. – И почему Пернилла не рассказала о тайнике полиции, ее должны были спросить о книге?

– Не знаю, может, плохо искали, хватило «ящика стола для СЭПО», – пожала плечами Лена. – К тому же не думаю, что Стремстада всерьез воспринимали. Убили, чтобы лишнего не болтал, но в существование каких-то супер-секретов не верили. Я в мотивах поступков таких людей не разбираюсь. А Перниллу, действительно, спрашивали. Сначала она промолчала, потому что испугалась, думала, ее как соучастницу какого-то неведомого преступления арестуют или уничтожат. А потом полицейского человек из СЭПО сменил, и он ее оскорбил. Ляпнул, мол, что как это шведка, если она патриотка, может с предателем в одной постели лежать. Нормальная тетка в принципе оказалась. Когда я ей позвонила, она пьяная была, плакалась мне в жилетку. Я тоже не удержалась. Теперь весь этот бред кто-то старательно анализирует, брр-р.

Велев подождать на улице, Лена побежала в дом, вскоре вернулась, держа в руке свернутую в рулон карту.

– Я тебе ее дам, только если пообещаешь, что возьмешь меня с собой на С-28. Я закончила курсы PADE, – огорошила Лена и, отступив на шаг назад, с вызовом помахала рулоном. Здесь она присутствует.

– Какое отношение… – начал было Юра, но, взглянув в глаза девушки, запнулся.

– Хорошо, согласен!

Он протянул руку к рулону.

Это был лист крупномасштабной шведской военной карты района Балтики к северо-востоку от Эланда с контурными изображениями кораблей и пояснительными подписями под ними. В правом верхнем углу красовался прямоугольный чернильный штамп Strikt hemligt («Строго секретно»). Юра принялся читать: «Судно “Стахановец”. Авария двигателя. 20.07.1946. “Молотов”. Отказ рулевого управления. 20.08.1951. “Герои-панфиловцы” 17.05.1956. Смещение груза в трюме…»

Всего он насчитал тридцать шесть игрушечных корабликов, терпевших аварии в этом «Бермудском треугольнике» с 1946 по 1956 год. Казалось, весь торговый флот могучего СССР шел в район Эланда, чтобы подвергнуться той или иной напасти. Череда аварий началась в августе 1945 года, вскоре после окончания Второй мировой войны, и закончилась в 1956 году, уже после смерти Сталина. Все непредусмотренные остановки происходили в летнее время – самое удобное для погружений в открытой Балтике. Карта также указывала на вероятную причину случайных остановок советских судов: С-28. Игрушечная подлодка с таким обозначением и поставленным рядом знаком вопроса располагалась в вершине овала, вытянувшегося от Эланда в направлении Готланда и охватывавшего значки «аварийных» кораблей. Загадка. Что же они там искали?

– Эй, ты меня слышишь? – Лена потрясла его за плечо. Юра так увлекся изучением карты, которую точно ветром времени принесло с Острова сокровищ, что не сразу откликнулся на слова девушки. – Возможно, это глупости, но мне показалось, что они постепенно расширяли круг поисков. Вот, посмотри. Ближе всего к С-28 остановки 1945-46 годов, потом – авария 1948 года – уже в радиусе примерно 5 миль и так далее. Последнюю попытку сделал пароход «Герои-Панфиловцы», видишь, за С-28, почти на границе шведских территориальных вод, в 10 милях.

– Молодец, это ты вчера додумалась? – Юра почувствовал легкий укол самолюбия. Как он сам проглядел логику действий разбросанных по карте корабликов.

– Нет, сразу я не сообразила, представляешь, до меня уже ночью, во сне дошло, – просто сказала Лена. Выпендрежа явно не было в ее арсенале общения с парнями. – Я еще подумала, что их интересовала не сама С-28, они только отталкивались от нее в своих поисках.

– Может, и так, но, скорее всего, они просто не в состоянии были ее обнаружить. Гидролокаторы тогда оставались несовершенными, к тому же в этом районе Балтики на дне – настоящая подводная пустыня с движущимися барханами. Они город могут скрыть, не то что затонувшее судно. В любом случае, нам обязательно надо добраться до «эски». Ее нашел Сорен Морель, мой приятель пытался за-контачить с ним, но ветеран подводного движения молчит, как статуя Командора. Словно его что-то сильно напугало. Попробуем поговорить с ним еще раз, может, теперь он клюнет на эту наживку. – Юра свернул карту в рулон и, вытянув руку, потряс ею, точно костью перед носом невидимой собаки.

К счастью, Гюнтер-Степка оказался не прав, когда, основываясь на своих телефонных разговорах с Морелем, предрек, что раскачать старикашку будет так же трудно, как разжечь потухший костер, на который помочилась целая шобла предусмотрительных туристов. Все втроем – Юра, самопровозглашенный немецкий аристократ и Лена – вломились в кабинет с табличкой «Разработка новых средств морского поиска», расположенный в одном из университетских зданий, около девяти утра, не питая особых иллюзий по поводу успеха своего предприятия. Сорен и Сара Морель – жена исследователя тоже числилась по научному ведомству – сидели под иконостасом из фотографий и газетных вырезок, облеплявших все стены крошечной комнатки и служивших, судя по всему, своеобразным CV, который защищал престарелую пару от упреков завистников, намеков на то, что чета Море-лей занимает чужие места. В центре композиции помещалась увеличенная любительская фотография, на которой в обнимку стояли молодые Андерс Франзен и Сорен Морель: брюки-клеш, рубашки с широкими воротниками, патлы. Вероятно, середина 60-х. Пик славы Франзена. Вокруг располагались более скромные свидетельства общественной значимости Мореля: он с королем Карлом XVI Густавом, помогает Его Величеству надевать акваланг для погружения на «Красный Дракон», супруги Морель с Улофом и Лисбет Пальме, они же – с каким-то экзотическим африканским деятелем в пилотке из леопардовой шкуры, сопровождают его во время осмотра музея корабля «Ваза». Прочие снимки и вырезки были из той же категории, которую можно было назвать «Не тронь меня, я защищен и кусаюсь».

«Бедняга, – подумал Юра. – Он похож на старого хищника, у которого выпали зубы, и поэтому принужден рычать по поводу и без повода, чтобы защитить свою территорию от молодых конкурентов».

Степка успел подробно рассказать Юре о нападках на соратника Андерса Франзена, пережившего свою славу. Последним ударом была разгромная телепередача об С-28.

– Извините, что без звонка, мы боялись, что вы откажетесь от встречи, – начал Степка, придав своему голосу почти кошачью мягкость. – Речь идет об этой подлодке, о которой я говорил с вами по телефону. У нас с собой карта, взгляните на нее, а уже потом решайте, продолжать разговор или нет.

На сдвоенные канцелярские столы, за одним из которых сидел Сорен Морель, а за другим – его жена, лег «главный аргумент», над которым склонились седые головы хозяев кабинета. Изучение продолжалось минут десять. Они напоминали путников, припавших после долгого путешествия по пустыне к роднику с водой.

– Сорен, нет! – решительно произнесла Сара, когда парочка оторвалась от карты. – В крайнем случае, дай им эти координаты. Под честное слово, что они нас не выдадут. В конце концов, молодые люди могли идти на этот пароход… как его?.. «Амелия», он там неподалеку лежит. Ну, и на подлодку случайно наткнулись. Просто спустили сонар чуть раньше времени. У вас ведь есть судно с сонаром?

– Вообще-то нет, мы думали… – начал было Степка, но его перебил Морель:

– На нашем «Орионе» всем места хватит. Сара, можно тебя на минутку…

Супруги вышли в коридор, плотно прикрыв за собой дверь. До гостей доносилось лишь их невнятное бормотанье. «Сумасшедший! Не думай, что я отпущу тебя одного», – взметнулся вдруг возмущенный возглас Сары, дверь вновь распахнулась, и парочка с похоронными лицами вошла в комнату.

– Мы с женой приняли решение, вместе идем на «Орионе», – объявил Сорен Морель. – Но при одном условии. Каждая из сторон расскажет все связанное с этой историей. Если согласны, начну с себя.

Морель сообщил о телепередаче, в которой почему-то принял участие представитель ВМФ, о краже из гаража цифры «8», об алюминиевой ложке, неизвестно как попавшей на эту подлодку, о странной поспешности, с которой Кальмарское губернское управление решило запретить погружения на подлодку, и, наконец, об анониме, позвонившем две недели назад Саре. Этот человек просил передать пожелание «друзей», которые высоко ценят и самого Сорена, и его исследовательскую деятельность, навсегда забыть о советской подлодке. В противном случае налоговая инспекция снова откроет дело о личном использовании супругами Морель двух списанных армейских вездеходов. Сорен приобрел их пять лет назад через свой фонд для последующей передачи российскому любительскому объединению дайверов, которые вели поиски затонувших в 1790 году шведских кораблей в Выборгском заливе.

– Оказалось, что я не могу переправить эти вездеходы через русскую таможню! Там посчитали эти развалины действующей военной техникой, вот и ржавеют они теперь возле моего летнего домика на Экере, – пояснил Морель своим новым партнерам. – Ездить на них мне не по карману, 30 литров бензина жрут на сто километров. В России – другое дело, там и горючее дешевле, и бартер процветает. Казалось бы, налоговики все поняли и прекратили трепать мне нервы. И вот теперь этот звонок. Они правильно рассчитали, что лучше надавить через Сару…

Посетители переглянулись, направив друг другу невысказанный вопрос: вдруг кто-нибудь хочет отказаться от затеи? Кажется, нет. Лена чуть покраснела, усмехнулась и мотнула головой, вероятно, решив, что парни приняли ее за «слабое звено» команды.

– Может, тогда вам действительно не стоит самим участвовать? Дайте только координаты, – заметил Юра, обратившись к Морелям. В нем проснулись угрызения совести: старики были ему симпатичны, пусть бы оставались в своем кабинете, увешанном свидетельствами подвигов былых времен!

– Нет, теперь не получится, – со вздохом сообщила Сара, потрепав мужа по седым кудрявым волосам, так и не распрямившимся под гнетом времени. – Вы ведь не напрасно притащили эту карту. Чем закончится с налоговиками, еще не ясно, о том, что мы нарушили запрет на погружения, надеюсь, никто не узнает, а вот если Сорен не отправится с вами, он точно от любопытства умрет.

Гости изложили супругам свою часть истории, после чего Морель подвел итог:

– Власти обоих государств, и Швеции, и России, по всей видимости, крайне не заинтересованы в изучении С-28. Лодка странная – об этом говорят и обозначения на рубке, и найденная мной ложка, принадлежавшая матросу с другой субмарины. На ней чтo-то искали, вскрыли Центральный пост, и, скорее всего, нашли. Во всяком случае, если она перевозила ценный груз, трудно было бы его не обнаружить. Вопрос лишь в том, отчего нам ставят палки в колеса сегодня? Программа-минимум, как я ее себе представляю, заключается в повторном обследовании С-28 и ее идентификации. Мне не дает покоя эта ложка.

Отход назначили через два дня. Договорились, что официальной целью экспедиции будет поиск «Юпитера», так же называли и С-28, разговаривая друг с другом по мобильникам.

– Советская подлодка под защитой старинного шведского корабля! Мне нравится такая стратегическая концепция, – веселился Гюнтер-Степка.

Вместе с аквалангом он притащил на борт клетку и рюкзак с Мадонной, объяснив, что «девочку выгнали из дома вместе с ним». Владелица «комнаты Барби» сообщила, что переезжает в Гамла Стан с новым бойфрендом, и Степке вместе с его террариумом нужно освободить территорию. Питон, сожравший накануне крысу, дремал, и, как заверял владелец, не мог никому помешать, поскольку не проснулся бы даже от десятибалльного шторма. В доказательство своей правоты Степка слегка пихнул змею кулаком, просунув руку в крупную ячейку клетки. Пресмыкающееся даже не пошевелилось. К сожалению, Тоби, сам размерами едва превышавший крысу, не знал особенностей змеиной физиологии и страшно перетрусил. Левретка забилась под кожаный диван, скулила и тявкала, отказываясь идти на руки Сары. Та злилась на Степку и его друзей, но срывалась на муже, придираясь то к неправильному размещению груза, то к клоунскому одеянию Сорена: он восседал у штурвала в зеленой военной рубашке с нашивками ООН и красных гавайских шортах, расписанных орхидеями.

– Сара, ты же знаешь, в этой рубахе и шортах я был в 85-м году, когда мы нашли «Сицилию». Ты ведь сама вчера обрадовалась, когда разыскала их на чердаке, – вяло отбивался от нападок супруги капитан.

– Вы прямо как Ной на ковчеге, хотя там всякого зверья куда больше было. Представляете – львы ревут, слоны трубят, гиены хохочут. И ничего, доплыли. А здесь только собачка голос подает, – не слишком удачно попыталась разрядить атмосферу Лена, вызвав гневную тираду Сары по поводу бестактного сравнения Тоби с гиенами.

В общем, на борту штормило, а за бортом стоял мертвый штиль. К вечеру «Орион», бодро бежавший на скорости 15 узлов, дошел до места. С погружениями решили до утра не откладывать, поскольку прогноз погоды обещал на завтра усиление ветра до 20 метров в секунду. Болтанка началась уже сейчас. Посуда, стоявшая в глубоких ячейках на камбузе, дробно позвякивала, а колокол «Ориона», раскачиваясь, периодически издавал свое «бом-бом», пока Сара не закрепила его язык к кольцу, приваренному к рубке.

«У-аа!» – периодически доносилось до кают-компании. Степка, плохо переносивший качку, осваивал гальюн.

– Класс. Век бы не выходил, – бодро оповестил он собрание, явив наконец обществу свою бледную и мокрую физиономию. – Куда только блевать не приходилось, но чтобы прямо в историю мирового кинематографа – еще никогда. Никто не знает, была морская болезнь у Хэмфри Богарта и Греты Гарбо? Юр, давай, не теряй момент. Советую от чистого сердца. Когда еще на «Орионе» побываешь.

В морских кругах «Орион» был известен своим хромированным унитазом, который когда-то стоял на яхте «спичечного короля» Ивара Крюгера, катавшего в 20-е годы в стокгольмских шхерах весь цвет тогдашнего Голливуда.

Под воду пошли Юра и Степка, продвигаясь по линю, заякоренному возле кормы субмарины. На глубине качки не чувствовалось. Мощные ксеноновые фонари в руках дайверов, прорезав черную воду, осветили бронзовый винт со свисавшими обрывками сетей. Степка повел фонарем выше – из мрака выступила кормовая пушка, блеснула сталь, не тронутая ржавчиной. Вероятно, свет попал на часть ствола, очищенную от донных наслоений рукой Сорена.

«Могила деда», – подумал Юра. Сердце бултыхнуло, точно решило подать сигнал: «Я здесь, я все чувствую». Он десятки раз нырял на затонувшие корабли, даже побывал однажды на английском плавучем госпитале, разбомбленном в войну возле Мальты, но не испытывал ничего, кроме любопытства и – иногда – страха, составлявшего неотделимую часть того коктейля эмоций, предвкушение которого каждый раз гнало его под воду. Рассказы о деде чаще всего вызывали раздражение, бабка ими просто перекормила, но сейчас его вдруг охватили растерянность и тоска. Так было с ним лишь однажды, в седьмом классе, когда он в очередной раз поссорился с матерью и, распахнув дверь, заорал: «Я ухожу от тебя!» Прежде она всегда догоняла его и возвращала, он не успевал даже дойти до парадного, это превратилось в своеобразный ритуал разрыва и примирения, но на этот раз его не остановили. Он добрел до «стекляшки» гастронома, плелся, все замедляя шаги, но мать его не окликнула и не вернула. Юра вернулся домой к вечеру, его ждали, ужин стоял на плите. Они помирились, не выясняя отношений, но Юра понял, что детство кончилось. Теперь все будет не так, как прежде. Нечто подобное он испытывал и сейчас. Много лет он жил с надоевшим мифом, сложенным из педагогических мотивов и личных бабкиных комплексов. И вдруг легенда разбилась вдребезги. На ее месте оказался стальной подводный склеп, реальней некуда. Внутри лежали дед и его товарищи. Наверное, остались кости, обрывки формы, обувь. Мертвая сказка проснулась и обхватила горячими руками.

Он почувствовал, что кто-то трогает его за плечо. Степка. Движением фонаря он показывал вниз, в направлении рубки. Нужно работать. На борту «Ориона» они договорились, что попробуют разыскать вторую восьмерку, она должна лежать где-то в песке с правой стороны рубки.

– Первую восьмерку у нас украли, но я заберу заявление из полиции, скажу, что нашлась. Сдам металл на анализ, докажу, что цифру изготовили в Советском Союзе несколько десятилетий назад, «Экспрессен» или «Афтонбладет» с удовольствием вставят фитиль телевидению. Представляю, как будут злиться воры! Ведь не станут же они доказывать, что мой аргумент проходит под номером два! – излагал Сорен план своей реабилитации.

В крайнем случае, если вторая восьмерка не обнаружится, Сорен просил поднять найденную им в песке букву «С» или двойку. Он был готов представить эти обозначения в качестве доказательства своей правоты. Угроза судебного преследования за нарушение запрета на погружения пугала его меньше, чем перспектива навсегда остаться мошенником, которого разоблачило «беременное чудовище».

– Женщина, готовящаяся стать матерью, должна парить над миром, а не искать наслаждение в унижении ближних! В телестудию явился монстр, живущий вопреки законам естества! И я обязан спасти от него другие жертвы, которые, безусловно, еще появятся, – философствовал капитан «Ориона», пытаясь убедить свой экипаж в том, что речь в его случае шла о чем-то большем, чем уязвленное самолюбие.

Но о торжестве справедливости, похоже, надо было забыть. Когда Степка и Юра подплыли к тому месту, где Сорен оставил латунную букву «С» и цифру «2», обозначений не оказалось. Ошибки быть не могло. В песчаной горке, стекавшей от вырезанного автогеном проема в корпусе, зияла впадина – следы работы Мореля по извлечению восьмерки. Покружившись над дном для очистки совести и ничего не найдя, приятели направились к левому борту. Впрочем, предчувствие не обмануло Юру: рубка оказалась голой. Луч фонаря, скользнув по ее покрытой отложениями поверхности, проявил следы чьей-то недавней работы. На стали обшивки остались тени знаков, снятых совсем недавно: металл под ними еще не успел одеться в ворсистую рубашку из ила и водорослей, а в нескольких местах, там, где каким-то инструментом, по-видимому, фомкой, отковыривали «С», «2» и «8», блестели царапины.

На Юру накатил страх, ему вдруг показалось, что в подступающем со всех сторон мраке глубин, которому противостоял лишь старый фонарь «Вега», позаимствованный у Степки вместе с остальным снаряжением для дайвинга, крадутся враги-призраки, уже решившие их с напарником судьбу. «Степка говорил, что аккумулятор никуда не годится, может сдохнуть когда угодно», – проскочила услужливая мысль.

Испуг мог вот-вот перейти в панику, а тогда и посторонняя помощь не нужна, чтобы отдать концы. Юра лично знал по крайней мере двух человек, довольно опытных дайверов, лишившихся жизней только потому, что не смогли совладать с нервами. Одному вдруг показалось, что его собирается сцапать мурена, соорудившая гнездо в проломе затонувшего парохода, хотя эти страшные на вид твари на самом деле довольно безобидны, и вынырнул с восьмидесятиметровой глубины как пробка, не производя промежуточных остановок для декомпрессии. Итог – многочисленные внутренние кровоизлияния и мучительная смерть. Другого охватил приступ клаустрофобии в подводной пещере на коралловом рифе, когда он за что-то зацепился аквалангом. В результате, вместо того чтобы снять снаряжение и спокойно осмотреться, он стал рваться как рыба с крючка, порвал соединительный шланг, разбил стекло маски и попросту захлебнулся.

Клин клином вышибают. Юра заставил себя выключить фонарь и на минуту повис в полной темноте, приручая ее, точно одичавшую кошку. Подплыл Степка, осветил его белым лучом. Жестами поинтересовался, все ли в порядке. Юра кивнул и постучал по «Веге» – мол, маленькая техническая неисправность теперь устранена. Добивая страх в зародыше – иначе он приживется, и с аквалангом придется завязать навсегда – показал вверх, куда наклонно уходила кормовая часть лодки. Он решил, сняв акваланг, протиснуться в открытый аварийный люк и обследовать седьмой отсек. Однажды подобный трюк он уже проделывал, правда, тогда это был иллюминатор большого парохода, и длина «лаза» ограничивалась двадцатисантиметровой толщиной борта судна. Вдвоем они подвсплыли к люку, устроив возле него краткое совещание. Два жестикулировавших не только руками, но и ногами человека (Степка постучал пяткой по корпусу, а затем провел ребром ладони по шее, показывая, что там все проржавело и затея безумна), если бы за ними кто-то наблюдал со стороны, вероятно, показались бы актерами эпохи немого кино, игравшими комедию. Но Юра уже принял решение. Он отстегнул баллоны, передал их Степке и, сделав в последний раз глубокий вдох, двинулся вглубь «дедовой могилы». Луч «Веги» выхватил из черноты рыжую от ржавчины лестницу, с верхней части которой свисали космы водорослей. Вроде бы чисто. Ни острых кусков металла, ни оборванных проводов, ни обрывков рыбацких сетей – главных врагов дайвера, погружающегося на затонувшее судно. Однако относительная доступность прохода примерно метрового диаметра могла быть обманчивой. Донные отложения покрывают все предметы пуховым однотонным одеялом, скрадывающим их реальные очертания и скрывающим их опасную суть. Зыбкий, лживый, беззвучный мир, желающий навсегда поглотить тебя и укутать своим серым прахом…

Перехватывая руками в толстых неопреновых перчатках перекладины стального трапа, Юра вниз головой сполз вниз. Вот он, седьмой отсек. Электродвигатели, щиты управления по обоим бортам – при прикосновении рукой к одному из них с поверхности поднялся столбик взвеси, в проведенной пальцем полосе блеснуло стекло амперметра – двухъярусные железные койки матросов, у самой кормы – тубы двух торпедных аппаратов… Как всегда на затонувших судах, глазам потребовалось какое-то время, чтобы совместить увиденную картину с той, что осталась в памяти после изучения фотографий. Точно забрался на мрачный чердак со сваленной там мебелью, на которую осел слой многовековой пыли, и пытаешься представить, как все это когда-то выглядело в гостиной дома, полного огней и жизни.

Хотя Юра старался двигаться с максимальной осторожностью, отсек практически мгновенно наполнился мириадами крошечных частиц взвеси, сквозь которые с трудом пробивался луч фонаря. Рука наткнулась на черный кожаный башмак – из него торчала какая-то серая палка. Ну конечно же, кость. А чего ты ожидал, забравшись внутрь стального склепа? Он начал задыхаться. Скорее наверх! Разворачиваясь в отсеке, Юра уперся рукой в нижнюю койку, перчатка сначала провалилась в какую-то труху, затем пальцы нащупали угол твердого предмета. Кажется, книга. Схватив ее, Юра выдавился наружу через тот же аварийный люк. Фонарь болтался на ремешке, пристегнутом к запястью, в глазах потемнело. Только бы не раскрыть рот! Еще секунда – и организм откажется ему подчиниться, он вдохнет воду, тогда конец. Вероятно, Юра все же на мгновение потерял сознание, а опомнился, когда вдруг почувствовал, что дышит. Неужели такое возможно под водой? Или он уже на том свете? Нет, просто Степка сунул ему в рот мундштук акваланга, и часы жизни, остановившиеся было, снова пошли своим ходом.

Степка поднес ему к глазам запястье с дайверскими часами. Выкинул четыре пальца, затем показал большой палец – мол, класс, продержался без воздуха четыре минуты.

Благодаря небольшой глубине, на которой лежала субмарина, они могли позволить себе оставаться возле нее еще около получаса, хотя Юра после своей четырехминутной экскурсии в седьмой отсек охотнее всего оказался бы сейчас на борту «Ориона». Он замерз, мрак снова начал сдавливать сердце своими мягкими тисками, а там ждали свет, теплая одежда и горячий кофе. Нет, наверх нельзя. Ведь основная задача экспедиции все еще не была выполнена. Им пока не удалось найти дополнительных свидетельств того, что на дне покоилась именно С-28. На этот раз настала очередь Степки выполнять смертельный трюк. Люк в Центральный пост был открыт, но вход туда затруднял кусок трала, обмотавшийся вокруг перископа и антенны радиостанции. Степка показал рукой в вырезанный автогеном проем в борту лодки – он пойдет «через служебный вход», подготовленный их неизвестными предшественниками. Когда-то заплыть в эту «дверь» не представляло труда, но за прошедшие годы к ней намыло горы песка, в остававшийся свободным лаз едва можно было протиснуться. Приятель повторил ту же процедуру, что и Юра несколько минут назад: отстегнул акваланг, передал его в руки Юре и, жадно приложившись в последний раз к мундштуку воздушного шланга, двинулся покорять подводную дюну. Угрем проскользнув в щель между верхней частью выреза и песчаной горой, он проник в Центральный пост. Свет его фонаря исчез.

Для того, кто ждет, время всегда замедляет ход. Если бы не часы, показывавшие, что не прошло и трех минут с того момента, как Степка забрался в подлодку, Юра был бы уверен, что напарник отсутствует по меньшей мере полчаса. Наконец в проеме у Центрального поста снова мелькнул луч Степкиного фонаря, а через мгновение показался и он сам. Протянув из песчаного бастиона руку, передал Юре свою добычу, упрятанную в мелкоячеистую сетку, какие дайверы обычно крепят на поясе. Затем и сам выбрался наружу, выхватил протянутый ему мундштук акваланга, начал заглатывать воздух.

Облачившись в снаряжение, показал жестом, что можно идти наверх. «Допрос» субмарины закончился – по крайней мере, на сегодня.

Балтика встретила сильным ветром, с гребней полутораметровых волн, освещенных огнями «Ориона», срывалась пена и уносилась вдаль. Начинался обещанный шторм. Юру и Степку едва не вплющило в борт, точно насекомых в ветровое стекло машины, когда они попытались, обогнув судно, добраться до кормы и опущенной с нее площадки-подъемника. Если у альпинистов спуск из-за кажущейся легкости, усыпляющей бдительность, считается более рискованным занятием, чем подъем, то у дайверов – все наоборот. Наконец, со второй попытки, подойдя к корме «Ориона» по большой дуге с подветренной стороны, кое-как забрались на борт.

Полчаса спустя, в свитерах и зимних куртках, с чашками кофе, в которых бунтовала горячая мини-Балтика, приятели сидели в кают-компании. На столе лежала добыча – книга из седьмого отсека, патефонная пластинка и газетная вырезка. Последние два экспоната выудил Степка.

Книга превратилась в мокрый кирпич, листы спрессовались и слиплись, обложка отвалилась, но передняя страница сохранилась неплохо. На ней значилось: И. Ильф, Е. Петров. «Двенадцать стульев». Издательство «Земля и Фабрика», Москва-Ленинград. 1928 год. Наискосок шла бледная надпись от руки, сделанная красным карандашом: «Полноправному наследнику Великого комбинатора командиру БЧ-1 старшему лейтенанту Сергею Агафьеву от участников организованного им подводного шахматного турнира на С-27». Ниже была указана дата – 30.05.1941 – и расплывалось темное пятно, вероятно, от давно растворившихся в воде чернильных подписей шахматистов.

«Двенадцать стульев» была одной из любимых книг Юры, он так сжился с ее героями, что они казались ему современниками. Находка настолько не совмещалась в сознании с далекой войной, которая стояла в одном ряду с крестовыми походами, восстанием Спартака и другими событиями из учебника истории, что представлялась случайно оказавшейся на борту ржавого древнего склепа. Если бы он сам не подобрал книгу с койки, легче было бы представить, что она совсем недавно упала с борта проходившего над лодкой круизника и провалилась в открытый кормовой люк. Может быть, этот изобретательный старший лейтенант Агафьев, который, судя по надписи, сам не умел играть в шахматы, и есть та кость в ботинке, на которую наткнулся Юра? Его передернуло. Да нет, вряд ли. Командир БЧ-1 – это штурман, его место – на Центральном посту. Наверно, просто дал кому-то из команды почитать.

– Что с тобой, эта книга неприятна? – Лена положила горячую ладонь на руку Юре. – Гюнтер ведь говорит, что это такой веселый юмористический роман, ничего особенного. Конечно, странно. Я тоже удивилась. Думала, что коммунисты тогда читали только Маркса, Ленина, Сталина и тому подобную пропагандистскую литературу.

– Как это «ничего особенного»? Это очень полезное произведение, – вдруг возмутился Сорен Морель. – Когда я учился в школе военных переводчиков в Упсале, «Двенадцать стульев» входили в список факультативной литературы, мы изучали по этой книге устройство советского общества. Наш преподаватель по технике ведения допроса часто зачитывал из нее абзацы, касающиеся установления доверительных отношений с объектом получения информации. Там главный герой умело находит общий язык с представителями разных слоев общества, и с участниками буржуазного сопротивления, и с наивной женщиной, у которой он хочет украсть стул. Сара, знаешь, – Сорен, понизив голос, наклонился к жене – я наконец решился открыть тебе страшную тайну. Я женился на тебе, как этот… Остап Бендер на своей мещанке. Мне ужасно захотелось завладеть твоей подзорной трубой XVIII века. И вот она здесь, всегда со мной!

Капитан «Ориона» показал на глубокую полочку из оргстекла, в которой покоилась латунная реликвия.

– Не слушайте его, старого болтуна, – заметила Сара, разливая компании по новой порции кофе. – Эту трубу я подарила ему задолго до свадьбы. Так что никакого принуждения не было. А по поводу книги, так он просто любит по делу и без дела напоминать о своей учебе в школе переводчиков. Если бы тут лежала русская инструкция по пользованию огнетушителем, он бы сказал, что и ее в Упсале проходил.

– Мы много чего изучали, и инструкции в том числе, – парировал Сорен. – Но давайте вернемся к нашему делу. Гюнтер?

Степка, кратко изложив обстоятельства своего проникновения в Центральный пост и поделившись впечатлениями от увиденного (песок и вода, и ни души – караван ушел, а оазис остался), переключился на свои находки.

– Я уже назад хотел двигать, но тут смотрю, люк во второй отсек открыт, вспомнил схему, вроде командирская каюта там. Заглянул – койка, шкафчик на переборке, столик откидной. Больше ничего нет. Нормальная комната, не то что у моей Кристины в Гамла Стане. На шкафчике в металлической рамке под стеклом – эта вырезка, стал снимать, все посыпалось, жестянка насквозь прогнила. Чуть стеклом не поранился. Под столиком патефон стоял с этой пластинкой. Патефон – кусок ржавчины, а пластинка вроде ничего, ну, и взял ради прикола. Конечно, патефон тоже можно было прихватить, я знаю одного чувака, он эти штуки коллекционирует, но я как-то поздно про него вспомнил.

– Давай, читай и переводи, а то я за это время сама русский выучу, – нетерпеливо прервала рассказчика Лена.

– Ладно, слушайте, – Степка откашлялся и уткнулся в бумажку. – Пополнение Краснознаменного Балтийского флота. Это заглавие. Дальше следующий текст. Несокрушимые подводные силы нашей Родины пополнились новой боевой единицей. Рабочие завода «Красное Сормово» в Горьком досрочно выполнили взятые на себя обязательства, на два месяца раньше запланированной даты спустив со стапелей подводную лодку, которая, после приемки государственной комиссией и успешного прохождения ходовых испытаний, вошла в состав КБФ под номером С-27. Вчера на ее борту побывала делегация шефов, передовиков колхоза «Путь Ильича», которые вручили нашим славным подводникам подарки тружеников села: бюст Владимира Ильича Ленина, а также яблоки, груши и сливы из колхозных садов. Подводники, в свою очередь, пообещали, что будут из глубин мирового океана оберегать мирный труд советских граждан и любой враг будет встречен метким залпом торпед, а также артиллерийским огнем.

Степка замолчал и, обведя взглядом аудиторию, очевидно ожидавшую продолжения, сообщил:

– Все. Конец поэмы.

Сорен вскочил с места, захлопнув справочник «Экипажи боевых кораблей КБФ 1941-1945 г. г», который он листал все это время:

– Теперь сомнений нет. Под нами, – он топнул ногой по палубе, застеленной красным ковром, – лежит С-27, которую зачем-то решили выдать за С-28. На ложке, которую я нашел, инициалы М. Г. Напомню, такие инициалы принадлежали старшине-мотористу Максиму Григорьеву 1915 года рождения с С-27. Книга «Двенадцать стульев» подарена старшему лейтенанту Агафьеву, согласно справочнику он также служил на С-27. Конечно, теоретически двух и даже более человек могли перевести с одной лодки на другую, но только что прочитанная газетная заметка устраняет последние неясности – мы имеем дело с С-27. Причина гибели лодки не установлена. Но, судя по тому, что видел я и эти парни, – капитан кивнул на Юру и Степку, – лодка двигалась в надводном положении, с открытыми люками, что само по себе странно в боевой обстановке. На стволе кормовой пушки – заглушка, т. е. командир русской субмарины проявил поразительную беспечность, как будто вел свой корабль в мирных водах. На палубе заметны следы осколков, возможно, лодка напоролась на мину или была атакована с воздуха. Если кто-то думает иначе, высказывайтесь.

Возражений не оказалось, только Сара пробормотала:

– Но зачем, зачем нужно было устраивать весь этот маскарад? И почему сегодня кому-то так важно все это скрыть?

Вопрос был риторический, поэтому так и остался без ответа.

– Ну что же, идем домой, в Стокгольм, а пока предлагаю всем подумать по поводу наших дальнейших действий. У меня уже есть кое-какие соображения, – сообщил капитан «Ориона» и, взяв в руки пластинку, уже промытую и протертую замшей, повертел ее в руках. – Наклейки нет, но материал хорошо сохранился. Старый благородный шеллак. Это вам не искусственный винил. Шеллак даже можно есть – это, по сути, конфетная глазурь.

Капитан, подмигнув экипажу, поднес пластинку ко рту, Сара фыркнула:

– Сорен, ну сколько можно!

