«Воровская яма»

Валерий Иванов-Таганский Воровская яма

Нескучное чтение О книге «Воровская яма» и ее авторе

Творчество Валерия Иванова-Таганского – уникальное явление в культурной жизни России. В каждом писателе должен таиться актер, иначе ему не удастся «сыграть» своих персонажей, чтобы они получились зримыми. Актеру же нет необходимости иметь писательские дарования, хотя актер, написавший неплохую книгу – отнюдь не редкость. И все же, настоящими писателями, постоянно работающими со словом, драматические актеры становятся крайне редко. Иванов-Таганский как раз и есть такая rare avis – редкая птица.

Появившись на свет в тяжелые годы Великой Отечественной войны, Валерий с молодости определил в себе актерские таланты, работал в Рижском ТЮЗе, в Риге же окончил Художественное ремесленное училище и в восемнадцать лет поступил в знаменитую «Щуку» – московское театральное училище имени Щукина. А по окончании одного из главных в стране актерских вузов, начинающий артист вытащил счастливый билет – его пригласили в труппу Театра на Таганке. Тогда Таганка еще только начинала греметь на всю страну. К 1964 году театр стал одним из наименее посещаемых, а его главный режиссер Александр Плотников, вынужден был уйти в отставку. Пришедший ему на смену Юрий Любимов в корне изменил художественное направление театра, на спектаклях начались аншлаги. Вскоре в театр хлынула новая волна даровитых артистов, и среди них – Высоцкого, Золотухина, Губенко, Филатова – оказался и Иванов-Таганский. О тех счастливейших годах Валерий Александрович написал, на мой взгляд, выдающуюся книгу «Триумф и наваждение», иметь которую в своей библиотеке должен каждый, кому дорога история отечественной театральной культуры.

В труппе Любимова Валерий Александрович стал одним из ведущих актеров, сыграл Керенского в «Десяти днях, которые потрясли мир» Джона Рида, Лаэрта в шекспировском «Гамлете», Глумова в «Бенефисе» Островского, Сагрэро в брехтовском «Галилее», Бурнова и Торнова в есенинском «Пугачеве», «Дамиса» в мольеровском «Тартюфе», и другие роли. А в спектакле «Товарищ, верь!» он играл одновременно и государя императора Николая I, и мерзавца Дантеса. Как видим, все весьма значительные роли. В книге «Триумф и наваждение» Иванов-Таганский великолепно передал атмосферу тех лет, когда гремела Таганка, эта книга – из тех, которые, начав читать, не можешь остановиться.

Поразительно то, что именно в те годы, когда, казалось бы, актер, играющий в одном из самых знаменитых театров страны, должен лишь упиваться своими ролями и радоваться столь бурной актерской жизни, Валерий Александрович принимает решение, что он будет не только артистом, но и писателем! В 1969 году поступает в Литературный институт и учится в семинаре великого Розова. В то время Виктору Сергеевичу было под шестьдесят, самый расцвет для писателя во всех отношениях, когда он не только в силах много и хорошо работать, но и способен передать свое мастерство ученикам. И среди таких учеников оказался Ива-нов-Таганский. Он с жадностью впитал в себя все, что мог дать ему Розов, и в дальнейшем это скажется на литературных опытах актера с Таганки.

Проработав у Любимова более десяти лет, Валерий Александрович решил попробовать себя как режиссер и несколько лет возглавлял алмаатинский академический театр имени Лермонтова, где поставил свыше десяти спектаклей, в их числе булгаковские «Дни Турбиных», «Скандальное происшествие» Пристли и, конечно же, замечательное произведение своего учителя – розовское «Гнездо глухаря».

В последние годы Валерий Иванов-Таганский ставил спектакли в театре «Содружество актеров театра на Таганке», по его роману «Семя Отечества» поставил фильм один из ведущих российских кинорежиссеров Юрий Кара, а передачу «Искатели» на Первом канале, в которой Иванов-Таганский выступает в качестве ведущего, с неослабевающим интересом смотрят миллионы телезрителей..

Но среди множества успехов этого одаренного во всех отношениях человека мало кто обращает внимание на одно весьма важное достижение.

Мировоззренческое. Ни для кого не секрет, что художественный мир Театра на Таганке и его главного режиссера Любимова в основном строился на либеральных ценностях. «Свобода любой ценой!» – вот лозунг, который мог бы красоваться на здании этого храма муз. Оставшись верным сыном Театра на Таганке, Иванов-Таганский, тем не менее, в своей жизни совершил важный мировоззренческий переход от либерализма, который непременно увязывается с западничеством, к консервативно-патриотическим позициям. Это наглядно прослеживается в его книгах. В том числе и в той, которую вы, читатели, сейчас держите в руках.

Она состоит из трех довольно разноплановых произведений, но все их объединяет одно – тревога подлинного гражданина о судьбах своей страны. Роман «Воровская яма» – остросюжетный детектив, мастерски построенный по всем законам жанра, при этом насыщенный интереснейшими персонажами. В нем писатель выступает и как замечательный психолог, знаток особенностей человеческого поведения наших времен. Но помимо этого, роман «Воровская яма» предоставляет сцену для выступлений автора и его героев, наполненных размышлениями о ситуации в России, о ее бедах и свершениях, о том, с чем нужно бороться, а что можно приветствовать. То, что могло бы лечь в основу публицистических статей, писатель Иванов-Таганский мастерски вшивает в структуру чисто художественного текста.

«Полк наш был на особом счету, до этого Афган прошел. Я-то служил, когда его слава уже потускнела, вот только полковник Николаев остался. Зато и ценили его ребята. Когда надо было остатки армии защищать, к начальству шел с таким остервенением, что те старались с ним не связываться – ни мало, ни много Герой Советского Союза. Это сейчас опомнились, поняли, что армия нужна, а тогда ведь, сами знаете, за копейки служили. Так были зацелованы Америкой, что армия казалась пережитком». Вот лишь один из огромного множества примеров того, как писатель через разговоры своих героев передает читателю многие свои главные мысли о событиях в России последних времен от Горбачева до Путина. Подобные примеры можно приводить и приводить, но читатель уже рвется своими глазами убедиться в том, о чем его уведомляет автор предисловия.

Столь же умело вписывает свои злободневные размышления Иванов-Таганский и в повесть «Нескучный свет», рассказывающую о нравах писателей, обитающих в знаменитом поселке Переделкино и расположенном там же доме творчества. Знающие этот быт без труда узнают в героях повести тех, кто послужил для них прототипами. Для тех же, кто далек от этой среды, пусть персонажи останутся под именами, кои им присвоил автор. Одно могу сказать – написано, пожалуй, столь же увлекательно, как «Театральный роман» Булгакова.

Третье произведение, включенное в данную книгу – пьеса «Дорога волков». В ней-то, как мне кажется, наиболее полно сказалось то ценное наследие, которое Виктор Сергеевич Розов сумел передать своему ученику – Валерию Иванову-Таганскому. В свое время Розов боролся с зарождающимся в людях обездушиванием. Автор пьесы «Дорога волков» показывает, как перелопатили человеческую душу все реформы, перестройки, перетряски и перемалывания, свалившиеся на нас после крушения Советского Союза. Кто-то остался человеком, а кто-то превратился в волка. И все страдают. Потому что, оставшись человеком, ты со всех сторон уязвлен, унижен, обобран, раздавлен. А став волком, готов сожрать любого, но хорошо ли человеку в волчьей шкуре? Нет, автор пьесы показывает, что и умение пожирать других не приносит счастья, потому что это путь погибели, а дорога волков это прямая дорога в ад.

Ещё более остросюжетна совсем новая, только вышедшая из-под авторского пера, пьеса «Любовь со взломом». Легкий флирт главного героя Кондратьев постепенно превращается в любовные отношения, затем в крепкое чувство, благодаря которому он уже готов жениться, но развязка оказывается совершенно неожиданной и трагичной… Хотя, герой, которому предстоит, возможно, попасть в тюрьму, при этом духовно возрождается. У пьесы открытый конец, и трудно сказать, ждёт ли когда-то героев пьесы счастье. Всё весьма печально, и зрителю остаётся лишь посочувствовать тележурналисту Кондратьеву, что ему таким образом приходится расплачиваться за своё излишне беспечное отношение к жизни и к людям.

Вот такая получилась весомая книга, и остается лишь поздравить автора с ее выходом. А читателю пожелать нескучного чтения, которое ему, я уверен, обеспечено!

Александр СЕГЕНЬ

Воровская яма роман

На одном из поворотов дороги Дрожжин чуть не врезался во встречную машину. Обогнавший водитель обложил его через окно крепкой руганью и погнал вперед. Дрожжин сбавил скорость и перешел вправо, на обычную колею.

«Вот тебе и хваленые нервы!» – заметил он и стал убеждать себя успокоиться.

И тем не менее ехал он быстро. Мотор «ситроена» гудел на пределе. Дрожжин торопился на дачу. Соседка Галя по фамилии Мельница рано утром сообщила, что дом обворовали. По дороге его неотступно мучил один и тот же вопрос: сколько картин украли? Все или что-нибудь осталось?

На свою беду, после переезда из Москвы в Ледовск он взял все оставшиеся у него работы с собой, хотя мог бы большую часть оставить в небольшой квартире у дочери. Раньше они жили все вместе в трехкомнатной, но после развода он решил начать новую жизнь и уехал на родину детства, в Ледовск. Здесь, в небольшом забайкальском городе, остался ему в наследство дом покойных родителей и дача у реки Басурманка. Текла Басурманка из Бурятии, зимой испокон веков крепко промерзала и щедро делилась льдом со всей округой; вот почему село, а потом и город стали называть Ледовск. Край этот был удивительным. Природа щедро одарила Забайкалье: здесь все смотрелось грандиозно, масштабно и все отвечало темпераменту и характеру художника Дрожжина: полные богатств подземные кладовые, зеленый океан тайги, бескрайние просторы степей, могучие, полноводные реки, чистая вода и сопки, поросшие сиреневым багульником.

Большую московскую квартиру, где когда-то протекала долгая счастливая жизнь, пришлось разменять. Двухкомнатная квартира досталась бывшей жене и дочери, а ему купили маленькую однокомнатную квартирку. Вскоре Равеля свою квартиру продала, уговорив переехать в Америку и дочь. Однако Ольга неожиданно передумала. Появился потенциальный жених, который был категорически против ее отъезда. Но жену это ничуть не смутило. Забрав кое-что из домашних «богатств» на память, она, оставив дочь, навсегда укатила в Америку. В сущности, во всей этой истории все было смоделировано самим Дрожжиным. Он часто отпускал жену, работавшую многие годы замдиректора на крупном химическом производстве, отдыхать на хорошие курорты, сам же в это время увлеченно работал где-нибудь в глубинке, на пленэре. За это наивное доверие он и поплатился.

В один из отпусков Равеля нашла себе новых друзей из мусульманской секты и нового мужа – татарина, сманившего ее за границу. В итоге Дрожжин, прожив с женой чуть ли не со школьной скамьи, к сорока трем годам остался в Москве бобылем, в однокомнатной квартирке. Оттого что большую часть жизни он просиживал у мольбертов, ленился заниматься спортом, к сорока годам начал полнеть, волосы поредели, однако в силу того, что был рослым, выглядел со стороны еще вполне импозантно и по-прежнему вызывал у женщин интерес. Особенно это нежное чувство передавалось им, когда он работал. Тут он становился асом, быстро преображался, бросалось в глаза, что живопись – его страсть, и все вдруг замечали, что у него приятное лицо, сильный темперамент, большие синие глаза, наполненные вдохновением, и внушительный нос, который, впрочем, не портил общую симметрию внешности. Развод хоть и пошатнул его, но все же не сломал.

Однако в этой ситуации совершенно неожиданно повела себя дочь.

В последний момент она отвергла все предложения сумасшедшей мамаши и, пожелав ей счастливой «лавстори», активно занялась устройством собственной жизни на родине. Ольге шел двадцать пятый год, она заканчивала учебу на психолога, начала готовить диссертацию и собиралась выйти замуж. Дрожжин, чтобы не потерять и дочь, оставил ей свою маленькую квартиру и уехал в Ледовск, изредка наведываясь в Москву по делам или для участия в выставках. В Ледовске он теперь жил на два дома: зимой – в городе, а летом – неподалеку, на даче в горах, в деревне Кремневке, где устроил себе мастерскую и разместил свои работы. Название Кремневка шло от соснового леса, который в этом районе звали кремью. Места здесь было много, дом старый, но крепкий. Родители Дрожжина любили этот уголок и от души постарались, чтобы он был красивым: на участке росли яблони, кусты облепихи, черной рябины, имелся даже небольшой пруд, сделанный собственными руками, где отец Дрожжина выводил карасей.

Река здесь подходила вплотную к дому, в небольшой запруде можно было рыбачить, купаться, поэтому летом Дрожжин отсюда никуда не выезжал – рисовал пейзажи, местных «аборигенов» и разных «русалок». Последней моделью оказалась красивая, известная певица Татьяна Богатова: подруга соседа – местного бизнесмена Горина. Этот портрет он не закончил и теперь, по дороге на дачу сокрушенно думал, что уж, наверное, никогда не закончит. Портрет находился на самом видном месте, – припоминал он, – и не исключено, что его в первую очередь и украли.

Татьяна Богатова нравилась Дрожжину: и своей необычайной красотой, и тем, что Дрожжин называл «перспективой». Вокруг этой женщины он всегда сочинял какие-то фантазии… Правда, этим только и обходился – рядом никого больше не было.

– Наверно, ее украли, – с тоской думал он.

Дрожжин часто любовался данной работой, не торопился ее заканчивать, а в отсутствие натуры о чем-то даже говорил с портретом этой очень интересной, неглупой женщины. До карьеры певицы Богатова работала учительницей истории, и общаться с ней было одно удовольствие.

Неожиданно по дороге позвонила дочь Ольга. Пришлось рассказать, о том, что дачу обворовали. Дочь тотчас же спросила:

– Папа, что с картинами, тоже украли?

– Не знаю, вот подъезжаю, через десять минут буду там.

– Папа, прошу тебя, сразу позвони мне.

– Хорошо, позвоню.

– Слушай, папуля, а может, нам приехать с Рустамом? (Ольга, как и Дрожжин жену, нашла себе бойфренда в Казани.)

– Конечно, приезжайте, но знайте, это большая расходная статья.

– Вот об этом я и хотела с тобой поговорить.

– Сколько? – напрямик спросил Дрожжин.

– Папа, если можешь, пришли нам тридцать тысяч. Рустам в конце месяца получит, и мы тебе отдадим.

– Хорошо, разберусь с грабителями и пошлю вам денег.

– Папа, я тебя люблю!

– Ну да, любишь, как собственный сбербанк.

– Папа, тут остались два твоих этюда, можно мы с Рустамчиком их продадим?

– Я помню их. Я думал, они вам будут напоминать обо мне.

– Папа, не бей по живому. У тебя таких работ – море! Рустамчик кое-кому их показал: за них хорошо дают. По секрету хочу тебе признаться, мы хотим купить новую машину и на ней прикатить к тебе в Ледовск.

– Ты с ума сошла, лучше я вам пошлю денег на дорогу, чем в такую даль тащиться из Москвы. И потом, что вы тут не видели?

– Папа, родину. Мою и твою малую родину, – ничуть не иронизируя, говорила она. – И потом, я по тебе соскучилась. Если я тебя прошу о чем-то утилитарном, то это вовсе не значит, что я не скучаю по тебе. Я очень тебя люблю, отец. Но жизнь в Москве сам знаешь какая дорогая.

– Хорошо, хорошо, – поникшим голосом отвечал Дрожжин, – приезжайте осенью, будут всевозможные урожаи, и съездим порыбачить на Байкал. А сейчас я вышлю вам на пропитание. Машиной сыт не будешь! А пока перебрось фотку по интернету, посмотрю, какой «шевроле» вы купили. Ну, бывай! Дорога очень трудная, не могу больше говорить.

– Пока, папуля, позвони обязательно, когда узнаешь, что там украли?

Надеюсь, ты вызвал милицию?

– Милиции сейчас нет, дочка, есть полиция. Вот сейчас приеду, разберусь, что украли, и займусь всем этим.

Телефон в Москве отключился, и Дрожжин бросил «Нокию» на переднее сиденье.

Переехав мост через Басурманку, он свернул на дорогу к своему дому.

Дорога была засыпана свежей щебенкой. Он вспомнил, что ему звонила соседка Галя и сообщила, что отдала на засыпку его долю в две тысячи рублей.

«Надо будет отдать» – мелькнуло у него в голове, но он тут же об этом забыл, так его ошарашил вид дома. Дрожжин еще не знал, что именно у него украли, но по виду дома чувствовалось, что его будто изнасиловали. Рамы окон были выбиты, дверь болталась на одной петле, на втором этаже окна были распахнуты, словно оттуда что-то сбрасывали. От окон, выходивших в сад, по нескошенной траве шел широкий протоптанный след в дальнюю часть участка, выходившего на боковую дорогу. Издалека бросалась в глаза большая дыра в заборе, доски валялись среди цветов: их намеренно разбросали, чтобы помять цветочные грядки.

– Все ясно, к забору подогнали машину и все сворованное там погрузили, – решил Дрожжин и с сильно колотящимся сердцем вошел в дом. соседке, этой горластой – Галине, кажется. Пусть подтвердит. Она к вам

Сосед прибежал на шум быстро. Дрожжин даже не кричал, а так – матерился от злобы и отчаяния.

– Что случилось? – спросил Валерий и сразу осекся, увидев лицо

Дрожжина и все, что стало вокруг. Соседка Галина не преувеличила. Дом действительно обворовали. Но как: украли радиаторы, бойлер, одежду, сервизы, зимние колеса, удлинители, электрокосилку, пылесос и что-то еще по мелочам… При этом весь дом был разворошен, все привычное и дорогое, что составляло уют этого родового гнезда, – вазы с цветами, коллекция бюстов, собранная еще отцом, книги из библиотеки, подбиравшейся в течение десятилетий, – все это либо валялось на полу, либо было разбито, растоптано и уничтожено. Видно было, что воры все делали назло, словно издевались.

Но верхом воровского произвола и бандитизма были всмятку разбитые дверцы душевой кабины. Осколки были разбросаны все равно как после бомбежки. Видя состояние Дрожжина, сосед начал его успокаивать:

– Ну что поделаешь, Виктор Алексеевич. Никто от этого не застрахован. Надо звонить в полицию! – торопливо говорил он глуховатым голосом.

– Сейчас, сейчас… Конечно, позвоню, – бормотал в ответ Дрожжин, приглядываясь по сторонам и пытаясь понять, что исчезло. – Но прежде чем вызывать полицию, надо понять, что украли, – направляясь в библиотеку, отрешенно отвечал Дрожжин.

– Скажите, дом застрахован? – продолжал торопливо задавать вопросы Валерий.

– Да, на приличную сумму.

– Тогда в первую очередь надо звонить страховщикам.

– Это женщина. Зовут ее Ольга Владимировна. Фамилию не помню, – отозвался из библиотеки Дрожжин.

– Звоните страховщице, я подтвержу, что вы были здесь на прошлой неделе.

Дрожжин вернулся в столовую, странно посмотрел на соседа и с удивлением спросил:

– А зачем врать?

– Если вы отсутствовали в доме месяц, страховку имеют право не выплатить. И тогда страховочные деньги – тю-тю! Для гарантии позвоните давно клеится.

– Клеится? – озадаченно переспросил Дрожжин. – Не знаю. Я с ней не спал, может и не подтвердить, – попробовал он пошутить.

– Однако, Виктор Алексеевич, вы очень самоуверенный человек, – засмеялся сосед и дружески похлопал Дрожжина по плечу.

Дрожжин не любил фамильярности, но сдержался. С Валерием они общались недавно и редко. Дрожжин никак не мог запомнить его фамилию. Где-то ее записал и забыл. Когда приезжал, видел его на участке, то делавшего зарядку, то вечно что-то строившего и мастерившего. В политике сосед всегда был превосходно информирован, при встрече был подтянутым, вежливым, но холодным. Внешне Валерий выглядел даже красивым, но был, пожалуй, излишне самоуверенным и ироничным. Когда знакомились, Дрожжин запомнил, что он математик, кандидат наук и преподает в каком-то институте. Позже от Гали Мельницы слышал, что Валерий разведен и что бывшая жена – тоже математичка. Вообще они как-то сразу не сошлись, чем-то друг другу не понравившись. Валерий был другой генерации, которую Дрожжин мало знал и не понимал. Догадывался, что сосед не бедный, хоромы у него были первоклассные.

Дрожжин долго оттягивал момент, когда нужно подняться на второй этаж, где у него были сложены картины. Войдя в комнату, он не поверил своим глазам. Все его работы были на месте. Он внимательно пересчитал рамы картин, аккуратно сложенных на специальные полки, и понял, что воры ни одну из его работ не тронули. На какое-то мгновение ему даже стало обидно. «Некому будет пожаловаться», – подумал он. Но следом пришло облегчение, и он, вздохнув полной грудью, с облегчением заулыбался. Настроение сразу сменилось в лучшую сторону, и, вернувшись назад, к соседу, он даже стал шутить:

– В моей фамилии два «ж»! – заговорил он весело. – Отец говорил, что наши два «ж» – это жизнь и железо.

– Фамилия из железа, а стали художником, – возразил Валерий. – Самая ранимая профессия.

– Не моя инициатива. Еще при Петре I принято было сирот отдавать в художники. Мой прапрадед и оказался таким сиротой. Но создав семью, как на дрожжах, заполнил род двенадцатью детишками. Вот отсюда и пошли Дрожжины дети.

На первом этаже дома было несколько этюдов и портреты китайцев, сортирующих в ящиках помидоры. Сосед бросил на них взгляд и, скривив губы, с каким-то огорчением спросил:

– Вы даже наших соседей-арендаторов рисуете? Может быть, вы китайский знаете?

– Нет, там есть один китаец – Чиа, он неплохо говорит по-русски.

Я ездил к ним за помидорами и огурцами и нарисовал их на коробках, в которые они сортировали помидоры. А потом вырезал днища и поставил в рамки. Чиа из крупной партийной семьи, преследующейся за участие в китайском духовном движении «Фалуньгун». Предпочел укрыться у нас, пока там идет борьба двух кланов.

– Значит, и там неспокойно.

– Конечно. Даже здесь они представлены разными кланами. Ближе к нам – Си Цзиньпинцы, а в том краю – люди Цзяна. – Для убедительности Дрожжин показал, в каком направлении находятся враждующие группировки.

– Вот успокоятся они там, нарожают еще полмиллиарда и как попрут все на нас – мало не покажется.

– Вы не знаете китайцев, дорогой сосед, это миролюбивый народ.

– Да, на Даманском они себя показали отменно. Если бы не лазерное оружие – где что было бы сейчас.

– Такого больше не повторится, Валерий.

– А и повторяться не надо. Мы и так в железных финансовых объятиях Поднебесной. Их нашествие предсказал еще в 1986 году индийский пророк Ошо. Индус тогда всех в шок вверг, заявив: «Правительство России не сможет им противостоять». И то правда – разве можно не пустить к себе тех, с кем сегодня целуешься «в десны» и от кого с благодарностью принимаешь самое дорогое, что для тебя есть, – деньги?

– Деньги мы получаем за газ и многое другое, а целуются «в десны», Валерий, только верблюды. Интересная история, – стал заводиться Дрожжин, – еще китайцами Шелковый путь не восоздан, мы еще не слезли с «нефтяной иглы», а наша интеллигенция вместо настоящей работы в паранойю впадает, от окитаивания бесится.

– Хорошо, хорошо, будь по-вашему. Может, и пронесет.

Просматривая висевшие по стенам работы, сосед заметил:

– У вас столько прекрасных картин, а воры почему-то ни одну не забрали.

– Я сам удивляюсь, – отозвался Дрожжин, разгуливая по дому и присматриваясь: чего же все-таки не хватает. – Странные воры, очень странные, – повторял он одно и то же.

– Нет, все-таки забрали одну вещь, – послышался его голос из комнаты, названной когда-то детской. – Забрали камень, отцовскую находку. –

Дрожжин вернулся на веранду и, что-то показывая руками, пояснил:

– У нас здесь на самом виду был нефрит, вот такого размера. Забрали. Валерий в это время любовался своим участком и в который уже раз последние двадцать минут хвалил себя за предусмотрительность – сразу поставил дом на охрану. «А то бы вот так же ходил бы и разводил руками, как самоуверенный Дрожжин». Услышав о нефрите, он резко повернулся, лицо его неописуемо преобразилось, и он сдавленным голосом переспросил:

– Вы сказали – нефрит? Камень нефрит?

– Да, лет тридцать назад отец нашел его неподалеку, в вашем районе, и выставил на обозрение. Тридцать лет стоял у нас в детской и никому не мешал. Смотрю, нет. Украли, сволочи!

– Это же дорогой камень, – посочувствовал сосед.

– Не в деньгах счастье. Это память об отце.

– А какого цвета был ваш нефрит? Зеленого или цвета кошачьих глаз? – Нет, это был белый камень. Отец гордился им, говорил, что очень дорогой.

– Сколько он весил?

– Не знаю, – убирая разбросанные книги, отозвался Дрожжин. – Он был увесистый, около килограмма.

– Поздравляю, а вы говорите, все обошлось. Ваш камень кучу денег стоит. Все, что у вас украли, – тысячная доля от стоимости этого камня.

– Вы знаете, Валерий, мы с покойной сестрой странно были воспитаны. Мы считали, что не в деньгах счастье, и как-то не думали о цене. Вон у нас полно гранита на горе, так что, впору ритуальный бизнес открывать? Надгробиями торговать! Не по-русски это как-то и не по-человечески!

– А у вас есть хоть какое-нибудь объяснение, почему у воров такая избирательность? – с каким-то подозрительным выражением лица спросил сосед. Дрожжин помолчал, прикидывая, что ответить, и только потом заговорил:

– Камень забрали, потому что лежал на виду. Не думаю, что те, кто тащат бойлеры, разбираются в стоимости такого камня. А вот почему картины не тронули – ума не приложу.

Валерий довольно странно посмотрел на Дрожжина и с умилением развел руками.

– Счастливый вы человек, Виктор Алексеевич, долго жить будете.

Я вот прошлой осенью в Москве был, смотрел в Малом театре спектакль «Шутники» по Островскому. Вы – настоящий герой этой пьесы, Виктор Алексеевич. У вас какой-то пофигизм ко всему – как не от мира сего. Говорите, картины не забрали, и слава богу. Другой бы гранитом торговал, а вам – лучше не трогать, больше внукам достанется.

– Кстати, правильная мысль: мы наших внуков при такой алчности вскоре по миру пустим. Напропалую торгуем нефтью, газом, раздаем лес, воду, словно жить на свете только этому поколению, а следующих будто бы и вовсе не будет.

– Да поймите вы, Виктор Алексеевич, что такой нефрит около десяти тысяч долларов стоит у китайцев. Вон на том берегу у них сотни теплиц. Вся округа их помидоры и огурцы покупает. Не исключено, что они по сходной цене уже и ваш нефрит купили. А может, они и слямзили случаем ваш нефрит?

– Китайцы? – переспросил Дрожжин. – Не верю. За ними здесь такое не водится.

– Ну хорошо, ваши воры в камнях не разбираются, но почему тогда они ни одну вашу картину не забрали? Они ведь тоже все были на виду.

– Первое, что приходит в голову: на любых украденных картинах очень легко попасться. Тут у наших органов многолетний опыт поимки воров, промышляющих живописью. Мою руку знают: «следки» зацепятся за проданную картину и всю воровскую шайку могут поймать.

– Вы еще даже не позвонили в полицию, – хмыкнул сосед, – а уже ловите шайку. Ну и мечтатель вы, ей-богу!

Валерий осторожно прошел следом за Дрожжиным в большую комнату, приспособленную под галерею, где по стенам висело несколько пейзажей, портретов известных людей и с десяток набросков. Среди всего выделялся портрет Высоцкого в костюме Гамлета и два портрета вице-премьера правительства РФ. Правда, судя по овалу лица вице-премьера на картине, портреты были давние, тех времен, когда тот возглавлял крупную политическую партию.

– А эта как здесь оказалась? – ехидно спросил Валерий, улыбаясь и с интересом рассматривая незаконченный портрет, расположенный на мольберте. – Это, кажется, дама сердца нашего местного братка?

– Во-первых, не братка, а нашего соседа, – слегка огрызнулся Дрожжин.

Он не любил, когда о его клиентах отзывались неуважительно.

– Какой он сосед, стоит у него там какая-то уродская колдыбобина вроде бани. Весь участок репейником зарос и только весь дизайн и пейзаж портит.

– Соседей не выбирают, дорогой Валерий. Вы тут новичок, поэтому местную аристократию еще не знаете. Горин не браток, а бывший начальник РУВД, а теперь успешный бизнесмен. У него два автосервиса. К тому же он землевладелец и строитель. Помимо этого участка, – Дрожжин кивнул в сторону окна, – у него еще несколько таких. Он ведь в милиции служил, там все бесплатно забирали. Как-то у меня полетел насос в скважине, я – к соседке Гале – как быть? Она вызвала Горина. Тот приехал, все починил, но денег не взял, а попросил написать портрет этой самой Татьяны Георгиевны. Пока я здесь был, она приезжала на четыре сеанса. А потом исчезла, больше не появляется и не звонит.

– А что же вы не позвоните?

– Привык, чтобы клиенты искали меня. Впрочем, наверное, она на гастролях. Певица она вполне успешная.

– Бросьте, Горин не пускает. К такой знаменитости не каждый свою кралю пустит.

– Бог с вами, Валерий. Я от женщин устал безмерно. С меня хватит. – Все это для отвода глаз, Виктор Алексеевич, а появится какая-нибудь юла, и глядишь, усталости как не бывало.

Дрожжин отмахнулся и начал ходить по дому, пытаясь найти шуруповерт и ящик с инструментами. Ему показалось, что и они исчезли.

– Вы правы, картины в одночасье не продашь, – громко рассуждал сосед. – Тут действительно можно сгореть. Видимо, торопились – нужны были шальные деньги. А может быть, и знали, что вы вскоре приедете. Мне, например, звонили и просили дачу продать. Причем не торговались, сразу большую цену назначили. Просили подумать. Мне же показалось, что проверяли – на даче я в это время или нет.

Дрожжин на секунду оторвался от своих мыслей и, подойдя ближе к соседу, вспомнил:

– Подождите, на той неделе мне тоже звонили. Спрашивали, не продаю ли я дачу. – На секунду оба замерли, пытаясь осмыслить совпадение. – И, кажется, тоже не торговались, за мою старушку двенадцать миллионов предложили.

– Я отказал. А вы? – спросил Валерий.

– И я тоже отказал, – подтвердил Дрожжин. – Но мне кажется, это обычное явление: когда человек хочет купить в каком-то месте дом или дачу, то звонит всем подряд.

– Позвоните и вы наконец в полицию, – резко потребовал Валерий. – А то вы ходите туда и сюда, все следы в доме затопчете.

Дрожжин хотел обидеться на этот окрик, но, видя, что сосед и впрямь за него искренне тревожится, достал мобильный и в это время заметил, что в оставленные открытыми ворота его дачи въезжает чья-то машина.

– Вы посмотрите, – вскрикнул Валерий, – стоило вспомнить красавицу с вашего портрета, Виктор Алексеевич, как она пожаловала собственной персоной! Да вы прямо-таки экстрасенс, Виктор Алексеевич.

Действительно, во двор въехал черный «ниссан». На переднем сиденье восседала известная фольклорная певца Татьяна Богатова, а за рулем был

Михаил Горин. Миша-шкаф, как его звали в узких кругах города и в дачном пригороде. Он был рано поседевшим крепким мужчиной лет пятидесяти, с кокетливой панделькой в длинных волосах, собранных в косу. Горин был соседом Дрожжина по дачному участку. Но он здесь не жил. На его участке находился только небольшой хозблок, оборудованный под баню. Основной дом его находился неподалеку, в селе Кремневке. Горин не раз говорил, что как только продаст свои земельные участки, то построит рядом со знаменитым художником коттедж – так он выражался. Но время шло, а ни дом, ни коттедж так и не строились. Был слух, что землю он продал, сполна за нее получил, зажил на широкую ногу и даже закрутил роман с известной певицей.

Все, кто знал эту пару, говорили: угодил молодец в капкан – Богатова недаром носит такую фамилию, она сделает его бедным, да и здоровье Горин надорвет с такой любовницей.

Несмотря на некоторую упитанность, Горин ловко выскочил из машины, услужливо открыл дверь своей спутнице, одетой в красивое, вызывающего красного цвета платье, и оба направились к дому.

– Ну прямо пара гнедых, – зло прокомментировал Валерий, – Пара-тов и бесприданница.

Горин был начальником милиции в последние годы Советской власти.

Разбогател на мздоимстве и нелегальной продаже оружия; знал хорошо криминальный мир и в свое время контролировал кавказские группировки, которые платили ему немалую дань, чтобы окучивать все рынки контролируемого им района. Однако, вовремя бросив службу, Горин организовал автосервис и стал жить нешумно, но вполне сытно. За время, что прошло с момента его ухода с работы, он раздобрел, но смотрелся уверенно и крепко. Подражая героям из фильмов-боевиков, Горин отрастил длинные волосы и выглядел рядом с известной певицей качком-телохранителем, сдувающим пылинки со своей хозяйки.

– С приездом, Виктор Алексеевич, – звонко, растягивая гласные, заговорила Богатова и протянула Дрожжину руку. Дрожжин почувствовал, что рука ее была горячей и, как всегда, неуловимо-интимной.

– Привет, привет, – загудел за спиной басом Горин, проходя в дом следом за своей дамой. – Ну что, грабанули вас, – весело прокомментировал он, видя, что все в доме разбросано.

– Да, вот приехал по звонку… А тут такое…

– Знаю, Галина Мельница мне тоже позвонила. Божилась, что при моем руководстве такого безобразия не было.

– Слава богу, – послышался счастливый голос Богатовой, – картины, кажется, целы. Ура! И мой портрет на месте. Ура-ура!

Она подскочила к Дрожжину и поцеловала его. На щеке художника появился пунцовый след помады, который она ловко соскребла длинными ногтями в красном маникюре. – Простите, это от волнения и радости. Я как услышала, что вас обокрали, в ужас пришла. Сразу сюда поехали. Я его так люблю, этот портрет.

Она с волнением прикоснулась губами к уголку своего портрета и словно передала этим поцелуем что-то условное Дрожжину.

– Мы едем с Мишей и говорим: наверное, мой неоконченный портрет больше не увидим. А оказывается, воры почему-то не позарились на меня. Я, оказывается, не в их вкусе, – она захохотала и с вызовом уставилась на Горина.

Горин, ревниво относящийся к подобному поведению своей возлюбленной, резко отодвинул ногой валявшийся стул, прошел к креслу около круглого стола, который от его уперевшейся руки сразу наклонился, и, оглянувшись на весь беспорядок, весело произнес:

– Легко отделались, Виктор Алексеевич. Могли так обобрать, что только стены бы остались. Но что поделаешь, как сказал Эзоп: «Довольствуйся своей участью; невозможно быть первым во всем».

Прищурив глаза, он взглянул в окно и, указав рукой в сторону разобранных досок в заборе, подытожил:

– Вон там стояла машина преступников. А через это окно все вынесли. Игнатову звонили? – неожиданно строго спросил он.

– А кто такой этот Игнатов? Какой-нибудь вор в законе? – улыбаясь, переспросил Дрожжин.

Горин громко захохотал, сверкнув золотыми фиксами, и, достав мобильный, изрек:

– В жизни надо знать трех человек – лечащего врача, в нашем возрасте – проктолога, крупного городского чиновника и начальника полиции. Сейчас разберемся. Вы только, господа дачники и любопытные соседи, не топчитесь здесь. Вон, сядьте на диван – он в стороне от большой дороги.

Он еще раз хохотнул, метнул глаз в сторону Богатовой – мол, смотри, как надо действовать, и стал набирать номер.

– Игнатов? Привет, Коля! Горин беспокоит! Ты в курсах, что у тебя в районе делается? Что еще? А вот что еще, нашего знаменитого художника, друга вице-премьера Российской Федерации, заслуженного деятеля искусств России Виктора Алексеевича Дрожжина у вас под носом ограбили. Да-да, первая дача под горой. Он попросил меня срочно, слышишь, Игнатов, срочно вызвать бригаду!

Горин подмигнул Дрожжину и продолжал:

– И вот еще, Коля, уйми своих дагестанцев. Они рядом со мной на Басурманке запруду сделали и причал. Тоже мне ушкуйники! На мое законное место понаехали. При мне эти черножопые дальше баранов и коз срать не ходили, а ты их распустил, полрайона скупили. Стоило мне на месяц уехать, они пристань на реке построили, снуют здесь на лодках мимо наших участков, словно вынюхивая что-то. Прошу тебя, Коля, останови эту Золотую Орду, поговори с братом Байсурова, старого Саида надоумь – он у них в главных, я его внуков спасал от кутузки в свое время – пусть не гневают Бога. А то я им всем найду управу, глаз на ж…пу натяну! Спасибо,

Коля! Что? А, что украли у Дрожжина? Картины? Кажется, нет. А вот я ему дам трубку, он тебе и скажет. Виктор Алексеевич, – Горин протянул свой мобильный Дрожжину, – с вами хочет поговорить Николай Иванович Игнатов. Начальник полиции интересуется, что у вас случилось.

Дрожжин взял трубку и сбивчиво стал перечислять, что у него украли и предположительно когда по времени все это произошло. В свою очередь, Игнатов известил, что бригада вскоре выедет, и строго наказал не затаптывать следы в доме, чтобы не помешать работе следователей.

– Начальник сказал, что бригада скоро приедет. Требует, чтобы не следили здесь, – прокомментировал Дрожжин разговор с Игнатовым.

– Правильно сказал, – подхватил Горин, – пойдите к соседу, выпейте на радостях, что пожалели вас и не забрали картины, а наши ребята займутся делом. Не беспокойтесь, не все еще потеряно. А париться можете в моей бане, там все есть. И даже бар с хорошим выбором спиртного.

Горин вытащил связку ключей и, отцепив один, положил его на стол.

Дрожжин в знак благодарности молча кивнул головой.

– Не исключено, что это кто-то из этих дикарей, – поднимаясь с кресла, добавил Горин. – Картины им не нужны, а вот бытовуху продать можно быстро. Я сейчас еду с ними разбираться. Хотите потом на шашлык, ко мне туда, на запруду? Я за вами машину пришлю, чтобы не заблудиться. У меня катер, можно порыбачить. Действительно, ну что среди этого бедлама торчать! Игнатовцы приедут – разберутся. Попросите Тольку и Женьку – детей Галины – тут убрать, а вечером вернетесь.

– Спасибо, но не могу. Надо еще со страховым агентом встретиться.

Как-нибудь в другой раз, Миша.

– А со мной когда? – подала голос долго молчавшая Богатова. – Надо же закончить этот портрет. Следующего ограбления я не выдержу.

Она кокетливо улыбнулась, подошла к Дрожжину и добавила:

– Вы молодец, прекрасно держитесь, такое впечатление, что все это вас развлекает. Надолго приехали?

– До конца августа.

– Тогда назначайте сеанс, надо же закончить наш шедевр. Мне не терпится похвастаться моим девчонкам из ансамбля. Соберем гостей у Миши и отметим. Договорились?

– Хорошо, через пару дней позвоните мне.

– А разве я вам свой телефон не дала?

– И не надо! – пробасил Горин. – Так целее будешь!

Богатова шлепнула Горина по губам и весело закончила:

– Ну что ж, пусть будет так! Я буду к вам напрашиваться в гости. Тогда до свидания.

Она незаметно от Горина сверкнула на Дрожжина глазами, протянула руку с такими же красными, как платье, ногтями и пошла к машине, аккуратно вышагивая и зная, что в это время ей смотрят вслед.

Горин тоже заторопился и на ходу еще раз предложил:

– И все-таки приезжайте ко мне на запруду, Виктор Алексеевич. Не пожалеете. Мы с ночевкой остаемся. У меня там чудесный гостевой домик, прямо на берегу.

– Не обещаю, Миша. Только в самом крайнем случае, если все здесь утрясу. Договорились?

– Ну хорошо, будь по-вашему, договорились, – согласился Горин.

Они пожали друг другу руки, и Горин побежал догонять свою красавицу.

– Вот человек, приехал, увидел – и сразу все завертелось, – восхищенно заговорил Валерий.

– Да, у него характер командира. Я когда в армии был, у нас командир полка был похож на этого Горина. Так вдохновенно приказывал, что стыдно было не выполнить. Полк наш был на особом счету, до этого Афган прошел. Я-то служил, когда его слава уже потускнела, вот только полковник Николаев остался. Зато и ценили его ребята. Когда надо было остатки армии защищать, к начальству шел с таким остервенением, что те старались с ним не связываться – ни мало ни много Герой Советского Союза. Это сейчас опомнились, поняли, что армия нужна, а тогда ведь, сами знаете, за копейки служили. Так были зацелованы Америкой, что армия казалась пережитком.

– Слушайте, Виктор Алексеевич, а ведь вам сейчас для восстановления хозяйства тоже нужны деньги, не так ли?

– Конечно! У меня и дочь просит взаймы. Условно, разумеется. И что вы предлагаете, Валерий? Хотите занять?

– Зачем же, могу купить картину, и не одну.

– Да ну? И какие же?

Валерий прошел в гостиную и, разглядывая расположенные на стене картины, стал указывать на те, которые готов купить.

– Вот, к примеру, я бы приобрел портрет Владимира Высоцкого в роли Гамлета. И что-нибудь еще: вон тот замечательный пейзаж с березами и еще вот эту полуголую натурщицу… Вот, пока все! Сколько назначите, столько и заплачу. Как говорится, за ценой не постою.

Виктор Алексеевич повнимательней посмотрел на соседа: шутит он или на самом деле намерен купить картины – и вдруг, махнув рукой, предложил условие:

– Хорошо, покупайте. Только давайте так, по-товарищески: не хочу прослыть обдиралой. Сколько даете за эти три работы?

Валерий посмотрел еще раз на портрет Высоцкого, на понравившийся пейзаж и красавицу-натурщицу и, так же махнув рукой, объявил:

– Полтора миллиона рублей хватит?

Виктор Алексеевич вскинул брови, прищурил один глаз – с вопросом, верить или не верить, – но тут же протянул руку и согласился:

– Давайте, коли не шутите!

– Можно забрать? – спросил Валерий.

– Можете, конечно. Но тогда хотя бы скажите, когда я эти деньги получу.

– А сейчас и получите. Нам же приказали здесь не топтать, не заметать следы. Пройдемте ко мне, и я вам отдам полтора миллиона.

– Вы что, деньги на даче держите?

– А вы предпочитаете в банке?

– У меня все в наличных, – улыбнувшись, ответил Виктор Алексеевич.

– А у меня все в сейфе, а дача под охраной. Слышали о такой компании – «Гольфстрим»? Так вот, они по тревоге за пятнадцать минут приезжают – проверял. Пойдемте ко мне, из моих окон ваш участок как на ладони. Приедет полиция – вернетесь к себе.

Они сняли со стены картины и не торопясь пошли мимо заросшего участка Горина к роскошному особняку Валерия.

Начальник полиции Игнатов – щуплый, ушастый, похожий наЧебурашку подполковник – ненавидел Горина. Ему часто приводили Горина в пример и как хорошего руководителя, долгие годы поддерживающего в районе порядок и как делового человека, сумевшего после отставки стать успешным бизнесменом. Поэтому, когда Горин потребовал у нового начальника полиции вмешаться по поводу дагестанцев, без разрешения построивших рядом с его запрудой пристань, первое, что сделал Игнатов, – это позвонил хозяину рынка, брату известного предпринимателя Байсурова и… наябедничал. В конце Игнатов добавил, что Горин направляется на реку качать права, и не исключено, что едет не один, а с друзьями.

– Вам бы послать туда кого-нибудь, чтобы пристань и лодки были под охраной. И еще, – тихо зашептал Игнатов в трубку, чтобы даже секретарь не слышал, – Горин меня просил с вами разобраться, так что я вам звонил и просил не раздувать кадило, а по-хорошему договориться.

Они попрощались, а Байсуров тотчас позвонил старику Саиду, доложил ситуацию и долго выслушивал от «главного мюрида» инструкцию, которую следовало выполнить.

Отправив своего помощника, рябого и неопрятного дагестанца по кличке Терка собирать ребят, Байсуров прикинул, что если действовать по предложенному стариком Саидом плану, то беды не избежать, и решил вместо себя послать на реку со своими дагестанцами еще двух русских охранников, бывших борцов и отпетых уголовников.

Вскоре все собрались, и, получив инструкцию, вся компания с разными задачами, но единым планом поехала на двух машинах на реку. Двое русских получили особое задание, поэтому захватили с собой оружие. Оба были взвинчены и для уверенности ширануты.

В это время Горин уже прибыл на место. Он не был здесь по причине гастролей своей подруги в Иркутске целый месяц, и, увидев перед своей запрудой новую пристань, сделанную без согласования, пришел в такую ярость, что чуть не задушил единственного охранника этой пристани. Это был малый лет семнадцати, который здесь с пристани ловил рыбу и за небольшую плату охранял этот «новострой». Богатова с трудом оттащила своего бугая от мальчишки и, усадив в небольшом домике за стол, стала угощать захваченными с собой продуктами. В ход пошел десятилетний армянский коньяк и виски, балык, икра и даже омуль. Мясо, приготовленное на шашлыки, издавало чудесный запах свежего продукта – наперченного и настоянного в мякоти киви. Горин разделся, дважды искупался, выпил еще, и постепенно в нем заиграло ретивое.

– Это же надо, как они распустились, – говорил он Татьяне, которая сновала между столом и мойкой, приготавливая овощи к салату. – Раньше, при мне, эти засранцы четверть районного рынка держали под контролем, а теперь – все восемьдесят, – возмущался он, все время посматривая на ненавистную пристань, к которой вдобавок были пришвартованы три новые лодки. – Я этого Игнатова в бараний рог согну, если он этот Вавилон не снесет.

Горин был в плавках, сидел в кресле, закутанный большим красным полотенцем с черным абрисом тигровой морды, и походил на японского борца сумо, готовящегося к бою. Дважды он еще звонил Игнатову, но секретарь строго отвечал, что начальник РУВД занят – идет совещание. Как ни кричал Горин, что это звонит он – полковник Горин, ответ был один и тот же: «Не положено! Игнатов занят!» В какой-то момент чаша его терпения переполнилась, он вскочил, откинул кресло и ринулся в сарай. Отперев дверь и яростно бросив в сторону замок, он достал бензопилу, одним рывком завел ее и ринулся с этим «оружием» к пристани. Сваями у пристани были деревянные электрические столбы, повсеместно замененные в районе бетонными. Дагестанцы собрали этот бесхозный и не убранный электриками материал и на нем возвели великолепную пристань с небольшим домиком посередине. Затем наняли сторожа – семнадцатилетнего еврейчика Гошку, жившего неподалеку, пообещали ему, что он будет к восемнадцати годам директором ресторана, и практически стали контролировать реку. Вскоре они за бесценок начали скупать рыбу, продавать русским рыбакам паленую водку, доставлявшуюся им из Осетии, и даже предлагали шашлык, который готовили прямо на берегу в длинных, наскоро сваренных из металла мангалах. Итак, ресторана еще не было, но весь уклад и способ организации поречного пространства давал понять, что вскоре здесь будут большие дагестанские палестины и откроется еще одна точка заработка этого смелого, надо заметить, непьющего, предприимчивого народа, быстро осваивавшего пространство ослабленного, спивающегося с круга и вымирающего русского народа. Таким образом, не получив правового статуса, однако на основании теории Адама Смита о том, что свобода каждого человека действовать в своих экономических интересах обеспечивает благодаря «невидимой силе» максимальный экономический выигрыш для общества, эти пришельцы организованно захватили берег реки и готовились сделать здесь прибыльный бизнес. Никому из местных русских это не могло бы и прийти в голову, потому что река всегда была общим богатством, не пришло это в голову и китайцам, производящим неподалеку сельхозпродукты и арендующим здесь огромную территорию, так что их теплицы издалека казались разливанным морем, а вот Байсурову и его команде это пришлось по вкусу, и, заручившись негласной поддержкой начальника полиции Игнатова, получившего за это приличную сумму, пристань стала фактом речного хозяйства. До ресторана оставался один шаг, и на этом пути неожиданно возник Горин.

Он был в одних плавках, могучее его тело рухнуло в воду, и, держа над водой наперевес бензопилу, он ринулся к пристани, отмахиваясь от пытавшегося его остановить еврейчика Гоши. Найдя место между водой и ближайшим столбом, прочно вбитым в дно реки, он вскинул бензопилу над головой и на вытянутых руках стал пилить первый столб. Он поддался, и тогда Горин принялся спиливать подряд все столбы и крепления между ними. Казалось, что какое-то громадное речное чудище, чертыхаясь, скрипя зубами и непрестанно разбрасывая тучу брызг, борется с чудовищем, нагло, без приглашения приплывшим на не свою территорию. Сила у Горина была столь велика, что пристань вначале заходила ходуном, стала от быстрого течения сползать со спиленных столбов и наконец шлепнулась в воду, разбросав всюду брызги. Из-за металлических креплений, к которым были прикреплены перила, пристань не смогла удержаться на воде и медленно стала погружаться; лодки, причаленные к ней, тоже потянулись за веревки под воду и, упершись носами в дно, встали стояком, как громадные поплавки.

Река Басурманка была быстрой, рыбной и прохладной. К середине лета она мелела, но оставалась красивой, берег, заросший ивняком, невысокой осокой и стрелолистом, тянулся извилисто и притягивал в эти места не только рыбаков, но и художников. Рыбаки делали в камышах на заиленном грунте широкие прогалины и держали в ивняковых зарослях разные приспособления: рогатины, металлические усики-поддержки, чтобы ставить на них удочки. Горин любил здесь рыбачить и знал и уважал тех, кто рыбачил в этих местах. Вот почему бесцеремонное вторжение в дорогое для него и его друзей место было не только противозаконно, но выглядело вызовом устоявшимся здесь десятилетиями правилам. Он прикинул, как к его поступку отнесется местное рыболовецкое братство, и решил, что большинство его поддержит.

Он вернулся к себе в домик и, скалясь золотыми фиксами, торжественно заявил Татьяне, что дагестанский «Титаник» пошел на дно. На этих словах он достал новую бутылку виски и, разлив ее по стаканам со льдом, провозгласил тост:

– За справедливость на просторах России!

Несмотря на то, что Татьяна привыкла к тому, как ведет себя Горин, из-за его принадлежности к бывшему милицейскому сословию, ей всегда казалось, что его поступки находятся в рамках каких-то неведомых ей законов. Но увидев, что он за считаные минуты снес чужую пристань, к тому же принадлежавшую кавказцам, она не на шутку испугалась.

– Я под такие тосты пить не собираюсь, – с вызовом сказала она. – Ишь, расхвастал! Справедливость в России так не устанавливается.

– А как она устанавливается, когда законы не работают, – горловым звуком закричал уже сильно захмелевший Горин. – Я же при тебе сто раз ходил за справедливостью! И что? Меня послали на х…!

После потопления пристани, он расслабился, и хватило полстакана виски, чтобы он быстро опьянел.

– Посмотри на этих управленцев. Что ни лицо – все вырожденцы.

Разве можно управлять экономикой такой страны с фамилией У-лю-ка-ев! – Горин нарочно по слогам произнес имя известного экономиста, скорчил рожу и, словно с горя, тотчас выпил еще виски.

– Конечно, кое-что делается, от пропасти отошли, но ведь идем черепашьим шагом. Дали по ж…пе санкциями – зашевелились. Вмешается президент, вроде все как по мановению волшебной палочки преобразится. Но ведь это ручное управление. Он голову в сторону – воруют у него под носом. Раньше, при мне, здесь был порядок, уважение ко всем народностям… Но ведь и ворье знало меру, а теперь все сорвались с колков, терзают эту страну за все сиськи. Уму непостижимо, как распустились. Нет, Таня, по-другому с ними нельзя, они признают только силу. Нам такая демократия боком обходится. Народ бессильным становится, рот открыть не может. А эти тати пользуются этим и живут припеваючи.

– Горин, ты не президент, и так ручное управление не осуществляется.

Она посмотрела в окно, где на месте потонувшей пристани метался еврейчик Гоша. Мальчишка так испугался, что с него потребуют возмещения ущерба, что то и дело дрожащими руками и срывающимся голосом периодически звонил и объяснял случившееся то маме с папой, то полицейским, которые внезапно стали доступными, а то знакомым дагестанским друзьям на рынок.

– И что ты теперь будешь делать, если они сюда нагрянут?

Стоило только произнести это Татьяне, как неподалеку от пристани остановились две машины и из них, как мячи, стали выскакивать люди. Приехало человек шесть. Увидев, что пристань потоплена, а лодки кормой торчат из воды, приезжие стали дергать вопросами вконец очумевшего Гошу. Тот рукой показывал на домик Горина и, захлебываясь, рассказывал, как все случилось. Даже своими худыми длинными руками пробовал сымитировать, как Горин бензопилой резал столбы и как пристань пошла на дно. Двое из приехавших разделись, чтобы вытащить лодки, но тут одному из них позвонили, и он остановил тех, кто бросился в воду.

В этот момент Горин еще раз торопливо позвонил в полицию и, вновь получив отказ в разговоре с начальником полиции Игнатовым, стал быстро одеваться. Ему вспомнилось суворовское: «Кто напуган – наполовину побит». Он засунул за пояс всегда находившийся с ним пистолет, спрятанный во вместительной барсетке, достал из небольшого шкафа кастет, решив, что может пригодиться и он. Посмотрев еще раз в окно, он сосчитал количество прибывших налетчиков.

– Шестеро против одного, – картинно заявил он. – Ну что ж, посмотрим!

Увидев вконец опрокинутое и отчаявшееся лицо Татьяны, он вдруг лихо встряхнул руками и, ударив ими о коленки, запел:

– Ну как? Возьмешь меня на следующие гастроли в бэк-вокал?

Он направился на выход, но Татьяна перекрыла ему дорогу, встав перед ним грудью.

– Миша, прошу тебя, не надо. Умоляю! Не ходи туда. Посмотри – их шесть человек. Да ты еще выпил. Сейчас будет шашлык, сядем, все будет нормально… Давай, Мишенька, по закону – дозвонись Игнатову.

– По закону, Татьяна, в нашем гадюшнике никак не получается.

Он резко отодвинул ее рукой и стремительно вышел наружу. Надев незаметно в кармане на левую руку кастет и проверив сзади за поясом оружие, Горин прошел на видное место. Несколько секунд он постоял, внушая своей решительностью и видом страх налетчикам, и вдруг затянул еще один куплет песни, которую в разных вариациях напевали ему уголовники, в свое время сидевшие у него в КПЗ.

Приехавшие «налетчики», увидев направлявшегося к ним Горина, сдвинулись от реки ближе к сараю, в котором хранились инструменты и оставленный после строительства пристани стройматериал.

Гоша быстро рассказал, что Горин приехал с какой-то бабой и что в его домике, кроме него и певицы, никого нет. Маневр всей компании приблизиться к сараю был не случайным. Возле сарая было место, где высоким кустарником перекрывалась всякая видимость.

Но этот ход Горин не просчитал. Впрочем, он и не думал, что ему придется долго возиться с этим сбродом. Сбродом он их назвал еще и потому, что среди приехавших людей помимо дагестанцев были двое русских. Правда, их он не знал.

«Видимо, из залетных, нанятых на черную» работу», – решил он, медленно подходя к приехавшей компании. Подойдя ближе, Горин узнал одного из дагестанцев – видел его на рынке, он в группе был за старшего. К нему он и направился.

– Вон ты, ты, ты, – обратился он к тому, кого узнал. – Я тебя видел, ты с Центрального рынка. Так вот, передай Саиду, чтобы на речке больше его люди ничего не строили. Не положено! И при Советах нельзя было, и сейчас не положено.

– А зачем ломал? – вдруг встрял русский. – То, что ты бывший мент, не дает тебе права здесь командовать. Ты имеешь право только своей бабой командовать, а не нами.

Последняя фраза, зацепившая достоинство Татьяны, которую Горин считал своей гражданской женой, словно полоснула его ножом.

– Засунь язык в задницу! – заорал он хриплым прокуренным голосом. – Вы, я вижу, нормального языка не понимаете, тогда я с вами по-другому поговорю.

Он бросился к обидчику и, выхватив пистолет, на бегу выстрелил в воздух. У самого края сарая лежали концы спиленных электрических столбов. Они были не прибраны и брошены с белевшими изоляторами и остатками проводки. Один столб как раз лежал на пути бега Горина.

Столб он заметил и на ходу его перепрыгнул, но не увидел лежащую на земле проводку и, зацепив ее левой ногой, стал падать прямо в сторону налетчиков. Один из них, это был второй русский из этой компании, рванулся к упавшему Горину и с размаху ударил его по голове, примерно так же, как по мячу бьют одиннадцатиметровку. Голова Горина подскочила и шлепнулась как подкошенная. Он мгновенно потерял сознание. Увидев в таком состоянии грозного мента, компания оживилась и стала галдеть, переходя с плохого русского на дагестанский. Этот галдеж, однако, продолжался недолго: главный из дагестанцев кому-то позвонил и начал торопливо и перепуганно рассказывать о том, что случилось. Получив инструкцию, дагестанец стал решительнее и приказал своим подельникам поднять тяжелое тело.

Они пронесли его несколько метров и с силой бросили на столбы.

Для верности тот, кто бил ногой, поднял голову Горина и еще раз ударил ее прямо о белый изолятор на столбе, по которому темной струей сразу брызнула кровь. Один из дагестанцев снял с волос Горина панделку и положил ее в карман. Услышав вдалеке крики Татьяны, главарь дагестанцев начал быстро наставлять Гошу, что ему надлежит в дальнейшем делать и говорить. Он показывал на лежащего Горина и повторял одно и то же:

человек налетал с пистолетом… Понятно? Упал головой… Сам! Понял? Са-а-м!! Никто его не трогал. Наш телефон не работает… Поехали звать врача… Звать полицию…

Гоша кивал головой и старался запомнить, что надо врать, когда приедет скорая помощь и полиция. К этому времени вся компания уже расселась в кабинах, и, подхватив на ходу главаря, машины развернулись по старому следу и стали быстро смываться с места преступления. Гоша остался один рядом с умирающим Гориным. Он проклинал все на свете: свою так и не состоявшуюся карьеру директора ресторана, пагубную страсть получать легкие деньги, а главное, что теперь его имя будет у всех на устах в связи со смертью ни в чем не повинного человека. И еще: он не знал, как все объяснить маме, которую боялся пуще, чем отца. Вид его красивого еврейского лица с густой слипшейся шевелюрой был похож на манекен, все черты сделались восковыми, а тело дергалось в судорогах.

В этом состоянии его и застала Татьяна. Увидев валявшегося на земле Горина, она вскрикнула и бросилась переворачивать его на спину. Лицо у него было уже вспухшим, один глаз затек, но, кажется, он еще дышал.

– Миша, Миша… – начала кричать она и, повернувшись к Гоше, повторяла: – Звоните в скорую! Быстро звоните в скорую! Он жив, он еще жив!

Гоша трясущимися руками пытался набрать номер, но у него ничего не получалось, руки дрожали, как в лихорадке. Тогда Татьяна выхватила у него мобильный и стала сама вызывать скорую. Но вместо скорой на берег с воем сирены примчались две полицейские машины во главе с начальником РУВД Игнатовым. Начальник, сделав несколько демонстративных кругов вокруг лежащего без сознания Горина, выслушав показания Татьяны и Гоши и, дождавшись скорой, вскоре уехал по срочному звонку, оставив вместо себя капитана Казанца.

Как только Валерий отсчитал в красных купюрах полтора миллиона рублей, раздался звонок в ворота. На въезде стоял внедорожник фермера и бизнесмена Александра Кремнева. Местный народ звал его любовно «червячок». Он и фамилию имел корневую – Кремнев, происходила она от соснового кремя – засеки, где растет лучший строевой лес. Занимался он выведением какого-то симпатичного и занятного червяка, производящего неправдоподобно качественное удобрение. Звали его Александр Михайлович. Он нередко заезжал к Валерию в разное время строительства дома и завозил для него рассаду редких цветов и качественные сорта огурцов и помидоров для теплицы. Валерий скомандовал Виктору Алексеевичу убрать деньги и разлить спиртное (они собирались спрыснуть покупку картин) и направился к кнопке, открывающей ворота.

Кремнев был уже в возрасте, но держался молодцевато и был, по общему мнению дачников и аборигенов, положительной достопримечательностью района. Походил он на старого боксера: у него была короткая стрижка, седые как у ежика волосы, сплющенный нос и низкая посадка плеч, упругие короткие ноги. Однако когда он улыбался, да еще начинал рассуждать по какому-нибудь достаточно интересному и важному для всех вопросу, люди тотчас проникались к нему доверием, и это доверие он всегда оправдывал. Местный народ с ним советовался, многим он помогал и был всеобщим любимцем, хотя и давал повод беззлобно пошутить насчет его червячного бизнеса.

Но сегодня Кремнев был явно не в себе. Увидев Дрожжина, он растерялся, но сдержался, не подав виду. Дрожжин о Кремневе слышал, но с ним знаком не был. Знал, что «червячок» занимается бизнесом. Однажды видел его на собрании, когда кремневские (так звались дачники этого местечка) собирали деньги на дорогу.

– Здравствуйте, – торопливо поочередно протянул руку Кремнев Дрожжину и Валерию. – Но, вижу, я не вовремя.

– Почему же не вовремя, мы собирались выпить, а третьего нет.

– На троих не получится. Двадцать лет после инфаркта ничего не пью. Так что вы уж сами. А я заеду в следующий раз.

Кремнев собрался было уходить, но Валерий его остановил.

– Подождите, Александр Михайлович, у вас что-нибудь срочное? Тогда выкладывайте. Виктор Алексеевич нам не помешает? – спросил Валерий и уставился на Кремнева.

Кремнев развел руками, и лицо его стало озабоченным и даже гневным.

– Тут такое дело. Решил я здесь купить небольшой участок бывшего совхоза. Это часть фермы и коровья поильная, там, где родники у совхоза были. Подал документы. Все поначалу шло хорошо, соперников не было. У меня план рыбное хозяйство поднять, никто этим у нас заниматься не хочет, да и не умеет. А я ведь рыбник, по этому профилю учился. Все, казалось бы, нормально. И вдруг появился соперник. Со странной мотивацией: поиск у нас в Кремневке минеральной воды. Денег у него оказалось много. По всей видимости, кое-кого подкупил. За участок тотчас вздули цену, и я, кажется, могу прогореть. Таких денег у меня нет. Но самое интересное, это тот человек, который работал у вас, Валерий Игнатьевич, на строительстве дома. Он, говорят, геолог.

– Полетаев, что ли? – воскликнул Валерий, и его словно передернуло от этой фамилии.

– Да, мне назвали эту фамилию, – подтвердил Кремнев.

– И вы поверили этой туфте, что он хочет здесь заниматься поисками минеральной воды?

Валерий засмеялся и торопливо потянулся к бокалу вина, прежде разлитого для него и Дрожжина. Сделав глоток, он продолжил:

– Во-первых, он нищ, как церковная крыса. Во-вторых, его заявка – полный блеф. Никакой минеральной воды в нашем районе нет и никогда не было. Есть прекрасная родниковая вода, которую провели для водопоя скота еще в благословенные времена совхоза-миллионера. Нет, здесь что-то не то. За ним кто-то стоит, и связано это отнюдь не с минеральной водой.

– Вокруг него крутятся дагестанцы. Может быть, это они за его спиной? – вопросительно проговорил Кремнев.

– Это уже ближе к истине, – подхватил Валерий. – Если это они, вам их будет трудно переиграть. Денег у них навалом. Деньги эти чужие и резиновые.

– Что значит – резиновые? – переспросил Кремнев. – У них что, печатный станок, что ли?

– Им дадут столько, сколько понадобится, чтобы этот кусок отнять у вас. Дезавуировать это можно только при помощи специалистов, которые докажут, что заявка Полетаева несостоятельна. Должен быть документ, что это блеф, никакой минеральной воды здесь нет. Понятно?

– А что же он тогда хочет? – воскликнул Кремнев. – Метро здесь строить?

– Где находится ваш участок? За пустырем? Вернее, он идет сразу за пустующим участком Горина, не так ли?

– Да-да, там есть одно строение… – подал голос Дрожжин. – Я там воду беру. А под горой есть ферма. Бывший коровник. Позже, когда коров не стало, там мастерскую МТС сделали, запчасти держали.

– Занятная история, – отпивая вино, продолжил Валерий. – К Виктору Алексеевичу залезают воры, в одно время нам звонят и предлагают продать дачи, а вас, Александр Михайлович, практически хотят кинуть, и все это в одном и том же районе. Очень занятно!

У Дрожжина зазвонил мобильный, и он отошел в сторону.

– Это капитан Казанец, – зазвучал металлический голос в мобильном, – к вам едет бригада. К тому же в связи со смертью гражданина Горина вас вызовут в РУВД Ледовска. Поэтому просьба: пока не отлучаться из района.

– Чьей смертью? – переспросил Дрожжин.

– Горина. Есть показания, что бывший начальник РУВД Горин заезжал к вам незадолго до смерти. Будьте на месте.

Мобильный телефон отключился, и, словно по команде, к воротам дачи Дрожжина подъехала полицейская машина.

Дрожжин опустил мобильный, подошел к Кремневу и Валерию, все еще продолжавшим разговор о злополучном геологе Полетаеве, и тихо сообщил:

– Звонили из полиции, приехала бригада. И еще: они сказали, что умер Горин.

Дрожжин минуту постоял с ошеломленными извещенем о смерти Горина Кремневым и Валерием и тяжелым шагом направился к себе на участок.

Бригада полицейских, приехавших к Дрожжину, состояла из трех человек. Один капитан и две девушки-практикантки из местного полицейского училища. За рулем был капитан, довольно лихо сумевший поставить машину под ветвистую старую ольху.

Девушки-практикантки прошли в дом с чемоданчиком и стали осматривать комнату за комнатой. Капитан сразу сел за оформление документов. Дрожжин показал ему паспорт и, присев рядом, стал взволнованно излагать свою версию случившегося. Напирал на то, что ограбление довольно странное, картины не взяли, а забрали бытовую технику, полудрагоценный камень и кое-что по мелочам: пылесос, сменные зимние колеса и старый видеомагнитофон. Капитан все это быстро записывал, но с места не двигался, смотреть ничего не посчитал нужным. Было впечатление, что он знает больше, чем нужно, и поэтому молчит. Девушки-практикант-ки сняли около разбитых окон отпечатки пальцев, внимательно изучили содержание картин и только после этого доложили так и не двинувшемуся никуда с места полицейскому, что особых следов не обнаруживается, по всей видимости, работали профессионалы. Повернувшись к Дрож-

жину, они учтиво проронили, что терять надежду не стоит, будут взяты под контроль рынки, скупки, толкучки, и если появится похожая техника, люди будут задержаны и, конечно, наказаны. Дрожжин, глядя на это сугубо формальное, казенное отношение к его дому и ко всему случившемуся, не выдержал и заговорил горячо и обиженно:

– Раньше, при Советской власти, такого воровства не было. И раскрытие подобных преступлений было стопроцентным.

– Была другая жизнь, – не отрываясь от составления протокола, ответил капитан.

– Какая другая, социалистическая, что ли?

– Да, именно она. Другое сознание было. А сегодня, совсем не то.

– И чем же оно отличается, это «не то»?Чем оно другое? – все больше заводясь, спрашивал Дрожжин.

– При Советской власти главным было духовное развитие народа, много внимания уделяли идеологии, а сегодня у многих вместо сознания в голове только комфорт, деньги, уровень потребления… Сегодня государство – чем занимается? – спросил капитан и тут же сам себе ответил: – Государство у нас преимущественно сырьевое, мы поставляем нефть, газ, занимаемся эксплуатацией своих недр, а тогда наибольшее значение придавалось дружбе народов, помощи развивающимся странам – Китаю, Вьетнаму, Индии.

Конечно, и сегодня мы не одни. У нас есть БРИКС, ШОС… Правда, иногда недалеким людям приходится объяснять пользу этих организаций. Вот, к примеру, моя соседка говорит, что этими названиями, как страшилками, только детей пугать, но на черный день, когда сегодня введены санкции из-за этой гребаной Украины, и они полезны. На безрыбье, как говорится и ж…па соловей.

– А чем это вам так Украина не нравится? Выговор-то у вас еще тот…

– Хотите сказать, хохлацкий? Поэтому и не нравится, что я этот самый…

– Я ведь не о БРИКС вас спрашиваю, – не унимался Дрожжин, – вы мне объясните, товарищ капитан, почему с воровством вы справиться не можете?

Капитан вдруг отодвинул протокол, встал во весь рост и громко и отчетливо выдал:

– Разучились без воровства жить и работать. Вот почему, уважаемый товарищ художник.

Капитан подошел к окну, посмотрел на примятую «трассу», по которой тащили сворованные у Дрожжина вещи, и уже тихо добавил:

– Прошляпили свое счастье, теперь не вернешь, не догонишь… Вон Китай куда ушел, а мы… Да что там говорить! Ладно уж! Все это пустые разглагольствования. Скажите, Горин у вас трезвым был?

Дрожжин не ожидал такого поворота в разговоре и с досадой выпалил:

– При чем тут Горин, не понимаю! Он заходил ненадолго со своей знакомой. И тотчас уехал на реку. Ничего мы не пили. Нам не до выпивок было. Он, кстати, вам и звонил, говорил с вашим начальником.

– Да, он говорил с Игнатовым, который нас направил к вам. Но что касается его знакомой, то вы ошибаетесь. Это как бы его гражданская жена. Горин оформил на нее дарственную. Она теперь ваша соседка. Вот этот участок, что рядом с вами, принадлежит певице Богатовой.

– Откуда вы это знаете? – оторопел Дрожжин.

– Имеем оперативную информацию. Только что снимал протокол на реке. Поэтому задержались. Документы уже у Игнатова.

– А что там случилось? – спросил Дрожжин. – Я слышал, его дагестанцы чем-то вывели из себя. Он отсюда по телефону Игнатову об этом говорил.

– Неприятная истории, – вычитывая написанный протокол, бросил капитан. – Будем разбираться, кто больше в этом случае виноват… Дагестанцы самозахват сделали, а полковник превысил полномочия, в результате разбился насмерть. Вот вам Игнатов повестку приказал передать.

Капитан достал из папки повестку и передал ее в руки Дрожжина.

– В понедельник к девяти утра приезжайте в наше отделение. А по вашему делу будем работать. Имущество застраховано?

– Да, застраховано, – каким-то поникшим голосом ответил Дрожжин. – Это хорошо! Все-таки будет возмещение. Ну, мы поехали. Если перечисленные вами вещи где-нибудь всплывут, поставим вас в известность. Вот, распишитесь на прощание.

Капитан протянул протокол, и Дрожжин всюду, где следует, поставил свою подпись.

Когда полицейская машина уехала, Дрожжин достал мобильный, чтобы позвонить Богатовой, но вспомнил, что, как назло, ее телефона у него нет. Тогда он кое-как прикрыл входную дверь, сел в свой «ситроен» и поехал в сторону дома Горина, находившегося, по его расчетам, в средней части дачного поселка.

Он ехал и думал, как все-таки несправедлива и коварна жизнь. Еще три часа назад Горин был у него, приезжал с красивой женщиной, излучал мужество и уверенность, казалось бы, вся жизнь была впереди, а сейчас – его нет, он мертв, а он, Дрожжин, почему-то сразу после его смерти хочет немедленно видеть его гражданскую жену и готов во что бы то ни стало ей помочь. Взял даже крупную сумму денег, если они в этой ситуации ей понадобятся. Он вспомнил неоконченный портрет и подумал, что выражение соболезнования своей клиентке – вполне достаточный и благопристойный повод для встречи. Но тут же осек себя: «Да полно тебе,

Дрожжин – притворяться, ведь не в ее портрете тут дело. Признайся хоть себе, что ты давно влюблен в эту женщину и сейчас хочешь быть рядом с ней и хоть чем-то ее утешить.

С другой стороны, – думал он, – своим появлением, я даю ей понять, что в этой ситуации такая помощь, нечто больше, чем соболезнование.

Татьяна – очень неглупая, она сразу поймет, что мое появление – это предложение как бы о рокировке одного мужчины на другого».

Проехав в центр поселка, он спросил у одного из местных дачников, где дом Горина, и поехал в указанном направлении. Выйдя из машины, он обошел высокий, наскоро построенный деревянный забор, долго звонил, а потом громко стучал – никто, кроме басовитого, ухающего тяжелым одиночным лаем пса, не откликнулся. Странно, но почему-то именно сейчас, стоя перед запертыми дверями, он вспомнил одну евангельскую заповедь, которую вычитал сразу после развода со своей Равелей: «Кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее; и если жена разведется с мужем своим и выйдет за другого, прелюбодействует». Однако он тут же сделал себе лазейку: «Если каждой заповеди следовать как закону, то жизнь покажется сплошным наказанием». Он направился к машине, но со спины его окликнули. К нему на костылях угловато, но быстро ковылял какой-то пожилой мужчина. Лицо его было морщинистым, испитым, а глаза водочными и источавшими подозрительность.

– Ну, чего расшумелись? Нет больше Горина. На днях в Ледовске похороны. Я здесь приставлен кормить собаку. – Он достал из затертых портов связку ключей и почему-то потряс их перед носом Дрожжина.

– А кто приставил? – как можно безучастней спросил Дрожжин.

– Известно кто! Хозяйка, жена Горина.

– Татьяна, что ли? – вырвалось у Дрожжина.

– Какая Татьяна! Татьяна ему не жена, она полюбовница. А жену звать Марина. Она сразу, как Мишка умер, по мне, так его там просто укокошили, вошла во владение!

– Почему вы так решили?

– Врагов у него было много. Невоздержан был, думал, что он все еще хозяин района, вот ему и показали, кто тут главный.

– И кто же тут главный?

– Не я и не вы, а другие национальности.

Он осклабился и на секунду замолчал.

– Но я не об этом. Марина приехала, собрала вещи этой вашей Татьяны, певицы, значит, и сложила в прихожей. Мне велела, когда эта дама прибудет, все ей вернуть и проследить, чтобы лишнего не забрала.

– Так Горин с женой, кажется, разведен.

– Разведен-то разведен, но дача записана не на него, а на Марину.

Этот участок ее, а тот, под горой, где вы изволите жить, горинский участок.

– У меня картина, которую я должен передать Татьяне Богатовой, не знаю, что теперь с ней делать! У вас нет ее номера телефона?

– Нет, я с ней не ладил, она меня на все корки отделывала. Но когда она явится забирать вещи, я ей скажу, что вы приезжали и говорили о картине.

– Спасибо. А когда все-таки Горина хоронят? – еще раз спросил Дрожжин.

– Кажется, послезавтра. Татьяна этим занимается. У нее связи в Ледовске, поэтому Марина все ей предоставила.

– Интересно, – в первый раз открыто возмутился Дрожжин, – хоронить так полюбовнице предоставили, а вещи ее на всякий случай выставили, да еще велели следить, чтобы лишнего не забрала. Хорошенькое дело! Очень мило!

– У баб в таких случаях справедливости нет. Тут законы работают. Но от себя добавлю: Марина замечательная жена и всю жизнь к Горину относилась по-человечески. А он – другое дело, в нем бес жил двужильный, и бес его подставил. На этом все – добавить мне нечего. Если хотите, дайте ваш телефон. Я передам.

– Нет, не надо. Мой телефон у Богатовой есть.

– Но сказать, что вы приезжали?

– Как хотите, все равно ведь скажете, – с раздражением ответил Дрожжин и сел в автомобиль. Отъезжая, он повернулся и заметил тяжелый, неприятный взгляд приставленного бывшей женой Горина цербера.

Следующие два дня были какими-то странными, мутными, но в чем-то переломными. Во-первых, Дрожжин уговорил Галину Мельницу помочь убрать дом. Потом без чьей-либо помощи занялся ремонтом всего сломанного и поврежденного: поставил на новые петли дверь, приладил окна, забил новыми досками забор и, наконец, скосил разросшуюся без присмотра траву.

В эти полные трудового энтузиазма дни позвонила дочь и сообщила, что она со своим другом рассорилась, потому что он оказался бабником и сукиным сыном, и что она его застукала в супружеской неверности. Мало того, оказалось, что она на купленной машине «делает турне по России» и едет к нему, по пути выполняя поручение одного московского журнала. Тему она не назвала, потому что хочет, чтобы для папы это стало сюрпризом. По ее подсчетам, дня через два, максимум три она будет в Ледовске. Но верхом абсурдности и нелепости стал повторный звонок, теперь уже риелтора с предложением продать дачу украинским беженцам из Донбасса. Сумма на этот раз была предложена больше, чем прежде. На вопрос, кто эти донбасские беженцы, женщина-риелтор не ответила, сославшись на существующую практику неразглашения имен покупателей до заключения сделки. Когда Дрожжин позвонил соседу и сообщил, что ему вновь предложили продать дачу, Валерий странно засмеялся и тотчас рассказал, что ему тоже был звонок с аналогичным предложением. Правда, сумму давали в несколько раз большую. Сосед был нешуточно взволнован, поэтому предложил срочно повидаться и обсудить сложившуюся ситуацию. К вечеру этого дня они встретились у Дрожжина.

После ограбления прошло уже несколько дней, и сосед Гольцов (Дрожжин наконец обнаружил фамилию Валерия в своей записной книжке) поздравил Дрожжина, торжественно сказав, что дом наконец-то ожил.

Дрожжин заканчивал ужин и пригласил соседа за стол.

– Не хотите ли вы что-нибудь выпить? – спросил он Гольцова. – Я сам пью водку, но у меня есть вино и даже бальзам.

– Давайте водку, но только полрюмки, не более. Я ведь не пью. Математикам противопоказано.

– А Перельман, говорят, выпивает. Говорят, что от премии отказался, чтобы не спиться, – пошутил Дрожжин.

– Сплетни русских завистников. Перельман – математическая машина, он в других эмпиреях летает, чем мы. На него таких наездов не делают.

– Что вы имеете в виду?

– Виктор Алексеевич, я имею в виду только то, что сказал. Шутить по поводу гения грешно! У вас есть оружие?

– Где-то в сторожке есть старое охотничье ружье, но, кажется, нет патронов. А вы думаете, нам придется отстреливаться? – не унимался Дрожжин, видя нешуточную взволнованность своего соседа. – Давайте, Валерий, выпьем, помните эти строки из дворового репертуара: «В нашу гавань заходили моряки и пили за Гарри-атамана».

– У меня детство на застой пришлось. Тогда пели: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново».

– А хорошие тогда были песни. Убери их, и в нынешней России и песен наперечет останется, – с горечью заметил Дрожжин.

Наконец они выпили и закусили, разделив малосольный огурец на двоих.

– Хотите кусок мяса? – вдруг предложил Дрожжин.

– На ночь не хочу. И так бессонница мучает, просыпаюсь под утро и раньше времени сажусь за компьютер.

– Решаете задачи?

– Если бы!

– Хотите отгадаю, что вас с утра тревожит?

– Ну и что же?

– После недавней чехарды у всех состоятельных людей утро начинается с изучения курса доллара. Угадал?

– Вы знаете, что полковника Горина убили? – выпалил неожиданно Гольцов.

– Слышал, но не верю. Кому понадобилось его убивать? – нехотя ответил Дрожжин.

За прошедшие дни звонка от Татьяны Богатовой он так и не дождался.

И связывал это он со смертью Горина, поэтому эта тема особенно его беспокоила и он старался меньше думать о ней.

– Всякая смерть кому-то нужна, то ли Богу, то ли кому-то еще, – выспренно заговорил Валерий. – В данном случае я знаю кому.

Дрожжин оторвался от остатков наспех приготовленного мяса и уставился на соседа с нескрываемым любопытством.

– Не смотрите на меня так иронически, дорогой Виктор Алексеевич.

Я этот кубик Рубика крутил и так, и эдак. К тому же убежден, что Горину, как и нам, тоже звонили по поводу продажи участка. И звонили раньше, чем нам.

– Так на его участке ничего нет, кроме маленького домика. Где там жить беженцам из Донбасса? – горячо возразил Дрожжин.

– Вы верите в эту утку? Никаким Донбассом тут и не пахнет. В строительстве Донбасса участвовал мой отец. Олигархов там, кроме Ахмето-

ва, не так много. И потом, зачем им наши Пальмиры, тут живут по корневой, кровной принадлежности. Нам звонили совсем другие, звонили по приказу специальных людей, занимающихся большим бизнесом. И цель у них – заполучить эту землю, а не жилье для многострадальных семей из Дебальцева. И скорее всего, Горин первым отказался и за это поплатился. Это ясно, как божий день!

– Что вы хотите этим сказать?

– А то и хочу сказать, что другого объяснения этим вымогательским звонкам и смерти Горина я не нахожу. Если позволите высказать некоторое приятное предположение, мой дорогой сосед, – следующие на очереди мы с вами. Вот почему я спросил, есть ли у вас оружие.

Впервые до Дрожжина дошло, что этот математик, к которому он относился так скептически, кажется, прав. Если это так, как он предполагает, то действительно придется вооружаться, держаться вместе и встать насмерть. Следом Дрожжину пришло в голову, что надо все-таки обратиться в полицию и сделать это как можно скорее. Но он тут же себя остановил: если эти специальные люди и впрямь могли поступить так с Гориным, то чего им стоит убрать еще два препятствия – его и этого неглупого соседа-математика, который в своих оценках и выводах не далек от истины.

– Однако что же нам делать, если это обстоит на самом деле так, как вы говорите? – сказал вслух Дрожжин.

– Нам теперь следует решить один вопрос. Давеча, еще при вас, ко мне приезжал местный бизнесмен Кремнев, который хочет выкупить здесь неподалеку часть фермы и участок. За этот участок, оказывается, борется еще один человек по фамилии Полетаев.

– Кажется, вы его знаете? – спросил Дрожжин.

– Знаю, он у меня работал за копейки и вдруг решил участвовать в тендере по продаже земли по новому, июньскому постановлению этого года. Откуда, Зина, деньги, спрашиваю я? У него заявка на якобы минеральную воду. Это ложь! Повторяю, никаких минеральных источников здесь нет и никогда не было!

Валерий горячился и от этого покрикивал, беспокойно прохаживаясь перед Дрожжиным.

– Да, вода тут хорошая. Есть прекрасный родник, из которого десятки лет пьют жители этого района. Но если минеральной нет, то, значит, есть что-то другое! Вот почему мы прежде всего должны помочь выиграть тендер Кремневу! Не пустим туда Полетаева с его липой и тогда отрубим голову у этой гидры.

– А как мы докажем, что минеральной воды тут нет? – все больше возбуждаясь и волнуясь, спросил Дрожжин.

– Это легко доказать, есть специалисты. Напишем, попросим, и пришлют комиссию, и этим обеспечим себе крепкий тыл. Тот участок очень важный. Он примыкает к пустырю Горина, а следом я.

В этот момент откуда-то раздался громогласный сигнал автомобиля. Дрожжин бросился к окну и увидел перед воротами белый «фордкроссовер, а за рулем свою дочь.

Ольга вышла из машины, сняла темные очки, огляделась, потянулась и, увидев в окне отца, помахала рукой. Стоявший рядом с Дрожжиным Валерий не удержался, издал некий двусмысленный клекот и восторженно сказал:

– Ну и девочки к вам ездят, Виктор Алексеевич!

– Это моя дочь.

– Дочь? Смотрите, какая красавица! – с восхищением произнес Валерий. – Наверное, замужем?

– Спросите у нее самой, она знает наверняка.

Но тут же, взглянув пристально на Валерия, добавил:

– Кажется, нет.

– Что значит, «кажется»?

– А то и кажется. Я ее давно не видел.

В это время зазвонила его «Нокия», и он узнал голос Татьяны Богатовой:

– Здравствуйте, Виктор Алексеевич, я не звонила, потому что были похороны, а потом срочные гастроли. Что поделаешь, живу кое-как, с горем пополам. Я знаю, что вы заезжали.

Она говорила быстро, словно телефон мог разрядиться в любую секунду.

– Да, я заезжал. Хотел предложить помощь, но, к сожалению, не застал вас, – счастливым голосом отвечал Дрожжин.

– Я приехала за вещами и обнаружила, что у меня пропали некоторые важные документы и нет ключей от Мишиной бани. Все это исчезло, пока меня здесь не было.

– Какие именно документы у вас пропали? – насторожился Дрожжин. – Я не могу говорить по телефону. Подождите, я отойду подальше.

Через минуту она снова заговорила, но совсем тихо:

– У меня пропала дарственная на тот участок, что рядом с вами.

Я вспомнила, что Миша вам оставлял ключи от бани. Их у вас не забрали?

– Нет, они у меня на видном месте. Можете взять. Да я их никому бы и не отдал.

– Спасибо, Виктор Алексеевич. Тогда, если не трудно, вы не могли бы заехать за мной и перевезти мои вещи туда? Мне дают недвусмысленно понять, что я отсюда должна убираться.

– Хорошо, через двадцать минут я буду у вас.

Дрожжин быстро снял рабочую одежду и пошел навстречу Ольге, мимоходом завернув к клумбе за цветами. Только дочь успела выгрузить из багажника чемодан, как рядом с ней появился Валерий.

– Простите, я ваш сосед, зовут меня Валерий, – представился он и потянулся к чемодану.

– Да-да, возьмите этот чемодан. Очень приятно, – улыбнулась Ольга и посмотрела на Валерия тем взглядом, который, как правило, убивал мужчин наповал, – меня зовут Ольга, я дочь Виктора Алексеевича.

Буквально после этих слов появился Дрожжин с цветами. Со словами:

«Здравствуй, дочурка», – он расцеловал Ольгу и вручил ей букет гладиолусов.

– С приездом, моя дорогая. Только ты одна способна на такие подвиги. Пойдем в дом. Это Валерий, наш сосед, – спохватился Дрожжин и повернулся к Валерию, чтобы представить.

– Папа, я уже знаю. Он уже представился.

Она посмотрела на Валерия и улыбнулась так, что тот смутился. Они вошли в дом, Ольга огляделась, быстро обошла все комнаты и, вернувшись, с удивлением спросила:

– Папа, что-то я не пойму, ты говорил, что дом обокрали, но если мне память не изменяет, все картины на месте. Разве только пыли нет. Но пыль, кажется, не воруют.

– Кое-что пропало, дочка, но я уже не хочу на эту тему говорить. Главное, что ты добралась и превосходно выглядишь.

Ольга ловко обернулась на каблуках и, поправив легким движением волосы, сказала:

– Пока я ехала к вам, я соскучилась по комплиментам, так что готова слушать их для восстановления хорошего самочувствия. А наш сосед, может быть, что-нибудь скажет?

От такого обращения светловолосый, даже блондинистый Валерий неожиданно покраснел и сказал, что полностью согласен с отцом.

– Негусто, – без тени смущения заявила Ольга и уставилась на участок и дом Валерия, который в этот момент выглядел самым выгодным образом. На серебристых башенках сияло солнце, а дом походил на средневековый замок, окруженный решетчатым забором, за которым виднелись в этот момент включенные струящиеся фонтаны.

– Это ваше имение?

– Да, это мой дом, – скромно ответил Валерий.

– А почему вы не женаты? – неожиданно спросила Ольга.

– Откуда вы знаете? – Валерий повернулся к Дрожжину с вопросом, не он ли сообщил о его разводе.

– Нет-нет, папа здесь ни при чем. Я даже не знала о вашем существовании. Просто я, Валерий, психолог, от меня трудно что-либо скрыть. У каждого мужчины есть «пристройки», и они говорят больше, чем штампы в паспорте. Но о моей работе после. Что касается вашего теперешнего статуса, то это поправимо. У Джейн Остин есть такой роман – «Гордость и предубеждение». Кстати, он у меня в машине. Я потом дам вам его почитать. Там есть мысль, обращенная к такому типу мужчин, как вы. Кажется, это звучит так: «Холостяк, если он обладает солидным состоянием, должен настоятельно нуждаться в жене, такова общепризнанная истина».

– Девочка моя, – перебил Дрожжин дочь, опасаясь, что ее занесет. – Мы с Валерием здесь провинциалы, и я ведь тоже как глухарь на току. Поэтому ты не смущай нас, устройся в детской и приготовь нам что-нибудь к обеду, чтобы отметить твой приезд. А я ненадолго отлучусь.

Дрожжин повернулся к Валерию и пояснил:

– Звонила Татьяна Богатова, – он показал Ольге рукой в сторону портрета певицы, – просила перевезти ее вещи на участок Горина. Я обещал приехать. Надеюсь, вы без меня не соскучитесь?

– Папа, так ты пригласи ее к нам на обед. Я слышала о ней. Может быть, она нам что-нибудь споет. Потом, мне нужна конкуренция, я тогда лучше выгляжу.

– Валерий, моя дочь ерничает, не смущайтесь, действительно давайте пообедаем, а после этого вернемся к нашему разговору.

Дрожжин прошел в комнату, надел светлый пиджак, бросил на себя взгляд в зеркало и, прыснув одеколоном на появившуюся за последние дни щетину, стал спускаться к своей машине. Ольга выглянула в окно и крикнула:

– Папа, а цветы?! Эта женщина заслуживает вон тех роз. – Ольга указала на центральную клумбу, где было много красных роз. – Только осторожно, папа, они колючие.

Она захохотала, но ее слова возымели действие. Дрожжин осторожно сорвал пять роз и, сев в машину, выехал за ворота.

По дороге он вспомнил, как Татьяна пришла на их первый сеанс. Он никак не мог ее правильно посадить. Наконец свет нашли, и она замерла. На ней было длинное платье – не видно было ног. Он об этом сказал. Тогда Татьяна, не стесняясь, подогнула платье и спросила:

– Так хорошо?

Он ответил – да! Но минут десять Дрожжин не мог начать работать. Он смотрел не на загорелое лицо, на котором сияли фонариками синие глаза, аккуратный, привздернутый носик, густые выцветшие волосы, спадавшие почти до плеч, Дрожжин не сводил глаз с ее точеных ног, так бесстыдно ею обнаженных по его первому зову. Татьяна знала, что он смотрит, и ей этого хотелось. Именно в эту минуту что-то замкнулось и стало их тайной.

В следующий раз она пришла в подшитом платье. И опять он долго не мог успокоиться. На третьем сеансе он знал, что влюблен, и решил не торопиться с окончанием портрета и ждать своего часа.

Подъезжая к дому Горина, он увидел ее рядом с тем неприятным Костылем, с которым он беседовал прошлый раз. Татьяна сидела с этим типом на скамеечке, на другой стороне дороги. Он просигналил и подъехал к воротам горинского дома. Татьяна попрощалась с Костылем – так он мысленно прозвал этого типа – и заспешила к машине Дрожжина. Он решил не выходить, тем более с розами, а приоткрыл дверцу кабины и пригласил ее присесть рядом с собой. Версии и предупреждения соседа Валерия не прошли даром, и Дрожжин поймал себя на том, что оглядывается и становится осторожным.

– Как я рада вас видеть, Виктор Алексеевич, – заговорила она взволнованным голосом. – Всю эту неделю я жила как в бреду. Когда убили Мишу…

На этой фразе Дрожжин резко повернулся к ней и с недоумением посмотрел на нее.

– Да-да, они его убили!

– Кто? – сдавленным голосом спросил он.

– Его убили те, кто приезжал на берег. Этот подлец Игнатов и следствие считают, что Миша сам напоролся на электрический столб и, падая, смертельно ударился. Но это неправда! Это ложь! Я видела следы, которые они потом затоптали. Они ему разбили голову, а потом тащили к столбу и имитировали удар при падении.

– Это можно доказать? – перебил Дрожжин.

– У меня нет свидетелей. Этот Гоша, мальчишка-охранник, твердит одно и то же – упал и при падении умер. Я надеялась на Игнатова, которому все время повторяла, что видела, как они его тащили, но он с ними заодно. Они ему платят, как теперь говорят, за крышевание, и сделать тут ничего невозможно. В полиции даже дело не сочли нужным завести, все в один голос говорят одно и то же: набросился на них с пистолетом, стрелял, но не попал. А стрелял он всего лишь в воздух, чтобы остановить их. Когда я подбежала, он еще дышал.

– Скорую вызывали?

– Скорая приехала через сорок минут. Миша на жаре стал распухать, голова сделалась синей.

– Ну и что скорая? Они хоть зафиксировали травмы, несовместимые с жизнью? – спросил Дрожжин.

– Ничего подобного. Игнатов буквально продиктовал им, что надо писать. Я все-таки напросилась в скорую, и мы отвезли его в морг, в Ледовск. Потом были похороны: я нашла хорошее место, договорилась о поминках. С его стороны были бывшая жена Марина, его брат Юрий и сын Сашка. Недолго побыла его старушка мать – Елизавета Игнатьевна, но ей стало плохо, и ее увезли на такси. Потом были поминки. Слава богу, гадостей мне никто не говорил, но, приехав сюда, я увидела, что вещи мои выставлены напоказ – мол, убирайся.

– Вещи там же, в прихожей? – поинтересовался Дрожжин.

– Откуда вы знаете? – нервно спросила она. – Ах да, Николай мне говорил, что вы приезжали. Я вам так благодарна.

– Что с завещанием? Вы говорили по телефону, что оно исчезло.

– Это не завещание, а дарственная. Миша ее подарил мне на день рождения. Это тот участок, который рядом с вами. Слава богу, что у вас сохранились ключи от этой бани, я хоть с вашей помощью перевезу туда вещи и переночую. Здесь я оставаться не хочу, да и не могу, все двери, кроме одной, заперты, а ключи забраны. По всей видимости, и моя дарственная прихвачена на всякий случай. Хотя есть номер и адрес нотариуса, который эту «дарственную» делал.

– Неужели такой документ делают в одном экземпляре? – с удивлением спросил Дрожжин.

– Миша сделал копию, но где она, я не знаю. Сейчас важно уехать отсюда. Как я рада, что вы приехали. Помогите, ради бога, Виктор Алексеевич. Входная дверь в прихожую открыта, давайте перенесем вещи и как можно быстрее уедем отсюда.

Она хотела выйти из машины, но Дрожжин задержал ее.

– Сидите, я все сделаю сам.

Он неторопливо вышел, открыл багажник и пошел к дому. Тут же следом за ним заковылял Костыль. Под неусыпным взором цербера Дрожжин перенес вещи Богатовой в машину и, не прощаясь с назойливым соглядатаем, тронулся с места.

– Только давайте заедем в ближайший магазин. Я хочу купить что-нибудь из продуктов. Я останусь рядом с вами, пока вы не закончите мой портрет. Я так люблю эту вашу работу.

– Зачем в магазин, – удивился Дрожжин, – мы и так вас прокормим.

Приехала моя дочь Ольга, она прекрасно готовит, и вам не придется у себя заниматься кухней.

– Нет-нет, я не хочу никому быть в тягость. Сколько лет вашей дочери?

– Уже двадцать пять

– Ну, это уже взрослая девочка. Я с удовольствием подружусь с ней и, если она захочет, научу ее готовить свои любимые блюда. У меня свой рацион, называется «счетчик калорий». Быть певицей – это, знаете, чаще всего клевать, как воробей, а петь с выражением радостного удивления на лице.

Дрожжин с недоверием посмотрел на певицу и – не поверил.

– Да-да, Виктор Алексеевич, есть такой эстрадный штамп. Вокал – это ведь настоящий фитнес, работает все тело от макушки до пяток. Наша эстрада – это старый драндулет, в котором, во-первых, не меняются пассажиры, а во-вторых, сидят те, кто не сумел реализовать себя в серьезной музыке.

– И вы тоже? – с недоверием спросил Дрожжин.

– У меня своя ниша. Я ведь больше всего пою русские народные песни, а это – душа народа. Вот эта причастность и держит меня на эстраде, и мне за себя не стыдно.

На первом повороте Дрожжин свернул в сторону Ледовска, где на полпути был неважный, но зато круглосуточный продуктовый магазин.

Между тем, молодые люди, увлеченно приготавливая обед, находили все больше общих тем для разговора. Ольга при всей наносной, московского разлива кокетливости, была женщиной порядочной и приветливой, но с явно выраженным лидерским началом. Уличив своего Рустамчика в измене, она не стала убиваться, а всего-навсего выставила его вещи за дверь и, как он ни бросался в ноги, молил простить, отношения с ним разорвала. Рустам каждый день стучался в дверь, звонил, приносил цветы, но ничего не помогало. К счастью, в этот момент ей не пришлось долго испытывать свое мужество, так как она получила от одного давнего ухажера из нового журнала «Народонаселение» литературный заказ написать большую статью о демографическом положении в Российской Федерации. Но Ольга вместо того, чтобы засесть и списывать хвосты недобросовестной статистики, предложила необременительную для редакции поездку для получения данных непосредственно из мест, где самые усердные демографы бывают раз в десятилетие. Редакция журнала охотно приняла ее предложение, и она в одно мгновение на новой машине укатила из Москвы от назойливого теперь уже бывшего жениха.

Валерий познакомился с ней в тот период, когда она приняла решение изменить многое, чем раньше гордилась: умение подчинять мужчин, выстраивать отношения так, чтобы быть максимально независимой, при этом всегда нужной. Разрыв с Рустамчиком, человеком из другого теста и другой религии, дал ей понять, что она переборщила с напором и что надо на сто восемьдесят градусов все повернуть. Гд е – то у философа Ивана Ильина она вычитала, что хороша та женщина, которая несет в себе три начала: цветка, ребенка и ангела. Как скептически ни относилась она ко всяким философам, считая именно психологию вершиной любой науки, но на этот раз она прислушалась к Ивану Ильину. Из троих определений она больше тяготела к цветку, но с Валерием следовало быть ребенком и терпеливо выслушивать, не перебивая его. «Он хочет подчинения, у него не очень сильная воля, и ему необходимо постоянное самоутверждение. Но главная его проблема – это существование по инерции уже изжитой духовности, поэтому ему надо “опорную” женщину с опорной питательной средой. Ну что ж, – решила она, – будем бычка подкармливать молочком», – и дала себе задание вести себя с ним «по словам его, – будет ему, что не скажет»[1].

Между тем Валерий, видя, что в дочери Дрожжина он больше находит союзника в своих планах, все тревожнее и эмоциональнее говорил о том, что следует сейчас предпринять, дабы избежать судьбы Горина.

В какой-то момент профессия психолога дала понять Ольге, что Валерий знает гораздо больше, чем говорит. Особенно ее насторожили отношения Валерия с неким Полетаевым. Когда он касался этой темы, то чувствовалось, что за подозрительностью и даже ненавистью кроется какая-то обида на этого человека. В какой-то момент она даже подумала, что это может быть нетрадиционная связь, но по двум наводящим вопросам ей стало ясно, что она ошибается. Для этого она на секунду распустила хвост, и начался такой клев, что она по этому поводу совсем успокоилась, ни в чем больше не сомневаясь, и вновь стала с кротостью и умилением слушать своего нового знакомого.

– И что же нам надо сделать, чтобы избежать повторения судьбы Горина? – с интонацией лучшей студентки спросила она.

– Первое, как ни странно, – помочь местному бизнесмену не проиграть тендер по продаже участка, примыкающего непосредственно к нашей территории.

– Что для этого надо сделать?

– Надо помочь выиграть тендер Кремневу.

– А что собой представляет этот Кремнев? Фамилия у него подходящая.

– Кремнев – здешний местный бизнесмен. Симпатяга – борец и правдолюбец. Конечно, его местная борьба за изгнание посредников из энергосбыта смешна, но это тем не менее ему принесло некоторые дивиденды. Он хотел даже баллотироваться в депутаты, но потом почему-то отказался.

В провинции для такой кампании, как известно, нужны немалые деньги.

– Хорошо, и что же, Валерочка, мы должны, по-вашему, сделать?

– Надо доказать, что Полетаев врет и что здесь никакой минеральной воды нет. Его команду нельзя пускать даже на край нашей зоны. Иначе они пойдут дальше. Сегодня они начали с Горина, теперь взялись за нас. Эти звонки – только начало. Нас будут преследовать до последнего колена Давидова.

– Прекрасный, восхитительный план! Однако как доказать, что Полетаев дал фиктивную заявку и что минеральный источник в нашем районе – чистый миф?

– Создать компетентную комиссию, которая даст соответствующее заключение. Я это уже говорил вашему отцу.

– И что папа ответил?

– Ничего. Он вообще ко всему этому относится с юмором и даже безучастно.

– Валерий, я с ним поговорю и постараюсь убедить его.

– Правда? Постарайтесь! Это очень важно.

– Но не кажется ли вам, Валерий, что нужно сделать кое-что еще?

– Возможно. И что вы предлагаете, Ольга?

Она сделал паузу, мысленно взвесила свое предложение и только потом предложила:

– Я исхожу из вашей абсолютно верной логики, что надо помочь Кремневу. Не проще ли подписать с ним соответствующий договор, дать денег в долг на развитие рыбоводства и обеспечить ему этими деньгами победу над Полетаевым? А параллельно работать с комиссией и вывести на чистую воду всю эту ахинею с минеральным источником. В результате вы еще до комиссии выигрываете тендер, и вашим соседом становится симпатяга и правдолюбец Кремнев.

– Вы предлагаете скинуться?

– Предлагать должны только вы, Валерий. Не скрывайте свое лидерское начало. Оно все равно из вас прет, как, простите за сравнение, из молодого жеребчика. А мой папа не лидер, он художник. Вы же видите, что он удрал из Москвы еще и потому, что там дикая конкуренция.

Там игра без правил. Там решают все деньги. Там правит настоящий, безжалостный и беспощадный капитализм. Вы уже упомянули об энергосбыте. Если вы здесь заметили, то совсем недавно началось очередное повышение тарифов. Цифры привычные, небольшие: на газ: – 7,5 %; на электроэнергию – 8,5 %; на тепловую энергию 8,5 %; железнодорожные – 10 %. Эта потрясающая система Рыжего Толика приводит к постоянному росту цен на электричество и тепло, которые в условиях затянувшегося кризиса совсем скоро сделают массового пользователя неплатежеспособным. По дороге к вам я разговаривала с десятками людей, и все говорят, что счета за коммунальные услуги и жилье грозят превысить размер среднестатистической месячной пенсии. Высшим полетом фантазии и самым наглым враньем стало утверждение в прессе и по всем телевизионным каналам, что это повышение будто бы для государства себе в убыток.

Пока Ольга готовила обед, довольно ловко строгая то капусту, то лук, и рассказывала о том, что увидела в поездке, Валерий не отводил от нее взгляда. Особенно его поражали ее глаза. Они горели каким-то голубым сиянием. Минутами ему казалось, что она похожа на какую-то сказочную героиню Андерсена.

– Оля, как вы все это помните? Причем даже в цифрах? – не скрывая восхищения, спросил он.

– Я для одного московского журнала готовлю материал по демографии Российской Федерации. Договорилась объехать глубинку и собрать не районную статистику, а подлинные сведения. Вот вы их и слушаете.

– А какая, положим, связь между электроэнергетикой и демографией?

– Очень простая и давняя. Уже многие годы идет эксперимент с участием «невидимой руки рынка», в котором «конечная цель – ничто, движение – все». Если добавить к этому, что экономический ущерб с 90-х годов до начала 2000-х в 2,6 десятых раза превышает потери СССР в Великой Отечественной войне, а исход нашего интеллекта исчисляется в 1,5 миллиона человек, то возникает вопрос, ради чего все эти жертвы демократии. Кажется, дальше уже некуда, но при этом до сих пор происходит небывалое обирание граждан: постоянно увеличивается плата за жилье, электроэнергию, газ, всевозможные кредиты. Когда все это сваливается на голову, то от пенсии и доходов у загнанного в угол россиянина ничего не остается. В результате после громогласных уверений, что демография якобы улучшилась, в последний момент полной неожиданностью и новостью для правительства стал рост смертности населения.

– Да у нас грипп за гриппом гуляет по стране, то и дело слышишь – вирус такой-то, грипп такой-то…

– Конечно, смертность от простуды и вирусов увеличилась, тут вы правы. Но дело в том, что наши реформаторы ликвидировали большую часть фельдшерско-акушерских пунктов в нашей глубинке. Я вот сейчас проезжала, видела эти медпункты, переделанные под магазины и кабаки. Сделали межрайонные центры, а в результате обширные сельские просторы остались вообще без медиков, способных оказать необходимую первичную помощь в экстремальных случаях. По дороге мне несколько квалифицированных врачей жаловались, что ликвидация кардиологических отделений в районных больницах привела к тому, что больные с инфарктами и инсультами попадают с недопустимым опозданием. Вот вам и результат: смертность выросла от 4 до 5 процентов умерших за последние месяцы, что никак не соответствует ликующим отчетам нашего премьера о том, что российский народ прирос на целых тридцать тысяч человек.

– Оля, вас не разочаровало все, что вы увидели в поездке?

– Да, но я вижу свет в туннеле. Я общалась со многими людьми, наш народ не сломлен.

– И где вы собираетесь опубликовать ваши выводы? – с осторожностью спросил Валерий.

– В журнале «Народонаселение».

– Есть такой журнал?

– Да, при Российской академии наук есть институт, издающий такой журнал. В сущности, мое появление здесь связано с этой работой. Ну конечно, и папу повидать тоже хотелось.

– А статью вы уже написали?

– Нет, у меня пока все в блокнотах, в черновиках. Собираюсь здесь до отъезда все закончить.

– Тогда, если можно, я хотел бы быть первым читателем или слушателем. Кстати, вы уверены, что РАН такой материал на свою голову опубликует?

В это время кастрюля с супом начала так кипеть, что содержимое густо хлынуло на плиту. Оля быстро скинула крышку, убрала огонь и знакомым жестом откинула пряди своих легких волос. Жест был таким незатейливым, естественным, но это почему-то привело Валерия в полный восторг. Это не прошло незамеченным Ольгой, и она неожиданно смутилась. Но уже через секунду она вспомнила вопрос и продолжила:

– Вы, кажется, спросили, опубликуют ли такой материал? Посмотрим.

Мне кажется, опубликуют. У нас власть давно уже никого не боится и уверена, что главное – запустить механизм конкуренции. Смотрите, сколько проблем создал вам Полетаев, а вы, умный, влиятельный человек, не знаете, как ему противостоять.

– Пока действительно не знаю, но с вашей помощью, Ольга, мы это сделаем.

– Тогда можно один наводящий вопрос?

– Пожалуйста.

– Скажите, Валера, в чем все-таки причина вашего конфликта с Полетаевым? Мне кажется, надо плясать от этого. В психиатрии есть такое понятие: черная дыра моей души. Это то, в чем боишься признаться даже себе. Вспомните, может, вы его оскорбили, когда он у вас работал, недоплатили денег… Должна же быть какая-то причина, что между вами пробежала черная кошка?

Валерий оторвался от работы – чистки картошки, за которую его успешно усадила Ольга, встал и даже размялся. Увидев на стене фотографию Дрожжина с вице-премьером и коллегами по партии, которая подавала надежды, но была сметена из-за возросшей популярности и самоуверенности молодых лидеров, спросил:

– Ваш отец, кажется, был членом одной известной партии?

– Это было давно, тогда еще мама была с нами. Единственный раз занялся политикой и тут же накололся. Но ни о чем не жалеет, иногда вспоминает об этом с горящими глазами. Они тогда чересчур разогнались.

– Наши предки, Олечка, говорили: «Ты не ступай за чур, через чур и конь не ступит».

– Смотрите, как интересно! И что это за чур?

– Чур – хранитель межей. Чурка, чурбан – межевой столб. Когда я строился, он просил у меня в долг земли. Я не дал! Тогда он перекинулся к дагестанцам.

– А почему не дали? У вас, как я вижу, огромный участок.

– Он просил в долг. А у таких людей это значит – без отдачи. Так вот, к чему я это вспомнил: Россия является богом Чура – это порубежная полоса, за которую не смеет переступать чужак. Тем более преступник. А Полетаев, по моим сведениям, бывший преступник. Чур охраняет любую территорию от захватчиков. Поэтому мы должны противопоставить этой новой Золотой Орде во главе с Полетаевым, получившим от дагестанцев ярлык на княжение, – частокол, за который они не посмели бы сунуться. Если не поставим, потеряем не только землю, но и страну. Если мы этот Чур не поставим, нашу землю без выстрелов и войн скупят инородцы, чужаки и прощелыги, финансирующиеся нашими «западными партнерами». И тогда в один прекрасный день мы проснемся не в своей стране и – нерусскими!

– А вот и папа! – воскликнула Ольга, увидев в окне, как в ворота въезжает «ситроен» Дрожжина.

Дрожжин вышел из машины и, открыв дверь со стороны, где сидела Татьяна, торжественно вывел ее, словно на подиум. Ольга через окно, заметив эту услужливость, сразу насторожилась и включила свои психоаналитические «фары». Первой в дом вошла Татьяна и тут же поспешила к Ольге.

– Как я рада вашему приезду, – заговорила она быстро и доброжелательно. – Виктор Алексеевич так много о вас рассказывал, что я уже заочно испытывала к вам, Олечка, большую симпатию. Вот и сейчас по дороге мы говорили о вас. Здравствуйте, сосед, – обратилась она к Валерию и протянула ему руку.

Тот поцеловал ее и почему-то смутился, не зная, как на это прореагирует Ольга. Однако первая неловкость быстро прошла, когда Татьяна прошла к газовой плите, где вовсю варился обед.

– Господи, как вкусно пахнет. Это не гастрольная сухомятка. Ваша дочь, Виктор Алексеевич, великолепная хозяйка.

– Тогда давайте сразу за стол, Татьяна Георгиевна, – радушно предложил Дрожжин и даже выдвинул один из стульев около овального соснового стола на кухне.

– С удовольствием, я только хочу забросить туда свои вещи, переодеться, что-нибудь захватить с собой, и тогда будем обедать. Я мигом. А скажите, Виктор Алексеевич, где те ключи, которые вам оставил Горин?

Она обернулась к Ольге и с лучезарной улыбкой примадонны сказала:

– Папа обещал закончить мой портрет. Мы теперь, Оля, с вами будем чаще видеться и, я уверена, – подружимся.

– И я очень рада с вами познакомиться, Татьяна Георгиевна.

– Никаких «Георгиевных»! Просто – Таня! Виктор Алексеевич, – повернулась она к Дрожжину, – ну что, я пошла?

Дрожжин словно взял под козырек, быстро снял с одежного крючка кольцо с ключом и протянул его Богатовой.

– Пойдемте, Татьяна Георгиевна, я подвезу вас и помогу перенести вещи. Дочка, мы скоро, – торжественно сказал Дрожжин и, пропустив вперед знаменитую певицу, поспешил следом. После ухода Богатовой на кухне воцарилась торжественная пауза.

– Ну, как вам? – уставилась Ольга на Валерия, видя его взволнованное состояние.

– Еще лучше, чем на портрете.

– Вы, я вижу, даже зарделись, – с насмешкой уколола его она.

– Нет, я же не первый раз ее вижу.

– А она была замужем?

– Кажется, нет. А потом, с таким характером замуж не выходят.

– У нее тяжелый характер?

– Нет, независимый. Я как-то слушал ее интервью по телевидению, так поразился – говорит, что думает. Ведущий как на сковородке вертелся. И при этом в этой женщине есть несомненная магия: безупречное поведение, доброжелательность и какое-то особое излучение. Я встречал только еще одну женщину с таким пронзительным обаянием.

– Да вы, я вижу, не прочь поухаживать за Танечкой Георгиевной?

– Я не в ее удельном весе. У нас разные весовые категории.

– Ошибаетесь, вы можете быть абсолютным чемпионом во всех весовых категориях.

– Вы так думаете, Оля? – оживился Валерий, и на его лице появилась улыбка, так несвойственная в последнее время его состоянию.

– А кто же та «еще одна женщина» с таким же «пронзительным обаянием»?

– Не принуждайте меня говорить то, о чем я могу потом пожалеть.

– Хорошо, но обещайте мне, что мы вернемся к этому разговору, – с удовольствием закончила Ольга, сверкнув в сторону смущенного молодого человека тем особенным взглядом, который обещает все, но при определенных условиях.

Достав тарелки, она стала накрывать на стол. На ней были короткие шортики, и когда она ставила очередную тарелку на другую сторону стола, то одну ногу вскидывала, чтобы дотянуться. Она инстинктивно знала, что это грациозно, и старалась это делать непринужденно и весело. Валерий видел эти рассчитанные на него «пируэты» и радовался, что является объектом такой импровизации. Минут через двадцать обед был готов. Теперь осталось только дождаться Богатову. Мужчины не выдержали и выпили по рюмке аперитива, закусив ломтиками сервелата, который Дрожжин купил, сопровождая Богатову в магазин. Никто не услышал, как неожиданно вошла певица, – в дверном проеме показалась ее голова.

– Тук-тук, вот и я, – прощебетала она и обратилась к Валерию: – Помогите мне внести мою поклажу.

Через минуту она принялась ставить на стол разные бутылки. Здесь были и мартини, и виски, и «Рижский бальзам», и даже какая-то болгарская водка, привезенная Богатовой после гастролей в Варне. Все набросились на обед, стараясь попробовать принесенные Богатовой «сокровища». И это не замедлило дать о себе знать. Кроме Ольги, все быстро опьянели, и начался общий треп, сопровождающийся смехом, глупостями и анекдотами. Богатова пила мартини и когда ее попросили что-нибудь спеть, она скосила якобы пьяные глаза и тотчас согласилась. Она запела старинный и любимый Дрожжиным романс «Только раз бывают в жизни встречи». Пела она великолепно, даже без сопровождения. Голос у нее был скорее лирико-драматическое сопрано, но с хорошим низким регистром, поэтому верх на фразе «только раз судьбою рвется нить» звучал так беспредельно и драматично, что все сразу поняли, что романс посвящен памяти Горина.

Сразу после исполнения романса Дрожжин предложил помянуть мужа Михаила.

– Нет-нет, – заговорила она, прижимая платок к глазам и вытирая слезы, – он не был моим мужем. Муж – это другое, это срастание одного с другим, это ответственное и единственное, а Миша был хорошим другом, крепким тылом, и я с ним чувствовала себя защищенной. Мне казалось, что он как скала, никто его не сдвинет, а получилось все иначе. Его сломали, и я даже не способна была постоять за него. Спасибо вам, Виктор. Давайте, давайте его помянем.

Все налили себе водки и стоя выпили. Богатова села, и вдруг на ее глаза опять навернулись слезы и она громко, навзрыд заплакала. Дрожжин, сидевший рядом, начал ее успокаивать, понимая, что прорвались чувства, которые с избытком накопились у нее за последнюю неделю. В этот момент у него зазвонил мобильный, и он, одной рукой придерживая певицу, другой передал телефон дочери, чтобы она ответила. Ольга взяла мобильный и прошла в другую комнату.

– Мне бы хозяина, – раздался глухой, простуженный голос мужчины.

– Хозяин занят, вы можете все сказать мне.

– А кто вы?

– Я его дочь.

– Как вас зовут?

– Меня зовут Ольга, что вам надо?

– Мы звоним по прежнему вопросу. И уже третий раз. Нам очень нравится ваша дача, и мы хотим вам предложить за нее большую сумму.

– Вы покупаете для себя или стараетесь для кого-нибудь другого? – начала задавать наводящие вопросы Ольга по только ей известной схеме.

– Вы, наверное, не в курсе, мы говорили вашему отцу, что дом покупается для беженцев из Донбасса.

– Большая сумма – это сколько?

– Наконец-то я слышу правильный вопрос. Мы даем двадцать миллионов. Дом стоит гораздо меньше.

– А зачем же вы его покупаете не по выгодной цене? Чем вас привлек наш дом?

– Ты красивая? – неожиданно перешел на «ты» мужчина и слегка засмеялся.

– Да ничего, вроде красивая.

– Вот и дом «ничего, вроде красивый». Рядом речка, это нас тоже устраивает.

– Вы что-то недоговариваете. Мы готовы дом продать, но хотим знать цель покупки. Если здесь будут рыть землю и искать минеральные источники, то мы категорически будем против и продавать не станем, но если это за хорошую цену и к тому же пострадавшим людям из Донбасса, то это меняет дело.

– У женщин в голове ума столько, сколько волос на яйце. А ты, оказывается, неглупая. Поэтому уговорите вашего отца. Наше терпение тоже не беспредельно.

– И что тогда будет, если ваше терпение иссякнет? – с вызовом спросила Ольга.

– Нет-нет, зачем же крайности. Мы решим этот вопрос, обязательно решим. И не бойтесь, я не ламорой какой-нибудь, чтобы вас обманывать. Как только вы скажете «да», уже на следующий день, мы готовы передать вам двадцать миллионов. Вы согласны?

– Договорились, только дайте мне неделю срока, чтобы уговорить отца. Хорошо?

– Да, мы согласны! До свидания! Я позвоню вам через неделю.

Когда Богатова успокоилась, Дрожжин спросил Ольгу о звонке.

– Звонили по поводу дачи.

Все присутствующие насторожились и уставились на Ольгу.

– Что они теперь хотят? – спросил Дрожжин.

– Предлагают ее купить за двадцать миллионов рублей.

– И что ты им ответила?

– Что я ответила? Я ответила, что мы подумаем и дадим ответ через неделю.

Дрожжина этот ответ словно ужалил. Он начал искать в присутствующих поддержки, и вдруг его прорвало:

– Ты что, с ума сошла? Я же тебе говорил, что они уже звонили и я им отказал. На каком основании это, интересно, мы будем еще думать, если дачу я продавать не собираюсь? Этот вопрос могу решить только я, а не ты, – строго выговорил Дрожжин и уставился на Ольгу, ожидая ответа.

– Папа, есть психологические нюансы.

– Нет, никаких психологических нюансов с вымогателями быть не может. Тебе это понятно?

– Папа, мне как психологу…

– Тебе как психологу надо заниматься больными людьми, а я человек здоровый, и мои взгляды не нуждаются в корректировке. Даже со стороны моей родной дочери. Не успела приехать и сразу начинаешь командовать, все по-своему хочешь устроить.

– Но ты же мне дал телефон, я должна было что-то отвечать. Я ничего не обещала, я ответила уклончиво, потому что мне тоже было подозрительно, когда за эту родительскую дачу, построенную еще в шестидесятых годах, дают двадцать миллионов. Это абсурд! Здесь, на мой взгляд, какая-то подстава, и я предложила паузу протяженностью в неделю.

– А разве я просил тебя это делать? Вот ты приехала, я хоть слово сказал тебе о том, чтобы ты помогла мне разобраться с этими звонками? Просил?

– Нет, это моя инициатива.

– Вот то-то и оно! Поэтому не надо никаких инициатив с подлецами, которые за эту халупу дают такие деньги. У нас тут такая путаница, такая мочалка, а ты приехала и сразу стеной хочешь стать. Твой отец не какой-нибудь альфонс, чтобы торговать памятью своих родителей, которые здесь прожили полвека и были счастливы. Пойми, даже ставить так вопрос безнравственно: «мы подумаем»! И никакими психологическими ухищрениями это не оправдать. Повторяю, то, что ты сделала, – это по меньшей мере безнравственно, если не сказать аморально!

На этих словах Ольга вскочила и выбежала из комнаты. Дрожжин потянулся за водкой, но неожиданно опрокинул стоявший рядом стакан с водой, принялся нервно затирать салфеткой воду и в конце концов выругался.

Татьяна, сидевшая рядом, стала успокаивать его, а Валерий извинился, вышел из-за стола и бросился искать Ольгу.

– Успокойтесь, Виктор Алексеевич, – заговорила Богатова, когда они остались вдвоем. – Вы правы, но молодое поколение к этим ценностям, к сожалению, относится по-другому. Но то, что она захотела разобраться во всем этом, правильно. Ведь такой же звонок был и Мише. Его просили продать этот пустырь с баней.

– Как, и ему звонили? – опешил Дрожжин.

– Да, два месяца назад ему был звонок, и он договорился о встрече.

Предлагали большие деньги. Он заинтересовался. Правда, сразу сказал то, что сказала только что Ольга.

– Что он сказал? – нетерпеливо спросил Дрожжин.

– Он сказал, что это – подстава. И чтобы разобраться, поехал на встречу, чтобы при случае информировать Игнатова о подозрительных звонках, похожих на провокацию.

– И он поехал на встречу, вы говорите? – нетерпеливо спросил Дрож-

жин и от волнения достал с полки пачку с сигаретами.

– Вы же, кажется, не курите?

– Когда-то курил. От этой истории голова идет враскосяк. И что Миша выяснил?

Дрожжин закурил и отошел в сторону, чтобы не дымить на Богатову.

– С ним встречался странный человек.

– Дагестанец из Донбасса? – криво улыбнулся он.

– Нет, это был русский. Правда, Миша сказал, что он полукровка – не исключено, что из кавказских евреев. Потому что тот стал спорить таким тоном, что Горин не выдержал, взорвался и стал крыть его самым отчаянным матом, когда понял, для чего тому нужен участок.

– И для чего же?

– Он был уверен, что на этом участке есть минеральная вода. Когда Горин, не приняв предложенную цену, отказался продавать участок, этот тип попросил Мишу пожить в его бане несколько дней, чтобы проверить свои предположения. И если они подтвердятся, взять Горина в компаньоны. Горин и от этого отказался, и они разбежались ни с чем. Миша хорошо знал эти места и доказал тому, что тот блефует и выдает желаемое за действительное. В конце он предложил этому типу убираться вон, иначе он его сдаст и посадит как провокатора. В результате же, как вы знаете, все получилось наоборот, Миши не стало, а провокаторы продолжают лезть в нашу жизнь. Виктор Алексеевич, простите Олю. Она невольно вмешалась не в свое дело, но говорила вполне логично. Вам все равно придется их как-то урезонить, иначе они не отвяжутся.

– Убийство Михаила никак не связано с этим человеком? – после длительной паузы спросил Дрожжин.

– Кажется, нет. Там все получилось из-за пристани. Мишка сам полез на рожон. Схватил бензопилу, все спилил и разрушил, вот и результат. Спасибо вам, Виктор Алексеевич, за обед. Пойду я, а то еще выселят.

– А говорить о загадках истории сегодня не будем? – спросил Дрожжин.

– Нет, не могу. Хочу отдохнуть. Кстати, и для того, чтобы прилично выглядеть. Ведь когда-то надо закончить наш портрет.

– Да хоть завтра. Только бы вы чувствовали себя хорошо, моя дорогая.

– Может быть, и завтра, – неопределенно ответила она. – Проводите меня, пожалуйста. Я что-то боюсь: неприятностей здесь не убавляется, какой-то гордиев узел.

– У меня в сарае есть старое ружье, я его повешу на стенку и, если надо, оно, как в чеховской пьесе, сделает свое дело, – отрапортовал Дрожжин и засмеялся.

– Вы же не Треплев, чтобы стреляться. Вы другой персонаж.

– Какой же? – тихо, глядя в глаза Татьяны, спросил Дрожжин.

– Ладно вам, вы и без меня знаете, какой вы. Вы не Тригорин и не Астров, вы – в этой истории – Левитан. Если хотите, мой Левитан. Пойдемте, дайте мне вашу руку. Она большая и теплая. Я когда с вами встречаюсь, всегда задерживаю свою руку в вашей ладони. Да-да, специально. Признаюсь! Она прекрасная, ваша рука. Когда-нибудь буду хвастать, что ваше тепло сохранила для потомков.

Она впервые за прошедшие часы улыбнулась своей очаровательной улыбкой и, взяв Дрожжина под руку, повела его к себе. Дрожжин, осторожно вышагивая по рассыпанной на дороге щебенке, держал ее под руку и чувствовал, что душа его переполняется таким теплом и силой, что ему впервые захотелось хоть ненадолго пожить иначе, нараспашку, чтобы удостовериться, что счастье бывает и что у него все получится с этой, казалось, недосягаемой для него женщиной. Но тут же здравый смысл одержал верх, и он сам себе внушил: для того чтобы быть счастливым, надо быть глупым.

Ольга не забыла, как маленькой девчонкой пряталась от родителей на запруде, где пробовала рыбачить, играя с папиным спиннингом, крючки которого взрослым приходилось снимать с разных ближайших кустов и деревьев.

Вот и сейчас она спустилась по ступенькам к реке и решила искупаться.

Недолго думая, она разделась догола и прыгнула в воду, забыв даже оглянуться – так она была уверена, что здесь никого нет. Между тем это место сразу после приезда Дрожжина просматривалось по всему периметру в бинокль и хорошо было видно с горной части соседнего участка, куда с вещами приехала Татьяна Богатова. Для удобства в заборе была сделана скрытая досками дырка, в которую можно было легко и незаметно проникнуть. Сразу после разговора с Ольгой Полетаев сел на мотоцикл и приехал к этому месту, чтобы посмотреть на сговорчивую дочь знаменитого художника. После ее внезапного приезда у Полетаева сразу возник новый план, направленный на достижение поставленной цели. «Если несговорчив отец, то правильно налаженные отношения с дочерью быстро могут сделать покладистым и папу», – решил Полетаев и стал действовать. Когда он увидел, насколько хороша собой приехавшая гостья, у него появились еще и дополнительные аргументы.

Вода сразу остудила Ольгу. Ей стало стыдно, что она расстроила отца и не смогла оправдаться. «Бескомпромиссное поколение, – думала она, – у них еще сохранились табу, а мы – наше поколение – превратились в ловчил и приспособленцев».

– Дура, стоеросовая, – ругала она себя, – зачем мне надо было спрашивать о цене? Ведь я знаю, что отец никогда эту дачу не продаст. «А ты бы продала? – вдруг она задала себе этот вопрос и через минуту мучительных раздумий ответила: – За такие деньги, конечно, продала бы и купила небольшой дом под Москвой около какой-нибудь речки и в пределах тридцати километров».

– Вот и весь твой хваленый патриотизм по отношению к малой родине, – закончила она собственное дознание и налегла на брасс, направляясь к небольшой плотине, где можно было постоять под струями холодной воды, массируя тело до изнеможения. Именно в этот момент на берегу появился Валерий. Какой стороной своей интуиции он воспользовался в этот момент, он так и не осознал, но после того, что произошло за обедом, он решил, что Ольга могла спрятаться только в этой части участка, который выходит на берег реки.

В отличие от Ольги, Валерий внимательно огляделся вокруг, что побудило наблюдавшего за ним Полетаева тотчас скрыться за густым горным кустарником. А заметив, что в эту сторону идут Дрожжин и Богатова, Полетаев и вовсе решил, что на сегодня с него более чем достаточно. По матери Полетаев был дагестанцем, вырос в городке Базардюзи, самой горной части Дагестана, поэтому быстро спуститься с горы вниз для него не составило никакого труда. Выбравшись из участка через сделанную им дыру в заборе, он отогнал подальше мотоцикл и только потом его завел и уехал.

Тем временем Валерий разделся и как ни в чем не бывало поплыл к плотине, где находилась Ольга. Только подплыв ближе, он увидел, что московская русалка – голая и что она мужественно стоит под потоками воды и, повизгивая и смеясь, крутит в разные стороны бедрами, никого не замечая. Чтобы не смущать купальщицу, Валерий развернулся и поплыл назад, но было поздно. Его заметили и окликнули.

– Эй, сосед, что это вы так испугались? – крикнула Ольга и поплыла следом к брошенной одежде. Нащупав дно, она встала в воде напротив своей одежды и, прикрыв груди руками, деловитым тоном приказала:

– Молодой человек, я вас не знаю, отвернитесь, пожалуйста, и не смотрите, пока я одеваюсь.

Валерий не выходя из воды, подождал, когда ему объявят отбой.

– Спасибо, я уже готова.

Валерий развернулся, торопливо прошел к своей одежде и тоже оделся. В отличие от мужчины, женщина оказалось более любопытной и украдкой рассмотрела все, что для нее составляло интерес. «Он все-таки выше среднего роста, но худющий, как тростник. Такого надо подкармливать, чтобы довести до соответствующих кондиций», – решила она и стала поджидать, когда Валерий подойдет к ней поближе.

– Как вы меня нашли? – спросила она, смело беря его под руку.

– Интуиция. Потом, я тоже захотел искупаться. Я всегда завидовал вам, здесь у вас практически бассейн. А у меня много камней. Иной раз можно поранить ноги, когда заходишь в воду.

– Так этим берегом сто лет занимались мои дедушка с бабушкой. Они вытащили тут тонну известняка, прежде чем это место стало пригодно для купания. Кстати, пойдемте посмотрим ваш берег, и я поработаю экскаватором и помогу вам заложить первый камень будущей набережной.

– Я строить больше ничего не собираюсь, а то еще что-нибудь обвалится.

– В каком смысле?

– Да это анекдот есть такой.

– Ну-ну, интересно, расскажите.

– Прораб говорит студентам-практикантам: «Сейчас на стройку комиссия приедет, и что бы тут ни случилось, делайте вид, что так надо!» Появляется комиссия, и вдруг с грохотом обваливается стена дома. Один студент смотрит на часы и удивленно качает головой: «10.35! Ты смотри, точно по графику».

– Не знаю, кто сочиняет эти анекдоты, но в этом есть сермяжная правда. Столько сейчас сообщений о том, что где-то что-то упало, рухнуло, кого-то придавило. Даже военные и те разучились строить. Недавно казарма обвалилась где-то и погибло много новобранцев. Слава богу, до Путина дошло, большие компенсации выделили, а сколько горя с ипотекой, с долларовыми кредитами. Так что иногда и впрямь, как студент из анекдота, поверишь, что все валится точно по графику.

Они пошли к воротам, и, проходя мимо машины, Ольга инстинктивно проверила, заперты ли двери. Оказалось, что нет.

– Забыла закрыть, увидела вас с папой и… совсем потеряла голову.

Кстати, я вам кое-что обещала.

Она достала из багажника пакет, а из него книгу с красивой женщиной на обложке.

– Вот вам Джейн Остин, – с вызовом сообщила она, – «Гордость и предубеждение». Так что читайте и боритесь.

– Со всем, что мешает вам стать совершенным гренадером.

– Почему гренадером?

– Гренадеры – отборные мужчины, без них царство женщин в России вряд ли осуществилось бы.

Валерий повертел книгу в руках, посмотрел, сколько в ней страниц, и спросил:

– Если я одолею эту книгу, то вы, Оля, назначите меня своим гренадером?

– Хотите одно глупое признание?

– Конечно.

– Когда я вас увидела, то… Нет-нет, я не буду говорить. Мужчины женскую откровенность часто используют в корыстных целях.

– Слушайте, Оля, вы, не проверяете ли на мне тему своей диссертации?

– Нет, я искренне к вам отношусь, вы мне нравитесь.

– Тогда позвольте на память сделать ваш фотопортрет. На нем я напишу – «первый день знакомства».

Он достал из нагрудного кармана рубашки мобильный и дважды сфотографировал Ольгу.

Они вышли на засыпанную щебенкой дорогу, и Ольга, опершись рукой на Валерия, надела легкие туфли без каблуков. Идти было недалеко, но она не торопилась. Ей было интересно поводить за нос этого, кажется, уже влюбленного в нее мальчика.

– Кстати, моя диссертация именно на эту тему.

– О чем? О гренадерах?

– Почти угадали. В психологии есть такое направление – психоламаркизм, названное по имени его создателя – Ламарка.

– Первый раз слышу.

– Все это очень сложно, но страшно интересно. В обозримом времени мы будем совершенно иначе смотреть на то, что связано со школьным образованием и Дарвином. У дарвинистов, дорогой Валерий, естественный отбор, который является движущей силой эволюции. Вот вы, Валерий, до встречи со мной являлись движущей силой, эволюции, рожденной в борьбе за существование среди математиков.

– Это очень грубо и приблизительно, но тем не менее примерно так.

– Очень приятно, что вы соглашаетесь с этим. У вас какая оценка была по биологии?

– Кажется, четверка.

– Неплохо для того, чтобы стать гренадером.

Она похлопала его по плечу и продолжила:

– Так вот, ламаркизм настаивает на второстепенной роли естественного отбора в качестве фактора эволюции, отводя главную роль направляющему влиянию внешней среды. – Она показала на небо и, сложив руки на груди, добавила: – Влияние прямо сюда. Именно сегодня ламаркизм обрел новое дыхание: мы стали все чаще говорить о душе, Боге и его воздействии на все, что с нами происходит. Второе и для меня как психолога искомое – волевые усилия самих живых организмов. В связи с этим, два положения в ламаркизме наиболее важны и существенны для нас, психологов. Во-первых, признание способности живых существ, вроде нас с вами, Валерий, изменяться при любых внешних условиях (заметьте, не случайно, как у Дарвина!), и второе – способность передавать по наследству своим потомкам благоприятные изменения. Вот почему в этом пункте важно, в какой «детской» вы выросли. Утверждают, что это противоречит генным структурам, но я доказываю, что это не так, время и развитие биологии и психологии покажут, кто здесь прав – Ламарк или Дарвин. В сущности, это вопрос веры и безверия. Вера доказывает, что прав Ламарк, ЕГЭ и старое школьное образование, выпестованное еще марксистами-ленинцами, что Дарвин. Фу, устала! Вы что-нибудь поняли,

Валерий? – спросила она и засмеялась своим большим белозубым ртом.

– Понял я, что для того, чтобы быть гренадером, надо быть волевым и верующим человеком. Правильно?

– Да, азы вы схватили.

Они остановились у ворот дома Валерия, и он открыл ключом узорную металлическую дверь, которая плавно стала сама распахиваться.

Дом был чуть в глубине, а подход к нему предваряла большая площадка из итальянского камня, на котором стояли две дорогие машины.

– Вы на двух ездите? – спросила она.

– Да, в зависимости от цели поездок.

– У вас хорошо: фонтаны, много декоративных деревьев… А где же яблони, груши, виноград? Кстати, жаль, что мало цветов…

– Осенью все это появится. Я уже договорился с Александром Михайловичем.

– Мичуриным?

– Кремневым.

– А, это тот, который «червячок»?

– Откуда вы знаете?

– Кажется, вы вспоминали… То ли папа, то ли вы. А это что там?

– Это первый вариант фундамента моего дома. Я передумал там строить. Рядом с горой – опасно!

– Можно посмотреть?

– Не стоит, там еще многое не убрано. Неудобно. Пойдемте лучше прямо в дом.

Они вошли в дом, и Ольгу поразило не то, как богато и со вкусом обставлен почти трехэтажный дом (над вторым этажом была еще мансарда), а то, какая кругом чистота. Особый интерес вызвала у нее комната, где находилось несколько компьютеров.

– Такое впечатление, что у вас здесь работает бригада помощников, а вы – какой-нибудь крупный руководитель по освоению космического пространства. Зачем вам столько компьютеров?

– На случай поломки, – отшутился Валерий.

– А зачем столько оружия? Вы разве охотник?

– Я потенциальный охотник и к тому же будущий гренадер. А гренадер без оружия не сможет привести к власти свою царицу.

Она обернулась на сказанную им тираду и, улыбнувшись, сказала:

– Браво. Очень поэтично! Вы делаете быстрые успехи. И так поэтически говорят только счастливые люди.

– Сегодня я и впрямь счастливый человек.

– Да это не потому ли, что у вас появились картины моего отца?

Она стала рассматривать все стены, чтобы оценить развешенную на них живопись.

– Вот мой любимый «Гамлет». И эту красавицу вы получили? Почему она здесь, а не в спальне?

Она указала на «Полуголую натурщицу» и шутливо погрозила Валерию пальцем.

– Да вы – Онегин, Валерий. До прихода в ваш дом я вас воспринимала совсем по-другому.

– При чем тут Онегин? – удивился Валерий и пожал плечами.

– Вот и видно, что вы давно уже писали классическое сочинение в школе: «Для чего Татьяна посещает дом Онегина?».

– Ах, да, вспомнил. Вы хотите посмотреть библиотеку? Пожалуйста, она здесь.

В одной из комнат был кабинет и стеллажи с книгами – кажется, недавно купленные и еще не расставленные по порядку. На стенах она обратила внимание на большое количество фотографий.

– Вы фотолюбитель?

– Да, увлекаюсь фотографией. Ваш папа рисует, а я щелкаю. Вот на этой стене фотографии пейзажей нашей округи. Хочу соединить фотографию, графику и библиотеку в одно целое.

– Ну, здесь еще конь не валялся.

Она подошла к окну и разочарованно заметила:

– У вас здесь, увы, несоответствующий пейзаж. Этот заброшенный фундамент портит всю картину. Надо все это убрать, засадить цветами или деревьями. Кстати, какую часть вашего участка хотел купить этот ваш Полетаев?

Валерий неприятно поморщился, махнул рукой и хотел уйти от вопроса, но Ольга вдруг заметила:

– Дело в том, что в разговоре со мной… Какой, кстати, у него голос? – неожиданно спросила она.

– У Полетаева?

– Глуховатый, трещащий…

– Вот-вот, с таким трещащим голосом я и разговаривала. У этого человека был простуженный голос. Скорее всего, у вашего Полетаева хронический трахеит. Слушайте, Валерий, я очень хочу выпить. Первый день моего приезда оказался в высшей степени нервозным. У вас есть бар или что-то в этом роде? Я считаю, что мы должны выпить за наше знакомство и затем пойти и помириться с моим батюшкой.

Они прошли в большую столовую, где в глубине, неподалеку от двойных сверху овальных окон со снежными узорами, был бар. Окна были распахнуты, и солнце потоком заливало столы, стулья и все, что красовалось в баре.

– Что вы хотите выпить?

– То, что пьют при знакомстве!

– У нас пьют все, что по карману, и до, и после знакомства.

– А что пила моя новая знакомая, певица Богатова?

– Татьяна Георгиевна пила, кажется, мартини. Хотите мартини?

– А что, в этом баре есть и мартини?

– Да, причем «Мартини экстра драй».

Валерий достал бутылку, открыл ее и, посмотрев на этикетку, торжественно сообщил:

– Это самый крепкий напиток из всех вермутов, к тому же в нем практически нет сахара.

– Прекрасно, это и выпьем.

– Только добавим льда и лимона.

Валерий достал лед и лимон, и вскоре они уже стояли друг напротив друга с полными бокалами. Сделали по глотку, и она вдруг стала тереть глаза, словно они отреагировали на внезапно ослепивший ее луч солнца.

– Что случилось, Олечка? – перепуганно спросил Валерий.

– У меня очень чувствительные линзы, и вдруг что-то меня ослепило с той стороны.

Она отошла и взглянула из другого окна в сторону горы, откуда внезапно прошел острый луч. Вернувшись на место, она, словно ничего не случилось, сообщила, что оттуда явно кто-то за ними наблюдает из бинокля, который делает блики в сторону дома.

Валерий хотел сделать движение, чтобы что-то предпринять, но она его остановила.

– Обнимите меня, – приказала Ольга, – и стойте вот так, на месте и не поворачивайтесь, теперь я его хорошо вижу. А сейчас поцелуйте меня.

Валерий даже вздрогнул от такой вдруг представившейся ему возможности.

– Целуйте, целуйте, не бойтесь, – шептала она, – так бинокль поймет, что мы его не заметили.

Они поцеловались, потом допили бокалы и весело вышли из кадра.

Пройдя подальше от окна, она потерла бок и заметила:

– Крепкие же у вас получились обнимашки, все мои ребра пересчитали. Ну что, ребристая я, по-вашему?

– Почему вдруг ребристая? – все еще под впечатлением от случившегося спросил Валерий.

– Это есть такой анекдот. Лежит Ваня с Маней в кровати. Ваня обнял Маню.

– Мань, ты как батарея!

– Цо, теплая?

– Не, ребристая.

– Это мог быть ваш Полетаев? – сменила она тему.

– Не знаю, но не исключено. Во всяком случае, кто-нибудь из его людей. Уверен, что он теперь не один.

– Что будем делать? Может, обратиться в полицию? – предложила она. – Ни в коем случае, – резко ответил Валерий. – Это бессмысленно! И потом, нет никакого мало-мальски серьезного повода. Мало ли кто за кем подглядывает в бинокль! Потом, вы такая симпатичная, что каждому захочется познакомиться с вами поближе. А если через диоптр, это еще и интимно.

– На каждое «захочется» не напасешься, – с раздражением в голосе бросила она. – В патопсихологии таких типов, которые наблюдают за интимными процессами, называют витунными вуайеристами. Многие тащатся от этих фантазий. Теперь придется ходить как перед скрытой камерой и оглядываться, – сказала она с раздражением.

– Не тревожьтесь, Оля. Завтра с утра я съезжу в Ледовск к друзьям, и мы что-нибудь придумаем.

– Я, в общем, не трусливая, но как я теперь утром буду купаться?

– Купаться будем вместе, когда я вернусь. Оставьте на всякий случай мне ваш телефон.

Ольга продиктовала номер, и Валерий занес его в свой мобильный. Он проводил ее до дома и, вернувшись, позвонил в охранную фирму «Гольфстрим» с тем, чтобы охрана была непосредственно обеспечена на объекте.

Такая охрана в реестр фирмы не входила, но предложенный Валерием гонорар решил вопрос положительно. Через два дня ему были обещаны двое охранников самой высокой квалификации.

В начале следующей недели, в понедельник, Дрожжин поехал в полицию.

Он долго ходил со своей повесткой из одной двери в другую, пока его не направили в тринадцатый кабинет. Его принял все тот же капитан Казанец, который приезжал по вызову в связи с ограблением дачи. Встреча неожиданно оказалась плодотворной. По поводу смерти Горина Казанец говорил только как о несчастном случае, приведшем к летальному исходу. Поэтому у Дрожжина сложилось впечатление, что дело Горина принимает односторонний характер и не нуждается в дополнительном расследовании. Он несколько раз пытался доказывать Казанцу, что известная певица Богатова, находившаяся на месте во время инцидента с Гориным, свидетельствует о насильственной смерти полковника, но капитан сослался на то, что этот свидетель – близкий человек покойного и потому не может быть объективным.