– Ладно, – вздохнул Сорен. – сохраню реликвию для прослушивания. Ну, какие мысли по поводу того, что там записано?

– Наверно, какая-нибудь речь Ленина или Сталина, – предположила Сара.

– Военные марши, – сказала Лена.

– Лирические песни в женском исполнении или я не знаю моряков, – заметил Степка.

Юра скорее был готов принять точку зрения приятеля. Судя по «Двенадцати стульям», парни на С-27 подобрались веселые и не слишком идеологически затюканные.

– Романсы, – сообщил он.

– Сейчас проверим вашу проницательность, – Сорен открыл шкаф и извлек из него патефон, крышку которого украшал знак с красным знаменем, развевающемся на скрипичном ключе. «Ленинградский граммофонный завод», 1940 год, – гордо проинформировал он собравшихся. – Подарок патриотической общественности латвийского города Руене. Награда за то, что я вернул латышскому народу его национальную реликвию. Обо мне даже местная газета писала, «Со-вет-ск-ая мо-ло-дежь», – воспроизвел он название по-русски. – Правда, в 88-м году она уже была антисоветская.

– Сорен, хватит хвастаться! Никому не интересы легенды о твоих подвигах, – смущенно произнесла Сара и, подойдя к мужу, изобразила, что закрывает ладонью ему рот.

– Не моих, а наших, – поправил ее капитан. – Мы с Сарой вместе «Сеятеля» искали. Молодым людям будет полезно послушать, чтобы навсегда запомнить главный принцип научного поиска: самое простое решение обычно оказывается единственно верным. Как я уже сказал, дело было в 88-м году, накануне распада Советского Союза. Вся Прибалтика бурлила, была в шаге от независимости. Нас с Сарой пригласили в Ригу выступить перед местными историками с докладом о морской археологии. Ведь при Советском Союзе латышей к морю, тем более с аквалангами, не подпускали. В КГБ правильно рассуждали. Войдет такой человек в воду далеким от политики ученым, а выплывет уже в нейтральных водах законченным диссидентом. Закруглил я выступление, и тут подходит человек из Руене. Просит продемонстрировать мои навыки подводного поиска в действии. Только не на море, а на местных озерах и речушке. У них приближался полувековой юбилей установки памятника сеятелю – это был такой трехметровый крестьянин из финского гранита, ничего особенного. Но чекисты посчитали иначе. В 1951 году, когда всю Латвию уже проутюжили и советская власть даже заскучала, решили провести контрольную чистку. Некоторые книги на латышском языке в районных библиотеках собрали и пожгли, еще по мелочи пропололи, а «Сеятеля» объявили главным носителем латышского буржуазного духа. Ну, и провели акцию по его искоренению. Пригнали в Руене войска, площадь оцепили, и трактором гранитного мужика скинули с пьедестала. Потом статую разрезали на две части, да еще голову отрубили. Тело закопали в парке, а голову ночью вывезли куда-то на грузовике и спрятали. Решение было правильное. Ведь статую без головы, при всем патриотизме, обратно не поставишь. После этой акции «Сеятель» действительно начал становиться символом буржуазного националистического духа, и с каждым годом – все больше. Местная патриотическая интеллигенция на нем прямо сдвинулась. К 1988 году общественность так припекло, а советскую власть так расшатало, что народ решил статую во что бы то ни стало вернуть обратно на постамент. Тело каменного крестьянина выкопали и склеили, а голову никак найти не могли. Кто-то слышал, что ее якобы скинули в воду. Принялись искать опытного аквалангиста. Даже собрали деньги в специальный фонд по поиску головы – пять тысяч рублей, большие деньги. Мы с Сарой приехали в статусе международной экспедиции, бумагу нам дали от Латвийской академии наук. Поселились в местной гостинице, оргкомитет для разъездов по окрестным водоемам «Ладу» выделил. Жить можно. Первые дни собирали информацию. Свидетели к нам в очередь выстроились, как на прием в райком партии. Голову везли туда, голову везли сюда… Один деятель особенно достоверно рассказал. Мол, шофером тогда на грузовике работал, доставлял голову по назначению, а она между бортами каталась туда-сюда. Скинул в реку километров за десять от города. Я по его указаниям нырял там до посинения, ничего не нашел. А потом выяснилось, что наш информатор комитетским был. Как, впрочем, и другие свидетели, что нам показания давали. Чекисты решили вести с нами большую дезинформационную игру по всем правилам большого шпионажа. Десять дней у них счастья было после стольких лет провинциального загнивания. Когда мы это дело раскусили, то объявили, что найти ничего не можем и уезжаем. «Ладу» оргкомитету вернули. Но через два дня мы с Сарой потихоньку вернулись, и стал я нырять в самом близком от парка месте реки, у моста. Решили, что ленивые птенцы Дзержинского далеко везти голову не захотели, скорее всего, там ее и сбросили. Полчаса булыжники на дне ворочал, глубина меньше метра, вдруг рукой за что-то странное зацепился. Оказалось, ухо «Сеятеля». Нашелся символ! Город – в безумии. Организовали процессию, и голову, как святые мощи, на подушечке к телу понесли. В первых рядах – архиепископ, диссиденты, с ними плечом к плечу – секретарь горкома, председатель горсовета, начальник милиции и отделение КГБ в полном составе. В глазах слезы счастья, лица торжественные, соответствуют ситуации лучше правозащитников. У них установка была – возглавлять народ, куда бы он ни двигался. Так и привели через два года к «поющей революции». А нам с Сарой за «Сеятеля» эту реликвию подарили, – Сорен нежно провел рукой по полированной крышке патефона. – Машина-зверь. Железную тарелку на нее положи, и ту пощекочет и петь заставит. Сейчас проверим, окажется ли ему по зубам эта подводная добыча.

Сорен передвинул патефон на середину стола, поставил пластинку и, придерживая музыкальную машину одной рукой, чтобы та не свалилась от усилившейся качки, завел ее. Раздался треск, игла беспомощно скользила по черной поверхности, не в силах нащупать поврежденные временем и балтийской водой бороздки. И вдруг прорвался хрипловатый голос. Это был Утесов и его джаз:

В парке Чаир

Распускаются розы

В парке Чаир

Расцветает миндаль.

Снятся твои золотистые косы,

Снится веселая звонкая даль.

Игла не смогла довести песню до конца, звукосниматель соскочил с пластинки и со щелчком поднялся. Вторая попытка оживить «гостью из прошлого» закончилась с тем же результатом. Тот же надтреснутый задушевный голос негромко исполнил один куплет и замолчал.

Лена всхлипнула.

– Лучше бы это была речь Сталина, – жалко улыбнулась она, махнув на патефон.

«Орион» подошел к своему месту стоянки на Стадскайен около пяти утра. Солнце только взошло, над заливом еще стоял туман, который прорезали острые шпили церквей Старого города. У причала бывший буксир ждали. Возле припаркованного патрульного «Вольво» прогуливались двое полицейских.

– Вот так встреча, – пробормотал Сорен Морель. Из-за тумана он вел своей корабль самым малым ходом и сумел увидеть неожиданных гостей всего метров за сто от берега. Однако сориентировался он быстро.

– Сара, копы, – отрывисто бросил он жене. – Пластинку и газетную вырезку – в тайник. Напоминание для остального экипажа. О подлодке вам ничего неизвестно, мы искали возле Эланда «Юпитер», да простит меня мой невинно оболганный любимец.

«Орион» пришвартовался, на борт поднялись полицейские. Держались они доброжелательно и корректно.

– Простите за вторжение, рутинный контроль. Проверяем все малые суда на наличие незаконных пассажиров. Наверное, читали, много нелегалов-беженцев в последнее время прибывает на территорию Швеции морем, – сообщил старший наряда, дылда лет тридцати, губа которого оттопыривалась от комка жевательного табака.

Очкарик-подчиненный изображал из себя орнитолога-любителя, глядел мимо пассажиров на пикирующих к воде чаек.

Осмотр продолжался не более получаса. Полицейские проверили документы команды «Ориона», осведомились о цели приезда в страну Юры, затем осмотрели все помещения, мимоходом поинтересовавшись содержимым шкафчиков в каютах и на камбузе.

– Даже если бы мы перевозили пигмеев, ни один из них не смог бы залезть на эту посудную полку, – не удержалась Сара и, схватив чашку, к которой прикоснулся старший, демонстративно протерла ее полотенцем.

– Все в порядке, еще раз извините за беспокойство, – попрощался, закончив обыск, любитель снюса, и наряд укатил в своем бело-синем «Вольво» с надписью Polis.

Взбудораженный встречей с полицией экипаж собрался в кают-компании. Сорен приложил палец к губам, призывая отложить обсуждение до тех пор, пока они не покинут «Орион». Уже на причале капитан сообщил:

– Готов поспорить на бутылку коньяка, что эта парочка из СЭПО. Ни за что не поверю, что они искали беженцев. Впрочем, это мы сейчас легко установим.

Сорен набрал какой-то номер по телефону и бодро произнес в микрофон:

– Турбьорн, привет. Как улов? Всего сорок кило? Согласен, эти круизники всю салаку вокруг Стокгольма распугали. Послушай, ты ведь, как всегда, в пять утра с моря пришел? К тебе на борт полицейские заглядывали? А вообще в этом месяце? Понятно. Да у них тут облава какая-то, беженцев ищут. На всякий случай предупреждаю. Ну все, пока.

– Турбьорн – последний профессиональный рыбак в Стокгольме, – пояснил Сорен, сунув мобильник в карман своих гавайских шорт. – Официально ловит салаку, а настоящие деньги делает на беженцах. Уж если к нему не приходили – значит, никакой облавы нет. Я прав. По нашу душу являлись мои секретные соотечественники.

– Круто. Начинаю чувствовать свою значимость, – пробормотал Степка.

Уже неделю Юра и Степка с Мадонной кантовались у Лены. Надежды дрессировщика пресмыкающегося на то, что хозяйка «комнаты Барби» одумается к моменту возвращения «Ориона» в Стокгольм, не оправдались. Впрочем, Степку разрыв с подругой ничуть не огорчил, хотя и обогатил новыми знаниями о ней:

– Знаешь, я ее даже слегка уважать начал. Впервые проявила последовательность. Она меня как-то с собой в обувной магазин затащила. Померила одну пару туфель, говорит: «Ужасно». Потом другую: «Вот, совсем другое дело, как мне идут!» А в кассу понесла первую. «Я, – говорит, – передумала».

Лена оказалась девушкой практичной и, обзаведясь молодыми крепкими постояльцами, пристроила их к делу. Юра и Степка перекопали участок перед виллой, поросший мелким кустарником и травой чуть ли не в рост человека. Дочка Стремстада собралась поднять продажную стоимость виллы, облагородив территорию вокруг нее аккуратным газоном. «Дело о двух подлодках», которое началось так многообещающе, зашло в тупик. Сорену Морелю через знакомого в Береговой охране удалось выяснить лишь то, о чем можно было и самим догадаться: в районе гибели субмарины две недели назад проводил учение спасательный корабль ВМС Швеции «Беллос», оснащенный оборудованием для подводных работ.

– Полная задница. Парни из СЭПО напрасно беспокоятся, ни хрена мы не найдем, – выразил общее настроение Степка, когда подходил к концу их недельный «трудовой лагерь» на «Вилле Каталина».

По вечерам втроем изучали библиотеку Стремстада, разместившуюся в шести шкафах трехметровой высоты, пытались обнаружить хоть какую-нибудь зацепку для продолжения поисков. Пока ничего интересного не было. Библиотека лишь в какой-то мере свидетельствовала о вкусах ее владельца: преобладали биографии и мемуары известных политиков, исследования о холодной войне. Две полки были уставлены книгами о разведслужбах: ЦРУ, Моссад, КГБ, МИ6… Стремстад, судя по подбору литературы, читал по меньшей мере на пяти языках. Юра обратил внимание на курьезную шведскую брошюру, изданную в 1962 году и озаглавленную «Все ли великие открытия XX века сделали русские?». Некий профессор Дальберг подробно проанализировал полтора десятка изобретений, от телевидения до атомной бомбы, придя к выводу, что в 80% случаев приоритет следовало отдать России. Стремстад был завербован тоже в 1962 году, через год после полета Гагарина, звездного часа Советского Союза. Дальберг и Стремстад, вероятно, оба находились под впечатлением великих свершений русских, и оба, каждый по-своему, приняли сторону Москвы в споре с Западом. На седьмой день методичного прочесывания шкафов Юра дошел до нижней полки, находившейся ближе всего к рабочему столу хозяина виллы. Там стояли три книги на английском со штампами Королевской библиотеки в Стокгольме: «Русское искусство и американские деньги» Вильямса, «Музей «Эрмитажа» Декарга и «История крупнейшего ограбления: как большевики обчистили Россию» МакМикена.

Судя по вложенному в одну из книг листу компьютерной распечатки, взяты они были совсем недавно, около двух месяцев назад. Юра перелистал страницы: речь везде шла о продаже большевиками произведений искусства западным коллекционерам в первые годы после революции. Небольшое совещание, устроенное по поводу находки, привело к единственной резолюции: было решено отправить Лену в библиотеку, чтобы она сдала просроченные книги и заодно выяснила, какую еще литературу брал Стремстад в течение года.

На следующий день Лена доложила о результатах своего похода. Пожилой библиотекарь, растроганный желанием дочери собрать все свидетельства последнего периода жизни трагически погибшего отца, выдал Лене список книг – как тех, что Стремстад брал на дом, так и тех, которыми он пользовался в читальном зале.

В зале Стремстада интересовали только каталоги аукционов Bukowski с 1918 по 1951 год, а для дома он выбрал воспоминания Олофа Будмана и десяток книг, рассказывающих о так называемых «застрявших судах». Речь шла об остававшихся в 1940 году в порту Гетеборга на момент оккупации Германией Норвегии торговых судах этой страны, которые в течение 1941-43 г. г. пытались прорваться со шведскими стратегическими грузами – марочной сталью, подшипниками и тому подобным – в Великобританию.

Обсуждение «списка Стремстада» состоялось на борту «Ориона». Итоги подвел Сорен Морель:

– Итак, что мы имеем? Стремстад незадолго до своего исчезновения сообщил «Экспрессен», что собирается писать книгу, которая окажется «бомбой». Очевидно, что там должны были присутствовать наша «переодетая» под «восьмую» подлодка С-27 и реальная С-28, о ней мы пока ничего не знаем. Литературу, которую Стремстад брал в библиотеке, можно условно разделить на две категории. Первая – книги о распродаже большевиками произведений искусства после революции и роли в этой истории «красного банкира» Олофа Будмана. Для молодого поколения, интересующегося преимущественно компьютерными играми, сообщаю. Одна из крупнейших в Европе коллекций древних русских икон – около 100 штук, – хранящаяся в Национальном музее, – дар Будмана шведскому государству. Ему, в свою очередь, руководители большевиков позволили купить иконы за бесценок в благодарность за посредничество при заказе локомотивов в Швеции в начале 20-х годов прошлого века. В ту же графу я бы занес и каталоги аукционного дома Bukowski. Логично было бы предположить, что Стрем-стад просматривал их в читальном зале, выискивая какие-то произведения искусства, вывезенные из России и проданные в период с 1918 по 1951 год. Второй блок источников, информацию из которых Стремстад, вероятно, тоже хотел включить в свою рукопись, касается операций «Раббл», «Перфоманс», «Бридфорд» и «Муншайн», проведенных в годы Второй мировой войны британским консульством в Гетеборге. Я в 82-м году погружался на Skytteren, один из этих «норвежцев», не сумевших проскочить через немецкий барьер в Скагерраке. Красавец длиной 172 метра, самое большое из судов, затонувших в шведских территориальных водах! Лежит на семидесятиметровой глубине – мы проверяли состояние танков с мазутом, на поверхность тогда стали подниматься нефтяные пятна. Эти прорывы немецкой блокады норвежцами сами по себе достойны новой книги, но какая может быть связь между распродажей Советами содержимого царских дворцов и музеев в довоенный период, подводными лодками на Балтике и операциями на Западном побережье?

– Наверное, Стремстад просто хотел напихать в свою книгу все любопытное. Одна глава об этом, другая – о том. Глядишь, и пошли продажи, – предположил Степка.

Эта гипотеза, однако, вызвала возражения со стороны Лены:

– Стремстад говорил этой своей… Пернилле, что опубликует то, что никому неизвестно. И ей показалось, будто он хочет рассказать о чем-то одном, но очень важном. Конечно, она могла все это сама себе придумать. Ведь девушке Джеймса Бонда когда-то очень хотелось приключений.

Сара, скорее, склонялась к версии Степки о «винегрете», который Стремстад стряпал для широкой публики.

– Сорен, про старшего Будмана ведь хорошо известно, что он еще до войны переехал во Францию, а в войну перебрался в США. Какие дела у него могли быть в Швеции в тот период? – заметила она. – Думаю, Стремстад собирался написать обо всем понемножку, и этот Будман, русское искусство и норвежские корабли только уведут нас в сторону. Старший Будман умер несколько лет назад, но мы с Соре-ном немного знаем его сына, Петера, ему около пятидесяти. Живет в Штатах, часто приезжает в Стокгольм. Учился в интернате в Сигтуне, со сливками общества, потом в Высшей торговой школе в Стокгольме, но не закончил, бросил и инвестиционным фондом старшего Будмана не захотел заниматься. Основал компанию «Навигатор», специализирующуюся на разработке электронного оборудования морского назначения, что-то сам изобрел в этой сфере. Любит подчеркивать, что сам создал свое дело и ничего общего с папенькиными сынками, взявшими готовый родительский бизнес, у него нет. Искусство его вроде бы тоже не интересует. Читала одно старое интервью с ним, где он назвал банкиров ханжами, прикрывающими свой срам фиговыми листками высоких культурных потребностей.

– Все же какая-то связь с делами отца у него есть, – возразил Сорен. – Вот, собрался открывать музей с его коллекцией живописи. Попробую с ним встретиться, когда он снова появится в Швеции.

– Обязательно нужно с ним поговорить, другого выхода у нас все равно нет, – поддержал его Юра. – Пусть версия и ненадежная, но почему бы не предположить, что перед нами элементы одной истории. Советский Союз в 20-е годы с помощью Будмана покупал в Швеции паровозы и промышленное оборудование, расплачивался за это частично произведениями искусства. Допустим, что и в войну Будман приложил руку к такой торговле. На подлодках в Швецию переправляли плату за стратегические материалы, а доставляли их в Советский Союз через Великобританию на этих норвежских «застрявших судах».

– А знаете, – заметил Сорен Морель после минутного молчания, – что-то в этом есть. Я, когда работал на Skytteren, встретил одного человека, который уверял, что его дед – он был владельцем завода в Центральной Швеции – неплохо заработал в войну на торговле с Советским Союзом. Он продавал Москве конверторные печи. Товар объемный, самолетами не перетащишь. И он сказал, что возили судами. Одна из таких печей, по его словам, до сих пор лежит в трюмах Skytteren.

Решение было принято. Сорен пообещал заняться младшим Будманом, а Степка, Юра и Лена отправились назад, на «Виллу Каталина». Запущенный сад, однако, так и не дождался батраков. Когда Лена открыла почтовый ящик, там лежало письмо без обратного адреса. На листке бумаги была напечатана одна-единственная строчка: «Николай Матвеев. Эскильстуна. Лагерь интернированных. Александр Берг».

«Похоже, это тебе», – Лена сунула Юре конверт, штамп на котором показывал, что письмо опустили в Стокгольме два дня назад. Послание, точно в насмешку над Юриными эмоциями, было снабжено веселенькой марочкой с изображением главного силача Швеции всех времен: Пеппи Длинныйчулок, поднимающей на руках лошадь.

Кем бы ни был неизвестный помощник, указал он на человека действительно любопытного. Интернет выдал лишь единственную короткую ссылку. Это был чей-то анонимный комментарий к статье о шведских лагерях во время Второй мировой войны. Советский матрос Николай Матвеев, находившийся в лагере интернированных Бюринге под Стрэнгнэсом с 1941 по 1944 год, проходил в 1944 году свидетелем на процессе о попытке убийства его товарища по бараку Антона Никифорова.

Сюрприз преподнес газетный архив Королевской библиотеки. Юра, прильнув к стеклу проектора, второй час просматривал микрофильмы страниц газеты «Эскильстуна Курирен», точно глядел в волшебный колодец времени, на темной воде которого сменялись картины жизни нейтральной Швеции. Сводки немецкого командования и сообщения Совинформбюро о боях на Украине, рецепты блюд из барсучатины и реклама заменителя кофе, и вдруг – прямо на первой странице – знакомое фото «портрета на стене». Дед. Только здесь он был не в военной форме, а в гражданском костюме, с забинтованной головой. Под снимком – подпись: «Матрос Антон Никифоров отказался вернуться в Советский Союз. За это его чуть не убил собственный товарищ».

В заметке от 10 июня 1944 года под заглавием «Политическая расправа или любовная драма?» сообщалось, что начался суд над лейтенантом Гуревичем, который ночью в бараке напал с молотком на спящего Никифорова, успев нанести тому один удар. Сосед Никифорова по нарам Николай Матвеев сумел вовремя обезвредить нападавшего. Врачи спасли жизнь Никифорова, который утверждает, что Гуревич действовал по заданию советских властей и что год назад уже предпринималась попытка покушения на его жизнь, когда кто-то скатил на него штабель дров на лесоповале. По мнению Никифорова, ему мстили за агитацию среди соотечественников в пользу невозвращения в Советский Союз. Гуревич сообщил суду, что действовал исключительно под влиянием ревности, поскольку оба они ухаживали за сотрудницей «Красного Креста», работавшей в лагере.

В октябре 1944 года «Эскильстуна Курирен» проинформировала читателей, что в связи с выходом из войны Финляндии появилась возможность отправки на родину советских граждан, интернированных в шведских лагерях. В числе отбывающих на родину – лейтенант Гуревич, обвинявшийся в покушении на жизнь матроса Антона Никифорова. Дело в отношении Гуревича, как и других советских граждан, совершивших правонарушения на территории Швеции, прекращено согласно договоренности шведского и советского правительств.

Когда Юра выбрался наружу, в запах промытой дождем цветущей сирени, его замутило, то ли от духоты подвала Королевской библиотеки, то ли от новой информации о деде, которая никак не укладывалась в голове. Значит, героический старший лейтенант Александр Берг не погиб на войне, а преспокойно отсиживался в нейтральной Швеции в качестве матроса Антона Никифорова. Но зачем этот маскарад? Ай да дед! Его жена всю жизнь вахту верности несла, в зоне из-за него побывала, а он в Швеции решил остаться из-за какой-то медсестрички… Предатель! Юру охватила злость – он ведь трепетал, как девчонка, когда лез в подлодку, к дедовым косточкам.

Только представить, что он привозит бабке вместо мешочка драгоценного песка с подводной могилы фотографию ухоженного старика с голливудским оскалом вставных зубов, в окружении его шведских детей и внуков!

Теперь Юре было уже наплевать на С-28, ему хотелось схватить деда за лацканы синего клубного пиджака с золотыми пуговицами (он почему-то именно таким видел нынешнего Александра Берга – белые штаны, очки в золотой оправе, синий пиджак – богатый яхтсмен на заслуженном отдыхе) и задать ему один-единственный вопрос: «Как ты мог?». Собственно, если разобраться, сам поступок деда не вызывал у Юры возмущения – война, бабкина молодость – все это было абстракцией, подвернувшейся на глаза старой газетной страницей, обнаруженной на дне ящика письменного стола из комиссионки, но вот дубина, в которую бабка превратила память о своем безупречном муже, пропавшем на войне, была реальной, и пользовалась она ею, сколько он себя помнил. Теперь выяснилось, что и он, и мать страдали совершенно напрасно, и дед должен был за это ответить.

Значит, путь лежал к бывшему матросу Николаю Матвееву. Только бы он был жив! В том, что сам дед еще топчет землю, Юра не сомневался. Как же, помним, спортсмен, не пил, не курил, Финский залив от Стрельны до Кронштадта переплывал!

Степка остался тренировать новый трюк с Мадонной, хотел научить ее считать хотя бы до пяти – он почему-то был уверен, что сможет поднять интеллект своего брандспойта в камуфляже до уровня Каа, – а Юра с Леной, выслушав Степкину инструкцию по эксплуатации его «Вольво» (дверь водителя снаружи не открывается, задним ходом лучше не пользоваться, а на скорости чуть ведет вправо – передние покрышки разные), двинули в Эскильстуну, где по адресу: Альва Мюрдалс, 5, согласно шведской справочной службе «Эниро» проживал Николай Матвеев.

Лена накануне выяснила, под видом телефонной продавщицы пищевой добавки «Омега-3» (она вставила в мобильник новый чип, опасаясь прослушки), что старик был жив и сохранил ясное сознание. По крайней мере, он послал ее куда подальше уже через минуту разговора, сообщив хриплым прокуренным голосом, что помрет в свое время и без посторонней помощи.

Вот и дом, в котором может все начаться и закончиться. Шведская «хрущевка», скрывающая свое убожество под слоем аккуратной бежевой краски. Легенда выглядела следующим образом: они – студенты-историки, занимаются лагерями интернированных, были в Бюринге, а теперь по пути домой решили заехать к одному из его бывших обитателей. Имя и адрес нашли в Интернете. Пытались предварительно позвонить, но никто не ответил.

– Человеку всегда труднее сказать «нет» на пороге собственного жилища, чем по телефону. Книга «Продать можно все» Марка Дугласа, страница 142, – теоретически обосновала тактику раскалывания старика на информацию Лена. В своей Кируне она, оказывается, посещала какие-то курсы маркетинга.

Желтая фанерная дверь. Табличка «Никакой рекламы». Красная тревожная кнопка звонка – как сигнал в прошлое. Юра почувствовал, что его ладонь вспотела. За три часа пути от Стокгольма он столько себе нафантазировал об этой встрече, что готов был увидеть скелет в краснофлотских лохмотьях, прячущийся от мира в склепе своей квартиры. Вместо этого на пороге материлизовался поджарый коротышка в синих трениках «Адидас» и футболке «Гран-Канария», лысина в россыпи коричневых пигментных пятен бликовала от люминесцентной лампы на площадке. Из ушей торчали кустики седых волос.

– Наконец-то! Проходите, у меня документы готовы. Только фотографироваться я не стану. Мы договорились, что все будет анонимно, – старик ткнул в болтавшийся на уровне живота Лены «Никон», взятый ею для маскировки.

На взгляд Юры, бывший краснофлотец, хранивший, как черепаха Тортилла, золотой ключик к тайной комнате, был неприлично суетлив и мелок для возложенной на него исторической миссии.

Когда выяснилось, что Матвеев ждал корреспондентов местной газеты, в которую он накатал телегу по поводу «мафии», заправляющей его садовым товариществом, врать про студентов-историков не понадобилось. Гости уже внедрились в гостиную и пили приготовленный для них кофе. Книга «Продать можно все» утверждала, что потенциальный покупатель, допустивший такую оплошность, уже наполовину проиграл сражение.

– Я – внук старшего лейтенанта Александра Берга. Вы его знали по лагерю под именем матроса Антона Никифорова, – ляпнул, точно бросился с обрыва в воду, Юра, и удар Лены ногой под столом запоздал на долю секунды.

Матвеев, выслушав это признание, молча встал и вышел из комнаты. Круглые электронные часы над дверью отщелкивали бесконечные минуты – он все не появлялся, точно забыл о гостях. Лена, скрипнув стулом, сменила позицию, села, полуотвернувшись от Юры. Маленькая ракушка ее уха пылала от гнева.

Дело сделано, и будь что будет. Юра с удивлением обнаружил, что совершенно успокоился, как человек, годами доказывавший свою невиновность и вдруг обнаруживший, что все аргументы исчерпаны и судья готовится зачитать приговор. От нечего делать он принялся разглядывать гостиную. Мебель из ИКЕА. Минимализм тридцатилетней давности. В книжном шкафу – экспозиция блеклых цветных фотографий 70-х годов: еще не старый хозяин квартиры с какой-то женщиной на фоне разных коллизеев и эйфелевых башен. «Поездил краснофлотец по миру, когда дома и в Болгарию не пускали и печать была черно-белая», – подумал с неожиданной обидой.

На стене, там, где в обычных шведских домах висели пейзажи с морем, островами и яхтами, красовалась картина, выполненная в том же аляповатом духе, но с другим сюжетом: в бурных синих волнах летел серый военный корабль под бело-синим флагом со звездой, на него пикировали самолеты с крестами, до неба вздымались кусты бомбовых разрывов. Краснофлотец Матвеев, драпанув в страну с кисельными берегами, ежедневно доказывал самому себе, что тоже понюхал пороха.

– Похож на деда, – откуда-то сзади раздался голос хозяина.

Юра дернулся. Оказывается, квартира Матвеева была анфиладного типа. Выйдя из гостиной, старик подобрался в своих войлочных тапочках к гостям с тыла и все это время разглядывал их сквозь стеклянную дверь.

Матвеев плюхнул на стол альбом с фотографиями, сверху положил большой раскрашенный снимок двух краснофлотцев: на одном был он сам, на другом – Юрин дед. Оба стояли, обняв друг друга за плечи, сбоку у каждого по велосипеду. Форменки, клеши – все новенькое, с иголочки. Надпись гласила: «Бюринге, июль 1943 г.».

Юра не удержался, наклонившись, взглянул на себя в зеркальное чрево серванта: бабка столько лет твердила, что внук получился никудышный, полная противоположность ее кумиру, что он как-то не задумывался о внешнем сходстве.

– Значит, старший лейтенант Александр Берг… Он мне не говорил, хотя в друзьях ходили, – Матвеев побарабанил тонкими пальцами с желтыми ногтями по столу.

– Какая на вас форма, точно из магазина, а ведь вы в лагере уже сколько были, – прервала его размышления Лена, которой перешла фотография после Юры.

– Так и есть, из магазина. Погодите, сейчас покажу, – Матвеев исчез в другой комнате, вскоре появился с темно-синей форменкой в руках. – Вот смотрите! – он вывернул подкладку.

На прямоугольном штампе значилось Nordiska kompaniet.

– Это нас Коллонтай приодела. Приехала со свитой из посольства в лагерь в конце 42-го, а мы оборванные, кто в чем. Как говорится, низ советский, верх немецкий. Шведы нам только красные звезды на рукава нашили, у немцев научились, те таким же манером евреев помечали. Большинство наших с Эзеля морем в конце 41-го ушли из окружения, ну и потом понемногу добавлялись. Кто из плена из Норвегии бежал, кто – как твой дед – где-то по лесам в Эстонии прятался. Коллонтай сказала, что мы – лицо борющейся советской родины, и лицо должно выглядеть соответственно. Сняли с нас мерки, а потом из «Нордиска компаниет» комплекты обмундирования прислали. Морякам – матросское, летчикам, пехоте – их фасон. Не лагерники, а военный ансамбль песни и пляски. Я тут у окна постою, покурю и расскажу, что знаю… Разные тут приходили, интересовались, и под видом родственников тоже, но я им от ворот поворот. А ты похож, сомнений нет, тебе ведь сейчас, гляжу, примерно как твоему деду тогда…

Матвеев выдохнул дым в приоткрытое окно, закашлялся:

– Дрянь «Галуаз» стал, совсем бабские сигареты. Я с юности к «Беломору» привык, привозил тут один, да посадили, а самому мне в Россию хода нет.