Казалось, на этом встреча с капитаном Казанцем должна была закончиться, тем более что по вопросу об ограблении дачи никаких новых данных не было, но Дрожжин сообщил о странных звонках ему и соседу с предложением продажи дачи. Добавил и то, что прошел слух, что на соседнем участке нашли минеральный источник, и, возможно, это стало поводом для приобретения кем-то близлежащих дач. При этом он признался, что за его дачу цену назначают несоответствующую, так как дом старый и не стоит предложенных денег.

Тут Казанец неожиданно пришел в возбуждение, стал интересоваться подробностями, расспрашивать, какие голоса звонили, какую цену предлагали, и даже посоветовал не поддаваться на столь щедрые посулы и оставаться патриотами своего края. Под конец в виде исключения дал свой мобильный телефон и попросил держать его в курсе событий.

– Не стесняйтесь, звоните мне днем и ночью, я всегда буду готов вам помочь. И вот еще, – доверительно добавил Казанец, – дело это будет у меня лично на контроле. Поэтому не надо сюда вмешивать других.

Он не сказал – начальника РУВД Игнатова, но это и так подразумевалось.

Здесь настало время кратко остановиться на некоторых фактах биографии Казанца, который сыграет большую роль в этой истории, и на том, каким образом он попал в эти края. Казанец родом был из Украины. Еще задолго до печальных событий киевского Майдана он, служивший в «Вымпеле», почувствовал, что надвигаются тяжелые времена. Его старшая сестра Вера вышла замуж в Ледовске за забайкальского казака и не раз звала до сих пор не женатого брата к себе погостить. А тут ей подвернулась подходящая невеста, и на этот крючок Казанец решил клюнуть и поехал в гости на смотрины подружки сестры. Девчонка ему понравилась, и он решил перебраться в Ледовск, оставив под Киевом дом с родителями и младшим братом. Малому, как он называл Сергея, лейтенанту

«Вымпела», оставлялся дом и родители на попечение. Сам же Казанец вскоре женился и с помощью родителей жены и незаурядной житейской хватки построил дом, обзавелся сыном и устроился в РУВД города Ледовска. Но вскоре Казанца многое стало настораживать – и в характере начальника РУВД, и главное – в размахе того беззакония, которое творилось в районе. Игнатов же, видя, что из Казанца хорошего подручного не получается, поручал ему мелкие, несущественные дела и всячески старался притормозить его в продвижении по служебной лестнице. Казанец не роптал, вида не показывал, а исподволь собирал материал на зарвавшегося начальника. Видя, что Казанец все терпит и покладист, как агнец Божий, Игнатов, когда в Киеве начались приснопамятные события и многие из «Вымпела» стали подвергаться преследованиям, принял на работу и его брата Сергея. Сергей работал в «Вымпеле» связистом. Когда Александр Казанец, старший брат, рассказал малому о том, что вытворяет «хозяин» полиции, братья решили Игнатову всячески противостоять, и Сергей незаметно поставил у Игнатова «уши»-прослушку, и теперь все художества Игнатова с местной и особенно дагестанской мафией обоим братьям были хорошо известны. Поэтому истинную подоплеку убийства Горина братья Казанцы отлично знали. Догадывались они и об истинной подоплеке покупки дач местных жителей, но все же еще не вполне – пока лишь косвенно. Появление Дрожжина и сделанные ему предложения о продаже за баснословные деньги дачи, которая их не стоила, дали Казанцу новый импульс в расследовании. Он понял: не исключено, что за этим стоит большая афера дагестанцев, начавших возню с китайскими арендаторами. Но пока о своих соображениях Казанец не счел нужным делиться с Дрожжиным, а лишь предложил свои услуги.

Вернувшись из полиции на дачу, Дрожжин все рассказал Ольге, с которой уже успел помириться после ее извинений.

– Не знаю, что сказать Татьяне Георгиевне. Она так надеялась, что дело сдвинется с мертвой точки.

– Папа, конечно, говорить всегда надо только правду, – сентенциозно отозвалась дочка, – но в то же время правду лучше не говорить.

– Что это за логика такая? – недоумевал Дрожжин.

– Вот такая и логика: правду лучше не говорить, но всегда говорить правду.

– То есть? – начал уже сердиться Дрожжин. – Так любое суждение и дело до абсурда можно довести.

– Просто правду надо уметь говорить – в этом вся штука. Мне кажется, что сегодня самым отвратительным человеком будет тот, кто направо и налево будет резать правду-матку. Мы давно привыкли жить в парадигме абсурда. Половину того, что с людьми происходит, они предпочитают скрывать. Вот к примеру: абсолютно очевидно, что ты влюблен в Татьяну Георгиевну. И что ты делаешь? Вместо того чтобы сказать ей о своих чувствах, тебе по какой-то дурной логике надо доискиваться, почему убили ее дружка. Ты видишь, полиция этим не хочет заниматься. Но тебе мало, ты хочешь узнать правду.

– И что я, по-твоему, должен делать?

– Очень просто: хватай эту женщину. Это твой шанс! У тебя хоть жизнь начнется по-настоящему, а то одно только рисование портретов. Не так ли?

Во время этого разговора по телевидению началось выступление руководителя правительства. Ольга добавила звук и минуту слушала речь премьера об очередном успехе правительства. Премьер характерно и знакомо вскидывал голову, подсматривал на подающийся текст во встроенной перед ним камере и при этом все время улыбался. Ольга секунду внимательно слушала и тотчас убрала звук. На экране остался улыбающийся и счастливый Димон без реляций и обычного своего самолюбования.

– Чем мне нравится Димон: он, как вода, принимает форму любого сосуда, заливает напропалую и при этом безнаказанно порхнет на любую другую должность. Все его ругают, но уже постепенно привыкли. Потому что он часть нашего театра абсурда. У нас никудышное правительство – за 15 лет для развития экономики не сделано фактически ничего. Все успехи в экономике достигнуты в отдельных секторах не благодаря действиям правительства, которыми оно щеголяет и хвастает, а назло и вопреки им.

И что, кто-нибудь об этом шумит? Так, краем уха услышишь, что задачи, сформулированные в президентском послании, выполнены на 10 %, да и то криво и после прямого воздействия.

– Ну и к чему ты такое говоришь о правительстве?

– К тому, что у членов правительства, у нас с тобой и у десятков миллионов наших сограждан нет ни малейшего понимания, куда движется страна. Вспомни, чему ты меня учил: «Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлеба». И ведь в этом ты был прав, папа. Но сегодня не только не хотят знать, для чего жить, но и молчат об этом. Правду сказать никто не хочет – все боятся! Так всем легче! При этом меньшинство живет как никогда в России, а большинство бедствует. Разница в доходах между богатыми и бедными примерно в 30 раз. Если ежемесячно разделять деньги России от продажи ресурсов за бугор, то выйдет минимум по десять тысяч долларов на каждую душу. Как говорит мой любимый экономист и преподаватель нашего университета Георгий Николаевич: «Бывшую сверхдержаву перемонтировали в сырьевую периферию мирового хозяйства».

– Это что, фрагменты из твоей диссертации?

– Угадал, это приложение по статистике.

– И зачем тебе нужна для диссертации сомнительная статистика? Ты лучше напиши под грифом имярек следующее: «Мне кажется, что Россия почти единственная страна, которая говорит миру правду». Рано или поздно мир это оценит. Мы, дочка, великая страна! А статистика, а тем более всякая западная брехня – это из басни Крылова о Слоне и Моське. И нам надо на это смотреть как на неизбежность. С тех пор как появился на карте СССР, который победил Германию, они до сих пор не могут прийти в себя.

– Вот с этим я согласна: если бы СССР удалось сохранить и законсервировать на уровне простого воспроизводства, то 80 % жителей РФ жили бы более чем в три-четыре раза лучше, чем сейчас. Так что история древнего Рима повторяется. Поэтому, отец, давай не будем заниматься поисками смыслов, а сосредоточимся на твоем счастье. Когда у тебя встреча с Татьяной у мольберта?

– Скоро, через полчаса.

– Работа закончена?

– Практически да.

– Вот ты возьми и увяжи конец работы с признанием, что без нее жить не можешь. И не отходя от мольберта сделай ей предложение. Надо брать быка за рога. А то на следующих гастролях у нее обязательно найдется какой-нибудь длинноволосый, который захочет ее охранять и заодно насладиться признанием.

Дрожжин за последнее время чаще общался с дочерью по телефону, поэтому, когда Ольга в этот приезд начинала что-то говорить в таком духе, терялся и не мог понять, где она этого всего нахваталась. Потом вспомнил о том, что дочь готовит диссертацию, стала работать и печататься, и ему пришла мысль, что он прозевал, когда она повзрослела и стала такой незаурядной личностью.

– Насчет меня ты, может быть, и права, – сказал он под конец этой очередной стычки, – но о правительстве, да и вообще о политике не впадай в такой диссидентский тон. Не люблю я этого пренебрежительного отношения к власти и нашей жизни. И потом, это небезопасно.

– И я не люблю, папа. Но что поделаешь, наше «правое дело» остановилось. А всякий застой порождает желание его преодолеть, а с этими людьми это не получается.

– Ну конечно, с другими все получится.

– Не обязательно, но есть шанс. Не люблю длинных цитат, но одну запомнила, потому что она является эпиграфом к моей диссертации: «Будущее принадлежит только тем людям, которые достаточно порядочны, чтобы раскаиваться, и тем людям, у которых хватает сил, чтобы исправить свои ошибки».

– Это кто же так красиво рассуждает? – раздался голос Татьяны Георгиевны, незаметно вошедшей в дом.

Увидев певицу, Ольга сразу переменилась, сообщила, что цитата не из кого-нибудь, а из самого Байрона, и стала предлагать гостье до начала работы выпить чаю. Богатова пришла раньше назначенного времени, была одета в платье, в котором она позировала, и поэтому, обернувшись к Дрожжину, спросила:

– Если маэстро разрешит своей подопечной до работы выпить чаю, то я готова.

В это время у Ольги зазвонил мобильный.

– Танечка, извините, я на минутку, – проговорила Ольга и побежала на балкон. Она ждала этого звонка и не ошиблась – звонил Валерий.

– Вы куда пропали, мой друг? – набросилась она, поняв в эти два дня, что ей скучно и не по себе без этого человека.

– Я пропал по неотложным делам и послезавтра к вечеру, скорее всего, вернусь.

– Вы обещали ненадолго, а пропали почти на целую неделю. У вас что, сессия с молодыми студентками?

– К сожалению, есть проблемы помимо студенток. Но одно я не могу понять: что случилось, что мы перешли на «вы»? В чем я виноват?

– Случилось то, что мне кое-что нужно из вашей библиотеки, а также случилось и то, что я разленилась и ничего не делаю. А потом, ты обещал мне, что будем ходить на речку.

Последнее «ты» успокоило Валерия, и он заверил, что больше пропадать не будет и послезавтра утром появится у калитки с цветами и фруктами.

– Посмотрим. Кстати, что за фрукты? – капризно спросила она.

– Груши есть?

– Пока нет, но будут.

– Хорошо, тогда послезавтра в восемь утра жду внизу у моего балкона.

– С плащом и шпагой?

– Нет, только со шпагой. До встречи, Ромео.

Она отключила телефон и вернулась на кухню.

Здесь уже закипал чайник, а Дрожжин хлопотал вокруг стола, нарезая сыр и брынзу. К общей радости, нашлось полбанки яблочного джема, который любила гостья. Стали чаевничать и вести светскую болтовню на разные темы.

Когда решено было наконец пойти работать, Богатова попросила минуту внимания.

– Поскольку сегодня последний сеанс, я, как мы договорились, приготовила ужин и намерена с вами, Виктор Алексеевич, и, конечно, с Оленькой отметить окончание работы.

– Хорошо, отметим, – быстро согласился Дрожжин и обернулся к дочери. – Ты согласна?

– Папа, это прекрасная идея, но мне только что звонили. И у меня вечер, к сожалению, оказывается занят. И потом, я должна работать. Я здесь обленилась вконец. Все, я вас оставляю.

Перед уходом она незаметно, но выразительно посмотрела на отца, взяла со стола большую кружку недопитого чая и пошла к себе.

Как только Ольга вышла, Богатова подсела ближе к Дрожжину и таинственно прошептала:

– Теперь мы с вами навсегда рядом.

У Дрожжина округлились глаза, он подумал, что Татьяна слышала, что Ольга пророчествовала в их адрес.

– Таня, ты прости Ольгу. У меня у самого от нее голова идет кругом, за последний год она сильно изменилась… Критикует все подряд, в том числе и меня.

– Перестань, у тебя прелестная дочка: и умница, и красавица, – отвечала Татьяна, доставая из принесенной папки какую-то бумагу.

– Она фантазерка, ей не терпится сделать всех счастливыми. Но она права, я действительно должен сказать тебе, Таня, что-то очень важное.

– Давай по очереди, Виктор. – Она с нескрываемой гордостью протянула ему бумагу и объявила: – Я ее нашла.

– Что это?

– Дарственная на мое имя. Это копия, но заверенная, с подписями и печатью. Теперь я официально ваша соседка, дорогой Виктор Алексеевич. Когда Миша вручил мне дарственную на этот участок, я отнеслась к этому сдержанно и даже равнодушно. Все равно, думала я, на этом участке конь не валялся, пусть будет мой, если ему так хочется. Но когда меня выгнали из его дома, украли оригинал этого документа, да еще унизили, выставили вещи, хотя я заявила о своей готовности оплатить все – похороны, поминки, место на кладбище, а вместо доброго слова со мной даже разговаривать не стали, во мне закипела прямо-таки злоба на этих родственников. Правильно сказано: «Последний раз надоедаешь родственникам в день похорон». Видеть их не могу! Я все пороги оббила к Игнатову, а из них никто даже не появился. Марина, его бывшая жена, заявляет: «Умер – что тут поделаешь, такая судьба». Как тебе это нравится?

Она секунду помолчала, аккуратно сложила в папку дарственную и продолжила:

– Мишу не вернешь, вот и ты молчишь после поездки в полицию. Ну, что-нибудь сдвинулось с места?

Дрожжин отрицательно помотал головой и коротко сказал:

– Версия, что это несчастный случай. Дело практически закрыли.

– Ну вот, я так и знала. А я им здесь открою дело, – воскликнула она и сжала кулаки. – Никакими угрозами они меня отсюда не выкурят. Упрусь, как китайская стена. Вот бумага, она заверена, на ней печати и подписи. Все – это мое! Это подарок Михаила, и он дорог мне как память о нем.

Дрожжин повертел в руках документ, увидел, что он юридически и правомерно действительный, и неожиданно поцеловал ее в щеку.

– Поздравляю, это официальный документ, и теперь никто не посмеет лишить тебя права на этот участок.

– Спасибо. Ты знаешь, такое упрямство во мне проснулось! Полночи не спала, все думала, какой дом здесь построить. Виктор, я очень хочу, чтобы ты мне его нарисовал. Конечно, нужен архитектор, но когда есть рисунок, легче будет и договариваться, и строить. С другой стороны, тут стало так неспокойно, что я стала плохо спать и постоянно боюсь чего-то.

Дрожжин тут же возразил:

– Неправда, найденная дарственная пошла тебе на пользу, выглядишь ты прекрасно и решительно, словно Хозяйка медной горы.

– Завтра у меня афишный концерт в Ледовске, а потом недельный отпуск, и я его проведу здесь.

– Как ты собираешься ехать в Ледовск? – внезапно спросил он.

– Обещали машину к обеду.

– А может, я тебя отвезу?

– Прекрасно, я за.

– Выедем пораньше, чтобы не торопиться. Перед концертом ты отдохнешь, а я с удовольствием тебя послушаю. Сюда вернемся, когда ты захочешь.

– Подожди, ты только это хотел мне сказать?

– И это тоже.

– И больше ничего? Ты знал, что у меня концерт в Ледовске?

– Прочитал в интернете. Узнал, что все билеты проданы, и решил напроситься с тобой.

– Витя, тогда прошу тебя, давай возьмем мой портрет в Ледовск. Я столько наговорила моим девочкам из бэк-вокала об этой работе, о художнике Дрожжине, что мне не хочется их обманывать и разочаровывать.

– Хорошо, только пойдем, я поправлю фон. Получилось какое-то неведомое черное пространство, как у Пиросмани. Я знаю, что нужно сделать: фон должен быть светлее, а за окном разросшаяся сочная зелень.

Они поднялись на второй этаж, где после случившегося ограбления Дрожжин наконец разместил на стенах картины, а в самой светлой части мансарды, где были два полуовальных окна, устроил что-то вроде мастерской.

Ольга и впрямь желала счастья своему отцу. Измену матери и ее отъезд за границу по негласной внутренней договоренности они с отцом не обсуждали. Но по какой-то женской логике часть вины за случившееся Ольга брала на себя. Особенно ей тяжело было вспоминать, что в момент выбора она, соблазненная материнскими посулами о заокеанской жизни, хотела тоже уехать и оставить отца одного. Получалось, что они обе человека, который не только их любил, но на протяжении более чем двух десятилетий тянул и поддерживал, бросали одного, словно признавая виновным за то, что там – за кордоном – живут лучше и сулят большее счастье, чем то, что мог предоставить им он.

Теперь, когда неожиданно появилась женщина, которая явно была достойна отца, видя его счастливым и влюбленным, она с радостью стала содействовать этому союзу. Особенно ей запомнилось искреннее и откровенное объяснение Татьяны о ее связи с покойным Гориным и та оценка, которую певица высказала по отношению к мужчине, за которого могла бы выйти замуж. Это было озвучено в присутствии отца, сказано не впрямую, но с таким акцентом и смыслом, что Ольга это запомнила навсегда. Она почувствовала, что подобный взгляд отвечает и ее представлениям о браке. Вот и сейчас, думая о звонке и скором возвращении Валерия, она вдруг стала испытывать острый интерес к этому знакомству. Она задала себе вопрос: не под влиянием ли Татьяны у нее появились какие-то серьезные намерения по отношению к этому молодому человеку и ожидание возвращения Валерия больше чем, легкого флирта и общения с любым очередным мужчиной. Интуиция ее не обманывала, Валерий тоже сразу отнесся к ней горячо, искренне и увлеченно. Этим первым признакам влюбленности Ольга очень доверяла, а в этом случае даже вывела формулу: приехала к отцу, а получилось по Божьим чертежам – встретила того, кого даже не мечтала увидеть.

«Неужели и впрямь это он, тот, кто мне нужен!» – думала Ольга, поминутно прислушиваясь к своим чувствам. Странно, но ее не смущало ни то, что они знакомы несколько дней, ни то, чего боится любая женщина, готовая сойтись с мужчиной близко, – ожидание привычного финала, по принципу народной мудрости – «поматросил и бросил», нет, ничего этого она не боялась. Боялась она другого, она чувствовала, что за его поведением, несомненной самостоятельностью и обеспеченностью кроется какая-то тайна. Про родителей он говорил кратко: бывшие врачи, держат аптеку в Ледовске. О своей работе математика в институте и вовсе говорил неохотно, как о террариуме единомышленников. Тогда откуда этот достаток: заплатил отцу за картины большую сумму денег из собственного сейфа, построил роскошный особняк, готов субсидировать местного бизнесмена в борьбе за получение участка под непростой бизнес – рыбоводство? Она вспомнила о том, когда они разговорились в его доме о пришедшей к Онегину Татьяне и о той оценке, какую сделала она своему возлюбленному. Но теперь и она, как пушкинская героиня, не могла ответить, что он все-таки за человек и какая тайна за ним стоит. Странный человек – вдруг без всяких объяснений уехал и ни одним словом свой отъезд не объяснил. Как психолог Ольга быстро вычислила, что близкой женщины у него нет, но есть то, что скрыто от нее и, пожалуй, ото всех. А вот что ей запомнилось больше всего, так это комната в его доме, переполненная компьютерами. Прямо-таки какой-то вычислительный центр.

А ни хакер ли он? Не взломщик ли он, этот математик, чужих сейфов и валютных счетов? А может быть, он сейчас играет в карты? Ведь недаром говорят, что многие бывшие математики в наше время стали великолепными картежниками, подумала она и пришла в ужас, как далеко заглянуло ее, современной Татьяны, воображение.

Утром, после отъезда на концерт отца и Татьяны, Ольга решила наконец засесть за работу. Несколько дней она подбиралась к сюжету своей статьи и не знала, с чего ее начать. И вдруг неожиданно все пошло: новые лица и ощущения, связанные с поездкой, сами собой подсказали, о чем должна быть статья. «Статья будет и хорошей, и полезной, – рассуждала она, – если разговор пойдет о главном: о мужчине и женщине». Она достала все свои блокноты, испещренные карандашными записями, развернула пару книг по статистике и материалы Росстата с ежемесячными сведениями о занятости населения, – которые захватила с собой, чтобы не рыться в интернете, и приступила к работе. Для того чтобы точнее выстроить завязку, она решила начать с проблемы рождаемости. Понадобились некоторые статистические данные, и прежде всего, по странам-соперникам. Выяснялась простая, но существенная вещь: соотношение репродуктивного возраста мужчин и женщин! Так, в США за последние 30 лет население выросло на 90 миллионов, но не за счет эмигрантов, среди них прирост всего лишь на полтора миллиона. Все решается соотношением между полами. Мужчин в Америке намного больше, и в каждом штате своя статистика. При этом у них не ограничиваются провозглашением прав обоих полов, а создается равенство возможностей в осуществлении этих прав и для мужчин, и для женщин. (В скобках она отметила статистику и главного соперника США – Китая, где на 1200 мужчин приходится всего лишь 1000 женщин, а в некоторых провинциях эта цифра достигает 1400 на 1000.) Далее она перешла к России, где на 1174 женщины всего лишь 1000 мужчин. Из этой тысячи, к сожалению, вычитается большая часть, которая представлена алкоголиками и наркоманами, а кроме того инвалидами и нетрудоспособными.

На полях Ольга добавила:

«Если учесть, что к числу бедных по лишениям относится 39 % россиян, то в связи с этим откуда взять силы и возможность на репродуктивный климат? Отсюда и демографические показатели. Чистый коэффициент воспроизводства населения снизился до катастрофической цифры – 0,6. Такого беспрецедентно низкого уровня воспроизводства ранее в нашей стране не отмечалось даже во время войны». Дважды она подчеркнула одну горькую и трагическую мысль: идет процесс депопуляции и вырождения нации. Один абзац она набросала на отдельной странице и написала: «Мои окаянные мысли»: «Если говорить, в чьих интересах изменился строй и кто в результате проиграл за эти двадцать лет, так это именно эти “нерепродуктивные” люди. А их большинство в России. Послушаешь телеведущих – ну не жизнь у нас, а просто рай. В доказательство они и видеоряд поставят, и музыку популярную запустят, и обязательно найдут тех, кто даже сейчас, после всевозможных санкций и свалившейся вопиющей дороговизны, всем доволен. Но если вспомнить, что большинство наших граждан лишилось своих сбережений, прав на участие в бывшей общенародной собственности, устойчивого социального положения и достойного уровня жизни, то очевидно, что рожать детей, ждать восстановления сбережений и справедливости со стороны государства пока бессмысленно. Что же тогда делать? Ведь я патриотка, люблю Родину, готова ради нее отдать жизнь, но она, эта самая жизнь, при таком прозябании не в радость, а в наказание!» Она вдруг вспомнила Высоцкого и добавила цитату: «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята».

В самый разгар работы, когда она находилась в творческом запале, резко и не вовремя задребезжал мобильный. Она прислушалась и с первых слов поняла, что это тот голос, который она не могла забыть.

– Как его? – и вспомнила: – Полетаев!

От внезапного шока она хотела сразу его перебить, сказать, что она все про него знает, никаких угроз не боится, но решила вначале выслушать.

– Здравствуйте, это по поводу дачи, – зазвучал скрипучий гортанный голос. – Итак, прошла ровно неделя, как вы обещали подумать, договориться с отцом и уступить эту дачу за цену, которую мы вам предложили. Повторяю, прошла ровно неделя! Какое решение вы приняли?

Ольгу привели в ярость даже не слова, а тон, которым они были сказаны: прокурорский и безапелляционный. Люди, которые хотят что-то купить, по крайней мере, стараются произвести хорошее впечатление, а тут каждое слово – как будто судебный приговор.

– Повторяю, прошла ровно неделя!

Ольге что-то в голове стучало – не ссорься, старайся повернуть разговор в доброжелательное русло.

– Скажите, пожалуйста, откуда вы знаете мой телефон? Я помню точно, что я его вам не давала/

– Вы популярная личность в «Fasebook», поэтому найти ваш телефон не составило никакого труда. Во-вторых, мы хотим иметь дело с тем, кто заинтересован в продаже дачи. Послушайте, вы же разумный человек: за деньги, которые мы вам предлагаем, вы сможете купить и большую квартиру, и дачу под Москвой и, главное, поможете тем людям, которые хотят жить именно здесь.

– Я могу рассчитывать на вашу честность?

– Конечно.

– Зачем вам нужна именно эта земля?

– Вы как, влюбляетесь в того парня или – не в того?

– Наверное, в того.

– Что вы цените в мужчине?

– Это что, кроссворд? Впрочем, скажу: я ценю в мужчине прежде всего талант, потом скромность и в последнюю очередь амбиции и статус.

– Вы забыли еще одно свойство: хладнокровие, достижение цели любыми средствами…

– Смотря какими!

– Мы покамест не перегибали палку. Мы все время просим, добавляем цену и надеемся наконец, что вы согласитесь! Нормальные люди тут бы и раздумывать не стали. От счастья бы прыгали до потолка.

Последняя фраза ее буквально взорвала. Она набрала воздух, и ее понесло без остановки:

– Вы, господин Полетаев, превосходите все возможные рамки и действительно ведете себя хладнокровно и, добавлю, в высшей степени цинично! Вы настроили против себя всех. И вы не назвали того, о чем мы договаривались.

– Ай-ай-ай, о чем же мы это договаривались? Мы договаривались, что я позвоню через неделю, я это, как видите, и делаю. Ни о чем другом мы не договаривались!

– Нет, неправда, мы договаривались совсем о другом. Мы условились, что вы наконец перестанете врать и скажете, для чего вам нужна наша земля, потому что сам дом уже стар и не стоит той суммы, которую вы предлагаете. Поэтому, посоветовавшись с моим отцом, владельцем этого дома, мы решили вам в его продаже отказать и просим больше нас по этому вопросу не беспокоить!

– Вы сильно пожалеете об этом. И очень скоро! – гневно выкрикнул Полетаев.

– Ваша угроза будет передана в полицию, и тогда посмотрим, кто о чем пожалеет. И запомните, полковник Игнатов найдет на вас управу.

Ольга отключила телефон, присела от волнения на тахту и тотчас пожалела, что брякнула про Игнатова – сорвалось первое ментовское имя, которое было на слуху.

– По всей видимости, они здесь одна шайка-лейка, а я со своими угрозами как пугало среди волчьей стаи.

Вдруг вспомнив, что в целой округе она одна, Ольга вскочила и бросилась в подсобку, где в углу она видела ружье, принадлежавшее когда-то деду Алексею. Подсобка по давней бесхозности была завалена разным скопившимся за многие годы барахлом, но приклад ружья она сразу заметила и осторожно вытащила его из общей кучи. Ствол ружья был замотан в плотную замасленную ткань, но в развернутом виде старый дробовик выглядел грозным оружием. Обшарив разные коробки, она нашла одну, на которой выцветшим фломастером было написано: «16-й калибр». Патронов оказалось немного, всего шесть штук. Схватив все это богатство, она ринулась наверх и, заняв оборону у окна, стала поджидать возможные последствия состоявшегося разговора. Но вскоре стало темнеть, наступивший вечер, напряженное ожидание постепенно измотали ее. Немного погодя она, не раздеваясь, заснула, проснулась около одиннадцати вечера. Спустившись вниз, Ольга еще раз проверила входную дверь, пристально вгляделась в очертания двора, нет ли засады или подозрительных теней, и, успокоившись, поставила чайник, чтобы перекусить. Ужин оказался поздним, но вполне сносным. Она даже выпила рюмку мартини, принесенную еще Татьяной. Посмотрев на часы, она решила позвонить отцу, но потом передумала.

– Чего беспокоить молодых, да еще после концерта, – решила она и случайно включила телевизор.

По ледовскому каналу шел информационный блок о только что прошедшем сольном концерте любимой певицы города – Татьяны Богато-вой. Татьяна Георгиевна, во всей красе расшитого русского сарафана, давала интервью после концерта, и рядом с ней Ольга увидела отца.

– Ну все, слава богу, попался, – усмехнулась она и вдруг вдалеке услышала выстрелы. Вначале она подумала, что это фейерверк по какому-то случаю по телевидению, но, убрав звук, поняла, что стреляют рядом. Она бросилась наверх и взглянула в окно. В доме Валерия горел свет, и выстрелы раздавались в той стороне. Не раздумывая, она надела куртку, положила в нее патроны и, захватив ружье, выбежала из дома. Все ее попытки понять подноготную и тайны нового знакомого вдруг ушли куда-то в сторону, далеко и безоглядно. Сейчас она рвалась на помощь. Она совсем не думала, чье это дело, ее или нет! Для нее важно было ему помочь. Если надо, спасти! Выстрелы звучали со стороны брошенного участка, ставшего непригодным для строительства дома. Дорога к нему была плохо освещена, и она вынуждена была бежать осторожно, стараясь не оступиться и не упасть. Неожиданно издалека стал нарастать звук работающего мотора. Это был мотоцикл. Фара резанула ей по глазам, она отскочила в сторону и, подвернув ногу, упала. Мотоцикл на огромной скорости проскочил мимо и скрылся за поворотом их дачи. Нога заныла, но она встала и, не обращая внимания на боль, побежала к месту, откуда раздавались выстрелы. Оказывается, под забором, охватывающим участок Валерия, был лаз, который, по всей видимости, исчезнувший мотоциклист не успел заделать. Не раздумывая, она пролезла внутрь и, выбравшись на участок, стала пробираться к дому, на освещенное место.

Ольга понимала, что опасность позади, налетчик исчез, но что с Валерием – жив ли он, не ранен ли, – она не знала. Поэтому шла вперед медленно, непрестанно осматриваясь по сторонам, не раздастся ли откуда-нибудь стон или призыв о помощи. Вдруг мощный свет ослепил ей глаза.

– Руки! – раздался еле узнаваемый голос Валерия. – Слышишь, ты, сука, подними руки и выходи наверх, иначе я буду стрелять!

«Господи, он жив!» – мелькнуло у нее в голове, и она истошно закричала:

– Это я, это я! Валерий, это я, Ольга!

– Оля, это ты?

– Да-да, это я, Валерий!

– Господи, как ты сюда попала?

– Через дырку в заборе. Там есть лаз. – Она указала в темноту, где ребристыми боками проглядывал забор. – Валера, я подвернула ногу, помоги мне выбраться.

Он стал быстро спускаться, закинув на плечи ружье. Подойдя ближе, они не выдержали и бросились друг к другу. Она прощупала руками его голову, плечи и осипшим от волнения и потрясения голосом прошептала:

– Неужели ты жив? Я думала, что тебя убили. Так испугалась, что бежала как сумасшедшая. Он пролетел мимо. Чуть не сбил меня. Ну что, мы так и будем стоять?

Она легким движением руки освободилась от его объятий и попробовала ступить на больную ногу, но тут же вскрикнула. Сильная боль пронзила ее.

– Ну вот, героиня пришла в негодность. Не знаю, что теперь делать. Она развела руками, и тогда он, передав ей фонарь и закинув оба ружья за спину, легко подхватил ее на руки и понес из котлована вверх, на ровное место. Фонарь у нее болтался в разные стороны и неожиданно осветил то место, где, по всей видимости, только что кто-то работал. Там валялся какой-то инструмент и плотно набитый рюкзак.

– Смотри, он здесь что-то искал. Вон там рюкзак и какие-то инструменты.

– Потом, все потом… Вначале надо посмотреть, что с ногой.

Он поднял ее наверх, на секунду опустил, как аиста, на одну ногу и снова понес прямо к дому. Положив ее в прихожей на кушетку и сняв ружья, он стал осматривать ее ногу. Кажется, перелома не было.

– Олечка, это растяжение, сейчас повяжем эластичным бинтом, и ты сможешь ходить.

Действительно, минут через десять она уже смогла пройти в гостиную и попробовать какой-то предложенный им напиток.

– Это что?

– Это вино по рецепту графа Орлова-Чесменского. Готовится в Самаре фирмой Чебалиной. В нем есть и успокоительные травы.

– Валера, я успокоюсь только тогда, когда ты мне объяснишь, что здесь произошло. Кто в кого стрелял, и что за раскопки у тебя на участке? Там ведь остался рюкзак, что в нем?

– Подожди, я сейчас. Он может вернуться.

Валерий схватил свою трехстволку, выскочил из дома и, освещая фонарем дорогу, спустился в котлован. Найдя в заборе лаз, он заделал его брошенным со времени стройки деревянным щитом, подпер скатавшимися в цементе стропилами и, захватив рюкзак и инструменты, вернулся к Ольге. Понимая, что от нее полуправдой не отделаешься, и увидев во всей прелести ее отношение к себе, он решился рассказать все начистоту. Он и сам понимал, что молчать больше нельзя, иначе все может закончиться несчастьем, непоправимой бедой.

– Ольга, во-первых, спасибо тебе. Ты такая… В общем, молодец!

Я восхищен тобой. Я решил тебе все рассказать. Но у меня к тебе одна просьба: пока это строго между нами. Хорошо?

– Хорошо, хорошо, я никому ничего не скажу. Скажи, это что-то преступное, уголовное, раз ты боишься?

– Мне нечего бояться, это моя земля.

– Покажи, что в рюкзаке, золото?

Валерий быстро открыл в спешке брошенный рюкзак и вынул из него два камня величиной с ладонь.

– Что это такое?

– Если говорить по-научному, то это минерал из тремолит-актинолитового изоморфного ряда группы амфиболов, силиката кальция и железа. А по-простому этот камень называется – нефрит. Бывают светлые и зеленые оттенки. Это белый непрозрачный и чистый нефрит, похожий на легендарный лотос. На мировом рынке он ценится больше всего.

– У нас был такой, его нашел дедушка, – заговорила она, завороженно глядя на ладони Валерия, где, словно услышав себе оценку, камни стали переливаться и играть всеми цветами радуги.

– Китайцы говорят: «Золото имеет цену, нефрит – бесценен».

– Здесь почти полный рюкзак, сколько стоит все это? – спросила она.

Он взвесил на руке содержимое рюкзака и ответил:

– Поскольку это необработанные камни, то они стоят примерно около тридцати тысяч долларов!

– Господи, какое испытание.

– Не пугайся, нефрит – символ вечной любви. Это камень победы и бессмертия. Камень нельзя поцарапать даже сталью, он изгоняет искажения, лечит почки.

Валерий все больше увлекался и не мог остановиться:

– Говорят, из него сделан трон Будды. Подвеска из нефрита была у Александра Македонского. Когда он во время купания оставил ее на берегу Евфрата, удача его покинула. Мне повезло, во время копания фундамента я наткнулся на эти залежи. Полетаев, геолог по профессии, сразу понял, что это нефрит. Лабораторная проверка дала стопроцентный результат, это самый дорогой нефрит в мире. Потом он потребовал своей доли, и мы разошлись, когда его алчность превратилась в прямой бандитизм.

– Валера, милый мой, ты уверен, что то, что ты нашел, – это удача? – негромко спросила она и уставилась на него встревоженными глазами. – Ведь ты теперь мишень. Они от тебя не отстанут.

– Они, Оля, не отстанут и от вас, потому что линза нефрита от моего участка тянется к Горину, затем к вам, а дальше – к ферме, которую хотят выкупить люди Полетаева. Если они получат там якорь, то следом они будут любыми средствами выживать нас.

– Почему ты молчал все это время? Ведь если бы мы знали, то можно было принять какие-то меры, что-то предпринять. Возможно, что смерть Горина как-то связана с этим.

– Мне кажется, что Горин знал о нефрите и играл какую-то свою игру, которую вычислил Игнатов, – согласился Валерий, – цепочка идет через дагестанцев к Игнатову, а дальше, возможно, в Москву, на самый верх.

– Ты сам слышал, что ты сейчас сказал? При таком раскладе на какую игру рассчитываешь ты? У тебя есть выход и шанс?

– Я ездил в Ледовск, хотел подать заявку на лицензию и сделать ООО ПТП на поиск, разведку и добычу нефрита. Но в нашем Витумском районе внезапно приостановили право пользоваться лицензионными условиями. Генпрокуратура выявила нарушения законодательства о защите конкуренции. Конкурсы на право пользоваться месторождениями уже полгода как регулярно отменяются, но при этом фактически идет нелегальная разработка минерала на многие миллионы рублей. В нашем случае они рассчитывают именно на такой способ добычи. Убежден, пока не подкупят нас или не решат с нами как-нибудь иначе, лицензий в нашем районе давать не будут. Полетаев убедил своих подельников, что здесь большое месторождение, и они сделают все, чтобы его присвоить. Поэтому у меня нет никаких шансов создать компанию и работать легально. Вот почему я никому из вас ничего не говорил. Ты узнала первая и, надеюсь, последняя.

– «Узнала первая», смотри, какая честь! Ну и что из того, что я узнала? Тебя к черту убьют, а что буду делать я? У нас, судя по тому, что ты мне рассказал, и если здесь действительна еще присутствует и рука Москвы, практически нет выхода.

– Есть. Это сам нефрит. Во-первых, он защищает людей, которые его находят, и к тому же осуществляет главную заповедь: «Не волнуйся и не спеши: дней в году много».

Она помолчала и, оглядев все вокруг, сказала:

– Так, значит, этот дом и все, что в нем куплено, куплено на нефрит?

– Нет, часть я заработал на бирже.

– Ты игрок?

– Да, я играю на бирже.

– Господи, с кем я связалась? Ты, оказывается, совсем плохой мальчик.

– Таких «плохих мальчиков» во время недавнего обесценивания рубля в верхнем эшелоне власти было сколько угодно. Разница только в том, что они догадывались о курсе ЦБ, а я просчитывал технологически.

– И как это все происходило?

– Тебе правда это интересно?

– Да, вдруг твоим помощником стану.

– Тогда коротко, для общего образования: когда Центральный банк России отказывается поддерживать стабильный курс рубля, на рынке начинается господство игроков.

– То есть спекулянтов?

– Мне не нравится это определение, но, если тебя устраивает, пожалуйста. Монопольное положение при этом занимают иностранные финансовые структуры, их доля от 60 до 90 %.

– А сколько в игре у нас?

– Вес нашего валютного финансового рынка составляет 0,6 % от мирового. Так что любое дуновение спекулятивного ветерка с Запада сразу же повергает наш рынок в турбулентность. Итак, по этому компьютеру, – Валерий включил крайний из них, – идет информация об усилении финансовой волны в нашем направлении. Я вижу, как подключаются некоторые компании к безграничному кредиту от ФРС, от ЕЦБ, от банка Англии… По этому компьютеру я слежу за надвигающейся волной нашего ЦБ. Понимаю, что начинается колебание курса. Сейчас надо угадать, куда и на какие цифры ставить. Это делается по этому компьютеру. На этом я подсчитываю разбег колебаний. С этим, главным, я начинаю работать по своим вкладам. Для глобальных игроков ключевая ставка нашего ЦБ не проблема. Поэтому надо вычислить, где прибыль, и туда точно сыграть на повышение или понижение. В этой ситуации надо обязательно учесть денежную массу наших банков, которым ЦБ выделил деньги на кредитование экономики, но банки вместо этого используют эти деньги в нашей общей игре. Однако это только технология, Ольга, а вывод следующий: в нашей экономике сформировался гигантский и единственный центр сверхприбыли – это Московская биржа. Здесь умелые игроки получают свою долю. В прошлом году Московская биржа пропустила через себя около четырех триллионов долларов, что более чем вдвое превышает наш ВВП. В заключение хочу сказать, что ни одного из этих трейдеров ни в чем не обвинили.

– Значит, эти спекулянты остаются на воле и живут в свое удовольствие, не выходя из дома?

– Совершенно верно! Но эти типичные в мировой практике операции carry trade рассматриваются финансовыми регуляторами всех стран как нежелательные, но неизбежные.

– И сколько может положить на свой счет отдельный игрок?

– Все зависит… – Валерий сделал паузу и задумался.

– От таланта? – подколола Ольга.

– Не только, важно и везение. Но когда ты технически подготовлен, везение, как правило, сопутствует.

– Вот почему у тебя столько компьютеров.

– Да, это рабочая площадка бывшего преподавателя математического факультета, кандидата математических наук Валерия Гольцова.

– Гольцов, а ведь тебя могут посадить.

– Я капля в море. Когда играют государственные структуры, бессмысленно искать состав преступления.

– Но вы же, наверное, продавали и нефрит?

– Нефрит мы добывали специальными сверлами с алмазным напылением. – Он поднял с пола инструменты и показал их Ольге. – Продали только тонну через соседей-китайцев. У них есть способ переброски необработанного нефрита в Поднебесную. Получили немалые деньги и клятвенно решили завязать с нелегальщиной. Я хотел открыть ООО ПТП, по типу «Каскада». Полетаев был категорически против.

– Почему? – спросила Ольга.

– Я становился владельцем, а он – наемным рабочим. Это его никак не устраивало. Я с ним до копейки рассчитался и с помощью фирмы «Гольфстрим» выгнал. Но он никуда не уехал. Он родом из Дагестана, а их здесь вагон и маленькая тележка. Сработал клановый инстинкт. Они выкупают все, что продается. И покупают не на свои деньги. Вот откуда эти звонки и такие цены. Выкупив эту землю, они за короткий срок добудут здесь миллионы долларов.

Стоило ему произнести последнюю фразу, как по потолку и стене скользнул свет автомобильной фары. Валерий ринулся к окну. Со стороны дороги нешумно подъехал внедорожник. Схватив брошенную на полу трехстволку, он побежал через ступеньки наверх, в мансарду. Из машины выскочили несколько человек и крадучись двинулись в сторону дома. Он открыл окно и стал ждать, кода подойдут ближе. Неожиданно за его спиной оказалась Ольга. Она открыла еще одно окно, вставила в ствол дедовской одностволки патрон и притаилась в ожидании схватки.

– Пришли за рюкзаком, думают, что он на месте, – шепнул Валерий, прижимая крепче приклад. – Я все их планы нарушил. Они думали, что я приеду завтра, а я появился сегодня.

Через некоторое время стало понятно, что лаз не поддавался – и подперт основательно. Тогда один из налетчиков от безысходности и злобы прыгнул на забор, и вдруг сработала сигнализация. Гул и вой поднялся такой, что вся группа наперегонки бросилась к машине, и, развернувшись на небольшом пятачке, внедорожник погнал подальше от наделанного шума.

От пережитого волнения они оба почти бессознательно обнялись, и Валерий поцеловал ее.

– Молодец, ты меня не удивляешь, а покоряешь. Откуда такая смелость?

– Не знаю, так получилось, – отозвалась она, и они бочком, друг к другу прижавшись, стали спускаться на первый этаж. Внизу он обнаружил свой мобильный и успел остановить бригаду, выезжающую на вызов по его адресу. В баре нашелся коньяк и мартини, которое ей в прошлый раз так понравилось. Но она не стала пить вермут, а выпила коньяку и вдруг начала дико хохотать, очевидно, на нервной почве.

– Как они рвали когти, эти хозяева Кавказа! Никогда не забуду.

Она вытащила из своего ружья патрон и сказала:

– На видном месте в рамочке поставлю, чтобы папа мной гордился.

А теперь я хочу под душ.

Она странно посмотрела на него и добавила:

– Пожалуйста, если не трудно, отнеси меня туда.

Он отнес ее в ванную, потом передал ей через дверь красивый итальянский халат, ни разу и не примеренный его бывшей женой, и когда она после душа выпорхнула, разрумянившаяся и еще более желанная, он поцеловал ее по-настоящему, в губы. Потом он отвел ее в свою спальню, а сам пошел в детскую, так никогда и не служившую в его браке по назначению. Но вдруг в спину долетел голос:

– Валера, я не засну. Ляг, пожалуйста, рядом.

Она оказалась права: они оба так и не заснули всю ночь. Утром ей позвонил отец.

– Мы с Таней приехали, а тебя нет. Где ты ночуешь?

– Папа, я у Валеры. Мы скоро будем.

– У тебя все в порядке, дочка?

– Более чем! А у тебя, папа?

– У меня? У меня все хорошо, дочка.

Ольга, несмотря на занятия психологией, была поклонницей всякого рода обрядов и поверий и считала, что в этих преданиях закодирована мудрость разных народов. Она была убеждена, что знать их психологу необходимо в обязательном порядке, потому что с увеличением количества «народных целителей» появилось множество мошенников и жуликов, превративших эту практику в «ворожбу», ставшую основой всевозможных неврозов. В это раннее утро она вспомнила лишь об одном древнем поверье – кто из молодых встанет первым с брачного ложа, тот будет главным в доме и дольше проживет. Она первой пришла на кухню и стала готовить завтрак. Вскоре запахи классической яичницы привлекли обоняние Валерия, и он появился на кухне. Когда все было разложено по тарелкам и под одобрение хозяина стало съедаться, Ольга сообщила, что звонил папа и узнавал, почему она не ночевала дома.

– И что ты ему ответила? – спросил Валерий.

– По существу ничего. А ты считаешь, что я должна была ему что-то сказать?

– Отвечать в таких случаях надо в пределах разумного. Мы об этом с тобой вчера договорились.

– Я осталась ночевать у мужчины, и что же, по-твоему, я должна в пределах разумного ответить своему отцу?

– Мне кажется, его надо как-то обрадовать.

– Как? Может быть, сообщением, что я, возможно, беременна?

Валерий оторвался от еды и заговорил другим тоном и очень взволнованно:

– Для меня, Ольга, это было бы огромным событием. В моем браке с бывшей женой это было невозможно. Мы прибегали ко всякого рода медицинским услугам и в конце концов довели друг друга до взаимной ненависти, и в конечном итоге все закончилось разводом. Поэтому прошу тебя, этим не шути.

– Извини, я не знала.

– Ты все и без того бы узнала, но я не думал, что эта тема возникнет так рано, на первом совместном завтраке.

– Ты прямо говоришь как Бернард Шоу из переписки с Патрик Кэмбл.

– Кто такая, эта Патрик Кэмбл?

– Актриса.

– Она забеременела от Бернарда Шоу?

– Нет, они обо всем говорили примерно в таком тоне.

– За завтраком?

– Кажется, они никогда не завтракали вместе.

– Потому что они только переписывались. Это пьеса такая есть Бернарда Шоу.

– Не наш случай. Я не люблю писать и предпочитаю тебя видеть живьем и каждое утро. Так и скажи своему отцу: папа, Валерий Гольцов хочет видеть меня каждое утро за завтраком. Если, конечно, ты этого хочешь.

Он оторвался от тарелки и внимательно посмотрел на Ольгу. Вся ее привычная наступательность вдруг погасла, когда она услышала ясные прогнозы их дальнейших отношений. Ей так стало вдруг хорошо и удобно, что она быстро подошла к нему и, обняв его за шею, заплакала.

– Спасибо тебе, ты чудо. Я люблю тебя.

Валерий улыбнулся и вскинул ей прядь волос, как это делала она сама при первой встрече.

– Какая ты у меня красавица. И я смотрю, у тебя нет никакого макияжа. Или я ошибаюсь?

– Нет, я только утром купалась.

– Поэтому ты так пахнешь. Ты невероятно хорошо пахнешь.

В этот момент раздался звонок мобильного телефона. Валерий стал рыскать, где он забыл мобильный, и, найдя, торопливо стал подключаться. Звонок у Валерия прервался, но тотчас зазвонил мобильный у Ольги.

– Папа, это ты? Нет, Валерий рядом. Что случилось? Так… Так… Когда это обнаружили? Хорошо, мы сейчас будем.

Она отключила телефон и, взглянув на Валерия, сказала:

– У нее на участке кто-то орудовал.

– У Богатовой. Отец пошел ее провожать, и они обнаружили следы каких-то раскопок.

– Одевайся, – приказал Валерий.

Через десять минут они были у входа на дачу Горина. Калитка была не заперта. Впереди шел Валерий, пристально рассматривая по сторонам, нет ли следов. Участок весь зарос высокой крапивой, травой и репейником, и лишь узкая протоптанная тропинка вела к дому. Точнее, это была баня с пристроенной комнатой и террасой. На этой террасе они и нашли сидящих в растерянности Дрожжина и Богатову. Лица их были неспокойными и осунувшимися. Ольге даже показалось, что у отца на ставшем теперь воскового цвета лице неправдоподобно красные глаза. «Наверное, давление повысилось», – подумала она и вспомнила, что захватила ему из Москвы лекарство. Богатова курила, что для всех было неожиданностью. Когда они появились, певица стремительно вышла на крыльцо и, бросив сигарету, показала место в стороне от дома, где ее участок примыкал к усадьбе Валерия.

– Открывала окно, чтобы проветрить, – вижу примятую траву, – быстро стала рассказывать она. – Вначале подумала, что побывала лиса, а вышла посмотреть – тут целое бесовское капище, черт ногу сломит. Когда уезжала, то ничего этого не было, значит, за вчерашний день все случилось. Вон там они орудовали, – указала она рукой в сторону черных металлических труб, обтянутых «рабицей».

Валерий пошел первым и, подходя к развороченному участку, резко остановил следующих за ним Ольгу и Татьяну. Вокруг была куча разбросанной земли, прикрывающей место, где кто-то копал.

– Есть лопата? – спросил Валерий. Богатова прошла чуть вперед и крикнула:

– Виктор, захвати из сарая лопату.

Через минуту Дрожжин пришел с лопатой и подал ее Валерию. Тот принялся отбрасывать еще не подсохшую землю. Когда участок был зачищен, все увидели круглые отверстия, уходящие глубоко в землю.

– Что это такое? – спросила Татьяна, поворачиваясь то в сторону Валерия, то к Ольге и Дрожжину.

– Наверное, были поиски воды. Искали минеральный источник, – уже увереннее заявил Дрожжин.

В это время Ольга на метр ближе подошла к Валерию и вопрошающе посмотрела на него. Он понял, что если сейчас начать отнекиваться и соглашаться с наивной нелепицей, предположенной Дрожжиным, то можно потерять все, что так сблизило его с этой долгожданной женщиной, и он решил сказать правду:

– Нет, Виктор Алексеевич, это не поиски минерального источника.

Это не просто куча мусора и земли, это остатки выхода керна, характеризующего минеральный состав почвы.

Серьезный тон, с каким Валерий начал говорить, произвел впечатление, и все, не шелохнувшись, стали его слушать.

– У нас здесь раздробленные породы с трещинами, – продолжил он, – которые можно буравить не очень тяжелым самодельным буром. Проще говоря, это такие сверла, их еще называют алмазные жала, которыми можно высверливать породу на достаточную глубину. Такие шурфы делаются при геологической разведке драгоценных пород.

На словах «драгоценных пород» Таня всплеснула руками, хотела что-то сказать, но, оглядев всех, заставила себя слушать дальше.

– Процент выхода керна здесь невелик, – уже увлеченно продолжал Валерий, – но достаточен для того, чтобы оценить возможности данного участка. Россыпь керна, разбросанного здесь… – Валерий взял часть откопанной ниже породы и, показав всем, подытожил: – Показывает, что здесь есть нефрит. По моим данным, в нашем районе существует значительный запас нефрита. Линза этой породы мощностью в несколько десятков метров тянется от моего участка сюда, к вам, Татьяна, потом идет к участку Виктора Алексеевича и дальше к той ферме, за которую под видом поиска минеральной воды борется некто Полетаев. Полетаев когда-то работал у меня на строительстве дома и, когда мы рыли первый фундамент, обнаружил этот нефрит. Он профессиональный геолог и безошибочно определил эту породу и даже ее стоимость.

Ольга обняла взволнованного рассказом Валерия и добавила:

– Папа, Таня Георгиевна, все это мне еще вчера рассказал Валерий.

Образцы этих камней он показал мне.

– Я хочу немедленно видеть эти образцы. Можно?

Татьяна требовательно уставилась на Валерия, и он молча протянул руку в сторону своего дома.

К дому Валерия они не шли, а бежали. Когда Татьяна взяла в руки два больших камня, которые Валерий показывал Ольге, с ней стало плохо.

Она села на кушетку и сухим голосом спросила:

– Сколько стоят эти?.. Она не смогла произнести название и уставилась на Валерия пытливыми завороженными глазами.

– Стоимость килограмма нефрита меняется в зависимости от сорта и может колебаться от нескольких десятков до нескольких тысяч долларов.

– А сколько стоит наш?

– Этот нефрит самый дорогой.

– У нас был такой, – подал голос молчавший до сих пор Дрожжин. – Отец нашел его более тридцати лет назад. Он искал нефрит в этих местах, но не нашел. Решил, что камень принесло рекой из каких-то далеких залежей.

– Просто ваш папа, Виктор Алексеевич, не знал глубину, на какой находится эта порода. Да и мы бы ничего не узнали, если бы не случай. У нас ведь в России нефрит нашли совсем недавно, когда строили Байкало-Амурскую магистраль, а криминально торговать им начали сразу после благословенной перестройки.

– Господи, значит, я миллионерша? – со слезами на глазах произнесла Богатова.

– Да, если вам удастся этим воспользоваться, – с иронией отозвался Валерий.

– Виктор, какое несчастье. Ведь они от нас не отстанут. Я теперь вспомнила, что Миша однажды мне рассказывал, что разнюхал, будто в нашем районе где-то найдены драгоценные камни – «изумруды», и когда он во всем разберется, то мы станем очень богатыми. Вот и получилось: «На всякого мудреца довольно простоты». По всей видимости, он все-таки разнюхал о нефрите, и тогда они от него избавились.

Она окинула всех выразительным взглядом и тихо закончила:

– Теперь все ясно: они здесь хотят «воровскую яму» сделать, а нас купить и выкинуть. Я только одного не понимаю, Валерий, почему вы все это время молчали? Вы ведь понимаете, что вы в одиночку с этим не справитесь? Нас всех перестреляют по одному, под любым предлогом, и тогда все это богатство достанется криминалу и местной власти, которая с ними в сговоре. У вас хоть есть оружие?

Валерий провел всех в следующие комнаты, где в одной из них висело оружие.

Увидев, на стене ружья, Татьяна обрадовалась:

– Надо раздать народу, будем держать круговую оборону.

Тут вмешалась Ольга и быстро рассказала о том, что случилось ночью.

В подтверждение был предъявлен рюкзак, набитый нефритом.

– И сколько в этом рюкзаке? – спросил Дрожжин, который до сих пор тоже не мог прийти в себя от всего случившегося.

– Здесь нефрита на 25–30 тысяч долларов.

– И вы держите это в углу комнаты и ничего не боитесь? – спросила Татьяна.

– В ближайшее время они не сунутся, а дальше мы что-нибудь придумаем.

– Пока я придумала только одно – выпить! – Она повернулась в сторону пройденных комнат. – Кажется, мы видели бар. У вас есть что-нибудь крепкое? Есть коньяк?

Валерий кивнул головой и пошел за коньяком. В свою очередь, Ольга пригласила всех в холл, где расселись полукругом за стол и, достав из буфета бокалы, разлили коньяк, который принес хозяин. Через полчаса все заметно расслабились и пошел разговор, что делать и к кому обращаться за помощью. Перебирали разные варианты и все равно так и не решили, кому можно было доверить эту тайну, чтобы не оказаться в еще худшем положении.

Валерий, освободившись наконец от необходимости держать все в строгом секрете, стал довольно убедительно высказывать идею о создании совместной частной компании, представленной всеми участниками этого застолья. Он все больше увлекался, и гости в какой-то момент загорелись его планом. Но быстро опьяневшая Татьяна, стала шумно возражать и объявила, что это дело не их рук и умения и что нужно привлекать честный бизнес, иначе им не уцелеть.

– А где вы видели такой бизнес? – начал спорить Валерий. – Страна безудержно катится вниз, в пропасть. Недавно академик Жорес Алферов вынужден был признать, что мы опять отстали на 25–30 лет. А догнать при олигархических темпах развития, возрастающих санкциях и непотопляемых кадрах в экономике и правительстве нет никакой возможности. Мобилизационный проект не получается – нет дешевой рабочей силы, но зачем вместо него создавать, вдумайтесь, фабрику оптимистических новостей? Хотят ползти в будущее по-пластунски, но обязательно с оптимизмом. Вывод один – держаться друг за друга и…

– И создать партию, – громко перебил Валерия Дрожжин и, встав в позу, начал цитировать: – «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, чтобы бороться с врагами».

Ольга укоризненно посмотрела на отца и вдруг, покраснев до ушей, зло набросилась на него:

– Отец, а вспомни, как ваша партия вместе с коммунистами выступила против «Единой России». Тогда вам почему-то «ленинцы» понадобились. Ты забыл, как десять лет назад вы громили «Единую Россию» за то, что она вместе с правительством продолжает политику реформаторов 1990-х годов, ты забыл, сколько тебя тогда таскали по инстанциям и угрожали не пускать на выставки и за границу. И тогда, и сегодня вы были правы. Чего спорить, ты же прекрасно знаешь, отец, что и сегодня не прекращается разрушение социальной сферы, все те же рожи экономического блока на экране, и по-прежнему экономическое развитие России ставится в зависимость от олигархических структур.

– Стоп, стоп, стоп, – вмешалась Татьяна, – дайте слово бывшему историку, иначе вы все здесь поссоритесь, не успев договориться о чем-нибудь существенном.

Она отпила коньяку, откусила уголок шоколадки и, улыбнувшись всем по очереди, продолжила:

– Моим коньком была древняя истории, я даже вела внеклассные занятия по истории бронзового века, как раз когда возникли знаменитые медные рудники. Их назвали «Воровской ямой», потому что все, что добывалось, куда-то исчезало. Если судить по объему добытой в древних рудниках медной руды, то человечество бронзового века должно было завалить себя излишками меди и бронзы. Любопытно другое: что в районе многих медных рудников не обнаружено следов плавильных печей.

Это стало предметом фантазий. То ли это сырье на небесных ладьях улетало в мировое пространство, к главным богам, то ли здешние боги, все это присваивали себе, создавая сообщество и содружество с творческими, а иногда и просто паразитирующими людьми. Но скорее всего, было и то, и другое. Куда исчезали излишки металла, неизвестно. Известно другое – его вывозили, продавали, а на вырученные деньги готовились войны и кормилась как раз та олигархия, о которой замечательно сказала Ольга. Я вспомнила об этом, потому что ничего нового за эти века не придумано. Олигархия – это волчья яма, в которой есть свои законы и правила. Наша волчья яма хороша лишь тем, что о ней пока знают единицы. Как только узнают больше, нас с вами отсюда сметут и, как Мишу, уничтожат. Поэтому, мой дорогой и умный Валерий, нам нужно молчать, пока не найдем выход. А выход один: просить у кого-то помощи и на законном основании защитить наши права. Пока я вижу только одну лазейку.

Она обернулась к Дрожжину и сказала:

– Помочь нам может Виктор Алексеевич, он был связан с теми, кто когда-то был с ним в одной партии. Кое-кто из них сейчас у власти. Это не пьяный и не праздный разговор, Витя, поверь мне, надо звонить в Москву. Пусть они вмешаются в наши дела и наведут здесь порядок. Вас же, Валерий, я прошу дать мне оружие, научить стрелять, и я буду вместе с вами защищать наше богатство. Налейте мне еще коньяку. Коньяк признан лекарством, все, – я на больничном. У меня концерт через неделю.

Когда появилась предложенная Татьяной лазейка, все почувствовали себя увереннее и остаток дня посвятили застолью. В холодильнике нашлось мясо, которое по ускоренному методу было разморожено, потом появился шашлык; Татьяна сбегала к себе и принесла икры, красной рыбы и балыка, выставила кое-что из своих винных запасов. Вскоре стол начал ломиться от разнообразной снеди, и все участники предались чревоугодию и веселью, которое затянулось до вечера.

Дрожжин, всегда настороженно и недоверчиво относившийся к соседям, наконец-то проникся теплыми чувствами к Валерию, Ольга радовалась, что Татьяна по уши влюбилась в отца, и была счастлива, что Валерий перестал играть в молчанку и рассказал наконец о нефрите. Поздно вечером Татьяна выпросила у Валерия ружье, и они с Виктором Алексеевичем направились, как она выразилась, разговаривать с портретами сильных мира сего.

Ольга обещала отцу в этот вечер быть дома, поэтому, недолго побыв у Валерия, она собралась к себе. Валерий проводил ее. Они долго не могли расстаться и продолжали в темном углу, куда не падал свет от фонарного столба, непрестанно целоваться. Наконец она, легко оттолкнув своего возлюбленного, распрощалась с ним и пошла домой. Там горел свет, играла музыка, и она, не заглядывая в комнату отца, прошла к себе. Но вскоре ей показалось, что внизу, у отца, нет никаких признаков жизни. Она спустилась по лестнице, постучала в дверь и, не получив ответа, заглянула. В комнате никого не было, Дрожжин ушел ночевать к Татьяне.

– От меня требовал привыкнуть спать в своей постели, а сам, как мартовский кот, пошел за добычей.

Вдруг ей пришла в голову мысль вернуться назад. Она быстро переоделась, спустилась вниз, выключила телевизор, где шел фильм, посвященный столетию со дня рождения итальянского певца Марио дель Монако, и, заперев дом, вышла за ворота. Оглянувшись по сторонам, она быстрым шагом направилась к дому Валерия. Неожиданно ее что-то насторожило. Участок дороги, перекрытsй тенью невырубленных строевых сосен, показался ей тревожным и опасным. Однако, переломив страх, она ускорила шаг и направилась по дороге в гору, на которой стоял на небольшом возвышении особняк Гольцова – в нем ярко светились окна. Но вдруг из-за ближайшего дерева выскочили двое мужчин, одетые во что-то темное, и безмолвно, с оскаленными гримасой лицами, бросились к ней. Она успела ринуться в сторону, изо всех сил закричала, но еще двое, внезапно появившиеся с другой стороны дороги, куда она метнулась, спасаясь от первых, схватили ее под руки и тотчас набросили ей на голову мешок.

Они лапали ее руками, и от них шел неприятный запах. Ольга отбивалась ногами, пыталась изо всех сил вырваться и при этом все время истошно кричала. Но на ее надрывный вопль никто не откликался. Потом она услышала взвизгивающий звук стартера, а глаза в мешке почувствовали свет фар. Из последних сил она дернулась, чтобы вырваться, но ее грубо затолкали в кабину. Машина завизжала, дернулась и, сорвавшись с места, помчалась вначале за угол ее дома, а потом в ту сторону, где проходила дорога на Ледовск.

Полетаевская группа оказалась в этих местах Забайкалья не случайно. Это было следствием большой стратегической борьбы в Дагестане за восстановление в этой северокавказской республике правопорядка и законности. Процесс этот длился уже долгие годы, но шел, надо сказать, с переменным успехом. Главной сложностью было то, что мафиозные группы глубоко и прочно внедрились во властные структуры и были крепко связаны клановой дисциплиной. Бороться с этой мафией федеральной власти по ряду причин, о которых речь пойдет позже, было очень непросто. Вопрос о восстановлении правопорядка на Кавказе решался постепенно, поэтапно, как в переливающихся сосудах, проблемы возникали то в одном месте, то в другом. Но все же Дагестан после разгрома основных сил в Чечне превратился в самую горячую точку России – именно там начиная с середины нулевых годов стало совершаться больше всего терактов и убийств сотрудников силовых структур. Под полным контролем Москвы осталась по сути, лишь часть ФСБ. МВД также было полностью поделено по клановому принципу. В целом в Дагестане у власти была классическая мафия со специфическим кавказским колоритом. Дагестан жил как государство в государстве. Убийства, бесконтрольный оборот оружия, наркотики, тотальная коррупция, казнокрадство, безответственные и бесконтрольные приписки, торговля должностями, отмывка денег – все это стало нормой жизни, и с этим ничего не могло сделать руководство республики, потому что бандитские замашки были свойственны всем основным тамошним кланам. Происходящее в Дагестане можно было сравнить, пожалуй, со второй чеченской войной. его советником по разведке в районе, где предполагались месторожде-

Москва в борьбе с мафиозными кланами придерживалась принципа национального квотирования, чтобы не дать дагестанцам повода увидеть в периодических чистках какой-либо национальный уклон. При Саиде Амирове – мэре Махачкалы – была создана мафиозная, по сути дела вертикальная властная группировка, которая фактически ушла из-под контроля федерального центра. Выяснилось, что даже после нулевых годов средств для борьбы за восстановление порядка в Дагестане у Москвы не было. Дошло до того, что дагестанская мафия стала раздавать визитные карточки. На визитках красовалась надпись: «Будут проблемы, – звоните, пишите нам». Помимо контактных данных на визитке был изображен герб Дагестана и бело-сине-красная полоска – цвета госфлага РФ.

Видя, что чистки малоэффективны, Москва решила включить человеческий фактор. В республику был послан опытный политик и сильный человек – Рамзан Абдулатипов. С появлением нового главы, который всерьез взялся за реформирование Дагестана, усилилась не только подковерная борьба, но и фронтальное столкновение четырех главных национальных кланов – аварского, кумыкского, даргинского и лезгинского.

Наконец через полгода после прихода к власти Абдулатипова пал самый сильный глава клана в Дагестане – человек, считавшийся теневым правителем республики, мэр Махачкалы Саид Амиров. Аварская группировка в срочном порядке стала рассредоточиваться. Небольшая, но сплоченная часть аварцев перебралась в Забайкалье, под крыло старого Саида, дальнего родственника Амирова. Здесь он контролировал сбыт наркотиков и оружия, распродажу и покупку земли, а также торговлю на всех рынках этого региона. В эту группировку и попал Полетаев. Попал после длительной работы на золотых приисках под Билибином, где у него сложились хорошие связи с московской золотопромышленной мафией. Именно эти связи и подтолкнули его к мошенничеству. В результате он попался на краже большого количества золота, и только откупившись очень солидной суммой, спас свою шкуру и вернулся на родину, к семье в Махачкалу. Как-то на одном из собраний после его выступления он был замечен мэром Махачкалы Саидом Амировым. Мэр подарил ему за составленный проект по разведке нефти в республике позолоченные часы с надписью «От мэра города Махачкалы Саида Амирова». Вскоре мэр назначил ния нефти. После ареста шефа вся махачкалинская группировка стала прятаться или уезжать за пределы республики. Полетаев был вдалеке от разборок, на участке, где можно было отсидеться. Но через доверенных лиц ему стало известно, что на него написан донос. Решив не дожидаться ареста, он надумал податься в Забайкалье, куда бежал его дружок и подельник по махачкалинскому институту Рамзес Аджиматов-второй. В Ледовске Полетаев оказался случайно, по делам бизнеса. Он искал по поручению старика Саида людей, продающих землю. Внешность у него была не кавказская (он походил на отца – еврея по национальности) и вызывала доверие у местных жителей. Полетаев знакомился с людьми в разных злачных местах, представлялся то риелтором, то богатым бизнесменом и предлагал услуги по покупке земли. Вот тут-то его и встретил в одном из ресторанов Ледовска Валерий Гольцов. Полетаев ему понравился, а узнав, что новый знакомый к тому же геолог, Гольцов предложил ему помочь сделать фундамент дома неподалеку от Ледовска. Полетаев и так постоянно менял места, чтобы не задерживаться где-либо, а тут можно было на время скрыться за хорошей зарплатой, да еще в деревне, которая на иных топографических картах даже не фигурировала. Натолкнувшись во время копки фундамента на нефрит, Полетаев подумал, что Господь сделал ему подарок и что он должен во что бы то ни стало этим подарком воспользоваться. Препятствием оказался хозяин участка – Валерий Гольцов. В какой-то момент он отказался от нелегальной продажи, перестал делиться незаконно добытым нефритом, и решил организовать свою компанию. Надо заметить, что Гольцов предложил Полетаеву и дальше участвовать в бизнесе, но теперь уже на правах высокооплачиваемого сотрудника. Это взбесило Полетаева, считавшего, что именно он подарил Гольцову такой бизнес. Предложенная сумма была во много раз меньше, чем продажа нефрита, организованная ими через китайцев, арендующих в этих местах землю, на которой выращивались сельскохозяйственные продукты. Возник неразрешимый конфликт, и тогда Гольцов при помощи охранной компании «Гольфстрим» уволил Полетаева с работы, лишив его тем самым большого заработка. Полетаев вынужден был обо всем рассказать старику Саиду. Тот дал ему в помощь четверых дагестанцев, которые знали только часть операции, без ее узлового элемента – нахождения здесь отнюдь не минерального источника, а богатой залежи нефрита. Теперь Полетаев мог расквитаться с Гольцовым.

Поскольку пущенная версия о существовании на этих участках минеральных источников не работала, а звонки с предложением по завышенным ценам продать дачи тоже не возымели успеха, решено было действовать по запасному плану: вслед за Гориным убрать всех, кто не согласится с ними сотрудничать. И тут выпал джокер! Неожиданный приезд к художнику Дрожжину дочери Ольги явился прямо-таки драгоценным подарком, козырной картой в игре Полетаева. Он видел, что Гольцов стал обхаживать красивую москвичку, и понял, что внезапное исчезновение Ольги Дрожжиной сделает сговорчивыми сразу трех владельцев участков, по которым, по расчетам Полетаева, проходила линза нефрита, – это художника Дрожжина, имевшую дарственную Горина (убитого по приказу Саида как конкурент, пронюхавший через какую-то лазейку о планах по поводу нефрита) певицу Татьяну Богатову и самого Валерия Гольцова.

Сейчас перед Полетаевым сидела красавица Ольга, и хоть она выглядела самоуверенно и внешне вела себя бесстрашно, Полетаев не сомневался, что может сделать с ней все, что угодно. В голове у него носились как самые низкие помыслы, так и стратегические цели. Глядя на эту ухоженную и желанную женщину, изголодавшемуся по женской ласке Полетаеву прежде всего хотелось воспользоваться случаем, вдоволь потешиться и поднять на «большой зубок» эту самоуверенную с виду и неприступную бабу. Но, взвесив обстоятельства, он решил, что это и без того может произойти, понадобится лишь какое-то время. Важнее сейчас было сделать ее сговорчивой и заставить работать на них. К тому же старик Саид, когда давал второй адрес (первый Полетаев категорически отверг), приказал девку не трогать, иначе он их всех через бутылку с шампанским прогонит. Саид слыл человеком, не бросающим слова на ветер, власть его в районе была огромной. Однако Полетаев знал – если будет успех, старик сам эту бабу отдаст ему как трофей. И он здесь же, на этой даче, ее возьмет хоть силой, хоть по блату.