Старик долго подбирался к главному, успев рассказать и о своей учебе на курсах радиотелеграфистов в 39-м году («Комиссар училища выстроил нас, курсантов, и произнес речь о том, что товарищи Сталин и Гитлер заключили договор о дружбе и теперь войны не будет»), и о службе на тральщике в Эстонии в начале войны («Меня разжаловали в начале 41-го из главстаршины в рядовые, сдуру спросил на политзанятиях, мол, а почему Гитлер только что другом был, его называли “товарищем Гитлером”, а потом сразу стал кровавым фашистом»), и о переходе на тральщике из Эзеля в Швецию, когда фрицы последних окруженцев на Цереле добивали, а начальство на торпедных катерах на Ханко сбежало («У нас в команде только один раненый был, немецкие самолеты на нашу калошу бомб жалели, из пулеметов палили, а мы все в трюме от налетов прятались, а вода пули ослабляла»), и, наконец, о приходе в Нюнэс-хамн под конвоем шведского миноносца, о жизни в лагере. Наконец, дошел до встречи с Антоном Никифоровым:

– Его к нам в конце августа 42-го привезли. Слышал плохо от контузии, с воспалением легких от переохлаждения. Сказал, что греб на рыбацкой лодке всю дорогу, пока не добрался до Эланда. Служил в сводном отряде морской пехоты, когда немцы их разбили, в лесах скрывался, потом один хуторянин его прятал. Мы еще удивлялись, где это он на такого доброго хуторянина нарвался – они там нам все или в спину стреляли, или немцам выдавали. Ну, у каждого своя судьба, может, решили, повезло человеку. Вообще, он немногословный был, а к нему и не приставали – контуженый, что с него возьмешь. Жили мы в сборных домиках по четыре человека, командиры и рядовой состав отдельно. Его ко мне определили. Видно было, что парень развитый, книжки читал, разговор вел интеллигентно, не то что мы – кто от сохи, кто от станка. Скорее, на офицера тянул. Выправка, опять же. Забудется – и командовать пытается. Не студент, одним словом. Ну, мы про себя решили, что разжалованный за что-то, и не выпытывали. Меньше знаешь, крепче спишь. К нам иногда из советского посольства в Стокгольме приезжали, однажды сама мадам Коллонтай пожаловала. Уже лет под семьдесят, но элегантная дама, в серой такой шубе, как сейчас помню. «Учите, пока есть возможность, шведский язык, – говорит. – Я сама шведский выучила, когда в Швеции в тюрьме в 1912 году сидела». С нами индивидуальных бесед посольские не вели, только перед строем выступали. А Никифорова два старших офицера, военно-морской атташе, капитан I ранга, и еще какой-то подполковник, увели в отдельный барак и там часа два о чем-то выспрашивали. Вернулся он, отшутился – мол, невеста самому товарищу Сталину написала, и посольство теперь – кровь из носу – выспрашивает, не нуждается ли он в чем-то. Улыбается, но видно, гнетет его что-то, просто, как у нас моряков говорят, клешем беду разгоняет. Посольские уехали, а через неделю примерно с этим Никифоровым, или кто он там был на самом деле, несчастье приключилось. Нас на работы выводили, на лесоповал. Дело добровольное, но все хотели. В месяц до 30 крон можно было заработать, плюс от посольства 45 крон рядовому составу выдавали, и по 60 крон командирам. Жить можно. Велосипед – правда, не новый – 30 крон стоил. Ими весь лагерь скоро обзавелся. Ну, и свободы опять же хотелось понюхать, ведь хоть и не фашистский лагерь, а все равно – колючка, охрана с собаками. А тут почти сам себе хозяин. Взял на КПП бронзовый знак, прицепил на грудь и шагай валить лес. Вечером возвращаешься – сдай знак. Вот и вся проверка. Никифоров, хотя еще слабый после болезни был, тоже в бригаду заявился. Мы с ним на пару сучкорубами работали. Штабель сосновых бревен навален, в три человеческих роста, а мы однажды стоим к нему спиной, тюкаем помаленьку. И вдруг точно меня что-то дернуло. Обернулся – а вся эта махина на нас валится, как в замедленной съемке. Отскочил, напарника толкнул, да только его бревном все равно по руке хрястнуло. Перелом получил. Администрация следствие провела, признали несчастный случай. Только Никифоров в это не поверил. Я его проведать в лазарет пришел, он меня за спасение жизни поблагодарил, а потом и говорит: «Ты от меня теперь подальше держись. Пропадешь ни за что. Приговорили меня. Не сегодня, так завтра кончат». В лазарете он месяца два провалялся, кость плохо срослась, потом воспаление началось. Там у них с медсестрой, шведкой, так думаю, и началось. На нее весь лагерь заглядывался, а она простого интернированного матроса выбрала. Урсула, фамилию забыл. Целовались, я сам видел. Их там три медсестрички от Красного Креста работали, все двадцатилетние, аленушки такие, беленькие, курносенькие. Палец им покажи – смеются. После лазарета Никифоров на работы за территорию лагеря поначалу не вызывался, а потом потихоньку все по-прежнему пошло. «Может, – говорит мне так задумчиво, – ты и прав, придумал я себе все, доживем мы до победы и домой вернемся». О своих страхах и вообще о себе не распространялся. «Поверь, – говорит, – правду сказать не могу, а врать не хочу». После того, как я его от бревен спас, мы подружились, хотя я и с восьмилеткой да ускоренными курсами, а он, так думаю, с высшим образованием. Немецкий знал, со шведами спокойно объяснялся – они тогда все как один шпрехен зи дойч, это сейчас у них сплошной инглиш. Скоро, смотрю, и на шведском читать стал. Стринберга, прочую классику местную. Урсула, наверно, его снабжала. Я книгу как-то открыл, а там на чистой странице знак отпечатан, видно, из ее домашней библиотеки книги.

– Экслибрис, – машинально поправил Юра. – А не помните, что там было изображено?

– Как же, помню. Медведь и гусиное перо. Я еще с Антоном пошутил, мол, правильный курс держишь, краснофлотец, к верному берегу причалил. Страна такая цивилизованная, что даже звери писать умеют. В конце 43-го снова началось. Опять из посольства приехали, речи произносили, мол, после Сталинграда фашистской гадине скоро конец придет и через несколько месяцев вы, товарищи, вольетесь в ряды победоносной Красной Армии, мы работаем над вашим возвращением. Газеты привезли, книги, папиросы, конфеты, платочки вышитые. Потом стали по одному на беседу дергать. Дело в том, что тогда лагерь наш на два разделился – на красный и на белый. До драк доходило. Шведы и разгородили нас проволокой, чтобы убийства не случилось. В красном человек двести было, в белом – около пятидесяти. Туда те перешли, кто в Союз возвращаться не хотел. К тому времени холуи сталинские совсем пересрались, что с них дома спросят, и стали перед посольством выслуживаться. Заговоры выискивают, пугают, выпытывают, кто как в Швецию попал, не дезертир ли. Мы с Никифоровым все еще в красной зоне держались, побаивались переходить, в белой половине народ еще тот подобрался. Лосьон для волос с утра до вечера хлещут, в карты режутся, как блатные. Мол, мы выбрали свободный мир, и пропади все пропадом. Меня два полковника из посольства тоже вызвали, выспрашивали, кто антисоветскую агитацию в лагере ведет, что я сам по поводу возвращения думаю. Я-то сообразил, что все это дымовая завеса. На самом деле их Никифоров интересовал. Что да как, рассказывал ли про свое прошлое и как в Швеции оказался. Уже знали, что мы друзья. Его тоже на допрос потащили. Потом опять отшутился: «Ничего особенного, предлагали на продсклад дома определить. Мол, после сытой Швеции вам другая фронтовая нагрузка противопоказана». Только я вижу – опять моего товарища трепали так, что мама не горюй. Ночью раз вскинулся, как заорет: «Не виноват я, товарищ полковник, что жив остался!» В лагере после их посещения, стал примечать, за Никифоровым посольские шестерки приглядывать начали. Кучками собираются, шушукаются. На него поглядывают. Поняли мы, что-то зреет. Антон-то вообще крепко спал, а я всегда – вполглаза. Природа у меня такая. Вот и помогло. Ночью от шороха проснулся, вижу, дверь в наш барак приоткрылась и тень какая-то скользнула прямо к нарам Никифорова. Он внизу лежал. Я метнулся, толкнул, да не успел малость. Лейтенант Гуревич это был, молотком Антона шарахнул. Тут не столько я помог, сколько ушанка. Он ведь в зимней шапке спал, говорил, когда завяжет ее туго, голова меньше болит. Вот эта самая ушанка и смягчила удар, а то бы сразу к Богу в рай. Двое других наших товарищей скрутили этого «Меркандера», я к Никифорову – рука вся липкая. Тут уж лазаретом не обошлось, сразу его в больницу в Стрэнгнэс отправили. Больше он в лагерь не возвращался. Я его на суде только увидел, месяца через два. Выведать, что и как, не дали. Я только спросил, как голова, а он усмехнулся, отвечает: «До свадьбы заживет. Только вот не знаю, в какой стране эта свадьба будет».

Суд так ничем и не закончился. Гуревич пургу гнал, мол, приревновал к медсестричке, чисто бытовая история, хотя весь лагерь знал, что у него уже крепкая семья была… С одним майором. Никифоров тоже каким-то противолодочным зигзагом пошел, мол, это политика, его уже второй раз убивают за антисоветскую агитацию. Врал от киля и до клотика. Если агитацией анекдоты про колхозы и Буденного назвать, так этим весь красный лагерь занимался. В общем, я так понял, сделал он свой выбор – на невозвращение, потому все это и придумал. Мне тоже пришлось после суда на белую половину перейти, понял я, что невольно втянул меня мой товарищ в такое дело, что живым мне в Союзе не остаться. Вот и вся моя, ребятки, история. Сразу скажу – много я, Юра, думал, за что на твоего деда посольство ополчилось, но так ничего и не придумал. Больше я его не встречал и не знаю, жив он или помер. Вот, картина его на стене мне на память осталась, подпись даже имеется, «Антон Никифоров», – Матвеев кивнул на разухабистое батальное полотно. – Он в лагере многим ребятам рисовал. Все просили если портрет, то покрасивее, а военный сюжет – позабористее. Большой талант был. А тайна его и сегодня кому-то важна. Я ведь до 91-го года в посольство ни ногой, а тут, как Советский Союз отменили, рискнул. Может, думаю, паспорт дадут, на родные могилы съезжу. Подал заявление, а через месяц на беседу пригласили. Поговорили спокойно обо всем, и тут вдруг старый вопрос всплыл: не объявлялся ли мой лагерный товарищ, да что я о нем могу припомнить, о чем тогда, под влиянием «политической обстановки», как они выразились, умолчал. Обещали, что если помогу новой демократической России разыскать важного для нее человека, они не только паспорт дадут, но и будут хлопотать о признании меня ветераном войны. Медаль повесят, в Москву на 9 Мая пригласят. «Шведы, – говорю, – мне тоже покоя с Никифоровым не давали, но и их я порадовать не мог. Вы лучше с ними совещание устройте, может, и поможете друг другу. А медаль за войну мне не нужна. У меня она уже имеется, до сердца на сантиметр не дошла, да там и застряла».

Матвеев отвернулся к окну, разглядывая открывавшийся оттуда унылый пейзаж: ряды пятиэтажных бараков и – вместо церковного шпиля – устремленную к небу фабричную трубу за ними.

В комнату возвратились звуки, прежде прятавшиеся по углам. Тихо шли где-то часы, что-то поскрипывало, покряхтывало.

– А Урсула? – хрипловатым от долгого молчания голосом спросила Лена. – Что с ней стало?

– Перевели всех аленушек куда-то после этой истории. Старух прислали, чтобы соблазнов не было. Я ни дружка своего, ни Урсулу не разыскивал. Так рассудил, что если бы Никифоров хотел, сам бы объявился. Вот так, внук! Не Никифорова, а как бишь его… старшего лейтенанта Берга.

На обратном пути причалили к горе пластикового мусора на площадке для трейлеров.

– Машина устала, пусть передохнет, – твердо сказала Лена и, заглушив мотор, похлопала по рулю, точно лошадь по холке потрепала.

Юра не протестовал, хотя не заметил ничего особенного в поведении «Вольво»: Степкина развалюха обладала таким разнообразием дефектов, что казалась почти одушевленной.

– Ну, и что ты думаешь по этому поводу? – Лена протянула Юре бутылку воды «со вкусом папайи», как значилось на этикетке. Она набрала полный рюкзак этой гадости, вероятно, решив для себя, что достойно справилась с задачей продовольственного обеспечения экспедиции. Птичью лапку, державшую бутылку, вполне можно было демонстрировать на конгрессе, посвященном анорексии. Девушка сегодня как никогда напоминала сороку, пережившую трудную зиму. «Женюсь, откормлю», – подумал Юра и сам удивился неожиданной мысли.

– Мне кажется, кто-то решил нашими руками жар загребать, – сказал он. – Тот или те, кто подкинул письмо с указанием на Матвеева, думали, что он сообщит нам какие-то сведения о… моем деде (язык вдруг взбунтовался, отказавшись от отстраненного «Берга»), которые они не могли получить сами. Вопрос: что же он нам такого сказал? Мне кажется, ничего. Единственная ниточка – Урсула, но про нее известно из газетной статьи о процессе. Наверное, ее данные можно найти в архиве. Мы выяснили, что дед скрывался под другим именем и советское посольство чего-то от него добивалось. Значит, советские знали, кто он такой, а шведы – нет. И дед, несмотря на два покушения, почему-то не открылся ни шведам, ни даже своему другу. Сплошной туман. Голова кругом.

– Да, повезло тебе с дедом. Почти как мне с папашей, – Ленина рука с черными лаковыми коготками легонько коснулась его плеча. Прежде девушка держала строгую дистанцию, как городская птица, привыкшая к людям, но сохраняющая инстинкты дикой жизни.

– Про Урсулу выясним, Сорена в архив зашлем – он в бумажном море плавает не хуже, чем в настоящем. А дальше будем действовать по обстановке. Вдруг она еще жива? – говоря это, Юра все еще чувствовал мгновенное прикосновение Лениной руки.

– Все же не напрасно съездили. Эскильстуну посмотрели, – светски заметил он.

– И мне понравилось. Красивый город. Труба такая живописная, – Лена прыснула.

Из окон квартиры Матвеева открывался вид на американскую депрессию 30-х годов. Так и подмывало сбежать оттуда.

«А ведь я эгоист. Таскаю за собой девчонку только потому, что она мне нравится, – подумал Юра. – Классический расклад куда честнее. Рыцарь ищет приключений, а принцесса ждет его в безопасном замке».

– Послушай, – сказал он. – Ты сама видишь, какая-то гнусность вокруг творится. Мы точно мухи, которые не понимают, что попали в паутину, трепыхаются и все больше запутываются в ней. Вылетай, пока не поздно!

– Ты серьезно? – Юру точно булавкой пронзил изучающий взгляд натуралиста, классифицирующего пойманного жука.

– Ну да. Когда мы договаривались – помнишь, карта в обмен на твое участие? – мне было на тебя наплевать. А теперь нет.

– Что, признание? – Лена хмыкнула. – Вы все одинаковые, чуть подпустишь, тут же начинаете командовать. Чего ты сам-то не выскочишь? Лодка не твоего деда, он еще после войны был жив, возвращайся, доложи бабушке, свою задачу ты выполнил.

– Чертова бабская страна, – пробормотал Юра. – В России я бы просто сказал, что это не женское дело, и меня бы поняли. Ладно. Постарайся понять, буду излагать как принято у вас, на Западе. Любому человеку в принципе полезно пройти курс психотерапии. У некоторых столько всего накопилось, что парой визитов не обойдешься, и стоит это кучу денег. С этим тезисом ты согласна?

– Предположим, – насторожилась Лена. – И что из того?

– А то, что я сейчас занимаюсь самолечением. Это принято у диких бедных народов. От депрессии у нас водка, от порезов – листок, подорожник, от простуды – баня. А от теней предков, из-за которых света не видно, хорошо помогает ныряние на подводные лодки. Мой курс самолечения закончится, когда я взгляну в глаза деда, если он еще жив, или постою на его могиле. Меня всегда бесило, что черно-белая открытка, обросшая легендами, занимает так много места в моей жизни. Какая-то стертая домашняя икона, черная доска, которой меня то пугали, то поощряли, и всегда заставляли на нее креститься. Если уж есть икона, то я должен все знать о человеке, который на ней изображен. Пусть это будет плохое, наплевать, но мне нужны краски!

– Ладно, не злись, – Лена быстро, снизу вверх, пробежала пальцами, точно по кнопкам аккордеона, по пуговицам Юриной куртки, завершив пассаж прикосновением к его носу. – Я все понимаю, но почему ты не хочешь понять меня? Я тоже дикий бедный народ, занимающийся самолечением. Правда, у меня ведь бабушка саамка. До сих пор помню ее бубен, который я проткнула вилкой… Стремстад бросил мою маму, когда я была совсем маленькая. Ладно, в конце концов, обычная история. Но «предатель», «предательство»… Я услышала эти слова, когда еще не понимала их значения. Мы с подружками шли в школу с рюкзачками за плечами, но мой был самый тяжелый – в нем лежало и ухмылялось «предательство», невидимое для всех, кроме меня. Я представляла его жирной серой жабой, поселившейся в нашем доме. А потом я подросла. И однажды вдруг подумала, что Стремстад, возможно, по неким причинам пошел против государства, бездушной машины, которая продолжала исправно функционировать, ни с кем не воевала. И я захотела взглянуть в стеклянные глаза этой машины. Для меня каждый день с тех пор, как я ввязалась в это дело, точно таблетка обезболивающего. Я ничего не сделала машине, но она уже перекрывает мне воздух. Может, я прощу папашу и избавлюсь от комплекса вины, когда машина решит меня уничтожить?.. Ну что, мой саамский заговор против душевной болезни покруче твоих русских приемчиков самолечения?

Лена рассмеялась и пихнула Юру кулачком в грудь. Она уже пожалела о своем порыве и отрабатывала задний ход.

Что ж, не она одна такая. И надо ли объяснять ей, в чем она ошибается?

– Ты неправильно одета, – серьезно сказал Юра, критически оглядев девушку, отправившуюся на дело в спортивных шароварах и свитере крупной вязки с нашитыми на него тут и там крупными декоративными пуговицами (видно, сама постаралась). – Тебе бы пошли черные клеши, обшитые понизу золотым галуном, тельняшка и бушлат с пуговицами, на которых выбиты череп и кости. Так когда-то одевались русские анархисты. Ты ведь по сути только что призналась, что являешься последовательницей антигосударственника князя Кропоткина.

– Именно так и одета. Под свитером. Хочешь, проверь… князь Кропоткин, – Юра почувствовал мятное дыхание Лены. Она вытащила изо рта белый комок резинки и прилепила ее к боковому стеклу машины. Дурацкая пуговица, пришитая к свитеру, царапнула шею. Спина Лены горела, точно у нее была лихорадка.

«Ну и худющая», – подумал Юра, и больше уже ни о чем не думал. Опомнились они, когда на парковку въехала польская фура, вся блестящая и мокрая (оказывается, успел пройти дождь), и долго газовала, пристраиваясь рядом, точно бегемот, который не мог отдышаться после пробежки от реки к месту лежки. Лена, натянув задом наперед свитер, заняла место за рулем.

– Ты знаешь, я где-то читала, что половина американских детей была сделана в машине, – вдруг светским тоном сообщила Лена, когда они подъезжали к Стокгольму. – Страшно развратная нация, не правда ли?

«Вилла Каталина» встретила их необычным для этой тихой заводи оживлением. Ворота были распахнуты, на подъездной дорожке стояла красная пожарная машина, пробуждая своим видом детское ощущение праздника. В дверях Степка объяснялся с рослым персонажем из «Звездных войн». Рефлекторы его роскошного комбинезона сияли в лучах заходящего солнца. Еще двое инопланетян бродили по участку. Кажется, ничего серьезного. Ни дыма, ни огня.

Юра не успел опомниться, как Лена выскочила из «Вольво» и, подлетев к тому, что в дверях, заорала:

– Это частная территория! Убирайтесь! Что, еще не все разнюхали, мало вам ваших мерзких жучков!

Она ухватила блестящего за рукав и потянула его с крыльца. С тем же успехом она могла пытаться сдвинуть с места фонарный столб.

Вскоре все выяснилось. Пожарных вызвали соседи, заметившие валивший из окна густой белый дым. Степка решил испытать самодельный дымогенератор, который ему был нужен для номера с Мадонной: алюминиевый бидон, наполненный жидким азотом. Эффект превзошел все ожидания.

Блестящие люди уехали, реквизировав алюминиевый источник опасности. Лена ушла наверх и заперлась там, чтобы спокойно нареветься. Юра и Степка устроились на кухне.

– Бабу на такое дело брать нельзя. Баба на корабле к беде, – бубнил Степка, в голове которого от пережитого перемешались суша и море.

Все же он был слегка смущен и в конце концов признался, что и ему стало не по себе, когда к дому подкатили пожарные. Он поначалу решил, что это группа захвата.

– Нервы у самого ни к черту стали, – сказал он. – Как у Хичкока: когда врага не видишь, он всегда страшнее.

Сорен Морель выжал Государственный архив, как лимон. Он нашел списки сотрудников Красного Креста, прикомандированных к лагерю в Бюринге в период с 1940 по 1945 год. Всего там значилось 18 человек, кто-то за это время появлялся, кто-то уходил. В числе прочих присутствовала и медсестра Урсула Линдблад. Ее след в шведской истории был отмечен еще двумя документами. В октябре 1942 года ей разрешили десятидневный отпуск в связи с замужеством, а в апреле 1945 года, как свидетельствовала Книга памяти Красного Креста, она погибла под бомбами в Гамбурге, участвуя в миссии графа Фольке Бернадотта «Белые автобусы».

Плоды своих изысканий Сорен Морель представил на «Орионе», под звук включенного пылесоса, чтобы оглушить возможных жучков, установленных на судне.

– Несчастная Урсула завела нас прямо под американские бомбы. И сама погибла, и нам ниточку порвала. Теперь понятно, почему наши неизвестные друзья указали нам на Матвеева. Они думали, что он покажет другую дорогу к Александру Бергу, – резюмировал Морель.

– Эта Урсула, судя по всему, была идеалисткой. Сначала в лагерь пошла, потом в Германию отправилась, людей от смерти спасать. Не могу поверить, что она вышла замуж и тут же роман с другим закрутила, – задумчиво произнесла Лена.

– Видели же, как она с Бергом целовалась! У меня тоже одна идеалистка была, в Африке в больнице за спидовыми ухаживала, а как сюда вернулась, так с половиной нашего циркового курса жила. Я когда узнал, мочалкой себе всю шкуру содрал! – тут же встрял Степка, который после расставания с «розовой девушкой» переживал период острого женоненавистнечества.

– Остынь, поцелуи не всегда связаны с сексом, – Лена перегнулась над столом и помахала перед красной Степкиной рожей, обожженной совместными усилиями моря и солнца, сложенной в трубку газетой. – Юра рассказывал, что его дед в Испании воевал, а там обнимаются и целуются по любому поводу. Я когда туда впервые приехала, перед окончанием гимназии, так решила, что меня вся Испания хочет, включая стариков и монахов.

– Сексуальная маньячка, и не скрывает, – буркнул Степка. Достав из кармана свой вечный кусок пластилина, он принялся выминать из него женскую фигурку. Прорезал ногтем дистрофические ребра, на месте груди присобачил две острые ракетные боеголовки, на голову налепил бандитскую кепку козырьком набок. Получилась Лена.

– Вылепи лучше придурка, целующегося со змеей, – девушка стремительно выбросила тонкую руку и, точно хамелеон языком, смахнула со стола произведение примитивного искусства.

– Эй, вы, хватит, стоп машина! Вспомните лучше весь разговор. Должна быть какая-то деталь, которую вы упустили… Да выключи ты этот чертов пылесос! Выйдем лучше на палубу, – Сорен Морель, очевидно, расстроенный из-за бесполезности своих архивных раскопок, распахнул дверь кают-компании, впустив внутрь объемные крики чаек и звук полицейской сирены, доносившийся с набережной.

Все потянулись за ним наружу с чашками кофе, неизбежным катализатором любой шведской мозговой деятельности. Стояли, облокотившись на релинг, наблюдая, как удаляется в сторону Хельсинки красная «Аморелла», стокгольмский заменитель Синей птицы.

– Книга… Матвеев сказал, что Урсула давала Бергу книги, и он увидел на одной из них экслибрис, медведь с пером, – задумчиво произнесла Лена. Ее пальцы, насквозь пробиваемые солнцем, отщелкивали дробь по козырьку кепки в шахматную клетку. Она стянула ее с головы после того, как головной убор, почувствовав ветер, вообразил себя чайкой. – Фамилия медсестры Линдблат, но в списке сотрудников Красного Креста есть врач Кристина Бьорнхувуд. Медвежья голова, как на экслибрисе! Что, если это она снабжала Берга книгами из своей библиотеки?

– Молодец, Лена. Бинго! – Сорен Морель шлепнул ладонью по лакированному деревянному ограждению палубы. – Эта мадам не стала бы афишировать свои особые отношения с интернированным русским матросом. Аристократка. Самое интересное, что она, скорее всего, еще жива. Я читал пару лет назад в «Шхерных новостях», что Кристина Бьорнхувуд добилась открытия паромной линии между материком и своим островом Фалько.

На берегу собралась компания, будто сошедшая с картинки в детской книжке. Крошечная старушонка-гриб в широкополой соломенной шляпе едва удерживала слишком тяжелый для нее новенький велосипед, который все норовил сбежать от хозяйки по песчаному склону в воду, двое рыбаков обнимали, точно вязанки хвороста, толстые упаковки своих снастей, «коммивояжер от Цейса», как мысленно окрестил его Юра, разглядывал в подзорную трубу, похожую на ствол орудия главного калибра, усыпанные островами дали. За спиной у него торчала тренога от трубы, на груди болтался бинокль в рыжем футляре. Наконец, имелась толстая решительная дама, гордо, как в «Мерседесе», восседавшая за рулем облезлого грузового мопеда с кузовом впереди. В нем комфортно расположились три барбоса, бесшерстная трясущаяся лань в голубой попонке, подчеркивавшей ее высокое происхождение, и две кудлатые дворняги, белая и черная. Они охраняли сваленную на дно кучу спальных мешков.

– С машиной на остров нельзя, только с велосипедами, – сообщила дама вышедшим из Степкиного «Вольво» Лене и Юре. Она явно считала себя полководцем крошечного отряда, ожидавшего переправы на тот берег. – Мне графиня разрешила завести мопед, поскольку у меня на острове туристический бизнес. Меня зовут Анна-Лиза Шьоквист. Вот визитка. Вам, кстати, не нужна ночевка? У меня хорошие домики. Пока сезон не начался, всего 500 крон в сутки. Или вы не для отдыха? – она критически оглядела парочку, не обремененную багажом.

– Надо было какой-нибудь рюкзак прихватить для конспирации, – подумал Юра. Ему вспомнилась давняя карикатура из журнала «Наука и жизнь», в разделе психологического практикума. Там проницательный инспектор Варнике вычислил в очереди пассажиров, поднимавшихся по трапу отправлявшегося в Гренландию самолета, террориста-самоубийцу. Все были в теплой одежде, а этот – в рубашке с короткими рукавами.

– Ко мне русский друг приехал, Стокгольм уже осмотрел, но я подумала, что же это за Швеция без шхер и островов! Вот, решила его на Фалько свозить. И недалеко, и настоящая графиня живет, и автотранспорт запрещен. Иностранцы любят такую экзотику, – затараторила Лена, незаметно пихнув Юру в бок, мол, я лучше знаю, как вести себя с этими подозрительными островитянами.

– И еще у нас целых два гнезда морских орлов. Такого нигде больше нет, эти птицы соперников не терпят. Орнитологи со всего мира едут. Вон, этот из Германии, – Анна-Лиза (это имя удивительно подходило для ее комплекции. В такие телеса можно было уместить и Анну, и Лизу, и еще для тощей Лены места хватило бы) кивнула на «коммивояжера».

Ее начальственный голос смягчился, она изволила слезть со своего кожаного пьедестала и подошла к новым знакомым:

– Правильно, что повезла своего парня именно к нам. Скажи ему, что он будет первым русским, побывавшим на нашем острове после 1719 года, когда тут все сожгла эскадра адмирала Апраксина.

Не дожидаясь перевода, туристическая дама сама выстрелила тот же текст по-английски, обращаясь к Юре. Он заметил, что этим детским тщеславным желанием продемонстрировать свою принадлежность «к большому миру» отличались многие шведы. Сам он почему-то не захотел сказать, что владеет языком аборигенов. «Одна скрытая способность иногда важнее двух очевидных талантов», – как говорил тот же инспектор Варнике из «Науки и жизни».

– Решено, переночуете у меня. Я вам дам скидку как первому русскому туристу почти за 300 лет, – торжественно произнесла Анна-Лиза, будто сообщала о присуждении Нобелевской премии. – За один день у нас все не осмотришь, и думать нечего. У нас даже музей есть, там ядра от русских пушек, гвозди от русской галеры. Товарисч, это инте-рестно, – тщательно выговорила «двойная тетка» и засмеялась от удовольствия, что справилась с языковым слаломом.

– Я двадцать лет назад еще лучше русский язык знала, – похвасталась она уже на английском. – Библии в Советский Союз возила. Вот здесь, – Анна-Лиза приподняла свои арбузы, показав темные пятна пота под ними. – Пять святых книг здесь и пять здесь. Опасно, конечно, но Господь миловал, ни разу не заметили.

– Да вы бы и по десять могли, – не удержавшись, хихикнула Лена. – Спасибо, конечно, за приглашение, но я думала, может, у графини остановиться можно? Я передачу недавно по телевизору видела про одного помещика, который тоже на острове живет, он иногда туристов принимает. Одевается как в густавианские времена, ужинает с гостями при свечах. Дорого конечно, но гостям нравится, особенно американцам.

– Вырождается аристократия, – фыркнула Анна-Лиза, – наша графиня не такая. Она чужих не любит. И не вздумайте сами к ней явиться. В прошлом году фотограф из «Экспрессен» через сетку перелез, так без штанов остался. У нее два басенджа, из Англии выписала. Уникальная порода, их еще древнеегипетские фараоны любили. Лаять не умеют, графиня шума не выносит, но дело свое знают.

Между тем общество на причале пришло в движение. Из-за ближнего острова вывернул желтый игрушечный паром, открытая баржа со шкиперской надстройкой, и быстро стал приближаться. С моря вдруг налетели ласточки и с писком принялись чертить на синем полотне неба геометрические фигуры Кандинского.

– Паромные ласточки, – сказала Анна-Лиза. – Еще одна наша достопримечательность. У них гнезда на мачтах, полная безопасность. Так и живут в движении. Шкипер хотел гнезда сорвать, но графиня отстояла. Лично с директором «Ваксхольм булагет» разговаривала.

– Я смотрю, у вас тут графиня всему голова. Прямо феодальное общество, – заметила Лена. – Рабов случайно не держите?

Толстуха поджала губы и презрительно оглядела путешественников снизу доверху, точно уцененный товар, на который все равно не найти покупателя.

– С таким отношением вам, юная девица, лучше к нам на Фалько не ехать. В Стокгольме одни порядки, у нас – другие. Подумайте, пока на паром не сели. Обратно только завтра пойдет, – Анна-Лиза тяжело развернулась, как океанский лайнер, случайно заплывший в слишком мелкую для него бухту, и, обдав парочку душной волной пота и приторных духов, направилась к своему мопеду.

Паром со стуком воткнулся в причал. Пассажиры потянулись на палубу. Черные стрелы ласточек метнулись к судну.

– Извините, мы никого не хотели обидеть. Обещаем быть образцовыми гостями, – Юра бросился спасать положение, обратившись к газующей на холостом ходу хозяйке туристических избушек.

– Некоторые мужчины умеют вести себя лучше женщин, – ядовито заметила Анна-Лиза. – Ладно. Я сдам вам домик. Только имейте в виду. У нас на острове нет мобильной связи. Графиня запретила уродовать пейзаж мачтой. Ближайший стационарный телефон – у меня в ресепшне.

Стальное плавучее гнездо бодро бежало между островами, похожими один на другой, как рассыпавшиеся бусины: скалы, сосны, редкие красные избушки, еще додремывавшие свои долгие зимние сны в ожидании хозяев. Через час, свернув за очередную каменную гряду, паром выскочил прямо в открытую Балтику, точно ребенок, удравший с тихого родного двора на гигантскую площадь. Тряхнуло набежавшей серьезной волной, ветер, как хулиган, выскочивший из подворотни, сорвал шляпу с головы старушки-гриба. Крутолобый Фалько лежал впереди, обросший ежиком хвойной шевелюры, дальше виднелись лысые жалкие островки, едва выступавшие над водой, выигравшей на этом рубеже вечную битву с сушей.

– Два монаха, – Анна-Лиза, подойдя сзади к будущим постояльцам, показала на гранитные утесы, действительно напоминавшие человеческие фигуры в накинутых капюшонах, склоненные в молитве. У их подножия бились волны, точно взбесившиеся деревенские псы, напавшие на странников-великанов. – Ни за что не подумаешь, что между ними проход в бухту. Кто не знает, идут вон там, справа, и садятся на камни. Сколько там крушений за столетия было, не счесть. Мыс называется «Удача». Наши предки на него молились, они были уверены, что это Иисус им посылает подарки в виде разбитых трюмов со всякой всячиной. В церковь обязательно загляните, там на стене старинная молитва написана: «Господи, пошли нам богатый корабль». На мысу еще фальшивый маяк ставили, на него корабли как мухи слетались, – толстуха хихикнула, точно не туризмом заправляла, а бандитский притон содержала.

– Веселое у вас местечко, – заметила Лена, передернув плечами. – Как же вы теперь, без кораблекрушений и без мобильников? От старого ушли, до нового не добрались.

– Трудно, – честно сказала Анна-Лиза. – Островная жизнь не сахар. Сейчас постоянных жителей 19 человек, и если бы графиня о пароме не договорилась, опустел бы остров. Так уже не раз было. В XIV веке королевские войска сюда пришли, всех мужчин перебили за пиратство, женщин и детей переселили. Сто лет спустя францисканцы тут монастырь основали, кое-кто с материка вслед за ними переехал. В начале XVI века Густав Ваза монастырь разрушил, монахов разогнал, но память о себе они оставили. Видите, я – натуральная брюнетка, да еще кудрявая, редкость в Швеции, – Анна-Лиза гордо похлопала себя по шапке волос, пружинившей под ее ладонью как батут. – Все исконные жители Фалько такие. Мужчины-то весь день в море были, а монахи итальянские на суше – в молитвах. Вот и намолили брюнетов на века. В начале XVIII века Апраксин пришел, все пожег, а на том берегу целый полк стоял, не заступился. Силы, видите ли, берегли для защиты Стокгольма. В общем, прошлое у нас такое, что к властям и ко всему, что с ними связано, отношение настороженное. Кое-кто на острове до сих пор считает, что Швеция – сама по себе, а мы – сами по себе.

– Ну, вы же тут на графиню молитесь, как в прежние времена на свой мыс «Удача», – вновь принялась за свое Лена. – А ведь Бьорнхувуды и власть – одно и то же.

Толстуха внимательно посмотрела на девушку, видимо, прикидывая, срезать ее или продолжить разговор. Паром уже входил в тень Двух монахов, вплывая во владения черноволосых потомков пиратов, и Анна-Лиза решила показать себя терпеливой хозяйкой:

– Бьорнхувудов в Швеции много. Про всех не знаю, но наши здесь с XVI века, когда им Густав Ваза остров в наследное владение дал, и кроме добра от них мы ничего не видели. Нынешняя хозяйка, Кристина, даже арендной платы не берет, церковь на свои деньги восстановила, паром пустила. Мы Господа каждый день просим, чтобы она прожила подольше.

Путешествие закончилось. Паром, точно теленок в брюхо матери, мягко ткнулся в автомобильные покрышки, свисавшие с бетонного причала, и замер. На берегу, усыпанном крупной галькой, новоприбывших встречала лишь скульптурная группа из нескольких давно не стриженных овец во главе с косматым и грозным бараном, похожим на медведя. Демонстрируя свое превосходство, он забрался на груду серых валунов, оставшихся от францисканского монастыря, и, нагнув башку, угрюмо смотрел на выгружавшихся пассажиров, точно выбирая, кого из них принять к себе в стадо, а кого тут же на берегу поднять на рога и растоптать. Вверх от пристани вела узкая грунтовая дорога в можжевельниках, создававших ощущение запущенной парковой аллеи.

Назад никто не отправлялся.

– Ясно, почему они тут с графини пылинки сдувают, – заметила Лена, кивнув на застывший пейзаж, который лишь на мгновение привели в движение ласточки, с писком сорвавшиеся с надстроек парома и, точно пригоршня черных осенних листьев, унесшиеся вглубь острова. – Паром почти пустой ходит, представляю, чего стоило открыть эту линию.

Немец с оптикой, сверившись по карте, взвалил на плечи рюкзак и, впечатывая в гальку тяжелые башмаки оккупанта, помаршировал вдоль берега направо. Рыбаки устроили привал у вытащенных на берег лодок с моторами. «Гриб без шляпки» оседлал велосипед и, поочередно наваливаясь на педали, отчего тонкая фигурка старушки напоминала сзади метроном, довольно бодро покатил вверх по дороге, за ним потихоньку затарахтела на своем «тяни-толкае» Анна-Лиза. Псы потрусили следом, строго держа дистанцию, будто привязанные к мопеду невидимыми поводками.

– Шагайте прямо, никуда не сворачивая, тут всего два километра, – велела хозяйка избушек для туристов и, прибавив газу, наддала в гору.

Тянулись четвертые сутки островной жизни, медленной и вязкой, как свежий мед, трехлитровая банка которого стояла в ресепшн возле титана. Тут же кустиком торчали пластиковые ложки в стаканчике. Анна-Лиза продвигала среди постояльцев продукцию соседа, державшего ульи. На стенке невпопад тикали часы, суетливая минутная стрелка на них казалась гостьей из другого измерения. Существенным для аборигенов был лишь один временной пункт: десять утра, когда приходил паром. Только вокруг этого часа что-то происходило. На стойке ресепшн звонил телефон, на грунтовке появлялись то велосипедист, то пешеход, а псовая тройка, целый день валявшаяся под навесом, заполненным разным хламом, делала стойку и лениво тявкала, приветствуя ускорение жизни. Затем невидимая крышка вновь опускалась на кастрюлю, в которой вяло булькала островная похлебка.

Если бы не приходилось выкладывать 400 крон в сутки, провал во времени, обнаружившийся в сотне километров от Стокгольма, Юру бы вполне устроил. Они с Леной были единственными обитателями туристической деревеньки из пяти домиков, выбрали себе тот, что подальше от ресепшн, и зажили пещерной жизнью, лишенной условностей. После поездки в Эскильстуну отношения определились. Лена перекинула через спинку двухъярусной кровати черный лифчик – как флаг на пляже в Шарм-эль-Шейхе, предупреждающий, что к берегу подошли акулы, – и разложила на верхней койке свой крошечный гардероб, оставив единственное свободное спальное место внизу. На завтрак они отправлялись не раньше одиннадцати, девушка напевала и, подпрыгивая, срывала зеленые шишки с елей, обступивших тропинку. Юра едва плелся, чувствуя себя мухой, выпитой пауком. В начале 90-х, когда разоблачали всех и вся, он прочел, что успехи спортсменок сборной ГДР на мировой арене были вызваны тяжелым ночным трудом тренеров и массажистов. Сейчас он верил, что все в статье было правдой, и придумывал программу на день, только бы не возвращаться в домик до вечера. Однако, впихнув в себя вечный бутерброд с сыром и залив его кофе, он сам летел в сети, схватив Лену за руку.

Откровенно говоря, больше заняться на Фалько было нечем. Достопримечательности ограничивались сараем с вывеской «Краеведческий музей», в котором насчитывалось два десятка экспонатов, русские ядра, похожие на сгнившие яблоки, черный кусок обшивки галеры, какие-то старые замки, гвозди и пустое яйцо морского орла. Анна-Лиза настаивала на осмотре «русской печи», которая на фотографии в ресепшн представляла собой плоскую кучу камней, формой напоминавшую коровью лепешку, и при этом, как говорилось, сохранилась лучше других полевых кухонь Апраксина. Однако печь так и осталась невостребованной: Лена наотрез отказалась лезть в высокую траву, набитую клещами, заявив, что с нее хватит булыжников, которыми хозяйка потчевала постояльцев под видом настоящего ржаного хлеба. Якобы испеченные по старинному рецепту, точно так же, как это делали русские солдаты в своих исторических печах, буханки были тяжелыми и жесткими, нож едва не ломался, распиливая их на куски.

По вечерам приходилось отрабатывать скидку, которую Анна-Лиза дала им за проживание. Они рассаживались в ресепшн в светлых кожаных креслах, похожих на шкуры леопарда из-за многочисленных пятен разнообразного оттенка, и слушали героический эпос Анны-Лизы о ее подвигах на ниве продвижения Слова Божьего в Советском Союзе и Восточной Европе.

– Тяжелее всего было с едой! – трагически вздыхала толстуха, закатывая глаза и покачивая головой, точно отгоняя от себя призраки прошлого. Она была похожа на Монсеррат Кабалье, решившую тряхнуть стариной и сыграть Джульетту. – Я всегда была голодна, потому что не могла притронуться к тому, что мне подавали. На Украине везде был свиной жир – и на столе, кусками, и в красном супе, он там назывался борстч, и в жареной картошке. Когда мы покидали Украину, мне и с собой подарили большой кусок холодного свиного жира в тряпочке, так я потихоньку зарыла его в огороде, чтобы не обижать хозяев. Потом была Венгрия. Я ее дождаться не могла. Все же европейская страна, хоть и коммунистическая. И представляете себе мой ужас, когда в первом же доме на стол поставили тот же холодный свиной жир, только посыпанный красным перцем!

– Давай смотреть на эти посиделки позитивно, – удерживал Юра от взрыва свою тощую подругу, которую бесило, что все истории Анны-Лизы, начинавшиеся возвышенно-духовно, обязательно заканчивались жратвой. – Вдруг удастся выведать что-нибудь насчет графини. Не человек, а призрак какой-то!

Однако все попытки направить беседу в нужное русло проваливались. Анна-Лиза, извергавшая из себя водопады слов по любому поводу, тут же «перекрывала кран», когда речь заходила о хозяйке острова.

Однажды Лена, прервав соло Анны-Лизы, прямо спросила ее, почему та успела выложить им все островные сплетни, даже рассказала, что сосед-бортник, по всей вероятности, живет с овцой, но отказывается говорить о загадочной старухе, обитающей в имении под защитой проволочной сетки и убийц-басенджей. В ответ хозяйка разразилась отповедью.

– Графиня предпочитает уединение, и нечего совать свой длинный клюв в ее дела, – грубо срезала она Лену, которую в минуты душевного расположения называла «птичкой». Девушка вызывала у нее жалость своим ничтожным телосложением. «Как можно так пренебрегать здоровьем! У тебя совсем нет жировой прослойки. Если ты останешься без пищи в течение дня, ты умрешь», – провозгласила Анна-Лиза на первом же завтраке, обнаружив, что Лена надкусила и отодвинула в сторону бутерброд из «русского хлеба» с паштетом, похожий на черную подметку гренадерского сапога, вымазанную в глине.

Владелица туристического хозяйства решила, что трепетная девушка испугалась размеров продукта питания, и с тех пор вытесывала из своих «валунов» специально для нее лапти поменьше.

В общем, крепость под названием «Анна-Лиза» оказалась неприступной, и войска от нее пришлось временно отвести.

Коричневый деревянный двухэтажный особняк под темной черепичной крышей, когда его впервые издалека увидели гости Анны-Лизы, показался необитаемым. Ни снаружи, ни внутри не было заметно никакого движения. Дом напоминал ястреба, приземлившегося на поляне и раскинувшего крылья над добычей. Он стоял в глубине узкого мыса, вдававшегося в море. Перешеек, соединявший его с Фалько, был огорожен зеленой проволочной сеткой в два человеческих роста. Когда Юра и Лена приблизились к ней, на той стороне, буквально из воздуха, материализовались две небольшие черно-белые собаки с пустыми блестящими глазами. Их взгляды, казалось, были обращены в великое древнеегипетское прошлое басенджей, а не в презренное настоящее. Они появились совершенно бесшумно, не лаяли, не рычали, просто стояли и внимательно смотрели на чужаков, отчего смотрелись еще страшнее.

– Такие сразу – в глотку, – пробормотала Лена, оттаскивая Юру за руку от забора.

Дальнейшая рекогносцировка показала, что в доме жили. По вечерам в двух окнах второго этажа зажигался свет, а однажды показалась и сама помещица. Коротко остриженная старуха в проолифленной английской куртке и высоких резиновых сапогах в сопровождении собак прогуливалась по берегу заливчика, отделявшего «графский» мыс от остального острова.

– Может, крикнуть ей! Чего мы теряем? – почему-то шепотом спросил Юра девушку, хотя поблизости никого не было.

– Развернется к дому и спрячется в своей раковине. А нас Анна-Лиза со следующим паромом отправит домой. Ты что, сам не видишь, какие тут нравы? – отвергла идею Лена. – Подожди, что-нибудь придумаем.

Весь вечер она была молчалива и задумчива, к ночи вроде бы отошла и в постели вела себя как самоотверженная спортсменка из ГДР, идущая с любимым тренером «на золото».

– Посмотри, красивые у меня руки? – Лена вдруг зажгла ночник и сунула под нос Юре свои ладошки, которыми только что зажимала ему рот.

– Ну, тонковаты для убийцы. Ты меня чуть не придушила, – вяло откликнулся он. Голова все еще кружилась после недавней акробатики.

Странная сцена объяснилась утром, вскоре после ухода парома.

– Пойдем-ка!

Лена потянула Юру на кухню, помочь Анне-Лизе чистить окуней, которых привез на велосипеде мрачный черный мужик, судя по окрасу, еще один потомок итальянских монахов. Анна-Лиза расплатилась медом соседа-бортника.

– Зачем она с нас деньги берет, все равно натуральным хозяйством живет, – шепнул Юра, когда толстуха отошла к сковороде, стрелявшей раскаленным маслом на плите.

– Ну, теперь держись, – одними губами сказала Лена. – Ты крови боишься? Я – ужасно.

Она зажмурилась и полоснула ножом себе по ладони.

В Ленин вопль вплелся рев Анны-Лизы, которая, обернувшись, обнаружила, что ее белая кафельная кухня превратилась в скотобойню. Кровью оказался забрызган даже потолок: Лена приплясывала и размахивала рукой, из которой, точно из малярного пульверизатора, во все стороны летели красные брызги.

Юра, схватив полотенце, обмотал им кисть девушки. Голубая ткань тут же набухла и покраснела.

– Дура! Зачем ты! – заорал он на смеси языков, когда растерянная Анна-Лиза, свернув по пути пару кастрюль, ринулась в ресепшн искать аптечку.

– Кристина Бьорнхувуд ведь была врачом. А клятва Гиппократа – это навсегда, – спокойно отозвалась Лена, откинув изуродованную руку в сторону. – Кажется, перестаралась. Никогда не думала, что во мне может быть столько крови.

– Как же ты, ах ты, Господи, и паром только что ушел, следующий только через сутки, – причитала Анна-Лиза, вытряхивая из аптечки обнаруженную там ненужную ерунду: крошечные пластыри, разноцветные таблетки от мигрени, жаропонижающее. – Может, ничего, дотерпишь до завтра, а?

– Как бы заражения крови не было. Ведь сырую рыбу чистила, и нож старый, грязный, – слабым голосом сказала Лена. – Извините, если вас невольно прославлю. Представляю заметку в «Экспрессен»: «Первый отдыхающий в этом сезоне умер в туристическом комплексе “Морской орел” на Фалько, недалеко от знаменитого поместья…»

Анна-Лиза, ничего не ответив, ринулась из кухни. Из ресепшн полился ее голос, кроткий, как грибной дождик. Она объяснялась с кем-то по телефону.

– Хозяйке острова звонит, – прокомментировала Лена. – Сейчас познакомимся.

– Садись в кузов, руку держи вверх, поменьше двигайся, – скомандовала Анна-Лиза, закончив переговоры. – Поедем к графине. Она хирург, осмотрит рану.

Трехколесный мопед, превратившийся в карету «скорой помощи», затарахтел по грунтовке к поместью. Юра припустил следом. Анна-Лиза хмыкнула, но не стала его останавливать.

Ворота уже были распахнуты, собаки куда-то убрались. На высоком крыльце дома ждала сама Кристина Бьорнхувуд, поджарая, с пронзительным взглядом прозрачных глаз, которые прятались в морщинах продубленого ветрами и солнцем лица. На ней была мужская рубашка с короткими рукавами и светлые брюки с боковыми карманами. Не хватало только револьвера на поясе и хлыста в руке – получилась бы плантаторша с американского юга, мучительница негров.

Чувствительностью старуха явно не отличалась. Коротко взглянув на Ленину руку, которую та придерживала другой рукой, как окровавленного младенца в пеленках, Кристина бросила:

– Постой тут, а то все заляпаешь.

Она принесла большое банное полотенце, обернула им рану и приказала:

– Теперь пошли. Девушка со мной, вы двое можете подождать в гостиной.

Она увела Лену в ванную комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

Анна-Лиза осторожно втиснула телеса, вобравшие в себя пищу всех народов мира, в белое с позолотой густавианское кресло, а Юра расположился напротив, за журнальным столиком с нераспечатанными номерами журналов «Виллатиднинген».

«Правильно, зачем ей читать?»– вяло подумал он и прикрыл на секунду глаза. Ленина выходка здорово испугала его, надо было прийти в себя и оглядеться.

Большая, метров в шестьдесят комната первого этажа напоминала склад антикварной лавки, владелец которой торговал всем, чем придется. На фоне корявых стен из темного бруса, которые не потрудились хотя бы отшлифовать или прикрыть панелями, гостями из другого мира смотрелись воздушные густавианские диванчики. Столь же чужим выглядел здесь огромный, как небольшой дом, шкаф из резного дуба, по-видимому, более ранней эпохи. Он был бы своим в каменной зале рыцарского замка, а не в этом простом жилище с низким потолком. Над проигрывателем семидесятых годов свисали ржавые кандалы, словно из страшной сказки, какие-то открытки и любительские цветные снимки лепились вокруг темного портрета маслом в золотой раме. В углу затаились старинные напольные часы с мертвыми стрелками на циферблате. В метре от них на стене бодро тикали за двоих пластмассовые ходики.

Это была комната сумасшедшей, но сама старуха впечатления таковой не производила. Даже одета она была в едином правильном стиле – нравился он кому-то или нет.

– Дом построен в 1719 году, здесь бывали все шведские короли начиная с Фредрика I, – с пиететом сообщила Анна-Лиза. – Я сама тут всего третий раз. Ты первый из туристов, которому так повезло.

Эта была единственная ее реплика за все время ожидания. Толстуха предпочитала молча осознавать величие момента.

Наконец дверь ванной распахнулась, появилась Лена с аккуратно перевязанной ладонью. На бинтах проступало уже не страшное пятнышко. Следом вышла Кристина Бьорнхувуд с чемоданчиком в руках. Она была похожа на сантехника, устранившего протечку крана.

– Что могла, я сделала, но рана серьезная. Мне надо понаблюдать за девушкой еще пару часов. Может подняться температура. Молодые люди пока останутся, – сообщила старуха Анне-Лизе. – Спасибо за помощь, отправляйся домой.

– Но, может, я заберу хотя бы его? – голос Анны-Лизы дрогнул, щеки запылали.

Она казалась Золушкой, которую мачеха не пустила на королевский бал. Взглядом она проткнула Юру насквозь. «Подумать только! – говорило выражение ее лица. – Какой-то совершенно здоровый иностранец ни за что ни про что получил право провести в обществе графини целых два часа, в то время как я за всю жизнь не была столько времени в этом доме!»

– Анна-Лиза, это чисто медицинский вопрос, молодому человеку полезно выслушать мои рекомендации, – смягчилась старуха, на тонких губах появилась тень улыбки, очеловечившая ее лицо конкистадора.

«Наверное, когда-то эта мумия была красивой», – с удивлением подумал Юра.

Обиженная Анна-Лиза, демонстративно взглянув на часы, а потом на постояльца, удалилась.

– Подождите здесь, сейчас я принесу кофе, – распорядилась графиня. Лена и Юра остались одни.

– Она меня сразу разоблачила, – зашептала Лена. – Осмотрела рану, а потом попросила показать, как я держала рыбу и нож. Сказала, что с такой силой головы преступникам рубят, а не окуням. И что разрез в любом случае должен был находиться на тыльной стороне кисти. Я и сама сначала там хотела тяпнуть, да пожалела. Внутри все же не так заметно.

– Ну, и?..

– Ничего не оставалось, как признаться. Сказала, что мы специально приехали с ней встретиться. Что ты внук этого… Александра Берга – Антона Никифорова из лагеря интернированных. Не знали, как к ней подкатиться, вот я выдумала это, с ножом. Она сказала, что я принесла кровавую жертву на алтарь любви и ты дурак, если не оценишь. В общем, все на мази. Только врать больше нельзя. Сам видишь, старуха хитрая, как крыса.

– Успели посовещаться? – Кристина вошла с серебряным подносом, на котором стояли кофейник и две чашки. – Я сама кофе не пью, давление. Хоть понюхаю с вами за компанию.

Гости молча отхлебывали из чашек, не зная, как начать разговор. Графиня, заметив, что Лена повторяет глазами Юрину экскурсию по комнате, усмехнулась:

– Это моя гордость. Иногда отвратительную композицию создать труднее, чем гармонию. Как вы успели заметить, я живу уединенно, и мне совсем не хотелось, чтобы сюда даже изредка являлись экскурсанты. Этот дом, – Кристина взмахнула рукой, обводя пределы своего жилища, – построен в новокаролинском стиле, таких в Швеции всего несколько. Статус исторического памятника, увы, обязывает. Лет десять назад власти хотели, по примеру Великобритании, заставить владельцев открывать часть помещений в таких домах для посещений. Комиссия побывала и у меня. К счастью, я успела нагородить все это, и меня оставили в покое. Идею устроить из частных домов музеи потом похоронили, но я на всякий случай оставила камуфляж на первом этаже. В правительстве полно энергичных дураков, которые пузырятся от мыслей, как лужи под дождем. Я знаю, что говорю, сама с двумя будущими министрами в интернате училась.

Кристина легко для своего возраста поднялась с кресла и подошла к кандалам на стене:

– А вот это – настоящий исторический экспонат, который я, как объявила комиссии, собираюсь всякий раз демонстрировать посетителям. Кандалы моего предка, генерала армии Карла XII. Он воевал под Полтавой и успел там подружиться с Петром Первым. Сражения ведь шли совсем не так, как пишут в учебниках истории. Днем воевали, а ночью русские и шведские генералы вместе пили в шатре. Несколько лет спустя царь побывал у своих союзников в Дании и спросил, где его героический шведский друг. Он знал, что тот у них в плену. А датчане вели себя совсем не по-джентльменски. Держали моего предка в железах, в подземелье. Пришлось пленного срочно мыть, переодевать. Петр Первый лично сбил с него кандалы и добился его освобождения… Председатель комиссии, какой-то отставной полковник, большой поклонник Карла XII, так разозлился, что, я думаю, с удовольствием меня саму запихал бы в камеру. Сказал, что экскурсанты не должны слушать недостоверные семейные предания и он будет лично добиваться исключения моего дома из «золотого списка» объектов национального значения. Наказал бедную старую женщину. Бросил кролика в терновый куст.

Кристина засмеялась, не выпуская гостей из прицела своих прозрачных глаз. Замолчала, вывесив на лице терпеливую улыбку.

«Пора», – подумал Юра и, глубоко вздохнув, точно был ребенком, собравшимся открыть дверь в кабинет зубного врача, начал рассказывать. Он будто заново проходил весь путь от квартиры на Фонтанке в Петербурге до этого острова.

– Вот мы и подумали, что если мой дед читал в лагере книги из вашей библиотеки, может быть, вы были знакомы с ним лучше, чем с другими интернированными, – безнадежно закончил свое повествование Юра.

Он обвел взглядом единственную комнату первого этажа, как будто могло случиться чудо, наполнившее ее книжными шкафами до потолка. Именно так представлялась ему библиотека человека, украшающего свои книги экслибрисами. Но кроме нераспечатанных номеров «Виллатиднинген» здесь ничего печатного не было.

– Я же сказала, что переставила все в доме, – перехватила его разочарованный взгляд старуха. – Библиотека наверху.

Она отошла к окну и отвернулась, разглядывая лужайку перед домом, откуда слабо доносился стрекот газонокосилки. «Басенджи на ней ездят, что ли?» – отстраненно подумал Юра, не заметивший в имении прислуги. Сейчас ему казалась бессмысленной вся эта затея с поездкой на остров и вообще в Швецию. Дед основательно запутал свой жизненный след, только перцем его за собой не присыпал, чтобы собаки не взяли.

– Слушай, кажется, она о нас забыла. У стариков это бывает, – шепнула Лена. – Чертов кофе. Я писать хочу, еле сижу.

– Туалет под лестницей, – произнесла Кристина Бьорнхувуд и, не оборачиваясь, продолжила тем же нейтральным тоном. – Вы правы. Я действительно была хорошо знакома с Александром Бергом. Мы прожили вместе в этом доме 40 лет. Девять лет назад я его похоронила.

Старуха подошла к гостям, но садиться не захотела. Опершись рукой о спинку кресла, стояла с ровной спиной, вздернув подбородок. Осанка у нее была, как у бывшей балерины. Или как у человека с остеохондрозом.

– Вот черт! – пробормотала Лена. – Минуточку, я сейчас быстренько пописаю и вернусь. Только вы без меня, пожалуйста, не начинайте, это я придумала вас разыскать!

Она ринулась под лестницу.

– Наша деревенская непосредственность, – хмыкнула Кристина. – Александр говорил, что привык в Швеции ко всему, кроме одного – когда красивые молодые девушки не стесняются подробно информировать о своих физиологических потребностях.

– Если бы вернулся домой, пришлось бы привыкнуть. Его жена за него десять лет в лагере отсидела. Пришла оттуда с воспалением мочевого пузыря и хроническим расстройством желудка, – зло сказал Юра.

Придуманный им образ старого плейбоя в клубном костюме с золотыми пуговицами оказался правдой. Выгодно пристроился герой войны!

Хлопнула дверь, Лена влетела в свое гнездо, умятое в кресле, веселая, как припозднившийся зритель, все же успевший занять место в партере до подъема занавеса.

– Ну, вот и я, начинайте, – распорядилась она. – Там, оказывается, целых два туалета, один инвалидный. Его установили потому, что дом музеем хотели сделать, да?

– Твой дед, Юра, с 46-го года был частично парализован, – терпеливым тоном врача пояснила Кристина Бьорнхувуд. – После удара молотком в лагере у него случилось кровоизлияние в мозг, последствия проявились через два года. Какое-то время он не мог говорить, почти ослеп. Потом наступила реабилитация, но окончательно он так никогда и не поправился.

Графиня задумчиво побарабанила коричневыми пальцами по золоченому ободу густавианского кресла. Тяжелый перстень с большим красным камнем болтался на ее указательном пальце, как гайка на леске, насаженная вместо грузила. Только сейчас Юра заметил, что и плантаторская рубашка, и брюки были ей сильно велики. Возраст точно выдавливал старуху из ее футляра. Еще немного – и оболочка совсем опустеет, освободив вылетевшую из нее душу. «Она старше моей бабушки. Сколько ей? Лет 80, больше?» – подумал Юра.

Кристина, будто угадав его мысли, заговорила, отстраненно и монотонно. Казалось, она отгородилась от всех глухой стеной, за которой наговаривает на диктофон свои воспоминания:

– Мне было уже за тридцать, когда я пришла работать в лагерь. Я только что развелась, сделала неудачный аборт, после которого уже не могла иметь детей. Все рухнуло. Я уволилась из Каролинской больницы в Стокгольме, уехала к себе на Фалько и ждала какого-нибудь особенно красивого дня, чтобы опустошить баночку со снотворным, которая заняла место будильника на прикроватной тумбочке. Я трусила, мой день все не наступал, и я потихоньку приходила в себя. А тут еще подвернулось предложение Красного Креста. Мне показалось, что если я окажусь среди по-настоящему несчастных людей и смогу им чем-то помочь, то смогу жить дальше. Сегодня шведки в моей ситуации отправляются за тридевять земель, в Африку, в Латинскую Америку. Тогда беда была куда ближе. Особенно страшны были русские, бежавшие из немецких концентрационных лагерей в Норвегии. Их у нас называли поющие скелеты. Они радовались, что спаслись от смерти, и все время улыбались, пели. Это был самый веселый барак в лагере. Только чуть ли не каждый день оттуда выносили трупы. Организмы дистрофиков на каком-то этапе уже не способны к восстановлению, они отторгают пищу и начинают пожирать сами себя. С теми, кто пришел с востока, было проще. Легкие огнестрельные ранения, переохлаждения первой степени, незначительные психические расстройства, ладони, содранные веслами, – вот и весь набор проблем нашего медпункта. Балтику могли пересечь только крепкие люди, она проводила естественный отбор. Матроса Антона Никифорова к нам в августе 42-го года положили, перевели из больницы в Стрэнгнэсе, хотя он был еще совсем плох. Начальство посчитало, что интернированного русского военного в гражданской лечебнице держать нельзя. Боялись, что если узнает немецкая миссия, могут возникнуть дипломатические осложнения. До 43-го года, до Сталинграда, в Швеции вообще к русским отвратительно относились. Интернированные немцы как на отдыхе жили, в небольших крестьянских усадьбах, без охраны, а русских за колючей проволокой держали. Никифоров почти не слышал после контузии, мучился приступами головной боли, был очень ослаблен после воспаления легких, которое получил в результате переохлаждения. К его делу прилагался протокол допроса, где он сообщил, что приплыл с Эзеля на весельной лодке, которая затонула уже у берегов Швеции. Мне как врачу сразу стало ясно, что такого быть не могло. Контузия была тяжелой, он просто не выдержал бы путешествия через всю Балтику. К тому же я насмотрелась на тех, кто действительно греб несколько сотен километров, и знала, как должны выглядеть их ладони. Это были куски окровавленного мяса. У Никифорова же даже следов мозолей не было. Когда его подобрали на берегу, на нем был русский спасательный жилет без названия судна. Его мог разоблачить и более внимательный следователь, и товарищи по лагерю.

Я показала ему на руки, потом изобразила движения гребца и покачала головой. Он все понял, кивнул. Утром медсестре пришлось обрабатывать ему раны – он стер ладони до крови жесткой стационарной щеткой для чистки обуви от грязи. У нас она стояла при входе в медпункт.

– А медсестра эта… Ее не Урсула Линдблад звали? – подала голос Лена.

– А, ты про это, – старуха усмехнулась и покачала головой. – Нет, ничего у них не было. Кто-то из русских видел, что она его поцеловала, и разнеслось. А он ее просто с помолвкой поздравил. В лагере событий мало происходило, к тому же языковой барьер. Из русских только Никифоров довольно прилично по-немецки говорил, поэтому у него со шведским персоналом отношения были тесные, особенно с нами, в медпункте. Он ведь из двух лагерных лет на койке больше года в общей сложности пролежал. А когда выяснилось, что он немного шведский знает, то среди нас настоящей звездой стал. Удивительно, матрос из коммунистической России, и со шведским языком! Впрочем, мне достаточно было посмотреть, как он ест, чтобы понять: этот человек не матрос. Он был плохой конспиратор. Одна из медсестер отмечала день рождения, и его пригласили к столу. Он уже выздоравливал тогда. Я ему сказала, когда мы остались одни: «Антон Никифоров, я однажды посоветовала тебе испортить руки, теперь снова даю плохой совет. Пользуйся только ложкой и вилкой. Забудь о ноже, особенно о десертном. И вытирай губы не салфеткой, а рукавом». Он засмеялся, перевел все в шутку, мол, среди советских моряков много дрессированных медведей. Но мы уже тогда понимали, что стали сообщниками. Я относилась к нему, как старшая сестра… Поначалу. Знаете, путь к сердцу врача лежит через болезни. А на него несчастья просто сыпались. Весной 43-го года руку на лесоповале сломал, а под Рождество на него этот сумасшедший с молотком напал…

– Несчастья? Или на него охотились из-за его подлодки? – в лоб спросил Юра.

Он вдруг испугался, что старуха, увязнув в подробностях, не успеет добраться до главного, что им кто-нибудь помешает. В жизни как с тортом на детском празднике – отщипываешь с наслаждением по кусочку, оставляя напоследок самое вкусное, засахаренную вишенку или цукат, и вдруг чья-то бесцеремонная рука сгребает твой драгоценный приз, и ты уже видишь перед собой нахальную жующую рожу сверстника, понявшего главный принцип философии успеха: «Концентрируйся на главном!».

– Я вижу, ты из тех, кто сразу переключает на четвертую скорость, – усмехнулась Кристина. – Ладно, начну с вопроса, который хотела задать тебе в конце разговора. Если ты появился здесь, чтобы найти подводную лодку Александра Берга и посмотреть, что за груз она везла, я тебе не помощница. Во-первых, ничего не знаю, а во-вторых, не хочу, чтобы ты попал в такой же переплет, как и он. Твоя бабушка попросила тебя взять земли со дна возле погибшей лодки, чтобы положить ее на семейной могиле. Ладно, это я еще могу понять. Вы, русские, романтичнее шведов, я убедилась в этом, прожив столько лет с Александром. Но он похоронен на суше, вон там, на конце мыса, – Кристина энергично махнула рукой в сторону единственного окна в боковой стене дома, из которого была видна груда каких-то каменных развалин, поросших можжевельником, и открывавшийся за ними простор, где море и небо, точно их взболтали гигантским миксером, сливались в единый перламутровый гоголь-моголь. – Ты можешь взять землю с могилы своего деда и возвращаться домой. Или ты хочешь приключений? Сокровищ? Ответов на семейные проблемы? Или ты просто относишься к современной разновидности тщеславных охотников за трофеями, которые коллекционируют затонувшие суда? – старуха, точно безжалостный хирург, пальпирующий тело пациента, нащупала пораженный участок и теперь пыталась понять степень распространения болезни.

Что сказать этой второй жене Александра Берга, знавшей его по крайней мере в три раза дольше, чем бабка, лечившей и похоронившей его и потому имевшей право стрелять ему прямо в душу своими вопросами? Разве объяснишь, что дед накрывал его жизнь как плита саркофага, и он просто хотел выбраться из-под нее, сдвигая сантиметр за сантиметром. Он чувствовал, что ему нужно пройти весь путь до конца, составить собственное мнение. Потом уж начнется другая, настоящая жизнь. Какая, он понятия не имел, но своя.

– Можно обойтись и без лодки, – соврал Юра и, мстя старухе за ее беспощадность, ответил ударом на удар. – Действительно, формально цель моей поездки выполнена. Но лучше бы я вообще не приезжал. Получается, что Александр Берг был предателем. В 44-м году большинство интернированных вернулись домой, чтобы воевать. А он забыл о семье, о присяге, потому что появилась возможность стать богатым шведским помещиком, жить с графиней, среди этих реликвий, картин и кандалов. Как романтично! Бабушка рассказывала, он был большим поклонником Гумилева, русского поэта…

– Я знаю, – остановила его, подняв руку, Кристина и процитировала по-русски, с мягким шведским акцентом, казавшимся странным в этой стране варягов и гранитов: «На полярных морях и на южных, по изгибам зеленых зыбей, меж базальтовых скал и жемчужных шелестят паруса кораблей…» Александр часто вслух сам для себя читал это стихотворение. «Капитаны», кажется. Я запомнила. Не собираюсь оправдывать ни его, ни себя. Я знала, что выстраиваю свою жизнь на обломках чужой. Но я все равно не могла спасти твоих близких, мальчик. И Александр не был предателем. Думаю, этот термин в принципе недопустим во взаимоотношениях человека и государства. Передо мной пример моих предков. Они воевали почти пятьсот лет, то с датчанами, то с поляками, то с русскими, то с голландцами. Некоторые из них меняли сторону, и не раз, и никто не вешал на них клейма изменников. Когда-то государство не было столь нахальным, чтобы подходить к своим подданным с нравственной оценкой. Между властью и человеком существовали своеобразные контрактные взаимоотношения, иногда даже занесенные на бумагу. К примеру, если воина, попавшего в плен, не выкупали в течение трех месяцев, он смело мог перейти на сторону врага. Один мой предок воспользовался этим правом в начале XVII века, когда Швеция воевала с Польшей. Странно слышать такие речи из уст шведской аристократки, не правда ли? Но именно потому, что Бьорнхувуды всегда стояли близко к высшей власти, я на опыте моей семьи знаю, что она собой представляет, и не питаю иллюзий.

– Но военная присяга это тот же контракт, – возразил Юра. – Мой дед, отказавшись вернуться в Советский Союз в 44-м году, нарушил присягу.

– Перед ним стоял выбор: умереть ни за что или остаться жить с ампутированным куском души и при этом попытаться отсюда, из Швеции, защитить свою жену и маленькую дочку, – сказала Кристина. – Он выбрал второй путь, и не его вина, что он проиграл. Если хочешь, выслушай его историю. Может быть, тогда поймешь.

– Да, конечно, – пробормотал Юра, уткнувшись взглядом в темную крышку журнального столика.

Ему стало стыдно, что он спровоцировал незнакомую старуху на откровенность, заклеймив своего деда. Хотя она и была его женой, все должно было происходить наоборот. Ему следовало оправдывать и защищать его, а она, чужая во всем, могла брюзжать что-нибудь по поводу своей ошибки с русским дезертиром и его несносных привычек, от которых он так и не сумел избавиться. Еще и Лена это все слышала… Повисло тяжелое молчание.

– Ой, мне опять в туалет приспичило, кажется, менструация! – воскликнула Лена, уже некоторое время державшаяся за живот. – А вам, может, надо без меня что-то обсудить…

Хлопнула дверь, послышался звук воды, пущенной на полную мощность.