Надо заметить, что когда Ольга была схвачена, то ее вначале хотели спрятать в Ледовске, но квартира оказалось маленькой – двухкомнатной, для такого количества стерегущих людей было тесно. И тогда Полетаев предложил поместить добычу поближе к объекту, на даче, купленной во время его риелторской работы и до сих пор не проданной. В доме было несколько комнат, большая столовая и баня, в которой были душ-кабина и ванна с туалетом. Ольгу поместили в небольшой комнате около бани. Там был плоский лежак, напольные весы и много белых полотенец и простыней. Комната была глухая, с одним окном, выходившим в поле. Двое конвоиров затолкали ее в этот предбанник, сняли мешок, привязали к трубе парового отопления и оставили в одиночестве. Как ни тяжело было, но Ольга очень хорошо запомнила лица этих двух мужчин – явно восточного типа, скорее всего дагестанцев.

Потом наступила ночь, и ее больше никто не трогал. Наутро эти двое пришли за ней снова. По ее просьбе ей ненадолго разрешили посетить ванную комнату, а затем повели в столовую, где она впервые увидела Полетаева.

Пока Ольга ходила в ванную, прислушивалась к тому, как эти люди общаются между собой, ей удалось сосчитать, сколько их. Выходило, что вместе с ней в доме было пять человек. Сейчас ее посадили, по всей видимости, перед главарем этой банды, тем самым Полетаевым, о котором она кое-что знала и, пользуясь этим, готовилась к решительной схватке. В какой-то момент, видя, как он на нее смотрит, Ольга почувствовала, как по спине побежал холодок и появилось явное и неотступное ощущение, что во всем случившемся она должна винить прежде всего саму себя. «Черт меня дернул на ночь глядя возвращаться к мужику, которого спокойно могла бы увидеть на следующий день! Вот ведь дура баба!» – не уставая повторяла она про себя.

До того как ее привели в столовую, ей казалось, что она и независима, и уверена в себе, но сейчас под пристальным взглядом этого большого, седовласого, с накачанными мышцами горца она поняла, что чрезвычайно уязвима и беззащитна. Полетаев и впрямь был заметным мужчиной – седые волосы, клином наезжавшие на лоб, и спрятанные в глубине голубые глаза делали его привлекательным. Он был выше среднего роста, но хорошее спортивное телосложение делало его рослым и стройным. Долгая подпольная жизнь превратила его в осторожного и ранимого зверя, но в редкие минуты спокойствия лицо его выражало одновременно и мужество, и несомненное интеллектуальное начало. Сейчас, чувствуя, что ему повезло, он был уверен в успехе и потому спокоен и даже терпелив.

Оглядываясь по сторонам и инстинктивно ища места, где можно спрятаться, Ольга безнадежно подытожила:

«Будут, конечно, лапать! Их четверо, а я одна, сопротивление бессмысленно, изуродуют, и этим все кончится».

Но в следующее мгновение воля победила страх, а практика и знание психологии пришли на помощь. Поэтому, чтобы взять инициативу в свои руки, она заговорила первой:

– Скажите, что значит слово ламорой?

Полетаев удивился, но через паузу ответил:

– Ламорой – это никудышный горец. Откуда вы знаете это слово?

– От вас. Это вы со мной говорили по телефону и предлагали уговорить отца продать нашу дачу.

– Как вы узнали?

– По голосу. У вас хронический тонзиллит. По всей видимости, вы долго работали на воздухе, у воды и к тому же когда-то болели воспалением легких.

– Вам говорил что-нибудь обо мне Гольцов? – с заметным напряжением спросил Полетаев. И подумал про себя: «Неужели он распустил слюни и стал делиться о нефрите с этой самоуверенной девчонкой?»

– Нет, о вас он ничего не рассказывал. Я по вашим рукам поняла, что у вас была не работа, а танталовы муки. Ольга старалась пробудить в Полетаеве сочувствие к самому себе, к своей нелегкой судьбе. Такое отношение к пациенту всегда, как правило, вызывает чувство благодарности.

– Танталовы муки ко мне не относятся, это все литература, я больше знаю про тугоплавкий химический элемент тантал.

– Где он применяется? – гнула она свою линию, чтобы заинтересовать пациента.

– Зачем вам? Хотите увести разговор в сторону?

– Нет, хочу понять, с кем я разговариваю, с достойным образованным горцем или ламороем.

– Если уж вы так интересуетесь, то я скажу вам, что из тантала делают электроды для электронных ламп.

Ольга улыбнулась и спросила:

– А о танталовых муках вы, стало быть, ничего не знаете? Слава богу, будем считать, что мне повезло.

– Мы здесь собрались не для того, чтобы обсуждать, что я читал.

У нас страна не читающая.

– Но раньше была читающей.

– Когда у нас была читающая страна, и я тоже читал.

– Последний вопрос и мы переходим к делу. Скажите, какую последнюю книгу вы читали?

– Я ее не дочитал.

– Много было работы. Я работал на приисках и действительно заболел воспалением легких – чуть не умер. Когда пошел на поправку, мне попалась книга Леонова «Пирамида». Это было в 1995 году, далеко, в тундре. Жратвы не было, ели даже евражек.

Когда Полетаев начал рассказывать о воспалении легких, Ольга пришла в восторг. Ей показалось, что клиент, кажется, созрел.

– А кто эти евражки? – не останавливалась она.

– Обычные суслики, – увлекаясь, стал отвечать Полетаев.

– А разве суслики съедобны?

– Когда жрать захочешь, съедобны и суслики.

– А какие они?

– С маленького котенка, – Полетаев показал руками.

– И в этих малюсеньких стреляли?

– Нет, мы их ловили сгущенкой. Они любят сгущенку. Мы оставляли открытой банку сгущенки, ставили ее в ловушку, и туда иногда попадалось до трех евражек. Что вы еще хотите узнать?

– А вы не догадываетесь? – с очаровательной улыбкой спросила Ольга.

– По-видимому, обо мне. Вы все время что-то выведываете.

– Я спросила о том, что вы читали. Вы сказали, что Леонида Леонова, но не ответили, как вам эта книга, понравилась?

– Я ее не дочитал. Но со многим согласен. Леонов – честный писатель. У него зло перевешивает добро. Он делает правильный вывод: эту жизнь надо заменить другой. Но выбирает неверный способ.

– Фантастический. Посылает на землю какого-то ангела в облике человека, который попадает к Сталину. Тот требует от него помощи в борьбе за всеобщее равенство. Но ангел оказывается не дурак, отказывает генералиссимусу и покидает Землю. Здесь Леонов ошибся. Не Землю надо покидать, а нашу Эрэфию.

– Так уж вам надоела наша Эрэфия? – спросила Ольга.

– По мне, так чем быстрее раздолбают эту проклятую страну американцы и на примере Японии и послевоенной ФРГ сделают нормальное государство, способное дать миру газ, нефть, дерево, воду, а взамен получить дороги, технологии, качественную медицину и авиасвязь, тем быстрее этот народ забудет этих фарисеев, возомнивших, что они способны поднять эту страну. Они ее не поднимают, а наоборот, загоняют Россию в тупик истории, где выход один – ее возненавидеть и бежать из нее без оглядки.

– Откуда у вас такая ненависть?

– С детства! Отец иногда заскакивал к нам с мамой! Я хотел пойти по его стопам, стать филологом, журналистом… А он как саданет по этой мечте! Подпустит мальчишке что-нибудь такое: «Россия – свинство! Друг мой, если бы ты знал, как, как я ненавижу Россию… то есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй что и Россию, все это свинство!» В конце концов отец уехал в Израиль и там вскоре умер. Он был корреспондентом «Комсомолки». Приехал в дагестанские горы по заданию редакции и там познакомился с мамой. Случайно! Я случайный человек – без любви брошенный в поток. Поэтому любить я могу только деньги. Да и то не все! Наши – ненавижу! Сто шкур за них дерут, к восемнадцати собрал на «москвич» – сгорели до копейки. Сколько девальваций было, и никто даже не извинился: ни Павлов, ни этот чирей Гайдар.

– И куда бежать собираетесь, в Америку? А если она тоже упадет? – резко спросила Ольга.

– Америка не станет Римской империей. Сегодня решают, как жить, не римские легионы, а техника, ракеты. Это не переломить ни мужеством, ни героической историей. Каждой стране когда-то приходит конец ее величия. Сейчас наша очередь, и к этому надо отнестись трезво и постараться умирать долго. А для этого, как сказал один крупный экономист, Россия должна платить за финансовую стабильность США.

– А зачем ваши кавказские горцы устраивают теракты в США, калечат ни в чем не повинных спортсменов на улицах? Это, что – плата Америки за российское благополучие, что ли?

– Это дураки, не сумевшие понять, что им нужно!

– А то, что вы держите меня со связанными руками и при этом хотите договориться о своем бизнесе, это что – хваленое кавказское преклонение перед женщиной?

– Я не успел вам развязать руки, потому что вы сразу стали задавать кучу вопросов, не относящихся к делу.

Полетаев подошел к Ольге, развязал ей за спиной руки и сел на свое место, положив веревку на колени. Ольга встала, сделал несколько шагов, чтобы размяться, расправить плечи, и мимоходом взглянула в окно. Вид за окном внезапно породил в ней какое-то воспоминание. Но это тотчас же улетучилось под сразу возникшим подозрительным, тяжелым взглядом Полетаева.

– Значит, дураки не поняли, что им надо, а остальные, кто уехал, поняли и стали счастливыми?

– Остальные, наоборот, имеют шанс, – уверенно сказал Полетаев. Ольга вспомнила мать, которая в последних письмах откровенно писала, что все идет не так, как она надеялась, что есть неумолимое препятствие вот какого рода: русские, как бы к ним хорошо ни относились, все-таки остаются и ведут себя как люди второго сорта, такими и останутся.

– Вы говорите, что у каждого есть шанс? Какой же? Стать вторым сортом в чужой стране и знать, что это единственная радость, с которой тебе придется смириться? Ура, ты гражданин ларьковой цивилизации. Боже мой – какое счастье! Ну, даже если тебе повезло и ты набьешь ларек золотом, где же тогда «блестинки в глазах»? Разве может там родиться самое сокровенное что это твоя страна, здесь ты вырос, прошел веру и безверие и все-таки не удрал от трудностей и, несмотря ни на что, состоялся. А если таких больше и если они большинство – может быть, тогда и умирать не надо, а надо построить другую страну, в которой не придется обслуживать Америку? А вдруг в головах у всех родится такая логика божественной целесообразности, что каждый решит, что знаменитое выражение «И жить торопится, и чувствовать спешит» вполне родственно и близко нашим замыслам?

Полетаев, кажется, впервые в жизни смотрел так завороженно на женщину, которую еще недавно мечтал подмять под себя и покорить. Сейчас она вызывала у него какое-то невольное уважение и даже полузабытое чувство влюбленности. Это не ушло от острого взгляда Ольги, и она с еще большей энергией и воодушевлением продолжила:

– Вот вы меня поймали и держите здесь, неведомо где.

Ольга опять встала, взглянула в окно и вдруг поняла, что за окном какое-то знакомое ей место. Она тотчас вспомнила картину отца «Водопой» и догадалась по водонапорной башне, что она находится в километре от своего дома. Она незамедлительно села на место, чтобы себя не выдать, и, гневно уставившись на Полетаева, спросила:

– Почему вы до сих пор не скажете, для чего вам нужна наша земля?

Или, по-вашему, чем глупее, тем яснее? Запомните: глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. У вас ведь есть какая-то цель, которой вы хотите кого-то увлечь и использовать. Так почему же вы не хотите этим замыслом заинтересовать нас и сделать своими союзниками?

Она вдохнула воздух и, собрав в кулак волю, сказала самое главное:

– Если вы сейчас мне скажете правду, то я клянусь, что буду вам помогать и стану самым преданным вашим соратником.

– Мы нашли на территории ваших участков богатейший минеральный источник. У нас есть замысел создать здесь фирму, которая смогла бы конкурировать не только на российском, но и на европейском уровне. Нам нужно ваше согласие.

– В любой форме? – перебила она, чтобы собраться с мыслями.

– В любой, даже в форме сотрудничества. Вы можете войти в пайщики, в состав директоров. Вы, Ольга, можете стать даже директором-исполнителем.

– А генеральным директором будете вы?

– Да, это моя находка, и я имею право на преимущество.

– Как вы решите вопрос с Валерием Гольцовым?

– Он войдет в совет директоров и будет иметь большую долю от прибылей.

– Что я должна сделать? – с некоторой долей кокетства спросила она. – Вы должны убедить ваших людей, чтобы они согласились уступить эти участки нашей общей фирме, вернее ООД.

– Как это сделать?

– Для начала позвонить и решительно потребовать, чтобы они согласились продать свои участки. Срок на размышление – сутки. Иначе…

– Иначе вы нас изнасилуете, а затем закопаете?

– Ну зачем так шутить?! Такие крайности для нас неприемлемы.

– Хорошо, дайте телефон, я поговорю с отцом.

Полетаев не верил своим ушам, но все-таки на всякий случай спросил:

– Вы обещаете, что скажете то, о чем мы с вами только что договорились?

– Сколько вам надо времени для разговора? Дело в том, что телефон могут засечь, – в который уже раз соврал Полетаев и протянул ей мобильный, записанный на чужое имя.

– Мне нужна минута, не больше.

Он передал ей телефон и засек время. Она набрала мобильный отца и очень коротко изложила предложение Полетаева о совместной работе и возможных осложнениях в случае их отказа. Только в середине разговора на вопрос отца, как она себя чувствует, она сказала лишь два слова о том, что прошедшей ночью плохо спала и что ей снились его картины, особенно «Водопой». К счастью, Полетаев ничего не заметил и с благодарностью пригласил ее в другую комнату, где пахло чем-то жареным. Это был дагестанский завтрак из жареного репчатого лука, яиц, помидоров и тертого сыра.

В это роковое утро Ольгу хватились поздно. Вначале ей звонил Валерий, хотел, как договаривались, вместе пойти купаться. Но мобильный Ольги был недоступен. Потом позвонил ей отец, ответа также не последовало, и Дрожжин решил, что дочка еще спит. И только когда Дрожжин с Татьяной решили пойти к нему, чтобы позавтракать вместе с Ольгой, оказалось, что дверь заперта, на зов никто не отвечает и в комнате никого нет.

«Возможно, она осталась у Валерия?» – подумал Дрожжин и поделился этим предположением с Татьяной.

– Конечно, – радуясь догадливости друга-художника, согласилась она. – Виктор, не надо их дергать, пусть поспят после вчерашних встрясок.

Татьяна принялась готовить завтрак и по привычке негромко пробовала голос, который с утра не хотел слушаться. Когда у нее все было готово, она предложила пригласить молодых на завтрак. Дрожжин охотно позвонил Валерию (теперь он его телефон знал), и когда тот объявил, что ищет Ольгу по телефону уже с утра, стало ясно, что раз здесь постель не разобрана, а ночью ее не было у соседа – значит, она куда-то внезапно исчезла или…

Вот это «или» возникло как черное облако на горизонте. Только сейчас они стали понимать, что могло случиться нечто непредвиденное и ужасное.

– Не может она так без объяснений куда-то уйти или уехать, – зло заявил Дрожжин, пока еще не допуская мысли о чем-то совсем ужасном. Он довольно нелепо походил вокруг дома, словно дочка могла где-то спрятаться, как это она не раз делала девчонкой во время посещений бабушки и дедушки. Но ничего не изменилось: крутая белая машина стояла на месте, стиранные ею вещи висели на веревке между двух березок, купальный костюм и вовсе сушился на перекладине у высохшего колодца.

– Может быть, она пошла по грибы? – неожиданно и с воодушевлением воскликнула Татьяна.

И тут Дрожжин почувствовал, как быстро Таня искренне начинает принимать участие в его с Ольгой жизни, и, обняв ее, с чувством благодарности сказал:

– Танечка, это, к сожалению, абсолютно исключено, она в них ничего не понимает и практически не ест с детства, с того случая, когда отравилась солеными волнушками и чуть не потеряла зрение. Ты не заметила, что она и сейчас не носит очки?

– Я все заметила, мой хороший, у нее блестят линзы.

Прошло около получаса в ожидании, что произойдет чудо и Ольга явится, объяснив все каким-то простым, но существенным, важным предлогом. Но ее все не было, и теперь у всех постепенно начало рождаться какое-то дурное предчувствие. У Валерия разболелась голова, хотя никаких похмельных синдромов у него никогда не было. Он обошел прилегающие к дороге овраги, повсюду складывая рупором руки, громко звал

Ольгу, но все было напрасно. На том пятачке, где ночью разворачивалась машина, оставив заметный след, Валерий остановился и даже представил себе такую возможность, что Ольгу могли насильно увезти, но почему-то упорно не верил, что Полетаев способен и на такое преступление.

Когда все версии были озвучены и всякое время ожидания истекло, Дрожжин решил звонить в полицию. Но не главе РУВД Игнатову, а тому самому капитану Казанцу, у которого он был по делу Горина. Он нашел оставленный капитаном номер телефона и позвонил. Тот внимательно выслушал, задал несколько наводящих вопросов о причине ее приезда и спросил о возможном времени исчезновения гражданки Ольги Дрожжиной. Когда на все вопросы капитана были получены ответы, Казанец в свою очередь посоветовал Дрожжину обязательно позвонить в секретариат начальника РУВД Игнатова и доложить о том, что случилось. На вопрос Дрожжина, следует ли ему говорить о том, что он уже звонил по этому вопросу капитану Казанцу, тот дал понять, что под предлогом нарушения субординации этого лучше не делать. В конце разговора капитан добавил:

– Виктор Алексеевич, я буду искать вашу дочь по своим каналам, другие пусть действуют по своим. О результатах буду сообщать. И, пожалуйста, не волнуйтесь так, мы ее обязательно найдем, обещаю вам.

Он еще раз посоветовал звонить Игнатову и дал номер телефона, по которому можно было дозвониться напрямую.

– Скажите, что номер вам дал покойный Горин, когда у вас произошла кража.

Дрожжин передал содержание разговора с капитаном Казанцем находящимся рядом Татьяне и Валерию. Первой откликнулась на это Татьяна.

– Про нашу полицию правильно говорят: «Денег нету – и дела нету».

А эти не только не доверяют друг другу, но еще и подсиживают. Так что, Виктор, ждать от них результата бессмысленно. Это – воровское племя. Без кучи денег или приказа свыше они ничего делать не будут. Вспомните, в каждом полицейском фильме одни неудачники или калифы на час.

Она сжала кулаки, и словно боксерскими перчатками, постучала ими друг о друга.

И вдруг неожиданно предположила, глядя на обоих расстроенных мужчин:

– А может, она на какой-нибудь попутке поехала в Ледовск?

– Она бы обязательно позвонила, я не сомневаюсь даже, – парировал Валерий. – Нет, ее могли взять только в заложницы. Это самый верный способ оказания давления на нас.

– Если будет стоять вопрос ребром – продать дачу или навсегда потерять Ольгу, как вы поступите, Валерий? – с волнением спросил посеревший от растерянности Дрожжин.

– Виктор Алексеевич, о чем вы спрашиваете? Если всем будет предложена альтернатива, то я немедленно продам им и дом, и участок. Но мне думается, что мы будем иметь несколько вариантов, если это связано с нефритом.

– У вас есть эти варианты? – спросил Дрожжин.

– Есть! И не один! Думаю, что, если вместе подумаем, их будет больше. – Но почему вы решили, – зло заговорила Татьяна, – что это связано непременно с этим проклятым нефритом? А если это что-нибудь другое?

– К примеру? – спросил Дрожжин.

– К примеру, проезжала машина, и вдруг кто-то увидел стоящую на дороге очень красивую женщину. А Олечку можно рассмотреть даже ночью. Мужчины решили ее… взять, – с трудом нашла подходящее слово Татьяна и продолжила, – остановили машину, разговорились, уточняя какой-нибудь адрес, а потом насильно увезли с собой. У нас в течение года около сорока тысяч человек исчезают с концами.

– Час от часу не легче от твоих фантазий, Таня, – перебил Дрожжин, – нет, кроме нефрита, я не вижу причин ее исчезновения. Таня, у нас сутки на размышление, если мы не найдем другого выхода и если вопрос будет стоять так – жизнь Ольги или твой участок, что ты ответишь?

– Витя, ты совсем сошел с ума! – Она всплеснула руками, потом обхватила ими плечи и уставилась на Дрожжина с невероятным удивлением. – Разве ты не понял, что мы одно целое? Для того чтобы это понять, не всегда обязательно друг друга знать целые годы. Бывает так, что все загорается сразу и навсегда. Валерий тебе уже сказал свое мнение, а во мне ты можешь вообще не сомневаться. Ты вчера вечером намекал: а что, если нам попробовать жить вместе? Я сейчас при Валерии отвечу, пусть он будет свидетелем: я согласна! Причем при любых условиях, но вместе!

На Дрожжина ее слова произвели такое сильное впечатление, что он, не стесняясь Валерия, обнял Татьяну, а она как-то истово и крепко прижалась к нему.

– Витя, ты весь дрожишь.

Она повернула его лицо к себе и, глядя ему в глаза, стала быстро повторять:

– Найдем мы Ольгу, вот увидишь, обязательно найдем. Она мне будет как дочка, как подруга… Успокойся. Звони Игнатову и требуй, требуй, чтобы Ольгу искали!

Она снова всплеснула руками и вдруг по-заговорщицки зашептала:

– Только ты держись! – наставляла она. – И многого от них не жди.

Это я по Мишиной смерти поняла, в этой воровской шайке все заодно, и для них нет ничего святого. Разговор с ними – пустые хлопоты, а деться некуда – другой помощи пока нет. Звони!

Дрожжин набрал переданный капитаном Казанцем номер и сразу попал на Игнатова. В последний момент перед разговором его как бритва полоснула одна горькая мысль: «Если этот подполковник знает о нефрите, то он Ольгу никогда не будет искать, пока мы не согласимся на их условия». Он прижал мобильный к уху, а Татьяна с Валерием сгрудились вокруг него так, словно этот звонок мог изменить их будущее и принести желанное спасение.

– Игнатов слушает, – раздался собранный и деловой голос начальника РУВД.

– Доброе утро, товарищ Игнатов. Это художник Виктор Алексеевич Дрожжин. У меня большая беда, поэтому звоню напрямую к вам по телефону, который оставил покойный Горин.

Дрожжин отговорил эту заказную, официальную тарабарщину и вдруг с навернувшимися на глаза слезами начал главное – что пропала дочь, Ольга Викторовна Дрожжина, пропала, скорее всего, вчера, поздним вечером, потому что не ночевала дома, и до сих пор от нее нет ни звонка, ни ее самой.

– Во-первых, не волнуйтесь так, товарищ Дрожжин, – деловым тоном стал отвечать Игнатов, – времени прошло немного, и ваша дочь может каждую минуту появиться. У нас было много случаев, когда мы начинали поиски, и тут же нам звонили, что все в порядке, человек нашелся, заснул где-нибудь на лавочке или заглянул на огонек без предупреждения к своей возлюбленной. Во-вторых, чтобы ускорить работу, скажите мне: у вас на даче есть компьютер, интернет?

– Есть! – выкрикнул Дрожжин, стараясь преодолеть нервное напряжение. Несмотря на наличие здравого смысла и знание подлинной цены своему собеседнику, Дрожжину сейчас казалось, что любая зацепка, а тем более наличие интернета – решающий момент в расследовании.

– И еще: вы должны послать нам фотографии вашей дочери, – уже приказным тоном продолжил Игнатов.

– Фотографии? Есть какие-то, – припомнил Дрожжин большой затрепанный альбом, где было куча старых беспорядочно собранных фотографий, которые смотрели раз в три-четыре года, когда появлялись гости, которых надо было чем-то занять. В этот момент Гольцов, уловивший вопрос Игнатова лучше, вспомнил, что у него есть в мобильном совсем свежие фотографии Ольги, сделанные около ее машины, сразу после купания.

Он приник к уху Дрожжина и шепотом сообщил:

– Есть фотографии, и есть интернет.

– Вот мне подсказывают, – оживился Дрожжин, – что есть хорошие фотографии и все, что вам требуется, товарищ Игнатов.

А в мобильном продолжал звучать наставительный голос полицейского:

– Гражданин Дрожжин, напишите заявление о случившемся, приложите фотографии, ваши телефоны, сообщите, есть ли у вашей дочери в этом районе друзья или знакомые, и все это вышлите по нашему адресу. Вот наш мейл, готовы писать?

– Да-да, сейчас я запишу ваш мейл, – Дрожжин растерянно оглянулся, ища ручку, но Гольцов перехватил у него мобильный и, подсев к столу, подвернувшимся фломастером записал почтовый адрес РУВД города Ледовска и сразу же отдал телефон хозяину. Дрожжин схватил телефон, но на той стороне уже никто не отвечал.

– Все! Как Пиноккио, отбарабанил и отключился. Хоть бы капельку сочувствия.

Дрожжин зло выругался и сплюнул.

– Витя, не нервничай, это только начало, надо запастись терпением.

Я уверена, что она объявится.

– Виктор Алексеевич, – заговорил Валерий, переписывая на отдельную бумажку адрес РУВД, – все это мы пошлем от меня. У меня первоклассный интернет и есть последняя фотография Ольги, сделанная в день ее приезда возле машины. Я это все сейчас пошлю. И хоть это, как сказала

Татьяна Георгиевна, только начало, но этого все равно мало. Надо сделать так, чтобы Игнатов взялся за эти поиски по-настоящему, ответственно. Если вы хотите действовать через этого ненадежного человека, то его надо волевым усилием поставить по стойке смирно, чтобы он боялся, что если не справится, то его уволят или хотя бы накажут.

Таня хмыкнула и странно рассмеялась.

– Валерий, от этой милицейской б…ди, прошу прощения, которая служит содержанкой у местной мафии, таких вытяжек вы не дождетесь. Нужно дать ему крупную взятку, чтобы он стал этим заниматься.

– Деньги не проблема, – ответил Валерий, – но Игнатов эти деньги может не взять. Я почему-то уверен, что он уже обо всем знает и без нашего звонка. Более того, и это самое опасное, он может повести все дело по другому, ложному следу.

– По какому, например? – нетерпеливо воскликнул Дрожжин и внимательно уставился на Гольцова.

– К примеру, дать нам неверный след: сообщить, что Ольгу Дрожжи-ну видели в городе N, положим, в Улан-Удэ, что напали на ее след и, мол, работают в поте лица. Все сразу уйдет в уланудэнский песок, и этим песком нас будут кормить, если, конечно, Олечка не появится в ближайшие часы. Поэтому должен быть запасной план. К чему я веду? Вы можете, Виктор Алексеевич, позвонить одному герою, который изображен на вашей картине?

– Какому герою?

Гольцов прошел в другую комнату и вынес оттуда портрет заместителя председателя правительства РФ Дмитрия Газина. Воцарилась минутная пауза, во время которой Дрожжин напряженно о чем-то думал. Но в следующую минуту он неожиданно оживился и заговорил быстро, с какой-то светлой надеждой:

– Да-да, где-то у меня был его телефон. Правда, этому номеру уже как лет семь. Мы тогда книгу ему оформляли, а потом он уехал за границу.

– Мне нужно только ваше согласие, Виктор Алексеевич, все остальное, в том числе и телефон, я выкопаю в интернете. Кстати, предлагаю перебраться в мой дом. У меня есть несколько компьютеров и хорошая связь по интернету.

Предложение было с удовольствием принято, и они всей компанией быстро перешли в дом Гольцова.

Когда Татьяна и Дрожжин увидели комнату связи, которой еще так недавно восхищалась Ольга, у гостей возникло спокойствие и уверенность, что отсюда они смогут связаться даже с космонавтами.

– Сейчас я займусь отправкой документов Игнатову, – сообщил Валерий, примеряя на себя роль лидера, – но прежде хочу спросить вас, Виктор Алексеевич: вы уверены в Газине?

– В каком смысле?

– Он сможет надавить на Игнатова?

– Для этого еще надо дозвониться к нему, – ответил Дрожжин.

– А если дозвонитесь?

– Не знаю… Думаю, что на него можно будет рассчитывать, мы десять лет назад тесно общались, даже вместе выпивали после сеансов. Правда, в отличие от меня, пьет он мало.

– Тогда мы сейчас найдем его служебный телефон, и вы с ним немедленно поговорите. Но перед этим последнее страховочное, дерзкое, но вполне осуществимое предложение.

Гольцов от волнения заходил по комнате взад-вперед. Огонь в глазах и манера сосредотачиваться делали его сейчас похожим на молодого ученого и со всей очевидностью выдавали в нем первоклассного математика. Видно было, что он размышляет перед тем, как подступить к своему стратегическому предложению.

– Дорогие друзья, – начал он торжественно, – мы все равно так или иначе будем неизбежно решать вопрос о нефрите. Это наше общее достояние, и важно не только не отдать его в руки бандитов, чтобы все, как сказала Татьяна Георгиевна, не исчезло в воровской яме, но и сделать так, чтобы это богатство как можно лучше было защищено. У меня родился один план. Он, пожалуй, может помочь нам со всех сторон. Надо воспользоваться друзьями за границей.

– Неужели вы хотите обратиться в ООН? – спросила Татьяна и в первый раз рассмеялась.

– Нет, я хочу написать письмо китайским товарищам, – Гольцов указал в сторону окна, где за рекой Басурманкой была плантация теплиц китайских арендаторов. Издалека эти плотно стоящие друг к другу теплицы походили на широкую полноводную гавань. К этому единственному в округе живому и рентабельному производству с утра и до вечера приезжали сотни машин и забирали урожай, выращенный на российской земле и кормивший помидорами и огурцами практически всю округу. Из русских в этом районе никто выращиванием этих овощных культур в таких масштабах не занимался, но, прямо скажем, и не роптали, так как китайцы продавали свой товар по нашим ценам в рублях, чуть ли не даром. Правда, появились кое-какие наши предприимчивые «умельцы», которые покупали эти овощи у китайцев по одной цене, а продавали дороже, видимо, забыв старинную русскую пословицу: «Чем горбатее, тем вороватее».

Гольцов взял со стола какие-то бумаги и, бросив на них беглый взгляд, продолжал:

– Во-первых, в этом письме мы должны предложить нашим друзьям совместный проект по разработке нефрита. Я убежден, что они могут заинтересоваться созданием такой общей международной структуры, которая будет вместе с нами работать над этим предложением. Нефрит –

это любимое китайское «дитя». Для китайцев это не только драгоценный камень, но и традиционный национальный символ, а изделия из нефрита – часть их духовной культуры. Во-вторых, мы должны в этом письме на китайском языке изложить все наши проблемы, от вымогательства и давления, которое на нас оказывали, до исчезновения Ольги, и попросить их в этой остродраматической ситуации нам помочь. Убежден, что на волне нашей укрепляющейся дружбы с Китаем это может реально сработать.

Татьяна и Дрожжин, не без удивления выслушавшие этот стратегический план, хоть и по-разному оценили его, но молча пришли к единому выводу: пусть это даже и авантюра, но попробовать можно и даже должно. В этой ситуации все средства будут хороши.

– Почему вы молчите? Вы согласны? – тревожным голосом спросил Валерий.

– Мы-то согласны, согласны… Но как вы напишете это все на китайском языке? Вы что, и китайский знаете? – с чувством удивления и одновременно восторга спросила Богатова.

– Виктор Алексеевич говорил, что он знаком с неким китайцем, кажется, его зовут Чиа, который работает напротив, – у него отец крупный китайский чиновник. Верно?

– Да, у Чиа отец действительно крупный чиновник, но бывший.

На слове «бывший» Дрожжин сделал акцент, показавший Гольцову, что ему сейчас не до этих абстрактных планов, когда у него такое горе – и что вместо того чтобы предложить конкретные решения по поводу поиска дочери, приходится слушать от этого мальчишки всякую отвлеченную и не относящуюся к делу ахинею о нефритовом проекте. Однако он решил стерпеть и промолчать во имя единства мнений и в случае безвыходного положения сообща уступить требованиям вымогателей.

– Виктор Алексеевич, дорогой, бывших Дэн Сяопинов у китайцев не бывает.

– Ну, нашел с кем сравнивать! – раздраженно заметил Дрожжин.

– Конечно, сравнение хромает, Виктор Алексеевич, тут вы правы. Но нам важно, чтобы у этого человека был авторитет. Нам нужны «ноги» к нашему письму, чтобы наше обращение пошло на самый верх. Уверен, что это послание, как стрела с нефритовым наконечником, долетит куда следует.

– Слушайте, Валерий, это вы сейчас все придумали, или этот план был заранее вами выношен? – спросил Дрожжин, все больше приходя в недоумение от слов своего соседа.

Гольцов от смущения слегка зарделся, но с еще большим азартом продолжил:

– Это зародилось еще тогда, когда Виктор Алексеевич рассказывал о том, как рисовал китайцев на днищах коробок из-под помидоров, а сейчас эта идея получила у меня окончательное оформление.

– Хорошо, что я должен сделать? – спросил Дрожжин.

– Всего лишь привести ко мне этого Чиа, он переведет мое письмо, и мы по нужному адресу, под грифом «срочно», отправим его китайским товарищам. Все это можно сделать за полчаса, а результат может быть самым неожиданным.

– Хорошо, мы на все согласны, – наконец заговорила Татьяна, – с чего начнем?

– У китайца Чиа есть телефон? – спросил Валерий.

– Да, он у меня в телефонной книжке, – ответил Дрожжин и достал из кармана свой мобильный.

– Вы можете пригласить его ко мне?

– Да, наверное.

– Тогда действуйте! Идите в столовую и свяжитесь с Чиа. А вы, Татьяна Георгиевна, приготовьте, пожалуйста, нам всем кофе. Я же сажусь писать заявление Игнатову.

Около одиннадцати утра, когда уже отправили заявление в РУВД и отпустили китайца Чиа, который помог с отправкой письма в Китай, наконец-то сели за стол пить кофе. Всем было не до еды, потому что чем стремительнее текло время, тем сильнее овладевала всеми беспокойная, неотвязная мысль о судьбе и положении Ольги. И вдруг у Дрожжина зазвонил мобильный. Он вскочил с места, замахал всем рукой, чтобы замолкли, и буквально впился в маленький аппаратик, из которого донесся голос дочери.

Разговор был таким коротким, что Дрожжин с трудом запомнил, что говорила дочь. Главным для него было то, что она жива и не утратила способности адекватного общения. Ему даже показалось, что у нее, несмотря на ее ужасное положение, довольно неплохое настроение. «Значит, она верит, что все обойдется», – решил он и лишь потом стал последовательно соображать, что, собственно, от нее хотят преступники. Всем теперь как дважды два стал ясен главный мотив – преступникам нужна их земля под предлогом открытия на ней минерального источника. Дрожжин твердо помнил, что никакого намека на нефрит Ольга не делала.

«Значит, об этом с ней речь не ведут, – заключил он, – предпочитают врать и насильно хотят сделать ее сообщницей, чтобы принудить через нее заставить всех согласиться на продажу земли».

Вспомнил Дрожжин и о том, что для размышлений у нее всего лишь сутки. Дальше, по всей видимости, Ольгу силой будут принуждать, чтобы она требовала согласия у всех остальных.

Неожиданно он вспомнил о картине, о которой упомянула Ольга.

Дочка назвала картину «Водопой», но Дрожжин хорошо помнил, что такой картины у него нет. Когда он пересказал этот разговор Татьяне и Валерию, они мгновенно сообразили, что это было сказано Ольгой неслучайно. Они насели на Дрожжина, заставляя его вспомнить, какие у него были сходные по сюжету картины. Наконец у него в памяти всплыла одна работа – этюд, который давно был продан и на котором было написано стадо коров рядом с водопоем. Написан этот этюд был лет пятнадцать назад, и он им очень дорожил, потому что нарисовать двенадцать коров на небольшом полотне – дело, как говорил Дрожжин, «не в мастерстве, а в любви к навозу». Надо заметить, что Дрожжин стал настоящим художником благодаря очень сильной поэтической жилке, появившейся в его живописи. Один из критиков писал о нем, что «Дрожжин любит тайну притягательной красоты национального пейзажа и совмещает в своей душе величие русской реки и озера с отдельными живущими в них карасями». Недаром отец Дрожжина любил его раннюю работу «Караси», которая до сих пор висела в Ледовске, в его кабинете. Некоторые друзья и даже недруги не раз ему говорили, что в нем сидят как бы сразу два художника: замечательный портретист и великолепный пленэрный, с абсолютным видением пейзажист. Но это было еще не все, Дрожжин занимался книжной иллюстрацией и довольно редким теперь жанром политического плаката, что, собственно, и побудило его заинтересоваться политикой и партийным строительством. Но продолжалось это недолго, вскоре после разгрома партии он разочаровался в российской политической жизни и ушел в чистое искусство, а после развода с женой и отъезда в Ледовск и вовсе сошел, как он говорил, на обочину, подальше от закулисных интриг художественных академий и разного рода выставочных комитетов.

Сейчас, восстанавливая в памяти этот период, Дрожжин с трудом представлял себе, как и куда разбросало время его партийных товарищей, многих из которых он искренне любил и уважал. Он еще раз вспомнил портрет заместителя председателя правительства, и хоть время неумолимо развело их (теперь он видел его разве только по телевизору и издали в президиумах), Дрожжин решил обязательно ему позвонить. Он знал, что в Дмитрии Газине была не только устойчивая порядочность, но и не уничтоженное властью человеческое отношение к людям.

Между тем ему, как в тумане, стал приходить на память этот этюд с коровами. Он достал из внутреннего кармана ручку с острыми карандашными патронниками и, найдя лист бумаги, начал восстанавливать в памяти эту картину. Вначале появился изгиб пейзажа – место действия, потом он быстро написал расположение коров, воду и, наконец, спину человека, пасущего стадо. Человека он специально писал со спины, чтобы не акцентировать на нем внимание, не ставить его в центр картины. Завершив рисунок, он долго не мог понять, чего же все-таки не хватает. И вдруг вспомнил: водонапорной башни. Когда была пририсована старая железная водонапорная башня, картина была показана Татьяне и Гольцову.

– Я знаю это место. Я его еще старым цифровиком фотографировал, – воскликнул Гольцов и побежал в другую комнату.

У Гольцова было хобби, он любил фотографировать и с удовольствием отдавался этому искусству. В свое время он хотел поступить даже во ВГИК на операторский факультет, но решил, что математика все-таки его подлинное призвание. Вскоре он возвратился с фотографией, отдаленно напоминавшей рисунок Дрожжина.

– Вы посмотрите, какое сходство! – воскликнул он. – Это здесь неподалеку, может быть на расстоянии километра от нас. Там действительно когда-то раньше был водопой для скота, а теперь остался великолепный подземный родник, которым пользуются местные жители. Я немедленно отправлюсь туда и найду ее.

– Вы с ума сошли, Валерий! – воскликнула Татьяна. – Если Ольгу действительно прячут где-то поблизости, то, во-первых, она под неусыпной охраной, а во-вторых, не надо их раньше времени спугивать.

– Правильно, я не собираюсь их вспугивать. У меня совсем другой замысел. Во-первых, я прежде всего найду точку, откуда хорошо просматривается водонапорная башня. Если там есть дом, дача или подвал, то я все это сниму издалека. Таким образом, у нас будет материал о ее возможном заточении. У меня новый цифровой Canon G6 – самый малошумный фотоаппарат, его фокусное расстояние почти до космоса. Так что не беспокойтесь, качество картинки далеко отстоящих людей и объектов первоклассное. Самое главное, мы сможем понять, случайно или с умыслом она вспомнила эту картину.

Как ни старались Дрожжин и Таня отговорить Гольцова от этого скоропалительного решения, он твердил одно и то же:

– У нас нет времени для раздумий. Виктор Алексеевич, вот вам номер телефона зампреда Дмитрия Газина. Звоните немедленно, наша Ольга в опасности! А я буду действовать в направлении «Водопоя».

Через двадцать минут Валерий Гольцов вышел из дома с рисунком Дрожжина и своей фотографией. Его путь лежал в сторону, где и сейчас находилась водонапорная башня. Одет он был довольно странно. На спортивный костюм он надел второй, зеленый, камуфлированный. Фотоаппарат он положил в рюкзак, куда без согласования с кем-либо был спрятан и мелкокалиберный пистолет с патронами 22LR., отличающимися высокой точностью и слабой отдачей.

Пройдя несколько сот метров и спустившись в овраг, Валерий вытащил из рюкзака фотоаппарат и марголинскую мелкашку. Надо заметить, что точность выстрела из этого оружия на 20–30 метров была абсолютной, а при наличии глушителя звук выстрела был не слышан с 2–3 метров. Благодаря тому что Гольцов был математиком, он, при всем естественном возбуждении влюбленного человека, был как никогда расчетлив и именно этим опасен. Нет-нет, убивать он пока не собирался, но наверняка знал, что при случае может начаться война.

Он долго шел низом оврага, чтобы выйти там, откуда, по его расчетам, хорошо открывался вид, изображенный на рисунке Дрожжина. Пройдя еще с десяток метров, он выполз из оврага, выглянул из-за густой травы и метров через триста от себя увидел водонапорную башню. Перевернувшись на спину, он раскрыл рисунок Дрожжина и понял, что надо идти левее, к старым дачам, находящимся на дороге. Он постарался представить, как Дрожжин располагался, рисуя этот этюд. Вскоре стало ясно, что Дрожжин, по всей видимости, работал над картиной, сидя на возвышении, на краю дороги, а за спиной у него были дома. Из окон этих домов аналогичный пейзаж могла вполне видеть и Ольга. Теперь Гольцову нужно было сделать большой крюк, чтобы подойти сзади и, сопоставив линию рисунка с горизонтом, понять, из окон какого дома эта линия может совпасть. Подойдя ближе и вновь сверив рисунок с пейзажем, который был перед ним, он убедился, что, по его расчетам, только два крайних дома могли быть местом, где находится Ольга. Пригнувшись, он вначале нырнул в длинную лощину, которая тянулась за домами в сторону реки, а потом вылез напротив домов и спрятался на узком, видимо, бесхозном участке.

С места, где он находился, была видна только тыльная сторона домов и небольшие дворовые постройки. Одна дача была старой, но с очень хорошо ухоженным огородом, другой дом был из кирпича, с запущенным садом, состоящим из большого количества яблонь. Яблоки уже почти созрели, и казалось, только тряхни дерево, и весь урожай дождем польется на землю. Гольцов долго присматривался к первому дому и вскоре увидел невысокого роста женщину с короткой прической и уставшим, когда-то красивым лицом. По всей видимости, она по узкой асфальтированной дорожке шла в туалет, наткнулась на разбросанный на пути шланг и начала громко звать мужчину.

– Витя, Витя, убери эту бандурину, – она пнула ногой скрученный в кольца шланг, о который споткнулась, и скрылась за дверью туалета. Вскоре выскочил высокий тонконогий мужичок и, схватив моток шланга, оттащил его в сторону от дороги. Выйдя из туалета и помыв руки в большой бочке с водой, женщина быстро вернулась в дом. По виду мужичка, одетого в короткие шорты, и судя по широкой, натруженной спине и тяжелой походке этой женщины, Гольцов понял, что эта пара живет здесь постоянно и ведет большое хозяйство. Эта живая картина отношений между женщиной и мужчиной сразу дала понять Валерию, что в таких домах заложников не держат. Гольцов стал пристально следить за другим домом. Он долгое время не подавал никаких признаков жизни. У Гольцова закаменели шея и спина от напряжения, с которым он наблюдал за окнами этой дачи.

Вдруг створка одного из окон кирпичного дома приоткрылась, и оттуда потянулся дым. Это была тонкая струйка, похожая на серую змею, танцующую в воздухе. Присмотревшись, он увидел, что за окном курит какой-то человек. Та осторожность, с которой было приоткрыто окно, говорила о том, что здесь кто-то прячется, стараясь не привлекать к себе внимания. Однако, несмотря на скрытность, Гольцов отчетливо видел курившего человека. Курильщик был с бородой, кажется, не старый и коренастый. Гольцов сделал несколько снимков в профиль, но когда человек приоткрыл окно, чтобы выбросить окурок, Валерий успел его снять по пояс.

Это был настоящий успех, он откинулся на спину и с наслаждением принялся дышать полной грудью. Вдруг вдали Гольцов услышал стук падающих яблок. Он быстро вытащил пистолет, лег на живот и взял под прицел находившегося в саду мужчину.

На самом деле произошло следующее: Ольга, не перестававшая следить из своей комнаты за окружающим пейзажем, успела все-таки, несмотря на линзы, заметить вдалеке мужчину с фотоаппаратом. Она сразу поняла, что это кто-то из своих. Не мешкая, она громкими возгласами вызвала в свою комнату Полетаева и попросила принести ей яблок, которые она, по ее словам, видела из окна столовой, когда ее допрашивали. Полетаев очень недоверчиво отнесся к этой просьбе, но все же согласился из тактических соображений выполнить просьбу своей пленницы. Тряхнув яблоню, Полетаев и не предполагал, что яблоки с таким шумом посыплются на землю и станут лупить его по голове. От внезапности случившегося он страшно перепугался и стал озираться – не заметил ли кто-нибудь его страха.

В свою очередь, Гольцов, увидев мужчину, ловко собирающего с земли яблоки в большую желтую кастрюлю, принялся его быстро фотографировать, пока не понял, что в объективе не кто-нибудь, а сам Полетаев. Гольцов хоть и ожидал увидеть своего врага, но не представлял, какое чувство ненависти мгновенно вспыхнет в нем. Он словно заново изучал Полетаева. Лицо геолога заросло густой черно-седой щетиной, от его испуга от яблочной атаки уже не осталось и следа, Полетаев уверенно и ловко подбирал яблоки, и по всему его облику следивший за ним в объектив Гольцов понял, что у преступников на воле может быть очень счастливое лицо.

– Сволочь! – прошептал Гольцов и, схватив пистолет, стал быстро целиться, чтобы одним выстрелом сразу покончить с этим ненавистным человеком. Но провидение вмешалось и остановило его. Гольцов вдруг понял, что если он убьет этого преступника, то, во-первых, не факт, что поможет этим Ольге, а во-вторых, было очевидно, что за окнами дома находятся такие «умельцы», которые ни Ольгу, ни тем более его живыми отсюда не выпустят. Он взял себя в руки, отложил пистолет в сторону и стал быстро щелкать затвором фотоаппарата, снимая Полетаева, уже возвращающегося в дом.

Прошло много времени после того, как главарь банды скрылся за дверью. Однако Гольцов не уходил. Прячась в густой траве, он ждал, что в каком-нибудь окне хоть на секунду мелькнет лицо Ольги. Но все было напрасно: дорогого, милого лица любимой Ольги он так и не увидел. Удивительно было для него другое: во время этого очень рискового предприятия Гольцов не испытывал ни малейшего страха. Однако было и нечто новое: с одной стороны его непрестанно подстегивало чувство, что все равно они скоро с Ольгой будут вместе, с другой – что в этой экстремальной ситуации он, как ни странно, нашел прежде всего самого себя. Наконец, когда все возможные сроки прошли, а за окнами ничего не изменилось, Гольцов решил уходить.

Развернувшись назад, он ползком добрался до лощины, на корточках спустился вниз и бросками побежал к оврагу, где после небольшой передышки, как ни в чем не бывало вышел на дорогу уже совсем неподалеку от своего дома.

Не унимавшееся волнение сразу улетучилось, как только Гольцов увидел Татьяну и Дрожжина. Он сбросил с себя камуфляж, весь облепленный репейником, быстро достал свой цифровик и начал показывать снимки, непрестанно комментируя их подробностями своей разведывательной операции.

– Одно только вам скажу, – быстро говорил Гольцов, – наверняка та секретность, с какой эти двое находятся в этом доме, говорит о том, что они, во-первых, чего-то боятся, а во-вторых, кого-то охраняют. Хоть убейте меня, но я уверен, что там находится Ольга. Я торчал там долго, но так ее и не видел. Ох, этот Полетаев, как же я его ненавижу. Вы знаете, я ведь чуть не пристрелил его.

Гольцов не выдержал, вытащил из рюкзака пистолет и тут же положил на место.

Дрожжин и Татьяна переглянулись, но ничего не сказали.

– Как ведет себя Полетаев, он агрессивен, зол? Как он выглядит? – спросила Татьяна.

– В том-то и дело, меня просто бесит, что он выглядит даже празднично. Правда, он поджал хвост, когда градом повалили с яблони яблоки, но потом все время улыбался и даже не оглядывался. Сволочь, набрал полную кастрюлю яблок и при этом опять чему-то улыбался, словно за эти яблоки его ждет приз. Такое впечатление, что он уверен в своей неотразимости и успехе.

Надо сказать, что сердце влюбленного Гольцова и впрямь не обманывало его, но он не знал, что вся эта история с яблоками была полностью подстроена Ольгой. Она первой заметила какого-то человека, незаметно крадущегося к садовому участку дачи.

Внимательно приглядываясь к появившемуся за окном таинственному мужчине с фотоаппаратом, она догадалась, что это может быть только ее храбрый Гольцов, бесстрашно пробравшийся к ее дому, охраняемому до зубов вооруженными преступниками. Но в следующий момент, когда в руках Гольцова она заметила пистолет, сердце ее чуть не остановилось. Лишь когда она поняла, что Валерий не будет стрелять, она облегченно вздохнула и успокоилась. Оставалось только дождаться спасения.

– Погоди, погоди, собачий сын, ты у меня еще кровью умоешься, – зло выпалил Гольцов, вспомнив, каких усилий ему стоило удержать себя, чтобы не броситься спасать Ольгу в одиночку. – Но все равно дом надо брать с той стороны, с какой я к нему подбирался, – нервно продолжил он, подхлестываемый ревностью и желанием поскорее отомстить Полетаеву. – Та часть участка, где Полетаев собирал яблоки, хорошо просматривается из дома, и оттуда к нему можно подойти только в случае организованного штурма.

– Валерий, – перебил Дрожжин, – о каком штурме вы говорите? Кто будет штурмовать? У нас никого нет! Если Игнатов узнает, что нам известно, где скрывается Ольга, то я вообще не знаю, чем все это закончится. Зверская месть вашего Полетаева и его требования могут перейти все пределы. Ольга у нас под носом, а освободить ее, кроме нас, некому.

Тут уже не выдержала Татьяна и своим поставленным голосом стала выкрикивать:

– Если вы хотите погубить свою дочь, Виктор Алексеевич, то возьмите деревенскую двустволку и идите, как дурак, на штурм. И вас ухлопают, голубчик, как миленького, и этого сумасшедшего разведчика тоже. Возьмите себя в руки! У вас что, мозги отключились? Не наше это дело – штурм! Наше дело найти тех, кто может сделать это наверняка, гарантированно и вернет нам девочку в целости и сохранности. Поймите, что с ней там могут сделать все, что угодно, если ее освобождением не займутся профессионалы.

Оба мужчины на какое-то мгновение замолкли. Первым подал голос Валерий:

– А что же Москва, вы звонили вашему Газину?

Дрожжина покоробило, что в ответ на «его Полетаева» Гольцов ввернул «ваш Газин», но он сделал вид, что этот выпад не заметил. Аргументы Татьяны возымели действие. Поэтому уже в более спокойном тоне Дрожжин сообщил Гольцову, что, пока тот проводил свою разведку, ему удалось дозвониться в Москву, в кабинет зампреда, но его секретарь сообщила, что Дмитрий Андреевич Газин в командировке и будет только на следующей неделе.

Каждый из них понимал, что с быстротекущим временем обострялись и их личные отношения, но найти выход никто не мог. Гольцов снова вернулся к мысли позвонить в охранную фирму «Гольфстрим». Но тотчас понял, что это бессмысленно и бесполезно. Эти ребята ни за что не возьмутся за операцию, где есть смертельный риск. Вот и получалось, что цель и задачи, которые стояли перед ними, хоть и были ясны, а возможности решить этот вопрос на деле, кроме как у Игнатова, ни у кого не было. В какой-то момент Дрожжину пришла мысль позвонить Казанцу и просить о помощи его, но странное и двусмысленное поведение капитана показалось Дрожжину не соответствующим этой ситуации.

И вдруг неожиданно на помощь пришла Татьяна. Ей пришла удачная мысль связаться по телефону с городом, где находился штаб одного из полпредов президента. В этом городе у нее был совсем недавно концерт, и она имела возможность с этим генералом (полпред был в чине генерал-лейтенанта) познакомиться. Генерал даже проявил к ней довольно недвусмысленный интерес, но в пределах разумности и корректности высокого начальника, чья жизнь в городе как под микроскопом. Она бросилась искать его визитку и вскоре позвонила с предложением провести разовый концерт. Порыв известной певицы напомнил полпреду об их теплом дружеском общении во время гастролей, генерал-лейтенант очень обрадовался и предложил ей выступить в воздушно-десантной бригаде, расквартированной вблизи города, где недавно гастролировала Татьяна Богатова. Быстро решился вопрос и с транспортом: за знаменитой певицей выслали вертолет. Ни секунды не раздумывая, она собралась, Дрожжин отвез ее в Ледовск, где ее вовремя встретили и доставили, к общей радости десантников, на концерт.

Судьба благоволила к этой рискованной затее, так как на концерте оказался и сам полпред. Еще до начала концерта она успела рассказать генералу о том, в каком безвыходном и униженном положении оказалась Ольга Дрожжина, дочь известного художника и друга зампреда Газина.

– Ведь речь идет только о нескольких часах, – говорила она со слезами на глазах в кругу помощников и охраны полпреда, – за это время они могут сделать с ней все, что угодно.

На вопрос, почему же она до сих пор не обратилась к местной полиции, Татьяна выложила все, что было известно о дагестанской мафии и о том, что полиция находится в ее прямом подчинении. Когда зашла речь о Полетаеве, помощник генерал-лейтенанта, некий полковник, переспросил еще раз фамилию бандита, и вдруг Татьяна вспомнила о фотографиях Гольцова, которые она случайно захватила с собой. Тотчас выяснилось, что Полетаев и один из его подельников давно разыскиваются по делу Саида Амирова; убедившись, что ситуация приобретает весьма серьезный оборот, генерал-лейтенант быстро связался с Москвой и получил разрешение действовать по своему усмотрению. После самого, пожалуй, нервного концерта в своей жизни Татьяна этим же вертолетом вылетела в Ледовск. Вместе с ней находилась группа из воздушно-десантной бригады во главе с генерал-лейтенантом Вячеславом Сергеевичем Меликовым – лезгином по национальности. В Ле-

довске группа пересела на машины и на бешеной скорости помчалась в сторону Кремневки.

Однако в этот план спасения неожиданно вмешался его величество случай в облике дьявла. Вышло так, что зампред Газин, будучи в командировке, получил сообщение из секретариата о том, что звонил художник Дрожжин, которого он помнил как ненавязчивого и деликатного человека, без каких-либо особо веских причин не беспокоившего никого звонками, и сам позвонил Виктору Алексеевичу.

Дрожжин же во время разговора с Газиным так разволновался, так растрогался душевной теплотой и отзывчивостью старого партийного товарища, что стал прямо по телефону рассказывать во всех подробностях, что случилось с дочерью, под какой страшной угрозой она находится. Успел он добавить еще и про нефрит, и, главное, про дагестанскую мафию, подмявшую под себя местную полицию. Дмитрий Газин внимательно все выслушал и пообещал немедленно вмешаться в ситуацию. Но поскольку от Москвы он находился далеко, а положение, судя по рассказу старого приятеля, было очень тяжелым, требовало срочного разрешения, то он позвонил министру МВД и все ему изложил с той единственной целью, чтобы были приняты срочные меры. Министр взял под козырек, дал поручение своему заму, тот позвонил решить этот вопрос одному из руководителей направления, и только уже этот отвечавший за данный регион начальник, позвонил в Ледовск подполковнику Игнатову и потребовал по распоряжению министра внутренних дел немедленно и каким угодно способом освободить Ольгу Дрожжину из плена. При этом последний начальник как бы невзначай подсказал руководителю РУВД города Ледовска, что отец похищенной осведомлен о месте нахождения заложницы.

Получив такую информацию, Игнатов чуть не сошел с ума. Не выполнить этот приказ он не имел права, а выполнить значило подставить себя под пулю или под какую-либо другую неизвестную гибель, похожую на то, что было сделано с его предшественником Михаилом Гориным. С момента звонка из Москвы вся подлая, лакейская натура Игнатова проявилась в полной мере. Он был готов заложить и продать любого, только бы спасти свою шкуру. Его ум лихорадочно просчитывал варианты, и всюду он оказывался в проигрыше. Наконец он решил позвонить старику Саиду и с его помощью устроить фиктивный захват дачи и всей дагестанской группы вместе с заложницей. Для этого была оговорена «многоходовка», в которой была запланирована как бы «случайность», от которой не застрахована никакая операция.

Однако с момента звонка из Москвы, как ни крепился Игнатов, страх медленно, но верно овладевал им. Он развил бешеную деятельность в управлении, вызывал подчиненных, требовал повышенной дисциплины, заставил убирать вторично помещение РУВД, словно ожидая проверки санэпидстанции, и, наконец, чтобы немного ослабить нервное напряжение, дошедшее до предела, он крепко выпил с одним из наиболее близких «по крови» начальников отдела.

Но этого ему показалось мало, и тогда он сам в одиночку еще добавил так, что о нем можно было сказать словами классика: «…в глазах его появилось что-то лупоглазое».

Тем временем старик Саид связался со своими на даче и предупредил, что их вычислили и что Игнатовым готовится фиктивный захват. Следует уйти, говорил он, через лазейку, предварительно дав ментам показательный бой.

Узнав, что они вычислены родственниками Ольги, Полетаев готов был ее убить – так она не оправдала его доверие и сорвала скорое решение вопроса с нефритом, на которое он рассчитывал. Спешно собирая какие-то вещи, непрестанно вглядываясь в окно, не едут ли менты, Полетаев, связав ей руки и прижав ее к стенке, заявил:

– Если этот провал, – дело твоих рук, то я не только тебя уничтожу, а сделаю это показательно и доставлю себе удовольствие.

Полетаев вывел Ольгу задворками наружу, один из дагестанцев подогнал машину, и они по окружной дороге погнали в Ледовск.

Двое дагестанцев, оставшихся на даче, по условленному плану выкатили из гаража полетаевский мотоцикл и спрятали его в кустах ивняка сразу за лощиной. Вернувшись в дом, они с автоматами стали ждать облаву.

Когда две полицейские машины появились около дачи, дагестанцы сразу открыли огонь, не давая сотрудникам даже выйти из машин. Однако нескольким полицейским из второй машины, закрытой от выстрелов машиной головной, все же удалось выбраться из кабины и тоже начать ответную стрельбу. Завязалась долгая и вполне бессмысленная перестрелка. Это продолжалось минут пятнадцать, истратили огромное количество патронов, не говоря уж об эмоциях, мате, а результат оказался нулевой. Выполнив часть операции, бандиты в один из моментов затишья стали отступать и спускаться к ивняку, где был оставлен мотоцикл. И вот тут у дагестанцев получился провал. Оставленный здесь мотоцикл внезапно исчез. Его не было ни в кустах, ни где-либо еще поблизости.

А произошло следующее: тот самый тонконогий Виктор по кличке Ханурик, сосед по даче, где квартировали бандиты, увидев, что кавказцы спрятали в ивняке чужой мотоцикл (Виктор видел, что этим мотоциклом пользовался Полетаев), почувствовал, что «на ентой дачке пахнет жареным», взял да и перегнал этот мотоцикл к себе в сарай, находящийся неподалеку, на его картофельном поле. Пронырливый мужичок тотчас же на все случаи жизни придумал и алиби – «нашел, мол, в кустах, решил перепрятать и дать объявление – авось найдется хозяин». Таким образом, благодаря этой вороватой и прохиндейской практичности дагестанцы оказались и без транспорта, и в опасной простреливаемой зоне. Они залегли, замерли – авось пронесет. Но не тут-то было. Кавказские бандюганы не знали достаточно хорошо возможностей Игнатова.

В последний момент он их предал. В нарушение всех договоренностей со стариком Саидом протрезвевший Игнатов, решив, что честь мундира все-таки дороже и важнее, послал другую группу полицейских в обход. Те заметили прячущихся в лощине преступников и открыли по ним огонь. Залегшие бандиты отстреливались до последнего патрона, пока их не уничтожили. Не обошлось и без потерь со стороны нападавших: один полицейский был тяжело ранен.

Как раз в это время и прибыла группа воздушно-десантной бригады.

Узнав, что операция, проведенная Игнатовым, прошла с потерями и что удалось бежать другой части преступников вместе с заложницей, генерал-лейтенант пришел в такую ярость, что немедленно позвонил министру МВД и вылил на Игнатова, провалившего операцию, гнев такой силы, что тот не на шутку испугался. Министр клялся и божился разобраться, семь шкур снять с начальника РУВД, но все это уже не имело особого значения. Сам Игнатов в это время сидел в управлении, не смея даже близко показаться на глаза незваным воздушно-десантным визитерам, но при этом был уверен, что отделается только выговором и уцелеет. Несо-лоно-хлебавши, генерал-лейтенант со всей прибывшей группой по приглашению Татьяны и Дрожжина ненадолго поехали на дачу к художнику. Когда машины развернулись и взяли курс на Кремневку, им неожиданно перекрыла дорогу полицейская машина. Это был капитан Казанец. Строевым шагом, не забытым со времен службы в Советской армии, он подошел к машине генерал-лейтенанта, представился и сообщил, что имеет точные сведения, где находится Ольга Дрожжина и двое преступников, бежавших с дачи в результате преступного сговора с подполковником Игнатовым. На вопрос генерал-лейтенанта, есть ли у него серьезные доказательства этого, Казанец вытащил небольшой диктофон, заранее приготовленный братом Сергеем, включил его, и все услышали решительный голос начальника РУВД города Ледовска Игнатова, договаривающегося со стариком Саидом, что следует делать дагестанцам при штурме дачи.

– Немедленно садитесь за руль, – скомандовал генерал-лейтенант, – и показывайте дорогу.

Как ни сопротивлялись Татьяна и Дрожжин, полпред высадил их из машины, обещав обязательно заехать за ними после окончания операции.

Со словами: «Будьте на месте, мы вам обязательно сообщим об освобождении Ольги», – машины развернулись и взяли курс на Ледовск.

Но Полетаев не был бы Полетаевым, если бы не учел возможности или полного провала, или предательства Игнатова. Возвращаясь назад, он на несколько минут заехал в один пригородный дом, стоящий на главной дороге из Кремневки, и попросил хозяев, давних знакомых по Дагестану, перебравшихся для спокойствия в эти края, сообщать ему обо всех подозрительных машинах, едущих из Кремневки в Ледовск. После отъезда гостя хозяева поставили в дозор своих ребятишек, которым предусмотрительный преступник оставил пятьдесят долларов, и те вскоре вычислили две машины с воздушно-десантной группой и возглавлявший этот кортеж полицейский автомобиль. Тотчас об этом по телефону было доложено Полетаеву. Когда люди полпреда ворвались в указанную квартиру, там уже никого не было. Полетаев всех опередил: дагестанцу, который привез его и заложницу в Ледовск, он ссудил две тысячи долларов на личные расходы и выпроводил на все четыре стороны. А следом из этой квартиры исчез и он вместе с Ольгой. А дальше он уже в который раз нашел наиболее оптимальное решение и действовал продуманно и безошибочно. Он переждал в машине, в багажнике которой находилась Ольга, когда десантники начнут штурм, выехал дворами на соседнюю улицу и покатил назад, в Кремневку.

Единственный человек, кто не принимал участие в штурме, был Казанец. Он не подчинялся командиру прибывшей группы, а опыт работы в «Вымпеле» научил его следить за любыми, вплоть до воздушных, путями отхода преступников во время операции. Вот почему он остался в машине и внимательно следил за прилегающей к дому местностью. И тут он и заметил вдалеке отъезжающую машину Полетаева. Дав сигнал по рации о подозрительной машине и том, что он начинает преследование, Казанец уже не выпускал из глаз Полетаева, гнавшего на огромной скорости свою «приору». Полетаев вез свою жертву к реке. По его расчетам, Ольгу никто из ментовской своры в его руках не видел, поэтому он решил сделать нечто подобное инсценировке: Ольга Дрожжина должна была, по его расчетам, утонуть во время купания.

Ниже дачи Дрожжина было тихое место, где можно было бросить труп, который мог быть пронесен течением реки и оказаться там, где, по расчетам Полетаева, его найдут лишь через некоторое, может быть, не очень скорое время. Он остановил машину в незаметном месте, вытащил задыхающуюся от выхлопных газов Ольгу и по узкой каменистой тропке повел ее к реке. Здесь было одно место, которое он хорошо изучил, когда работал у Гольцова. У реки в этом отрезке был спуск, и неподалеку стояла небольшая плотина, под которой труп долго мог оставаться, прежде чем всплыть. Нагло и бесцеремонно Полетаев стащил с Ольги одежду (она нужна была для схрона выше по течению, как улика) и оставил ее голой. Руки у женщины были завязаны за спиной, рот заклеен пластырем, и сил сопротивляться у нее уже не было.

– Ну вот, пришло время и расквитаться. Я говорил тебе, Ольга Дрожжина, что я тебя уничтожу. И причем уничтожу не как-нибудь, а показательно.

Он грубо бросил ее на траву, навалился сверху и, почувствовав немыслимое возбуждение, стал с неимоверной силой подминать женщину под себя. И вдруг к его затылку кто-то приставил холодный предмет. Он быстро оглянулся и увидел ноги и милицейскую форму. Он сразу же обмяк, пот мгновенно прошиб спину, и его от страха стало трясти.

– Руки назад! – послышалась команда.

Полетаев запрокинул руки за спину, и на них тотчас были надеты наручники. Казанец оттолкнул ногой Полетаева, все еще прижимавшего Ольгу, развязал за спиной ей руки и, не спуская глаз с арестованного, подал женщине одежду. Ольга сорвала со рта пластырь и следом истошное, громкое – «А-а-а-а!» вырвалось из ее груди. Она неподатливыми руками начала одеваться, но вдруг что-то в ней дернулось, она не выдержала и ногой врезала Полетаеву между ног. Он взвыл, стал корчиться от боли, попытался встать, но сверху через усилитель послышался чей-то громкий голос:

– Полетаев, лежать! Стрелять будем без предупреждения!

Через минуту внизу уже были десантники, поставили его на ноги и потащили наверх, в машину.

Когда Ольга увидела мужчину в форме генерал-лейтенанта, она не выдержала и бросилась ему на шею. Вскоре полпред сделал звонок своему начальству в Москву, а затем и министру внутренних дел. Последнему было доложено о преступном поведении подполковника Игнатова и между прочим дана высокая оценка работы капитана Казанца.

Заканчивая разговор с министром, полпред опять-таки как бы между делом заметил министру:

– У тебя, Юрий Петрович, лучше Казанца здесь едва ли найдется человек, так что особенно не раздумывай, назначай его. Если хочешь, мы поддержим.

И снова Богатова отличилась: уговорила полпреда погостить и, как она выразилась, «с царским народом пообщаться».

По распоряжению генерал-лейтенанта вертолет перегнали в Кремневку и посадили прямо на бывшем совхозном поле, теперь, правда, заросшем, но вполне пригодном в качестве посадочной полосы.

Десантники занялись игрой в футбол в одни ворота, потом купались, а позже ужинали – гостеприимные хозяева приготовили шашлык, особенно постарался Валерий, целого барана откуда-то раздобыл. Команда ужинала прямо на берегу Басурманки, а начальство расположилось в столовой на даче Дрожжина. Дрожжин радовался, как ребенок. Он быстро опьянел, был говорлив, все время обнимал дочку, словно не веря, что она рядом. Несчастье их сблизило, и Ольга теперь ругала себя, что так долго занималась собой и напрочь забыла отца. Дрожжин принес несколько своих картин, стал их показывать, вспоминал политические страсти десятилетней давности и в конце вызвался сказать здравицу в честь зампреда Дмитрия Газина. Генерал-лейтенант охотно поддержал, поскольку лично знал не только самого Газина, но и его замечательного отца. Рядом с генерал-лейтенантом сидел его помощник, тот самый полковник, который так быстро и оперативно среагировал на фамилию «Полетаев», когда Татьяна рассказывала перед концертом о том, что стряслось в Ледовске. Ждали с минуты на минуту Казанца, которому было поручено Министерством внутренних дел задержать Игнатова и временно принять на себя управление РУВД Ледовска.

Во время застолья Дрожжин на минуту вышел, принес две картины, видимо, предназначенные кому-то в подарок, и обернул их к себе. Одной рукой опираясь на плечо дочери, другой высоко вскинув бокал, он начал свое выступление звонким, торжественным голосом:

– Дорогой Вячеслав Сергеевич, наш дорогой генерал-лейтенант, и вы, уважаемый Геннадий Иванович, в добавление ко всем благодарностям, которые вам сегодня были высказаны, я хочу вам подарить на память свои работы. Вам, Вячеслав Сергеевич, пейзаж нашего края, вот этого самого места. – Он развернул первое полотно, на котором была изображена река Басурманка, вскинутые над ней вершины гор и пронизывающие их лучи солнца. – Эта картину я назвал «Протуберанцы». Это мое любимое место на этом свете, дорогой Вячеслав Сергеевич. Это родина моего детства, это память об отце и матери, это частица меня, которая теперь будет у вас. – Он протянул картину, которую генерал-лейтенант принял с нескрываемым волнением. Отложив в сторону подарок, он обнял художника и хотел сказать слово, но Дрожжин остановил его и повернулся в сторону второго гостя – помощника полпреда.

– Товарищ полковник, Геннадий Иванович, это вам.

Дрожжин передал в руки помощника пейзаж, на котором была изображена церковь села Григорьевского. В этих местах нарисованная на холсте церковь была самой древней, построенной еще в конце XVIII века. Церковь была полуразрушена, но рядом теплилась жизнь, в небо поднялся крест часовни, построенной в складчину местными старожилами.

– Вот, как видите, не умирает старина, Геннадий Иванович, миряне сбросились, возвели новодел – жизнь продолжается. И что интересно, в селе появился небольшой магазин «Березка», их, стало быть, «Березка», но самое интересное – миряне решили, чтобы спиртное в этой «Березке» не продавалось. Так возвращается православное строение – древняя общинная жизнь. Спасибо вам, господа офицеры, за спасение моей дочери! Многие вам лета и воинской славы!

Все зааплодировали, а генерал-лейтенант встал, огляделся и, успокоив всех, заговорил негромко, но, как показалось всем, очень сосредоточенно и проникновенно:

– Дорогая и блистательная Татьяна Георгиевна, наша красавица Олечка, Виктор Алексеевич и вы, Валерий, судьба нас свела с вами, прямо скажем, не по праздничному случаю. Но он, несмотря ни на что, стал праздничным. Олечка освобождена и у себя дома, это самое главное, преступники наказаны или будут наказаны со всей строгостью. Все обошлось! Появится, надеюсь, и местный страж из РУВД, благодаря которому был обеспечен успех нашего дела. Все сложилось. Как говорит мой внучонок – «пазл сложился».

– Повезло! – откликнулась Татьяна.

– Повезло? Да, повезло! Вот то неслучайное слово, которое определило нашу победу. А надо было, чтобы прозвучало другое слово: закон! У нас, к сожалению, до сих пор в каждом населенном пункте России может верховодить свой барин. У нас некоторые градоначальники или иные чиновники могут позволить себе игнорировать проводимую нашим президентом политику, вы видите, что правоохранительные органы заняты личным обогащением, связаны с местной мафией, и при этом наш президент признан самым влиятельным политиком в мире. Мы прекрасно знаем также, что в современном мире разворачивается сильнейшая политическая атака со стороны геополитических соперников. Вот почему в этом положении опорой внутри страны может быть только верховенство закона. Переступил закон – получаешь за содеянное, обманул – срам тебе и твоим родителям. Вот когда это будет неукоснительно соблюдаться, то тогда и жизнь наша изменится к лучшему. А пока мы должны работать, как говаривал Антон Павлович Чехов – «дело делать»!

– А что же все-таки мешает? – спросила все еще не пришедшая в себя и тихо сидевшая в течение всего застолья, Ольга.

– Мешает многое, Оля. Во-первых, мешает Западу наша «большата», во-вторых, вызывает зависть громадная территория, принадлежащая нам на Земле, и не соответствующая, с их точки зрения, этому пространству численность населения. Нас им хочется «укоротить», им кажется, что знаменитая двукрылая Россия сломана и что она на одном крыле далеко с такой экономикой не улетит. Вот почему им хочется забрать у нас «лишнее», не по статусу нам принадлежащее, то есть наши богатейшие природные ресурсы. Не хотят согласиться, что все это у нас по праву, потому что мы – великая держава. Давайте отдадим должное одному факту: ни одна страна в мире не выдержала бы катастрофы 90-х годов, а мы выдержали и приземлились на ноги. Конечно, у нас пока непростое положение в экономике, это мешает нам расправить плечи. Мешает кое-кто из нашей элиты, синдром «березовщины» еще не преодолен, но и, конечно, лень, дороги и дураки. Но все это поправится, лишь бы…

Дрожжин вдруг вскинул руку с бокалом вина и выкрикнул:

– Лишь бы не было войны!

– Кстати, если это сбудется, Виктор Алексеевич, то это будет еще одно седьмое чудо света. Да, за то, чтобы не было войны!

Все выпили, и разговор пошел вразнобой, на разные темы. Татьяна принесла еще дополнительные шампуры с мясом, и все начали раскладывать его по тарелкам. Неожиданно Валерий попросил Татьяну Георгиевну спеть, «чтобы и мы подхватили» – так он выразился. Весь этот вечер Татьяна, хлопотавшая, чтобы застолье было пристойным, молчала. На нее навалилась не только поездка, выступление с концертом, все то, что обеспечило конечный успех рискованного дела, но еще и то, что отныне она чувствовала себя неотъемлемой частью их жизни, – ответственность за Ольгу и, конечно, за Виктора Алексеевича, человека талантливого, не очень практичного, обойденного женской лаской и достойным уровнем жизни. Поэтому она приготовилась вести «домашний корабль» в тех «координатах», какие знала, какие ей были доступны и которые она чувствовала сердцем. И вот, когда Валерий попросил ее спеть, Татьяну несколько покоробило от слов «чтобы и мы подхватили». Она встала и, взяв бокал со своим любимым мартини, начала:

– Сегодня мы собрались и говорим как самые близкие люди. Нас объединило горе! И все мы оказались на высоте. Я горжусь всеми присутствующими здесь. Вячеслав Сергеевич, спасибо вам за ваши искренние слова. Не каждый политик такого ранга осмелится так смело и откровенно говорить. Ваши слова были наполнены смыслом и справедливостью, но в них не было, простите, мой дорогой друг, главного!

Генерал-лейтенант оторвался от еды, поднял голову и стал внимательно слушать. Все присутствующие напряглись и тоже замерли.

– Лучший пример – самый простой пример. Тут в Кремневке по приказу, как народ говорит, нашего президента меняли электростолбы, меняли деревянные – на бетонные. Приехали электрики, загудели бензопилы, и началось уничтожение вековечной красоты, дивной березовой рощи. Мне под это зудение не спалось, и я вышла. Один огромный бритый мужлан в какой-то бычьего цвета рубашке орудовал впереди и без разбору метил те деревья, которые следует спилить. Прогалина получалась, как выяснилось потом, больше, чем следует. Я к нему подошла и спрашиваю, зачем, мол, забираете так широко, пожалейте вы деревья, это же красота немыслимая.

А он в ответ:

– Нам сказали здесь прое…шить, – простите, что я повторяю эти слова, – и мы здесь прое…шим.

– А я его спрашиваю: – И не жалко вам деревьев?

– А чего жалеть, такого добра много, – отвечает он.

– А что останется другим? Разве НЗ нам не нужен?

– Пусть они об этом и думают, – сказал он и, насвистывая какую-то песенку Соловья-разбойника, уставился на меня с неприкрытой злобой.

– А после нас любить это, по-вашему, уже не будут? – спрашиваю его я и при этом готовлюсь отнять у него эту бензопилу.

– Нам не до ваших красивых слов, – отвечает он, – мы здесь работаем не нарушая закона. Сказали за 550 рублей поставить столбы каждому, мы на 550 рублей и работаем.

Вот, Вячеслав Сергеевич, как, оказывается, работает закон. Во всем, что мы сегодня делаем, нет самого главного – ЛЮБВИ! Я ведь историк. Иногда жалею, что канарейка победила во мне Пимена. Смотрите: в самый жуткий момент начала войны Сталин обращается к народу: «Братья и сестры», открывает церкви, возвращает из лагерей православных иерархов, приказывает перед битвой облететь с Казанской иконой Божией Матери Москву… И, прижавшись друг к другу, в любви и верности к земле родной, наши отцы победили. А потом наша любовь и единство постепенно отошли куда-то на задний план. Мы так сумели отдалиться друг от друга, что совершенно чужеродная для нас теперешняя элита, не сходящая ни днем и ни ночью с телевизионного экрана, огородилась от народа километровыми заборами, навязала нам в подкорку нерусское слово «комфорт» и провозгласила: «Вор не должен сидеть в тюрьме, если он вор в законе». Так и хочется воскликнуть: Господи прости нас, что мы так незрячи, что больше возлюбили блага жизни, что больше возлюбили себя, чем людей в мире. Посмотрите, как изменились отношения людей вокруг! В современном мире смерть человека не удивляет никого вообще. Цена отдельной человеческой жизни снизилась до минимума. Мы не обращаем внимания даже на то, что брат убивает брата. Мы не удивляемся ни войне, ни тому, что гибель за маленький участок земли стала обыкновенным явлением. Так информационно «перекормили» событиями на Украине, что их всех меньше жалко – жалко нас, мы все время живем в состоянии необъявленной войны. Живем, словно у нас девять жизней, а жизнь всего одна. Нет, дорогой Вячеслав Сергеевич, чтобы жить красиво, чтобы первый второго не трогал, надо сильно, деятельно любить, ведь любовь между людьми – это и есть наше подлинное счастье.

– Но позвольте, Татьяна Георгиевна, ведь у нас церковь Христова, процветает, ей возвращают права и утраченную ею собственность, президент прямо говорит о режиме партнерства с церковью, – горячо возразил Геннадий Иванович, задетый за живое словами знаменитой певицы.

– Да, кажется, все так, как вы говорите, будто бы и есть режим доверия… Но и от Христа мы ушли, голубчик Геннадий Иванович, ушли невозвратно от этих старцев, которые учили: «Не церковь должна стать государством, как это замыслили в Риме католики, а государство стать церковью», ушли от этих Гермогенов, которые всегда были с народом в смутное время, рядом с великими государями российскими.

– Но ведь вы, Татьяна Георгиевна, не оставляете никакой надежды!

Вас страшно слушать! – с раздражением заметил Геннадий Иванович.

– Нет, надежда есть. Придет такая беда, от которой нас в конце концов так тряхнет, что мы опомнимся. В России всегда катализатором было всенародное испытание. Преодолеем его и будем жить заново.

В наш дом испытание уже пришло, и мы стали во многом другими.

Любовь оказалась сильнее страха, и вот результат, Олечка с нами! И это сделали, так или иначе, все присутствующие здесь. За вас, дорогие мои, за любовь – пусть ей не будет конца, только тогда не будет войны, только тогда мы будем счастливы.

Все выпили стоя, и вдруг Татьяна Георгиевна запела:

Голос ее звучал устало, надорванно, но так щемяще и человечно, что стало жалко и обмелевшую Волгу, и то, как с этой великой песней обошлись, когда она вначале ушла с экрана, эстрады и радио вместе со своей первой исполнительницей, а потом стала фигурировать только как некий эрзац «совка» и брежневской эпохи. На куплете

Татьяна Георгиевна махнула Валерию и всем сидящим за столом крикнула:

– Вот теперь все вместе!

Все присутствующие грянули голосисто, замашисто и довольно правильно.

Уже в конце песни неожиданно с двумя букетами красных роз вошел капитан Казанец. Он пришел раньше, но не стал поющим мешать своим появлением. Но когда песня окончилась, Казанец с громким возгласом «Браво!» вручил Татьяне Георгиевне и Ольге букеты цветов, затем, молодцевато развернувшись к присутствующим, капитан извинился за опоздание и стал усаживаться на свободное место, которое ему неподалеку от себя указал генерал-лейтенант.

– Прежде харчей доложите обстановку, капитан Казанец: что с Игнатовым?

Казанец вытянулся и четко отрапортовал:

– Товарищ генерал-лейтенант, согласно приказу министра МВД подполковник Игнатов задержан, сейчас находится в КПЗ РУВД города Ледовска и дает показания.

– Молодец капитан, – с улыбкой ответил полпред, – теперь садитесь.

Татьяна Георгиевна, – обратился полпред к Богатовой, – налейте нашему герою штрафную стопку.

Татьяна Георгиевна положила капитану на тарелку всевозможной еды, налила в рюмку водки, но вдруг у Геннадия Ивановича очень громко зазвонил мобильный телефон. Он достал его, послушал и внезапно вытянулся, словно его наполнили изнутри воздухом.

– Товарищ генерал-лейтенант, с вами сейчас будет говорить президент Российской Федерации.

Вячеслав Сергеевич встал, взял мобильный телефон у своего помощника, вышел из-за стола, подтянулся и замер. Через некоторое время раздался голос президента:

– Вячеслав Сергеевич?

– Так точно! – ответил полпред.

– Приветствую тебя. Мне тут доложили, что ты отличился, успешно провел операцию, – поздравляю. Ты еще в Ледовске?

– Да, господин президент, я еще здесь, но собираюсь сегодня же вылететь к себе.

– А ты можешь на несколько дней задержаться? Есть необходимость на высоком уровне встретить китайскую делегацию предпринимателей.

Я хотел послать кого-нибудь из своих, но, узнав, что ты там, решил подключить тебя.

– Мы все в вашем распоряжении, господин президент, поэтому готов выполнить любое ваше поручение.

– Надо их встретить, тебе все объяснят.

– А в чем суть вопроса?

– Местные предприниматели во главе с неким (возникла пауза, видимо президенту докладывали, кто именно) Валерием Гольцовым…

Генерал в этот момент бросил взгляд в сторону Валерия, и тот поднял голову, пытаясь понять, что случилось.

– Так вот, – продолжил президент, – этот Гольцов написал обращение к нашему китайскому другу… Письмо тревожное, но с этим ты справился. Но есть второй вопрос: китайских товарищей приглашают по поводу заключения договора о полезных ископаемых… тебе потом объяснят. Прими их и посодействуй, чтобы эта встреча состоялась. Дело очень нужное и важное!

– Слушаюсь, господин президент, все будет исполнено.

– Дома-то как?

– Все нормально!

– Передавай привет домашним. Держи связь с Глининым, он в курсе.

Жму руку. До свидания.

– До свидания, господин президент.

Закончив разговор, Вячеслав Сергеевич вернулся за стол, оглядел всех присутствующих новым, испытующим взглядом и обернулся к капитану Казанцу:

– Капитан Казанец!

Казанец вскочил и вытянулся перед полпредом, как струна.

– Капитан, вам срочно надо вернуться в Ледовск. Вашему ведомству поручается обеспечить подготовку города к приему на самом высоком уровне делегации китайских предпринимателей, которые прибудут к нам на следующей неделе. Аэродрому, транспорту, дорогам обеспечить надлежащий контроль. Докладывать лично мне. Геннадий Иванович, – обратился он к своему помощнику, – обеспечьте капитана связью.

Казанец быстро вышел из-за стола и стремительно направился к своей машине, на ходу доставая мобильный телефон.

– Дорогой Виктор Алексеевич, дорогие друзья, – обратился полпред к хозяину дома и ко всем сидящим за столом, – как вы могли понять, только что звонил президент. Есть поручение подготовить важную встречу и обеспечить наши переговоры с китайской делегацией, поэтому я благодарю вас за прекрасный ужин, откланиваюсь, и мы с Геннадием Ивановичем выезжаем в Ледовск.

– Геннадий Иванович, готовьте вертолет и команду к отбытию. Идите, полковник! Выполняйте!

– Слушаюсь!

Геннадий Иванович быстро сложил подаренные картины, со всеми молча распрощался и пошел выполнять приказание. За столом тоже началось движение, Дрожжин собрался проводить Вячеслава Сергеевича, но генерал-лейтенант остановил его:

– Всем оставаться на месте, продолжайте застолье, дорогие мои, а вы, Валерий Гольцов, последуете за мной. Нам надо обсудить предстоящие переговоры.

Перепуганный звонком президента Гольцов после услышанного стал постепенно выпрямляться, а поскольку выражение лица, как известно, намного старше, чем устная речь, то через несколько секунд все восемьдесят мышц лица Гольцова уже отражали гордость и даже некоторую самонадеянность. Он пошел следом за генералом, но неожиданно обернулся и шепотом сказал:

– Я же вам говорил, что письмо сработает. Готовьтесь, каждый из вас вскоре станет миллионером.

За несколько дней руководством города было сделано все, чтобы китайскую делегацию могли принять на самом высоком уровне. Переговоры решено было проводить в здании градоначальника. Мэр города Самсонов, прозванный местными остряками по причине необузданного характера своей жены «Самсон и Далила», пожелал лично участвовать в намеченной встрече. Учтено было все, и даже то, что в резиденции мэра удобно будет работать и городским СМИ, так как содержание переговоров легко будет транслировать на главные каналы телевидения.

Первым лицом намеченной встречи был по согласованию со всеми назначен Виктор Алексеевич Дрожжин. Однако, приехав в Ледовск для встречи с китайской делегацией, он категорически отказался проводить переговоры в городе, мотивируя этот отказ нежеланием широко рекламировать намеченное предприятие. Единственное, на что Дрожжин согласился, так это на встречу гостей из Китая в аэропорту и на короткое приветстственное слово какого-либо представителя горожан после запланированного выступления мэра Самсонова. Такое небывалое поведение местного художника возмутило градоначальника, но Дрожжин пригрозил, что если власть будет превращать деловую встречу в шоу, то он позвонит в Москву господину Дмитрию Газину, и кое-кому после этого не поздоровится. Мэр, привыкший к непререкаемой власти в городе, вначале возмутился, но потом из тактических соображений уступил. Однако свое все-таки взял: встреча в аэропорту была показана в новостях на всех главных каналах, и ледовцы в этот день широко комментировали, что «Самсон и Далила» опять отличился и не упустил свой шанс пропиариться перед выборами в мэры города на третий срок.

Что касается Кремневки, то здесь к этой встрече готовились по-своему. Дрожжин попросил своего китайского товарища Чиа стать консультантом и тот подробно рассказал о китайских церемониях на подобных переговорах. Татьяну Георгиевну и Ольгу интересовало, как ведут себя женщины на подобных встречах, а мужчины спорили, чем из спиртного следует угощать гостей. В общем, хлопот оказалось немало. Все приходилось схватывать на лету. Первое, что запомнили, – это не чокаться после каждой рюмки, не говорить всем тосты, а только главам переговорных сторон, и к тому же необходимо соответственно быть одетыми.

– Как? – почти в унисон спросили Татьяна и Ольга.

Ответ Чиа не только поразил дам, но и вверг их в уныние. Оказывается, одетыми надо быть в черное, обязательно при знакомстве кланяться друг другу в пояс и обращаться друг к другу – господин или госпожа и соответственно – мистер или мисс. Каждая из наших дам вспомнила о черном в своем гардеробе, которого в разгар лета не было и в помине, поэтому решили, что в этом вопросе можно не согласиться с китайскими обычаями и придерживаться устоявшихся взглядов, что красота – единственное качество в женщине, которое способно и в китайцах пробудить чувство прекрасного. Когда консультант сообщил, что застольные выступления всегда заканчиваются предложением выпить, все зааплодировали приятному сходству. Насторожило другое: когда с какой-то маниакальной настойчивостью Чиа стал всех уверять, что только Китай – центр мира и даже империя центра, а все остальные народы – пришельцы, то здесь нескрываемое разочарование отразилось на консультируемых лицах. В шутку Валерий назвал Дрожжина пришельцем номер один, Татьяну – номером вторым, а Ольгу и себя – соответственно третьим и четвертым. С едой было проще: Чиа пообещал, что он со своим сотрудниками приготовит знаменитую пекинскую утку, подарит хозяевам крошечные фарфоровые пиалы, чтобы угощать гостей рисовой водкой, и небольшой кувшин с широким горлышком, чтобы из него пить теплое шаосинское вино, подогретое горячей водой в специальном тазу. В конце он порекомендовал почаще употреблять слово «дружба» и не забывать уступать гостям, поскольку они приехали по первому зову.

В последний момент, когда китайская делегация уже подъезжала к Кремневке, представитель мэра Самсонова Сидоров, старый кадр еще ледовского горкома, на свой страх и риск разложил от ворот до дома Дрожжина красную дорожку, а на круглый стол поставил крепление с двумя флагами – китайским и российским. Да еще в нарушение договоренности в кустах дежурили несколько телеоператоров и фотокорреспондентов, но выкурить их оттуда уже не было никакой возможности.

Дрожжин вернулся из Ледовска заранее. Успев переодеться в темно-серый костюм, который не надевал лет пять, он вместе с Валерием, одетым в черный смокинг, сшитый еще по поводу защиты кандидатской диссертации, и с дамами – все были в ярких летних платьях – встретил китайских гостей прямо перед домом.

Когда церемония знакомства, сопровождавшаяся трескотней переводчиков, закончилась, все сели за стол. В качестве наблюдателей разрешено было присутствовать полпреду и его помощнику. Заседание было открыто вступительным словом главы китайской делегации, представителя ЦК товарища Лю Генняня. Он рассказал о том, как стало известно о российском предложении, прочитал письмо Гольцова на китайском языке и даже открыл секрет о высочайшей резолюции на этом документе, после чего было принято решение отправить в Ледовск группу китайских специалистов. Вскоре, однако, стало очевидным, что проводить переговоры без того, чтобы посмотреть место, где был найден нефрит, невозможно, и поэтому решено было небольшой группой пойти на своего рода аналитическую разведку. Участникам снова пришлось переодеться в удобную одежду и направиться в усадьбу Гольцова. Когда все, поддерживая друг друга, спустились в громадную яму, предназначавшуюся когда-то для фундамента дома, произошло нечто невероятное, что повергло в шок как русских, так и китайских представителей. Один человек из китайской делегации, увидев линзу нефрита, пришел в такой восторг, что не сдержался и вопреки китайской сдержанности и этикету бросился целовать нефритовые камни и восклицать, что это месторождение уникально и к тому же одно из самых больших, с которыми ему довелось встречаться. Нельзя было не заметить, что руководитель делегации, представитель ЦК по имени Лю Геннянь, остался недоволен таким экспансивным поведением своего коллеги, но в душе и сам был взволнован никак не меньше. После детального анализа и расчетов направления нефритового пласта, его плотности и цвета группа аналитиков вернулась за стол переговоров, предварительно созвонившись с соответствующими руководителями в Китае. Получив указания, Лю Геннянь энергично продолжил переговоры и сделал предложение о создании китайско-российской компании с ограниченной ответственностью. Далее он передал слово человеку, представленному юристом, который вплоть до своего выступления что-то усердно писал. Юрист стал торжественно читать документ, в который входило много пунктов, один из которых русскую сторону озадачил. Этот пункт был одним из последних и прозвучал на русском в китайском исполнении примерно так: «Государство не осуществляет национализации и реквизиции в отношении совместных предприятий. При особых обстоятельствах с учетом общественных интересов и согласно установленному законом порядку в отношении совместных предприятий может осуществиться реквизиция при предоставлении соответствующей компенсации». Сразу после прочтения этого пункта Дрожжин шепнул Гольцову, и тот следом пометил что-то в своем блокноте. Потом слово дано было китайцу, представленному главным специалистом, который стал говорить о единой маркетинговой стратегии будущей компании. Прозвучали предложения по привлечению китайских компаний по транспорту, по частичной обработке и отделке нефрита, по внедрению новейших технологий без присутствия людей в очищенном пространстве, а также широкой и интенсивной геологической разведке нефрита во всем районе.

В этом месте Дрожжин резко остановил речь главного специалиста и спросил: при таком размахе работы что будет с их родным очагом, не превратится ли он в пепелище? На этот короткий выпад, замеченный всей китайской делегацией, стал отвечать уже глава делегации товарищ Лю Геннянь. Вначале он коснулся политического аспекта создаваемой компании. Здесь переводчик особенно старался донести суть выступления представителя ЦК.

– Вышеперечисленные документы, – хорошо поставленным голосом вещал переводчик, – учитывают не только стратегическое партнерство, но и соответствуют документам России и Китая, выстраивающих свою глобальную двустороннюю политику. Важнейшее значение этой политики для обеих стран имеет то, что их позиция по ключевым международным проблемам совпадает. Это относится прежде всего к гегемонистской политике США и стран НАТО.

Что касается вашего вопроса, господин Дрожжин, – продолжил глава делегации Лю Геннянь, – то китайским правительством нам предоставлено право сделать все, чтобы всем проживающим в этой местности русским семьям китайской стороной были созданы все преимущества и исключения из правил. Семьям, проживающим на участке разработки нефрита, будут построены отдельные элитарные huayuafang, или, как их называют русские, коттеджи, с дополнительным вознаграждением по договоренности. Поскольку приобретение китайскими фирмами сотрудников с русской стороны входит в пункт договора, то господину Гольцову, от лица которого предложение о совместной разработке нефрита в Ледовском районе было послано товарищу Си Цзиньпину, будет предложена возможность выбрать в компании себе должность по своему вкусу и пригласить сотрудников, которых он сочтет нужными.

В этом месте Дрожжин стал кашлять, шумно налил в стакан воды и, выпив, заявил:

– Давайте сделаем перерыв.

Это было сказано таким резким тоном, что некоторые гости обеспокоенно уставились на Дрожжина – не заболел ли он внезапно, – потом с недоумением стали переглядываться между собой и, наконец, с явной неохотой согласились. Поднявшись из-за стола, Дрожжин энергичным жестом пригласил своих представителей на второй этаж, в свою мастерскую.

Он быстро прошел к открытому окну, закрыл его и стал ходить взад и вперед по той стороне, где совсем еще недавно позировала Татьяна.

– Ребята, я остановил это совещание, потому что, мне кажется, нам есть о чем поговорить. Посоветоваться!

– Правильно, Виктор, я вообще с трудом здесь нахожусь, меня продают, словно на базаре, – подхватила Татьяна.

– Валера, вся эта история, сочиненная во спасение, сейчас, на мой взгляд, оборачивается капканом, – продолжил Виктор Алексеевич.

– Почему капканом? Пока они только предлагают, у нас есть право соглашаться или же выдвигать свои условия, – возразил Гольцов.

– В том-то и дело, что они, на мой взгляд, не готовы учитывать мнение другой стороны. Они знают, кто у них за спиной, и предлагают единственно то, что им выгодно, – вмешалась Татьяна. – Ольга, а почему ты молчишь? – вдруг обратилась она к девушке.

– Я хочу послушать вначале папу. Мы его уполномочили заняться встречей, пусть он до конца выскажет свое мнение.

– Правильно, но я хочу только одного, чтобы мы были абсолютно солидарны, – согласилась Татьяна, – иначе нас размажут по стенке.

Видно было, что слова Богатовой произвели некоторое впечатление, и на секунду все замолчали. Дрожжин снял пиджак, бросил его на стоящий неподалеку небольшой диван, резко повернулся ко всем и продолжил:

– Нам надо решить, чего мы все-таки хотим от этой встречи. Стать миллионерами или остаться… самими собой, просто людьми, наконец. Но пока что по ходу разговора я понял одно – что для того, чтобы мы стали миллионерами, нам надо прежде стать идиотами. Причем, это относится не только к нам, а и к жителям всей округи. Да-да, десяткам и сотеням людей, живущих здесь. Нас за все, что здесь собираются делать, местное население возненавидит. Этому стопроцентная гарантия, и вот почему: у нас под боком на ста гектарах китайские сельхозпродукты, а по нашей инициативе здесь начнется еще и «бронзовый век». Будут вывозить на миллионы то, что принадлежит не только нам. Меня лично это, простите уж, Валерий, не устраивает. Эти переговорщики, как ящеры, вежливо всеми зубами улыбаются, к нам хорошо относятся, но при случае все могут реквизировать, если в этом найдут целесообразность. Они очень, очень хорошо подготовлены к переговорам, отлично знают, что им нужно, сразу сориентировались, сколько стоит этот нефрит, и, как мне удалось заметить, все решают с абсолютной выгодой для себя. И это при том, что на их стороне, и здесь Татьяна Георгиевна абсолютно права, власть обоих государств. Это я говорю сейчас весьма дипломатично, потому что не знаю, как вы, но я от этих перспектив, если честно сказать, просто озверел. В конечном итоге нас извещают о том, что от приготовленного на блюдечке пирога какой-то кусок нам попадет. И мало того, меня не только хотят выселить из моего дома, где я вырос и где жили мои родители, но помимо всего хотят этот край разворотить дорогами, перекопать горы, а нам всем взамен сунуть какой-нибудь пентхаус где-нибудь у Маньки на коленках, да еще зеленых, только лишь бы мы заткнулись.

В этот момент у Гольцова зазвонил мобильный, и он отошел в сторону. Он сразу узнал этот голос. Это был ректор института, из-за которого в свое время Гольцова уволили с работы, с математического факультета, и он был вынужден тогда удариться во все тяжкие и искать спасения в самых неподходящих для него занятиях.

– Дорогой Валерий Игнатьевич, рад вас слышать. Напрасно вы нас забыли. Хочу вам сообщить, что ваш четвертый курс написал заявление с просьбой вернуть вас вновь в качестве преподавателя на нашем факультете математики.

– Благодарю, Аркадий Львович, не скрою – мне приятно, что мои студенты меня защитили.

– Не только студенты. Мы тут подумали и решили вам предложить место декана. Красавченко ушел на другую работу. А вы со своим авторитетом среди студентов можете очень помочь нашему институту, явить, так сказать, собой крупную силу, вы – превосходный специалист. Как вы на это смотрите?

– Для меня это, конечно, честь, но мне, Аркадий Львович, надо подумать, чтобы дать окончательный ответ.

– А мы вас не торопим, мы подождем. И запомните, это решение не только мое, вас поддержал весь наш сенат, так что работать вам отныне будет легко и приятно, уверяю вас. И последнее, не помните зла, ничто не меняется так часто, как прошлое.

– Согласен, Аркадий Львович, я подумаю и перезвоню вам в ближайшее время. До свидания.

Гольцов вернулся на место и извинился, что прервал обсуждение.

Видя его взволнованное лицо, Ольга тихо спросила:

– Что-нибудь важное?

– Звонили из моего института. Предлагают вернуться.

Теперь слово взяла Татьяна:

– Ребята, Виктор Алексеевич прав, кажется, мы попались. Честно говоря, я ожидала совершенно другого. Мне казалось, что будут какие-то предварительные разговоры, что будет время подумать, взвесить, а тут все оборачивается очень серьезно. Я больше скажу, нам сейчас нельзя выходить из этой мастерской, пока мы не примем какое-то совместное решение. Вплоть до того, что составить какую-то бумагу, проголосовать, что ли… Ты-то что молчишь, Валерий? Это твоя затея, вон тебя уже назначают в начальники… Можно сказать, ты в шоколаде. А я, например, таким способом миллионершей становиться не хочу. Не хочу, хоть меня убейте! Для меня, например, абсолютно очевидно, что нас отсюда выкинут. Я, кстати, верю, что дадут денег и что построят коттеджи. Но на хрена, с позволения сказать, коту баян, если нас здесь уже не будет? Вырисовывается вот какая перспектива: Виктора Алексеевича и Ольгу лишат родного дома и земли, все, что мне здесь дорого, превратят в очередную «воровскую яму», а те, кто тут десятилетиями живет, в результате ничего не получат и нас проклянут. Нет, я не согласна. Надо, ребята, пока не поздно, отказываться от этого под любым предлогом.

– Каким же, например? – наконец подал голос Гольцов.

– Вот и придумывай сам, раз у тебя хватило ума эту бодягу затеять, а теперь ищи из нее выход. Я голосую против.

Татьяна для пущей убедительности подняла руку, потом полезла в сумку, достала сигареты и закурила.

– Я тоже против! – сказала Ольга и тоже подняла руку.

– А я – за! – воскликнул Гольцов. Он резко встал и начал говорить очень запальчиво, с обидой в голосе и размахивая руками. Все увидели, что он не в меньшей степени встревожен, чем остальные, но хочет предложить какой-то реальный выход.

Вдруг дверь мастерской распахнулась, и вошел Вячеслав Сергеевич.

– Прошу прощения, что пришел без разрешения, – заговорил он торопливо, – но китайские товарищи обеспокоены, что перерыв затянулся. Давайте, дорогие друзья, спускайтесь вниз, вас ждут. Нехорошо, невежливо получается.

Лицо у полпреда было озабоченным и сумрачным. Всем стало ясно, что он недоволен и рассержен.

– У них подготовлены документы, которые надо подписать, и тогда это дело можно как полагается отметить. Кстати, уже принесли пекинскую утку. Пока вы здесь совещались, ваш китайский друг Чиа накрыл праздничный стол. Оказывается, китайцы захватили с собой много вкусных вещей. Так что давайте спускайтесь к нам, будем заканчивать деловую часть и начнем праздновать.

– Позвольте, Вячеслав Сергеевич, но, во-первых, мы еще не закончили наше совещание, во-вторых, попросите китайских товарищей чуть-чуть повременить с празднованием. Мы не на шашлык собрались, а решаем важные государственные вопросы. И с кондачка, второпях такие дела не решаются. У нас есть много опасений: с рядом предложенных условий мы категорически не согласны, поэтому пусть китайские товарищи воздержатся возвращаться к теме очередных китайских предупреждений и терпеливо, насколько возможно, подождут. Нам требуется еще полчаса. Прошу вас, Вячеслав Сергеевич, спуститься к ним и передать им нашу просьбу.

Холодный и решительный тон Дрожжина резанул генерал-лейтенанта, но он сдержался.

– Хорошо, только позвольте мне несколько слов сказать Валерию Игнатьевичу.

Он открыл дверь и пригласил Гольцова пройти за ним.

Как только они остались вдвоем, он прямо и резко спросил:

– Валерий, что такое происходит? Какие у Дрожжина опасения, с чем он не согласен? Вы понимаете, что переговоры на контроле у президента и что там, в Москве, ждут результатов этой встречи. Вы мне головой ответите, Валерий, если что-то сорвется. Москва ставит непререкаемое условие, чтобы вы были генеральным директором компании от российской стороны. Вы понимаете, какая это честь – получить такую работу, которая исходит от президента? Идите и договаривайтесь с вашими соседями, и чтобы через полчаса все сидели за столом переговоров и подписали предложенные документы. Поймите, Гольцов, это уже не шутки. Сорвать такие переговоры, это – голубчик, преступление. Государственное преступление!

Он передохнул, поиграл желваками, подыскивая новые аргументы, и заговорил тише, почти по-товарищески:

– Я очень хорошо ко всем вам отношусь, как видите, прилетел по первому зову Татьяны Георгиевны, помог всем в нужную минуту, но и вы меня поймите и не ставьте под удар. Я же дал слово президенту, что решу этот вопрос. Тут дело чести. Я же офицер!

Он для пущей важности хлопнул себя по плечу и вдруг, сменив гнев на милость и дружески подтолкнув под локоть Гольцова, добавил:

– Каждому из четверки по крупной сумме обещано, в долларах.

А у Дрожжина, видите ли, опасения: брать или не брать. Вот возьму и пожалуюсь на него Дмитрию Газину! Тогда будете знать, что к чему. – Полпред улыбнулся и снисходительно похлопал Гольцова по плечу. – Нет-нет, шучу! Давай, Гольцов, веди их вниз, подписывайте соглашение, и берись за дело. Договорились?

– Договорились, Вячеслав Сергеевич.

– Да, и вот что еще: дай мне свой телефон, у тебя есть визитка?

Гольцов из нагрудного кармана достал визитку и протянул полпреду.

– Держим связь, и поторопись. В конце концов, нефрит пока только на твоем участке, и ты согласен на изыскания на твоей территории.

После разговора Гольцов вернулся в мастерскую, а генерал-лейтенант пошел вниз.

Его тотчас обступили члены китайской делегации с вопросом, почему такая задержка и не намерены ли русские друзья изменить свое решение. Полпред успокоил всех, сказав, что через полчаса вопрос будет решен и документы подписаны. Отойдя в сторону, он все-таки решил позвонить

Дмитрию Газину и на всякий случай попросить его переговорить с Дрожжиным, чтобы все было наверняка.

Газин раньше вернулся из командировки и оказался на месте. Полпред сгустил краски, сообщив, что из-за Дрожжина летят к черту все переговоры, и попросил Газина срочно позвонить своему художнику и объяснить, что вопрос стоит на контроле у обоих руководителей и что им из-за него снесут головы.

– Он что, уже отказался? – спросил Газин.

– Нет, Дима, но мне кажется, что он подбивает всех отказаться. Есть такие – ни мне, ни людям, как собака на сене. Я не знаю, каким ты его помнишь, но он ушел от дел. Церкви рисует, верующий и принципиальный. Но в этом вопросе надо быть гибким, принципиальны самые непрактичные люди. Гольцов – это тот, кто послал письмо в Китай, – за, а других баламутит Дрожжин. Дима, прошу тебя, позвони, объясни этому дураку, чтобы он не тянул резину и не упустил шанс стать нужным человеком. Вместо его халупы новый дом ему построят, и он будет до конца жизни жить в комфорте и безбедно. А он кочевряжится! Нет, Дима, беда быть таким широким человеком без особой гениальности.

– Брось, он талантливый художник.

– Может быть, может быть, но не Поленов.

– Ну что Поленов, нашел с кем сравнивать! Слава, а там действительно большие залежи нефрита?

– Дима, прорва! Притом, как говорят специалисты, нефрит небывалого качества.

– Хорошо, я сейчас с ним поговорю. У секретаря есть его телефон. До свидания.

Вскоре зазвонил телефон у Дрожжина. Услышав, что с ним будет говорить Газин, он сообщил об этом присутствующим и отошел в сторону. Разговор был недолгим, но Дрожжин вернулся подавленным. Он прямо сказал, что Газин советует не отказываться, а найти устраивающий всех выход и подписать документы.

– И он прав! – раздался уверенный голос Гольцова. – Он прав, что нужен устраивающий обе стороны документ. Поскольку инициатором этого, как когда-то выразился Виктор Алексеевич, шоу был я, то я за это и буду отвечать. Вначале я хотел предложить вариант договора о намерениях. Вот почему я говорил, что у нас есть достойный выход. Мне казалось, что мы сохраним свое лицо и реноме и останемся хоть на время в безопасности. Но я посмотрел у себя в компьютере, – он показал свой айфон, – и узнал, что документ о намерениях может признаваться договором. В случае возникновения спора суд может усмотреть в документе о намерении признаки предварительного или даже основного договора.

Поэтому я буду действовать самостоятельно, поскольку именно на моем участке найден нефрит. Таки образом, вы трое выводитесь из-под ответственности, любого давления, и предъявить какое-либо нарушение закона вам не могут. Мое решение окончательное и пересмотру не подлежит.

На последней фразе Гольцова Ольга не выдержала, вскочила и со словами: «Ну ты и свинья!» – подлетела к Гольцову и влепила ему пощечину. Затем с силой схватила его за жилет смокинга и исступленным голосом прошептала: «Между нами все кончено. И запомни, никакого ребенка не будет!» Комната хоть и была большой, шепот хоть и предназначался только одному человеку, но услышали его все! Гольцов сник, и от его гонора мало что осталось. Его возбужденное лицо внезапно стало каменным и бледным. Он отошел в сторону и сел в самом углу. В дверь постучали, это был Чиа, который сообщил, что господин Лю Геннянь спрашивает, сколько им еще ждать. Гольцов встрепенулся, быстро подошел к окну, увидел около ворот группу ожидающих результатов переговоров журналистов и, вернувшись к Чиа, громко заявил, обращаясь ко всем присутствующим:

– Спускайтесь, господа, я буду через несколько минут. Чиа, а вы задержитесь.

Все стали спускаться вниз, а китаец сделал церемонный поклон и превратился весь в ожидание.

– Чиа, – приказным тоном заговорил Гольцов, – скажите, что я просил не держать наши СМИ за воротами, пусть их пропустят. Пускай они все узнают, раз пришли. Секретов теперь нет! Передайте это господину Лю Генняню.

Когда все вышли, Гольцов позвонил по телефону и дал какие-то указания, потом взял из папки формы договора, копию своего письма и, просидев с минуту, направился вниз.

Здесь уже все было готово. Все расселись по местам, в центре осталось только одно место, на котором прежде сидел Дрожжин. Теперь он был вне переговоров и сел на оставленный кем-то стул.

Лю Геннянь предложил Гольцову сесть на место Дрожжина. Гольцов прошел в центр, но садиться не стал, а дал понять, что будет сейчас говорить. Все присутствующие телекамеры и фоторепортеры в одно мгновение включились в работу, и несколько секунд слышен был шум и пощелкивание фотоаппаратов.

– Дамы и господа! – начал Гольцов уверенным и твердым голосом. –

Поскольку по моей инициативе было послано вот это письмо, – как вещественное доказательство он показал его всем присутствующим, – то, соответственно, именно я несу всю ответственность за то, что произошло вслед за этим. Мои товарищи здесь ни при чем, вот почему они сейчас в стороне и не принимают решения о том, что сегодня будет. Я очень признателен и горд тем, что у нас в гостях такая представительная группа из Китая. Здесь есть специалисты, которые на моем участке увидели крупный запас нефрита, камня который считается священным для наших китайских друзей.

В этом месте после перевода на русский слов Гольцова раздались аплодисменты китайских представителей.

– Перед тем как будет принято решение, я бы хотел рассказать одну притчу, – продолжил Гольцов, – вернее, притчу-быль. Это очень важно для нас всех. Для наших дружеских отношений и правильных выводов, которые мы все обязаны учитывать. Прошу слушать, не перебивая и не задавая вопросов.

Несколько лет назад в небольшом городе, похожем на Ледовск, Грэнби штат Колорадо произошел один случай. Цементному заводу Mountain Park понадобились для расширения земельные участки соседей. Соседи не согласились. Тогда завод стал их к этому принуждать. Рано или поздно сдались все соседи, кроме одного – ветерана войны во Вьетнаме, сварщика Марвина Химейера. Запомните это имя, оно нам еще не раз понадобится. Его землю фабриканты так и не сумели приобрести, хотя пытались это сделать всеми правдами и неправдами. В самой демократичной стране ему перекрыли все коммуникации и подъезд к дому. Городская администрация отказала в разрешении на прокладку новой дороги. В банке придрались к оформлению ипотечного кредита и пригрозили отобрать дом. Подав в суд на завод, он судебную тяжбу проиграл. Ему отключили свет, воду и отопление. Государственная машина США работала неумолимо. После этого он закрылся в мастерской и в течение двух месяцев сделал обеспеченный вооружением бронированный бульдозер, из которого выбраться было нельзя и которым он раскромсал практически весь город. При этом ни один из полицейских не был ранен; к тому же он сделал все, чтобы никто из тех, кто имел с ним дело, в дальнейшем юридически не пострадал.

Здесь Гольцов повернулся к своим товарищам и посмотрел на них с соответствующим выражением лица.

Надо заметить, что по ходу рассказываемой Гольцовым притчи все присутствующие начали переглядываться и недоумевать, к чему клонит вся эта история. Пожалуй, только Ольга и вся их компания начали понимать, что Гольцов затеял какую-то очередную авантюру, которая неизвестно чем закончится. Поскольку китайскому руководителю все переводили очень медленно, то он и вовсе ничего не мог понять. Он смотрел по сторонам и, вглядываясь с надеждой в окружающие его лица, не знал, что ему предпринять: слушать выступающего или потребовать у него пояснений. В свою очередь, и русские представители, видя, что китайцы ведут себя благонамеренно, тоже вели себя терпеливо.

– В моем решении, – продолжил Гольцов, – тоже нет пострадавших и никакого юридического основания для серьезных выводов. Да, действительно, была моя инициатива с письмом, чтобы защитить меня и моих друзей от произвола мафии и правоохранительных органов, но вдруг появилась идея о совместной компании. Однако, взвесив все обстоятельства, я понял, что сейчас осуществлять этот проект преждевременно.

Дорогие друзья, я заканчиваю. У славян в древности был такой обычай проводить замер от своего места до того, куда он придет за день, по этому радиусу провести окружность и это считать своей землей. На этой малой территории осуществлялось смотрение части рода, то есть, иными словами Родины!

Но поскольку по поводу обсуждаемого сегодня вопроса возникли различные точки зрения, то я как инициатор данного проекта, дабы не получился раскол, не случилось бы так, что местное население, воспитанное городской властью в демократических традициях, было обойдено и обижено в этом вопросе, решил на время законсервировать этот объект. Этот дар нашей земли – нефрит – находится на моей территории, и я обещаю вернуться к этому проекту, когда появится надлежащая правовая система, более прогрессивная технология и главное – подрастет новое поколение. Отныне это кладовая России, ее неприкосновенный запас.

Когда были произнесены последние слова, все присутствующие словно потеряли дар речи. Одни смотрели на него как на сумасшедшего, другие просто ошалели от неожиданности.

В полной тишине резко и громко зазвонил мобильный телефон. Это был телефон Гольцова. Он включил его и в ответ произнес только одно слово:

– Приступайте!

Совершенно неожиданно за окнами послышался шум мощного двигателя, и вдруг на участок Гольцова выкатил огромный бульдозер. Он развернулся, сбросил ковш и, зачерпнув первую пригоршню земли, стал быстро засыпать всю яму. Ольга кинулась к Гольцову, повисла у него на шее и принялась его целовать. В углу раздалось несколько хлопков, это аплодировали Дрожжин и Татьяна.

Позже, когда яму засыпали, кто-то из журналистов спросил у Гольцова и Ольги: «А что на этом месте будет?» – «Сад», – ответил Гольцов, а Ольга добавила: – «Вишневый сад».

История, случившаяся в Ледовске, на удивление благотворно повлияла на всех. Внимание центра к проблемам этого ранее, пожалуй, ничем не приметного местечка, где до сих пор течет река Басурманка, а наши добрые друзья китайские овощеводы выращивают огурцы и помидоры, сказалось практически на всей жизни местного населения. Во-первых, мэра города Ледовска Самсонова с треском прокатили на выборах, и в третий раз ему не удалось стать градоначальником. Во-вторых, после доклада президенту, который с пониманием отнесся к идее «кладовой мира и неприкосновенного запаса», и надлежащих оргвыводов изменился социальный и правовой климат во всем регионе. Майору Казанцу (идут слухи, что вскоре он станет подполковником) удалось постепенно привести правоохранительные органы в надлежащий порядок, а дагестанская мафия быстро сошла на нет, не получая поддержки от местной власти.

У наших героев тоже все сложилось успешно. Ольга, закончив статью по демографии, отправилась в Москву, быстро и без осложнений защитила кандидатскую диссертацию и, выйдя замуж за Гольцова, большую часть времени стала проводить в Ледовске в ожидании рождения первенца.

Дрожжин начал строительство нового дома на участке Татьяны, где они окончательно решили жить вместе. Гольцов, в отличие от американца Марвина Химейера, который покончил с собой, остался жив. Как ни старались некоторые СМИ сделать из него местного сумасброда, его узнала вся страна. Ледовские правозащитники предлагали ему даже баллотироваться в мэры, но он отказался.

Ректор института сдержал свое слово, и Гольцова назначили деканом.

Вскоре пошел слух, что он готовит докторскую диссертацию.

Но больше всего повезло местному бизнесмену Александру Кремне-

ву. После истории с нефритом и наведения порядка в районе всеми любимый «червячок» выиграл тендер и объявил, что будет строить ферму. На закладку первого камня собралась вся Кремневка. Когда на импровизированной сцене появился Александр Кремнев, климовские старожилы устроили ему овацию. В первом ряду на этом районном празднике сидели его старые друзья: Дрожжин, Татьяна и Ольга. С нескрываемым волнением Кремнев поднялся на сбитые бесплатно местными умельцами подмостки, но, увидев, что на пригорке в разных положениях – сидя, стоя, лежа – расположились люди, которых он много лет знал, ради которых собирался работать, заговорил громко, уверенно и смело.

– Спасибо, что пришли! – крикнул он погромче, чтобы проверить –

слышат его или нет. Раздались аплодисменты и выкрики:

– Саша, давай говори! Мы тебя слышим!

– Друзья, ребята, вы меня знаете. Я всегда работал не для себя!

Я работал для людей! Работал, потому что верил в нас, верил в Россию. Наш народ не ватник. Среди нас есть люди мыслящие, с непоказной любовью к своей родине. Любящие Россию, как истинные сыновья любят свою мать. Хватит России падать в яму! Пора взлетать, пора думать о будущих поколениях! Хватит плакаться и надеяться на власть или доброго дядюшку, пора понять, что у людей, идущих во власть и сидящих там десятилетиями, совсем другие задачи, главная из которых – личная нажива! У этих людей специфический менталитет, и ждать от них действий, которые помогли бы стране прийти к непоказному возрождению, по меньшей мере смешно. Только каждый человек на своем месте способен содействовать развитию и возрождению страны. Это как в семье, если есть лад и семья процветает, то тогда все добиваются успеха.

Все находящиеся на поляне стали аплодировать и кричать:

– Правильно! Спасибо, Саша, держись!

Но вдруг всех перекрыл чей-то крепкий летящий голос и потребовал сказать, чем будет заниматься ферма Кремнева.

– Я сделаю в нашей Кремневке, на берегу Басурманки рыбную ферму, по выращиванию осетровых в замкнутом водном пространстве. Через пять лет надеюсь получить товарную икру осетровых.

– Дорогую? – спросил кто-то громко.

– Тебе, Колька, задаром, а другим мелочью. Помимо этого на сорока гектарах будем выращивать голубику.

– А это зачем? – спросил мальчишка, сидевший рядом со сценой.

– Голубика – это прекрасная добавка в молочные продукты, в йогурты и другую кисло-молочную продукцию, которая нужна детям, а также… тетям! И последнее: планирую открыть двадцать рабочих мест с достойной зарплатой. Чистосердечно заявляю, что от нашей администрации и власти мне не надо никакой помощи. Главная помощь – не мешать!

Кремнев был человеком верующим и воцерековленным, поэтому не удержался и под конец сказал напутствие: «Не отдавайте стада отбивать пришельцам, ибо если заснете в лени и в брезгливой гордости вашей, а пуще в корыстолюбии, то придут со всех стран и отобьют у вас стадо ваше». – Вот почему, – закончил он, – будем стоять здесь прочно, надолго, навсегда!

Все захлопали, а мальчик, который спрашивал про голубику, вскочил и крикнул: «Меня возьмите, я крепкий!»

Вскоре началось веселье. В старом, еще советского образца коровнике был накрыт стол с праздничной закуской и выпивкой. Все дружно налегли на угощение и вскоре радовались и веселились, как дети. Напутственный тост сказал Дрожжин, а Татьяна Богатова спела песню, которую с особой теплотой приняли все присутствующие. Увидев на торжестве соседку Галю Мельницу, Дрожжин наконец вспомнил о своем долге и отдал ей две тысячи рублей за щебенку.

В разгар веселья приехали Гольцов и новый мэр Ледовска.

У некоторых отстающих студентов в сентябре была защита дипломов, и Гольцов нередко задерживался. Выпив и закусив, Валерий стал жаловаться

Ольге, что опять звонили из охранной компании «Гольфстрим». Оказывается, местные ребятишки повадились лазить на участок и искать в вишневом саду «бриллианты», а охранная фирма их отлавливала и по просьбе Гольцова отпускала. Видя, что мужу это надоело, Ольга спокойно сказала: «Пока мы живы – никому из них не добраться. А мы привыкли жить как на ящике Пандоры. Пусть он лучше будет зарыт, чем это несчастье выпустить».

Последним слово попросил новый мэр Ледовска. Это был человек средних лет, плотного, спортивного телосложения, с большими залысинами в выцветших, блеклых волосах. Знали, что родился он в Ледовске, учился в Санкт-Петербурге, а карьеру делал в Москве. Удивительно, но в России власть действительно от Бога, и поэтому вся уже изрядно подвыпившая Кремневка вдруг перестала галдеть и уставилась на мэра с какой-то ребячьей непосредственностью.

– Дорогой Александр Михайлович, – заговорил градоначальник звонким и уверенным голосом, – поздравляю вас с открытием своего дела. Рыба нам нужна, а осетрина тем более. Мне уже доложили, что вы не хотите, чтобы власть вам мешала. Что ж, наверное, это правильно! Но поздравить вас власть все-таки должна! Это наша обязанность! Так вот, я хочу всем присутствующим здесь жителям Кремневки сообщить, что до конца этого года вам проведут газ и кроме уже поставленных электрических столбов асфальтируют дорогу. Вопрос этот находится под контролем президента, так что можете не сомневаться.

Что тут началось, нельзя передать. Известно, что у нас умеют радоваться от души: кое-кто гулял до утра и даже… в следующую неделю.

Нескучный свет повесть

«Многие будут считать себя вправе упрекать меня, указывая, что мои доказательства идут вразрез с авторитетом некоторых мужей, заслуживающих великого почета согласно их незрелым суждениям;

они не замечают, что мои предметы родились из простого и чистого опыта, который есть истинный учитель».

Памяти Умки, героя этой повести, посвящаю…

Эти места, некогда знаменитые, теперь пришли в запустение. Вместе с прежней страной уходили привлекательность и слава Дома творчества «Солнце», или, как называли его коротко, – ДТС. Дома ветшали, сосны от жуков-короедов сохли, все большое хозяйство от недостатка средств приходило в упадок. Намечалось два выхода из этого положения – попасть в руки новых хозяев, которые под благовидным предлогом пустят все на торги, или под видом очередной модернизации потерять свой облик и назначение.

И тот, и другой вариант руководство не допускало, поэтому держалось как на фронте – до победного конца.

Кольцов оказался в этом «намоленном» месте благодаря стечению обстоятельств. Высокое начальство прониклось к его незавидному положению, нешумному творчеству и решило помочь: выделили террасу, перегороженную на комнаты, одна из которых была без окон, и прикрепили вместе с семьей к питанию в столовой. Кольцов никогда не забывал эту милость. Воздух в этих местах был живительный, не в пример Каширскому шоссе, где он до этого жил, а новое окружение состояло из людей хоть и разных, но, как и везде в России, терпеливых и живших в ожидании перемен.

Прошел ровно год, прежде чем случились два события, ставшие поворотными в жизни Кольцова. Первое – это решение о предоставлении ему писательской дачи. Выделение творческой мастерской, так звали эту полуразвалившуюся часть дома, было фактом чисто символическим. Без ремонта жить там было невозможно. К тому же «последний хозяин» этого приюта – рыжий кот, оставленный жильцами на произвол судьбы, из ненависти к будущим арендаторам пропитал жилье таким тошнотворным запахом, что еще при входе людей выворачивало прямо-таки наизнанку. Надо сказать, что, несмотря на бедность и недостаток средств, начальство за хозяйством писательского городка следило: отдел эксплуатации ремонтировал сразу несколько дач, поэтому Кольцову пришлось запастись терпением.

Дни у него катились, похожие один на другой, как грибы рыжики, обильно росшие в этих местах. Семья ждала переезда, а Кольцов работал в литературной организации и надеялся, что когда-нибудь и к нему прилетит Муза, и он сочинит что-нибудь эпохальное. Правда, его последний роман руководство предложило на соискание премии, но надежд было мало – шортлист состоял из одних мастодонтов. А вот работа над киносценарием его увлекла. «Может, кому и пригодится», – мечтал он, трудясь по ночам за письменным столиком на кухне.

Надо сказать, что Дом творчества «Солнце» жил не отрешенной от страны жизнью. Нередко Международный литературный фонд устраивал здесь торжественные мероприятия, на которых присутствовал весь цвет русской словесности. В эти дни тут появлялось телевидение, представители властных структур, знаменитые артисты.

Но в будние дни, особенно летом, пребывание в этом месте скрашивала не только уединенная творческая работа, но и дружеские встречи писателей. Начальство высокопарно называло эти посиделки «дискуссионным клубом». Под такие вечера бесплатно выделялись фрукты и безалкогольные напитки. Все остальное участники приносили с собой.

Кольцов не ходил на подобные мероприятия. Но однажды по просьбе знакомого писателя заглянул.

В этот вечер ждали в гости известного поэта. Поэтическое светило появилось не в одиночестве, а вместе с дамой, которую он любезно представил всем присутствующим.

Гость энергично повел встречу, предлагая оценить творчество своей знакомой.

Поэтесса читала стихи, а участники дискуссионного клуба по горячим следам делились своими впечатлениями.

Вскоре атмосфера вечера начала портиться. Присутствующие стали скучать, позевывать, переглядывались и предлагали разбавить поэзию хоровым пением. На этот случай у одного из участников была гитара.

Часто подобное совместное пение доставляло всем истинное удовольствие.

Однако на такое изменение программы гость, приведший поэтессу, не согласился. Он начал всех упрекать в отсутствии вкуса, мудрого терпения и живой совести.

– Разве так можно? – горячился он, искоса глядя на собравшихся. – Приглашали на поэтический вечер, а превращаете это в «хор Пятницкого». Нельзя так, друзья мои! – по-товарищески обратился он к тем, кто хотел петь. – Давайте все-таки послушаем хорошего поэта. Беда в том, что мы перестали радоваться чужому успеху. Куда ни посмотришь, процветает зависть или равнодушие. Отстали ровно на двадцать лет, но, как страусы делаем вид, что нас это не касается!

Двадцать лет он изобразил растопыренными пальцами и, указывая куда-то вдаль, горячо выкрикнул:

– Властная элита предала нашу великую литературу! А тех, кого приручили: «на уксусе настоенные розы и холодны, как ранние морозы». Но вы-то, вы-то!.. Я был уверен, что здесь собрались бойцы! И вдруг такое!

Нам поэзия неинтересна, нам, видите ли, хоровое пение подавай! А не сошли ли вы с ума, дорогие мои поселенцы?

Тут все загудели, стали возмущаться и выкрикивать всевозможные возражения. Но гость и не думал успокаиваться.

– Это, простите, похоже на то, как наши туристы ходили отрядами за границей и пели хором «По долинам и по взгорьям», приводя Запад в замешательство. Послушайте, разве это не поэзия? – Гость вырвал у поэтессы сборник стихов и яростно прочитал первое попавшееся стихотворение.

– Ну, разве это не о нас? – торжествующе воскликнул поэт.

Одна из присутствующих дам, закутанная в полинялое манто, вскочила с места и, стараясь всех успокоить, высоким голосом заговорила:

– Молодец! Очень хорошо, что вы это прочитали. Вот и у моего любимого Зиновьева есть стихотворение о карте Советского Союза. Поэтому, дорогой мой, вы не должны обижаться, что многих из нас тянет «туда». – Она махнула рукой за спину, улыбнулась поношенным лицом и, выдержав взгляды присутствующих, продолжала:

– Социализм ушел, а мы остались с советским сердцем, и нас тянет к хоровому пению, к той литературе, к Сталину, который хоть и был сатрапом, но был в то же время неплохим поэтом и, не в пример сегодняшним руководителям, читал книги. Поймите, мы все нынче в изгнании, мы устали от деморализующей полуправды, нам надоело находиться на обочине – бесправными, ненужными и брошенными.

На этих словах у нее даже появились слезы, которые она, не скрывая, смахнула платком.

– А то, что между нами нет Пушкиных и Цветаевых, так это слава богу, мы сегодняшние их просто не заметили бы. Появись в прозе сегодня писатель, похожий на Льва Толстого, он бы лежал на издательских складах невостребованным. Не читают больше в России. Все! Поэтому две строчки из этого стихотворения: «Есть слово страшное – “распад”». Мы смысл его сполна познали» – к несчастью, стали содержанием и смыслом нашего времени.

Такой поворот разговора и вовсе всех растревожил. Все начали горячо спорить. На столе незаметно появилась водка. Известный поборник русской идеи твердо заявил, что сила национального сопротивления «как была утрачена, так будет и восстановлена». За ним неожиданно выступил всегда молчавший критик и преподаватель Литинститута, который с пророческой уверенностью заявил, что сегодня в литературе такое количество гениев, как ни в одну эпоху, просто их не знают, и дело времени, чтобы их обнародовать. Есть признаки, что время выживания нашего государства прошло, еще немного терпения, и называться литератором будет престижно.

Эта мысль была принята бурными аплодисментами и окончательно привела всех в хорошее настроение. Естественно, что ее обильно спрыснули. На волне душевного подъема слово взял старый поэт Устоев, многие годы из-за конфликта с женой проживавший не на даче, а в маленькой комнатке ДТС.

Быстро хмелея, он становился шумным и назойливым. Поэтом он был хорошим, но, выпив, быстро превращался в выдающегося.

– Вы тут об изобилии гениев заговорили, – хриплым басом перекрыл он общий шум, – их и в наше время было как щепа на одной ладони, а сейчас и последних сдуло. Куда? – Вы и без меня знаете – рядом со станцией.

В наше время, когда выходил хороший поэтический сборник, ты получал все: премии, загранпоездки, дачи… – На последних словах он строго посмотрел в сторону Кольцова, который, по сведениям, получил новую дачу раньше него, и продолжил: – А сейчас дают «за торс и форс».

Видя, что Устоев намекает на него, Кольцов хотел ответить, но его перебили.

– Владимир Николаевич, вам-то чего жаловаться, – воскликнул поборник русской идеи, – у вас все давно есть: и Госпремия, и дача, и любовь народа… Давайте лучше выпьем!

– Хорошо, но вначале я хочу прочитать стихи из своей новой поэмы! – заявил Устоев, приготавливаясь к выступлению.

– Не надо, лучше спойте, – не останавливался поборник, – спойте вашу любимую «Дубинушку», а мы подхватим. У вас ведь выдающийся певческий талант.

Такая оценка сразу примирила Устоева с окружающими. Он заулыбался, пригладил на голове густые седые волосы, перестал грозно смотреть в сторону Кольцова и, с удовольствием выпив вместе со всеми, хрипловатым, но верным голосом затянул песню, которую тут же подхватили, изо всех сил налегая на общий припев: «Эй, дубинушка, ухнем!»

В конце концов после обильного дружеского возлияния все, как и всегда, свелось к задушевному хоровому пению.

Знаток русской идеи, виртуозно аккомпанируя на гитаре, красивым баритоном задавал тон, а насельцы ДТС стройными голосами исполняли русские песни и романсы.

Поздно вечером гость решил проводить свою протеже в другой корпус. Выйдя из парадного входа, оба неожиданно наткнулись на спущенных собак, которые носились с лаем по территории дома творчества.

Оставив поэтессу в коридоре, гость вернулся назад и стал уговаривать кого-нибудь из участников вечера сопроводить его с дамой до другого корпуса.

– Такая дичь и без присмотра, – жаловался он, обращаясь в разные стороны в поиске сочувствия. Все принялись указывать на старожила дома отдыха Кольцова. Тот вывел гостя со спутницей во двор и, отогнав собак, пошел впереди.

При виде Кольцова собачья стая присмирела и почетным караулом сопроводила гостей по назначению. Прощаясь, гость пожал Кольцову руку и грустно сказал:

– Друг мой Кольцов, разве могло быть здесь такое раньше? Еще недавно в этом месте была тишина, горели в окнах люстры и скрипели перья за письменными столами. А сегодня пусто, темно, и только горящие глаза псов ждут, в какую графоманскую задницу вцепиться. Даже вот этот маленький щенок смотрит на нас с презрением.

– Неправда, – возразил Кольцов. – Взгляните, он несет нам какую-то игрушку.

И впрямь, из-за деревьев на свет выкатился белесый комочек, засеменил тяжелыми лапками и, бочком подобравшись к Кольцову, положил к его ногам потрепанную лошадку. В ответ Кольцов потянулся к малышу, чтобы погладить его. Щенок охотно лизнул протянутую руку и благодушно уставился на Кольцова.

При виде такой идиллии гость тоже решил поиграть с песиком и, присев, начал подзывать его поближе. Умка, видя подозрительное ухаживание, насторожился и решил:

«Если этот большой дядя боится собак и не может сам проводить женщину, а прибегает к помощи другого, то дружба с ним не получится».

Он оскалил зубы и грозно зарычал в сторону гостя.

– Смотрите-ка, злющий, оказывается! Не понравился я ему! Ну и черт с тобой! – с раздражением воскликнул гость.

В этот момент с третьего этажа раздался громкий голос:

– Левон, ты где? А то смотри, придешь к шапочному разбору.

Следом раздался раскатистый смех издателя Зелинского и шум закрывающегося окна.

Гость, быстро попрощавшись с Кольцовым, бросился догонять свою даму, давно скрывшуюся за дверью.

Не в пример убежавшему Левону, Кольцов с нежностью посмотрел на редко освещенные окна, на мелькающие за ними тени тех, кого он знал и по-своему любил, и, недолго постояв у подъезда, медленно отправился к себе.

Неожиданно он заметил, что по пятам, повизгивая и приглядываясь, за ним бежит его новый знакомый. Щенок проводил Кольцова до самого дома, подал на прощание лапку и нехотя отправился восвояси.

Так впервые Кольцов познакомился с Умкой.

Никто из них и не догадывался, что это знакомство станет поворотным событием в их жизни.

С этого дня, как в хорошей пьесе, все начало меняться в судьбе Кольцова, действие стало развиваться, а жизнь, вначале катившаяся по инерции, стала живой и многообещающей.

Надо заметить, что Кольцов не любил новомодные литературные течения: ни постмодернизм, ни китайский галлюцинаторный реализм его не прельщали. Но произошедшие вскоре события, отчасти похожие на фантасмагорию, захватили не только его, но и всех насельцев этого знаменитого места. Прямо скажем – о ряде событий и персонажах, участвующих в этой почти неправдоподобной истории, мы осмеливаемся рассказать только спустя некоторое время.

Этот день Кольцов запомнил навсегда. Поздно вечером он смотрел РЕН ТВ. Рассказывали о том, что было в галактике до Большого взрыва. Ученые уверяли, что только высший разум мог так распорядиться с землянами, что этот эксперимент все еще продолжается. Кольцов после этой передачи долго не мог заснуть. Аргументы его убедили, и он на всякий случай помолился, чтобы его там, наверху, не забывали.

Наконец, он стал засыпать, и вдруг услышал собачий лай в нескольких регистрах. Отличил высокий, еще щенячий, но с басовыми прорывами голос Умки. Собаки носились по ДТС, подменяя спящих в это время сторожей. Лай по всей территории стоял такой, что каждый постоялец от ужаса вздрагивал в постели. По этому поводу толстый чоповец по кличке Крахмал признался Кольцову:

– За день мы устаем и к ночи ложимся на боковую. А собак, как баскервилей пускаем на волю.

Кольцов тогда еще удивился, что чоповец знает про автора Шерлока Холмса и знаменитую собаку.

Надо добавить, что Умка уже в неполные три месяца стал сторожем.

Примерно в это же время щенок почувствовал в себе необычный дар: понимать людей и даже по-своему общаться с ними. При этом он быстро разобрался, кто из писателей представляет интерес, а кто так себе – одно название. Эти необычные способности первыми признали его близкие. Он был в стае младшим, но ответственность за ДТС и живущих в нем писателей у него была в разы сильнее. Умка по нескольку раз проверял опасные места на территории: дальние ворота, проход около котельни, где двадцать лет назад чуть не убили одного драматурга, и несколько дырок в заборе дачника Фели, в последние годы ни с того ни с сего снискавшего славу борца за справедливость.

При этом Умка не зазнавался и думал о своих способностях так: если Альма – мама, и Бой – старший брат от другого помета, каждую ночь трудятся, выискивая нарушителей, то и он обязан помогать.

В этот поздний вечер Умка неожиданно остановился у окна Кольцова.

За глаза этого писателя он стал называть Моржик. Откуда псу пришло такое сравнение, он и сам не знал. Разве потому, что у Кольцова на круглом лице были колючие вздыбленные усы, до которых Умка мечтал допрыгнуть и прикоснуться носом. А может быть, из-за того, что Кольцов не походил на других и напоминал крепыша-штангиста, зимой купавшегося в проруби, а мясу предпочитавшего рыбу. До Умки нередко долетал запах дешевой жареной рыбы, который распространялся из флигеля, где Кольцов жил с женой и сыном.

Но главное, Умка выделял его потому, что в ДТС только Кольцов искренне любил его. Собачьи дети, что ни говори, сразу это чувствуют.

Итак, остановившись у окна, Умка начал свое призывное поскуливание. Щенок почувствовал, что Кольцов не спит.

– Вы-ходи, вы-ходи, М-мор-жик, – повторял Умка, – ты же доб-рый!

По-го-во-рим, по-игра-ем, а может, и чего-нибудь при-несешь поже-вать. Ночью есть хо-чется так, что хоть на лу-ну вой.

Но Кольцов с трудом понимал щенячьи призывы и, главное, не хотел вставать.

Он расслабился и стал уговаривать себя заснуть. Была у него своя система: мыслью бродить с головы до пят и таким образом расслабляться. Но вдруг сквозь полудрему и доносившееся поскуливание Кольцов внезапно почувствовал, что с ним кто-то разговаривает. Слов он не понимал и на каком языке говорят, разобрать не мог, но то, что обращаются именно к нему, понял.

– Мор-жик, как тебе не сты-дно, я в тебя пове-рил, а ты лен-тяй и равнодушный ста-рик.

– Чего ты хочешь? – гневно воскликнул Кольцов, но сразу осек себя. «А если это галлюцинации? – мелькнуло у него в сознании. – А вдруг в щенка без скальпеля и дьявольской выдумки поселился суфлер» –

в ужасе подумал он и вновь прислушался. Нет, голосов за окном больше не раздавалось. Слышно было только поскуливание. И вдруг он отчетливо уловил, что эти жалобы имеют какой-то смысл, которого он не понимает.

– Зачем он меня зовет? – соображал Кольцов, не замечая, что стал от волнения покрываться потом. – Неужели пес стал отличать меня от других и хочет мне что-то сказать? – с некоторым чувством превосходства решил он, но тотчас спохватился: – А может, это я сам с собой разговариваю? Неужели крыша поехала? – с тревогой заключил он и, повернувшись на левый бок, судорожно накрыл голову подушкой, чтобы не слышать щенячьи серенады.

А Умка продолжал заливаться соловьем, пытаясь растормошить симпатичного его сердцу Моржика.

– Друг называется, – причитал Умка. – То сюси-муси, а когда оди-ноко и хо-лодно, даже подушкой закрываешься от собачьего приятеля. Не-хо-ро-шо, Моржик!

Последние слова про Моржика Кольцову показалось, что он расслышал.

– Ну и пес, – удивлялся он, – совсем на «ты» перешел!

Он лег на спину и принялся оценивать возникшую ситуацию.

В памяти Кольцова смутно всплывали увлекавшие его в молодости книги физиолога Павлова о филогенетическом изучении условных рефлексов у собак. Потом он принялся вспоминать все, что знал о тонком мире, где, по утверждениям ученых, есть неизученная форма сигналов, похожая на передачу мыслей на расстояние. Все эти идеи долго еще бродили в его сознании, пока он не заснул.

В собачьем вольере Умка жил не один, а вместе с мамой Альмой и старшим братом Боем. Здесь же у мамы Альмы родилось пятеро щенят.

Именно из этого последнего помета и был наш герой. Вскоре троих щенков разобрали по домам, и теперь у Умки осталась только сестренка – веселая пестренькая Нелька.

Умка был белым, разлапистым и пушистым, с ушами в разные стороны. Одно ухо, как челка, нависало на лоб, другое – заваливалось набок.

Поэт Устоев, из тех, кто по интеллигентской привычке каждое утро ходил в магазин мимо собачьего вольера, по этому поводу заметил: «На голове Умки запечатлена драматургия. Его уши живут в двух действиях. Одно ухо жизнь принимает, другое – знать ее не хочет». Судя по этому замечанию, можно догадаться, что сожители по отдыху и труду в ДТС были людьми наблюдательными и искренне сочувствовали братьям нашим меньшим, видя их тощее прозябание. Когда за ужином толстый чоповец по кличке Крахмал проносил мимо отдыхающих, пластмассовое ведро из-под майонеза, до краев наполненное бурдой предназначавшейся собакам, раздавался общий вздох, и у многих насельцев щемило сердце. Через пластмассу, особенно когда в рационе был свекольник, содержимое в ведре походило на сцеженную кровь. В эти минуты жильцы переставали есть и с ужасом смотрели на проносимый собачий ужин. Всем казалось, что на кухне помимо приготовления не всегда качественной еды есть еще и живодерня. Столовка хоть и была с известными традициями, но с годами из-за нехватки средств снизила уровень. В связи с этим отдыхающие нередко хватались за животы, бегали к врачу, прозванному почему-то доктором Айболитом и лечившему больных в таких случаях сухарями. Готовил он их в большом количестве. Метод его был прост: благодушие – и старый принцип «не навреди».

Видя, что собак кормят отходами и что они нуждаются в дополнительном питании, жильцы незаметно их подкармливали. Одна армянка – поэтесса даже носила минеральную воду, но чоповцы собакам ее не давали, выпивали сами.

В эту общую массу собачьих благодетелей попал и Кольцов. В столовой он экономил на мясе. На всякий случай пустил слух, что стал вегетарианцем. Надо заметить, что ДТС отличался от других заведений невероятной осведомленностью о каждом. Вскоре Кольцова окрестили Вегетосом и главным собачником.

Вот почему, когда случилась беда, все вспомнили о Кольцове.

Сообщение о болезни Умки пришло от cтарушки-обаяшки, врача по профессии, которая, кстати, неизвестно с какого бока оказалась в ДТС.