– Думаю, и шведские девушки могут быть деликатными, – шутливо-назидательно сказала графиня, перехватив удивленный взгляд покрасневшего гостя. – Даже за счет… э-э… девичьей скромности. Как бы там ни было, я рада, что могу поговорить с тобой минуту без любопытных. Вот что мне уже здесь, на Фалько, рассказал Александр. Его подводная лодка С-28 в начале июля 1942 года вернулась с задания в Финском заливе, ее поставили на Неве возле Балтийского завода, нужно было поменять аккумуляторы, отремонтировать дизель, еще какие-то работы провести. А в конце месяца подогнали еще одну лодку, С-27, поставили их борт о борт друг к другу. Экипажи удивлялись, зачем это сделали. И ремонт проводить сложнее, с одной лодки на другую скакать приходилось, как по мосткам, и одной бомбой накрыть оба корабля могло. Затем все стало еще более странным. Приехал командир бригады подводных лодок с каким-то чином из НКВД и сказал, что обе лодки переходят в его, этого чина, временное подчинение. Тот объявил, что С-27 и С-28 выбраны для выполнения важного правительственного задания. Им предстоит проложить дорогу для всех подводных лодок Балтийского флота к Северному флоту, проскользнуть через Эресуннский пролив в Атлантику. Командование так решило, поскольку Финский залив противник запечатывает все плотнее, скоро через него в Балтику вообще нельзя будет пробраться. С завода привезли изготовленные из латуни литеры, С-27 и С-28, приклепали их к рубкам подводных лодок. Распоряжавшийся всем энкавэдэшник объяснил, что миссия преследует пропагандистскую цель. В поход пойдут фотограф и кинооператор. Лодки, если позволит обстановка, всплывут в Эресунне, и их запечатлят на фоне замка Гамлета. Тогда весь мир узнает, что Геббельс солгал, объявив Балтику внутренним германским морем. Офицеры сразу поняли, что этот план – самоубийство. В Эресунне глубины – максимум 10 метров. В Первую мировую три британские подводные лодки проползли на брюхе из Атлантики через Эресунн в Балтику, но и тогда это казалось чудом, а немцы с тех пор усвоили урок, закупорили пролив практически герметично. Александр вспоминал, что настроение было подавленное. Хотя к смерти все готовились, но не хотелось так глупо пропадать. Затем дело приняло еще более странный оборот. Этот человек из НКВД раздал всем картонные папки с их новыми биографиями. Всем членам экипажей, и рядовым, и офицерам, предлагалось стать матросами, которые попали в немецкое окружение на Эзеле и оказались в море, пытаясь выбраться от врага на подручных плавсредствах. Офицеры в случае чего должны были избавиться от своих знаков различия. Легенда была нужна, как объяснил энкавэдэшник, на тот случай, если одна или обе лодки погибнут, а кто-то из членов экипажа спасется. Мол, враг не должен знать, что миссия, которую контролирует сам Верховный главнокомандующий, провалилась. Так старший лейтенант Александр Берг стал матросом Антоном Никифоровым. Никто до выхода в море не сомневался, что им поручено «распечатать» Балтику, и ничто иное. Все газеты в 41-м году писали о советской авиации, бомбившей Берлин, хотя и поговаривали среди военных, что на немецкую столицу сбросили всего несколько небольших бомб. Пропаганде тогда придавали огромное значение, и перед жертвами не останавливались. Днем 14 августа солдаты НКВД привезли в грузовике какие-то деревянные ящики и два металлических сейфа, погрузили их на С-27, а три дня спустя, уже ночью, скрытно перетащили их на С-28, поместили в носовом отсеке. Той же ночью четверо рабочих, приведенных под конвоем, поменяли местами обозначения на подводных лодках. С-27 стала С-28, и наоборот. Лодка без груза ушла днем в поход, причем отход устроили шумный, с оркестром, речами. А на следующий день в Балтику отправилась лодка твоего деда с ящиками, уже без всякой помпы. Командир получил перед самым выходом запечатанный пакет, который он имел право вскрыть после прохождения Финского залива. Лодка всплыла для зарядки аккумуляторов ночью в открытой Балтике, на кромке территориальных вод Швеции возле Эланда. Рядом в точке рандеву уже ждала С-27, которая ушла первой. Командир объявил настоящее задание. Скрытно под перископом следовать за С-27, которая в надводном положении войдет в шведские воды и встретится со шведским тральщиком. Под водой сопровождать ее до пункта назначения в шхерах и в случае, если лодка не подвергнется нападению, всплыть для разгрузки. При нападении на С-27, не обнаруживая себя, лечь на обратный курс и в известной командиру корабля точке вскрыть второй пакет с новыми указаниями…

Кристина рассказывала ровным голосом, не сбиваясь, точно читала с листа. Видно, выучила текст за долгие годы, ожидая кого-то, кому сможет передать эту давнюю историю. Вдруг старуха замолчала, в наступившей тишине стал слышнее звук льющейся под лестницей воды.

– Она душ там решила принять, что ли? Сходи, посмотри, – приказала она Юре.

Но в этот момент «ниагара» умолкла, вновь хлопнула дверь туалета. Лена вернулась, извиняющимся тоном сказала, угнездившись с поджатыми к подбородку ногами в кресле:

– Все в порядке, не обращайте на меня внимания, продолжайте.

Даже на табуретке она умудрялась скрючиться столь компактно, что оставалось еще свободное пространство. Лена сберегла позу Юриного детства, от которой бабка отучила его, лупя ладонью по коленям: «Сядь ровно, выпрями спину, видел бы тебя твой дед…»

– Шведский тральщик встретил всплывшую русскую лодку в условленном месте, повел ее в проходе между минными полями. Вторая лодка, под перископом, скрытно шла следом, – продолжала графиня. – И вдруг появился летящий над самыми волнами двухмоторный немецкий самолет с желтыми концами крыльев, он точно ждал в засаде где-то на краю неба. Он не пикировал, просто прошел над лодкой. Все произошло мгновенно. Взрыв – и точно никогда не было ни лодки, ни самолета. Только контуры шведского тральщика на фоне серого неба. С-27 тут же погрузилась и легла на дно. Сомнений не оставалось: немцы ждали русскую подлодку, иначе откуда бы здесь появился невиданный на Балтике, где в 42-м году не было надводных советских кораблей, самолет-торпедоносец. Истребитель, пикирующий бомбардировщик, все что угодно, но не торпедоносец. Теперь понятен был и этот камуфляж с двумя подводными лодками. Те, кто разрабатывали операцию, в чем бы она ни заключалась, подозревали утечку информации и потому загрузили ящики во вторую субмарину, шедшую за первой, которую попросту принесли в жертву. С-27 до ночи отлеживалась на дне, затем всплыла и в надводном положении пошла домой, двигаясь по запасному маршруту…

Кристина прервала свое монотонное повествование, точно споткнулась на последних словах и теперь размышляла, стоит ли их расшифровывать. «Знает, она знает путь лодки. Дед ей рассказал, – сообразил Юра. – Чертова старуха, как же заставить тебя расколоться?»

– Трагедия произошла уже на рассвете, – сухо продолжила Кристина свое чтение по «мысленной бумажке», пропустив занесенный туда эпизод о пути движения субмарины. – Александр и еще четыре члена экипажа находились наверху, в рубке, дышали свежим воздухом, курили. Они были в последней смене. Лодке предстояло погрузиться и идти дальше под водой. И вдруг – грохот. Воздушной волной, как доской, Александра стукнуло по голове, он потерял сознание. Очнулся уже в воде. Ни лодки, ни обломков, ни людей. Только он один. Закричал, и сам себя не услышал. Контузия. Над ним подшучивали по поводу его фамилии, мол, наверно, он не из шведов, а из немцев – уж слишком тщательно соблюдает инструкции. Товарищи бравировали – не надевали спасательные жилеты, когда поднимались в рубку, вот и поплатились даже те четверо, кто были наверху. А его жилет спас. Лодка то ли наскочила на дрейфующую мину, то ли попала на минное поле. Он сумел стащить свой китель с нашивками, документы они сдали еще на берегу, и вновь потерял сознание. Пришел в себя оттого, что кто-то волок его, схватив под мышки, ноги бились о камни. Его вынесло на Уте. Двое мальчишек нашли его и пытались оттащить от линии прибоя. Это случилось в 10 утра 23 августа 1942 года. Александр считал эту дату своим вторым днем рождения.

«Уте, это почти две сотни километров от места гибели С-28, – автоматически отметил про себя Юра – Значит, лодка шла вдоль берега Швеции на север. Иначе дед просто не выдержал бы даже при относительно теплой летней воде». Впрочем, эта информация практически ничего не давала. Даже если разыскать в архивах сводку погоды на тот день, сопоставить данные о ветре и течениях с примерным временем нахождения лодки в пути и ее максимальной скоростью в надводном положении в 14 узлов в час, обыскивать пришлось бы район в сотни и сотни квадратных километров. Бессмысленная задача.

– Ты когда считаешь про себя, шевелишь губами. Милая детская привычка, такая же была у Александра, – старуха подошла к Юре и положила ему на плечо руку, такую холодную, что это чувствовалось через рукав. – Я вижу, ты все же решил найти эту подлодку. Молодость ищет приключений, испытаний. Это чисто физиологическая потребность организма. Но иногда больше мужества требуется, чтобы пройти мимо соблазна, чем для решения проверить себя на прочность. Поверь мне, ты собираешься сунуть руку прямо в змеиное гнездо. Оставь прошлое прошлому. Подумай хотя бы об этой девушке, не тяни ее за собой, – она кивнула на Лену.

– Это я его тяну. По личным причинам! – вскинулась Лена, и ее бледные щеки заалели, точно кто-то поворошил угольки вчерашнего костра.

– Ах, ну да, я в своей глуши забыла, в какое время живу. Дамы всегда впереди. Надо было напомнить – надеть красные чулки и покрасить волосы в рыжий цвет, – едко заметила старуха, приняв в отношении Лены тон ревнивой соперницы. – Ладно, ваше дело. Но имейте в виду, вас может ждать то же, с чем потом столкнулся Александр. Он рассказал мне, уже после войны, что все беды начались после первой встречи с представителями советского посольства. С ним беседовали двое, один в штатском, и другой, полковник авиации. Вероятно, его перевели в Стокгольм после ранения на фронте в голову. Глаза прыгали на розовом обожженном лице – один смотрел вверх, другой вниз, затем разбегались в стороны, к вискам, и все начиналось сначала. Александр говорил, что поначалу не мог сосредоточиться, эта дикая пляска глаз его гипнотизировала. Он сообщил свое настоящее имя, обстоятельства гибели обеих подлодок, допрос вполне корректно вел гражданский. Полковник молчал и вдруг сорвался, заорал. Мол, Александр изменник, он утопил лодку с товарищами, чтобы сбежать на историческую родину в Швецию, и в бригаде подплава скоро полетят головы ротозеев или сообщников, которые вообще допустили шведа на боевой корабль, выполнявший особо важное задание. Он требовал признаться, что это Александр сообщил немцам о двух подлодках и навел фашистский самолет на С-27. «У нас твоя семья, говори, где ты утопил своих друзей, и тогда родина не будет карать твоих жену и ребенка», – ревел полковник, и глаза его при этом вертелись. Оправдываться было все равно что пытаться перекричать штормовой ветер. Полковник оторался и вышел покурить. Гражданский стал оправдываться, сказал, что военный перегнул палку, но его можно понять. Самого с того света врачи в госпитале вытащили, он в самолете горел, да еще брат его погиб на подводной лодке в Финском заливе по вине изменника. Один из матросов заперся в боевой рубке, закачал балластные цистерны, так что лодка пошла ко дну, а сам сбежал к немцам. Но Александр решил, что либо с ним разыгрывают стандартную комбинацию из плохого и доброго следователей, либо этот псих-полковник просто раньше времени раскрыл карты дознавателей. В начале 41-го года из него уже пытались сделать шведского шпиона, два месяца держали в тюрьме, но началась война и его выпустили, сняв все обвинения. В общем, когда посольские потребовали указать примерный район гибели лодки, он отказался. Сказал, что для шведов сохранит свою легенду и сам им ничего не расскажет, дал слово офицера, но в обмен ему должны гарантировать неприкосновенность семьи. Мол, у него есть способ проверить, будут ли выполняться данные ему обещания. Потребовал сообщить семье, что он жив, и доставлять ему письма от жены раз в месяц. Глупая выходка, комбинация молодости, контузии, личного тюремного опыта и стрессовой ситуации, как он оценивал потом свой поступок. Его беда была в том, что он заявил о себе как о предателе, но поступать согласно логике предательства не мог. Он ни при каких обстоятельствах не хотел раскрывать военную тайну шведам, не заручился и сильными аргументами для торговли со своими соотечественниками. Ему сказали, что обдумают его предложение, попытаются разыскать его семью в эвакуации, а через месяц дали ответ в виде несчастного случая на лесоповале. Он тогда отделался поломанной рукой. Вскоре из посольства еще раз приехали, передали ему в лазарете фрукты, свежие русские газеты, какие-то вышитые платочки. Все обставили так, чтобы он поверил – они ни при чем. Сообщили, что принимают условия. Семью ищут, но идет война, хаос, полстраны в движении, поэтому надо набраться терпения и ждать. А потом был этот фанатик с молотком… Удар пришелся вскользь, Александра спас другой матрос, его товарищ. Трещина в черепе, сильнейшее сотрясение мозга. Все это наложилось на контузию и через два года привело к частичному параличу. К тому времени он уже не питал иллюзий по поводу своей судьбы. Его решили «зачистить», как говорят на своем жаргоне мастера тайных дел. Естественный путь в такой ситуации – рассказать все как есть шведским властям, они бы перевели его из лагеря, спрятали. Но он по-прежнему считал себя офицером, связанным присягой. Вот и пришлось играть «идеологического врага советской системы», которого за это хотят убить…

– Как же ему удалось скрыться? Его друг Матвеев, который оттолкнул убийцу, говорил, что мой дед в лагерь из больницы уже не вернулся. Значит, все-таки шведы помогли, рассказал он им о себе? Ведь остальные антисоветчики в «белой половине» так и остались, – спросил Юра.

– Не шведы, а шведка, – хмыкнула старуха. – Я его похитила из больницы перед выпиской. Его собирались обратно в лагерь перевести, а там бы или свои добили, или шведы допросами замучили. К нам в лазарет уже приходил человек из разведки, о Никифорове выспрашивал. В больнице он безо всякой охраны был, все же конец войны, к советским отношение улучшилось. Он ночью вышел, я его на машине встретила, и увезла сюда, на Фалько. На острове тогда только один человек жил, Юхан, за моим домом присматривал, остальные местные на материке работали. Юхан немой от рождения, твой дед его Герасимом прозвал, в честь вашего литературного персонажа, так что вопросов не задавал. Я из лагеря уволилась и тоже здесь поселилась. Около года прятала его, а потом повезло. Объявился один швед, который всю жизнь провел в Аргентине, приехал сюда родительский дом продать. Я согласилась купить эту развалину выше рыночной стоимости, но лишь заодно с его шведским паспортом. Ему аргентинского хватило. Так в 45-м году твой дед стал Эриком Нюландером, 30 лет от роду, постарел на пять лет и сократил нашу разницу в возрасте. Достаточно было переклеить фотографию и перевести уголок печати с помощью вареного яйца. Наивные старые паспорта без каких-либо степеней защиты! Сегодня такой трюк проделать было бы невозможно. Под этим именем, Эрик Нюландер, он и похоронен. Никому и в голову не приходило задавать вопросы по поводу его жуткого акцента – все объяснялось аргентинским происхождением.

– В пятьдесят седьмом году к моей бабушке в Ленинграде приходил от него человек из Швеции, – чуть поколебавшись, сообщил Юра. В конце концов, дело давнее, и вряд ли попытка деда завязать отношения с первой семьей ранит старуху. – Сказал, что дед жив, обещал передать ему письмо, потом КГБ подключился, требовали, чтобы она ему письма писала, обещали передать. От него так ничего и не пришло.

– Пятьдесят седьмой, ну как же, – графиня усмехнулась. – Одно из немногих приятных воспоминаний. В августе того года на Фалько приехали на моторке двое русских из посольства. Якобы на рыбалку. Ходили тут, расспрашивали местных и где ловить лучше, и про меня, и про то, кто еще в имении живет. Да только вы, наверно, уже заметили. Тут народ такой, что и своих соотечественников с материка не любят, не то что русских. Никто им ничего не сказал. Тогда они со своими удочками и биноклем во-он там, прямо за мысом устроились. Мой Герасим овцеводством занимался, у него самоходная баржа была, овец с одного острова на другой перевозил, пастбищ-то здесь почти нет, одни скалы. Ну, он и поехал за стадом и случайно эту посольскую моторку зацепил. Лодка на дно. Шпионов, конечно, из воды вытащил и на материк отвез. Что с него взять – инвалид!

Старуха зло засмеялась, точно лист жести задребезжал от порыва ветра.

– Как же они узнали про Берга? – в один голос спросили гости.

– Из-за его недосмотра. Александр до самой старости был как ребенок. Смел, умен, талантлив, но вместе с тем наивен, непредусмотрителен, – голосом матери, оправдывающей непутевого сына, сказала Кристина. – Он решил устроить выставку-продажу своих картин. Рисовальщик он был хороший, но не живописец, с оттенками красок так и не подружился. Если море – то синее, если листья – то зеленые. Доброжелательный ценитель назвал бы это наивной живописью. Я была в отъезде, и он сговорился с нашим островитянином, который разные поделки из корней деревьев вырезал, что тот представит картины вместе с собственными троллями и ведьмами на большой выставке «Искусство Руслагена» в одном стокгольмском торговом центре. Все свои работы Александр подписывал «Эрик Нюландер», но одна была лагерного периода, кисти Антона Никифорова. И надо же такому случиться, что именно ее увидел кто-то из советского посольства, и не просто кто-то, а человек, посвященный в обстоятельства этого дела! К счастью, думаю, случилось это уже через несколько месяцев после закрытия выставки, и посольский увидел картину в чьем-то доме. Вся информация, которой они располагали, – район стокгольмских шхер, откуда выплыла картина. К тому же они не могли быть окончательно уверены, что Антон Никифоров жив, – мало ли что появляется на подобных распродажах, больше похожих на блошиные рынки, чем на художественные салоны. Но на всякий случай решили потянуть за старые ниточки. Вдруг бывшая жена в Ленинграде поддерживает тайные отношения с Бергом? Вдруг бывший лагерный врач скрывает его на своем острове?

Графиня потерла одну свою сухую руку о другую, точно они у нее мерзли, и задумчиво продолжила, будто размышляла вслух:

– Собственно, это был последний привет из прошлого. После этого мы просто жили. Когда ему становилось лучше, мы путешествовали, он писал свои картины, в последние годы увлекся изготовлением солдатиков армий разных стран. Он вел большую переписку с собирателями этих игрушек по всему миру. Печатал очень ловко. Треск стоял из его комнаты как из машинописного бюро. Мне кажется, я до сих пор слышу эти звуки ударов по клавишам… Наверно, я была счастлива. Вплоть до смерти Александра. Рецессия развивалась в течение года. Все органы чувств отказывали один за другим, пропали память, слух, зрение… Может быть, это стало для него избавлением. Его очень мучило, что он может оказаться мне в тягость. Если человек внушил себе какую-то глупость, переубедить его невозможно.

– Он пытался выяснить, что перевозила подлодка? Как я понимаю, именно этот груз искалечил его жизнь, – произнеся эти слова, Юра тут же о них пожалел: бездетная старуха, ставшая его деду и женой, и матерью, была как-никак частью этой жизни.

– У него были неприятности, он тяжело болел, но было и много хорошего. Никто не знает, что бы его ждало там, у вас, – Кристина махнула рукой в окно, в сторону моря, которое наконец-то оторвалось от объятий неба, отделилось от него полоской горизонта и теперь неподвижно лежало, по-южному томно разметавшись на своем песчаном ложе, синее, как на картинах художника-примитивиста Эрика Нюландера.

Старуха, прямо неся свою больную спину, прошла в дальний угол зала, к висевшему там на стене старинному мушкету. Коснувшись его рукой, сообщила:

– Когда Александр Берг стал Эриком Нюландером, я напомнила ему о старой русской театральной аксиоме: если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит. В нашем доме роль такого ружья могла сыграть его подводная лодка. Он пообещал забыть о своей прошлой жизни и выполнил данное мне слово.

– Может быть, можно взглянуть на его комнату, посмотреть на его рисунки, картины? – уже чувствуя, что игра проиграна, для очистки совести сказал Юра.

– Не думаю, что экскурсия необходима. Там, наверху, все уже из его другой жизни, которую ты назвал искалеченной, – отрезала Кристина и посмотрела на белую пластиковую тарелку часов. – Если у вас больше нет вопросов, я покажу вам могилу Александра Берга. С двух часов пополудни у меня запланирован тихий час. В прошлую ночь я забыла принять снотворное, так что приходится отдыхать днем.

– Есть вопрос. Самый последний, – отважился Юра. В конце концов, они больше не увидятся, терять нечего. – Александр Берг не просил ничего передать, если появится кто-то из его… первой семьи? Я, конечно, не имею в виду деньги. Какой-нибудь предмет, безделушку, памятную штуковину?

Вопрос был на грани приличия. Предполагалось, если бы дед действительно хотел что-то оставить своим близким в России, графиня сама сообщила бы об этом. Ему показалось, что старуха, державшаяся все время разговора как танк, движение которого пытаются остановить голыми руками, на мгновение смутилась. Какая-то тень скользнула по ее невозмутимому лицу, или, может быть, это была просто игра света, в пыльный столб которого она вступила.

– В последние годы жизни он почему-то вообразил себе, что у него есть внук, который захочет его разыскать, – медленно произнесла Кристина, не отводя пристального взгляда от Юры. Казалось, она таким образом борется со своим секундным замешательством: мол, вот, смотрю прямо, мне нечего скрывать. – «Я вижу мальчика, – говорил он, – ведь девочек не берут в военно-морские училища». Его мозг уже разрушался, и я отнесла всю эту мистику на счет болезни. Наверное, он просто мечтал о продолжении династии подводников, хотя и ему, и его первой жене эта профессия принесла одни страдания. И вот появился ты. По виду не похоже, чтобы ты стал военным моряком, – усмехнувшись, Кристина коснулась мочки своего уха. У Юры там сидела заклепка – плоское серебряное колечко с выбитой группой крови и резус-фактором. Таким «соблазном для дурочек» украсила себя половина инструкторов по дайвингу на Шарм-эль-Шейхе.

– Я учился на подводника, но бросил, – коротко сообщил он, не желая впускать эту чужую старуху в семейную драму, невольно срежиссированную дедом.

– Понятно, – кивнула Кристина. – Удивительно, что тебя еще приняли в училище. Александр действительно хотел передать один предмет. Именно внуку. Считаю, что ты вправе знать об этом, если уж мы встретились. Это картина, там он нарисовал, как взрывается его подводная лодка. К сожалению, она не сохранилась. Я ее уничтожила. Мне в голову не приходило, что появится получатель, а самой не хотелось иметь дома изображение корабля, который всем несет одно только горе. Тем более что художественные достоинства полотна, уверяю тебя, были ничтожны.

Кристина сделала приглашающий жест рукой к выходу. Беседа считалась законченной.

По тропе, помеченной овечьими катышками, они прошли в конец мыса, где возле развалин какой-то старинной постройки, от которой остались лишь выложенные булыжником подвалы («Первая усадьба моих предков, которую русские сожгли в 1719 году», – пояснила графиня), громоздилась приземистая глыба из серого гранита, обтесанная с одной стороны. На камне было выбито: «Эрик Нюландер 1914 – 1985».

Правдой в этом сообщении потомкам был лишь год смерти Юриного деда.

Он поймал себя на мысли, что ничего не чувствует. Ни жалости, ни злости, ни душевного трепета. Только усталость. Точно шел-шел по бесконечной дороге к заветной цели, а дорога оказалась круговой.

– Эй, очнись. Ты землю брать будешь? – шепнула на ухо Лена.

– Нет. Если найдем его подлодку, там возьму, – неожиданно для себя решил Юра.

– Наше фамильное кладбище в Стокгольме, но я получила разрешение похоронить Александра здесь. Ни к чему привлекать лишнее внимание. Все же он жил по чужому паспорту, – пояснила Кристина.

Может быть, она просто не желала, чтобы эта парочка чужаков вообразила себе, будто она хочет иметь рядом своего мертвого русского.

Створка калитки из металлической сетки закрылась за ними с ржавым скрипом, который отдался в ушах Юры тяжелым грохотом крепостных ворот. Казалось, будто осажденный замок вышвырнул ворвавшихся на его территорию захватчиков, возомнивших себе, что налет окажется успешным.

– Болит? – Юра снял с бинта, плотно охватившего руку девушки, застрявшую в марле сосновую иголку.

– Немного, – Лена, обернувшись, посмотрела на уходившую к дому Кристину, которую сопровождали два молчуна-басенджа. – Зато теперь на всю жизнь останется память о встрече с графиней. Стану такой же старой каргой, как она, проведу по шраму и – щелк – дверь в прошлое откроется. Я много раз хотела себе кровь пустить, просто так, потому что и себя, и весь мир ненавидела, а тут хоть со смыслом ножом тяпнула. Ну что, не хочешь взглянуть на комнату своего деда?

Склонив голову, она уставилась на Юру своим круглым сорочьим глазом, следя за его реакцией.

– Это как? Теперь моя очередь калечиться, чтобы попасть к графине? Только на этот раз рана должна быть серьезнее. Представляешь, подходим к воротам, голова у меня под мышкой, ты меня поддерживаешь. Пока она пришивает, ты быстренько пробираешься на второй этаж.

– Да ладно тебе, уже пробралась, – фыркнула Лена. – Ты что, и вправду подумал, будто я с менструацией столько времени в туалете валандалась? Вот она, эта комната, в моем телефончике! – девушка вытащила из своей холщовой сумки «а-ля привет с Гоа» мобильник, украшенный, точно индейский тотем, волосяным хвостом с разноцветными бусинками.

– Когда старуха заявила, что с лодкой помогать не собирается, я поняла: сейчас или никогда, – поясняла Лена. – Соврала про менс, чтоб старуха от стыда мозги отключила. Потом воду врубила – и наверх. Вот, смотри.

На экране появилась фотография большой комнаты, сплошь уставленной книжными шкафами.

– Это библиотека, она справа от лестницы, – пояснила Лена. – За ней спальня. Я там не снимала, неудобно все же. А слева от лестницы, одна за другой, еще две комнаты. Самая дальняя – твоего деда. Туда снизу грузовой лифт идет, видишь? И еще один туалет. Все для инвалида. Это солдатики, наверно, твой дед делал – целая полка сплошь заставлена. Это его стол с пишущей машинкой. Справа там все фотографиями завешано, Кристина с твоим дедом в разных странах. Наверно, поэтому она и не хотела нас наверх пускать, они очень личные. А вот здесь, смотри, главная добыча экспедиции. Похоже, это та картина, которую старуха объявила уничтоженной.

На экране возник рисунок, выполненный в той же наивной героической манере, что и работа, висевшая в квартире Матвеева в Эскильстуне: рассвет, красноватая дорожка на воде, подлодка со знаком С-27 на рубке, шедшая в надводном положении, наскакивала носом на фонтан взрыва. На заднем плане художник изобразил полоску земли с вертикальной черточкой маяка, залитой алым светом восходящего солнца. В нижнем правом углу, там, где на картине, подаренной Матвееву, значилось «Антон Никифоров», стояло «Александр Берг».

– Ну, ты и Мата Хари, – пробормотал Юра, разглядывая последний снимок. – Теперь ясно, почему ты в конце встречи была такой тихой. Обдумывала смысл этого произведения?

– Да, – кивнула Лена. – Хотела тебя открытием поразить, но мозгов не хватило. Странно, что он вдруг подписался своим настоящим именем. Ведь старуха говорила, что в лагере он рисовал как Антон Никифоров, а потом появился художник Эрик Нюландер.

– А ты сама в каком случае сделала бы так же?

– Ня-я-я… – Лена вытянула губы трубочкой, лоб разрезала морщинка, Юра увидел в этот момент, какой она была в первом классе, и улыбнулся. Он бы обязательно захотел сесть с этой смешной девчонкой за одну парту. – Если имя настоящее, значит… Он надеялся, что его будет искать кто-то из родных. Это не столько художественное произведение, сколько какое-то сообщение… Но я все равно не понимаю, какая тут может быть информация, кроме той, что лодка под утро подорвалась на мине в виду какого-то берега. Об этом нам и старуха сказала.

– Он не случайно хотел передать эту картину своему внуку, то бишь мне. Старуха проговорилась, он надеялся, что я стану офицером-подводником, то есть смогу нырять с аквалангом, – задумчиво произнес Юра.

Они молча шагали по грунтовке к туристическому гнезду Анны-Лизы, когда Лена вдруг вывинтила свою ладошку из Юриной руки и встала перед ним лицом к лицу.

− Сегодня ночью мы заберемся в дом к старухе. Другой возможности осмотреть картину не будет. Анна-Лиза так перепугалась из-за моей руки, что отправит нас с острова утренним паромом, – сообщила она как о давно решенном деле.

Какое-то время они играли в гляделки. Кажется, Лена не шутила. Она была серьезна и преисполнена пониманием важности момента, точно невеста перед алтарем.

– Ты уже давно катишься по наклонной, но такой скорости я не ожидал. Эта ваша… слаломистка Пернилла Виберг отдыхает, – сляпал кривобокую шутку Юра, лишь бы потянуть время и свыкнуться с новым поворотом сюжета.

– Испугался? А-я то думала, что все русские мечтают попасть в комфортабельную шведскую тюрьму, – фыркнула Лена. – Не бойся, у нас больших сроков не дают, год-два отсидишь, заодно избавишься от своего смешного акцента. Подозреваю, что учительницей шведского у тебя в Палдиски была финка.

– Конечно испугался! Но только одного: что нас посадят в разные камеры. Или в Швеции есть семейные? Тогда давай хоть поженимся для начала.

– Ладно, хватит вести себя как два идиота, – Лена потянула его с дороги на камень. – Давай сядем и поговорим серьезно. Я все обдумала.

«Бонни и Клайд шведского разлива», – пробормотал Юра, устраиваясь на пузатом сером валуне, отогревавшем бока после тысячелетнего холода ледникового периода. Еще не услышав подробностей, он уже мысленно согласился с ней. Деваться некуда, нужно обыскивать комнату деда.

– Там оконная рама открывается наверх, она была приподнята, когда я пробралась в комнату, – приступила к изложению плана операции Лена. – Но даже если старуха закроет окно на ночь, раму можно легко подцепить снаружи какой-нибудь плоской железкой, ножом или отверткой. Лестница тоже есть, прислонена к сараю возле дома. Старуха, скорее всего, будет дрыхнуть и ничего не услышит, помнишь, она сказала, что в прошлую ночь забыла принять снотворное, но уж на этот раз ни за что не забудет…

– Подожди, почему ты так решила? А если не примет, проснется и нас застукает?

– Значит, дело провалилось. Не убивать же ее топором, как ваш Раскольников в компьютерной игре, – со вздохом, точно уже обдумывала этот вариант, признала Лена. – Главное, она нас не сдаст, так что тюрьмы можешь не бояться. Зачем ей рисковать, что вся эта история про твоего деда и фальшивый паспорт выплывет наружу?

– А собаки? Ты о них забыла?

– Как раз про них я в первую очередь и подумала, – обиделась Лена. – Или ты считаешь, я совсем тупая преступница? У Анны-Лизы, когда она свою аптечку вывернула, я увидела снотворное, сначала решила таблетки растолочь, нашпиговать порошком тефтельки из фарша и этим басенджам через забор кинуть. Но тут рискованно. Во-первых, они могут не сожрать, во-вторых, если проглотят, неизвестно, сколько ждать, пока они заснут. А если на животных это снотворное вообще не действует или, наоборот, раз – и насмерть? Тут нужен другой способ. Я как раз придумала, когда тебя на дороге остановила. Помнишь, у ресепшн Анны-Лизы разный хлам валяется? Там еще такая гнилая деревянная бандура лежит, бидонами завалена. Это вэрмландская туннельная ловушка на лис, барсуков и прочих мелких хищников. Нас с классом в Союз охотников возили, у них такая в музее есть. Басенджи по габаритам чуть крупнее лис будут, но все равно пролезут. Против аниса ни одна собака не устоит.

Юная бандитка торжествующе посмотрела на подельника, желая услышать слова восхищения по поводу своей предусмотрительности. Юра, однако, отставал от стремительного полета ее криминальной мысли.

– Анис? Я знаю, водка анисовая есть. Ты их водкой напоить собралась, что ли?

– Русский, что с тебя взять, – развеселилась Лена и, притянув к себе озадаченную физиономию напарника, смачно чмокнула его в губы. – Всегда мечтала, чтобы у меня парень дурнее меня был. Вот повезло наконец! Слушай и запоминай, жертва железного занавеса. Собаки дуреют от анисового семени, это нам в Союзе охотников рассказывали. Но, думаю, сойдет и любая смесь на этой основе. У Анны-Лизы в аптечке полно пузырьков с анисовыми каплями, они от несварения желудка помогают. Ты ведь знаешь, наша крошка пожрать любит, только что камни себе в топку не мечет. В общем, весь технический арсенал для преступления имеется. Наживку у Анны-Лизы сопрем, ловушку на тачке ночью как-нибудь до старухи докатим, и собачки наши. Даже отвозить далеко не нужно, они ведь гавкать не умеют.

Вернувшись под крыло Анны-Лизы, они поступили бессердечно по отношению к своей хозяйке. Та ждала их в ресепшн, готовясь выслушать подробнейший отчет о пребывании в доме графини, но приготовленная ею тарелка бутербродов так и осталась невостребованной.

– У меня слабость от потери крови, сегодня хотим лечь пораньше, – пролепетала Лена и, принимая из рук толстухи ключ от домика, даже пошатнулась для достоверности.

– Про меня, что-нибудь про меня графиня говорила? – понимая, что добыча ускользает, взмолилась им вслед хозяйка «Морского орла».

– Сказала, что нам очень повезло с вами. На вас всегда можно положиться, но вы, по ее мнению врача, себя не бережете: слишком утомляетесь на работе и из-за каждой мелочи переживаете, – небрежно бросила уже в дверях Лена.