Еще за завтраком она соседям по столу объявила:

– Умка заболел. Пока не знаю, чумка это или нет, но то, что это заразное, даю голову на отсечение, – нарушая застольный этикет, громко заявила врачиха.

– Поди, съел что-то недопустимое. Кормят их сами знаете как! – поддержала соседку по столу актриса из Театра киноактера.

Новость быстро распространилась. Все сделали вид, что сочувствуют, высказали знания по всевозможным собачьим недугам, но на самом деле тотчас от Умки отреклись.

– Игрушка хороша здоровой, а не хворой, – обреченно заявил писатель Большов из 32 номера. Действительно, никто в это утро не пошел на прогулку мимо вольера. К тому же просочился слух, что дирекция проморгала не только чумку, но и кое-что пострашнее – мутировавший вирус свиного гриппа. Это перепугало всех окончательно, и тогда по негласному сговору все решили, что заниматься больной собакой дело не отдыхающих, а директора ДТС. О директоре разговор пойдет позже, сейчас же скажем только одно: директор в свободное от работы время пел тенором, и его за глаза одни называли «солистом», другие короче и определеннее – «Лемешев».

Кольцов на завтрак пришел поздно. Сосед – редактор из Казахстана, весельчак и юморист, между кашей и яичницей сообщил:

– А песик-то ваш, кажется, заболел. Идет слух, что у него чумка.

– Кто сказал? – оторвался от еды Кольцов и почувствовал, как ток ударил по нервам.

– Никто не знает, кто первый, но слух устойчивый, – дополнил сосед.

Когда Кольцов, наспех закончив завтрак, вставал, сосед вспомнил:

– Кажется, я слышал от старушки в локонах, сидящей вон за тем столом. Кольцов понял, что сосед имеет в виду врача, которую старожил ДТС поэт Устоев прозвал старушкой-обаяшкой. Владимир Устоев был в молодости повесой и ухажером, в бабах знал толк и каждую новую насельницу проверял на прочность. Старушка-обаяшка не то чтобы его отвергла, а так – не встрепенулась под его сильными, но нередко хмельными чарами. Устоев не обиделся, а перебросил внимание старушенции на Кольцова, с которым часто общался по важному для обоих квартирному вопросу. Вот в него старушка-обаяшка вцепилась всеми имеющимися в ее арсенале чарами. Дама принялась часто менять наряды, бросать на него взоры, внимательно изучая черты русского человека из Ивановской области, и подолгу беседовать с Кольцовым на литературные темы. Для себя Кольцов решил, что его новая знакомая была в прошлом близка с каким-то крупным писателем и, по всей видимости, не раз отдыхала в ДТС, исполняя роль музы на время отпуска.

Вот к этой новой знакомой Кольцов и помчался.

Он бежал, а в голове все время стучала неприятная конфигурация слов: чум-ка, чум-ка, чум-ка… У старушенции оказался роскошный полулюкс в Новом корпусе. Окна были зашторены. Дама была разодета, пахла благовониями, как примадонна Большого театра перед началом спектакля. Увидела Кольцова, и в глазах у нее появились костры неотразимой нежности. Сделав вид, что она не ожидала гостя, возбужденная женщина бросилась в ванную комнату приводить себя в порядок.

После долгой паузы и долетавшего из ванной речитатива «Пепита дьявола» она наконец выпорхнула на середину комнаты, словно экспонат, выставленный на торги. Сделав несуразное па-де-де, дама развернулась в анфас и, обдав Кольцова запахом французских духов, плюхнулась рядом с выражением лица «бери меня, пока не поздно». Видимо, из-за плохого зрения она не сумела распределить пудру, и та слегка налипла под носом и на скулах на нежном волосяном покрове.

«Ну и чудо в перьях, – подумал он, – да она воду из камня высечет, только бы встрепенуть умолкнувшие чары».

«Возьми себя в руки, беллетрист», – скомандовал он себе недолго думая вскочил, подбежал к окну и, отдернув шторы, громко воскликнул:

– Вон там, в вольере, умирает мой друг.

Слово «умирает», произвело впечатление, и старушка воззрилась на него с нетерпеливым выражением.

– Вы врач, говорят, что даже определили, чем болен щенок, это так?

– Да! – приосанилась старушка, и лицо ее приняло обиженное и надменное выражение. – Я смотрела эту Думку недолго.

– Собаку зовут Умка. Имя дал народ, – на всякий случай добавил он. – Что у него?

– Кажется, это парвовирусный энтерит, – обреченно сказала она.

– Неужели это опасно?

– В этом возрасте опасно смертельно. Надо срочно к ветеринару, в поликлинику.

– Значит, шансы есть? – спросил Кольцов.

– У нас все под вопросом. Как говорил мой покойный друг: «Несчастная родина неограниченных возможностей».

Когда Кольцов услышал слово «Родина», у него выросли крылья, он загадочно улыбнулся и, сорвавшись с места, словно Бэтмен, бросился к выходу.

Он бежал напрямик, коротким путем, по тропинкам, проложенным вопреки асфальтированным дорожкам. У вольера никого из сторожей не было. Вся стая была на виду и явно была взволнована. Мама и брат Бой смотрели на Умку с недоумением и обидой. Недавно еще был среди них самым веселым и живым, а тут – лежал без движения и судорожно подергивал ушами. С другой стороны вольера, где находилась калитка, стояли два мальчика, которых Кольцов нередко видел по утрам. Они принесли еду. Любимцем у них был Умка, но на этот раз он к ним даже не подошел. Поэтому ребята через сетку скармливали принесенную еду его сестренке Нельке, которая за милую душу уплетала магазинные пельмени. Кольцов быстро подошел к мальчикам и, указывая на Умку, спросил:

– А его пробовали кормить?

– Сто раз звали, не хочет, – ответил который постарше.

– Болен, – как о решенном вопросе, промолвил младший.

– Не гони, Васька, Умка не хиляк, еще встанет, – солидно возразил старший.

– Когда встанет, Генка? Пойдем отца просить, его надо в больницу отвезти.

– А какая здесь ближайшая больница? – спросил Кольцов.

– Не знаю, отец подскажет.

– А вы откуда сами, из ДТС? – спросил Кольцов.

– Нет, мы здесь, через дом по Комсомольской – в двухэтажке живем, – охотно доложил старший.

– Не надо, ребята, идти к отцу, я сам отвезу Умку куда следует.

– Вас Кольцов зовут? – одобрительно поинтересовался младший.

– Да, он самый.

– Мы вас знаем. По телевизору часто видим с Лысым.

– Кореец он, – как о решенном вопросе заявил старший.

– Да-да, кореец. Он такой же кореец, как я китаец. Надо быстрее, товарищ писатель, а то будет поздно. Он сам на себя не похож, – торопливо говорил младший.

– Хорошо, вы следите за Нелькой, а Умку я беру на себя.

Кольцов вытащил мобильный и набрал телефон Галины Викторовны – главного администратора ДТС, которая тотчас сообщила:

– О собачьей поликлинике знает уборщица Татьяна, она в данный момент чистит второй этаж. Сейчас я ее мобилизую.

Кольцов пожал руки братьям и ринулся в старый корпус. При входе он увидел издателя Зелинского, который громким баритоном разговаривал с находящимся на втором этаже поэтом Устоевым.

Зелинский, шепелявя и брызгая слюной, взывал к совести Устоева и просил его покончить жизнь красиво – броситься со второго этажа к его ногам. Оба от нахлынувших чувств и остроумия радовались, как дети. При этом фамилию Устоев Зелинский произносил в два приема: «Уста – ев», а когда был в ударе, то «наш – Устаевский».

Взволнованный до крайности Кольцов под их взглядами промчался в дежурку и, получив из рук уборщицы адрес поликлиники и предусмотрительно заготовленную сумку для транспортировки щенка, ринулся к главному входу, рядом с которым стояла кирпичная сторожка, а чуть дальше было шоссе. Вызванные охранники зашли в вольер, засунули Умку в сумку и, передав перепуганного щенка Кольцову, ушли восвояси. Вспомнив, что в поликлинике придется платить, Кольцов нащупал в кармане деньги и вышел на дорогу. Умка, высунув голову, внимательно изучал его. Глаза щенка были напряженными и несчастными.

– Ну что, скажи хоть что-нибудь? – тихо шепнул Кольцов, надеясь, что по старой памяти Умка разговорится. Не тут-то было, Умка обиженно отвернулся и затих. Кольцов, стоя на обочине дороги, старался остановить хоть какую-нибудь машину. Но все пролетали мимо, не обращая внимания на странного человека, отчаянно машущего водителям. Прошло минут пятнадцать – никто не останавливался. На секунду он отвлекся на рейсовый автобус, и в этот момент неожиданно прямо перед Кольцовым возникло черное «ауди». В глубине приветливо улыбался издатель Зелинский.

– Куда? – поставленным голосом воззвал Зелинский, жестом приглашая в машину.

– Не садись к нему, Моржик, – вдруг расслышал Кольцов чей-то голос. – Он тебя подведет. И потом, из машины несет кошачьим запахом, это его кота мы гоняем с мамой и братом по вечерам.

«Неужели опять глюки?» – мелькнуло в голове Кольцова. Он опустил глаза, внимательно посмотрел на свернутый белый комочек, и вдруг что-то его остановило.

«Господи, чертовщина какая-то, – лихорадочно думал он. – Ну и собака! На краю смерти, а ехать с Зелинским отказывается».

Но, решив, что ему виднее, Кольцов прижал к себе сумку с собакой и сел на заднее сидение. Резкий кошачий запах дохнул на него, но он не подал виду.

– Куда вам? – спросил Зелинский и прибавил скорость.

– Да вот щенка надо в поликлинику.

– В Ново-Спасское?

– Да, туда.

– Адрес есть?

Кольцов назвал.

Зелинский нажал на газ и, кинув взгляд на сумку с собакой, спросил:

– Пока не знаю. Возможно, качественная смесь.

– Ишь ты, как дворняжку стали называть.

Кольцов хотел обидеться, но Умка тотчас вмешался, и волей-неволей Кольцов стал повторять, как заученный урок:

– Я далеко не дворняжка, – напористо говорил Кольцов. – Моя мать чистая алабайка. Ее отец за свою жизнь в туркменских степях сорок волков загрыз, а мой отец швейцарская овчарка – самая красивая собака в псовой иерархии.

Зелинский повернулся и с удивлением заметил:

– Что это вы от первого лица стали выступать? «Моя мать алабайка»… Дворняжка ваша, с позволения сказать, «алабайка», – прошепелявил на все «эс» в своей тираде Зелинский и остановился у переезда. Он развернулся к Кольцову, глаза его вспыхнули, и он темпераментно продолжил:

– Я вас давно выделил, дорогой Кольцов.

– Это каким образом? Мы с вами даже не встречались.

– Нет, однажды в столовой я слышал ваш разговор с моим близким другом Насоновым. Говорил, конечно, больше он. Вернее, он говорил, а вы слушали. Между прочим, надо знать, когда он заводится и произносит монологи о себе, любимом, слова вставить нельзя. Я его сбиваю только тем, что прошу почитать стихи. Он начинает спьяну читать, через две строчки забывает, и вот тут можно вставить слово. Так вот, именно таким способом вам удалось его остановить и рассказать эту закулисную историю про Сталина и Ленина в 37 году.

Кольцов вспомнил, что действительно был такой разговор, и удивился, что Зелинский это запомнил.

– Я давно к вам приглядываюсь, Александр Александрович. Я ведь читал все, что вы написали.

– Правда? И даже «Грехи наши тяжкие»? – с надеждой спросил Кольцов.

– Нет, это я еще не читал, но мне обещали достать.

– Да я вам подарю, – расплылся от счастья Кольцов.

– Говорят, первоклассная вещь.

– Не уверен. Правда, выдвинули на премию, – не без гордости заметил Кольцов.

Переезд открылся, и машина тронулась.

– А хотите, – вполоборота заговорил Зелинский, – я дам команду и вам найдут первоклассного дога или, на худой конец, шотландскую овчарку? Песик ваш, скорее всего, не жилец.

Тут уж Кольцов и без Умки выступил.

– Я привязанностей не меняю. Мы с Умкой еще поборемся. Другой собаки мне не нужно, – решительно закончил Кольцов. Воцарилась тишина, когда попутчики становятся недовольны друг другом. Поскольку Кольцов был благодарен Зелинскому за помощь, он заговорил первым.

– А ведь «ауди», пожалуй, лучшая машина сегодня.

– «Ауди»? С чего вы взяли, герр писатель? Лучшей машиной во все времена был «мерседес». А это так, мои помощники привезли ее, вот и катаюсь. Подержу еще несколько месяцев и закажу другую.

– И где закажете?

– За границей. Можно в Германии, но лучше в Белоруссии. У вас, я вижу, нет машины? Можно и вам заказать. Недорого. Доставят зарубежную красавицу под окна. А если вы согласитесь по старой памяти на одну постановку по моему сценарию, то это обойдется практически даром.

– Что за постановка? – удивился Кольцов и подвинулся ближе к Зелинскому.

– Это разговор не на ходу.

Машина свернула на нужную улицу и остановилась у поликлиники для животных.

– Единственное, что скажу, речь идет о юбилейной дате, и в связи с этим нужно на основе моих материалов написать пьесу и поставить хороший спектакль. Вы, кроме того что отличный писатель, многие годы были театральным режиссером, даже главным. Так сказать – наш отечественный Эдуардо де Филиппо. Вам тут и карты в руки. За эту работу вы получите все: звание народного артиста, дачу, пиар и соответствующие награды.

И тут Зелинский с благоговением назвал имя некогда влиятельного в политике человека.

Неожиданно Кольцов вспомнил об одном разговоре, где упоминался Зелинский и его ассоциация. В этой ассоциации Зелинский был заместителем теперь уже сына знаменитого политика.

– Предложение интересное и очень ответственное. Надо подумать.

– Очень правильно, – просиял Зелинский. – Пойдемте, я вас провожу и, если это недолго, отвезу назад.

Они вошли в поликлинику и по коридору сразу направились к администратору. Народу было мало: два человека с собаками и один с кошкой. Зелинский, проходя мимо пушистого кота, успел его погладить.

– Моя слабость – кошки, – на ходу поделился он. – Держу троих, и мне не скучно. Часто выезжаю с ними на прогулки, они с деревьев ворон гоняют, а я из пневматики шлепаю.

Сообщили о болезни Умки дежурной, Кольцову вручили талон на прием и велели ждать. Женщина-врач, лет пятидесяти, некрасивая, с оспинками на лице, пришла неожиданно быстро. Она предложила пойти с ней в свободный кабинет. Зелинский направился следом узнать, на сколько по времени рассчитана вся процедура. В кабинете Умку положили на нейлоновую подстилку. Он, не сопротивляясь, растянулся на столе, и вдруг из-под хвоста щенка, словно брошенная чьей-то рукой, высыпалась густая куча опарышей. В мгновение они закрутились на месте, производя самое неприятное впечатление. Врач горестно цокнула и с сожалением бросила:

– Не знаю, справимся ли мы. Слишком поздно привезли.

Так впервые смерть постучалась в жизнь трехмесячного Умки.

Зелинский, узнав, что работы на все два часа, все-таки согласился заехать и забрать их на обратном пути.

Врач оказалась немногословной, но опытной.

– У собаки парвовирусный энтерит, – безапелляционно заявила она и принялась быстро обрабатывать щенка для процедур. Умке выстригли от шерсти зад, сделали соответствующие уколы и назначили капельницу. Во время процедуры началось самое страшное. Умка стал задыхаться, закатывать глаза, не хотел ничего видеть, отворачивался от Кольцова и, кажется, тихо плакал.

Теперь Кольцов всеми силами внушал ему желание жить.

– Умочка, – шептал он щенку на ухо, – потерпи, ты ведь сильный, самый сильный. Тебя любят мама и папа, ты нам нужен. Слышишь, Ума?

До Умки в общих чертах эти слова доходили, но сил никаких не было.

Он забылся и, кажется, стал засыпать. Снился ему вольер, веселая беготня по территории ДТС и его любимая мама – строгая, но терпеливая Альма. Прошло два часа, а Умка все еще был в забытьи. Когда Кольцов расплатился за прием и уколы и получил подробную инструкцию, как лечить дальше, приехал Зелинский. Посмотрев на щенка, он вдруг сменил гнев на милость и заключил:

– Кажется, выживет. – Зелинский сказал это, ни грамма не веря в сказанное, но Кольцов был ему нужен, и он продемонстрировал поддержку.

Как после тяжелой работы, опять сели в «ауди». Машина на этот раз легко проскочила шлагбаум переезда и помчалась в ДТС. По дороге Умка стал подавать признаки жизни. Он заморгал глазами, потом тяжело вздохнул и даже пискнул. Узнав Кольцова, щенок уже не сводил с него взгляда. Это были глаза взрослого человека, наполненные скорбью и нежностью, болью и надеждой. И вдруг Кольцов явственно услышал:

– Теперь мы навсегда вместе, дрогой Александр Александрович. Нам будет трудно, нас будут зарывать в землю и заливать цементом. Но лучше идти во весь рост, чем на задних лапках.

В первый момент Кольцов растерялся. Перспективы быть зарытым в землю его не на шутку расстроили. Неужели болезнь окончательно помрачила сознание его приятеля? А если на нервной почве он сам сдвинулся и слышит чьи-то наставления?

– Нет, это не со мной, – сказал он себе, – я в порядке!

Слова, которые он слышал, принадлежали Умке. В этом у него не было никакого сомнения. Вместе с тем в этой сентенции Кольцова что-то задело.

– Почему щенок заговорил о каком-то росте? И что это за рост? Финансовый, физический или, возможно, духовный?

На самом деле в глубине души он был вполне доволен собой и не хотел что-либо менять в своей жизни. Но энергия, разливающаяся по его телу, проникающая в сердце и сознание, была настолько неожиданной и действенной, что он с благодарностью посмотрел на своего маленького дружка. Их взгляды долго не отрывались друг от друга, словно были подключены к какому-то неведомому источнику. Наконец Умка не выдержал и от перебора эмоций стал засыпать. Кольцов почувствовал, как у него наворачиваются на глаза слезы. Он осторожно прижал сумку, в которой лежал щенок, и принялся тихо шептать над ним слова, похожие на молитву.

Зелинский высадил Кольцова у ворот ДТС и поехал в обход, в Новый корпус. Он был очень доволен своей благотворительной акцией. Поселив однажды у себя кошек, Зелинский начал считать себя исключительным человеком.

«Животными в наше время занимаются только дураки или святые», – повторял он сентенцию своей мамы. Кольцов, с точки зрения Зелинского, вписывался в одну из этих категорий. Но главное, в том замысле, который ему предстояло осуществить, с появлением Кольцова возник свет в конце туннеля. Первое, что он сделал, это вошел в интернет и вычитал, а потом скопировал все напечатанное о Кольцове. Оказалось немало интересного. Информация о фильме, снятом по роману Кольцова, показалась ему сомнительной. Но он все-таки нашел его в интернете и бегло просмотрел. Фильм ему не понравился. «Чего в этих событиях ковыряться? Не могли мы тогда, в 90-х, защитить Югославию. Сами еле на корячках держались». Следом он прочитал пару рецензий на прозу Кольцова и, убедившись, что это писатель вполне в духе времени, решил, что теперь есть о чем доложить шефу. Но прежде решил еще раз прощупать Кольцова. Он нашел его визитку, переданную в конце поездки, и набрал номер.

– Александр Александрович, это Зелинский. Удобно говорить?

– Не совсем, – ответил Кольцов. – Вот, прошу директора ДТС отдать для Умки на время свободный вольер за старым корпусом.

– Ну и как?

– Пока никак. Сопротивляется.

– Ну-ка дайте ему трубку, – решительно попросил Зелинский и тут же услышал голос директора ДТС.

– Слушаю, – пропел Леонид Александрович.

– Привет, Леня, это Зелинский. Документы на тебя уже подписаны.

Поздравляю! Отныне ты член нашей ассоциации. Поздравляю! В следующую неделю представлю тебя всему коллективу. Поздравляю! – Три подряд «поздравляю» сделали свое дело, и директор расплылся.

– Спасибо, мой дорогой, – грудным голосом пропел он и уже благосклоннее посмотрел на сидевшего рядом Кольцова.

– Леонид, дорогой, – продолжил наступление Зелинский, – уступи ты этот вольер его щенку. Он болен, долго не протянет, а если выживет, то тебе и это на том свете зачтется. – Зелинский захохотал от собственной находчивости и добавил:

– Ты ведь, Леня, собачник, пойми и его. Вы в одной вселенной живете, где только святые общаются.

Леонид Александрович поиграл бровями, еще раз взглянул на притихшего и оробевшего Кольцова и вдруг совсем по-товарищески сказал:

– Хорошо, пусть селит своего кобеля.

Зелинский попросил директора передать трубку Кольцову, поздравил его с обретением жилья для своего любимца и предложил срочно прочитать его радиосценарий о юбиляре. Нечего было делать, Кольцов согласился. Следом Зелинский позвонил шефу – сыну того человека, к юбилею которого нанимался Кольцов, и сообщил, что работа набирает скорость и идет с нарастающим успехом.

– Пишу день и ночь, Сергей Петрович. Постараюсь успеть к сроку, – бодрым голосом завирал он, – все будет хорошо. – Зелинский очень любил этот оборот: «Все будет хорошо!»

– Кстати, – в завершение доложил он шефу, – я нашел и режиссера, – останетесь довольны. Главное, человек с хорошей репутацией, опытный и недорогой.

– Недорогих хороших режиссеров не бывает, – с иронией заметил Сергей Петрович.

– Он из тех, кто к вашему отцу испытывает громадный пиетет, вот что меня буквально покорило.

– Как его фамилия?

– Кольцов!

– Он не родственник репрессированного Михаила Кольцова?

– Нет! Кажется, нет.

– А вы узнайте.

– Хорошо, узнаю.

– Если даже дальний родственник, то не надо. Главное – отец, а пиарить других мы не должны.

Зелинский собрался еще кое-что добавить, но телефон шефа отключился.

Едва успел Кольцов устроить Умку на новом месте и вернуться в номер, как в дверь постучала дежурная и вручила ему толстую книгу юбиляра, выпущенную еще при жизни автора, и синюю папку с тесемочками. Развернув содержимое, он увидел текст радиопьесы с названием «Кого метит ЧОЗО». «Ничего себе – подумал Кольцов. Как ни навязчив был его новый знакомый, но Кольцов со свойственным ему благодушием подумал: – Может и впрямь что-нибудь толковое написал этот внезапный человек».

И поскольку день уже был в разгаре, а на работу ехать было поздно, Кольцов пристроился на кровати и тотчас принялся за чтение. В это время позвонил директор музея Василий Васильевич и, сообщив о том, что у него свободный день и появилось первоклассное парное мясо, предложил вечером сделать шашлыки. Не отрываясь от чтения, Кольцов согласился.

Дальше все покатилось по какому-то непредвиденному сценарию, написанному в неведомом месте и неизвестно кем.

Когда чтение радиопьесы было закончено, а книга просмотрена по диагонали, позвонил Зелинский. Узнав, что все переданное дежурной дошло, пьеса прочитана, он пришел в неописуемый восторг и предложил немедленно встретиться. Кольцов не был готов к разговору, поэтому сослался на приглашенного гостя, но Зелинский тотчас нашел основательные аргументы.

– Дорогой мой Александр Александрович, появились непредвиденные обстоятельства. Во-первых, обещал приехать Сергей Петрович. А поскольку он о вас уже слышал много хорошего, я вас немедленно познакомлю. Но главное – надо отметить ваш успех! – сообщил он взволнованно. – Только что решено, что вы едете в Париж на ярмарку представлять вашу книгу «Грехи наши тяжкие». Но и это не все, вас включают в делегацию, которая участвует в презентации книги самого Ивана Полетова.

Зелинский тяжело вздохнул и вдруг с большей силой, неистово шепелявя, продолжил:

– Честно говоря, за последние годы я не знаю человека, к кому все так хорошо относятся и которому, кстати сказать, так бы везло. Дорогой мой, это редкость! Вы гениальный везунчик! Это надо отметить. Что вы собираетесь с вашим гостем делать?

Кольцов помялся, но по неумению врать на голубом глазу сознался, что будет шашлык.

– Вот, это очень хорошо! И запомните, все будет хорошо! Это я вам говорю, Зелинский, который прошел все, и даже медные трубы. Итак, к этому шашлыку будет все остальное. Я это обеспечу. У меня есть превосходное норвежское виски и красная рыба собственного засола. Не выпьем, а ударим в колокола во славу русского застолья.

Такое количество событий и манящих перспектив сломило Кольцова, и он согласился встретиться. Правда, в противовес общему подъему в голове на секунду пронесся какой-то чужой голос – не то Умки, не то провидения, предупреждающий, что он еще нахлебается от этого застолья, но появившиеся горизонты заслонили сигналы здравого смысла.

Василий Васильевич приехал в назначенное время. С ним Кольцов сблизился недавно, но основательно. Директор литературного музея был человеком надежным и многодетным. Он был среднего роста, складным и плечистым. Его лучезарное лицо в роговых очках всегда светилось доброжелательностью и мудрым благодушием. До директора он дослужился благодаря трудолюбию и бесконечной любви к своему музею. Книг он не писал, зато чутье на хорошую литературу имел превосходное.

Василий Васильевич, как правило, привозил для шашлыка хорошее мясо, которое покупал у знакомого на базаре, и сухие березовые поленницы. Вот и в этот раз он быстро организовал около вольера, где устроился Умка, мангал, заполнил его дровами, и вскоре они с Кольцовым принялись готовить шашлык.

Неподалеку была беседка. Жена Кольцова накрыла в ней стол, расставила из своих запасов соленья, нарезку и спиртное.

Вскоре подоспел шашлык, зазвучали здравицы, и все принялись есть.

Несколько кусочков мяса были предложены Умке, но тот, понюхав, отошел в сторону и вновь лег в кустах неподалеку от беседки. Кольцов хоть и сказал Василию Васильевичу, что могут появиться гости, но по ходу застолья об этом попросту забыл.

И вот когда веселье набрало обороты и никого уже не ждали, на горизонте неожиданно появились двое мужчин. Это был Зелинский в сопровождении поэта Власа Карелина.

Все, кто был знаком с этой парой, догадывались, что это содружество временное. Оба надеялись на реализацию какого-то таинственного плана, скорее всего издания книги Карелина. Каждый про себя знал – при невыполнении условий союз обязательно распадется. Зелинский хвастал, что они родственные души, а гелертер Карелин отвечал: «Родство дело святое; а деньги – дело иное».

Рядом с полным и неопрятным Зелинским Карелин был сама безукоризненность. Он всегда ходил в сером костюме, подчеркивающем его седину, обувь – с иголочки, глаза – особые, запоминающиеся, глядящие далеко вперед и с прищуром. Говорил решительно и как бы – окончательно! Любое общение заканчивал словами: к этой теме возвращаться не надо, я дал ей полную и исчерпывающую оценку. Спорить с собой Карелин не позволял.

Нередко на вопрос, чем он питается, он в шутку отвечал: «Питаюсь ненавистью». И добавлял: «Чем больше ненависти, тем выше рейтинг». Кольцов, несмотря на некоторые странности, уважал этого даровитого человека.

В этом тандеме сейчас лидировал Зелинский, а Карелин ему подыгрывал.

– Как не стыдно! – загундосил на высоких тонах Зелинский. – У них здесь уже все в разгаре! Можно сказать – пиршество!

Но увидев, что шашлыка еще много, Зелинский осадил напор и стал доставать из авоськи обещанные яства.

На столе появились зеленоватое виски из Норвегии, красная рыба и огромный том полного собрания сочинений Пушкина.

– Это вам, дорогой Александр Александрович, в подарок! – протянул книгу Зелинский. – Здесь весь Пушкин.

– Мне не подарил, только обещал, – делая недовольный вид, бросил Карелин.

– Зато обещал другое, – решительно возразил Зелинский и протянул руку жене Кольцова, а затем поздоровался с Василием Васильевичем.

Оба только слышали друг о друге, поэтому близко знакомились впервые.

Карелин исподлобья посмотрел на Василия Васильевича, наскоро поздоровался и, кратко осведомившись о том, как идут дела в музее, стал устраиваться за столом, чтобы поужинать. Во время этого галантного представления у Умки начало портиться настроение. Он стал переворачиваться, кружиться и никак не мог занять место, откуда удобнее было следить за всей компанией. Щенок чувствовал, что от Зелинского опять пахнет кошками. К тому же он вспомнил, как толстяк бросался камнями в любимца ДТС, местного кота Шипу, который однажды приударил за одной из кошек Зелинского. Камень попал Шипе в глаз, и все боялись, что кот станет одноглазым. Все обошлось, но Зелинского за такое рукоприкладство все до одного поселенцы Дома творчества невзлюбили.

Между тем появившаяся на столе бутылка норвежского виски встречена была с большим энтузиазмом. Ее покрутили, понюхали, разлили и с жадностью выпили. Эффект был отрицательный.

– Слащавый напиток, – извиняясь, заметил Василий Васильевич.

Зелинский неодобрительно фыркнул, но, не сказав ни слова, принялся за шашлык. Некоторое время все с удовольствием ели, пока Зелинский, обтерев салфеткой толстые губы, не заговорил громко и авторитетно, словно с кафедры университета.

– Ну так что? Что скажете? – начал он неопределенно, но настойчиво. Неожиданно в его ногах оказался Умка и, схватив уроненный ломтик мяса, понес его из беседки к себе в кусты. Зелинский обрадовался щенку, как благодетель, имеющий непосредственное отношение к его спасению и, повернувшись к Карелину, предложил:

– А ты бы, Влас Иванович, взял к себе на дачу другого щенка. Там в вольере есть для тебя еще один красавец.

– Красавица, – вмешался до сих пор молчавший Кольцов.

– Не понял? – переспросил Зелинский.

– Щенок, который остался в вольере, – женская особь, Нелька.

– Ну тем более! Ты же у нас, Влас, покоритель женских сердец, вот тебе и карты в руки.

– Нет, Нельку мне не надо, а вот будку для Умки готов подарить.

Кольцов, приходи и забирай.

Карелин, долгие годы находившийся в завязке, запил шашлык ессентуками, затем, криво улыбнувшись, добавил:

– У меня своих собак видимо-невидимо. Устал дрессировать.

Зелинский весело засмеялся и, похлопав Карелина по плечу, воскликнул:

– Посмотрите на него, инструктор собаководства. Брось, у тебя не забалуешь. Однако мы все едим да едим, а о водке ни полслова.

Он плеснул всем норвежской бурды и, уставившись на Кольцова, сказал:

– За вас, Александр Александрович. Вот, – повернулся он к Карелину, – сколько я тебя просил прочитать мою пьесу, ты никак – времени, видишь ли, у него нет, а Александр Александрович мигом проглотил.

– Я не читаю это, потому что не хочу ссориться с тобой, а у Кольцова характер покладистый, он и соврать может. Я прав, Кольцов?

– Не дави на человека! – закричал Зелинский. – У меня два авторитета – ты и Кольцов. Но ты, согласись, – лентяй! Сам не читаешь, а заставляешь свою свиту читать.

– Да, я их заставляю читать. Потому что им нужна школа самообразования, – не смущаясь, ответил Карелин.

– А мой дорогой Александр Александрович, не только читает, но, ко всему прочему, один из лучших знатоков современного литературного процесса.

По всей видимости, наезды Зелинского Карелину надоели, он торопливо погасил сигарету и, набрав в легкие воздуха, разразился тирадой:

– У нас такой процесс, что только Кафки не хватает, чтобы показать превращение наших писателей в литературных насекомых. Все лучшее забыли, все достойное продали и пропили. Вокруг нас абсурд, а делаем вид, что строим будущее. На словах почвенники и патриоты, а позовут на ящик, виляют хвостиками, как провинившиеся щенята. Программы ни у кого нет, замыслов под вихром нет, совести нет, любви и той даже нет. Только деньги в глазах мерещатся, да еще погарцевать хочется друг перед другом в литературном подвале. Тоже мне, небожители! Вон, Умка умнее и правых и левых в сотни раз. Лежит себе под кустом, жует шашлык и, наверное, смеется.

Молчавший до сих пор Василий Васильевич что-то пробурчал, и на лице его появилась недовольная гримаса.

– Что, Васильич, я неправ? – строго спросил Карелин.

– Не совсем. У нас здесь, может, собираются и не самого первого ряда писатели, но и среди них немало ярких личностей.

– Ну да, сейчас скажешь, Кольцов! Знаем, что вы – не разлей вода.

– А хотя бы и так, – уверенно возразил Василий Васильевич. – Александр Александрович виден на телевидении каждую неделю, а характером не портится, нисколько не задается.

Все ведь просто: понадобится Господу, и литература появится. Тогда не надо будет вилять хвостиками и мечтать попасть на телеэкран. Вас туда попросту позовут. И не только вас. Позовут не «литературных насекомых», а тех, кто готов возрождать русскую цивилизацию, тех, кто верит, что над Россией взойдет духовное солнце.

– Ну, брат, ты даешь! Духовное солнце! – воскликнул Карелин и стал оглядываться, ища союзников. – Целую лекцию прочитал дураку Карелину. Запомни, Васильич, Сервантесу, чтобы стать Дон-Кихотом, нужны были не иконы, а мельницы, а молодому Шолохову, окончившему всего лишь начальную школу, вообще ничего не нужно было, кроме стола и чернил, чтобы гениально написать «Тихий Дон». Современная литература живет по другим законам, Васильич. Где она прорастает, известно только Судьбе.

– Ну, пошло-поехало, – зашумел Зелинский, – великий Карелин еще и предсказателем хочет быть.

Зелинский повернулся к Василию Васильевичу и продолжил:

– Молодец, Вася, мыслишь ты системно, не то что мы, литработники.

И вообще, сказано было дельно. «Духовное солнце» даже Карелина прошибло. Вас, Карелин, как сняли с кормления у советской власти, так вы все встали в позу и переругались, а другие наоборот – объединились, заняли ваше место и процветают.

– Я и при Советской власти процветал, – возразил Карелин.

– Ты-то процветал, – не останавливался Зелинский, – а те, с которыми вы боролись и презирали, учились ненависти, а потом обошли вас и задвинули на обочину за то, что вы их унижали. Они организованы, получают госпремии и ордена, и ничего вы с вашим «союзом обреченных» пока сделать не можете.

– Вот именно, пока! – отрезал Карелин. – Будет и на нашей улице праздник, когда вся эта шушера перегрызется на собственных баррикадах.

Зелинский допил свое виски и тут же налил еще полстакана. Лицо его покраснело, и, развернувшись к Кольцову, он тяжелым взглядом уставился на него.

– Не помню, кто из героев все время повторял: дело надо делать, господа, дело. Так вот, Александр Александрович, что вы скажете по делу? Понравилась ли вам моя пьеса?

Как только Зелинский задал вопрос, Умка навострил уши и перебрался ближе к беседке. Кольцов заметил это перемещение и сразу почувствовал, что кто-то в него вселяется. Зелинский сверлил глазами Кольцова, а тот словно язык проглотил. Хоть ты тресни, не хотелось ему на эту тему говорить. Он и раньше считал: участие во взаимном восхвалении – преступление!

«Если правду сказать не можешь, лучше промолчи, – учил Кольцова отец, – но не будь ботолой». Пауза стала такой нелепой, что Василий Васильевич решил вмешаться.

– Может, я это читал? – спросил он непринужденно, но в ответ раздалось:

– Помолчи, Вася, когда тебя не спрашивают.

Безответность Кольцова начала обижать Зелинского. Лицо у него сделалось пунцовым, как будто под кожей лопнули сосуды.

– Между прочим, пьесу приняли на радио великолепно, главную роль играл Ульянов. Играл гениально! Я получил десятки писем. Все было очень хорошо, – выручал Кольцова Зелинский, намекая, как следует отвечать.

– Вы любите Тютчева? – неожиданно спросил Кольцов.

– Так кто ж его не любит, – воскликнул Зелинский.

– Тютчева и Блока я бы основательно подредактировал, – весело заметил Карелин.

– А с какого бока здесь Тютчев? Я прозаик и драматург, – с недоумением заметил Зелинский.

– Я хочу прочитать вам одно стихотворение, чтобы удобнее перейти к оценке вашей пьесы.

– А, это другое дело, – согласился Зелинский, всматриваясь пьяными глазами в Кольцова.

Между тем стало темнеть. Окна старого корпуса наполнились светом, и дом, словно корабль у причала, расправился, гордясь своей полувековой славой. Со стороны дома на беседку падал свет, и сидевшие за столом люди отбрасывали продолговатые тени на деревья и дорогу. Кольцов негромко стал читать Тютчева:

Никто из присутствующих не пошевелился. Лишь поскуливание Умки прозвучало вместо оценок. Зелинский откашлялся и, вглядываясь в Кольцова, неожиданно громко спросил:

– К чему прозвучала эта классика?

– В стихотворении есть строка: «Взгляни, чей флаг там гибнет в море». Так вот в Югославии безвозвратно погиб наш российский флаг. И этому в полной мере содействовал герой вашей пьесы.

– Мой герой выполнял указания, – повысил голос Зелинский, – и, прочитав первый вариант моей пьесы, пришел в восторг, сказав, что она на уровне шекспировской драматургии.

Кольцов расправил плечи и, повернувшись к Зелинскому, четко процитировал:

– «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо. Ибо так поступали с лжепророками отцы их».

– Не понял, – выпучив глаза, заявил Зелинский. – Это что, цитата? Откуда эта цитата?

– Вестимо, из Библии, Зелинский, – с удовольствием подсказал Карелин.

– А при чем тут Библия? Я хочу знать ваше мнение о пьесе, которая, между прочим, шла не где-нибудь, а по «Радио России».

Кольцов вздохнул всей грудью и четко произнес:

– Не собирают винограда с кустарника.

На этот раз Зелинский не выдержал и, резко повернувшись к Кольцову, заговорил каким-то шипящим звуком:

– Что? Это я кустарник? Вот это да! За мою доброту, Кольцов, вы меня мордой об стол. Метафоры! Библия! А спрашивается тогда, кто ты такой? – сквозь зубы процедил Зелинский и потянулся, чтобы вцепиться Кольцову в ворот водолазки. Но в ту же секунду он взвизгнул, схватившись за ногу. Это Умка цапнул его за лодыжку и, прошмыгнув под столом, бросился наутек под облюбованный куст. В следующее мгновение Зелинский вскочил, толкнул стол, на котором все разлилось и разлетелось по сторонам, и завопил так, что птицы на деревьях проснулись и улетели подальше.

– Кто ты такой? – орал он охрипшим голосом. – Скажи мне, кто ты такой?! Мразь ты собачья! Абсолютная пешка! – кричал он, призывая в свидетели всех насельцев прославленного дома.

– Не сметь! Не сметь! – яростно закричал Василий Васильевич и встал во весь рост перед Зелинским, сжимая кулаки.

Но вдруг из глубины уже сгустившейся ночи выступила неизвестная фигура. Зелинский, увидев этот силуэт, внезапно осекся, стал на глазах сдуваться, и на его лице начала складываться вымученная улыбка.

– Се-р-р-гей Петрович… Вы?.. Вы п-р-р-иехали?.. А я и не ждал! Здр-р-авствуйте, дор-р-огой Сергей Петрович, – уже не шепелявил, а картавил Зелинский.

– Пойдемте отсюда, – недовольным голосом сказал мужчина и жестом потребовал, чтобы Зелинский вышел из-за стола. – Простите, господа, я его у вас забираю. А вы, господин Кольцов, правы, пьеса его действительно никуда не годится. Спасибо вам за прямоту. Мы еще с вами встретимся. До свидания.

Зелинский вышел из-за стола, посмотрел горящими от ненависти глазами на Кольцова и, медленно развернувшись, поплелся за Сергеем Петровичем в сторону нового корпуса.

Молчавшая весь вечер жена Кольцова, проводив взглядом ушедших мужчин, подвинулась ближе к мужу и поцеловала его. Карелин с остановившейся улыбкой стал собирать разбросанные бутылки и в конце между прочим бросил:

– Ну, Кольцов, ты даешь. Даже я бы такого не позволил. Вспомни мои слова – сживет он тебя со света.

Наутро Зелинский проснулся не только с головной болью, но и с распухшей ногой. Доковыляв кое-как до холодильника, он открыл бутылку пива и с трудом залез на высокое кресло возле компьютера. После первых глотков пива неприятный разговор с шефом восстановился в полном объеме. Страшнее всего было то, что до юбилея оставалось с гулькин нос времени, а успехов не было. Шеф, разозленный отсутствием результатов, дал понять, что если так пойдет дальше, то Зелинскому, несмотря на давнюю дружбу с юбиляром, придется искать другую работу.

Зелинский не верил, что ему найдут замену. Он был отменным «слугой двух господ» и умел зализывать любые проблемные места. Если он и верил во что, так это в старые истины лихих девяностых, когда он, собственно, и сошелся с юбиляром.

Новый порядок, воцарившийся в стране, требовал личной преданности, беспринципности и понимания, что «беспредел жизни» – это надолго, если не навсегда. Логика тех времен осталась с ним и после смерти юбиляра. Он не прощал обид, и формула «око за око» по-прежнему была его философией.

В это позднее утро Зелинский с кислой улыбкой смотрел на резвящихся на его столе кошек и выстраивал план мести. Первое что он сделал, – это позвонил своему знакомому критику и заказал разгромную статью о творчестве Кольцова.

– Аркадий, нарой на этого засранца все, в чем был и не был виноват.

И тут он добавил от себя то, чего и в помине не было во время вчерашнего застолья:

– Ты можешь себе представить, что этот идиот сторонник однополых браков и к тому же в борьбе за укрепление Союза писателей поддерживает не Ивана Полетова, а бесноватого заговорщика Филю Ковального?

Для Кудинова рассказ Зелинского вначале показался злобной клеветой, но поддержка Кольцовым интригана Фили Ковального и предложенный гонорар отбросили сомнения, и критик согласился написать разгромную статью. Дождавшись полдня и выпив еще пива, Зелинский позвонил Насонову.

Скандал с Кольцовым произошел неподалеку от окон комнаты Устоева, и Зелинский был уверен, что старый друг все слышал.

И он не ошибся. Устоев после услышанного под окнами долго не мог заснуть. С подселившимся к нему сыном Тимошкой – невзрачным коренастым бездельником он до глубокой ночи обсуждал конфликт между Зелинским и Кольцовым. Отец и сын любили по вечерам тянуть горькую и разводить тары-бары-растабары. В произошедшем конфликте они были за Кольцова. Аборигены ДТС поговаривали, что Устоев некогда работал с Зелинским в одном издательстве, но по известной «болезни русской интеллигенции» уступил руководство организации своему напарнику. А тот, перехватив руль, каким-то образом сумел выжить своего именитого напарника. Правда это или нет, никто так и не знал. Но надо отдать должное, они сумели сохранить отношения. Впрочем, Устоев всегда знал цену Зелинскому. Он ходил с утра из своей комнатенки в роскошный номер приятеля в Новом корпусе, в сущности, для одного – поправить настроение, но исправив, в конечном итоге всегда ссорился, отвечая на матадорский мат Зелинского своим, не уступавшим по выразительности. По существу они были друзья-враги и встречались по причине своих одиночеств, а не духовной близости. Однажды, когда они орали друг на друга, уборщица на этаже с ужасом на лице спросила известного поэта и бильярдиста Виктора Нигрола: как же они пишут, когда у них половина слов – сквернословие?

– Вот так и пишут! У нас в России лучшая в мире писательская школа, а посему мат – перу не помеха!

В то утро, когда Зелинский позвонил, Устоев еще не понял, на каком он свете. Голова болела, мысли хоть и приходили, но черные. Необходимо было искать выход. А выход был один – идти на поправку к Зелинскому.

А тут оказалось, что тот сам звонит.

– Ты слышал с ночи скандал под твоими окнами? – из последних сил надеясь, что услышит нет, спросил Зелинский.

– Ну как же, слышал, как ты ни с того ни с сего на приличного человека наехал. И что на тебя нашло? Чем тебя Кольцов разобидел?

Зелинский, вступив, как тать, на губительный путь, уже не мог остановиться. Чтобы оправдать свое поведение, надо было продолжить сочинение на какую-нибудь душераздирающую тему.

– Так что случилось? – спросил Устоев, заранее намереваясь напроситься в гости, чтобы опохмелиться.

– Ты знаешь меня, Устоев, я за друзей голову отдам.

– Не только голову, но и последнюю бутылку, – с трудом пошутил Устоев.

– Но когда по-хамски обижают тех, кто мне дорог, я не могу сдержаться.

– И кого он обидел?

– Не хочу быть сплетником, но оборотней в литературе терпеть не могу.

– Ну, пошло-поехало, мне-то ты можешь сказать, из-за чего конфликт?

Чего вы не поделили? Ты, кажется, собирался ему свой опус показать, из-за него, что ли?

Зелинский только теперь вспомнил, что идея привлечь Кольцова писать пьесу пришла от Устоева, и поэтому он тотчас свернул на другую тему:

– Из-за тебя, мой дорогой, поссорились.

– Из-за меня? И по какой причине? – воскликнул Устоев, прикидывая, врет Зелинский или нет.

– Не хочу повторять эти глупости… А точнее, хамство… Заговорили о распределении дач… Из-за тебя эта тема у меня на слуху. И вдруг этого Кольцова понесло… Видите ли, Устоев как поэт… Одним словом, зависть у него капитальная… – И как опытный игрок Зелинский снова сменил тему, зная, что на этот раз будет «лев.

– Кстати, скажи мне, как ты спал сегодня? – Зелинский вспомнил, что Кольцов тревожился, что Умка из-за болезни не спит и по ночам лает. –

Там у тебя под окном щенка поселили, не беспокоит?

И вот тут первоклассный игрок Зелинский попал в десятку. Устоев сразу завелся, потому что полночи не мог заснуть из-за скулежа и призывного лая Умки.

– Хорошо, что ты мне напомнил, я сегодня собирался с этим Кольцовым поговорить. Это санаторий, а не зоопарк, пусть держит своего пса в общем вольере, а не под окнами отдыхающих.

Слово за слово, и вот уже проснулся двадцатилетний Тимошка – сын Устоева, который хоть и вполне спокойно спал этой ночью, но тотчас разделил гнев отца и даже наметил некий план, если Кольцов не уберет своего «подопечного». Все дальнейшее развивалось не хуже, чем по маслу в известном романе. Устоев посетил Зелинского, выпил сколько смог и, подогретый водкой и Зелинским, ворвался в комнату, где за письменным столом работал Кольцов. На лице Устоева было столько негодования, алкоголь так его завел, что казалось, еще мгновение, и начнется вселенский скандал. Но в этот момент, когда Устоев, сжав кулаки, готов был обрушить на Кольцова свой неправедный гнев, неожиданно за окном раздался голос Умки. Оказывается, щенок не выдержал одиночества, зубами оттянул металлическую сетку и бросился к окну Кольцова с неистовым лаем. Кольцов, обогнув занявшего центр комнаты Устоева, кинулся в дверь и выскочил наружу.

Увидев Моржика, щенок завизжал от радости и бросился на руки Кольцову.

Они побежали к Новому корпусу, потом повернули налево и спрятались за густым кустарником, подальше от людей. Собака и человек порывисто дышали, не сводили глаз друг с друга и были счастливы.

– Как же ты вырвался? – ласково спрашивал Кольцов сиявшего от счастья Умку.

– А так, – словно отвечала собака, – услышал, что тебя хотят обидеть, мордой поднял сетку, пролез и помчался на помощь. Кажется, вовремя!

– Конечно вовремя. – Кольцов опустил щенка на землю, и тот с радостью стал вертеться около ног, заваливаясь в порыве нежности на спину и перебирая лапками.

Неожиданно из-за кустов малины выскочила большая белая собака.

Она со всех ног помчалась к Умке. Кольцов стремительно закрыл собой друга, но тотчас узнал Альму – мать своего любимца. Альма быстро обнюхала своего сына, лизнула в мордочку и, шепнув ему что-то ободряющее, весело побежала дальше.

«Вот тебе и мамаша, – с горечью подумал Кольцов, – увидела, что сынок пристроен и решила, что больше ни за что не отвечает».

– Неужели это и есть собачья жизнь? – Кольцов посмотрел на Умку и заметил в уголках его глаз слезы.

«Убежала и даже не пожелала выздоровления, – подумал Умка. Внезапно сыновние чувства нахлынули на него, он уже готов был ринуться за мамой, но остановился. – Нельзя обижаться, я вырос, – твердо сказал он себе и, посмотрев снизу вверх на Кольцова, заключил: – У меня теперь есть хозяин, и моя жизнь принадлежит ему».

Неожиданно в нагрудном кармане Кольцова зазвонил мобильный телефон. Он присмотрелся к номеру и понял, что звонит неизвестный. Кольцов с опаской подключился и услышал незнакомый голос.

– Здравствуйте, Александр Александрович, – уверенно зазвучал баритон на другой стороне, – это говорит Сергей Петрович, который вчера, как аспид из ночи, напугал вашего оппонента.

– Да-да, я узнал вас, Сергей Петрович. Спасибо. Чем могу быть полезным? – ответил Кольцов, недоумевая, откуда позвонивший узнал его номер телефона.

– Ваш телефон я узнал у директора ДПС и решил с вами поговорить.

У меня к вам есть творческое предложение. Но это не телефонный разговор. Надо встретиться, согласны? – Кольцов замер, прикидывая, как поступить, но посмотрев на Умку, понял, что надо соглашаться.

– Встретиться можно.

– Тогда записывайте и подъезжайте в НИИ-24 завтра к обеду. Знаете адрес?

– Да кто же его не знает, рядом с Газпромом.

– В час дня вас устроит?

– Нет, у меня в понедельник высший совет, я обязательно должен быть.

– Тогда давайте в три c половиной, устроит?

– Да, полчетвертого успею.

– На проходной на ваше имя будет пропуск. Не забудьте только паспорт, Александр Александрович. Как войдете, позвоните по этому номеру, я вас встречу. До свидания.

Кольцов прошел в беседку и сел в не просохшее от дождя кресло.

Приподняв голову, он долго искал в крыше дырку, через которую так заливает место, где он расположился. Когда почерневшая часть доски, пропускавшая на потолке воду, была найдена, вдалеке раздались громкие восклицания и мат. Кто-то из подвыпивших писателей неистово ругал встреченных на дороге коллег.

– Бездари! Вам здесь создают условия, а вы ни хрена не цените. Бездельники! Графоманы! Гнат ь вас всех отсюда надо. – Голос еще раз разразился отборным матом и устремился по дорожке к старому корпусу.

Кольцов выглянул из-за кустов, чтобы понять, кто это с утра, да еще в субботу, так поносит собратьев по перу. Каково же было его удивление, когда он увидел на дорожке Викентия Капканова, известного писателя из дружественной писательской организации. Товарищеское сострадание к подвыпившему подстегнуло Кольцова, и он бросился к Капканову, с которым у него были неплохие отношения.

Кольцову показалось, что произошло нечто экстраординарное, так как подобное поведение было несвойственно этому хорошо знающему законы приличия человеку. На самом деле Кольцов знал Капканова в основном когда тот бывал трезвым. А вот таким – не видел никогда. Нельзя не заметить, что Капканову были свойственны и мягкость, и доброта, но работа с людьми, незаслуженные обиды, накопившаяся подозрительность нередко вырывались наружу, когда он выпивал. Тогда Капканов становился неуправляем: грубил, хвастал, убеждал всех, что разделается с любым, кто будет его недооценивать. В такие минуты ему лучше было не попадать на глаза – сомнет без причины, а протрезвев, будет извиняться и проходить мимо обиженного, опуская глаза.

В это субботнее утро он приехал еще раз посмотреть на выделенную для него дачу, которая ему не нравилась. Кто-то из охранников невзначай сделал замечание, что дача не хуже хозяина. Это сравнение Капканова страшно обидело. Хитрые дозорные, чтобы сгладить конфликт, уговорили хозяина выпить. Тот клюнул и незаметно наклевался. Естественно, после выпитого у Капканова изменилось настроение, и его понесло. Он стал читать охранникам стихи, потом рассказывать анекдоты и, наконец, ругать Госдуму и почему-то министерство юстиции. В этом состоянии ему бы отлежаться, расслабиться после напряженной недели, а он ринулся обедать в столовую ДПС. О его аппетите ходили легенды, что весьма сказалось на талии. Однако его полноту сглаживал необычайный рост, придавая облику внушительность и масштабность. По всей видимости, по дороге ему кто-то дополнительно нагрубил, и вот тут совсем некстати подвернулся полный сочувствия коллега по схожей работе в другой организации. Причем Кольцов сказал только два слова: «Вы что, с ума сошли, Викентий Александрович? Разве можно так кричать?»

Этого вполне хватило, чтобы получить по полной программе.

– Спасибо, Кольцов! Вот чего не ожидал, так это таких оценок. Значит, по-твоему, я с ума сошел! И это я слышу от тебя, к кому я так хорошо относился. О ком не переставая трубил как о новом таланте! А ты оказался неблагодарным, представляешь меня сумасшедшим! Ненавижу таких угрей, как ты, – басом ревел Капканов, словно из-за Кольцова он потерял веру в человечество. – Тебе своей конторы мало, на мое место метишь! Выгоним, – подытожил он, ткнув Кольцова кулаком в грудь. – И никто тебя не спасет! Просить на бедность будешь!..

Кольцова словно ударило обухом. Настолько все было неожиданным, агрессия была такой оголенной и несправедливой, что он даже не нашелся, что ответить. Эта растерянность была воспринята Капкановым как подтверждение всего сказанного. Он погрозил пальцем перед носом Кольцова, резко выпрямился во весь свой огромный рост, ногой отпугнул напавшего на него с лаем Умку и, судорожно натянув шляпу по самый нос, с перекошенным от гнева лицом поспешил дальше, продолжая на ходу материться.

Все произошло так внезапно и так преднамеренно, что Кольцов всерьез подумал о вмешательстве каких-то дьявольских сил. Дополнительным фактом ко всему случившемуся стало странное поведение Умки. Он бросился за Капкановым и, агрессивно рыча (откуда только силы брались), попытался укусить его. Только настойчивые крики Кольцова заставили Умку угомониться и вернуться назад.

По-разному взволнованные, они вновь расположились в беседке.

Кольцов сел на то же непросохшее кресло и стал размышлять о случившемся. «Ведь что у трезвого на уме, то у пьяного на языке – думал он, значит, все эти годы совместной работы в высшем совете Капканов ему не доверял, ревниво относился и исподволь собирал все негативное, что вылил сегодня». «Господи, – анализировал случившееся Кольцов, – неужели ты дал благословение на такой разворот событий, неужели моей жизнью распоряжается какая-то неведомая сила, которая начинает сталкивать меня в пропасть?»

Здесь взор его упал на сидящего поодаль Умку, и вдруг в глазах собаки он увидел все, о чем думал в эту минуту. Странность, появившаяся в поведении щенка за последнее время, внезапно начала превращаться в стройную систему. Это он, Умка, обладая какой-то неведомой силой, моделирует ситуацию, которая оборачивается вопреки желанию Кольцова конфликтом, а затем несвойственным ему стилем поведения. Он еще раз неотрывно посмотрел в глаза собаки и почувствовал, что его предположения верны. «Неужели это маленькое существо, еще недавно умиравшее вследствие страшной болезни, – лихорадочно соображал Кольцов, – приобрело иммунитет, который рождает свободу поведения, бесстрашие перед любой проблемой, и, главное, каким-то образом воздействует на меня, провоцируя вести себя абсолютно независимо?»

Важным открытием стало и то, что это чувство свободы начинало Кольцову нравиться. Медленно, но неуклонно до него стало доходить, насколько легче и правильнее вести себя просто так, как ты считаешь нужным, и при этом не бояться никаких последствий. Это состояние было похоже на самочувствие самого богатого человека, каждый день тратившего миллионы на нужды человечества. Кольцов вспомнил свой конфликт с Зелинским и отметил, что и тогда он, в сущности, поступил правильно:

не стал хвалить то, что не достойно похвалы, не прогибался перед тем, кто не заслуживает уважения. И вместе с тем он не мог не понять, как эти простые человеческие чувства не согласуются с принятыми правилами. Ведь при таком поведении ты в одночасье становишься недругом, если не преступником. В этот момент перед ним во всю силу встал вопрос, как быть дальше. Идти этой новой и опасной дорогой или поскорее броситься назад, отработать задний ход и, извинившись перед всеми, продолжать жить, никому не мешая и ни от кого не отличаясь?

После этих гамлетовских размышлений Кольцов прицепил поводок к ошейнику Умки и повел его к вольеру. По дороге он позвонил жене. Супруга встретила их около собачьей конуры с лекарствами, шприцем и полной миской еды. «Господи, какое счастье, что она всегда рядом», – подумал Кольцов, улыбкой приветствуя жену. Проделав медицинские процедуры и укрепив сетку вольера под нескончаемый и протестующий лай щенка, Кольцов с женой вернулись в свою комнату. Весь оставшийся день Кольцов посвятил сочинению сценария, сюжет которого появился у него в эти тревожные дни. Дело спорилось, и поздно вечером, прочитав написанное, он впервые за долгое время остался доволен.

Если бы кто-нибудь из насельцев ДТС этой ночью не спал, то увидел бы странную фигуру, закутанную до носа в черную куртку, тихо прошмыгнувшую со второго этажа наружу, а потом вдоль стены направившуюся к вольеру, где ночевал Умка. Подойдя ближе к металлической сетке, незнакомец стал протягивать через сетку собаке корм. Это были вкусные кусочки мяса от вчерашнего шашлыка. Умке понравились эти маленькие угощения, и он, ничего не подозревая, с удовольствием, не жуя, принялся их проглатывать. Тем временем черный человек одной ногой приподнял край сетки и тотчас привязал веревку к ошейнику выскользнувшей из вольера собачки. Продолжая на ходу подкармливать щенка, незнакомец задними дворами вывел его на улицу. Перейдя дорогу, они с собакой двинулись вдоль высокого забора, закрывающего дачи офшорных олигархов, в сторону двухэтажного недостроя, который располагался напротив ДТС.

Серые балки и панели этого дома напоминали тюрьму, куда, по слухам, попал владелец этого чудища. Продолжая подкармливать щенка, черный человек проскользнул с собакой на территорию недостроя и вошел в нижнее помещение. Освещая фонарем дорогу, он повел щенка в крайний отсек, где была глухая комната, в которой когда-то держали инструмент, который после посадки хозяина увезли, а дверь не заперли. Вот сюда и привел щенка этот таинственный человек из домочадцев ДТС. Укоротив веревку до двух метров, человек привязал щенка к решетке канализации и, вывалив перед удивленным Умкой остатки еды, вышел, плотно закрыв за собой дверь. Умка не испугался одиночества, аккуратно доел кусочки мяса и только потом начал лаять, решив, что все произошедшее – какая-то предложенная ему игра. Но дверь не открывалась, и тогда он стал лаять все сильнее и сильнее. Это как раз и нужно было черному человеку. Выйдя из здания, он прислушался и понял, что снаружи собачьего лая не слышно. Потерев от удовольствия руки, он закурил и тем же путем незаметно вернулся к себе.

На следующее утро, приготовив Умке еду, Кольцов направился к вольеру.

Когда он подошел ближе, сердце у него вдруг сжалось. Щенка не было видно. Заглянув в будку и окрест, он принялся звать:

– Умка! Умка! Ко мне, ко мне! – кричал безуспешно Кольцов.

Но привычно летящий к нему с лаем белый комочек не появлялся. Тогда он прошел вглубь парка, к заборам соседей, негромко покричал собаку и там, но ответа не последовало.

Только окрестный пейзаж безмолвно и сочувственно взирал на его призывы, не желая вмешиваться в человеческие переживания. Кольцов обогнул по кругу столовую, прошел к деревянному дому администрации – собаки нигде не было. Перейдя дорогу, он заглянул в музей, который находился напротив.

Директор музея Василий Васильевич был на месте, и Кольцов поделился случившимся. Директор рекомендовал дать объявление, а потом посоветовал подключить местных мальчишек.

– За небольшую плату они вам все окрестности исследуют. Потерпите, найдется ваш Умка, – успокоил друга добрейший Василий Васильевич.

С расстроенными чувствами ехал в этот день Кольцов на работу.

В электричке он, как правило, читал, а тут буквы в газете стали множиться, смысл не улавливался, и когда Кольцов вошел в стоявшее в лесах здание писательского союза, настроение у него совсем упало. Пробегавшая по коридору бухгалтерша, похожая на балерину на пенсии, бросила Кольцову:

– Зайдите, надо зарплату получить.

Словно по команде он пошел следом за ней и встал в пролете двери.

Потом непроизвольно переместился ближе к столу, по-прежнему не понимая, куда исчез Умка.

– Что вы нависли надо мной! – раздался резкий голос.

– Смотрит прямо из-за плеча, и хоть бы хны! – закричала получавшая перед ним зарплату женщина из общего отдела. – Так прямо и заглядывает из-за спины, что я получаю. Не ваша, моя зарплата! И вообще, вы в последнее время, Александр Александрович, среди нас чувствуете себя каким-то особенным, выше даже Георгия Борисовича… – Она назвала имя одного из руководителей и, гневно взглянув на Кольцова, развернулась и выскочила из бухгалтерии.

На высший совета Кольцов пришел в подавленном состоянии.

Минутами ему казалось, что кто-то преднамеренно забрал у него последние силы.

Перед совещанием он выпил кофе. Оно разогнало сердце, но сил не прибавило.

Высший совет собирался нечасто. Как правило, решались стратегические вопросы, утверждался бюджет. Поскольку коллеги из разных сфер встречались редко, большинство молчало. По сложившейся традиции, открывалось собрание оценкой текущих событий или отчетом. Это, как правило, занимало большую часть времени. После этого кто-то из членов совета докладывал о проделанной работе. Все шло своим чередом, как вдруг пожилой писатель, специалист по одной изнациональных литератур, член жюри литературного конкурса имени знаменитого поэта-государственника, сообщил, что список соискателей на звание лауреатов окончательно составлен, но, к сожалению, одного писателя из списка вычеркнули. Сообщение моментально всех всполошило. Посыпались вопросы: кого именно и за что? Член жюри пояснил, что вычеркнули не из-за качества его сочинения, а в связи с неэтичным поведением и высказываниями в адрес автора, именем которого конкурс назван. Это дополнение и вовсе всех всполошило. Раздались восклицания: не темните, назовите имя!

Сидевший в президиуме Капканов попросил оратора озвучить имя этого писателя. После небольшой заминки выступавший сообщил, что речь идет о Кольцове и его романе «Грехи наши тяжкие». Увидели, что Кольцов находится в зале, и все взоры устремились на обвиняемого. Двое задремавших классика мгновенно проснулись и навострили уши. Всем скорее хотелось узнать, что позволил себе Кольцов в адрес знаменитого автора.

По тому, как густо покраснел Кольцов, все поняли, что нет дыма без огня и что сейчас последует наказание. Однако Кольцов, как ни был взволнован сообщением и предчувствием назревающей экзекуции, все-таки успел громко и отчетливо сказать одно слово:

– Неправда!

Прозвучало это как гром среди ясного неба. Что тут началось! Капканов потребовал, чтобы почтенный знаток нацлитературы немедленно озвучил оценки Кольцова, данные им великому поэту. Однако тот, несмотря на заносчивость и странную податливость на окрик начальства, никогда не был доносчиком. Он уперся и не стал говорить. Сослался на какой-то таинственный первоисточник, который из деликатности просил всех, кто интересовался этим вопросом, его не называть. Видя, что экзекуция не получается, Капканов снова потребовал слова и решил от себя прояснить некоторые высказывания Кольцова.

– Я знаю, кто это говорил! – горячо начал он, глядя в зал. – Но раз человек не захотел это оглашать, то, в конце концов, это его право. Но и без этого присутствующие знают, что Кольцов не раз в адрес автора, чьим именем назван конкурс, бросал недостойное определение «царедворец».

Капканов внимательно оглядел присутствующих и, видя, что интерес к теме не ослабевает, грозно продолжил:

– Вот что я вам скажу, Кольцов, нашему классику, в отличие от вас, не было нужды суетиться и лакействовать во всех приемных, вымаливая деньги на очередное мероприятие. Он знал себе цену. Его тексты пели и поют утром и вечером. А вас, господин Кольцов, не поют и вряд ли запоют вообще.

Тотчас, не спросив слова, вскочил Зелинский и, брызжа слюной, стал обвинять Кольцова в плагиате, в использовании сквернословия, в непристойном поношении власти, а главное – в демонстрации себя, любимого, как высшего и непререкаемого авторитета во всех областях культуры и искусства.

– Это же надо, господа, он соизволил о моей пьесе, прозвучавшей с успехом на российском радио и получившей всенародное признание, заявить как о «кустарной поделке»! Правильно его понесли в «Литературке», определив, какого уровня он «классик». Вы только подумайте, какое нахальство! Ничего из себя не представляя, Кольцов бесчестит имя подлинного классика, великого друга нашей молодежи. Правильно решило жюри! Никаких ему премий! И хватит с ним носиться, как с писаной торбой! Бездарность он – вот мое последнее слово! Абсолютная бездарность!

Кликушеское выступление Зелинского возымело действие, и в считанные секунды в зале началось непотребное ругательство. Одни стали кричать, возмущаясь Зелинским, другие – его поддерживая, третьи пытались успокоить и первых, и вторых. В считаные секунды вся эта склока превратилась в какую-то немыслимую картину, напоминая карикатуры Гойи. Это продолжилось бы долго, если бы не вмешался проводивший собрание поэт Георгий Купцов – человек признанный и здравомыслящий. Он громыхнул кулаком по столу и срывающимся голосом предложил всем успокоиться и не превращать совещание в свару.

– Хватит нам газетной ругани, от которой всех воротит, – уверенно заявил Купцов, – поэтому превращать в склоку это важное совещание мы не позволим.

Его слова возымели действие. Когда накал страстей спал, Купцов негромко заметил:

– Лично я не верю в эти бредни, приписываемые Кольцову. Тот, о ком идет речь, «как звезда перед рассветом остался», поэтому как его ни называй – придворный поэт, царедворец, к нему уже ничего не прибавишь. Думаю, что в этой истории есть другие причины, и мы это выясним. Предлагаю продолжить совещание. Кто еще хочет выступить?

Слово взял редактор, критик и публицист Иван Кожанов. Он дружил с представителями разных взглядов и направлений в литературе и мечтал объединить авторов великих текстов, а не графоманов, заполонивших стены организации, в которой он оказался. Кожанов всегда выступал уверенно, тон был деловым, говорил блестяще. Внешне походил на молодого профессора, недавно назначенного заведующим кафедрой.

– Изменить ситуацию в нашей литературе, – искоса поглядывая на президиум, начал Кожанов, – можно только назревшей рокировкой и когда оценки будут ставить за тексты, а не за принадлежность к тому или другому течению в писательской среде. Вместе с тем, убежден, переломить ситуацию нашего национального угасания в литературе может каждый талантливый человек. Это может произойти в одночасье и станет революцией и эволюцией одновременно. И совсем необязательно, чтобы этот писатель был выпускником Литинститута. Повторяю, важен только текст! Но важны и судьи. А вот наши именитые судьи оставляют желать лучшего! К сожалению, вы и без меня их прекрасно знаете. Сегодня писателю нужна мужественная искренность. Напомню, искренность – важнейшее качество настоящего героя. Есть ли такая искренность в представленной книге Кольцова? Отчасти есть! Но беда в том, что только отчасти. Дело не в нашем современнике и великом поэте, о котором сказали что-то неблаговидное. О ком только сегодня не говорят – «царедворец». Многие даже хотели бы быть таковыми, но не получается. Сегодня дело в тексте! Его надо делать гениально-бесспорным, и тогда никакие интриги не смогут помешать рождению великого писателя. А вот как это делается, я напомню словами классика: «Надо чистить и подметать хижину своей души навстречу богам. Надо будить и поддерживать в себе волю к художественности, ибо все дело письма не в изобретательности, а в художественной изобразительности».

Кожанов посмотрел благосклонно на Кольцова и, слегка поправив свои библейские локоны, сел под аплодисменты присутствующих.

После речи Кожанова выступило еще несколько человек. Большинство обвинений свелись к тому, что Кольцов своими высказываниями наносит вред общему делу и ко всему прочему оказался неблагодарным к учредителям премии, которые выдвинули его в шортлист.

Неутомимый Капканов в короткой реплике намекнул, что необдуманные высказывания получили резонанс, поставили жюри в двусмысленное положение, и если Кольцов не извинится, придется, как это ни горько, предпринять самые строгие меры. На удивление всем выступил поэт Влас Карелин, заявив, что у нас за окном не тридцать седьмойц год, и если что ему и нравится в Кольцове, так это умение быть самим собой и не заискивать ни перед какими авторитетами. После завершения дебатов все воззрились на Кольцова в ожидании покаянного слова.

Кольцов понимал, что высосанное из пальца обвинение в его адрес в непочтительном отношении к великому поэту и гражданину попросту интрига, пущенная как повод, чтобы снять его с грядущей премии.

Ясно было, что денежную премию кто-то в последний момент решил присудить другому, а конфликт в ДТС стал прекрасным поводом для реализации этого плана. Кольцов по недостойному поведению Капканова без труда понял, кому обещана эта премия.

Взвесив все, он постарался успокоиться и решил, что это не повод потерять душевный покой. Он нехотя встал, чтобы произнести покаянную речь. Но в этот момент зазвонил мобильный телефон. Вместо звонка в его телефоне звучала запись голоса, который буквально вопил, что «срочно вызывают Кольцова». Когда участники высшего совета трижды услышали громогласное: «Срочно вызывают Кольцова!», все стали смеяться.

Это незначительное событие, как выяснилось в дальнейшем, в корне изменило ситуацию. Звонил директор музея. Он радостно сообщил, что ребята по его просьбе нашли Умку, которого, оказывается, украл сын поэта Устоева Тимошка, и что его застукали с поличным, когда он принес Умке какую-то заразу. Директор добавил, что Умка теперь у него в музейном вольере, чувствует себя хорошо и передает привет своему хозяину. Кольцов просиял и, поблагодарив директора, отключил телефон. Сердце его еще сильнее застучало, а глаза округлились от счастья. И тотчас он услышал отчетливый голос Умки:

– Врежь им, Моржик! Пусть Капканов подавится этими деревянными деньгами за премию. Ты готовишь сценарий, который стоит дороже всех сокровищ. Выше голову, Моржик, это не конец, мы еще повоюем!