Юра подумал, что Анна-Лиза не выдержит очевидной издевки – ведь все эти дни, что они пробыли на острове, толстуха не то чтобы не перегружалась, а прямо-таки не знала, чем себя занять. Теперь ее, наверное, можно занести в список своих врагов, из-за чего может сорваться вся операция.

Но ругаться с Леной не пришлось.

– Да, да, графиня все замечает! – Анна-Лиза шумно вздохнула, колыхнув своей необъятной грудью – точно паровоз, прибывший в депо после дальней дороги, выпустил пар. Качнулись сухие былинки в миниатюрной вазочке, украшавшие стойку ресепшн. – С этим туристическим бизнесом столько хлопот. Ты не представляешь, как я перенервничала из-за твоей руки, птичка! Пожалуй, я сегодня тоже пораньше лягу.

– Грубая лесть действует на клиента лучше, чем изысканный светский разговор. «Продать можно все», Марк Дуглас, страница 84. Читай книги, и они научат тебя жизни! – поучительно заметила Лена, торжественно сунув Юре под руку свою забинтованную лапку, точно они шли не в свой домик, а на прием в королевский дворец.

Кто-то из великих заметил, что вся мировая мудрость сосредоточена в Библии, поэтому достаточно читать и перечитывать лишь эту книгу. В Ленином случае, похоже, эта роль отводилась произведению Марка Дугласа.

Ленин телефон, поставленный на час ночи, сыграл свой «Джингл-белл» – подъем! Юра едва продрал глаза после условного отдыха, во время которого Лена требовала раз за разом награждать ее за перенесенные страдания. Девушки в домике уже не было. Что за вонь? Вместо мешка с рождественскими подарками возле кровати расплылся старый пластиковый пакет, из которого несло протухшим мясом. «Наживка на древнеегипетских церберов», – догадался Юра.

В дверь просунулась бодрая узкая мордашка Лены – не лицо, а сплошной профиль:

– Хватит дрыхнуть, я за тебя почти всю работу сделала. Пошли ловушку грузить.

Ржавые бидоны уже были раскиданы в стороны, разбитая тарелка Луны освещала старинную ловушку, похожую на рухнувшую с крыши печную трубу. Юра приподнял конструкцию за один конец, весила она не менее восьмидесяти килограммов.

– Значит, так, – пояснила Лена, швырнув в открытое жерло «трубы» сдобренный анисовыми каплями кусок тухлятины. – Зверь заходит внутрь, наступает на педаль в полу, и эта косая крышка падает, запирая его внутри. Наши басенджи все время бегают парой, как мы с тобой, так что, думаю, вместе и пировать залезут.

– А ты уверена, что эта штука сработает? Она черт знает сколько лет тут валялась…

Лучше бы он держал свои сомнения при себе!

– Точно, нужно проверить, – решила Лена. – Полезай внутрь, на фонарик. Видишь, железная пластина в полу, нажми на нее по-собачьи, не очень сильно. Только сначала ноги подожми, а то по ним крышка шарахнет.

Юра с сомнением заглянул в жерло ловушки. Если на четвереньках и поджавшись, он бы там поместился. Конечно, это был не тот капкан, что калечит жертву, но ползти все равно не хотелось.

– Чего застыл, давай! – подбодрила Лена. – Не девушке же эту клоаку испытывать. Представь, провезем ее два километра, а она не работает.

Что ж. Под водой куда только ему не приходилось забираться. А здесь – детская забава.

Юра подобрался и, задержав дыхание, чтобы не стошнило от тянувшего из квадратной трубы аромата, полез в памятник ушедшей охотничьей эпохи. Тихонько, точно собачьей лапой, тронул железную пластину в полу. За спиной раздался грохот. Косо лежавшая тяжелая крышка сорвалась с упора и захлопнула ловушку.

Юра задом наперед двинулся к выходу. Ступни уперлись в крышку.

– Не видишь, сработала, поднимай! – просипел он, стараясь не дышать. В замкнутом пространстве вонь была невыносимой.

– Туда сработала, а обратно никак, – жалобно сказала Лена. – Заклинило. Посиди тут немного, я какой-нибудь рычаг поищу.

Минут через пять она вернулась.

– Нашла, – сообщила странным сдавленным голосом девушка. – Ты как там?

– Давай скорее, воняет! – прошипел он.

– А ты… повой! – Лену прорвало, она закатилась кудахтающим смехом. – Ой, не могу. Извини. Ты… Пре… Ой, умру… Сейчас Анна-Лиза выйдет: что за шум? А я ей: вот, постоялец поймался. Оголодал. Даже тухлое мясо готов сожрать.

Крышка со ржавым скрипом сдвинулась. Юра почувствовал дуновение свободы.

– Погоди секунду, сейчас сниму. Прими фотогеничную позу, – Лена выдала еще порцию смеха, который ей в конце концов удалось укротить до хихиканья. Ночь осветилась фотовспышкой мобильника. – Представляю снимок твоего зада в «Экспрессен» с подписью: «Русский беженец попался в вэрмландскую ловушку для хорьков в стокгольмских шхерах». У них конкурс на лучшую фотографию. Первое место – пять тысяч крон.

– Делом займемся? – пробурчал Юрий.

– Духи на нашей стороне, как сказала бы моя саамская бабушка, – посерьезнев, произнесла девушка. – Мы не подумали о барбосах Анны-Лизы. Хорошо, что ветер дует от их сарая. А то сейчас устроили бы концерт. Поехали отсюда скорее!

Вероятно, издалека парочка, катившая по пустынной грунтовке деревянную колоду, напоминала некрофилов, выкопавших на кладбище гроб для проведения своих мрачных ритуалов. Старая тачка с выписывающим восьмерки колесом скрипучим голосом проклинала мерзавцев, посмевших нарушить ее многолетний покой. Двухкилометровое расстояние они преодолели часа за два.

Как помеха в зрении надвинулся сетчатый забор. Они сгрузили ловушку, придвинув ее вплотную к калитке. Лена, сложив свою узкую ладошку лодочкой, просунула ее в проволочную ячейку. Нащупала задвижку.

– Готово, – прошептала она. – А вот и посетители нашего ресторана.

К калитке молча летели две тени. Юре на мгновение показалось, что удивительные существа, чьи предки служили еще фараонам, взлетят над забором под воздействием древних заклинаний и вопьются им в глотки. Стукнула крышка. Внутри «трубы» раздалось ворчание, царапанье и клацанье зубов. Кажется, псы так и не поняли, что оказались в западне, обезумев от упоительной вони.

– Надо было еще на дороге бараньих катышков набрать и туда кинуть. Собаки обожают в дерьме валяться, – сухим тоном натуралиста, далекого от древнеегипетской мистики, сообщила Лена. – Все, лезем.

Она перемахнула забор одновременно с Юрой. Казалось, эта жительница дикого шведского севера всю жизнь практиковалась в набегах на чужие сады.

– Не думал, что таким способом придется добывать собственное наследство? – пихнула она Юру в бок, прежде чем припустить через лужайку к дому.

Управиться с лестницей, сколоченной из сухих легких жердин, было делом одной минуты. Юра, вооружившись прихваченной у Анны-Лизы стамеской, полез наверх.

– Что там? – раздалось снизу.

– Порядок. Рама так и осталась приоткрытой. Давай сюда.

Луч фонарика выхватил из темноты полки, заставленные игрушечными армиями. Нижние секции были закрыты. Одну за другой они стали поднимать створки. Пространство было доверху заполнено письмами. США, Великобритания, Франция, Австралия… Весь мир, кроме России, кроме Ольги Берг. «Позвольте выразить восхищение той ювелирной точностью, с которой Вы воспроизвели детали парадной формы офицеров и нижних чинов 15-го Уланского полка…» «Уважаемый Эрик! Вы швед, но как любите русскую историю! Меня особенно тронуло, что Вам известно: в 1812 году расцветка солдатского доломана Сумского гусарского полка была изменена. Хочу уточнить, что вместо желтой куртки с синими обшлагами и воротником появилась серая, с красными обшлагами и воротником…»

Старик, выбравшийся из ада лишь затем, чтобы начать играть в солдатиков… Вероятно, бездетную графиню порадовала трансформация героя в инфантильного ребенка, запертого в своей детской.

Рыться в архивах можно было и день, и неделю, и месяц, но что-то подсказало Юре: ничего кроме этой игрушечной жизни он там не обнаружит. В ящиках стола присутствовали столь же унизительные свидетельства полного погружения Александра Берга в его невинное хобби. Оставалась картина.

В четыре глаза они с Леной пропахали каждый квадратный сантиметр полотна. Ничего!

Лена провела ладонью по раме:

– Вроде никаких тайников. Должны быть какие-нибудь щелочки. Я одну передачу по телеку видела. Там под одной картиной другая была нарисована. Может, ножичком построгать? Как, наследник?

– Подожди, дай подумать, – Юра отошел к противоположной стенке, направив фонарик на «живопись», которую дед предназначил ему в наследство.

Твердая подпись «Александр Берг» точно звала в дверь, мимо которой они все время проходили. И вдруг будто кто-то толкнул его в спину. Он обхватил картину и, сняв ее с гвоздя, перевернул.

В нижнем углу с серого полотна на него глядел дед в очках, обрамленный львиной гривой. Он вписал свое загадочно улыбающееся лицо в тело льва, указывающего лапой на их Львиный мостик через Фонтанку.

Графиня справедливо заметила, что Александр Берг был никудышным живописцем, но отличным рисовальщиком. На дуге моста, который сторожили четыре льва со стальными тросами в пастях, стояла открытая легкая карета. В ней, опираясь на край согнутой калачиком рукой, кривлялся карандашный негр с перьями в волосах. Его лицо было прикрыто страшной маской. Другой рукой, с бубном, он указывал на цепочку из убегающих за пределы полотна львов. «Один, два…» – машинально принялся считать Юра. Всего львов, вместе с теми, что на мосту, было семнадцать.

Что хотел сказать дед этой композицией? Может быть, это был обычный бессмысленный набросок, из тех, что люди делают, когда им нечем заняться или во время размышлений?

Полотно озарилось вспышкой. Лена щелкнула рисунок на свой телефон.

– Пора сматываться, – она потянула Юру за рукав. – Старуха может проснуться.

Устранив следы вторжения, тем же путем они выбрались из дома. Собаки в вэрмландской ловушке выли и царапали стенки.

– Эх вы, дуры древнеегипетские. Давайте, гуляйте! – Юра поднял крышку, выпустив псов из западни, а Лена тут же захлопнула калитку. Басенджи, сильные задним умом, ринулись на преступников, уткнувшись разинутыми пастями в сетку.

Они уезжали с Фалько на следующее утро тем же десятичасовым паромом. Стояла жара, и в колышущемся мареве, казалось, два каменных монаха насмешливо качали им вслед своими башками в капюшонах – мол, что, материковские, не удалась затея раскрыть наши островные тайны!

Пристроившись в тени надстройки, сдвинув головы, они разглядывали набросок, с которого им улыбался Александр Берг в львиной шкуре.

– Я знаю, кто это, – вдруг медленно произнес Юра, ткнув пальцем в негра. – Это Орт. Африканский колдун Орт, который оживлял по ночам львов на мосту.

– Долго объяснять. Семейное предание, – Юре показалось, что дед на рисунке поощрительно кивнул головой. – Понимаешь, он любил сочинять всякие истории, загадки. Бабка меня с детства этим грузила. Мне кажется, он передал мне в наследство шараду… Что же значит эта карета?.. У нее почему-то зачеркнуто заднее колесо…

– Тебе кажется? Может, просто исправить что-то хотел да плюнул, – с сомнением сказала Лена.

– Карета открытая… Тарантас? Тачанка? – Юра бормотал, точно начинал бредить, не обращая внимания на Лену. Когда-то они с бабкой часами разгадывали шарады, поклоняясь памяти придумщика-деда. Казалось, неслышный голос подсказывает ему путь в лабиринте.

– Ландо! Ландо без колеса, без буквы «о». Плюс «орт». Вместе – орт в ланд? Бессмысленно. Или ландо с Ортом, но без первого «о». Есть! Ланд-с-орт! Это маяк! – Юра вскочил и принялся приплясывать, точно в него вселился дух африканского колдуна. Задрав голову к безоблачному небу, он заорал:

– Ландсорт, Ландсорт! Дед, ты слышишь, я отгадал твою загадку!

Припадок эйфории прошел. Он плюхнулся на рундук со спасательными жилетами рядом с Леной, которая, не понимая его русских воплей, похоже, размышляла, стоит ли везти его в больницу или он очухается сам.

– Извини. Я отгадал послание в этом рисунке. Это Ландсорт. Сейчас проверим. Выйдя с телефона в интернет, Юра забил надпись в поисковик. Маяк стоял на острове Ойа в деревушке Ландсорт. Построен в конце XVII века, высота 25,2 м.

– Все сходится, лодка деда могла проходить мимо на обратном пути, – каким-то механическим голосом произнес Юра, смотря на себя как бы со стороны.

Он не мог осознать, что все так просто разрешилось и дед наконец-то протянул ему из могилы разгадку своей тайны. Это было похоже на распутывание «бороды» после неудачного заброса спиннинга: уже все проклял, достал нож, чтобы обрезать леску, и вдруг, потянув за случайную петлю, увидел, как нейлоновое облако волшебным образом распалось.

Происхождение необычного количества львов – «17» – теперь получило приемлемое объяснение.

– Видишь, это Ландсортовский маяк, в лоции его высота обозначена, – пояснил Юра девушке, выведя на экран фотографию картины. – Есть формулы определения расстояний на море, любой выпускник военно-морского училища делает это вычисление за несколько минут. Скорее всего, дед хотел сказать, что лодка наскочила на мину на дистанции порядка 17 миль, то есть около 31 км от берега. Солнце на картине поднимается прямо за лодкой. Значит, она находилась примерно к востоку от маяка. Сейчас проверю свое предположение самым простым способом, это номограмма Струйского.

Юра нашел в интернете таблицу, состоящую из трех вертикальных линий, параллельных друг другу, и показал Лене:

– Вот, смотри, провожу краткий курс навигации. Первая черта – высота наблюдаемого предмета. Вторая – дальность видимости и третья – высота глаза наблюдателя. В рубке дизельной лодки человек находится на высоте 4-5 метров над уровнем моря. Соединяем линией с указанным дедом расстоянием – это 17 миль (за неимением ничего лучшего Юра приложил к экрану айфона нитку, выдранную из бахромы собственных джинсов), высота маяка получилась между 25 и 30 метрами. Все сходится. Случайные совпадения, конечно, бывают, но редко. Можно отдавать швартовы.

Лена отнеслась к его математическому трюку с равнодушием истинного гуманитария. Скользнув по экрану пустым взглядом, она отвернулась и уставилась в кильватерную струю парома, в которую пикировали чайки.

– Интересно, зачем он написал эту зашифрованную картину, если обещал своей графине забыть о прошлом? Он ведь был уже стариком, – задумчиво произнесла она. – Старик, поступающий как ребенок. Знаешь, мне мама, когда я еще в садик ходила, запрещала есть конфеты каждый день, разрешала только по субботам. Так я назло ей достану пакетик с полки, лизну конфету – и назад кладу. Вроде и своего добилась, и мама не узнала.

Похоже, Лена была права. Юра посмотрел на картину другими глазами. Бедный дед! Неужели это всего лишь протест инвалида, вынужденного четыре десятка лет скрываться под каблуком железной леди, хозяйки острова? О такой ли жизни для себя мечтал офицер-подводник? Фон Танка, каменные львы, покидающие по ночам свой мостик… В памяти всплыли истории бабушки о сказочном мире, который без устали сочинял ее муж. Кто знает, что творилось в голове теряющего связь с реальностью старика, когда он писал свою последнюю картину? Он придумал себе внука, который когда-нибудь явится в его комфортабельную тюрьму на Фалько и расшифрует его послание, и оказался прав. Как же нужно быть уверенным в преданности своей первой жены, передавшей по семейной цепочке рассказы о его склонностях и привычках!

– Нет, это просто проявление загадочной русской души, – Юра выдавил из себя, как последнюю каплю зубной пасты из тюбика, легкомысленный хохоток. – Он чувствовал, что я приеду, и просил узнать, какой груз везла его подлодка.

Вся последующая неделя прошла в подготовке к экспедиции. Они были похожи на чревоугодников, собравшихся за праздничным столом и с наслаждением оттягивающих момент, когда можно будет наброситься на загадочные блюда, источающие упоительные ароматы из-под плотно закрытых крышек. Сорен Морель придумал, что «рыбка» сонара нуждается в юстировке, и отвез ее в лабораторию своей кафедры подводных плавательных аппаратов. Пока техники прочищали ее электронные мозги, капитан объявил на «Орионе» аврал. Они скребли, драили и мыли старый буксир, точно готовили его к адмиральскому смотру. Сара, перебрав посуду на камбузе, выкинула треснувшие тарелки, притащив им замену с домашней кухни, а Сорен украсил кают-компанию еще одной фотографией из своего боевого прошлого: он, поджарый, в плавках, с кудрявой шевелюрой до плеч, оседлал застропленную краном старинную пушку.

– Оказывается, старикашка все еще мечтает о достоинствах плейбоя, – фыркнула Лена, пихнув Юру в бок. – Не корабль, а плавучая психушка.

Ее, единственную из компании, раздражало, что они упускают время.

– У меня предчувствие, что надо улепетывать из Стокгольма как можно скорее, – безуспешно вбивала она экипажу свою иррациональную точку зрения.

– Это у тебя просто гормоны взбесились, – поставил диагноз Степка. – Кончай противозачаточные принимать, и все устаканится, пифия.

Отплытие назначили на шесть утра в воскресенье, но в последний момент все чуть не сорвалось. Сорен, подергав ниточки своих контактов в Институте морских исследований, раздобыл подробную карту района Ландсортской впадины, которая ясно показывала: если лодка лежит на дистанции 17 миль от маяка, она рухнула на глубину почти в полкилометра, в самое чрево черного подводного змея-каньона, извивающегося среди синих пятен разных оттенков.

– Сбегать туда, конечно, можно, но если расчеты твоего деда верны, ничего у нас не получится, – вздохнул Сорен, ведя пальцем по черному чудовищу, поглотившему их надежду, точно надеясь пробудить его к жизни и заставить подняться на приемлемую глубину.

Остальные участники экспедиции молчали, изучая карту как приговор.

– Открой еще раз этот рисунок, со львами, – Юра протянул руку за Лениным телефоном.

Глупо было думать, что ушедший из жизни дед имел власть над балтийскими глубинами и сейчас поставит все на свои места, но до чего же тяжело констатировать: разгадка, которую кто-то точно нашептал ему, бесполезна!

«Любые усилия вознаграждаются. Твой дед так хотел стать подводником, что его не остановила даже близорукость», – звучала в голове бабушкина мантра.

Вот он, близорукий победитель в очках. Ухмыляется, как Мефистофель, играющий со смертными в одни ворота. «Один. Два. Три», – Юра еще раз пересчитал львиную стаю. Все по-прежнему. Семнадцать царей зверей. Семнадцать миль. Брюхо змеи-каньона.

– А твой дед? Может, он и себя ко львам причислил? Иначе он нарисовал бы просто человечка.

Это Лена. Подошла сзади, ткнула своим трагическим черным ногтем в львиного кентавра Александра Берга.

Простая мысль, но она не приходила Юре в голову, несмотря на всю очевидность рисунка. Почему? Он вдруг понял. Обида. Детские комплексы. Подсознательно он отказывался признать за дедом право считаться своим в львиной стае.

– Если с дедом, значит, восемнадцать миль. Это примерно 33 километра, – медленно, точно примиряясь с дедом и прошлым, произнес Юра. – Сейчас проверим.

Он подошел к карте. Отмерил расстояние. Выходило, что лодка могла лежать на самом краю пропасти, на глубине около ста метров. Шанс был. Большой шанс!

Итак, швартовы можно было отдавать, как и решили, в воскресенье. А вечером в субботу Сорен собрал всех в кают-компании и объявил, что им придется прогуляться по стокгольмским шхерам. Смотр «Ориону» и его экипажу устраивает сам Будман-младший.

– Как вы знаете, я обещал с ним поговорить по поводу дел его отца с Советами, – сообщил Сорен Морель. – Секретарша сказала, что известит, когда он вернется из Нью-Йорка и сможет меня принять. А сегодня он позвонил сам и сообщил, что дело для всех нас исключительно важное. Просил прибыть к нему в воскресенье. Не понимаю, откуда он узнал про «всех нас». В любом случае отказываться от приглашения не стоит. Он ждет нас в своей летней резиденции на острове Лонго, это чуть в сторону от фарватера, недалеко от Сандхамна. Крюк займет часа два, не больше.

«Орион» бодро бежал по узкому главному фарватеру, ведущему из Стокгольма в море. Сара с Тоби на коленях сидела за штурвалом в рулевой рубке, остальные, развалившись в шезлонгах на носу, наслаждались теплым бризом. Навстречу из глубины шхер выбегали все новые и новые живописные островки, облепленные непритязательными летними домиками столичных жителей, издалека напоминавшими собачьи будки.

– Когда я получу свою долю золота, куплю остров и построю себе там каменную башню, я видел такую в Эстонии в Кийу. Нижний этаж оборонительный, там я Мадонну поселю, а верхний – жилой. Там будут припасы на год, запас дров для отопления. Ни одна сука не подберется, – мечтательно произнес Степка, скептически разглядывая хрупкие постройки шведов по берегам. Должно быть, приставка «фон», с которой он жил на протяжении последних десяти лет, подействовала на его психику, превратив в настоящего немецкого феодала.

– Золота? Почему ты решил, что в лодке золото? – уставилась на будущего владельца замка Лена. Степка лишь хмыкнул и пожал плечами. Повисло молчание. И вдруг все поняли, что он завел их на запретную территорию, назад с которой можно и не вернуться. До сих пор речь шла исключительно о «грузе», они избегали строить предположения по поводу того, что могло находиться в запаянных ящиках, точно боялись, подобно суеверным туземцам, называть своим именем злого духа.

– Что ж, – сказал Сорен Морель. – Произнесено слово, о котором мы все, вероятно, думали. Скорее всего, Гюнтер прав и подлодка перевозила презренный металл. Иначе не было бы вокруг нее столько всего накручено. Вынужден огорчить Гюнтера и других присутствующих здесь возможных искателей сокровищ. Мы не можем взять с лодки ничего. Это территория чужого государства, и все, что там находится, не нам принадлежит. И как ты, Гюнтер, практически представляешь себе реализацию добычи? Будешь ходить по ювелирным магазинам со слитками? Тебя тут же арестуют.

– Ну, есть же мафия, – пробормотал Степка, которому до этого, видно, не приходило в голову, как он переведет свое богатство в деньги. – Албанцы, курды, югославы или те же Хеллс Энжелс. Посмотрю в «Экспрессен» или «Афтонбладет», там и с именами, и с фотографиями печатают. Кто из тюрьмы освободился, кто отмазался. Похожу, поспрашиваю осторожненько.

– Во-о, у тебя мозгов как у Мадонны, – Лена постучала себя по голове. – Будешь с желтым бруском в кармане по Стокгольму разгуливать? Эти ребята или грохнут тебя, или полиции сдадут. Решат, что провокация. Сорен прав, брать ничего нельзя.

– Да вы что? Юр, чего молчишь, и ты, что ли, с ними заодно? – Степка, растерянно улыбаясь, заглянул ему в глаза. – Я думал, между нами с самого начала ясно, чего найдем, поделим и толкнем. В Швеции нельзя, так в какую-нибудь страну попроще на «Орионе» сплаваем. Хоть в Сомали, к пиратам. А чего, «Орион» нормальная посудина, потихоньку дочапает. Лишь бы желание было.

– Я против, – сказал Юра. – Дело не только в законе. Я человек русский, живу не по закону, а по совести. Дед уже всем государствам заплатил. Моя бы воля, часть бы себе оставил, а на остальное какой-нибудь фонд создал для помощи нашим больным детям. Но брать груз слишком рискованно. И их за собой потянем, – он кивнул на Лену и Морелей.

Капитан встал с шезлонга и походил по палубе, потирая ладонью подбородок. Его щетина при этом скрежетала, точно лодка, когда ее вытягивают по песку на берег.

– Предлагаю свернуть дискуссию как бессмысленную, – сказал он, остановившись перед надувшимся Степкой. – Вижу, тут бесполезно рассуждать о законе и нравственных принципах. Поговорим о практических делах. Очень вероятно, что мы вообще не найдем подлодку. Даже если Юрий правильно расшифровал послание своего деда, а тот не ошибся с позицией, прочесывать дно нам придется в секторе шириной в милю, не меньше, и длиной внешней дуги в две мили. Если ничего не найдем, придется еще больше расширить площадь. Это на границе глубочайшей впадины на Балтике, Ландсортской, еще ее называют Ландсортской могилой. Глубина там достигает 460 метров. Самая большая подводная свалка в Европе. Чего туда только ни сбрасывали – от радиоактивных и токсичных отходов до старых машин и просроченных боеприпасов. Что в эту могилу упало, то пропало, легче провести поисковую операцию в Атлантике на глубине две тысячи метров, чем в этом узком каньоне с зыбким дном и резкими перепадами высот, окруженном скалами. Никто не знает, какова толщина этой перины – десять, двадцать метров, возможно, больше. Я знаю, что военные хотели поднять контейнеры с гранатами, им нужно было что-то проверить, но на месте их не нашли. Провалились без следа. Будем надеяться, русская субмарина утонула где-то рядом, на приемлемых глубинах. Теперь второе, Гюнтер. Если мы ее все же обнаружим, появится легальная возможность заработать. Мы вскроем один из ящиков, придумаем, как представить, будто так и было, сделаем хорошую фотографию, свяжемся с газетами и телевидением, прежде всего с крупнейшими каналами. У меня есть неплохие контакты на «Дискавери» и «Нэшнл Джеографик». Вся эта история при ее удачной эксплуатации может дать неплохие деньги, причем абсолютно законные.

«И спонсорские поступления в твой фонд, из которого мы ни шиша не получим, – пробормотал по-русски Степка. – Мысли те же самые, как бабки срубить, только упаковка красивая».

Впрочем, он больше не возражал, признав правоту Сорена. Если человек полвека хорошо жил за счет затонувших кораблей и при этом почти не преступал закон, значит, у него был опыт в такого рода делах.

«Орион» неторопливо петлял между островами и островками, точно пенсионер, решивший скатиться с горы по слаломной трассе для новичков. Сорен в рубку не поднимался, штурвал крутила Сара.

– Ее это успокаивает, похоже на вязание крючком, – слегка запинаясь, пояснил капитан Юре, когда тот забеспокоился, не закружится ли у нее голова.

Уже с полчаса Сары не было видно. Вместо ее лица в стекле торчала сосредоточенная морда Тоби с высунутым языком. Похоже, левретка выступала в роли лоцмана, прокладывая маршрут для расположившейся в глубине рубки хозяйки.

Сорен и Степка приканчивали ящик пива, отмечая достижение консенсуса по поводу распоряжения шкурой неубитого медведя. Юра с Леной со своими шезлонгами перебрались на корму, подальше от ветра. Загорали и лениво целовались, шлифуя сооруженную совместными усилиями конструкцию под названием «близость».

– Смотри, ну и уродство! Эй, солдат, подъем, тревога! – Лена пихнула в бок задремавшего под полуденным солнцем Юру.

– Не солдат, а матрос, бывший курсант военно-морского училища, – с трудом разлепляя глаза, пробормотал Юра. В голове стучало, точно с похмелья. Видно, напекло.

«Орион» заходил в гавань, бережно заводя массивную корму, как толстуха в букинистическую лавку, опасающаяся книгопада. На скале высотой с двенадцатиэтажный дом торчало светло-серое сооружение, напоминавшее взорванную ставку Гитлера «Вольфшанце»: громоздились бетонные кубы, из земли отважно выстреливали какие-то козырьки из стальных балок и черных блестящих досок. Огромные стекла слепили глаза, как прожекторы. Хай-тек, дошедший в своем презрении к окружающему миру до безумия.

У деревянного причала, вплотную приткнувшись к вертикальной скале, стояла узкая, как щука, моторная яхта, чуть ли не в два раза длиннее «Ориона». На корме болтался флаг какого-то экзотического государства, похожий на гавайские шорты. Щука-альбинос была из другой части звездного неба. Название «Альтаир-3» указывало на то, что ее хозяин претендовал на традицию в мореходстве.

«Орион» уже ждали. Швартовые канаты приняли два коротко подстриженных крепыша, похожих на испанцев или итальянцев, набросив их на кнехты, тут же подскочили к борту, подав руки дамам. Судя по выучке, это были «паркетные моряки» из экипажа «Альтаира-3», привыкшие к светским раутам на борту.

– Хозяин на веранде, мы вас проводим, – сообщил один из «испанцев» на английском с сильным акцентом. Он возглавил процессию, поднимающуюся по дощатым ступенькам в гору, второй, пропустив гостей, занял место в конце цепочки.

– Ведут как пастушьи собаки овец, – шепнула Лена Юре, сжав его руку.

Петер Будман встречал их при входе в дом. Это был высокий худой мужчина с умным усталым лицом и приятной улыбкой. Впрочем, все это обнаруживалось позднее. Первое, что бросалось в глаза, была его абсолютно лысая голова, на которой бликовало солнце.

– Извините, что не спустился к причалу, – сказал Будман, пожимая гостям руки. – Год назад я двадцать раз подряд бегал по этой козлиной тропе вверх и вниз, а сейчас могу вскарабкаться только с чьей-то помощью. Химиотерапия, черт бы ее побрал. Превратился в говорящий череп, только детей пугать, – он похлопал ладонью по голове и, выдернув несуществующую волосинку, сделал вид, что сдувает ее, – впрочем, вот, опять обрастать начал.

Будман располагающе засмеялся, приглашая гостей в «Вольфшанце». На веранде, нависавшей над бухтой, как взлетная площадка авианосца, стоял сервировочный столик с напитками, похожий на передвижную химическую лабораторию. Рядом нес вахту еще один брюнет, весь в белом.

– Чувствуйте себя как дома, угощайтесь или вот Зорана попросите. Он мастер коктейлей, – хозяин расположился в плетеном кресле, сделав приглашающий жест рукой, мол, рассаживайтесь, кто где хочет.

– Зоран? Югослав, что ли? – расплылся в улыбке Степка. – А я-то думаю, кто те двое с черными рожами. Решил, что какие-то бандиты итальянские. Теперь ясно, тоже наши, братушки.

– Да, у меня работают несколько человек из бывшей Югославии, сербы, хорваты, черногорцы, – кивнул Будман. – Надоело отовсюду слышать, что вместе эти народы ужиться не могут, вот, провел диверсию против национализма. Воссоздал Югославию на борту «Альтаира».

Он мигнул бармену, тот налил ему стакан воды.

– Спасибо, что согласились приехать ко мне на Лонго. Везунчики, добрались без приключений, – Будман поднял стакан, приветствуя экипаж «Ориона». – Я сам, когда еще учился в Высшей торговой школе, трижды пытался сюда на яхте доплыть, да все что-то мешало. То парус сорвало, то на мель наскочили. Однажды с другим судном столкнулись. Просто роковой остров. Это был конечный пункт нашей институтской регаты, всем, кто сюда доходил, давали футболки с изображением навигационного знака. Я ни одной так и не получил. Сколько лет прошло, а нет-нет, да и вспоминал об этом острове как о своем личном враге. В результате я его купил и построил это уродство, – он обвел рукой свои владения. – Мне тогда было едва за тридцать, самоутверждался как только мог, выходил из тени отца. Он хотел, чтобы я стал банкиром, продолжил его дело, а я занялся разработкой навигационного оборудования. Корпорация «Навигатор» – результат моих институтских провалов под парусом.

Его ироничный отрывистый смех прозвучал одиноко, как бой часов в старом покинутом доме. Обаятельный хозяин, откровенничая, пытался создать атмосферу доверительности, осторожно подходя к цели приглашения. Юре он казался акулой, неторопливо нарезающей круги вокруг жертвы, прежде чем пойти на нее в стремительную атаку.

– Я понимаю, вам не терпится узнать, зачем я попросил вас о встрече, но ее успех зависит от того, поймем ли мы друг друга. Поэтому потерпите еще немного, пока я буду рассказывать. Сейчас я хочу показать вам свою маленькую картинную галерею. Прошу, – Будман сделал приглашающий жест рукой к лифту.

Они спустились в подземное помещение площадью около пятидесяти метров. Приглушенный ровный свет заполнял все пространство, точно комнату обволакивала белая ночь. У стены стояло единственное кресло, напротив висели пять картин, представлявших собой буйство плоти и обжорства.

– Рубенс, – пояснил Будман. – Когда у меня около года назад обнаружили рак, я украсил эту свою маленькую молельню Босхом и Брейгелем-младшим, они подпитывали мою депрессию, в обличье которой выступала надежда на выздоровление. А две недели назад стало ясно, что в мир живых мне возврата нет, и я стал смотреть на него жадными глазами гостя, который хочет запомнить его рубенсовским, полным грубой животной силы и великолепия.

Опустившись в кресло, он закрыл глаза, точно собираясь с силами, затем продолжил:

– Мой отец собирал живопись с начала 20-х годов, наверно, вы слышали, основу коллекции создала локомотивная сделка с большевиками. Три года назад он умер, завещав свое собрание Национальному музею в Стокгольме. Это почти сотня первоклассных работ знаменитых западноевропейских художников XVI-XVIII веков. Рафаэль, Караваджо, Ван Дейк, Рембрант… У меня с ним было мало общего, в молодости я не понимал его страсть к коллекционированию, а потом и сам заразился. Мой вклад скромнее, два десятка полотен, хотя их уровень ничуть не уступает отцовским картинам. Эти Рубенсы – мое приобретение. Мне осталось от силы несколько месяцев, при условии что я продолжу пытки химиотерапией. Переговоры с Национальным музеем практически завершены. До последнего времени они хотели растворить наш дар в своем собрании, но когда я пригрозил, что в таком случае мне придется открыть частный музей Будмана, согласились выделить несколько залов специально для нашей коллекции. Возможно, глупое тщеславие, но мне будет легче уйти на тот свет, зная, что у меня есть свой уголок в Национальном музее. Церемония передачи намечена на сентябрь, до этого будет проведена экспертиза нашей коллекции. И тут возникает проблема. Дело в том, что 30 картин из собрания моего отца имеют дубликаты. И находятся они на борту подводной лодки, на поиски которой вы направляетесь. Вы понимаете, что произойдет, если это станет известно. Под подозрением окажется вся коллекция, никакие экспертизы не помогут. Национальный музей, скорее всего, откажется от дара, потеряет смысл и открытие частного музея Будмана. Его репутация будет подорвана. Более того, даже если я заранее выйду из соглашения с Национальным музеем, завещание отца в принципе дает мне возможность лавировать в этом отношении, то не смогу осуществить главное свое намерение на этом свете. Нобель уже доказал на своем примере, какой может быть самая умная посмертная инвестиция предпринимателя. Я, конечно, не Нобель, но, как и он, создал бизнес на основе собственных изобретений. Самое известное из них, мой вариант нобелевского динамита – система компьютерного распознавания речи. В общем, у меня есть предпосылки для учреждения премии, которую станут уважать. Это будет «нобелевка» в сфере электроники с ежегодным призовым фондом в один миллион долларов. Но если за мной в могилу потянется шлейф скандала с картинами, премия Будмана будет дискредитирована. С тем же успехом мог попытаться оставить о себе память какой-нибудь Аль Капоне.

– Так значит, там не золото! – воскликнул Степка с отчаянием ребенка, которого проволокли мимо игрушечного магазина.

– Подождите, откуда вам известны наши намерения? – настороженно спросил Сорен Морель, которого, казалось, ничуть не тронул рассказ Будмана-младшего.

– И золото тоже. Как же без него в таких историях, – Будман понимающе улыбнулся Степке. – Вы все узнаете, только теперь поднимемся наверх из этого подземелья. Неловко, что я один сижу, а вы стоите. Кроме того, система климат-контроля не рассчитана на длительное пребывание здесь нескольких человек.

Они вернулись на террасу.

– Вообще-то я не люблю драматические эффекты, но сейчас без них не обойтись, поскольку все приходится делать быстро, – хозяин дома развел руками с извиняющимся жестом. Рукав белой майки при этом задрался, обнажив внутренний сгиб руки с пластырем на вене – печатью пребывания в больнице. – Военные могут нас опередить. В местной газете в Нюнесхамне появилась любопытная информация, – Будман вытащил из ящика стола вырезку и стал зачитывать вслух. – С 28 мая в течение недели в районе Ландсорта пройдут учения ВМС Швеции по разминированию с участием тральщиков «Кустер» и «Куллен», а также спасательного судна «Беллос». По сообщению командования морских сил Восточного побережья, операция связана с обнаружением в последнее время в данном районе плавающих мин периода двух мировых войн, представляющих угрозу мореплаванию.

Голос хозяина наполнился едва заметными издевательскими нотками.

– Глупость, – резюмировал он, убирая заметку назад в ящик. – Я проконсультировался у специалистов, там никогда не было минных постановок. Кроме того, совсем непонятно участие «Беллоса», предназначенного для поиска и спасения подводных лодок. Вот если нужно что-то найти на дне и поднять – для этого он в самый раз. Скорее всего, властям стало известно то же, что и мне, подлодка с грузом лежит у Ландсорта, и они собираются побывать на ней первыми. Поэтому, как я уже сказал, приходится торопиться и прибегать к театральщине. Лена, тебя ждет приятный сюрприз. Твой отец жив и он здесь. Он был вынужден на время исчезнуть и обратился ко мне за помощью. Наши интересы в этом деле совпали.

Будман, обернувшись к одной из стеклянных матовых дверей, которые вели с террасы в глубину дома, кивнул. Та отворилась, и очередной «братушка» вкатил на кресле-каталке Стига Стремстада собственной персоной.

Старикашка лучился прекрасным настроением, лицо расплылось в улыбке, раскинутые для объятий руки готовы были, казалось, обхватить всю компанию.

– Лена, дочка! Как я рад, что смог наконец воскреснуть и встретить тебя. Не дуйся. Поверь, я бы не пошел на эту маленькую инсценировку, если бы не опасался за свою жизнь, – воскликнул Стремстад, самостоятельно подкатившись на своей колеснице к девушке и по-собачьи заглядывая ей снизу вверх в глаза.

– Мне все равно, жив ты или мертв. И твои шпионские игры меня не интересуют, – пожала плечами Лена. Юра почувствовал, что ее сухая ладошка, лежавшая в его руке, стала влажной.

– Так уж и не интересуют. Ты ведь сама стала в них играть, – хихикнул старикашка, ничуть не огорчившийся от холодного приема. – Юрий, я вижу, ты-то уж точно не расстроился, что не застал меня в Стокгольме. Такой приз получил! Недаром я ее матери говорил: где ребенка зачнешь, таким он и будет. Ее мы сработали в «Негреско» в Ницце. Пять тысяч франков в сутки. До сих пор считаю, что это была лучшая трата в моей жизни.

– Лучше бы ты пользовался презервативом, а мама родила бы меня от кого-нибудь другого, – процедила Лена.

– Ершистая. Это возрастное. Пройдет, – пояснил Стремстад, обращаясь к Юре.

Тем не менее, отъехав от дочери, он продолжил уже со средней дистанции:

– Всем, конечно, не терпится узнать, что же произошло. Томить не буду, как сказал палач Робеспьеру, прежде чем опустить гильотину. Слушайте.

Информативная часть истории Стремстада, если опустить второстепенные боковые ветви его рассуждений о мировой политике, человеческой натуре и собственных приключениях на шпионском поприще, выглядела следующим образом. В 1976 году он был членом комиссии, занимавшейся переводом архивов СЭПО на микрофильмы. Бумажные документы после фотографирования подлежали уничтожению. Часть из них он спас от ножей разделочной машины и передал своему куратору, а некоторые, «ягодки на торте», как он выразился, оставил для себя, поскольку считал, что цена их со временем может лишь вырасти. Гордостью его частной коллекции стала папка под названием «Операция «Нептун». В 1991 году, освободившись из тюрьмы, он побывал в России и, «подергав там старые ниточки», заполнил кое-какие пробелы по «Нептуну».

– Отличное было время, но быстро прошло, как и все хорошее,– причмокнув губами, точно смаковал образчик поварского искусства, с сожалением признался Стремстад. – Хаос. Советского Союза уже нет, а Россия еще в пеленках. Люди в нищете и смятении. Сто долларов могли открыть настоящую пещеру Али-Бабы, набитую бесценной информацией.

В 1942 году к проживавшему тогда в США шведскому банкиру Олофу Будману обратились представители советского посольства в Вашингтоне с просьбой устроить продажу Швецией ряда стратегических материалов – шарикоподшипников, легированных сталей, металлообрабатывающих станков и конверторных печей. Их предполагалось переправить в Мурманск через Великобританию на норвежских судах, застрявших в шведских портах на западном побережье после оккупации Норвегии Германией в 1940 году. Англичане уже готовили для себя норвежский прорыв со шведскими грузами, и Москва заручилась своей долей в тоннаже. 42-й год был временем успехов Германии на всех фронтах, и нейтральная Швеция крайне неохотно уступала просьбам союзников по коалиции. Поэтому пришлось прибегнуть к услугам Будмана, который умел заходить с «черного хода» к политикам, что и доказал успешной сделкой «золото большевиков в обмен на локомотивы» в начале 20-х годов. Будман, фанатичный собиратель произведений искусства, от обычных комиссионных отказался. Он потребовал картины мастеров западноевропейской живописи XVI-XVIII веков из музейных собраний по составленному им списку. Брейгель, Рафаэль, Рембрандт, Тициан, Ван Дейк… Всего 30 работ. Он пытался заполучить их еще в начале 20-х, но тогда куш оказался ему не по зубам. Большевики разрешили купить полотна художников «второго эшелона», но не те, что представляли национальное достояние. Весной 1942 года Будман уже не упустил свой шанс. Ленинград был в блокаде. Москва пошла на сделку. Оплата самих шведских экспортных товаров производилась золотом.

– И здесь русские, известные своей любовью к шахматам, провели комбинацию, итогами которой они могли воспользоваться много лет спустя. Наши простаки, как всегда, позарились на пешку, поставив под угрозу слона, – хихикнул Стремстад, с очевидным удовольствием рассказывая об этом эпизоде. – В 40-м году, после присоединения стран Балтии к Советскому Союзу, Сталин вынудил Швецию передать ему золотые запасы Литвы и Эстонии, хранившиеся в риксбанке. Литовская часть составляла 1,25 тонн, а эстонская – 2,9 тонны. Везли через Ленинград, где к началу блокады оставалась часть прибалтийского золота. Русские убедили наших балбесов принять в качестве платы тонну литовского и эстонского золота в слитках, с маркировками этих государств. Видно, уж очень тосковал Ивар Руут, когда глядел на пустые полочки хранилища. Мечтал хоть часть своих желтеньких любимцев назад получить!

– Ни фига себе, тонна! – выдохнул Степка. – Это ж миллионы долларов на дне лежат.

– Да, золота там на 30 миллионов крон, или на четыре миллиона долларов, – с удовольствием подтвердил Стрем-стад. – Но реальная цена вопроса, как сегодня принято говорить в России, куда выше. Как вы правильно догадались, переправлять и картины, и золото в Швецию решили на подводной лодке по Балтике. Протаскивать ценный груз через кольцо блокады, а затем отправлять его в Великобританию или США из Мурманска было куда рискованнее. Швеция же вообще исключалась при таком маршруте. Страна была, по сути, островом в немецком окружении. Лодку, во избежание ошибки, снабженную обозначениями на рубке, должен был встретить на границе шведских территориальных вод тральщик и вести ее дальше. Операция вошла в финальную фазу, но за неделю до выхода лодки в море русские получили по своим каналам информацию, что в штабе ВМС Швеции, возможно, действует агент Абвера. Сведения были ненадежными, могли оказаться вообще провокацией, и «Нептун» решили продолжить. Только устроили маскарад с двумя лодками, первая из которых шла пустой, в качестве возможной жертвы. Если бы все прошло хорошо и «наживка» пришла на Эланд без приключений, представитель советского посольства должен был сообщить шведским участникам операции о предпринятых дополнительных мерах безопасности. Тогда обнаружила бы себя вторая лодка, шедшая с грузом. Увы, на этот раз вечная подозрительность русских, которая так раздражает нас, шведов, оказалась обоснованной. Агент Абвера в штабе ВМС действительно был, хотя и невольный. Один из офицеров любил вести в постели доверительные разговоры со своей любовницей, которая, к несчастью, дружила еще с одним стильным молодым человеком, служившим в германском посольстве в Стокгольме. Бедняжка погибла в автокатастрофе в 43-м году, так и не успев понять, по кому из двоих сильнее билось ее сердечко. Эх, женщины, женщины! Всегда они своими чувствами вносят хаос в разумные мужские построения, – театрально вздохнул Стремстад. – Юра, ты ведь знаешь, и меня подвела одна глупышка. А то был бы уже вашим русским генералом и жил на персональной даче под Москвой, а не прятался у этого доброго человека.

Он закрыл глаза и почмокал губами, видимо, вспоминая о «глупышке», которая принесла ему не только страдания. Старикашка вообще отличался замечательным характером, фильтровавшим все воспоминания и оставлявшим в активном багаже только хорошее. Про свою одиночку в Халле он говорил, что на койке там был замечательный матрас, вылечивший его позвоночник.

Продолжение этой истории, по его словам, выглядело следующим образом. Русские, потеряв лодку-«наживку», сообщили шведам, что она шла пустой, мол, они были вынуждены проверить информацию об утечке, которая, к несчастью, подтвердилась. О второй лодке они умолчали, и главная причина заключалась в картинах. Норвежские суда все еще стояли в шведских портах, готовясь к прорыву, и Москва во что бы то ни стало хотела получить свои станки, сталь и подшипники. Потерянное золото можно было заменить другим, но картины из «списка Будмана», некоторые из которых, как утверждал банкир, требовались для «подмазки» ответственных лиц в правительстве, были уникальны. Москва проинформировала, что они ждали отправки в «Эрмитаже», и благополучно переправила их в конце 42-го года в Швецию самолетом. Золото также перекочевало в подвалы риксбанка по воздуху, на этот раз это были слитки с советскими печатями.

– Из-за случайной мины, на которую наскочила подлодка твоего, Юра, деда возле Ландсорта, «красный банкир» Будман получил не подделки, а настоящие сокровища, – мелодраматично произнес Стремстад, оглядывая аудиторию, чтобы насладиться произведенным эффектом.

– Да, да, – сказал он, приняв общее молчание за признание зрителями устроенного для них представления. – Изготовлением подделок произведений искусства, предназначенных для торговли с Западом, советское правительство занялось еще в конце 20-х. Наиболее известны ювелирные изделия фирмы Фаберже. Их штамповали в Советской России, используя сохранившиеся там настоящие клейма. Но подделывали и картины, главным образом для американцев. Был такой Арманд Хаммер, бизнес-центр его имени до сих есть в Москве, который завалил Штаты превосходными копиями. Их за паек и спасение от лагеря писали отличные русские художники. В основном это были работы старых мастеров «второго эшелона». Подделки Рембранта, Рафаэля и других по-настоящему великих художников ждали своего часа на складах НКВД, большевики до поры не рисковали выбрасывать их на международный рынок. Единственный известный мне случай произошел в 42-м году, и это картины из «списка Будмана». Речь тогда шла о выживании государства, вся коллекция «Эрмитажа» могла попасть в руки немцев, тут уже было не до сохранения репутации. Фальшивки под водой отправились в Швецию и легли на дно у Ландсорта. А несколько месяцев спустя Сталину пришлось расстаться с настоящими полотнами, подписанными теми же великими именами. Если удастся добраться до подделок раньше, чем это сделают ребята с «Беллоса» или кто-нибудь еще, о крупнейшем скандале в современной истории искусства никто не узнает. Если нет – наступит настоящая цепная реакция. Пострадает не только мой дорогой хозяин, предоставивший мне убежище на своем острове, но и многие музеи, отдельные коллекционеры, даже целые государства. Самые признанные собрания будут подвергнуты сомнению, цены рухнут, авторитеты зашатаются, мир захлестнет волна расследований и судебных исков. В принципе, именно на это я рассчитывал, когда анонсировал в «Экспрессен» свою книгу, но не думал, что за меня примутся так скоро, – скромно резюмировал Стремстад.

– Если все обстоит так, как вы изложили, остается несколько вопросов, – сказал Сорен Морель, который на протяжении всего рассказа делал пометки в блокноте. – Откуда вы узнали о наших намерениях? Как об этом стало известно властям? Почему вы решили привлечь нас и считаете, что мы на это согласимся? Наконец, зачем вообще что-то предпринимать, если вас интересует не золото, а исключительно картины? Пусть «Беллос» проделает всю работу. Власти, как я понимаю, тоже не заинтересованы в появлении дубликата коллекции Будмана.

– Позвольте, я постараюсь ответить на эти вопросы. По крайней мере, я сделаю это короче, чем отец Лены. Ведь мне приходится ценить отпущенное мне время, – хозяин дома с видимым трудом встал с кресла. На его лице заблестели капельки пота.

– Пока я верю только в одно: он действительно очень болен, – шепнула Юре Лена, которая все это время, казалось, была целиком поглощена созерцанием пейзажа, открывавшегося за окном их аквариума.

– И мы, и власти в лице уж не знаю кого, то ли СЭПО, то ли МУСТ – Стиг считает, что к нему под видом телевизионщиков приходили парни из военной разведки, они играют без правил, поэтому он так занервничал, – получали информацию одним простым способом, благодаря прослушке, – сказал Будман. – Мои помощники, пока мы тут беседуем, проверили «Орион». Один из жучков был не наш. Наверняка подобная аппаратура есть и в других местах, в ваших домах, в машинах. Вы, конечно, правильно делали, что избегали обсуждать важные дела по телефону, но от посторонних слушателей с определенными возможностями, если уж они вами заинтересовались, избавиться так же трудно, как от пыли в квартире. Тактика, как мне представляется, состояла в максимальном затруднении ваших поисков. Безобразное телешоу, на котором высмеяли Сорена Мореля, похищение латунных обозначений, обыск на вилле Стремстада – их работа. Захлопнуть крышку на кастрюле и переложить проблему на тех, кто придет после – обычный метод чиновников. Мы действовали активнее, даже немного помогли вам. Письмо с предложением посетить Матвеева устроил твой, Лена, папа. Кроме того, я избавил вас от работы по поиску лодки Александра Берга. «Альтаир» вчера вернулся из района Ландсорта, у нас на борту отличный подводный робот, разработка инженеров моей компании, субмарина локализована.

– Обалдеть! – не удержался Степка от восклицания по-русски. – Юр, как тебе? Мы пахали, а он у нас лодку из-под носа увел.

Будман поднял руку, останавливая микрореволюцию:

– Я не знаю русского, но понимаю ваши чувства. И, тем не менее, другого выхода у меня не было. Мой противник – не вы, а время. Я говорю с вами совершенно откровенно и прошу помочь мне. Я рассуждаю как бизнесмен. Вы провели большую работу и заслуживаете вознаграждения за нее. Кроме того, рискованно и нерационально привлекать к завершающей фазе операции посторонних людей. Лодка лежит на самом краю балтийской бездны, на склоне подводной горы на глубине от 70 до 86 метров под углом почти в 45%. Не понимаю, как она вообще удерживалась все эти годы и не сползла в Ландсортскую впадину, где до нее даже «Беллос» не доберется. У меня в команде лишь один человек имеет опыт технических погружений на большие глубины с использованием смесей. Это Борис Зорич, он служил в подразделении боевых пловцов югославской армии. Вы с ним позднее познакомитесь. Юра и Гюнтер, насколько мне известно, «сотенники», вам такие глубины по силам. Баллоны с тримексом вы взяли. В крайнем случае, все необходимое есть на «Альтаире». Сварка не понадобится – груз находится в первом торпедном отсеке, который разворочен взрывом. Нужно просто достать два стальных ящика – там лежат картины. До деревянных ящиков с золотом мне дела нет. Они останутся на месте.

– Как нет? Это же миллионы долларов. Если вам нет дела, так нам есть. Вы же сами говорили, что мы заслужили вознаграждение! Давайте так. Картины ваши – золото наше, – Степка завертел головой, ища подтверждения справедливости своих требований у других членов экипажа «Ориона».

Старик Тоби, все это время дремавший на руках хозяйки, неожиданно дернулся всем своим жалким тельцем собачьего вырожденца, приоткрыл подернутые поволокой глаза и тявкнул. Других единомышленников у Степки не нашлось. Сорен и Сара Морель вели себя как невозмутимые китайцы, просто сидели и без видимых эмоций на лицах ждали развития сюжета. Лена была поглощена ненавистью к своему воскресшему папаше, который в очередной раз доказал, что дочка ему до лампочки. Юра крепко держал ее за руку, опасаясь, что она вонзит свои ногти, покрашенные в траурный черный цвет, в благодушную физиономию инвалида.

– Золото в брусках с клеймами национальных банков Эстонии и Литвы? – Будман с сомнением пожал плечами. – Зачем вам проблемы? Юра, вы же по пути сюда обсуждали возможности реализации этого богатства и совершенно справедливо поняли, что ничего не выйдет. Мою ситуацию вы знаете. Наследников у меня нет, и все состояние, это порядка полумиллиарда долларов, перейдет в Фонд Будмана. Я думаю о вечности и не собираюсь рисковать своим планом ради нескольких миллионов. Стиг проницательно заметил, что большевики настояли на том, чтобы расплатиться именно этим золотом, думая далеко вперед. Удавка на шведской шее висит до сих пор, не случайно такие усилия брошены на поиск подлодки. В 1992 году, вскоре после провозглашения независимости странами Балтии, правительство решило частично возместить передачу эстонского и литовского золота в 1940 году Москве. 178 миллионов крон отдали Эстонии и 77 миллионов – Литве. Это были деньги, выделенные в бюджете на помощь зарубежным странам, к тому же в несколько раз меньшие, чем реальная стоимость золота. По сути, это была политическая и экономическая инвестиция – шведские банки конкурируют с другими скандинавскими и немецкими за право сделать страны Балтии своей вотчиной – а недовольных шведской компенсацией «за предательство» там хватает. Едва удалось потушить пожар, как сейчас, три года спустя, может разразиться новый. Дрова для него, если можно так выразиться, уже лежат на краю Ландсортской впадины. Новой информации обнаружение золотого груза, конечно, не даст, но вся эта история будет раздута СМИ и использована шведскими соперниками в странах Балтии. Не думаю, что в интересах наших небожителей – Будман ткнул пальцем в потолок – вообще доставать это золото из глубины. Не знаю, что они придумали, но это уже не моя забота.

– Судя по вашему рассказу, идеальное решение проблемы для властей – избавиться от прибалтийского золота на веки вечные, – с сомнением в голосе заметил Сорен Морель. – Но в таком случае они уничтожат и картины. Зачем им рисковать репутацией собрания Национального музея? Ведь тут же возникнут вопросы по поводу подлинности коллекции икон и других произведений искусства, купленных у большевиков. Пусть лодкой занимаются военные – они сделают то, что вам нужно.

Будман отошел к застекленной стене террасы, медленно провел ладонью по блестящему катку своей головы, точно все еще надеялся, что там проклюнется весенняя травка.

Поймав взгляд Юры, улыбнулся:

– Раньше, когда я был в затруднении, лохматил волосы. Вот, трепать нечего, а привычка осталась.

– Сорен прав. Уничтожить – один из вариантов, и самый простой, – кивнул он. – Но в это дело вовлечены спецслужбы. А джеймсы бонды рассуждают иначе. В их руках может оказаться мощнейший инструмент влияния. Только подумайте, сколько в мире частных коллекционеров, представляющих так называемые сливки общества, в собраниях которых имеются полотна из России. Они пойдут на многое, лишь бы не возникли сомнения в подлинности их сокровищ. Боюсь, наши рыцари плаща и кинжала убедят политиков припрятать полотна «из списка Будмана», чтобы использовать их для шантажа или иметь хороший товар для обмена на международном шпионском рынке. Нет, я не могу рисковать, доверяя это дело военным.

«Живой труп», как мысленно прозвал Будмана Юра, подошел к старинному лакированному бюро на гнутых ножках, столь же нелепому в этом доме, меблированном в стиле хайтек, как соболья накидка на плечах активистки «Гринписа», и вытянул из ящика пластиковую папку.

– Здесь мой последний аргумент, других у меня нет, – грустно улыбнувшись, он развел руками. – Это четыре чека на предъявителя в Банке Кипра по полмиллиона долларов на каждый. Их прямо в море получат Лена, Юрий и Гюнтер после подъема двух ящиков с картинами и передачи их мне. – Забыл сказать, если мы договоримся, я на «Альтаире» буду сопровождать вас. – Сара и Сорен Морель, насколько я успел вас изучить, предпочли бы более респектабельный вариант вознаграждения. Поэтому для вас готов чек на миллион долларов в качестве спонсорской поддержки вашего фонда. Что касается Стига, с ним мы заключили отдельное соглашение. Все устроено таким образом, что ему не захочется давать интервью в газете или писать свой бестселлер.

– Да, Петер умеет уговаривать, – скромно потупился в своем кресле-каталке старый разбойник.

– По полмиллиона на человека, – сморщив нос, точно ему подали испорченное блюдо, брюзгливо пробормотал Степка. – А почему не больше? И где гарантия, что вы нас не кинете? Ящики-то уже будут у вас.

Юра с удивлением взглянул на приятеля. Степка годами кочевал по чужим квартирам, питался быстрорастворимой лапшой и все искал свое место в жизни, ничуть не заботясь о материальной стороне вопроса. Последним увлечением был цирк. Похоже, теперь он решил примерить на себя костюм акулы бизнеса. «Гюнтер фон Куст, экспорт-импорт змей и других пресмыкающихся», – Юра улыбнулся, представив визитку на лощеной бумаге с золотыми буквами.

– Не в бабках дело, боюсь, он нас грохнет, – шепнул Степка Юре на ухо по-русски.

– Конечно, я бы мог заплатить больше, но излишняя щедрость вызвала бы у вас подозрения в моей искренности, – все тем же доброжелательным тоном, точно терпеливый учитель, втолковывающий прописные истины глупым школьникам, объяснил Будман. – Три миллиона это примерная цена золота, которую бы вам удалось выручить, если бы вы нашли покупателей на черном рынке. Скорее всего, вы бы не получили ничего. Вас бы просто убили или сдали полиции. Теперь о гарантиях. Их нет, кроме вашего здравого рассудка. Надеюсь, мне удалось вас убедить, что материальная сторона вопроса меня не интересует. Так что мне нет смысла обманывать вас с деньгами. Второй невысказанный вопрос – это «Что с нами случится? Не убьет ли нас этот умирающий богач как нежелательных свидетелей?» Ну, во-первых, я вполне нормальный человек, каких большинство на этой планете, и живу, – он запнулся, поправившись с усмешкой, – вернее будет сказать, жил в определенных моральных границах. Во-вторых, простая логика подсказывает, что убивать вас нерационально. Преступление может быть раскрыто, если не сейчас, так в будущем. Или, даже при недостатке улик, тень ляжет на меня, и тогда прощай мечта о «зале Будмана» в Национальном музее и одноименной премии. Риск, что кто-то из вас решит заговорить, конечно, существует, но он минимален. Вы нарушили закон, ныряя на лодку, на которую были запрещены погружения, – это особенно чувствительно для деятельности супругов Морелей. У вас, молодые люди, – Будман мило улыбнулся Лене, Юре и Степке, – если вы получите чеки и нарушите наш заговор молчания, в будущем возникнут проблемы с полицией, и не только в Швеции, – «живой труп» быстро взглянул на Юру. – Я уже дал соответствующие распоряжения своей адвокатской фирме. Там работают очень обязательные и внимательные люди, и они выполнят мою просьбу, даже когда от меня останется лишь кучка костей. Ну так что, по рукам, или вы хотите обсудить мое предложение наедине? – Будман махнул рукой в сторону тонких сосен, едва заметно качавших верхушками-головами – «нет, нет, нет..» – за боковой стеклянной стеной террасы.

– Нам необходимо посовещаться, – сообщил Сорен Морель и, поднявшись с плетеного кресла, увлек за собой к выходу остальной экипаж.

– Отлично, только постарайтесь принять решение в течение получаса. Время поджимает. Если вы откажетесь, мне придется обратиться за помощью к другим людям. Запасной вариант существует, но, уверяю вас, и вам, и мне лучше бы его избежать, – Петер Будман, изображая вежливого хозяина, встал у дверей, провожая на выход цепочку гостей.

Молча отойдя от дома метров на сто, они остановились у вывороченной с корнями сосны, подействовавшей на них как шлагбаум. Мол, ходи не ходи, а принимать решение надо. Юру вдруг поразила сюрреалистичность происходящего. Черничник под ногами блестел от солнечного света, который суровый Тор в минуту благодушия точно плеснул из золотого ведра щедрой рукой на редкий сосняк без подлеска. Внизу под скалой сверкало сплошным зеркалом море: подкрути ручку настройки – и получится гиперболоид инженера Гарина. Воздух был густо пропитан сладким ароматом разогретой смолы. Это место было копией территории его пионерского лагеря в Усть-Нарве, куда мама в конце 80-х устроилась медсестрой, чтобы он не болтался летом среди унылых хрущевок Палдиски. Вот прямо сейчас под ноги выкатится мяч, зафутболенный с невидимого стадиона, и можно помчаться, пиная его и бессмысленно крича от восторга. Кто эти люди вокруг? Что он здесь делает? Всех, кроме Лены, захотелось густо замазать на этом детском рисунке, чтобы остаться в нем с ней вдвоем, чтобы целоваться, купаться, просто бродить, взявшись за руки, внутри этого гигантского органа с золотыми трубами сосен.

– Он мне не нравится и я ему не верю, – твердо сказала Сара, точно нажала на спусковой крючок, и идиллия разлетелась вдребезги.

– Классический манипулятор, – кивнула Лена. – Сто раз сказал, что скоро помрет. Мама говорила, у нее отец такой был. Все вокруг него лет двадцать на цыпочках ходили, выполняли последние просьбы умирающего – подай, принеси, подоткни, – а дожил в результате до девяноста двух лет. Будман следил за нами, с моим папашей снюхался, эти его скользкие ребята вокруг… Я за то, чтобы отказаться. Пусть сами разбираются со своим золотом и картинами.

– Вот еще! – фыркнул Степка. – Всю работу проделали, и теперь отказаться от награды. Это все равно что снять девушку, привести ее домой и заснуть в разных комнатах. Согласен, смурной тип и с деньгами жмется. Нафиг он нам вообще сдался? Грузимся на «Орион», и вперед! Найдем лодку, тем более он подтвердил, что она там, где мы и предполагали, поднимем груз, а потом разберемся, как его толкнуть.

– Сегодня двадцать шестое. Через два дня район закроют для учений, истинная цель которых – русская подводная лодка, – Сорен Морель, размышляя, вертел в руках поднятую с земли блестящую гильзу. – Свежая, кажется, от «Калашникова», 7,62 миллиметра…

«Откуда здесь гильза?», – машинально подумал Юра, и тут же возник ответ: оттуда же, откуда эти странные югославские беженцы. Бандитское гнездо. Кто сказал, что крестный отец обязательно должен быть похож на Марлона Брандо? Он может быть и тощим лысым шведом, который хочет войти в историю вторым Нобелем.

– Если Будман не даст нам координаты лодки, мы почти наверняка не успеем ее найти. Там дно – как американские горки, можно линкор спрятать. Кроме того, мне очень хочется ему верить по поводу вознаграждения… Сара, – Сорен обращался к жене, в его голосе прорезалась жалобная интонация. – Ты ведь знаешь, что «Орион» давно пора отправлять в металлолом. Слой краски на корпусе толще, чем железо. Хорошая волна проломит его как хрустящий хлебец. На миллион долларов мы сможем купить приличную посудину… Иначе – еще сезон, два и можно прикрывать лавочку. Прощай, «Юпитер». У тебя хотя бы останутся твои цветы и грядки. А что делать мне?

– Поступайте как считаете нужным. Я присоединюсь к большинству, – Сара тяжело вздохнула и пожала плечами, всем своим видом показывая, что готова принести себя в жертву безрассудному супругу.

Юра, стоявший чуть в стороне, вдруг обнаружил, что композиция напоминает «Утро в сосновом бору» Шишкина. Степка и Лена, подобно медвежатам, оседлали поваленную сосну, Сорен, хозяин берлоги, располагался в центре картины, справа от него занимала позицию Сара. «Глупые звери, которые не знают, что их уже стережет охотник», – подумал Юра и тряхнул головой, отгоняя тяжелое предчувствие.

– Боюсь, что у нас нет выбора, – сказал он. – Надо соглашаться и плыть. У меня не идет из головы запасной план Будмана, который нам не понравится. Думаю, это угроза. Если мы разгрузим лодку и возьмем деньги, он может посчитать, что мы замазаны и будем молчать. Откажемся – возрастает риск, что история выплывет наружу.

– Что ты нас пугаешь! – Сорен в раздражении швырнул гильзу в ближайшую сосну и промазал. – Это Швеция, а не Россия. Здесь даже у преступников принято договариваться.

Его лицо налилось кровью, изобразив красный сигнал светофора – «опасность».

– Ладно, к чему заниматься домыслами, – уже спокойнее заметил он. – Предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы довести дело до конца? – он первым поднял руку. Остальные «медведи» тоже воздели кверху свои лапы. Последней, не отрывая взгляда от Юры – мол, я против, но куда ты, туда и я, – изобразила двумя руками «Гитлер капут» Лена.

– Сдаюсь превосходящим силам противника, – сообщила она с усмешкой. – Не удивлюсь, если они там, – девушка мотнула головой в сторону дома, – следили за нашими переговорами в режиме онлайн.

С понурыми лицами, точно правительственная делегация, решившая подписать акт безоговорочной капитуляции, они потянулись в «Вольфшанце».

– Мы согласны, – сухо сообщил Сорен Морель хозяину поместья, изучавшему разложенную на столе морскую карту вместе с новым персонажем – приземистым крепышом, лицо которого, казалось, неумелый художник пытался стереть резинкой, да так и не докончил свое дело.

Это был бесцветный блондин с размытыми чертами лица и пухлыми щеками. «Боровок», – определил его для себя Юра. Третьим на террасе был Стиг Стремстад, целиком поглощенный дегустацией напитков, выставленных на сервировочном столике.

– Отлично, – улыбнулся Будман. – Я знал, что мы договоримся. Вот, видите, уже прикидываем, где сбросить эти ящики, чтобы они навсегда остались в ландсортской могиле. Познакомьтесь, Борис Зорич, я вам о нем говорил – единственный у меня технический дайвер. Если бы война в Югославии шла в глубинах Адриатики, сербы с его помощью точно бы победили.

Зорич за руку поздоровался со всеми. Рукопожатие его, в отличие от невнятной физиономии, было крепким и энергичным, точно вся его сущность перетекла с лица в ладонь. Потом, раздвинув свои толстые щеки в улыбке, обратился к Юре и Степке по-русски:

– Ну что, братушки, нырнем вместе?

Говорил он почти без акцента.

– Четыре года учился в Москве, – пояснил Зорич. – Хорошее время было. Молодость, девушки, водка за 4,12. Советский Союз цел, Югославия цела.

«Может, и ничего он. Все же братья-славяне, православные», – устыдился Юра прозвища «Боровок». Искоса взглянул на Степку – тот глядел напряженно. Видно, тоже не горел желанием лезть в ландсортскую могилу с «бра-тушкой».

– Где учился-то, в Патриса Лумумбы? – вежливо поддержал разговор Юра в качестве заменителя темы о погоде.