Окинув торжествующим взглядом всех присутствующих, Кольцов неожиданно самым изысканным способом попросил разрешения прочитать одно стихотворение, в котором есть ответ на сложившуюся ситуацию. Все переглянулись, но приготовились слушать. Кольцов откашлялся и стал читать:

На секунду воцарилась такая тишина, что стало слышно жужжание мухи, бьющейся о стекло. Затем все в один голос взревели, стали вразнобой кричать и возмущаться неслыханной дерзостью Кольцова. Чтобы не испытывать терпение коллег, Кольцов без слов и объяснений, развернулся и покинул собрание. Он не вернулся в кабинет, а пошел в подвал Дома литераторов, где коротали время писатели всех направлений. После обеда народу здесь прибавлялось, и от курева, трепа и столкновения талантов в небольшом помещении становилось душно. Заказав снова кофе и бутерброд с сыром, он вспомнил о встрече с Сергеем Петровичем. Посмотрев на часы, Кольцов понял, что ехать надо либо сейчас, либо отложить поездку, чтобы подготовиться. Он набрал номер и в непривычной для себя форме стал говорить:

– Сергей Петрович, к сожалению, сегодня наша встреча состояться не может. И не потому, что занят, а просто не готов для серьезного разговора. Когда подготовлюсь, сразу же вам позвоню, и мы тогда повидаемся. Если вас это не устраивает и вы торопитесь, то тогда ищите другого автора.

– Нет-нет, – послышалось в трубке, – раз вы считаете, что надо повременить, дорогой Александр Александрович, то, пожалуйста, я буду ждать. Но, будьте добры, не затягивайте, время все-таки поджимает.

– Да, я помню об этом и позвоню в ближайшие дни. До свидания, Сергей Петрович.

– Всех благ, дорогой Александр Александрович.

Весь тон разговора в целом был органичен для Кольцова, но он даже не заметил, что говорит в совсем не присущей его характеру манере. В свою очередь, Сергей Петрович, закончив разговор, подумал: «Вот, наконец писатель, который знает себе цену и говорит прямо и ответственно».

– Что ж, надо будет повнимательней почитать этого автора. – Он попросил секретаря найти для него книги Кольцова. Настроение его улучшилось, впервые сыну юбиляра показалось, что из его замысла может получиться что-нибудь путное.

На следующий день Кольцов снова отличился. Была среда, будний день, но начальство из дирекции куда-то умотало до следующего дня. Рядом с конторой – двухэтажным домом из бревен было искусственное озерцо. Это озерцо было предметом любви и страсти директора ДТС. Нередко в конце рабочего дня, изрядно выпив, директор брал удочки и шел рыбачить. Надо заметить, что такая рыбалка всегда была обречена на успех. В свое время директором в озерцо было выпущено огромное количество мальков карася. Прошло время, и теперь в его рыбных угодьях этой породы было видимо-невидимо. В такие рыбные дни Леонид Александрович только успевал насаживать наживку и вытаскивать одного за другим «карасят», как любовно он их называл.

Чуть поодаль им была сконструирована коптильня, после которой свежий улов карася в копченом виде подавался на импровизированный стол. Таким образом, не стесняясь и не завися ни от кого, с песнями и тостами, руководство проводило свободное от работы время. Все эти директорские пиршества вызывали у отдыхающих справедливую зависть. Особенно негодовал поэт Устоев. Привыкший смолоду благодаря несомненному таланту быть на виду, получать награды и жить, ни в чем себе не отказывая, он оказался к старости в положении примака. Гордость его бушевала и была уязвлена еще и тем, что он никак не мог получить очередную дачу, где мог бы поселиться со своим сыном Тимошкой. На директорские пиршества его, правда, приглашали, но скорее потому, что он умел вовремя и как бы невзначай появиться вблизи застолья, делая выразительные круги. После чего, попав в поле зрения, он из сострадания приглашался на рюмку-другую.

В эту среду, когда стало известно, что директора не будет весь день, Устоев с сыном решили наперекор всему сами устроить себе рыбный день.

Тимоха, пристроившись ловить рыбу, таскал на халяву карасей, а Устоев с приглашенным по этому случаю Зелинским устроились под березками рядом с коптильней. Старые приятели загодя начали разогреваться перед рыбным блюдом. Коптильня была стационарной, неподалеку от беседки, которая хоть и считалась директорской, но для Устоева – приверженца социалистической собственности – все эти директорские вольности были незаконными. Тимошка во время рыбной ловли обязательно делал перерыв, важно и неторопливо подходил к раскрасневшимся от спора старикам-соперникам и, приняв на грудь, возвращался снова рыбачить. Проделав такой маршрут несколько раз, Тимошка решил больше не возвращаться. Бесцеремонно стащил со стола бутылку водки, пару кусков колбасы с хлебом и устроил себе пиршество прямо на берегу. Вскоре из беседки послышалось пение, и началась новая, уже героическая фаза застолья. Тимошка стал ни в склад ни в ряд подпевать старикам, и в этот момент, словно по заказу вокалистов, начался клев. Причем пошел большой карась. После очередной насадки поплавок нырнул глубоко, Тимошка ослабил леску, чтобы рыба не сорвалась, и вдруг, потеряв равновесие, прямо с моста полетел в воду. Озерцо хоть и не было глубоким, но Тимошка, коротышка и увалень, сразу стал тонуть. Крик раздался такой, что неподалеку сидевшее воронье закаркало. Рядом играли в теннис ребятишки, спасители Умки – Василий и Гена, они первыми прибежали на крик. Как бы ни относились они к Тимошке, особенно за подлянку, учиненную собаке, однако принялись изо всех сил тянуть руки, чтобы вытащить непутевого рыболова. Но дотянуться до утопающего становилось все труднее. Озерцо было болотистым и начало затягивать на дно Тимошкины ноги. Рыбак стал захлебываться и перестал кричать. Лицо стало серым, обляпанным водорослями и все больше походило на утопленника. Прибежавшие на крик Устоев и Зелинский спьяну тоже не могли ничем помочь. Они принялись ломать ближайшие ели, пытаясь их нагнуть в сторону тонущего, но деревья не гнулись и не желали спасать утопающего. Тимоха начал глотать воду и перестал сопротивляться. Живыми оставались только глаза. Они словно пытались выскочить из орбит, умоляя кого-нибудь помочь.

В это время Кольцов находился в своей комнате и, готовясь к встрече с Сергеем Петровичем, подробно изучал книгу отца-юбиляра. Вдруг вдалеке послышались крики о помощи. Через открытое окно голоса звучали так отчетливо, что Кольцов мигом сорвался с места и побежал на помощь.

Увидев, что Тимоху уже накрыло водой, Кольцов с размаху, прямо в одежде бросился в озеро и в секунду оказался рядом.

Подняв левой рукой голову утопающего, он стал грести и подтягивать рыбака к берегу. После нескольких гребков Кольцов почувствовал под ногами твердую землю, протолкнул еле живого парня к деревянной приступке, после чего Зелинский и Устоев сумели его вытащить. Постепенно лицо, шея, ключицы Тимохи стали оживать, принялись розоветь.

Придя в себя, Тимоха и вовсе расплакался, стал что-то бормотать и извиняться. Кольцов принялся его успокаивать, но Тимоха мотал повинной головой и то и дело повторял:

– Ох, ох!.. Господи!.. Как же так? Спасибо, спасибо!.. Еще чуть-чуть и утонул бы. Повезло-то как!.. – И вдруг сквозь слезы выдавил: – Простите меня, Александр Александрович, простите и смилуйтесь. Это мне… наказание! За него, за него!

Кольцов не стал объяснять Устоеву и Зелинскому, о какой вине идет речь.

Выслушав благодарности от протрезвевшего Устоева, он попрощался и, отказавшись от предложенной в подарок рыбы, пошел восвояси.

Час спустя Кольцов уже шел в музей проведать Умку. Добрейший директор музея Василий Васильевич подселил Умку в вольер к его отцу – врагу всех местных кобелей, строгому, но терпеливому Персику. Желто-огненный, с коротким хвостом и мощным костяком Персик, считавшийся знатоками-собаководами швейцарской овчаркой, и белесый Умка с трудом походили на родственников, но быстро нашли общий язык и даже спали в обнимку. Персик оставлял своему поселенцу часть еды и всячески морально его поддерживал. Появление у новосела заботливого хозяина, да еще и писателя, превратило Умку в глазах бывалого и большую часть жизни прожившего в безотцовщине Персика в авторитетного и счастливого щенка. Персик хоть и любил Василия Васильевича, но из-за его не-писательского ранга относился к директору на равных, даже несколько снисходительно. В свою очередь, Умка сразу оценил Василия Васильевича и выказывал ему громадное почтение и благодарность.

Директор стал чаще задерживаться у вольера и нередко делился с Ум-кой своими проблемами. Странно, но рядом с этим щенком добрейший Василий Васильевич заметил, что всегда находит правильные решения.

Вскоре волевой и настырный Умка превратился в полновластного хозяина вольера. Персик безоговорочно признал его первенство. Он уважительно относился к своему смышленому сыну, приветствовал быстрое восстановление его здоровья и втайне гордился тем, что и впрямь делало их с Умкой похожими. Дело в том, что Умка унаследовал от отца густую шерсть. Только у Персика шерсть была огненно-рыжей, а у Умки – белой, как и у его мамы Альмы. Нередко от полноты чувств Персик со снежной шерсти Умки слизывал грязинки и пылинки и, отойдя на расстояние, любовался своим сыном-красавцем.

Стоило Кольцову выпустить Умку из вольера и поиграть с ним, как на территории музея неожиданно появился писатель Иван Перелетов.

Кольцов взял щенка на руки, отошел в сторону и присмотрелся к неожиданному гостю: крепкий, сухой, похожий на спортсмена-марафонца.

Тем временем Василий Васильевич с приготовленной папкой бросился на доклад к начальству и стал приглашать Перелетова на чай с тортом в подсобное помещение, несколько лет назад переделанное из гаража. Но Перелетов приостановил такое неожиданное гостеприимство.

– Я, Василий Васильевич, по делу приехал. Хочу посмотреть твое хозяйство. Они прошли в здание музея, потом опустились в подвал, осмотрели фундамент. Василия Васильевича, человека мастерового и хозяйственного, удивила хватка Перелетова. Тот быстро определил, какой объем ремонта потребуется, сколько все это будет стоить, и даже прикинул, когда этим можно будет заняться. Когда деловая часть закончилась, и они обо всем договорились, Василий Васильевич все-таки еще раз пригласил гостя в дом на чай.

– Чаю можно, – согласился Перелетов, – но зачем в хорошую погоду запираться в доме? Давайте присядем во дворе, за вот тем столиком.

Направляясь к столу, он увидел Кольцова со щенком на руках.

– Здорово, Кольцов! Чего такого красавца держишь на руках? Пусть бегает, охраняет территорию от захвата.

От Кольцова не ускользнуло замечание Перелетова о каком-то захвате. Однако важнее было в этот момент, чтобы Умка каким-нибудь образом не укусил поэта Устоева, увязавшегося с Перелетовым, чтобы лишний раз напомнить о себе и своем квартирном вопросе.

– Присядь, Василий Васильевич, – дружелюбно предложил Перелетов и протянул руку к папке, нервно перекладываемой директором из одной руки в другую.

Василий Васильевич от волнения неожиданно выпустил из рук красную папку, приготовленную для доклада. Все растерялись, кроме Устоева.

После возвращения с того света Тимохи Устоев успел «поправиться», вернул былую осанку и смело бросился помогать Василию Васильевичу собирать разлетевшиеся документы. Но тут произошла неожиданная неприятность. Неожиданно в сторону Устоева бросился Умка. Он начал неистово лаять, пытаясь отогнать поэта от бумаг и укусить его за ноги. Кольцов принялся кричать:

«Умка, фу!» – и героически закрыл известного поэта своим телом.

Перелетов, наблюдая всю эту возню, захохотал раскатистым смехом, быстрым движением перехватил щенка и взял себе на руки. На удивление всем, Умка тотчас затих, стал принюхиваться и с интересом уставился на Перелетова.

«От него собакой пахнет, – почуял Умка, – и вполне аппетитной. А что, если и мне у него конуру попросить? Я в охране работаю! Чем я хуже Тимошкиного родителя?»

– А твой герой, Кольцов, весьма смышленый пес, – поглаживая щенка, заметил Перелетов. – У меня ведь в доме собачка по имени Дафа. Вот он и ластится ко мне. Устоев, по всей видимости, увязался за нами, чтобы и здесь давить на меня по поводу своей дачи. А Умка его за это чуть не укусил! Вот Умка так Умка.

– Сказал же тебе, Георгий Иванович, – обернулся Перелетов к Устоеву, – как освободится дом – ты первый на очереди. А сейчас, дорогой мой человек, иди! Дай, пожалуйста, заняться делом.

После такого пассажа возникла неловкая пауза. Однако Устоев ничуть не растерялся.

Он улыбнулся своей обворожительной улыбкой, красные глаза его посветлели, и, поклонившись, поэт заявил, что в благоприятном исходе ничуть не сомневается. С этими словами он развернулся и уже без слов засеменил к выходу. Походка у него была приметная: голова вперед, а ноги мелким шагом шли следом и стучали, как барабанные палочки.

– До черной клеветы дошли наши самоуправцы. Готовы под любыми предлогами в обнимку с кошельками устроить здесь пир во время чумы. Иначе как агонией бесноватых это не назовешь. Вон неподалеку от нас новый наукоград – захочет это инновационное чудо здесь на отдых благоустроиться, и никому не нужны будут ни наша литература, ни история, ни заслуги.

– Да неужто позарятся на наш заповедник? – воскликнул в сердцах Василий Васильевич.

– Я говорю гипотетически, Василий Васильевич. В подобных случаях наверху руки не марают. У них найдутся помощники среди нас, которые ради власти на любую ложь готовы пойти, только бы вновь порулить.

– Была бы польза, и с наукой поделиться не жалко, – вдруг встрял

Кольцов. – Беда в другом, как ни корми такую «модернизацию», а в конечном итоге до сих пор вашингтонскому обкому помогаем. Только что ни с того ни с сего полтора миллиарда казенных денег Массачусетскому технологическому институту перевели в виде грантов. Профессора в наших исследовательских университетах по 20 тысяч получают, а в сколковском Иннограде сотрудникам платят по 300–500 тысяч рублей в месяц. А толку пока мало, по хай-теку как отставали мы на 25 лет от Запада, так и отстаем. Не научились ни машины, ни микросхемы, ни даже джинсы толковые делать.

Перелетов, как все руководители, не умеющий подолгу слушать других, вдруг светло улыбнулся и подхватил:

– Правильно, Кольцов, говоришь, но и заварух нам никаких не нужно.

Нахлебались от этих революций выше крыши.

Перелетов пригасил ярость и вдруг подмигнул Кольцову:

– Что у тебя там с Капкановым получилось? Чего не поделили?

– Да так, конфликт на ровном месте, Иван Андреевич. Викентий Александрович шумел в ДТС, я хотел его успокоить, а тут еще Умка вмешался, чуть не укусил его. Не знаю, что на пса нашло. К одним он тянется, – Кольцов кивнул в сторону Перелетова, – других напрочь не переносит. И главное – никакой дипломатии, отсутствие страха делает его свободным. Словом, невзлюбил он Викентия Александровича. Вот и напугал.

– Да так напугал, – подключился неожиданно Василий Васильевич, – что Александра Александровича грозятся без премии оставить.

– Без премии? Какой премии? Ах да, Капканов говорил мне что-то об этом. Но я ему сказал: подождите, мы еще и лауреатов не объявили, поэтому и лишать пока некого. Ты вот что, Александр Александрович, – другим тоном заговорил Перелетов, – не держи камня за пазухой. Нам надо помогать друг другу, вместе держаться, сообща решать, словом – команда нужна, а не группа захвата, какой нас окаянные враги наши силятся в прессе представить. А что касается Капканова, то я с ним поговорю, но и ты душой не ленись, живи с размахом, найди время с ним пообщаться. Мужик он неплохой. Вот, все говорят, возлюби ближнего, как самого себя. Ведь просто и хорошо, а не прижилось. И еще долго не получится, пока горе не научит. Ну да ладно, будем держаться. Недаром говорят – «держишься за авось, поколе не сорвалось».

Перелетов глубоко вздохнул, огляделся и, обернувшись к Василию Васильевичу, решительно заключил:

– Значит, так, Василий Васильевич, а ты, будь добр, по нашему осмотру подготовь смету на ремонт. Надо сделать быстро, чтобы музей не простаивал. Здоровья тебе, Василий Васильевич. Заезжай завтра со сметой.

– Завтра? – выдохнул Василий Васильевич.

– А чего затягивать? Тебе же ремонт нужен в первую очередь.

– Ну да, ну, да. Завтра так завтра.

Перелетов еще раз погладил Умку и бережно опустил щенка на землю. Умка вильнул хвостом, лизнул Перелетову руку и одобрительно посмотрел в глаза.

– Совсем как человек смотрит, – тихо заметил Перелетов. – Удивительный пес! Какое-то тепло от него идет. Надо познакомить мою Дафу с твоим Умкой, Кольцов. Может быть, и родственниками станем.

Перелетов захохотал своим громогласным хохотом и неожиданно спросил:

– А как точно переводится на русский слово «хай-тек»?

– Ну, в общем, – новые технологии, – ответил Кольцов.

– По-русски лучше, Кольцов, согласись.

– Обезьянничаем, Иван Андреевич, что поделаешь. В компьютере, когда наберешь слово «хай-тек», ответ – «две части слова с дефисом не согласованы между собой».

– Видишь, компьютер и тот возмущается нашим отношением к русскому языку. Значит, говоришь, по новым технологиям мы на 25 лет отстаем?

– Не я говорю, нобелевский лауреат говорит.

– И кто он?

– Жорес Алферов, – ответил Кольцов. – Кстати, он же и уточняет, что за последние 20 лет на две трети развитие Запада основано на советском интеллектуальном потенциале.

– Понятно. Не слушают его. Жаль, что Умка не лауреат, ему бы поверили. – Перелетов еще раз погладил Умку и пожал ему лапу. – Подрастет, обязательно со своей Дафой приеду, надо подружить их.

Перелетов весело подмигнул Кольцову, неожиданно обнял его и, попрощавшись с Василием Васильевичем, быстрым шагом направился к выходу.

Умка проводил Перелетова до калитки и, как только тот скрылся, развернулся и принялся передними лапами барабанить по воздуху и кружиться на задних лапах.

– Ты посмотри, – не веря своим глазам, воскликнул Василий Васильевич, – вальс танцевать начал! Радуется, что пользу принес. Нет, как хочешь, Александр Александрович, но Умка твой невероятный пес! Никогда не забуду, как он Устоева отсюда прогнал: облаял, порычал, и того след простыл. Ты вот что, Александр Александрович, не забирай его к себе, – попросил директор. – Пусть здесь поживет, пока у тебя ремонт идет.

– Спасибо, но боюсь, хлопотно будет. – возразил Кольцов.

– Будем вместе тянуть. Но туда ни шагу. Ремонт когда закончится?

– В доме в конце той недели закончат. Но там по участку много работы.

– Переедете, вон ту будку Умке подарим. – Директор показал на вторую будку в вольере, повернутую входом к стене. – Эта конура двустенная, лучше, чем у Персика. Пусть от папы будет подарок.

За окном гаража раздался телефонный звонок. Василий Васильевич заторопился и на ходу предложил:

– А вы погуляйте с Умкой. Там в глубине можно побегать, поиграть… Щенку общение нужно, чтобы к хозяину привык. – Директор скрылся в гараже, а Кольцов, похлопывая в ладоши, принялся звать Умку и бросился бежать в глубину участка к открытой эстраде. Место за музеем было просторное, около двух гектаров, так что Умка с радостью стал носиться, описывая круги. Неожиданно вдалеке раздался неистовый лай, и, как гимнасты в цирке, начали через дырку в заборе выпрыгивать собаки разных пород и размеров. Впереди бежала длинноногая собака красивой черно-белой окраски, за ней мчались все остальные. Кольцов понял, что стая прорвалась на музейную территорию с участка старейшины писательской организации. Первым из преследователей был громадный пес-кавказец, не позволявший в этом забеге никому приблизиться к красавице-далматинке. Но тут произошло диво дивное! Красавица, на ходу лизнув Умку и обдав его всеми ароматами, бросилась к краю другого забора, но вдруг затормозила и развалилась отдохнуть на травке, высунув длинный язык и глотая слюну. Стая всей кучей бросилась к ней, но «кавказец» зарычал и стал отгонять назойливых ухажеров на приличное расстояние от своей законной добычи. И вот тут в освободившемся пространстве нарисовался Умка. Он бросился на кавказца и стал его прогонять, переходя от лая в пронзительный, как сирена, вой. Масла в огонь добавила красавица-далматинка, которая, грациозно подняв голову, не пролаяла, а что-то промурлыкала Умке в ответ. Как известно, теноровые партии воздействуют на женский пол, и неожиданная гостья не стала исключением. Умка принял сигналы красавицы за приглашение познакомиться поближе и бросился на призыв. Кавказец, откинув задними лапами землю, не стал Умку даже кусать, а как-то небрежно отбросил его носом метра на три. Этого Умка не мог пережить. Он вздыбился, ринулся на кавказца и молниеносно цапнул его за заднюю лапу. Громадный пес взвыл, развернулся, присел на передние лапы и приготовился к броску. Но тут, как из-под земли, перед ним вырос Кольцов с толстенным отростком, свалившимся с сосны. Этого большой пес никак не ожидал и срочно призвал условным сигналом на помощь всю стаю. Собачья свора, как по команде, пришла в движение и приготовилась ринуться на Кольцова и наглого белесого конкурента. Умка смело, как легендарный Пересвет, встал впереди Кольцова и приготовился к бою. Силы были неравные, и Кольцов, не в пример Умке, не на шутку испугался. Но в этот момент, грациозно вытягиваясь и зевая, со своего лежбища во весь рост поднялась красавица-далматинка и нежно позвала кавказца. Тот, несмотря на весомые габариты, сделал от счастья кульбит в воздухе и тотчас ринулся на призыв. И вмиг вся стая понеслась в другую сторону, преследуя ослепительно красивую далматинку. Умка тоже бросился вдогонку, но на полпути остановился и на полусогнутых лапах вернулся к Кольцову. Когда

Кольцов взял щенка на руки, то почувствовал, как сильно бьется сердце его маленького друга. Умка был весь мокрый, но счастливый и, кажется, впервые влюбленный.

Умка рос быстро и напористо. Вскоре от болезни не осталось и следа.

Все музейные сотрудники за ним ухаживали и несли «в клювике» самое вкусное из дома. За короткий период щенок стал любимцем практически всех сотрудников музея.

В это время в жизни Кольцова наступил долгожданный праздник. Подошло время новоселья. Ремонт дома закончился, и все друзья советовали ему до холодов перебраться на дачу. Там было газовое отопление. Неожиданно в канун переезда Кольцову позвонил Сергей Петрович.

– Я терпеливо ждал, когда вы позвоните, но смотрю, время идет, а вы не объявляетесь, – несколько недовольно начал Сергей Петрович.

– А я думал, что вы перестали во мне нуждаться и поэтому не звоните, – откровенно ответил Кольцов.

– Я с вами договорился, что вы изучите материал о моем отце и тогда мы встретимся, чтобы вместе обсудить ваше участие в проведении юбилея. Время неумолимо поджимает, поэтому я предлагаю встретиться, где вам будет удобно, – предложил Сергей Петрович.

– Только не в НИИ-24, – мгновенно отреагировал Кольцов. – Приезжайте к нам в ДТС. У нас тут есть ресторан «Дети солнца». Он, правда, дорогой, но, в конце концов, не каждый день в ресторан ходишь, по-братски скинемся и все обсудим.

Кольцов разговаривал с Сергеем Петровичем доброжелательно, но независимо. В целом к встрече Кольцов был готов. Он просмотрел свои записи двухмесячной давности, еще раз полистал толстенную книгу юбиляра, выпущенную, когда отец Сергея Петровича служил дипломатом в одной из республик бывшего СССР, и в условленное время стал ждать гостя у входа в ресторан.

В этот день в помещении столовой, расположенной на первом этаже, отмечалось закрытие важного совещания. Мимо Кольцова прошли участники и руководители разных писательских организаций.

Среди них был и директор ДТС, который неожиданно пригласил Кольцова на ужин, но тот отказался, сославшись на условленную встречу.

Вскоре в столовой стала греметь музыка, сделалось шумно и весело.

Из усилителей доносились выступления организаторов совещания, оценки проведенного мероприятия, тосты и пожелания на будущее. В конце своим вокалом всех безраздельно покорил директор ДТС Леонид Александрович.

Сергей Петрович опоздал на двадцать минут. Приветствуя Кольцова, он извинился за задержку, сослался на переезд, где всегда были пробки, и, отпустив шофера погулять, пригласил его на второй этаж в ресторан. Разместились на веранде, откуда Кольцов видел в лесопарке гуляющую с Умкой на поводке жену. Инициативу заказа ужина Сергей Петрович взял на себя. Через десять минут на столе появились такие разносолы, что у Кольцова разбежались глаза.

Широта, с какой Сергей Петрович принимал Кольцова, напомнила ему рассказ одного знакомого дипломата, служившего вместе с юбиляром в одной из бывших советских республик.

История простая, но характерная: в посольском доме шел прием, по ходу которого выяснилось, что для успешного решения какого-то неотложного дела нужны деньги. Юбиляр покинул зал, где проходил прием, прошел в свой кабинет, распахнул сейф, который доверху был набит пачками долларов, сбросил сверху две и без всяких формальностей передал их для решения поставленной задачи. «В какой форме сделать отчет о расходовании денег?» – спросил тогда юбиляра знакомый дипломат Кольцова. «Мне не надо отчетов, мне нужен результат», – последовал лаконичный и безапелляционный ответ. Сейчас, глядя на этот шикарный стол, на способ общения Сергея Петровича с официантами, Кольцов понимал, откуда такой размах у сына.

Когда, пропустив две рюмки коньяку и закусив паюсной икрой, Сергей Петрович стал рассказывать, как он видит проведение предстоящего юбилея, Кольцов поскучнел и стал смотреть на свое участие в предстоящей работе без особого воодушевления. Слушая аргументы собеседника, он мысленно подбирал слова и доводы, чтобы от этой работы отказаться.

Но Сергей Петрович никак не останавливался, и тогда Кольцов решил подождать, пока тема не исчерпается.

Из разговора Кольцов понял, что от него требуется написать пьесу о юбиляре и поставить ее в одном из московских театров. Задача была трудной, но вполне выполнимой. Режиссерская практика хоть и уступила место писательской работе, больше отвечавшей возрасту и интересам Кольцова, но не переставала быть привлекательной. Наоборот, многое он теперь видел лучше, а сделать, как ему казалось, мог бы точнее.

Вопрос заключался только в одном – нужна была отличная пьеса о человеке, жившем в эпоху, результаты которой все больше признавались самыми негативными в новейшей истории. Готовясь к встрече, он выписал экономические показатели, которые были лучшими свидетельствами того времени. За эти страшные годы, когда юбиляр был среди вершителей жизни в стране, производство ВВП в России сократилось до 55,2 % (то есть на 44,8 процентного пункта), продукции промышленности – до 45,8 %, по инвестициям в основной капитал – до 20,9 %, по доходам населения – до 52,3 %.

Но как сказать об этом сыну человека, который был в гуще событий этого времени и в полной мере за все нес ответственность, Кольцов не знал. Поданное к столу было настолько разнообразным и вкусным, что они долго не касались предмета встречи. Оба понимали, что цена вопроса сведется к двум вещам: найти в биографии юбиляра период подлинного взлета, способного дать материал для пьесы и к простейшему – сколько такая работа будет стоить. По второму вопросу Сергей Петрович подготовил такой сюрприз, что нормальный человек от него отказаться просто не смог бы. Насытившись в полной мере, оба стали подбираться к существу встречи. Когда разговор коснулся девяностых и той свободы, которая сегодня подменилась, по оценке Сергея Петровича, вертикалью власти и возвращением к жесткому контролю над обществом, Кольцов понял, что дальше отступать некуда. Он вспомнил Голсуорси и героя его саги Фредерика Форсайта, который, сталкиваясь со сложным выбором, весьма оригинально рассуждал о своем участии в том или ином проекте.

– И как же Форсайт рассуждал в таких случаях? – заинтересовался Сергей Петрович.

У Кольцова память на важные цитаты была дословной, и он тотчас ее воспроизвел: «При демократии власть – это влияние… Но в чистейшей форме такое влияние может заключаться просто в тихом совете».

Надо сказать, что Сергей Петрович был человеком весьма неглупым.

Он хорошо понимал, что негативное отношение, которое нарастало ко времени, в которое работал его отец, может стать препятствием для проведения юбилея на том уровне, о котором он мечтал. Конечно, можно было отбить номер: собрать кинофотоматериал и сделать по телевидению широкое ретро с юмором, цитатами, игрой на гармошке и здравицами. Но этого как раз и хотел избегнуть Сергей Петрович. Он грезил о достойной оценке отца и подлинной благодарности к его труду и светлой памяти. К тому же он прекрасно знал, что все сегодняшние разговоры о коррупции – дымовая завеса и на определенном уровне носят условный характер.

Одним словом, нужен был человек, способный создать спектакль, в котором вопреки отвратительному времени был достигнут превосходный результат человеком, который оказался одним из символов этого времени. Задача, казалось, была взаимоисключающей. Но Сергей Петрович верил в чудодейственные возможности искусства и по какой-то упрямой логике выбрал Кольцова. Он уверовал, что Кольцов найдет это решение и покажет отца как фигуру созидательную и яркую. По ходу ужина, чувствуя скрытое сопротивление Кольцова в оценке этого времени, Сергей

Петрович все настойчивее стремился его уломать. Услышав от Кольцова о «тихом совете» по рецепту Фредерика Форсайта, он впервые за время ужина стал проявлять нетерпение.

– Тихим советом тут не обойдешься, Александр Александрович, – заговорил он быстро, глядя на Кольцова колючими глазами. – Сколько бы ни ругали время моего отца, все понимают, что без него не наступило бы светлое настоящее. В этой связи, Александр Александрович, я хочу вам напомнить высказывание Уинстона Черчилля, который понимал предмет нашего разговора намного определеннее, чем вы, голубчик: «Если мы будем сражаться с прошлым, мы потеряем будущее». – Да, отцу приходилось нелегко, – продолжил Сергей Петрович, – рядом был колосс и палач одновременно, но сам факт, что он удержался и сделал все, чтобы спасти страну, – это бесспорно и, согласитесь, это кое-чего стоит.

Услышав об эпохе юбиляра как о трамплине в «светлое настоящее», Кольцов перестал воспринимать собеседника адекватно. Сравнение с колоссом того, с кем Юбиляру волею обстоятельств пришлось работать, показывало, что сын напрочь забыл, как предательски и с каким беспримерным цинизмом этот колосс сформулировал свое отношение к целям новой власти, которую он возглавил: «Я в 1991 году ставил перед собой задачу всю жизнь повернуть круто и наоборот. Поэтому я подобрал команду, которая ничего из прошлого не ценила и должна была только строить будущее».

Святая простота! Разворовали огромное государство, опустили его до уровня стран третьего мира и назвали это будущим. На практике это будущее свелось к полному разрушению всей советской системы и экономики. Сергей Петрович не хотел помнить, как в эти годы истощалась жизнь, забыл, как новых управленцев России подменила зарубежная мафия, которая миллиардами увозила за границу богатства страны, развал которой стал крупнейшей геополитической катастрофой столетия. И поскольку Кольцов счел, что договариваться о совместной работе в таком случае безнравственно, он решил сказать то, что сразу обострило разговор до предела. Он набрал воздуха, огляделся и вдруг совсем неподалеку увидел машущую ему издалека рукой жену и Умку, который напряженно смотрел в его сторону. Он махнул в ответ, приосанился и заговорил негнущимся голосом:

– Сергей Петрович, сколько бы вы ни искали оправдания и смягчения вины тех, кто был в это время у власти, история однозначно назовет их предателями и даже преступниками.

Возникла тяжелая пауза, и в ней прозвучал сухой вопрос:

– Так, значит, вы считаете и моего отца – предателем и даже преступником?

– Я не хочу вас обманывать, Сергей Петрович, но, к сожалению, я именно так считаю и поэтому взяться за оправдание этого времени не смогу. У меня даже есть по этому поводу любимые строчки:

Сергей Петрович медленно встал, и над столом нависли его кулаки. Но вдруг он отбросил стул, на котором сидел, и сквозь зубы медленно произнес:

– Как правило, я не обижаюсь на людей, я просто меняю о них мнение и вычеркиваю из жизни. Но вы, голубчик, законченный подлец. И знайте, я сотру вас в порошок. Я вам такие лихие девяностые устрою, что срать будете маком.

Подозвав шофера, который давно уже расположился за соседним столом, Сергей Петрович бросил ему деньги, чтобы тот рассчитался, и быстро вышел из зала ресторана.

Через неделю в одном популярном журнале, уделявшем внимание и литературе, появилась разгромная статья о творчестве Кольцова.

Резонанс был таким сильным, что комиссия по премиям имени великого друга детей и милиционеров не посмела отметить премией Кольцова, о чем предварительно практически условилась. Не пришлось Кольцову поехать ни в Париж на книжную ярмарку, о которой как о решенном деле трубил Зелинский, не смог он и сопровождать Ивана Полетова на презентацию за границу, от которой тот по причине занятости отказался. Словом, несчастья не приходят в одиночку, они торят дорогу скопом.

По поводу негативной публикации о Кольцове в ДТС несколько человек выразили искреннее сочувствие. Но сердечно с ним поговорил только один человек – сын известного поэта, художник и журналист Лучков, отличавшийся благородством и независимостью.

– Не переживай, Александр Александрович, – баском успокаивал Кольцова седовласый высокий Лучков. – Статья заказная, подлая… Мой тебе совет: плюнь и живи дальше. Все равно ты талантливый и таким и останешься. Я на твоем месте давно бы на дачу переехал. Как там у тебя?

– В доме все сделали, остались мелочи, – сообщил Кольцов.

– Переезжай, народ здесь живет ехидный, ходит ладошками вперед и, к сожалению, любит «жареное». Устанешь от якобы сочувствующих.

Кольцов так и сделал. Заказал машину, забрал из музея Умку и поселился с семьей в творческой мастерской.

После первых дней обустройства дома Кольцов стал ближе знакомиться с окрестностями. На фоне дивной, запущенной природы буквально доживала районная инфраструктура. Дороги были разбитыми, электрические столбы допотопными. Впрочем, был один продуктовый магазин со скудным ассортиментом и кусачими для Подмосковья ценами. Бросалось в глаза, что такое положение тянулось годами, подтверждая теперь уже усовершенствованный афоризм: «В России три беды – дураки, дороги и когда одна беда создает другую».

После переезда Кольцов неожиданно почувствовал себя на новом месте одиноким. За время проживания в Доме творчества был создан уклад, возникло общение, появились привычки, а здесь – на краю поселка за день можно было не увидить ни одного человека. Вместе этого каждый день регулярно разворачивались автомобили, случайно заехавшие в конец дороги, где располагалась дача Кольцовых. Развороты эти были шумными, с глубокими вмятинами от разного размера колес, вскоре раздолбивших до основания подъезд к дому.

На новом месте превосходно чувствовал себя с первых минут только

Умка. Он быстро изучил двор и участок, подбадривал своей жизнерадостностью хозяев и в конце концов стал благотворно влиять на настроение всех жильцов; причем так влиять, что все чувствовали это на себе непосредственно. Поэтому каждый из домашних уже с утра норовил подойти к Умке, прикоснуться, погладить или поиграть. После этого все замечали, как поднимается жизненный тонус, к лучшему изменяется настроение и появляется интерес к жизни.

Вскоре закипела работа по благоустройству территории, в которой Умка принимал самое живое участие. Кто-то несет доску – Умка пройдет с ним весь маршрут, работаешь лопатой – следит, на какую глубину копаешь. Жена Кольцова, в прошлом многие годы проработавшая в строительной сфере, даже дала собаке дополнительную кличку – Прораб. Однажды сын Кольцова Саша потерял на территории молоток, однако когда за помощью обратились к Умке, молоток быстро был найден. Большим событием для Умки стало появление у него собственного дома, подаренного директором музея.

– Этот дворец, – заявил Василий Васильевич, оборачиваясь к собачьей будке, – подарок Умке от великопрестольного Персика Первого – его родного отца. Папа передал поздравления с новосельем и пожелал доброго здоровья сыну и его хозяевам

В этот день Умка был в центре внимания, а появление у него своего дома стало поводом к давно уже намеченному общему новоселью.

Через пару недель Кольцов восстановил утерянные с переездом привычки. Утром и вечером возобновил прогулки, продолжил работу над киносценарием и по часу непременно что-то мастерил во дворе.

Однажды днем, выравнивая подъезд к воротам, развороченный в который раз проезжими машинами, он заметил на противоположной стороне человека в махровом светло-коричневом халате. Пожилой мужчина с мальчишеской челкой и аристократическим лицом внимательно, испытующими глазами следил за работой Кольцова.

– Ну что, трудитесь за того парня? – весело спросил он через дорогу.

Голос у него был теноровый, звонкий и приветливый. Кольцов сразу сообразил, что это Николай Олегович Меньшиков – известный литературовед и писатель. Еще до переезда о Меньшикове он много слышал от Василия Васильевича. Директор музея советовал обязательно с ним познакомиться.

– У вас, Александр Александрович, есть много общего с Николаем Олеговичем, – как-то разоткровенничался Василий Васильевич, – он, как и вы, любит музыку, играет на фортепиано и не курит. Отличает вас только одно: Николай Олегович пьет сухое белое вино по бутылке, а то и по две в день, а вы не пьете совсем. И еще: Николай Олегович любит жену с которой развелся, а вы законную.

– А сколько же лет этому молодцу? – спросил с удивлением Кольцов. – Меньшикову в районе восьмидесяти. Но поскольку он из белогвардейцев, то о здоровье и о возрасте никогда не говорит. Это по его понятиям дурной тон. Когда-то он входил в Русский клуб, был близок со многими знаменитостями, переписывался и дружил с наследниками Бунина и Зайцева и, кажется, сохранил огромную переписку с ними. Словом, – закончил Василий Васильевич, – познакомьтесь – не пожалеете!

И вот перед Кольцовым стоял как раз тот Меньшиков, о котором ему было уже немало известно.

Поскольку и знакомство, как считал Кольцов, часть божьего замысла, то эта встреча сразу вылилась в самое дружеское общение.

Николай Олегович пригласил Кольцова в дом, но тут из-за ворот выскочил Умка. Пес бросился к Николаю Олеговичу, словно к старому другу, и тотчас получил приглашение в гости вместе с хозяином. От Николая Олеговича исходил запах вина, духов и товарищеского расположения. Он был идеально выбрит и в приподнятом настроении. В доме пахло готовящимся обедом, которым занималась высокая красивая блондинка неопределенного возраста. Она всего лишь на секунду мелькнула перед глазами Кольцова и больше не появлялась, пока ее позже не пригласили.

Надо сказать, что общение началось странно. Умка стал проявлять большой интерес к дому и порывался проскочить с уютной веранды, где они расположились, в комнаты, чтобы познакомиться со всей обстановкой. Меньшиков тотчас попал под влияние собачьего обаяния и гостеприимно пригласил вместе с Умкой осмотреть дом и Кольцова. Они прошли в дальнее помещение, где находился кабинет и библиотека. Книг было огромное количество, многие были открыты или с закладками из газетных вырезок. Все это богатство стопками лежало на столе, но во всей этой литературной кладке не было беспорядка.

– Работаю над книгой о Бунине. Тяжелейший крест – не знаю когда закончу, – бросил с горечью Николай Олегович и повел делегацию дальше.

В квадратной светлой спальне на верхней полке стояла большая фотография мужчины в военной форме. Рядом были иконы и горела свеча.

– Это мой отец – офицер Белой армии. Сегодня у него день рождения, – вскинув голову, с гордостью сказал Меньшиков и вытянулся перед фотопортретом, словно отдавая честь.

– Привыкли на западе звать нас грязнокровками, а ведь мой отец из приличного дворянского рода, наш самый давний предок участвовал в коронации Бориса Годунова.

Николай Олегович убрал у догоравшей свечи огарок и перекрестился перед иконой.

– Люблю горящие свечи. Я еще помню то время, когда русский дворянин подбирал эти красотульки-свечи для своего дома. Разве можно сравнить с электричеством? Скучный свет, он не родит вдохновения, не красит дом живыми тенями, от него нет тепла.

– Свечи вещь хорошая, но в деревянном доме не страшно ли? – спросил Кольцов.

– И вы туда же. Вот и Маша все время меня предупреждает. А дочка так напрямую чью-то шутку повторяет: «Если в Америке человек делает что-то с вещью, то в России вещь это делает с человеком». Он еще раз перекрестился и как-то по-детски улыбнулся. В этот момент Умка схватил зубами полу его халата, и он распахнулся. Под халатом Николай Олегович оказался голым, но это ничуть его не смутило.

– Воспитанный пес – требует, чтобы я переоделся. – Через несколько минут он уже был в свитере и спортивных брюках.

– Вот иногда в этом виде кручу педали. – Он указал на белый велосипед для тренировки. – А так живу один, последняя жена бросила, дочь в Америке. Спасибо Машеньке, приходит – готовит на неделю и помогает убрать берлогу старого медведя.

– Какой же вы медведь? – возразил с улыбкой Кольцов. – Стройный как Аполлон.

– Это потому что не сплю и ем один раз в неделю. А так – как говорил святой Августин, ursus est diabolus, то есть – «Медведь есть дьявол». Из семи смертных грехов – четыре мои: гнев, похоть, праздность и чревоугодие.

– Что-то вы наговариваете на себя, дорогой сосед.

– Это я актерствую, хочу произвести впечатление. Между прочим, медведь – очень сильный образ в европейской культуре со своей сложной историей. Вот у нас ведущая партия с медведем в символике.

– Сейчас этих партий до полусотни, а на виду – раз-два, и обчелся, – с иронией заметил Кольцов.

– А России больше и не надо. Русское государство должно управляться сверхцентрализованно, потому что российская традиция есть традиция социоцентричного государства. В несчастные девяностые попробовали свободы и в несколько лет развалились. Пока орали на митингах те, кто знал конечную цель, все поделили и затолкали страну в исторический ад. А теперь двадцать лет из ада дорогу ищем. Россия – это не то, что следует спасать, и не то, от чего следует спасать, Россия то, чем она была и есть, – Империя.

И самоколонизация под западную культурную систему для России – смерть. Вы читали мою книгу об Александре?

– Каком? – спросил Кольцов.

– Третьем!

– Нет, о Булгакове читал. О Суворове, кажется, читал.

– Одну минуту, дорогой мой Александр Александрович. Сейчас.

Меньшиков вышел и вернулся с бутылкой сухого белого вина и двумя бокалами. Умка быстро принюхался к принесенному напитку и недовольно отвернулся.

– Ты посмотри – пес-то недоволен мною. Забыл ему бокал принести, что ли? Маша, – громко позвал Меньшиков. Женщина заглянула и с готовностью спросила:

– Слушаю, Николай Олегович.

– Машенька, будь добра, возьми у меня в кабинете на столе для Александра Александровича мою книгу о царе Александре и принеси, пожалуйста, что-нибудь закусить. Да, собаке, пожалуйста, чего-нибудь вкусненького, а то он обижается, что его обходят.

Маша молча кивнула и вышла. Меньшиков погладил Умку, а тот лизнул ему руку.

– Вот и говори, что они ничего не понимают. Все понял, еще и руку поцеловал. Нет, Умка наш – настоящий дружок. Ты – дружок? – спросил Меньшиков собаку, и та, подпрыгнув, лизнула его в лицо. Меньшиков растрогался до слез и с умилением до конца скормил Умке котлету, принесенную Машей.

– Ну вот, теперь можем и мы выпить.

Они чокнулись бокалами, выпили и принялись закусывать сыром.

– Когда вы поселились напротив, я попросил своих конфидентов по институту посмотреть в интернете информацию о вас, – продолжил хозяин, подрезая сыру. – Я сейчас редко кого читаю – занят. Но один ваш рассказ о китайской любви прочитал с удовольствием. И вдруг, месяц назад, моя бывшая жена привозит газеты и журналы. В одном из журналов, под редакцией небезызвестного писателя Бабрыкина, я прочитал гнусную статью о вашем творчестве. По всему видно, что вы кому-то сильно перебежали дорогу.

– Я уже забыл об этом, Николай Олегович. Ложь – это болезнь, которая прежде всего разрушает автора.

– Абсолютно правильно. Плюньте. Обо мне что только не писали за всю мою долгую жизнь. Самое маленькое, что я белогвардейская сволочь. А я смеялся и шел дальше. Надо понимать, что в бестиарии сатанизма все средства хороши. О том, как мы, русские, друг друга не ценим и предаем, – легенды сложились. У нас появилась религия самоненависти. Факты ничего не значат, но зато ненависть безоглядная.

И это неслучайно, наши оппоненты – люди чужого верования и взглядов. Они постоянно ищут темы для раскола общественного мнения. Необходимо, чтобы мы постоянно ругалась. Те, кто собачатся, не способны на объединение. Собираются в кланы, идут друг на друга чуть ли не в рукопашную, в газетах печатают одно вранье страшнее другого. Хотят переиродить ирода. Срам! А те, кто на самом деле заказывает эту музыку, смеются и благоденствуют. Хорошо об этом обо всем у Пушкина:

– Обидно, что в этот гнойный рассол окунули и вас. Беда, никак гангрену не вычистим. Восемнадцать модернизаций за всю историю, и ни одну не сумели провести до конца. Рафтинг на краю пропасти. Мой знакомый на даче в подвале картошку и тушенку ящиками держит.

– Конца света боится? – спросил Кольцов.

– Нет, гражданской войны. Мерещится ему, что снова друг на друга пойдут, и уже не с вилами.

– А ведь могут, Николай Олегович, – неожиданно для себя заметил Кольцов. – Не исключено, что до нашей цветной революции еще срок не дошел.

Мне кажется, впереди очень большие испытания. Посмотрите, что на Украине делается, как возрождается халифат. Если так будет продолжаться еще несколько лет, то не исключено, что все разлетится на мелкие кусочки.

А в таких условиях не обойдется без жертвоприношений. Возможно, что ваш знакомый, который делает запасы, совсем не такой глупый человек

– Дело не в его уме, дорогой мой сосед, а в чувстве времени. Еще несколько лет назад это было вполне возможно, а теперь нет. Время изменилось.

– Это как, по Божьему велению?

– Да, представьте себе, поняли, что есть Господь. Перед революцией не верили и все потеряли. А сейчас поверили и спасутся.

Поняли, что Господь печется о России. Начали вести себя по-другому, вектор сопротивления изменился: вместо стихийного стал отчетливым, возникают очаги сопротивления. Но и власть не дремлет, смотрите, скольких ворюг она посадила. Подождите еще пару лет, и родится большой интеграционный проект, который даст мотивацию развития на долгие годы. Сейчас дело за повседневной практикой. Нет-нет, я оптимист. Пожара не будет – счастье есть отсутствие несчастья. «Будем, во-первых, и прежде всего, добры, потом честны, а потом не будем никогда забывать друг о друге», – эти слова Достоевского я никогда не забываю.

Меньшиков взял бокал и через стол потянулся к Кольцову.

– За вас, дорогой мой Александр Александрович, будем дружить, и помогать друг другу. Мне иногда так одиноко, что даже хочется умереть. Грех, конечно, но что поделаешь. Теперь появились вы, и мне отрадно. Заходите, всегда буду рад.

Разговор неожиданно прервала Маша, принесшая книгу об Александре Третьем.

– Вот истинно русский царь. При нем тринадцать лет в Европе о войне никто и думать не мог посметь. Однако из первого, кого после революции снесли с пьедестала, так это его. Поживи Александр Третий дольше, не выжили бы ни эсеры, не прижились бы и большевики. Ведь надо, русский человек Бухарин до чего договорился: «Мы экспериментируем над живым, все еще живым народным организмом, как первокурсник-медик “работает” над трупом бродяги, доставшимся ему в анатомическом театре…» Ведь полюбившаяся Ленину кухарка, узнай такое, ни управлять, ни жить в таком государстве не захотела бы. Бунин в «Окаянных днях» ругал народ. Вспомните это: «Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством – не могут, не хотят за всю историю. Будь проклят день моего рождения в этой стране!» Но ведь рядом у него было и такое: «Если бы я эту икону, эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто?» Это ведь не русофобия – крик души! А у Бухарина каждое слово – ненависть: «Народ безмолвствует и будет молчать, ибо он, голубчик, не тело Христово, а стадо, состоящее из скотов и зверей. На Россию мне наплевать, слышите вы это – наплевать, ибо я большевик!»

– Это что, цитаты из новой книги о Бунине? – спросил Кольцов, удивленный такой памятью Меньшикова. Тот кивнул и продолжил:

– Господи, где бы сейчас была Россия, если бы не эти две войны и наши эксперименты.

– Без последнего эксперимента, – вклинился Кольцов, – мы бы не сумели победить в войне, дорогой Николай Олегович. – Слава Богу, что на месте Троцких и Бухариных оказался Сталин, который не только тост за русский народ поднимал и возобновил патриаршество, но и сверхдержаву построил, которую мы до сих пор доесть не можем.

– Причем тут Сталин? – воскликнул Меньшиков. Несмотря на запальчивость старика, Кольцов тут же ответил:

– При том, что при всех вариантах развития, просчитанных экономистами, только сталинский проект мог противостоять грядущей войне.

– Голубчик мой, при той России, от которой отреклись, – ни Ги тл ера, ни Сталина, ни войны не было бы! Нас насчитывалось бы по меньшей мере 500 миллионов. Кто на такую махину посмел бы напасть? Поэтому заранее упреждали наш взлет войнами. А сейчас: Ирак бьют, Ливию уничтожили, Сирия в огне… А что дальше? Кто следующий? Конечно, мы сопротивляемся этому разбою. Россия опять становится силой! И потом, мы легкие мира, у нас связь с Господом, мы обязаны спасти мир.

– Ох, вашими бы устами… – вздохнул Кольцов и нехотя бросил:

– Мне кажется, не дадут они нам покоя, придется заготовлять продукты.

– Нет, войны не будет! Пока Россия стоит – у всех есть шанс выжить.

Так что, мой дорогой Александр Александрович, я ничуть не сомневаюсь в достойном будущем нашего народа, потому что даже в этом достаточно униженном положении у нас есть мистическое «не дождетесь», напрочь отсутствующее у дисциплинированных европейцев и самонадеянных америкосов.

Во время этого долгого слегка актерского спича Кольцов то и дело поглядывал на Умку, который буквально замер на монологе Меньшикова. Казалось, он все понимает и даже разделяет мнение своего нового знакомого. В какой-то момент Меньшиков замолчал, и тотчас Умка подошел к нему и положил голову ему на колени.

– Ты посмотри, – почти шепотом заговорил Меньшиков, – он меня успокаивает. Дескать, хватит о политике, не надо так волноваться. Вот так собака! Невероятно вам повезло, Александр Александрович, рядом не только друг, а мудрец. Сколько ему?

– В июле будет год.

– Феномен! Не исключено в него какой-то умный человек реинкорнировался, иначе откуда такая мудрость. Однако надо и честь знать. Разговоры разговорами, а гостей кормить надо.

Меньшиков встал и пошел на кухню, чтобы распорядиться об обеде.

Вернувшись, громко сообщил, что все готово. Но в это время у Кольцова зазвонил мобильный. Жена сообщила, что привезли новую входную дверь и надо срочно ее ставить. Кольцов торопливо начал прощаться.

Меньшиков, узнав о причине ухода, развел руками, и огорченно заметил:

– Перефразируя Гамлета, можно сказать, что решимость наша тает не от умственного, а от бытового тупика.

Они пожали друг другу руки и пошли на выход. Однако Умка уходить не захотел. Он бесцеремонно пошел внутрь дома и неожиданно для всех стал лаять.

– Смотри, понравилось. Сердится, что приходится уходить.

А Умка лаял на догоравшую церковную свечку, которая стала сильно слезиться и коптить.

– Вот это умница, предупреждает, что ее пора заменить. Ладно, будь по-твоему.

Хозяин дома загасил остаток свечи и повел за ошейник, сразу успокоившегося Умку на выход. На крыльце Меньшиков присел, обнял прижавшуюся к нему от счастья собаку и поцеловал ее.

– Совсем не думал, что напротив моего дома неожиданно поселятся двое таких замечательных друзей. Спаси, Господи, – были последние его слова. Кольцов, приоткрывая калитку, повернулся и на прощание помахал Меньшикову рукой. Тот поднял сжатые в кулаки руки и долго так стоял, пока гости не скрылись.

Наблюдая за своей собакой, Кольцов каждый день замечал изменения. Из щенка Умка превратился в красивого, породистого кобеля. Он был крупнее матери Альмы и брата Боя, рослый в холке, с тугими и стройными лапами, с лоснящейся густой белой шерстью и умными желудевыми глазами на высоко посаженной голове. Каждое его движение было выразительным и законченным, словно он принимал участие в каком-то анонимном, но ответственном конкурсе красоты, назначенном природой.

Когда утром Кольцов выходил во двор, Умка начинал долгий ритуальный танец, похожий одновременно на военное приветствие. К вечеру он ложился в центре двора, головой в сторону входных ворот и дороги. Как только что-нибудь опасное происходило за воротами, голова его резко, как перископ, вертикально поднималась и так же бесшумно укладывалась на место. Сторожем он был превосходным. Лаял только в исключительных случаях. Становилось прохладнее, но Умка в будке не ночевал.

Характер туркменского волкодава-алабая брал свое: он спал в центре двора, свернувшись в клубок, под которым зимой подтаивал снег, становясь иссиня-серым. Пределы участка он покидал редко и ненадолго. Все уголки двора им были изучены до сантиметра. Характер степняка, способного переносить любые контрасты погоды, проявлялся в запасливости. У него не было своего холодильника и даже шкафа, поэтому пес обязательно делал схроны, которыми пользовался, когда хотел полакомиться собственной пайкой, несмотря на сытую и упорядоченную жизнь в Подмосковье. Кольцов, оставляя дом на Умку, был абсолютно спокоен. Единственное, что разрешалось собаке, это изредка по звонку Николая

Олеговича слетать к нему через дорогу погостить и вернуться, вполне насладившись гостеприимством и дополнительным обедом. Все это время Кольцов часто бывал у Меньшикова. Позже, узнав об этих встречах, его поблагодарил главный редактор одного знаменитого журнала.

– Спасибо тебе, Александр Александрович, что ты бываешь у моего друга

Николая Меньшикова. Прошу тебя, поддерживай старика. Он замечательный писатель. Дай бог, переберусь туда к вам, обязательно составлю компанию.

В конце апреля Кольцов вместе с женой выехал на десять дней за границу. Поездка была деловой, ответственной и тяжелой. Полетов искал человека, которого можно было послать для налаживания контактов с одной писательской организацией, и кто-то ему посоветовал Кольцова. До этого Кольцов уже бывал в этой стране и написал даже статью, где выразил сожаление об отсутствии с ней серьезных литературных контактов. Об этой статье Полетову стало известно. После ее прочтения Кольцова вызвали на встречу и предложили командировку. Поездка совпадала с майскими праздниками и предполагалась продолжительной.

Улетая за границу, Кольцов проинструктировал сына, как кормить Умку и вести самому хозяйство. Младший Кольцов пообещал звонить и докладывать, как идут дела и как они вместе с Умкой справляются с домашним заданием.

У сына Кольцова Саши май месяц хоть и был напряженным, но не настолько, чтобы между экзаменами он не мог бы сорваться на велосипеде в ДТС, поиграть в бильярд, потусоваться и отдохнуть. Занятия в университете у его сверстников были непременной, но досадной обязанностью, которая поминутно сталкивалась со взрослым восприятием жизни, куда более интересным и важным, чем лекции или экзамены. Посетив последнюю пару лекций, Саша проскакивал в Москве излюбленные точки и к вечеру ехал домой, где наспех предлагал Умке скудный искусственный рацион и на гоночном велосипеде летел в ДТС. От предложенного питания у Умки сводило челюсти. Он выл от обиды и злости, выплевывал противные синтетические кругляшки и худел.

Узнав об отъезде Кольцова, Меньшиков стал подкармливать Умку, подсовывая под ворота на железной тарелке разную вкуснятину. Он даже вознамерился попенять младшему Кольцову, что собака стала худеть, но они никак не могли состыковаться. Меньшиков из-за бессонницы вставал поздно, ближе к обеду, когда Саша уже был в университете. А вечером младшего Кольцова и вовсе не было дома до двух-трех ночи. Поскольку в доме интернет постоянно давал сбои, Саша после бильярда оставался с ноутбуком в ДТС, где можно было через вай-фай заниматься бесплатно хоть до утра. В мае он стал приезжать позже обычного и, едва добравшись до постели, ложился в своей дальней комнате и мгновенно засыпал. Умка, в свою очередь, не спал и каждый день ждал Николая Олеговича. Как правило, тот появлялся к вечеру, осторожно отодвигал под воротами толстую доску с гвоздями, не позволявшую пробраться в дом чужой живности, и, просунув тарелку с едой, ставил доску на место. В этот день, накануне праздника, ужин для Умки был приготовлен Меньшиковым превосходный:

на первое – бульон из телятины с ребрышками и кусок отварной докторской колбасы. На этот раз Меньшиков дольше обычного разговаривал со своим дружком. Однако на корточках долго не настоишься. Меньшикову стало неудобно, поднимаясь, на вздохе он поперхнулся и стал кашлять.

Кашель был сухой и не проходил. Тогда он заторопился домой и, уходя, забыл закрыть доской проход под воротами. Умка сразу этим воспользовался, вылез за ворота, сбегал в лес по своим делам, но тотчас вернулся караулить дом. Поздно вечером, когда стало прохладно и соседние собаки перестали надоедать, он потрусил в будку и вскоре заснул.

Вначале ему приснилась мама, потом парк ДТС и, наконец, лицо директора, который пел какую-то протяжную песню и при этом готовил на костре шашлык. Запах был вкусный, сразу вызвавший у Умки слюну. Директор так увлекся музыкой и пением, что не заметил, как шашлык стал подгорать и превращаться в уголь. Умка стал во сне лаять, чтобы директор заметил, что происходит.

Внезапно директору стало плохо, он перестал петь и прилег. Вскоре попытался встать, однако сил не хватило, и он упал прямо на скамью. Когда директор падал, Умке показалось, что лицо у него изменилась. Оно стало похожим на его старого друга, живущего напротив. Собака тотчас вскочила на ноги и принюхалась.

Даже в будке стоял запах гари. Выскочив наружу, он увидел, что напротив, в доме Николая Олеговича, во всех окнах огонь. Дыма становилось все больше, он черным потоком рвался кверху. Пламя становилось сильнее и уже прорывалось наружу. Умка бросился под забор, пролез через оставленную щель и понесся на противоположную сторону дороги. Однако в заборе соседа не было ни одной щели. Собака метнулась в сторону и помчалась в соседнее подворье, к ветхой ограде, где разом нашла лазейку. Подбежав к дому, Умка бросился к окнам, где ему показалось, что мечется человек. Пес стал призывно лаять, чтобы тот открыл окно. Но окно не открывалось. Тогда он прыгнул вверх и грудью толкнулся в стекло, опалив шерсть, которая запахла сгоревшим мясом. Видя, что пламя подбирается через горящие отвалившиеся от дома доски к дереву с низкими ветками, Умка стремительно разбежался и головой откинул доски в сторону огорода. Дальше он уже ничего не чувствовал. Нос перестал воспринимать и гарь, и огонь, и все, что происходило вокруг. Он только носился по периметру дома, лаял изо всех сил и звал хоть кого-нибудь на помощь.

Сколько прошло времени, трудно было понять. Но наконец появились люди. Вначале это была белокурая женщина из соседнего дома, затем приехали машины, которые стали заливать дом водой.

Шумные люди в толстых черных одеждах кричали, хозяйничали на участке и норовили поскорее прогнать обезумевшую собаку. Двое из прикативших пожарников взломали дверь уцелевшей подсобки и стали таскать оттуда к себе в машины бутылки с вином и молоком, заготовленные для Меньшикова бывшей женой по случаю ее отъезда на отдых. Потом они открыли бутылку вина, выпили из горла и запустили ею в надоевшего и постоянно лающего пса. Видя, что собака люто их возненавидела и вот-вот укусит, толстый пожарный, похожий на чоповца Крахмала, в ярости схватил шланг, повернул мощную струю в сторону Умки и с криком: «Да уйдешь ты наконец, тварь паршивая!» – стал преследовать собаку и гнать ее с участка. Мокрый, со слипшейся шерстью Умка из последних сил облаял пожарников, перебежал дорогу и спрятался в будке. Уставший пес дрожал всем телом и даже не пытался стряхнуть с себя воду. Чтобы унять дрожь, он сжался в комок и от горя стиснул зубы. Когда судороги улеглись, Умка приоткрыл глаза, взглянул на окна своего дома и только теперь вспомнил о Саше.

Но Саша после трудных экзаменов спал так крепко, что ему не было никакого дела до «нескучного света», в котором сталкивались люди, совершая поступки, за которые приходилось расплачиваться жизнью.

Через день Кольцов прилетел с женой в Москву. Рано утром такси подвезло их к дому. Вышли из машины, и что-то подтолкнуло Кольцова в спину. Он резко оглянулся, взглянул в сторону дома Меньшикова и обомлел. Первое, что бросилось в глаза, это взмывшая к небу черная кирпичная труба, руины дома и сочившийся из подвала дым. Кольцов мгновенно вспомнил о свечах, постоянно зажигаемых Меньшиковым около иконы и портрета отца. Сердце сжалось, закололо… В голове мелькала только одна мысль – жив Меньшиков или погиб в огне? Почему-то второе показалось даже вероятным.

Бросились в дом, к сыну, который уже проснулся и поджидал их. Рассказ Саши поверг в шок. Все! Нет больше Меньшикова! Нет друга и выдающегося писателя. Даже по сбивчивому пересказу Саши все случившееся было ошеломляющим и страшным. Судорожно разложив вещи, сели за стол и помянули. Жена расплакалась и не могла остановиться: плечи вздрагивали, глаза стали красными. В конце концов, она не выдержала, ушла в другую комнату и легла, отвернувшись к стене.

Неожиданно Кольцов заметил, что напротив появился дым. Подумал, тлеет бумага или деревянные остатки строения. Идти на пепелище не хотелось, ноги не слушались. Подумал – там сейчас душа бродит, нельзя ей мешать прощаться. Но дым прибывал, и тогда он пересилил себя и пошел.

На участке вновь вспыхнул пожар. С левой стороны, ближе к лесу, уже в полную силу полыхал огонь, который через тлеющие доски стал подбираться к деревьям. Надо было действовать – еще немного, и мог загореться лес. Несколько горящих досок Кольцов отбросил, но это не помогло – огонь становился сильнее. Тогда он рванулся к себе и принялся вызывать пожарников. Кричал что есть мочи, накручивал до предела ситуацию, зная, какими неповоротливыми иногда могут быть пожарники.

На этот раз приехали быстро и кое-как все потушили.

Одну толстую полусгоревшую книгу Кольцов забрал с собой. Книга была дореволюционного издания и посвящена екатерининским фаворитам. Бросилось в глаза письмо Екатерины Великой, адресованное в Крым Потемкину, в котором императрица рекомендует на службу дельного офицера, который «много сделал и служил с охотой» и весьма может быть полезным в Крыму.

Вернувшись, Кольцов достал из холодильника спирт, разведенный на лимонном соке, и выпил. Затем прилег на кухне, но успокоиться не мог. Его трясло, в голову лезли всякие кошмары, а перед глазами стеной стоял огонь. Тогда он заглянул в холодильник и выпил еще. На этот раз взяло, и Кольцов, опершись локтями на стол, прямо сидя заснул.

Кольцов ничего еще не знал о том, какой резонанс получил пожар на даче

Меньшикова. Он спал некрепким, нервным сном в неудобной позе на кухне.

Его руки свесились к полу, голова, словно на плахе, тяжело лежала на столе.

Вдруг за приоткрытым окном, на другой стороне дороги его что-то насторожило. Он приоткрыл глаза и услышал звук подкативших машин.

Звук был таким тихим, что казалось, что машины не подъехали, а словно подкрались к воротам дома Меньшикова.

Рафик был с большой белой надписью – телевидение. Из него стали высыпать, как на спецоперацию, люди: операторы, осветители и режиссеры. У седого невысокого мужчины в руках оказалась камера, которой он бесцеремонно водил во всех направлениях, как снайперской винтовкой. В центре, в черной рубашке со стоячим воротником, с заросшим лицом, возвышался Бабрыкин.

– Ну вот, – вслух произнес Кольцов, – началось! Приехали на еще не остывшее ложе покойного.

Даже издалека видно было, что Бабрыкин наполнен состраданием и душевной болью.

Кольцов, видевший всю эту телевизионную кухню, понял, что не участвовать он не может. Он стал быстро одеваться, чтобы не опоздать к завязке.

Готовясь на выход, Кольцов то и дело вспоминал свои короткие встречи с Бабрыкиным и сохранившиеся в памяти свойства его характера. Припомнились вполне товарищеские беседы в Чехии, какие-то симпатичные слабости: любовь к пиву и анекдотам, непритязательное многословие о женщинах и очень точные оценки текущей политики.

Как ни драматично существовала литература в это время, некоторые писатели были на виду.

При редких встречах с ними высокое начальство могло не помнить их по отчеству или путать имена, но какой-то этнографический интерес к ним испытывало. В ином положении был спорт. Тут все разбирались и разбивались в доску, чтобы быть на уровне и соответствовать тому, кто боролся за лучшую жизнь.

В этой изнуряющей борьбе Бабрыкин сумел понравиться, потому что, прежде всего, был талантливым писателем и публицистом. О нем немало писали, еще больше о других писал он сам и его литературные сподвижники.

Как и все, Бабрыкин видел, как скудеет земля, как она укоротилась и сникла, видел, как рушится общий дом – в прошлом могучее государство, которому долгое время не было равных. Что вместо одних у руля жизни устроились другие, «разнообразные не те», безжалостные к вере, истории и культуре. И вот, когда вытравилось веками устойчивое для россиян понятие – «неправда денег в русской душе неотвратима», тогда Бабрыкин нашел для себя выход. Он стал преклоняться не власти, не новым либеральным горизонтам, а стал служить той, кому прежде всего и следует служить творческому человеку, – Музе. Нередко от него можно было услышать эти нестираемые строчки:

Кольцов быстро надел светлый спортивный костюм, на голову – белую кепку, над козырьком которой была надпись «Москвич». В прихожей нашел темные очки, но вернул их на место. Понял, что прятать лицо в этой ситуации значит самому не верить в свою правоту.

Решение взять с собой Умку пришло молниеносно. Он набросил собаке ошейник, прикрепил к поводку и уверенно пошел к дому Меньшикова. Пес, почувствовав опасность, стал крупнее, шерсть вздыбилась и превратилась в панцирь.

Открыв калитку, Кольцов увидел съемочную группу, следящую за выступлением Бабрыкина. Две телекамеры с разных сторон были направлены на оратора.

Речь Бабрыкина была искренна и наполнена душевным волнением. В какой-то момент он сделал паузу, и один из его недоброжелателей, присутствующий на съемке, не выдержал и шепнул на ухо соседу:

– Ты посмотри, чем тебе не принц Датский!

Этот злорадный шепоток отчасти был близок к истине.

Бабрыкину действительно было присуще спасительное актерское раздвоение (недаром он так мощно как драматург утвердился в театре). Но сегодня Бабрыкин был другим, и никакого раздвоения не было.

Со слезами на глазах он скорбел о случившемся и вспоминал, что его журнал немало сделал для покойного.

И вдруг в одной из пауз, когда Бабрыкин готовился назвать некоторые публикации покойного, раздался громкий голос:

– Прекратите! Как вам не стыдно? Не издевайтесь над покойным!

Здесь еще его душа!

Больше Кольцов ничего не сказал. Но этого оказалось достаточно.

Наступила мертвая тишина. Камеры остановились. Люди замерли от шока. Однако через секунды начался гвалт, выкрики и разразился нешуточный скандал. Кто-то стал звонить в полицию. Кольцов запальчиво отвечал, оскорблял всех напропалую и понимал, что он гробит последнюю репутацию и что так его не заносило никогда.

Наконец, не оборачиваясь, он стал уходить быстрым шагом.

Вернувшись в дом, он все еще слышал на другой стороне дороги крики негодования.

В доме Кольцова было тихо. Жена после девятичасового перелета спала. Сын еще раньше уехал в университет. Кольцов отпустил Умку, переоделся и приготовился ждать развития событий. Прошло не меньше получаса, пока появилась полиция. Старый, с синими полосками газик вначале завернул к дому Кольцова и только потом прижался на другой стороне у ворот сгоревшего дома.

К удивлению, из машины вышел только один полицейский – высокий, сутуловатый участковый, с которым Кольцов был знаком. Появление Геннадия, так звали местного участкового, слегка успокоило Кольцова. Нервная дрожь улеглась, и он поставил чайник на случай появления гостя.

По пути к Кольцову участковому позвонили из дежурки и срочно попросили заехать по одному адресу, где украли среди бела дня стройматериалы. Битых два часа проторчав с опергруппой на объекте и ничего не выяснив, Геннадий заехал в столовую ДТС, перекусил и только потом отправился к Кольцову.

Кольцова Геннадий знал хорошо, поскольку одно время держал свою «Ладу» на стоянке рядом с машиной Кольцова.

Когда свидетели скандала предложили участковому поехать немедленно к Бабрыкину, чтобы составить протокол, тот не сразу согласился, хотел заслушать обе стороны. Но поднялся такой крик, что стало понятно: из его затеи ничего не получится. Сейчас, подъезжая к дому Кольцова, участковый недоумевал.

Зная Кольцова, участковый понимал, что все не так просто. Но поди разберись, как там все было, когда свидетели утверждают, что во всем был виноват сам Кольцов, сорвавший съемку новостного канала.

Газик завернул к воротам кольцовского дома, и участковый стал нажимать на кнопку дверного звонка.

«Смотри, и звонок есть, и во дворе порядок», – подумал он, вспомнив, какой бардак был у прежних владельцев.

В ответ послышался отрывистый лай с переливами, способный остановить любого смельчака. После долгой паузы в глубине участка послышался встревоженный голос Кольцова:

– Умка, на место! Иди на место.

Собака, как военный, взявший под козырек, быстро направилась к будке и там затихла. Дверь открылась, и участковый увидел бледного, с перепуганными глазами Кольцова.

– Что, не ждали? – как можно спокойнее спросил он.

– Наоборот, Гена, ждал. Давеча видел, что вы приезжали по вызову Бабрыкина.

– Просто служба такая, – отозвался Геннадий.

– Проходите. Арестовывать приехали? – пошутил Кольцов.

– Нет, поговорить. А потом, нужна хотя бы объяснительная.

Стоило участковому сделать несколько шагов вглубь двора, как рядом появился Умка. Кольцов хотел крикнуть «на место», но Умка доброжелательно замахал хвостом и уступил дорогу участковому.

– Смотри, гостеприимный пес, оказывается, – с улыбкой отметил участковый и смело погладил Умку по голове. Тот сильнее вильнул хвостом и лизнул участковому руку.

– Молодец! Помню малышом, а сейчас – красавец.