– Что я, на африканца похож? – хмыкнул будущий партнер. – В высшем общевойсковом командном дрессировали.

– Прошу прощения, но времени у нас нет, – в вялую светскую беседу представителей славянских народов вклинился Будман. – Сейчас 12.40, хорошо бы все закончить до завтра и освободить территорию для военных. Пусть за нами подчищают. Я пойду на «Альтаире», поближе к лекарствам. Борис, бери снаряжение и грузись на «Орион». Стиг! – самопровозглашенный флотоводец обернулся к Стремстаду, который после стычки с дочерью предпочитал изображать английского джентльмена, наслаждающегося одиночеством в своем клубе. – Тебе, я уверен, захочется пообщаться с Леной. Мои парни помогут тебе перебраться на «Орион».

Старый шпион издал хрюкающий звук, точно поперхнулся коктейлем, который только что себе смастерил.

– Ну да, конечно, нам есть о чем поговорить, – пробормотал он, обескураженный приказом Будмана.

– Странно, зачем он его к нам грузит? Ведь Стремстад явно хотел плыть на «Альтаире». Не верю, что этот скелет заботится о примирении семьи, – щекотно шепнула Лена в ухо Юре.

Как ему нравился этот теплый мятный ветерок, производимый милой заговорщицей! Вместо ответа он обнял Лену за худые плечи, анатомию которых успел изучить во всех подробностях. Что толку строить догадки, если они уже стали камнями, несущимися вниз вместе с сорвавшейся лавиной?

Через час оба судна вышли из залива, взяв курс в открытое море. Острова-близнецы тянулись по бортам, убаюкивая как бараны, которых рекомендуют считать на пути к объятиям Морфея. Шхеры кончились, как всегда, неожиданно. Из-за последнего острова налетел ветер, ударил по струнам крепежных растяжек, засвистел-завыл свою тоскливую песню. «Орион», до сих пор бежавший ровно, снизил ход, принялся переваливаться на низкой боковой волне как раненая утка, которую гнал поджарый охотничий пес – «Альтаир». На руле стоял Сорен, мрачный, как Колумб, обнаруживший, что проскочил мимо Индии и теперь плывет в неизвестность. Сара поднялась к нему в крошечную рубку, о чем-то беседовала с мужем. Юра видел, как она несколько раз провела рукой по его седым кудрям. «Зачем я втянул их в это дело, мелкий бес-соблазнитель!»– Юра тряхнул головой, пытаясь избавиться от неуместной сейчас рефлексии. Он с неприязнью покосился на Боровка, который заливал Степке о своих московских похождениях. «Харон, наверное, так же веселил пассажиров, когда переправлял их через Стикс», – мелькнула мысль.

Стиг Стремстад, забывший о том, что только что был полным инвалидом, прикованным к креслу-каталке («Наверное, пытался разжалобить Лену, да не вышло», – догадался Юра), удалился с дочкой под защиту рубки, на рундук со спасательными жилетами. В боковом иллюминаторе мелькала его тросточка, которую он крутил в руке, как пропеллер. Радовался, что удалось зацепить Лену на разговор.

Справа по борту вырос белый маяк с красным верхом, похожий на гриб-подосиновик. Ландсорт, врата балтийской бездны. «Орион» сбавил скорость, поджидая «Альтаир», теперь тому предстояло вести экспедицию к подлодке. «До места 20 минут хода», – тускло сообщила Сара, спускаясь в кают-компанию из «скворечника», где горевал о своей пропавшей Индии капитан.

– Запомни, «Я ту волети» – и все девушки в Сербии твои, – закруглился со своей «Тысячью и одной ночью» Борис Зорич, положив руку на плечо Степке. – Можешь даже и не говорить ничего, просто дай понять, что русский, и все они твои будут. Приезжай, не пожалеешь.

Кажется, он уже успел приручить «немецкого аристократа», и тот глупо ухмылялся, не освобождая плеча из-под широкой ладони нового кореша, похожей на противень.

– Плохо, – подумал Юра, – теперь присматривать за братушкой придется мне одному.

В кают-компанию вернулись Стиг и Лена, хотя не могли слышать о приближении к финишу. Люди стали как птицы, собирающиеся в стаю, когда чувствуют дыхание зимы.

«Альтаир» обошел «Орион», круто свернув на восток. С ходового мостика семафорил руками что-то бессмысленно-ободряющее Будман. Его лысая голова была повязана цветастым пиратским платком.

– Я сам себя накручиваю, просто трушу перед глубиной, – подумал Юра. Тело начал бить озноб, ладони вспотели. В таком состоянии лучше было бы отменить погружение, но не отправлять же Степку вниз одного с этим непонятным сербом. Последний раз Юра был на восьмидесяти метрах четыре года назад в Южной Африке, подрядился сопровождать одного богатого русского, увлекавшегося подводной фотографией. Вспоминать об этом приключении было до сих пор стыдно. Сорокалетний пузатый предприниматель только что закончил курсы технического дайвинга, это была его первая самостоятельная «проба пера». По идее, Юре нужно было бы спасать в случае чего новичка, а вышло наоборот. Они висели на шестидесятиметровой глубине, на очередной ступеньке декомпрессии перед подъемом, когда к ним приблизилась рыба-молот. Обычных акул Юра повидал, даже белой, за которой закрепилась слава людоедки, не боялся, но это страшилище вдруг ударило по его воображению. Вероятно, случилось временное помешательство, обычная вещь на глубине. Он отцепился от троса и начал всплывать. Толстяк, висевший чуть выше, успел среагировать и ухватил Юру за ногу. Так они и карабкались вверх в течение положенных полутора часов, с рукой туриста на лодыжке инструктора-защитника, хотя тот уже справился с нервами и не порывался умереть мучительной смертью от кессонной болезни. Акула, кстати, покрутилась и уплыла, обнаружив, что два неуклюжих существа, забравшихся в ее мир, все же не ее любимые морские котики. О произошедшем ни турист, ни инструктор не говорили, но уже в гостинце Юра молча протянул своему спасителю аванс, который тот заплатил за поездку. И толстяк так же без слов взял деньги, не отговариваясь с обычным для богачей и победителей благодушием – мол, да брось ты, с кем не бывает, забудь. Это было хуже оплеухи.

– Ты что, заболел? – сзади к Юре прижалась Лена, погасила озноб своим горячим телом.

– Ерунда, призраки прошлого напали, но ты помогла их отбить, – он повернулся к девушке и коснулся губами родинки возле мочки ее уха.

– Ты здесь целуешь, когда боишься, что я от тебя сбегу. Но я пока не собираюсь. А вот ты там, внизу, можешь найти себе русалку, – Лена засмеялась и ткнула пальцем в палубу. – Говорят, они живут в омутах, а мы как раз на краю балтийского омута.

Она соорудила улыбку, а взгляд был похоронным.

– Мне страшно, – сказала она. – Сама не знаю, почему. Наверное от этого и с папашей согласилась поговорить. Подумала, а вдруг больше не придется? Ему нужно было устроить свою смерть, чтобы я поняла: могу ненавидеть, когда знаю, что много-много лет впереди. И у него, и у меня. Я дура беспринципная, да?

– Мне он всегда был чем-то симпатичен, такой обаятельный сгусток пороков, как цветная клякса причудливой формы в скучной тетради отличника. Ты и сама стала немножко кляксой. А была настоящей шведкой, правильной, как автобусное расписание. Что он тебе наплел? Я видел, как бодро мелькала его палка в иллюминаторе.

– Он обрадовался, что я с ним разговариваю. На самом деле он трусит, как и все мы тут. За исключением разве что этого, – Лена показала глазами на Боровка, который притащил наверх из трюма свой громоздкий багаж – сумку с гидрокостюмом, баллоны со смесью – и, ловко тыкая своим «противнем» в планшетку подводного компьютера, вводил необходимые настройки. – Стремстад сказал, что втянул меня в эту историю, чтобы я его хоть немного поняла. Почувствовала, что такое азарт и игра. Врет, конечно, как всегда, но хочется верить. Сейчас он раскаивается. Сказал, что всегда был плохим шпионом, не умел просчитывать своих действий до конца, поэтому и попался. И с этими подводными лодками зря связался. Боится, что нам все это не по зубам.

– Он что-то знает о Будмане, что нам неизвестно?

– Я ему тот же вопрос задала.

Лена, обнаружив, что «братушка», сидевший на горе своего снаряжения, как бомж, собравшийся сменить нору, поднял на них глаза, мило улыбнулась ему и, нагнув Юру за шею, поцеловала его. Мол, все в порядке. Просто влюбленные нежно прощаются перед коротким расставанием. Продолжила шепотом, щекоча теплым дыханием ухо:

– Стремстад все это время прятался у Будмана на вилле, там жил только еще один швед, который привез его из Стокгольма на катере. Он его Тарзаном прозвал – гора мышц, и почти не говорил. Сам Будман приплыл на «Альтаире» неделю назад, а Тарзан собрался отчаливать. И он увозил с собой чемоданчик с деньгами. Стремстад случайно увидел, как он их пересчитывал. Наличные в Швеции, тем более в таком количестве – это всегда подозрительно. Когда он «пробивал» Будмана перед тем как ему позвонить, нашел в Интернете заметку двадцатилетней давности в одной небольшой калифорнийской газете. Она называлась «Динамит под нового Нобеля». Там говорилось, что молодой шведский изобретатель, основавший компанию «Навигатор», является тайным совладельцем сети ночных клубов в США и Европе, за счет которых и финансирует свои разработки. Еще одна ссылка в Гугле эту информацию опровергала. Газета приносила извинения Будману за публикацию ложных сведений о нем и выплачивала ему компенсацию за подрыв деловой репутации. Стремстад, пожив у Будмана на острове, решил, что «Навигатор» – лишь вершина айсберга. Основание – ночные клубы или что-то вроде них, такое же сомнительное. «Тарзан», кэш, югославы – оттуда, из подводной части.

– Брось, не волнуйся. Все будет в порядке. Даже если твой отец прав, что в этом? Клубы – легальный бизнес, – произнес Юра с фальшивой бодростью, так, как родственники разговаривают со смертельно больными пациентами. – Если ящики на месте, сегодня к вечеру мы разбогатеем.

– Будь осторожнее, – Лена, обхватив Юру руками, прижалась к нему так сильно, что на мгновение они стали одним телом.

– Ты что, плачешь? – он почувствовал влагу на своей щеке, к которой Лена неуклюже приложилась глазом.

Последний раз из-за него плакала мама, кажется, это было в шестом классе, когда он заявил, что ненавидит свое имя, которое лишь подчеркивает их семейное ничтожество. Мама тогда потащилась вслед за очередным сожителем в Нарву, за сто первый километр от Ленинграда, и в новом классе, совершенно бандитском, его вывешивали вниз головой из окна, приговаривая: «Ну что, Гагарин, видишь землю?»

– Все в порядке. Сама не знаю, чего расквасилась. Переплывай подводные дороги только на зеленый свет, – Лена отстранилась и быстро улыбнулась, точно котенок в занавешенном окне показался и тут же спрятался.

Тишина встряхнула, как взрыв. Стук дизеля, ставший фоном их жизни на четыре часа, смолк. Прибыли. На мелкой серой волне подпрыгивал красный шар буйка, по-детски наивный и чуждый здесь. Трудно было поверить, что этот веселый мячик, казалось, уплывший с близкого пляжа, обозначает вход в Ландсортскую могилу, на краю которой зацепилась подлодка.

«Подлодка моей судьбы», – мелькнула в Юриной голове неизвестно откуда взявшаяся высокопарная фраза.

Загремела в клюзе якорная цепь. «Орион» встал почти борт о борт с «Альтаиром». Два судна разделяла черная двадцатиметровая полоса воды. «Вот она, дорога. Переходи только на зеленый», – вспомнилась вымученная шутка Лены.

На палубе быстро выросла гора снаряжения. Супруги Морели и Лена взяли на себя роль оруженосцев, помогавших своим рыцарям облачаться в неуклюжие доспехи.

– Впервые жалею, что я не русская, – со злостью в голосе произнесла Лена, натягивая Юре на руку тесную трехпалую резиновую перчатку поверх теплой флисовой.

– Это почему же? – он проследил за взглядом девушки, упиравшимся в дайверский нож с пробковой ручкой на поясе Бориса.

Такие же финки были и у него со Степкой – необходимый инструмент в глубине, где их могли караулить обрывки рыбацких сетей и старые тросы, которые были куда страшнее щупальцев мифических гигантских осьминогов, ждавших людей в океанских глубинах.

– Я бы испортила ваши акваланги, выкинула за борт вентили, например, а потом стала бы бегать по палубе, дико кричать и рвать на себе волосы, говоря, что у меня плохое предчувствие. А я веду себя рационально, как чертова шведка, и ничего не могу с собой поделать.

– И правильно, – Юра неуклюже, как лягушачий принц, обнял ее своей резиновой рукой. – Русской Лене дали бы успокоительных таблеток и заперли ее в каюте. А с «Альтаира» передали бы другие акваланги.

На мачтах «Ориона» и «Альтаира» поднялись и заполоскались куцые бело-синие флаги «Альфа», предупреждавшие другие суда о ведении водолазных работ.

Пора было идти под воду.

План был простой. Они находят стальные ящики с картинами, закрепляют их тросами с электромагнитными захватами, которые лебедка «Альтаира» уже спустила вниз, и, не отвлекаясь ни на что другое, начинают подъем вверх. Будман, расположившийся в шезлонге на палубе «Альтаира», надеялся провернуть дело за одно погружение. Военные корабли могли появиться в районе учений раньше объявленного в газете срока.

Первым бултыхнулся Борис. За ним пошел Степка.

– Если что со мной, не забудь покормить Мадонну. Крыса у тебя в морозилке в нижнем отсеке, рядом с твоим любимым зеленым горошком, – весело проорал он Лене и, надвинув маску на лицо, кувыркнулся спиной вперед с низкого борта на корме.

На столе в кают-компании он оставил фигурку химеры, слепленную из всего имевшегося у него запаса пластилина. Черты ее горбоносого лица со злым прищуром напоминали Будмана.

Юра оттолкнулся ластами от палубы. Последним расплывчато мелькнуло сквозь запотевшее стекло маски, которое еще на суше четко обозначило границу между двумя мирами, скривившееся лицо Лены. Он так и не понял, то ли она плакала, то ли улыбалась.

На десятиметровой глубине он зажег ксеноновый фонарь. Ниже, как жуки-светляки, ползли вдоль линя Борис и Степка.

Наверное, так чувствовал себя Иона во чреве кита. Черная мгла, обступавшая со всех сторон, казалась частью гигантского живого организма, мышцы которого, сокращаясь, сдавливают тело все сильнее и сильнее, готовясь переварить его без остатка. В луче фонаря парили только частицы взвеси – ни рыб, ни светящихся микроорганизмов, ни парашютов медуз. Балтика, в отличие от других морей, предлагала клаустрофобию в чистом виде, позаботившись о том, чтобы мозг не находил спасения в регистрации сигналов из области «я здесь не один».

Громада подлодки надвинулась косо и страшно, как земля на терпящего аварию летчика. Субмарина лежала на склоне скалы, уходящей в бездонный каньон, под углом почти в 45 градусов. Непонятно, как она удержалась на этом природном слипе от соскальзывания в приготовленную для нее ландсортскую могилу.

Два бронзовых винта в паутине сетей казались невиданными цветами, тянущимися из глубины к недостижимому свету. Борис и Степка были уже внизу, у разрушенной носовой части. Юра проплыл вдоль корпуса к ним. Как дежавю прошла рубка с приклепанными к ней латунными обозначениями, появилась пушка, навечно прицелившаяся в неведомую цель на дне ущелья, а вот и развороченный взрывом, с вдавленными внутрь стальными листами прочного корпуса первый торпедный отсек. Шедший оттуда свет ксеноновых фонарей делал его единственным живым в этом мертвом стальном теле. Торпеды из лодки были выгружены перед походом, их место занял груз – иначе в случае их детонации от отсека вообще бы ничего не осталось. Среди мешанины железа лежали расколотые и целые деревянные ящики, повсюду были разбросаны небольшие кирпичи, точно разметало печку на камбузе. Юра видел такие же на затонувших старинных парусниках. Он потер один из кирпичей – блеснуло желтым. Золото! Что за черт? На гладкой поверхности четко проступило клеймо с русским двуглавым орлом, поверх которого распластались три эстонских леопарда. Ну конечно же, это русское золото, с помощью которого большевики купили мир с Эстонией в 1920 году! Согласно Тартускому мирному договору большевики передали Эстонии в качестве контрибуции 11,6 тонн золота, ставших основой золотого запаса этой страны. Эстонцы не позаботились о переплавке, просто обозначили новых собственников драгоценного металла. Интересно, доплыви золото до Швеции, появились бы на брусках три короны, обосновавшиеся на поверженных орле и леопардах? В памяти всплыла байка, которую ему рассказала одна из бывших подружек. Ее прадед, студент, ушел добровольцем на Первую мировую. Но накануне отправки на фронт в порыве патриотизма выколол на груди двуглавого орла. Так и жил он с этим символом исчезнувшей империи до 37-го года, даже в баню ходил. А тут, когда начались массовые аресты, испугался и вытравил опасное свидетельство своих юношеских заблуждений. Но этого ему показалось мало. Чтобы прикрыть следы контрреволюционного прошлого, едва рана затянулась, прадед выколол на месте орла профиль Сталина, который его и убил. Началось заражение крови, и прадед скончался истинным коммунистом, так и не дождавшись разоблачения и ареста.

Земля для могилы! Золото чуть не заставило его забыть о бабушкиной просьбе. Он принялся заполнять холщовый мешочек, врученный ему в Питере, серыми донными отложениями. Они напоминали вчерашний студень, который забыли поставить в холодильник. Вот у первой лодки был превосходный белый песок. Лежащий на развернутой холстинке, он бы очень эстетично смотрелся на бабушкином кухонном столе. Однако историческая полуправда требовала взять грунт именно с дедовой лодки.

На плечо легла чья-то рука, прервав выполнение семейного долга. Борис. Они со Степкой нашли стальные ящики с картинами, заваленные обломками досок. Это были два одинаковых несгораемых шкафа, каждый почти в рост человека. Вероятно, когда-то они служили банковскими сейфами. Бронзовые таблички под поворотными ручками замков гласили: «Бр. Смирновы. Москва. Мясницкая, уг. Лубянской пл». По обе стороны от пластинок располагались медали. На левой был выбит профиль царя Александра Третьего, о чем свидетельствовала соответствующая надпись, на правой, вокруг какой-то древнеримской или древнегреческой богини, шли слова «Всероссийская выставка. 1882».

Даже втроем и под водой сдвинуть сейфы им оказалось не под силу. Впрочем, Будман все предусмотрел. Борис выплыл из пробоины и, захватив болтавшиеся у дна изолированные стальные тросы с электромагнитными захватами, подвел их к добыче. Затем, трижды дернув за сигнальный линь, дал команду на поверхность пускать ток. Сейфы, как доисторические чудовища, проснувшиеся после долгой спячки, вздрогнули и поползли с лежки, скрежеща и хрустя попадавшимися им на пути обломками, точно перемалывая челюстями кости своих жертв.

Через несколько минут шкафы исчезли из виду, уносясь в объятия Будмана.

Все случилось так легко, что Юра с трудом верил в завершение дела. Постучав какой-то железкой по корпусу, чтобы привлечь внимание Бориса и Степки, он поднял руку. 20 минут на дне. Пора начинать полуторачасовое восхождение к «Ориону».

Борис, сверившись по компьютеру, растопырил пальцы. Еще пять минут. Он хотел заглянуть во второй, не тронутый взрывом отсек. Там располагались аккумуляторная группа, каюта командира, койки офицеров. Обе круглые двери водонепроницаемой переборки были раздраены, будто маня вплыть внутрь.

Оказывается, Боровку не чуждо обычное любопытство! Юра решил, что ему тоже стоит заглянуть в отсек, ведь там была койка деда, и, чем черт не шутит, вдруг удастся найти какой-нибудь предмет из его первой, настоящей жизни, над которым сможет плакать его вдова. Борис спустя минуту-другую выбрался из отсека, ловко продавив себя через узкий круглый лаз точно пасту из тюбика. Приглашающе махнул рукой: освободилось место для следующих экскурсантов. Первым среагировал Степка, показал на светящийся циферблат часов, выбросил два пальца, мол, времени в обрез, давай вдвоем. Как проклинал себя мгновение спустя Юра за легкомыслие! Конечно же, он должен был остаться снаружи для подстраховки. Сейфы были подняты, работа закончена, и мрачное предчувствие, с которым он шел в глубину, сменилось опьянением победы. Едва он протиснулся вслед за другом в отсек, сзади раздался скрежет. Дверь первого отсека, дремавшая без движения почти шесть десятилетий, все еще действовала! Борис решил обойтись без ножа. Он просто захлопнул их в саркофаге. Мертвые Великой Отечественной соскучились по новым товарищам. Сейчас тьма раздвинется, выйдет призрак командира и хлопнет по плечу: «Добро пожаловать на борт. Как там дела наверху? Мы победили или немец сломал?»

Всплывали какие-то пустые слова периода учебы в Дзержинке: не паниковать, действовать по инструкции, помощь обязательно придет. Какая к черту помощь! Сейчас Будман, скорее всего, разделывается с оставшимися на «Орионе». Готовит для них несчастный случай. Ящики у него. Зачем ему свидетели? Но даже если случится чудо и их решат спасти, через двадцать минут будет поздно. Подниматься придется быстро, и тогда – смерть от кессонной болезни. Конечно же, именно так и сделает кто-нибудь из приятелей Боровка! Дверь через полчаса откроют и позволят им всплыть. Кровь закипит и они взорвутся изнутри. Никто ничего не докажет. Обычное дело у дайверов: смерть наступила из-за резкой декомпрессии.

В четыре руки они со Степкой принялись нажимать на круглую стальную плиту – как и следовало ожидать, бесполезно. В свете фонарей было видно, что крышка ловушки не прилегла плотно, видимо, запорный механизм проржавел и не поддался усилиям «братушки». Скорее всего, он просто подпер дверь какой-то железкой из того хлама, что громоздился в первом отсеке. «Убийце не удалось реализовать свой коварный план в полном объеме», – как-то отстраненно подумал Юра. Его вдруг разобрал смех, он с трудом подавил приступ безумия. Похоже, мозг выбрал оптимальный выход из безнадежной ситуации. Он решил сломаться.

Степка продолжал бороться с дверью, а Юра обратил фонарь внутрь отсека. Нужен был какой-то рычаг, чтобы просунуть его в щель между переборкой и дверью. Подвесные кровати в два уровня в пуху осадков. Красные от ржавчины барашки вентилей. Сдохшие змеи трубопроводов. Дверь в командирскую каюту. Туда соваться нечего – кровать да стол. Юра провел рукой по нижней кровати, подцепил какую-то серую палку. «Кость, в качестве рычага не подходит», – мозг зарегистрировал этот факт, не вызвав никаких эмоций.

Юра вцепился в трубчатую низкую спинку кровати нижнего ряда, силясь ее отодрать. К нему присоединился Степка. Трещало, еще чуть-чуть… И в эту секунду грохнуло. Их швырнуло на стенку. Кисть левой руки пронзила боль, оттуда поднималось бурое облачко. Кровь. В ладони торчал осколок стекла от какого-то разбитого прибора. Юра поднял голову. Рядом шевелился, пытаясь выбраться из-под свалившейся на него трубы, Степка. Живы! Радость мгновенно улетучилась. Что толку. Они по-прежнему в склепе, а теперь еще и «Орион». Юра не сомневался, что Будман разделался с остальными свидетелями, взорвав старый буксир Мореля. Концы, что называется, в воду. Вот и ВМС официально сообщили, что в этом районе обнаружены старые плавающие мины. Лена предупреждала, чтобы он не связывался с русалками. Теперь она сама стала одной из них.

Фонари не пострадали от взрыва, их свет пробивался сквозь тучу поднявшейся взвеси. Послышался еще удар, глуше и слабее предыдущего. Это «Орион» опустился на дно.

И вдруг лодка ожила. Корпус дрогнул и со скрежетом сдвинулся. Казалось, сам дьявол запустил моторы, решив превратить субмарину в подводный «Летучий голландец». «Это взрыв. Он сорвал уступ, за который зацепилась лодка. Мы валимся в ландсортскую могилу», – догадался Юра. Казалось бы, не все ли равно, как умирать, но перспектива совершить еще одно, последнее путешествие в глубину взнуздала его. Он встал на колени и, хватаясь руками за края коек, подобрался к заклиненной двери. Неуклюже пихнул ее, точно баба, пытающаяся свалить на кровать пьяного мужа, расставившего чугунные ноги. И дверь раскрылась. Тот же взрыв, что сдвинул подлодку с ее последней стоянки, свернул подпорку, установленную «боровком». Где Степка? Юра обернулся. Приятель, мотая головой – видно, вновь старался уложить мозги на отведенные для них полочки, – тащился к нему из дальней части отсека.

Раздался еще один долгий скрежет, точно гигантская пила неторопливо провела вдоль всего корпуса, и лодка опять подалась вперед. Юра, чувствуя, что сзади в него тычется Степка, нырнул в круглое отверстие люка. Разбитый первый отсек показался просторным, как бальная зала. Кирпичики, кирпичики, золото. Ему было совершенно наплевать на валявшиеся под ногами миллионы. Почти одновременно они выплыли наружу. Степка дернул Юру за руку, показал на палубу, туда, где стояла пушка. Зацепившись за ее тумбовое основание, неестественно перегнувшись в поясе, лежало тело аквалангиста. Борис! Вероятно, он начал подъем, когда взрывная волна подхватила его и швырнула на сталь «эски».

Обломков «Ориона» не было видно. Скорее всего, ударившись о скалу, судно прямым ходом ушло в каньон. Буйреп, по которому они спускались к подлодке, оказался на месте. Можно начинать подъем. Пережидая на первой декомпрессионной остановке, они увидели, точно зрители с галерки, заключительную сцену мрачного шоу, в котором им пришлось участвовать. Подлодка, в последний раз судорожно дернувшись, замерла, будто раздумывая перед прыжком в бездну, а затем плавно скользнула вниз. «Может, мне это приснилось? Сейчас кошмар кончится, я открою глаза и увижу рядом на подушке голову Лены», – мелькнула мысль, юркая и трусливая, как мышь-полевка.

Степка тронул за ногу. Пора переходить на следующий уровень. Точно измученные скалолазы, вынужденные отдыхать на каждом уступе, они медленно тащились наверх, готовясь в лучшем случае обнаружить пустынное море. В худшем у буйка мог дежурить «Альтаир», дожидавшийся Бориса.

Но примерно в полумиле от буйка стоял «Орион»! Яхты Будмана не было. Солнце, уже наполовину ушедшее за горизонт, вызолотило низкие волны, спешившие на вест, точно светило-пастух сгоняло своих овец на ночлег. Ни пятен масла, ни деревянных обломков… Или их унесло ветром, или рвануло что-то еще.

– Что за фигня? – просипел Степка, едва вытащив изо рта загубник и задрав на лоб маску.

– Может, морская мина сама собой взорвалась? Но ведь был слышен стук о дно, – отозвался Юра голосом хронического алкоголика и курильщика, разбуженного посреди запоя. – Сейчас узнаем, вон, «Орион» к нам разворачивается.

Больше они не говорили, просто висели на буйрепе и жадно дышали, глотая воздух, точно солдаты, пожирающие после марш-броска тушенку с макаронами.

Палуба «Ориона» встретила их, как поле боя. Стекла в рубке вылетели, свежая краска надстроек была испещрена глубокими царапинами и покрыта потеками сажи, будто судно было мышкой, которую изваляла в грязи и бросила, наигравшись, гигантская кошка. Экипаж, однако, был цел. Только голову Стига Стремстада украшала белая марлевая повязка. Он нес ее гордо, как летчик-камикадзе свою бандану перед последним полетом.

Команда, казалось, сплелась в один клубок, несколько минут посвятив только объятиям, бессмысленным возгласам и даже рыданиям. Когда спрут распался на отдельных людей, Сорен Морель подцепил багром буек и отвязал веревку, не заботясь о том, чтобы поднять ее вместе с якорем.

– С минуты на минуту подойдет полицейский катер, – сообщил он. – Версия такая. Будман пригласил нас обследовать обнаруженное его сонаром затонувшее судно, вероятно, старинное, но мы не успели произвести погружение. «Альтаир», стоявший рядом с нами на якоре, налетел на дрейфующую мину и погиб. В живых никого не осталось. Мы проинформировали береговую охрану и полицию. Претензий к нам не должно быть.

Будмана погубили сейфы. Подняв их лебедкой на борт «Альтаира», он решил удостовериться, что там лежат именно картины. Один из шкафов стали резать автогеном, и тут рвануло. Энкавэдэшники, готовившие «посылку» в Швецию в 42-м, заминировали хранилища на тот случай, если их попытается открыть посторонний. Взрыв произошел над машинным отделением, сдетонировало горючее, «Альтаир» ушел под воду мгновенно. Шансов спасти кого-либо не было.

– Впрочем, я бы еще подумал, надо ли вытаскивать этих негодяев, – сказал Сорен Морель. – Нам повезло, что «Альтаир» взорвался, на его месте должны были оказаться мы. Настоящий герой – Тоби. Он сейчас дрыхнет, Сара наградила его гусиным паштетом, это собака с железными нервами. «Альтаир» ушел на дно, мы в панике, Лена кричит, требует выдать ей акваланг, вас спасать хочет, один Тоби как ни в чем не бывало отправился под палубу крыс гонять. Вдруг разволновался, лает, Сару зовет. Оказалось, унюхал бомбу на дизеле. Тротил, две шашки по двести граммов, мобильник изолентой прикручен. Бориса работа, больше некому.

– Взглянуть можно? – полюбопытствовал Степка. – В фильмах сто раз видел, а в руках никогда не держал. Говорят, для собаки он воняет, как тухлая рыба, а человек ничего не чувствует. Давайте лучше вы его где-нибудь тут спрячете, а я попытаюсь унюхать. У меня нос исключительный.

– Придурок, нас тут чуть не убили, – возмутилась Лена.

– Представь, нас тоже, – обиделся Степка. – Кто-нибудь вообще спросил, что мы там на дне пережили? Этот югослав заманил нас в отсек и запер…

Степка, выдержав паузу, как опытный актер, дожидающийся, когда в зале стихнут последние звуки, начал рассказ об их подводной эпопее.

– Просто не верится, что все это с нами произошло. Мы с Сореном почти сорок лет в море, и лишь однажды нечто подобное случилось. Помнишь, Сорен, когда этот финский биолог напился до белой горячки и хотел тебя из ракетницы застрелить? – первой из слушателей подала голос Сара, когда Степка эффектно завершил свой монолог словами «Мы пошли наверх, а подлодка, как монстр, утащила раздавленного Бориса в ландсортскую могилу».

– Бомба сейчас там же. Хочешь – нырни, понюхай, – Сорен Морель, обратившись к Степке, ткнул пальцем в золотые закатные волны. – Еще раз прошу всех запомнить. Никаких злодеев, подлодок, золота, картин. Ни-че-го. «Альтаир» напоролся на мину и погиб. Внизу никто не был. Что там – нам неизвестно. Нужно скорее закончить с полицией и заняться настоящим делом.

На этот раз весь экипаж, включая Сару, уставился на капитана.

– Ты имеешь в виду ремонтом? – пробормотала она, изучая непроницаемое лицо мужа.

– «Юпитером». Самым знаменитым и загадочным кораблем, который когда-либо затонул на Балтике, – торжественно провозгласил Сорен. – Прошу за мной, в кают-компанию.

Гуськом они проследовали за капитаном. Сорен включил компьютер, вывел на экран фотографию. Почти полностью зарывшись в белый песок, точно камбала, лежала старинная пушка, судя по зеленому цвету – бронзовая. На ее казенной части, выступавшей над дном, отчетливо виднелся отлитый в металле герб династии Ваза – пучок колосьев. Правый верхний угол снимка занимали цифры: координаты находки и глубина обнаружения, составлявшая 27 метров.

– Это совсем рядом с нашей первой подлодкой. Примерно в миле на норд-норд-ост, – заметил Юра, разглядывая координаты, определенные подводным аппаратом, сделавшим снимок.

– Именно! Как я и предполагал, – торжественно сообщил Сорен. – Еще одна экспедиция – и я бы сам нашел «Юпитер». Впрочем, можно считать, что это моя находка. Наши неизвестные друзья решили подарить «Юпитер» мне, и я не мучаюсь угрызениями совести по этому поводу.

– Сорен, кто это? Жулики вроде Будмана? – осторожно спросила Сара, выводя супруга из состояния эйфории.

Сорен Морель пожал плечами:

– Электронная почта с фотографией пришла около часа назад, с адреса-однодневки на Gmail. Я почти уверен, что это мои друзья из ВМС. Вы ведь знаете, что «Беллос» недавно стирал следы на подлодке, ну и сделали случайно открытие мирового масштаба. Военным светиться незачем, кроме того, они понимают, что обошлись со мной несправедливо. Сара, ты ведь не забыла эту отвратительную передачу по телевизору, во время которой ведущая чуть не разродилась прямо в зале? Швеция, Швеция, «Du gamla, du fria…» – Сорен промурлыкал первые строки гимна, уже предвкушая свой скорый триумф. Взорвись сейчас рядом очередная бомба, он бы лишь рассеянно обвел взглядом кают-компанию, точно сюда залетела оса, отвлекающая его от важных мыслей.

– Я люблю эту страну, поскольку у большинства людей здесь развито чувство справедливости. Даже у военных. Они оболгали меня с подлодкой, но расплатились «Юпитером», – продолжал вещать Сорен, на которого созерцание погруженной в песок пушки подействовало, как фотография голой красотки в «Плэйбое» на гимназиста. – Думаю, как только проводим полицейских, отправимся делать открытие, пока эти парни не передумали. Черт с ними, с разбитыми стеклами. Ну, посвистит ветер немного. Не замерзнем. Ведь почти лето.

Снаружи донесся нарастающий стук мотора. К «Ориону» приближался полицейский катер.