Умка положительно отреагировал на «красавца» и уставился на участкового с явным, даже заискивающим вниманием. Пес понимал, что от этого гостя многое зависит, и старался показать ему свое расположение.

– Ну что ж, где принимать будете, господин Кольцов?

– В доме, конечно.

– Совсем другое дело, – оценил участковый, увидев, каким стал дом после ремонта. – Сколько комнат?

– А кабинет есть?

– Кухня и есть кабинет.

Кольцов снова включил чайник и, обернувшись к участковому, спросил:

– Что приготовить, Гена, чай или кофе?

Участковый не пропустил дружеское «Гена» и спокойным тоном ответил:

– Давай кофе, Саша, разговор будет долгим!

Умка, оставшись во дворе один, не мог найти себе места. Он понимал, что приход этого человека в форме может быть решающим событием в том, что случилось сегодня. Он смутно помнил Геннадия по жизни в ДТС, но не знал, как тот будет себя вести в этой тревожной для всех ситуации.

«Хватит ли у него характера встать на сторону моего хозяина? Не испугается ли он?» – примерно так размышлял Умка, пристроившись у открытого окна. Но когда запахло кофеем, он немного успокоился, прошел, как обычно, в центр двора и продолжил нести службу. Алабай во время работы лежит мало, большее время он проводит на ногах. У этой породы все рассчитано и сложилось в древности, когда их предки оберегали от волков отары овец и охраняли юрты кочевых пастухов. Шел ли дождь, светило ли жаркое солнце – туркменский волкодав-алабай всегда оставался на ногах. Его крепкие, как у степного коня, ноги аллюром носились во всех направлениях, нос принюхивался, а тело всегда было готово к рывку и защите дела, которому он служил. Небольшой участок Кольцовых стал теперь для него и степью, и местом приложения природных способностей. Он по несколько раз вдоль забора обегал свой клочок земли, следил, что делается в районе, отгонял своим приводящим в устрашение характерным лаем посторонних собак и высунувшейся маковкой носа из-под ворот следил за дорогой, где чаще появлялись машины, чем люди.

Умка уже хотел пойти вглубь участка, когда со стороны дороги раздался радостный серебристый голос какой-то собаки. Умка кинулся к щели между своим и соседним забором и увидел высокую даму с собачкой, идущую по дороге в его направлении. С той стороны подул ветер, и до его обоняния долетела такая гамма ароматных запахов, что от волнения он затрепетал, нервно подергивая хвостом и перебирая лапами. На краю дороги, около леса, как обычно, никого не бывало, и дама, ласково сказав своей подопечной: «Жужжа, гуляй!» – открепила поводок. Словно сорвавшись со старта в беге на стометровку, очаровательная молоденькая далматинка Жужжа ринулась вдоль заборов и понеслась, как лань, навстречу своему счастью. Метров за пятнадцать она почувствовала близкое присутствие какой-то собаки. Запах был сильный и по-своему приятный. Она замедлила бег и начала, пританцовывая и вертя бедрами, подходить к месту, откуда видно было холку и нос большой красивой собаки. Таких размеров собаку Жужжа еще не видела. Но она почему-то не испугалась, а даже обрадовалась. Ведь дружить с сильными – это не только опасно, но и полезно, – подумала она и вкрадчиво, с очаровательной улыбкой подошла к лазу, за которым находился незнакомец. Сунув свой носик для знакомства, Жужжа удивилась, что большая собака на ее «здрасте» ответила поцелуем, причем язык незнакомца был большим, шершавым и теплым. От поцелуя у нее закружилась голова, и она отпрянула, испугавшись, что незнакомец может ее обидеть. Но Умка галантно пригласил ее на свою территорию.

Жужжа, не раздумывая, нырнула в лазейку к незнакомцу и потерлась о его бок. Так они познакомились. Умка развернулся и, показав свои владения, пригласил погулять по участку, но тут раздался громкий голос хозяйки:

– Жужжа, немедленно назад! Туда нельзя! Фу!

Последнее слово не понравилось Умке, но ему было не до обид. Он еще раз лизнул очаровательную Жужжу, и та от волнения присела на задние лапки и прикрылась от смущения хвостом. Голос хозяйки настойчиво продолжал звать ее. Тогда далматинка, недолго думая, облизала в ответ носик своего нового знакомого и, вильнув задом, выбралась снова на дорогу. Словно на подиуме, она вытянулась во весь рост, и красивая пятнистая шкурка ее золотым отливом засверкала в лучах заходящего солнца.

– Любуйся, – сказала она, – если ты будешь вести себя достойно, я буду принадлежать тебе.

«Какая она красавица» – подумал Умка и от счастья начал громко и радостно лаять.

Жужжа, выслушав эту серенаду, помотала на прощание хвостиком и, сверкнув глазками, шепнула Умке:

– Заглядывай! Я живу неподалеку, у писателя Бабрыкина.

– Когда заглядывать? – с дрожью в голосе спросил Умка.

– Вечером, я ненадолго выхожу из дома погулять по двору. Со стороны леса есть лазейка, если ты, конечно, пролезешь через нее, ведь ты очень большой.

– Пролезу обязательно! – воскликнул Умка и, красиво нагнув голову, попрощался со своей возлюбленной.

После встречи с Кольцовым поздно вечером участковый читал выписываемую им газету «Слово», где было опубликовано последнее интервью писателя Меньшикова, в котором мэтр литературы дал свои комментарии в связи с подготовкой нового учебника истории: «Главное – это неразрывность истории. Не надо откидывать предыдущие ступени развития, – советовал Меньшиков, – сегодняшняя формация, которая здравомыслящими историками раньше воспринималась как промежуточная, начала термидорианское перерождение и стремительно выходит из компрадорской ловушки. Мужайтесь, худшее уже позади!» Геннадий изучал философию, вот почему он решил ситуацию с Бабрыкиным и Кольцовым по-своему.

Слух о скандале просочился благодаря телевидению. Сюжет на даче Меньшикова был показан в новостях. Кольцов выглядел в нем неприглядно. Тут же ему стали звонить всевозможные знакомые с одним и тем же:

«А что теперь будет?» Кольцов всех успокаивал, объяснял, что он стоял за справедливость и правду и готов сражаться за них до конца. Весь вечер он ждал, что сюжет о Меньшикове еще раз покажут в ночных новостях, но видя, что повтора не будет, заснул тяжелым, полным кошмаров сном.

Как правило, Умка к вечеру оставался один. Он либо располагался у окна дома и в приоткрытую форточку слушал голоса, долетавшие из телевизора, либо следил, что происходит за пределами участка.

Но сегодня все было не так. Знакомство с Жужжей произвело на него такое сильное впечатление, а приглашение было столь соблазнительным, что он стал обдумывать, как ему повидать свою новую знакомую.

«Какая ухоженная собачка, – думал он. – Какая она стройная, красивая, и, главное, как соблазнительно от нее пахнет». По телевизору в это время шли немыслимые сериалы, которые у Умки вызывали аллергию. Подумав, он решил не портить вкус очередным детективом, а решительно ответить на приглашение Жужжи и посетить ее. Он пролез через лаз наружу и двинулся не по дороге, а вдоль заборов. Вначале он прошел штакетник соседей, потом зону, где справа и слева стояли глухие заборы, и наконец подошел к небольшому отрезку решетчатых ворот, где однажды, гуляя с Кольцовым, познакомился со старым дворнягой Нордом, после ссоры с которым сразу же с ними подружился.

Норд, почувствовав появление чужой собаки, бросился к воротам и принялся лаем отгонять непрошеного гостя. Однако «старый вахтер», как его звал хозяин, хоть и неважно видел, да и лаял надтреснуто и не страшно, запахи по-прежнему помнил.

Когда Умка подошел ближе и сунул нос под ворота, Норд тотчас узнал соседа и со стариковской завистью поинтересовался, куда это он один и на ночь глядя. Умка поначалу сделал вид, что не понимает намеков, но поскольку ему несвойственно было кокетство, он вскоре чистосердечно признался, что, кажется, по уши влюбился в Жужжу, которая живет у Бабрыкина.

– Ну что ж, – с благословляющей интонацией в голосе, – прохрипел Норд, – дело молодое, без этого нельзя. Кажется, она сейчас в благоприятном периоде, так что вперед, мой друг, смелость города берет, – повторил он любимое выражение своего хозяина, который в советское время был большим начальником и, по рассказам, брал не один город.

Получив напутствие, Умка двинулся дальше к забору, увешанному разными афишами, на которых всегда в профиль и с неизменной гитарой присутствовал человек с темными и грустными глазами. Неожиданно из глубины двора раздался недовольный лай какой-то большой собаки. Оказывается, из-за самовольного ухода из дома и прогулки без хозяина на Умку рассердился «музейный работник» по кличке Принц. Он был кавказской овчаркой, охранял недавно созданный музей и к тому же был местным авторитетом. Однако вежливое обращение Умки на «вы» сделало свое дело, и кавказец сменил гнев на милость. Узнав, по каким делам появился здесь молодой герой, Принц посетовал, что он на привязи, а то мог бы составить Умке компанию и вместе приударить за предметом его увлечения. Неожиданно Умка вспомнил, как в молодости готов был умереть, но не подпустить этого самого Принца к одной собаке – тоже далматинке, в которую влюбился, когда гулял вместе с Кольцовым в парке музея.

Поэтому, не подав виду, но обрадовавшись, что этот старый кобель-кавказец на цепи, Умка попросил показать дорогу.

– Отсюда недалеко, – прищурив глаза, пояснил Принц, – чуть больше километра, сразу за домом великого скульптора.

Они стали откланиваться. На прощание кавказец проскулил свой вариант знаменитой песни покойного хозяина, сочиненной им во время ухаживания за местными красавицами: «Помашем хвостиком, друзья, помашем хвостиком, друзья, чтобы любить не в одиночку».

Умка пробирался в указанном направлении, и чем ближе он был к цели, тем чаще ему попадались знакомые следы с запахом его возлюбленной, которая всего лишь несколько часов назад гуляла с хозяйкой на поводке в этом месте. В памяти то и дело всплывала некая лазейка, о которой таинственно намекала Жужжа, благодаря которой они смогут увидеться. Наш Ромео несколько раз пробежал вдоль забора, но так и не нашел никакого прохода. Наконец в одной неисследованной им части, где за забором были сложены дрова, он действительно нашел подкоп. Но он упирался в дровяной склад и не позволял попасть на территорию дома.

Вспомнив, что Жужжа советовала копать, Умка принялся за дело.

Вскоре лаз стал расширяться, и он пролез в широкую рытвину под копной дров. Здесь было сухо, удобно, но главное, с этого места просматривался весь двор, большая беседка и входная дверь. Теперь оставалось только ждать. Умка навострил уши, но за дверью не было никакого движения. Неужели все смотрят этот отвратительный детектив, подумал Умка, как в это время приоткрылась дверь и послышался голос хозяйки:

– Володя, не гуляй с собакой без поводка, у нее дела, – послышался предостерегающий голос хозяйки.

– Да я здесь, только покурю. – С этими словами на широком крыльце появился знакомый Умке писатель Бабрыкин, и следом выскочила возбужденная и счастливая Жужжа. Бабрыкин, привычно оглянувшись, пошел к беседке.

А Жужжа, пролетев несколько кругов, неожиданно затормозила, вытянула носик и почувствовала какой-то знакомый запах.

Она стала оглядываться по сторонам, нервно подергиваться и вдруг вспомнила, что этот запах исходил от той большой и красивой собаки, с которой она познакомилась днем.

«Значит, Умка оказался верным своему слову и пришел», – решила она, и сердце ее затрепетало от предчувствия чего-то такого, чего она подсознательно ждала и очень хотела. Она бросилась прямиком к дровяному складу, сунула свою мордочку в рытвину и, почувствовав на носике поцелуй, понеслась в укромное место, куда следом бросился Умка. Времени было немного, поэтому Жужжа не сопротивлялась. Она только вскрикнула, когда ее пронзила такая непривычная и сладкая боль, после которой она уже ничего не помнила. Сколько это продолжалось, она не знала, но отпускать Умку не хотела и не могла.

Тем временем Бабрыкин вспомнил о собаке. Он позвал Жужжу, но та и не думала появляться. Тогда он крикнул громче и стал обходить весь участок, решив, что Жужжа выбежала со двора. Услышав за дровами поскуливание, он бросился в ту сторону и увидел влюбленную пару, невинно отдыхающую на небольшой поляне. На его вопли Умка не кинулся бежать, а устрашающе зарычал, не подпуская его ближе.

– Ах ты мерзавец! – закричал Бабрыкин и, взяв первое попавшееся полено, швырнул его в сторону влюбленных. Напуганная Жужжа еще плотнее прижалась к Умке. Тогда Бабрыкин схватил еще одно полено, но, опасаясь попасть в Жужжу и видя, что собак не разнять, бросился в дом. Умка не понимал тех слов, которые, как из рога изобилия, летели изо рта

Бабрыкина, но когда хозяин дома появился с охотничьей винтовкой, пес оробел.

– Не стреляй, ты можешь попасть в Жужжку! – кричала в спину мужа смертельно перепуганная жена. В ответ Бабрыкин с яростью выстрелил в кучу нарубленных дров. От этого грохота Жужжа вздрогнула и внезапно выпустила Умку из своих объятий. Пес могучим аллюром пролетел большой круг по двору, а следом незаметно нырнул в лаз и со всех ног помчался к себе домой.

В считаные дни дом Кольцова наполнился гнетущей тревогой. Поэтому когда старые знакомые физики из подмосковной Черноголовки неожиданно пригласили его вместе с семьей отпраздновать с ночевкой юбилейную дату, Кольцов с радостью согласился.

Получив подробную инструкцию, как вести себя одному, Умка проводил всех до калитки и заступил на пост. Надо сказать, что единственный, кто не терял присутствия духа в эти напряженные дни, так это – Умка. Видя, что домочадцы расстроены и уехали отвлечься, он принялся искать выход из сложившейся ситуации.

В нарушение им же самим установленного порядка, он решил проведать Жужжу и посоветоваться с ней.

Пес бежал по проторенной дороге к своей очаровательной возлюбленной, и настроение его с каждым шагом становилось приподнятым и боевым. Подкрадываясь к лазу в заборе, Умка почувствовал запах жареного мяса. Он нырнул в знакомый проход под дровяным складом и улегся в широкой рытвине. Во дворе была уйма народа. Большинство из них

Умка уже знал. Исключение составлял длинноногий лысый мужчина в свитере, который сидел за маленьким столиком неподалеку от костра и что-то писал.

За последнее время Умка подобные документы возненавидел: с бумагами приходил и уходил участковый, позже с бумагами вернулся откуда-то его хозяин. Словом, эта канцелярия была не по душе Умке.

Но вот загремела музыка и стали подавать шашлык. Под мясо пошла выпивка, танцы и хоровое пение. Больше всего пели: «Смело, товарищи в ногу». Вскоре гости опьянели и стали вести себя шумно. Некоторые подолгу спорили.

Бабрыкин периодически разговаривал с каждым из гостей и непременно чокался большим бокалом со всеми присутствующими. Глядя на огромный бокал, с которым расхаживал Бабрыкин, одна из женщин сказала:

– Вы, Володя, не мужчина, а сверхдержава!

На комплимент Бабрыкин рассмеялся, но запомнил – где-нибудь пригодится. Наконец после недолгого сабантуя все по очереди начали разъезжаться. Умке было слышно, как одна за другой отъезжали машины от дома Бабрыкина. Хозяин с женой перед прощанием приветливо со всеми целовались. Положив бумагу на стол, Бабрыкин налил себе в большой бокал вместо вина коньяку. Выпив и закусив куском остывшего мяса, Бабрыкин вспомнил, что у него кончились сигареты, и пошел за ними в дом.

В это время из дверей на длинном поводке выпорхнула Жужжа, а следом – жена Бабрыкина. Она привязала собаку за перила беседки, дала ей с маленького стола недоеденный адвокатом бутерброд с икрой и пошла домой переодеться.

Красавица Жужжа, не обратив никакого внимания на объедки, мгновенно почувствовала присутствие Умки. Она подала условный сигнал, и Умка со всех ног бросился навстречу. Они начали прыгать, целоваться и повизгивать от счастья. Поводок мешал им пробежаться по двору, поэтому они резвились неподалеку от костра. Никто из них не заметил, как из дома вышел Бабрыкин.

– Ты опять здесь?! – закричал он, увидев рядом с Жужжей белого ала-бая. С перепугу Жужжа бросилась в сторону и поводком опрокинула столик, стоящий неподалеку от затухающего костра. Бумаги, находившиеся на столе, подхваченные ветром, полетели прямо в костер, ярко вспыхнув напоследок, словно прощаясь с Бабрыкиным.

Это произошло так быстро и так неожиданно, что Бабрыкин застыл в полном недоумении. На его глазах сгорело то, ради чего было предпринято столько усилий.

Сорвавшись с крыльца, Бабрыкин с криком бросился к костру и схватил лежащий рядом топор. Какое-то мгновение собака и человек смотрели друг на друга испытующими глазами. Каждый был готов броситься.

И тут Бабрыкин сделал неосторожное движение в сторону Жужжи.

Этого было достаточно. Умка кинулся наперерез и вцепился в запястье Бабрыкина. Раздался душераздирающий крик. Бабрыкин выронил топор, застонал от боли и ринулся в дом. Через секунду он выбежал с охотничьей винтовкой, которую еще в прошлый раз на всякий случай оставил за дверью в тамбуре. На лай выскочила жена и, увидев, что происходит, как клещами вцепилась в мужа, стараясь отнять у него оружие.

– Остановись, Володя! Слышишь, прекрати! Отдай мне ружье. Ты с ума сошел! Отдай мне ружье! – повторяла она, с силой отрывая руки мужа от приклада. И тут раздался выстрел. Выстрел был в воздух, но Умка решил, что стреляют в их сторону, и бросился вперед, к крыльцу.

Бабрыкин судорожно выстрелил второй раз, но промазал. Пуля пролетела рядом с головой Умки. Пес отскочил в сторону, потом понесся вглубь двора, а следом начал наматывать круги, ища момент, чтобы нырнуть в лаз. В свою очередь, жена Бабрыкина кинулась к входным воротам и распахнула дверь.

На одном из кругов Умка срезал угол и аллюром пошел напрямую к открытой двери. Выскочив на улицу, он, набирая скорость и не прячась, полетел к своему дому. Бабрыкин, схватив ключи от машины, бросился вслед. Жена хотела вырвать винтовку, но он поднял ее высоко вверх, кинул на заднее сиденье машины и погнал «кашкай» за убегающей собакой. Стало темнеть, и Бабрыкин включил фары.

Взбудораженному до предела, ему стало казаться, что он на охоте.

Впереди была четвероногая белая мишень, в которую надо было попасть любой ценой.

Подбежав к дому, в котором не было света, Умка секунду раздумывал, но увидев, что противник осмелился завернуть на его территорию, вздыбил угрожающе шерсть, опустил голову и грудью бросился навстречу мчавшейся на него машине.

Бабрыкин, потеряв из виду собаку, внезапно увидел ее бегущей прямо на фары. Он начал тормозить, пытаясь завернуть в сторону, но краем бампера ударил собаку. Умка, как из катапульты, взлетел в воздух и плашмя упал посреди дороги.

Бабрыкин не услышал ни визга, ни стона. Когда он вышел из машины, вокруг стояла мертвая тишина. Закрыв дверцу, он с трудом пошел к лежащей без движения собаке. В считаные минуты распростертый на дороге Умка стал на глазах превращаться из белого красавца в бурое пятно, из-под которого медленно вытекала кровь.

– Все, это конец! – сказал шепотом Бабрыкин и оглянулся. Рядом никого не было. Окна дома Кольцова не подавали жизни. «Заеду попозже – объяснюсь», – решил он. Некоторое время он постоял, прощупывая взглядом окрестности, и, развернувшись, пошел к машине.

Через пять минут, весь мокрый, с остановившимися от ужаса глазами, он был у своего дома. У дверей ворот его ждала жена. Он подъехал плотно к воротам, как вдруг услышал:

– Володя, что ты сделал с машиной? Посмотри!

Бабрыкин медленно вышел наружу и взглянул на то место, куда указывала жена. У машины был помят бампер и разбита фара. Он обхватил обеими руками голову и с глухим стоном, рывками, как складной метр, сел около колес.

– Как это случилось? – каменным голосом спросила она.

– Собака попала под машину, – глухо отозвался он.

– Пес выскочил на дорогу, я не успел притормозить.

– У дома Кольцова.

– Господи, этого нам не хватало.

– Их нет дома. В окнах нет света.

– Гд е собака?

– Она там, на дороге.

– Езжай и расскажи все, как было. Извинись за собаку.

– Я это собирался сделать, но их нет дома. И потом, чему ты меня учишь, чтобы я из-за этого паршивца еще и извинялся? Посмотри на мою руку! – вдруг крикнул Бабрыкин. Действительно, стало заметно, что рука опухла и посинела.

– Пройдет. Как это называется, призываешь к ответственности других, а сам смылся. Ведь как получается: сбил и бросил! Немедленно езжай и посмотри, что с собакой. Иначе я сама пойду. Говорила тебе – не связывайся с этим Кольцовым. Он не хуже и не лучше других. Ты не послушал, а за него оттуда заступились, – она кивнула головой вверх и указала на потухший костер. – Видишь, все свидетельства сгорели в огне! Езжай, тебе говорю, может, собака еще жива.

Умка от боли не мог пошевелиться. Неожиданно до его ушей долетел звук подъезжающей машины. В глаза ударил свет, и он из последних сил поднял голову.

– Посмотри, собака на дороге, – сказала Вера, указывая на белое пятно впереди. – А там, кажется, лес, мы не туда заехали, Сергей.

Действительно, известный продюсер Кторов с женой, возвращаясь с банкета, спутали дорогу и неожиданно очутились в другом месте.

Кторов подъехал к воротам ближайшего дома и стал разворачиваться.

Выехав на прямую дорогу, он хотел прибавить газу, но жена схватила за руку.

– Подожди, а что будет с собакой? – спросила жена и посмотрела ему в глаза. – Сережа, нехорошо, надо посмотреть. Мне показалось, что собака поднимала голову. Это знак! На нас надеются. Сдай назад, я подойду к ней.

Кторов сдал назад, и жена быстро пошла к собаке. Он всегда восхищался ее не иссякающей с годами отзывчивостью. В свете фар видно было, как ее упругие на каблуках ноги, осторожно подходят к лежащей собаке. Она нагнулась и через секунду, помахав рукой, быстро стала возвращаться к подъезжающей машине.

– Открой багажник, – попросила она вылезшего из машины мужа. – Собака жива, надо спасать.

– Как спасать, здесь, что ли? – заупрямился Кторов, но прочитав решительность на лице супруги, хирурга по специальности, тотчас подчинился. Она показала рукой на пустой картонный ящик из-под шампанского, давно валяющийся в багажнике, и попросила мужа его смять для транспортировки.

– Скорее всего, наезд, – с болью сказала она. – Может быть сломан позвоночник, поэтому осторожно подними его, а я просуну картон.

Они бережно перенесли собаку и положили в багажник.

– Теперь гони, Сережа, если суждено, выживет.

Когда они повернули в сторону Минского шоссе, мимо них на огромной скорости пролетел внедорожник.

– Вот так, наверное, и сбили его, ездят как полоумные, – заметила Вера и принялась вспоминать, какие инструменты есть у нее на даче.

Этим полоумным водителем был Бабрыкин. Он гнал машину, потому что боялся, что каждую минуту могут вернуться домой хозяева. Каково же было его удивление, когда собаки на месте не оказалось. Он вышел из машины, все еще мокрый, перепуганный, и, озираясь, подошел к месту, где оставил ненавистного кобеля. Собаки не было. Проклятый пес исчез. На всякий случай он свистнул, как часто звал Жужжку, но в ответ никто не откликнулся. Тогда он торопливо принялся затирать ногой остатки крови, нашел кусочки стекла от фар и, аккуратно собрав, быстро, не оглядываясь, сел в машину и возвратился к себе на дачу.

Первое, что поразило Кольцовых, когда они утром вернулись домой, это мертвая тишина. И так, в этом месте, кроме машин для разворота, никто не появлялся, а тут и привычного лая не было слышно.

– Умка! Умка! Умка! – кричал каждый из них, но ответа не было. Только отдаленный лай чужой, далекой собаки резонировал на отчаянные призывы хозяев.

Жена Кольцова тотчас обнаружила, что Умка ничего не ел, и резонно заявила, что собака исчезла еще вчера, после их отъезда.

Кольцов с сыном бросились обходить район, долго ходили и звали

Умку в лесу, но результатов не было. Умка исчез без следа. Правда, жена высказала одну утешительную мысль, что Умка мог приударить за какой-нибудь очередной красавицей из нередко проносившихся с ухажерами в лес мимо их дома. Версия отпала, потому что и в выходные дни Умка не вернулся.

В понедельник Кольцов потерял терпение и рано утром развесил по заборам и столбам района объявление о пропаже собаки.

В середине недели, когда Кольцов дошел до полной потери сил от поисков и тоски по исчезнувшей собаке, последовало приглашение на заседание бюро, где был поставлен вопрос о его выселении из творческой мастерской. Когда дошла очередь до его вопроса, выступающих оказалось немного. Во-первых, большинство видели все по телевизору, а тем, кто не посмотрел, все восполнили услужливые товарищи.

Только теперь Кольцов понял, какую силу придавал Умка своим присутствием в его жизни.

Когда дело дошло до его объяснений, то он с трудом говорил, чувствовал себя неуверенно.

После такой вялой защиты всем стало ясно, что заявление Бабрыкина гораздо убедительнее, а возможность суда так реальна, что чаша весов стала склоняться в сторону выселения Кольцова.

Однако провидение в этот критический час все-таки оказалось на стороне Кольцова – за него заступились.

Сначала его поддержал поэт Викентий Капканов. После Капканова взял слово Устоев, который был тоже членом бюро, но на заседаниях появлялся редко. Кольцов, живя в ДПС, нередко разменивался с мэтром Устоевым разного рода колкостями, но всегда ценил его как большого поэта. Его поэмы и работа в редакции «Страна поэтическая» были ярким образцом и поэтического долголетия, и нестареющих творческих достижений.

Своим баском Устоев припомнил всем присутствующим, что многие поэты, к сожалению, рукоприкладствовали. Им названы были и Есенин, и Маяковский, и даже Пастернак.

– Вспомните, – весомо добавил Устоев, – а наш Пушкин – тот и вовсе вместо драки на дуэль вызывал. Признаюсь, и я не безгрешен: не раз воевал с поэтом Светличным, доказывая, что Родина одна, и любить ее – долг любого поэта, какой бы он ни был национальности. Поэтому ничего такого сверхъестественного, с моей точки зрения, не произошло, – подытожил Устоев, – но, чтобы, как выражался один мой покойный друг, «бойцы» больше не сталкивались в этом районе, у меня есть предложение. Он ухмыльнулся и выложил:

– Как вы знаете, мне наконец дали творческую мастерскую в Луко-во-2, – почесывая указательным пальцем в курчавой седовласой голове, интригующе продолжил Устоев.

– Мастерская хорошая, после ремонта. И даже просторнее, ненамного, правда, дачи Кольцова. Поэтому я предлагаю сделать, как у Трифонова – обмен. Пусть Кольцов переезжает в Луково-2, а вместо него, поближе к Бабрыкину, перееду я.

Бабрыкин со стариками не воюет, писатель он, что бы ни говорили, заметный, а публицист отличный, у нас много общего – оба редакторы, словом, мы найдем с ним общий язык.

Тем самым, – закончил Устоев, – будут и волки сыты, и овцы целы. Неожиданно члены бюро без особых дебатов с предложением Устоева согласились, и его предложение было принято единогласно. На следующий день стало известно, что решением бюро Бабрыкин удовлетворен.

Вскоре Кольцовы переехали на новое место. Но семья осваивалась в Луково-2 трудно и безрадостно. Всем не хватало Умки.

Постепенно жизнь вошла в колею. Кольцов продолжал работать на том же месте, вел общественную работу, писал сценарий. В свободное время ездил на старое место жительства и подолгу ходил мимо дач, заглядывая во дворы, в надежде увидеть собаку, похожую на Умку. Время шло. Наступила морозная и небывало снежная зима.

Как-то рано утром Кольцову неожиданно позвонил Устоев, с которым у него сложились после заседания бюро дружеские отношения.

– Слушай, Саша, веришь или не веришь, но сегодня рано утром пошел в сторожку за капустой – вчера с Тимошкой перебрали, и вдруг в щель забора увидел собаку, похожую на твоего Умку. Прошел, как куманский тигр, в лес.

Я пошел следом, – продолжил взволнованным голосом Устоев, – окликнул его, но он побежал дальше. Саша, это не похмельный бред – пес твой жив, он приходил к тебе.

– Куда он побежал? – закричал в трубку Кольцов.

– Не знаю, он растворился в тумане, а я бросился звонить тебе.

Сразу после разговора Кольцов разбудил жену и, рассказав о звонке Устоева, поехал на старое место жительства.

Умка не «растворился в тумане». Все это время он не переставая искал своего Моржика. Его появление в этих окрестностях было не первым.

Но сегодня он наконец-то нашел свой дом. Он был счастлив и вместе с тем потрясен. Он так долго искал свою большую семью, а в результате вновь оказался несчастным – в доме жили чужие люди. Горе сделало его жестоким. В эту минуту он отчетливо понимал, кто принес ему несчастье.

Он вышел на тропу войны, чтобы рассчитаться.

Почти незаметно, крепкой, уверенной поступью он шел к дому Бабрыкина.

Он вспоминал, с каким настроением мчался когда-то по этой дороге и как был счастлив, когда его встречала Жужжа. Сегодня, сколько он ни присматривался, следов Жужжи не было видно. Тяжелое предчувствие овладело собакой. И было отчего! Умка не знал, что после родов Жужжу решили стерилизовать. Занималась этим одна разрекламированная общественная организация. Поскольку деньги, отпускаемые на эту работу, разворовывались, операцию делали студенты. В результате заражения Жужжа умерла.

А вот судьба Умки была другой. После тяжелейшей операции и трехмесячного пребывания в гипсе Умка начал снова ходить и постепенно возвращаться к жизни. Жена Кторова Вера, отличный хирург и добрейший человек, уговорила мужа оставить Барса – так они назвали Умку – в их доме. В результате из-за собаки они стали жить постоянно на даче и вскоре поняли, что это решение правильное: загородная жизнь кардинально изменила здоровье обоих. Особенно Кторова, страдавшего после давней пневмонии легкими. Таким образом, Умка поселился на станции Толстопятово, в новой семье.

Несмотря на уважение к новым хозяевам, он не переставал думать о Моржике. Когда окончательно выздоровел, Умка начал предпринимать рискованные попытки электричкой добраться до станции, где он когда-то жил. Но каждый раз ошибался и возвращался ни с чем. Его появление в поезде производило шок. Огромный, белесый и красивый, с умными, но грустными глазами, он сразу вызывал нежную симпатию. В первый раз, когда он вошел в электричку, все пассажиры от удивления оцепенели. Однако заметив, что пес никого не трогает и не мешает, а тихо стоит в тамбуре и ждет свою остановку, все успокоились и сразу прозвали Умку Пржевальским. А те, кто по нескольку раз его видели, обращались к собаке как к старому другу и даже подшучивали:

– Смотрите, опять Пржевальский к нам пожаловал. Куда собрался, путешественник?

Умка хоть и слышал все эти обращения в свой адрес, но занимался совсем другим делом. Каждого человека, входящего в тамбур, он внимательно изучал, надеясь, что когда-нибудь вместе с другими войдет и горячо любимый им Моржик. Однажды он даже ринулся за одним человеком, похожим со спины на Кольцова, но приблизившись, почувствовал по запаху, что это чужой.

Когда такие походы участились, Кторовы забеспокоились, но обязательное возвращение Умки домой примиряло их с поведением собаки, ставшей к этому времени частью их жизни.

Сегодня Умка подводил итоги: он наконец нашел станцию, свой дом и теперь шел на встречу с тем, кому надлежало за все его муки получить по заслугам.

Он действовал осторожно и наверняка. Несколько раз, осмотревшись по сторонам, Умка вжался в снег и неприметно подобрался к даче Бабрыкина. Протиснувшись в лаз, он улегся в рытвину, ставшую от снега тесной. Сейчас надо было понять, что происходит на дворе.

– Кажется, он здесь, – почувствовал Умка и стал искать подтверждение своему чутью. И впрямь, дорожки были расчищены, всюду рассыпан песок, и даже на перилах не было снега.

– Значит, хозяин приехал вчера и пока спит, – решил Умка. Он усиленно принюхивался, нет ли хотя бы запаха Жужжи, но после пожара обоняние перестало служить ему как прежде. Он лежал, положив голову на передние лапы, и ждал.

Вдруг дверь распахнулась, и на крыльцо вышел Бабрыкин. Кровь у Умки закипела, он сгруппировался и стал ждать, когда человек спустится по ступенькам во двор.

– Надо отрезать его от двери, – подумал пес, – чтобы не успел спрятаться.

Бабрыкин достал сигареты и начал спускаться.

– Еще несколько шагов, и брошусь, – решил Умка. Он высунул голову наружу, уперся лапами для рывка, и в этот момент из открытой двери выбежала собака. Это был щенок. Большой, белый и пушистый щенок. Одно ухо у него, как челка нависало на лоб, другое заваливалось набок. Умка ринулся назад, глаза его округлились, он глубоко вздохнул и понял, что это существо похоже на того смешного большеногого щенка, каким он был в детстве. Только под грудью у этого красавца было знакомое золотистое пятно, которое так шло Жужже. Умка сжался, щеки его подтянулись к ушам, и он почувствовал, что из глаз потекли слезы. Это было впервые, и он этого не стеснялся. Когда Бабрыкин взял щенка на руки и стал гладить, Умку перестала колотить нервная дрожь, мышцы расслабились, он понял, что не бросится. Его сына любят, и это меняло дело. Умка очень хотел, чтобы его сын был счастлив.

Бабрыкин отпустил щенка на снег. Малыш, почувствовав присутствие

Умки, начал лаять. Умка секунду слушал переливчатый, приглашающий для знакомства голос сына, но решил не привлекать внимания.

– Пусть растет, еще повидаемся.

Он выбрался из лаза и, не оглядываясь, побежал к лесу.

Все это время Кольцов не переставал искать Умку. Несколько раз он приходил к Устоеву и подолгу ждал, не появится ли собака. Потом до него дошел слух, что Умку видели в электричке. Теперь, возвращаясь с работы, Кольцов поглядывал из окон, не мелькнет ли где-нибудь на платформе собака, похожая на Умку.

В этот день он освободился пораньше. Работа над сценарием подошла к концу, оставалась редакционная правка, поэтому он торопился домой. Во время остановки на станции, где он когда-то жил, Кольцов оторвался от своих мыслей и поднял голову.

Неожиданно между ног выходивших пассажиров промелькнула собака. Кольцов успел только увидеть ее белую пушистую спину. Собака промчалась в голову поезда, и когда вагон, в котором сидел Кольцов, прошел мимо платформы, пса он не увидел.

– Умка! Это Умка! – вслух сказал Кольцов и стал пробираться в головные вагоны электрички. Народу было много, он извинялся, протискивался вперед и в то же время следил на остановках, не появится ли собака на какой-нибудь платформе. Он проехал свою станцию, но так и не добрался до головного вагона. Когда объявили Толстопятово, он оказался у дверей и на всякий случай выглянул наружу. Вдалеке на платформу выскочила собака и, не оглядываясь, побежала по тропинке к дороге. К счастью, народу было немного, и Кольцов успел броситься наперерез. Когда, задыхаясь, весь мокрый Кольцов выбежал на дорогу, собака была так далеко, что догнать ее не было сил. Тогда Кольцов набрал грудью воздуха и крикнул так, что сидевшая на заборе кошка спрыгнула на землю и метнулась в кусты.

– Умк-а-а-а! – прозвенела первая кличка, которую потерянные собаки никогда не забывают. Умка на ходу стал тормозить передними лапами и остановился как вкопанный. Казалось, что его уши встали на дыбы и начали вертеться, как перископы, из стороны в сторону.

– Умка-а-а-а! – еще громче прозвучало в воздухе. На этот раз собака все разобрала.

Сделав разворот, Умка взглянул туда, откуда долетел знакомый голос. И в следующее мгновение оба поняли, что нашли друг друга. Они сорвались с места и помчались навстречу с такой скоростью, что прохожие в замешательстве уступали дорогу. Подбежав, Умка вскинул свои громадные лапы на плечи Моржика, поцеловал его, а тот, прижав свою воскресшую собаку, заплакал от счастья. Уткнувшись носом в шею Кольцова, Умка, как писательский пес, резонно стал что-то внушать своему хозяину. И тотчас Кольцов вспомнил чью-то совсем не изжившую значения мысль:

– Собака так предана, что даже не веришь в то, что человек заслуживает такой любви.

Все это было неподалеку от дома Кторовых. Поэтому эту встречу из окна увидела Вера. Она вышла и пригласила Кольцова в дом. Вскоре приехал муж. Накрыли стол и стали праздновать встречу.

Умка лежал рядом и не сводил с них глаз. Все четверо прекрасно друг друга поняли. Умку отпускали к Кольцову, но взамен договорились ездить друг к другу в гости. Неожиданно в конце разговора всплыла тема киносъемок. Кторов был продюсером сериала и пожаловался на слабый сценарий, который приходится править по ходу съемок.

– Вот и сейчас провожу вас и буду работать писателем, – с юмором признался Кторов.

Умка шевельнул хвостом и внимательно посмотрел на Кольцова.

– Моржик, вот тебе случай, – услышал Кольцов чей-то голос. – Используй его. Это твой, как ты говоришь, козырный туз.

Кольцов все понял и увлеченно рассказал о том, что закончил сценарий, который намерен предложить какой-нибудь студии.

– А вы предложите нам, – решительно заявил Кторов и передал визитку с просьбой переслать текст по электронной почте.

Через две неделю сценарий Кольцова одобрили для съемок на одной крупной киностудии. А через год вышел фильм режиссера Карабелова, сделавший Кольцова известным.

Как-то на одной из писательских конференций Кольцов услышал выступление Бабрыкина. Они не виделись долгое время, и Кольцов был удивлен, как Бабрыкин изменился. Он похудел, отчужденные глаза стали приветливыми и открытыми. В его словах не было привычного «так сказать», говорил он четко, понятно и, главное, искренне.

Некоторые фрагменты этого выступления Кольцов запомнил почти дословно:

– Чему я больше всего удивляюсь, как история быстро меняется на глазах. Это невероятно, но в который раз защитные механизмы русской цивилизации не допустили развал и оранжевую революцию в России. При всем том Запад постоянно провоцирует нас на конфликт, проталкивает практику «управления хаосом». Теперь им понадобилась Украина. Мы ответили Крымом. Но между нашими народами нет границ. Как бы ни наводила тень на плетень украинская революция, мы навсегда останемся потомками одного племени, общей православной цивилизации. Время западнизма проходит, наше время наступает. Это время другого миропорядка.

Оно объединит усилия в познании окружающего мира и извлечет блага из миролюбия. В этой задаче нам, писателям, отведена особая роль. Время ввести новую образовательную дисциплину – миротворчество, помочь понять, что нравственные нормы конфессиональных институтов, миротворческие инициативы гражданского общества должны лечь в основу национальной идеи, проникнуть во все стороны нашей жизни, помнить, что наши различия дополняют друг друга. Нам, писателям, необходимо преобразовать слово в слова любви, радости и толерантности, использовать все возможности для того, чтобы добродетели стали привычками сердца. В этом я вижу главное в нашей работе.

После речи Бабрыкин посмотрел в зал, скользнул взглядом по лицам тех, с кем еще недавно воевал, и только после этого раздались аплодисменты.

При выходе Кольцов неожиданно столкнулся с Бабрыкиным. Разойтись было невозможно, и Кольцов был вынужден пожать протянутую руку.

– Рад вас видеть, Александр Александрович, – заговорил Бабрыкин учтивым тоном, – поздравляю с успехами, с прекрасным фильмом, который мы с женой с удовольствием посмотрели.

Кольцов не остался в долгу и поздравил Бабрыкина с достойным выступлением на конференции. Неожиданно Бабрыкин отвел Кольцова в сторону и продолжил:

– А вот наш журнал вы напрасно обходите, Александр Александрович, у нас для вас всегда найдется место. Ведь мы с вами родственники.

Кольцов от удивления чуть не рассмеялся.

– Да-да, щенок от вашего Умки принес нам такое счастье, что мы вспоминаем вас только добрыми словами.

Он еще раз протянул руку и тихо шепнул:

– Простите нас. И не держите зла. Ведь зачем-то сказано им: «Любите врагов ваших, благословляйте, а не покарайте гонящих вас…»

Дело Алексея Ивановича Рассказ

И так в уме я изменял решенье,

Которое созрело у меня.

Когда судья скрипучим голосом начал читать приговор,

Алексей Иванович наконец-то понял, что значит выражение «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». Объявленные девять лет строгого режима были как удар обухом.

Сразу возник вопрос: выйдет ли он из колонии живым, продолжит ли когда-нибудь педагогическую деятельность или встретит безносую на нарах?

Алексей Иванович исподлобья, незаметно посмотрел в зал суда, где в конце третьего ряда, опустив голову на колени, пристроился его сын, тоже Алексей – красивый двадцатилетний парень с бледным, несчастным лицом. Чуть поодаль, подперев голову рукой, сидел брат, который с трудом успел приехать на суд. Последний раз они говорили по скайпу, когда Анатолий находился в Канаде в гостях у своего старшего сына. Косая сажень в плечах, стройный и крепкий, как гимнаст, брат выделялся из всех присутствующих в зале. На нем была синяя, в крупную клетку канадская куртка и светло-коричневые очки. Из-под очков видны были слезы. Брат был и свидетелем, и косвенным участником того, что произошло два месяца назад с Алексеем Ивановичем.

Говорят, что перед смертью умирающий человек в считаные секунды проживает всю свою жизнь. Что-то подобное творилось сейчас и с Алексеем Ивановичем. Мучительно, в какой раз заново, он пытался разобраться: почему все случилось именно так? По какой причине ни ему, ни адвокату не удалось убедить судей и получить хоть каплю снисхождения?

Нет, вины своей он не отрицал, оправдания себе не искал, но ведь поступил не злонамеренно и виновным стал случайно. Сейчас, когда следствие нагнуло Алексея Ивановича до предела и он отчаянно боролся, чтобы выпрямиться и встать, к его разуму стала возвращаться способность ответственно мыслить. Ему хотелось понять, почему он, человек, родившийся в рубашке, любящий муж и отец, попал в эту смертельную западню. Нередко ему казалось, что все это время, пока он находился под следствием, его преследовал какой-то мистический произвол. Раньше он был убежден, что живет и поступает по правильной логике, о которой все, кого он знал, договорились и считали ее верной, теперь же – он отчетливо видел, что грубая и подлинная жизнь пришла, а его, «знатока жизни», она недолюбливает и даже откровенно презирает. Это открытие его потрясло; его достоинство, навыки, гордость ежеминутно страдали.

Из-за повышенной раздражительности следователи его не переносили, а естественные попытки оправдаться, считали шкурничеством.

Алексей Иванович похудел, отпустил бороду, часто думал о Боге – перечитывал Евангелие. Находясь в противостоянии со следствием, он начал для крепости духа неистово молиться, единственно, что при этом его пот не превращался в капли крови и не падал на землю.

Он часто вспоминал нашумевшее заграничное дело о безногом спортсмене-спринтере, который случайно расстрелял дверь ванной комнаты, где находилась его возлюбленная, принятая им за вора. Но в той истории был хоть мотив: ссора возлюбленных. К тому же судебный процесс спортсмена растянулся более чем на два года, в результате чего подсудимому дали пять лет, из которых сидеть ему оставалось чуть больше года.

А с ним решили все наскоро, за два месяца. Притом, что ситуация у него была иной: с женой они жили хорошо, серьезных конфликтов никогда не было, а все случившееся произошло вследствие психологического срыва.

Он еще раз взглянул в зал суда, в сторону, где находился брат, и вспомнил, что именно с его приезда вся эта история и началась.

С Анатолием они не виделись несколько лет. И вдруг появилась возможность встретиться. Алексей Иванович возглавлял детский фестиваль в Болгарии и предложил брату с супругой повидаться, а заодно и отдохнуть на Солнечном берегу. Те согласились и в начале жаркого июльского лета прилетели в Варну.

Брата с женой Алексей Иванович встретил в аэропорту, привез на базу отдыха, в «Международный пансионат», устроил в хорошем номере и прикрепил к столовой. Надо сказать, что на Черном море этот пансионат был первоклассным местом. Время демократического погрома болгарского социализма, конечно, его потрепало, оба корпуса требовали ремонта, но ботанический сад, не имевший себе равных в Европе, делал это место под Варной уникальным. Здесь, среди чинар и экзотических кипарисов дети чувствовали себя великолепно.

Со дня приезда братья практически не расставались. Наговориться не хватало дня, засиживались за полночь. Однако уже в семь утра брат с женой поджидали Алексея Ивановича в фойе, и они втроем шли купаться на соседний пляж.

Жена Алексея Ивановича Наталья, исполнительный директор фестиваля, купаться ходила редко; из-за больших нагрузок до позднего утра отсыпалась. Но благодаря ее усердию фестиваль проходил успешно.

И вдруг пришла беда: из сумок педагогов стали исчезать крупные суммы денег.

Тотчас все переполошились, стали подозревать друг друга, и праздничное настроение у всех участников фестиваля мгновенно улетучилось.

Причем воры были странными: забирали любые купюры, кроме рублей.

Пренебрежительное отношение к русскому рублю давало основание считать, что ворует кто-нибудь из болгар. Однако среди участников фестиваля нашлись люди, кто заподозрил ребят из старшей группы. За ними стали следить, а ребятам, догадавшимся о слежке, пришлось все это терпеть, так как прямых обвинений не было. Это шпионство и вовсе сделало атмосферу фестиваля тяжелой. У девочек из «старшей группы» подозрение пало на одного мальчишку, и они устроили ему такую выволочку, что тот два дня на люди не показывался.

Неясно было еще одно обстоятельство – когда и где деньги исчезают: на репетиции в театре, в номерах или где-то на ходу.

Администрация «Международного пансионата» пыталась преступников найти, но поскольку существенных аргументов не было, полиция принимала жалобы к сведению, и на этом вся работа заканчивалась.

И вдруг ситуация резко изменилась.

Однажды ночью в номер Алексея Ивановича сильно постучали. Он вскочил заспанный, посмотрел на часы, была половина пятого утра. Открыв дверь, увидел перепуганных педагогов из Санкт-Петербурга.

– У нас в номере только – что был вор! – выкрикивала Валентина Ивановна, торопливо вытирая слезы. – Я пошла в ванную комнату и там увидела человека в серой куртке с капюшоном. Мужчина рылся в моей сумке. На мои слова «Что вы тут делаете?» – он приложил указательный палец к губам, отстранил меня в сторону и через балкон вылез наружу.

– Вы видели его лицо? – взволнованно спросил Алексей Иванович.

– Лица не видела. Видела светлые волосы. И когда тронула за руку, то почувствовала, что она очень тоненькая. Мне показалось, что это была рука юноши.

«Неужели кто-нибудь из старшей группы?» – мелькнуло в сознании Алексея Ивановича, и тотчас боль и обида захлестнули его.

Вскоре приехали по вызову полицейские. Но, как и прежде, стражи закона всех выслушали и, не имея весомых доказательств, вежливо извинились и… уехали. Действительно, кроме эмоций и серого капюшона с прядью светлых волос, женщины рассказать ничего не могли. Всем стало понятно, что полицейские отлынивают от работы и намеренно не хотят заниматься русскими туристами.

– Ну и говнюки эти полицейские, – комментировал кое-кто из пострадавших, – русские туристы приносят в бюджет Болгарии огромные деньги, а в ответ – черная неблагодарность.

В тот же день на прогулке Алексей Иванович рассказал обо всем случившемся брату. Анатолий неожиданно разволновался и сообщил, что вчера поздно ночью они с женой натолкнулись в парке на одного мужчину в серой куртке.

– По описаниям он очень похож на человека, который забрался к барышням из Питера.

И тут Анатолий, подобно профессиональному психоаналитику, стал излагать свою версию.

– Алеша, ты помнишь, я увлекался психоанализом?

– Конечно, помню, до дыр прочитывал Фрейда.

– Тут вот в чем фишка, брат: человеческая деятельность и характер обязательно отражается на лице. В жизни мы не замечаем в окружающих нас людях эти подробности. А между тем лица уголовников нередко несут такую информацию и так отличаются от других, что опытному человеку сразу видно – перед тобой преступник.

Алексей Иванович улыбнулся, глядя на «опытного человека», но продолжил слушать.

– Так вот, вчерашний прохожий, клянусь тебе, Алексей, разбойник, у него морда испещрена черными колдобинами, и самое главное – он работает здесь, в пансионате. Рано утром я его видел вон там, – и брат указал в сторону цветочных клумб, где красовались розы разной расцветки.

Услышав рассказ брата, Алексей Иванович мгновенно воодушевился. С одной стороны стало легче – появилась надежда, что ребята из старшей группы ни в чем не виноваты, с другой – возник противник, с которым следовало разобраться. Надо заметить, что история с украденными деньгами рассорила и причинила боль всем, но больше всего Алексею Ивановичу, напрямую отвечавшему за работу фестиваля.

В этот вечер он долго не мог заснуть. В пять утра уже был на ногах и стал следить за садом, который располагался напротив, метрах в ста от его балкона. Садовник появился около шести. Размотав шланг, он пустил воду и стал поливать цветы. Во всем чувствовалась сноровка и опыт. Изредка он бросал взгляд в сторону окон корпуса и снова погружался в работу. Широко распыленной струей поливались орхидеи, хризантемы, георгины и, конечно, разноцветные розы.

Вскоре у Алексея Ивановича появился коварный план. Он непринужденно вышел на балкон, присел на пластмассовый стул и, вытянув вперед левую руку, указательным пальцем погрозил садовнику. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Тогда Алексей Иванович повторил то же самое еще раз. И опять садовник ничем не выдал себя. Решение пришло мгновенно. После этих манипуляций Алексей Иванович быстро ушел с балкона и из-за шторы стал в щелку наблюдать за реакцией подозреваемого. Увидев, что балкон пуст, садовник заполошно стал оглядываться по сторонам и искать внезапно исчезнувшего человека. Все его движения стали суетными и подозрительными.

«Ого, как задергался! С чего бы это? – злорадно улыбаясь, соображал Алексей Иванович. – Скорей всего, Анатолий прав, этот садовник подозрительная личность и вполне может быть тем, кого мы ищем».

Теперь оставалось придумать, как его поймать на месте преступления. Замысел у Алексея Ивановича созрел в течение дня. Не сказав никому ни слова, он сходил в магазин и на всякий случай купил раскладной нож. На ночь Алексей Иванович оставил двери своего номера на втором этаже открытыми, положил на заметном месте приманку – портмоне с деньгами, а сам лег рядом с женой и стал ждать. На всякий случай у кровати, на небольшом шкафчике положил раскрытым складной нож.

Вскоре жена заснула, а Алексей Иванович принялся поджидать акулу преступного мира. В начале третьего ночи он почувствовал, что засыпает. Как он ни боролся – ничего не помогало. Тогда он стал щипать себя, пытался поджечь зажигалкой ладонь, но ничего сделать с собой не мог, никакие экзекуции не помогали.

В конце концов он встал и, чертыхаясь, закрыл двери балкона.

«Нет, сегодня подвига не будет, – с горечью решил он, – не хватало, чтобы, когда я сплю, садовник влез и забрал приготовленные для наживки семьсот долларов». Алексей Иванович пристроился на бок и вскоре заснул.

Сколько он спал, неизвестно. Но было еще темно, когда в полудреме он пошел в туалет. Возвращаясь назад, он через прикрытые жалюзи вдруг увидел, как на балкон влезает человек в серой куртке с капюшоном. Лица не было видно, но благодаря боковому освещению вся обезьянья пластика была как на ладони. Серый капюшон спрыгнул на балкон и медленно подошел к закрытой стеклянной двери.

Алексей Иванович схватил со стола пластмассовую бутылку с тоником на дне и затаился напротив. Сердце его ликовало, ему казалось, что он в нескольких минутах от подвига. С преступником их разделяло сантиметров пять. Из-за толстого стекла вор не мог услышать, что делается с сердцем Алексея Ивановича. Надо сказать, что Алексей Иванович был не из трусливого десятка: у него не выступил пот, он не испытывал страха в эти секунды. Какая-то часть его существа даже радовалась, что настала возможность вмешаться в эту историю и помочь людям вернуть деньги.

Он мгновенно сообразил: если в темноте он откроет балкон и врежет, то при всем боксерском опыте может промахнуться и тогда напороться на нож. Откуда-то он помнил, что воры-форточники, как правило, вооружены. Вариант драки с вооруженным вором он отверг. Возникла идея: выплеснуть тоник в лицо, чтобы сбить преступника в первую секунду.

Но сознание четко ответило:

– Глупо! Пока откроешь дверь, противник отскочит и смоется.

Прищурив глаза и изогнувшись, он попытался заглянуть под капюшон, чтобы хотя бы разглядеть лицо противника. Но нахлобученный до подбородка капюшон полностью лицо закрывал. И тем не менее по облику, по серой куртке, которую он видел издалека, когда садовник работал в саду, это был он. Тем временем незваный гость нагнулся, и Алексей Иванович отчетливо увидел на его ремне чехол для ножа. И в ту же секунду преступник достал охотничий нож, отвертку и стал снизу осторожно открывать дверь балкона. Делал он все это бесшумно и ловко.

«Как же разглядеть его?» – лихорадочно думал Алексей Иванович.

И тут внезапное решение озарило его.

Он с силой ударил ногой по стеклу в том месте, где находилась голова преступника. Стекло уцелело, но от неожиданности вор вскочил в полный рост. Еще один удар пришелся на уровне головы. В этот момент Алексею Ивановичу почудилось, что под капюшоном он узнал садовника. В ярости он схватился за ручку, дернул дверь на себя, но вор с другой стороны с такой силой пихнул Алексея Ивановича дверью, что он чуть не упал. Мгновенно серый капюшон ринулся к перилам, как змея, соскользнул вниз и под матерные крики Алексея Ивановича исчез за домом.

На шум проснулась жена. Взволнованный Алексей Иванович путано начал рассказывать ей, что вор – это действительно садовник. Выслушав сбивчивый рассказ мужа, жена уговорила его заняться расследованием утром.

Около семи утра Алексей Иванович был уже на ногах. Решительным шагом он направился в номер директора и разбудил его. Спросонья и явно с похмелья Георгий долго не мог врубиться. Был он длинноволосым, высоким, еще молодым, но с приличным животом, который, как волна, катался поверх его белых шорт. Вообще, он всегда одевался во все белое. Днем, во время обхода своих владений, Георгий походил на падишаха, окруженного многочисленными подданными. К людям относился свысока. Однако если кого-то брал на работу – всегда защищал. Страстный рассказ Алексея Ивановича о ночном происшествии не произвел на Георгия впечатления. Он решительно не поверил, что вором может быть садовник.

– Я его подобрал безработным, дал комнату, решил – пусть поливает цветы, – объяснил он появление у него садовника. Однако под напором аргументов гостя Георгий согласился разобраться. Оба направились к небольшому бару, работающему с утра.

Вдруг директор спросил:

– А что бы ты сделал на моем месте?

Алексей Иванович огляделся по сторонам, почему-то посмотрел на часы и надолго задумался. О полиции никто из них даже не вспомнил.

Оба понимали, что такое обращение ничего не даст.

В маленьком баре хлопотала только что пришедшая на работу буфетчица. Вдалеке у ворот мелькала спина сторожа-пенсионера, который от своей каморки у ворот далеко не отходил.

– Георгий, поручи кому-нибудь из своих людей следить за садовником, – предложил Алексей Иванович, когда они устроились за столиком. – У него где-то рядом должен быть схрон, куда он приходит вечером, берет там деньги и допоздна просиживает в баре напротив дороги. Два дня назад мой брат видел его вдребезги пьяным. Он кое-как возвращался из этого бара поздно вечером.

– Мыслишь так? – криво усмехаясь, отозвался Георгий и полез за мобильным.

Он приказал заместителю отправиться в комнату садовника и под удобным предлогом увести того, чтобы сделать обыск.

– Алеша, – обратился он тихо, даже по-свойски, – ты не знаешь болгар. Теща моя говорит: «Болгары народ подлый, злой, всегда нож в спину вставят». А болгарское жулье они как цыгане. Поэтому деньги давно пропиты или проиграны в карты, – категорически заявил Георгий.

– А ты разве не болгарин? – вдруг дошло до Алексея Ивановича.

– Нет, я – помак! Как говорят русские – гремучая смесь.

– А Асен тоже гремучая смесь? – спросил Алексей Иванович.

– И он тоже. Все начальство здесь помаки. А вот садовник – болгарин, его зовут Иван.

Несколько секунд он помолчал и добавил:

– В этом деле надо действовать жестко.

Он снова выругался на каком-то диалекте, стиснул свои толстые пальцы в кулаки, и глаза его стали злыми и страшными. Только сейчас до Алексея Ивановича дошло, какой оборот принимает дело.

«Будут выбивать показания мордобоем», – мелькнуло у него в голове.

– Ты твердо уверен, что это той? – с болгарским окончанием еще раз спросил директор. Алексей Иванович сделал короткую паузу, перед его глазами вновь пролетела ночная сцена, и он уже менее охотно подтвердил, что уверен. Вскоре садовника послали по задачам, а Алексей Иванович вместе с замдиректора пошли обыскивать комнату.

Деньги и серую куртку в комнате садовника не нашли. Но на большой двуспальной кровати, поперек, словно доказательство невиновности, лежала не серая, а белая куртка с капюшоном.

– Это он для меня оставил белую куртку, – обрадовался Алексей Иванович, – смотри, мол, нет у меня серой куртки, которая была на мне ночью. Ну что ж, голубчик, это еще одно доказательство, – окончательно решил Алексей Иванович.

Вскоре они вернулись на место, где восседал директор. Он уже пил кофе и беседовал с сестрой – бухгалтером Дома журналистов. Руководство стало совещаться, а Алексей Иванович молча слушал. Предложение о слежке за садовником сразу отпало. За слежку надо было платить, поэтому денег стало жалко. Асен – тот самый замдиректора, который ходил с Алексеем Ивановичем на обыск, седой, но крепкий мужик с огромными бицепсами и кулаками, на хорошем русском объяснил, что посадит садовника в подвал в огромный холодильник.

– Товарищ мороз быстро развяжет язык. Такую экзекуцию он не выдержит, – с гордостью возвестил Асен. Когда консенсус был найден, Асен вместе с еще одним бугаем-сантехником пошли за садовником.

Вскоре Алексей Иванович увидел, как эти двое под руки повели трепещущего, как рыбка, садовника в подвал.

Садовник шел обреченно, словно на казнь. Минут через десять вернулся Асен. Он был возбужден, ругался, кулаки его кровоточили.

– Не признается! Мы его связали и закрыли в холодильнике.

Алексей Иванович напрягся и почувствовал, что потеет.

– Ты его бил? – хрипло спросил он Асена, понимая, что и без вопроса все ясно.

– Еще как!

Он опять выругался и языком стал зализывать сбитую руку. Прошло еще минут пятнадцать. Алексею Ивановичу это время показалось вечностью.

«Что за мир такой? – думал он. – Все не по правилам! Никакой справедливости! Кто сильней, тот и прав, тот и колотит. А Господь все терпит и… молчит!..» Но вдруг он вспомнил о пропавших деньгах, о наглой попытке ограбить его ночью, и гнев снова наступил на его сердце. Минут через пять он наконец, не выдержал и, показав на часы, сердито сказал:

– Может быть, хватит? Человек может заболеть или, не приведи господи…

Он не договорил, и сурово взглянул на директора.

– Не волнуйся, ты за это отвечать не будешь, – осклабился Асен. – Пусть еще померзнет.

Но директор кивнул головой, Асен нехотя пошел в подвал. Через минуту он вернулся и сообщил, что садовник трясется от холода, но не сдается.

– Пойдемте к нему, – решительно сказал директор. – Сейчас мы ему покажем Сталинград. Сделаем очную ставку с Паулюсом.

Когда открыли холодильник, Алексея Ивановича взяла оторопь. Он не узнал садовника. Лицо превратилось в кровавое месиво. Только горели упрямые глаза, на которые сосульками нависли рыжеватые пряди волос.

Асен вытолкал садовника на площадку. Руки у того были связаны электрическим шнуром.

– Это он? – спросил Асен Алексея Ивановича.

Алексей Иванович подошел ближе. Узнать это существо не было возможности. Тогда он повернул голову садовника в профиль и взглянул еще раз.

От резкого поворота длинная прядь переместилась на ухо задержанного, и Алексею Ивановичу почудилось, что именно этот профиль он видел там, на балконе. Оставалось последнее: он вспомнил, что питерский педагог говорила, что рука у преступника была как у юноши. Он прикоснулся к руке. Она была именно такой, легкой, почти воздушной.

– Это он! – внезапно крикнул Алексей Иванович. – Он! Я его узнал!

Он стал тыкать пальцем в сторону садовника и неистово повторять:

– Он! Он! Он!

– Лыжишь! – в ответ вопил садовник. – Грешка!

– А где твоя серая куртка? Куда ты ее спрятал?

– Няма серой куртки, има бяла.

– Врешь, – в ответ кричал Алексей Иванович, – я видел в ней тебя в саду и на балконе! Спрятал! Спрятал главное доказательство!

Неожиданно вперед вырвался Асен и, схватив садовника за горло, начал душить его.

– Где деньги? – сквозь стиснутые зубы повторял он одно и то же. Но тут уже вмешался директор. Он вырвал садовника из лап своего заместителя и, толкнув в холодильник, крикнул:

– Тебе конец, Иван! Сейчас я вызову полицию, и тебя посадят на семь лет. У тебя полчаса времени. Если признаешься и вернешь деньги, я тебя отпущу, и все останется между нами. Если нет, тебе конец!

Он показал пальцами клетку и с силой захлопнул холодильник. Сплюнув на пол, он подошел к выключателю и отключил холодильник. По дороге к бару директор, глядя на Алексея Ивановича, спросил:

– Алеша, ты не ошибаешься? Это – он?

– Он! Даже про куртку он соврал. Она была у него. Он в ней работал в саду.

– Я не об этом, ты узнал его?

Алексей Иванович замолчал, потому что в этом избитом до полусмерти человеке узнать садовника было невозможно.

Он вдруг почувствовал, что все идет не так! Разоблачение вора ничего не принесло. Появилось что-то другое – боль и сомнение.

«Проклятые деньги! Чтоб они провалились!» – с гневом подумал Алексей Иванович.

– Ко всему прочему, не получилось ничего героического. Наоборот – одни нервы! – заключил он.

Рубашка на нем промокла, и он уже сожалел, что не смог добиться, чтобы за садовником следили.

– Мог бы и сам кого-нибудь нанять – не обеднел бы! – ругал он себя в сердцах.

Вызванная полиция заявила, что доказательств того, что подозреваемый лез на балкон Алексея Ивановича, нет. А поскольку у пострадавшего ничего не пропало, то блюстители порядка предложили садовника отпустить. А по секрету посоветовали директору, чтобы не дать ход рукоприкладству, садовника уволить и этим исчерпать инцидент. Так и сделали. В течение получаса садовника действительно освободили от работы, и он с разбитым лицом, но в белой рубашке гордо прошел мимо, волоча по асфальту небольшой чемодан на колесиках.

Уже на следующий день начались странные вещи. Во-первых, Алексей Иванович никогда так плохо не спал. Всю ночь окровавленное лицо садовника нависало над ним и что-то шептало на непонятном языке.

– Перенервничал! – решил он. – Ничего страшного, на мне как на собаке все заживает.

Утром, чтобы взбодриться, он пошел с братом купаться. Неожиданно на повороте мимо него промчалась какая-то красная машина и чуть было не сбила его. А вечером они вчетвером пошли отметить день рождения брата, и все это время Алексея Ивановича не покидало чувство, что за ними кто-то следит.

Всю оставшуюся неделю отдыха на море он так и не смог нормально выспаться.

Наконец настало время возвращаться домой.

Приехав в Москву, он первым делом пошел к врачу. Врач-невропатолог районной поликлиники оказался вполне профессиональным доктором. На жалобы Алексея Ивановича на бессонницу и плохое состояние, врач, узнав, что его пациент кандидат педагогических наук, принялся все объяснять философски:

– Бедные наши классики считали, что русский человек через двести лет станет существенно лучше, но два века прошли, и мы видим, что сложное становится более элементарным, тонкое – грубым, интеллектуальное – массовым…

Затем, проверив давление и постучав молоточком по всем суставам, врач заключил:

– Предупреждаю, мы – врачи – видим лишь то, что нам позволено Создателем. Первое: в мире появилась нервность. Прямо скажу, что иногда, кажется, что мы находимся в психиатрической больнице. Отчего это состояние? Мы наполняемся страшной ложью, причем ложью чрезвычайно глупой, ложью собственной конструкции. Надо запрещать себе врать и прелюбодействовать – эти два фактора больше всего разрушают человека. Вот почему масса людей в наш век живет в пограничной ситуации и нередко не отвечает за свои поступки.

– И что же нас ждет, если все так трагично в нашем веке? – с надеждой спросил Алексей Иванович.

– Наш век либо будет веком гуманитарности, либо его вообще не будет.

– Но мне хочется жить, не смотря, в какую сторону подует ветер, – робко возразил Алексей Иванович.

– И будете! Вот я вам выписываю лекарства. Это для укрепления нервной системы, а это – «Зопиклон – Никомед» – легкое снотворное, которое обладает мягким снотворным эффектом.

Алексей Иванович поблагодарил врача, не пропустил мимо ушей постулат о лжи собственной конструкции, купил на первом этаже поликлиники выписанные лекарства и с наступившей недели начал усердно лечиться.

Но вскоре он почувствовал, что предложенные врачом лекарства не помогают.

Сон не приходил, а состояние стало настолько ухудшаться, что он взял недельный отгул в школе, чем привел свою терпеливую жену в полное недоумение.

Ни сын, ни жена никогда подобного за ним не наблюдали, поэтому не на шутку встревожились. Обоим пришла идея обратиться к народной медицине. Пригласили на дом знакомого врача и по совместительству экстрасенса. Седовласый красивый мужчина лет шестидесяти довольно долго манипулировал вокруг Алексея Ивановича руками и медоточивым поставленным голосом наставлял, что лучший врач – сам больной и что он обязан бороться с недугами усилиями собственной воли. Затем он выписал набор успокоительных травок и посоветовал больше на ночь читать. Читать, пока станут слипаться глаза. Денег он не взял, поэтому впечатление оставил самое наилучшее.

Действительно, чтение начало отвлекать Алексея Ивановича, но ночные кошмары не прекращались. Книги он выбирал занимательные, но чаще – детективы. Чем больше Алексей Иванович читал, тем меньше спал. В привычку вошло по всяким пустякам ссориться с женой и сыном. Вскоре совместное проживание в доме превратилось в психоэпидемию.

От запойного чтения у него испортилось зрение – ему не хватало света. Сообразив, что ночная лампа находится далеко, он однажды вечером удлинил шнур и перенес розетку поближе. Работая с электропроводом, он воспользовался тем ножом, который когда-то купил в Болгарии. Бросив нож рядом и устроив лампу поближе, он принялся читать очередной детектив. Когда глаза стали слипаться, Алексей Иванович выпил две таблетки снотворного и крепко заснул. В середине ночи ему снова приснился садовник. На этот раз он забрался через окно сына, прошел на кухню и, взяв сумку жены, где находилась большая сумма общественных денег, пошел в ванную комнату.

Злость и ярость охватили его. Он мгновенно сжался в комок и попытался встать. Но его словно придавило плитой. Он отчаянно приказывал себе подняться, а сил никаких не было.

Наконец, сделав неимоверное усилие, Алексей Иванович в каком-то кошмаре яви и сна поднялся, нечаянно схватил попавший под руку нож и бросился в ванную комнату. Там действительно спиной к нему стоял человек. При звуке открываемой двери незнакомец плотнее прикрыл голову капюшоном. Этого движения было достаточно. Алексей Иванович с криком: «Попался!» – бросился к вору и со спины всадил нож. Нож прошел до конца. Ни крика, ни стона не прозвучало. Он подхватил падающего человека и только тут узнал… собственную жену. Наташа, как всегда допоздна смотрела телевизор, потом направилась в душ и после купания накинула на себя новый халат с капюшоном, который купила в Болгарии. Кровь стала заливать халат, кафель и руки Алексея Ивановича. Лицо жены сразу изменилось, стало бледнеть, нос заострился, а выражение сделалось испуганным и… обиженным. Потеряв рассудок, Алексей Иванович вместо того, чтобы вызвать скорую помощь, закричал что-то сыну, набросил плащ и сломя голову помчался в неподалеку находящуюся полицию, где спустя час ему вызвали скорую, а потом посадили в камеру предварительного следствия.

Вскоре началось дознание и наконец суд.

Сейчас, выслушав приговор, Алексей Иванович отчаянно пытался разглядеть в лицах судей что-то обнадеживающее, недоговоренное…

Ему хотелось услышать главное: «Несмотря на все случившееся, подсудимый Алексей Иванович Колокольников не замышлял убийства, и все, что произошло с ним, – случайность! А виновен во всем садовник, который в далекой Болгарии в серой куртке с капюшоном забрался на балкон его номера и попытался его обокрасть». Но никто ничего подобного ему не сказал, глаза его налились слезами, и он с горечью и обидой отвернулся от судей. Когда Алексею Ивановичу надевали наручники, он последний раз посмотрел в зал.

И вдруг что-то пронзило его, словно молнией. В самом конце зала он увидел мужчину, который с надменной улыбкой свинцовыми глазами смотрел на него и издалека… грозил пальцем! Он не поверил своим глазам, это был человек, как две капли воды похожий… на садовника! На нем была та же самая куртка с капюшоном, которая при мерцающем торжественном свете в зале казалось красной, как мантия палача.

Экстаз святой Терезы Рассказ

Историю про эту пару услышал я от продавщицы одного из магазинов по Киевской железной дороге. В тот день, возвращаясь к себе после работы в патриаршем подворье, я заглянул в конце рабочего дня в местный магазин. С трудом уговорил продавщицу Любу, толстую, но опрятную молдаванку с черными, как у цыганки, глазами, отпустить мне товар. Купил я пива, рыбный набор и плавленый сырок с черным хлебом. По ходу покупок начался какой-то разговор о вечно сменяемом расписании электричек и вдруг Люба сказала:

– Было время, когда мы все знали расписание. По этому человеку можно было часы сверять.

– И где этот человек? Умер? – полюбопытствовал я.

– Нет. Жив. Он десять лет изучал расписание и ждал… свою красавицу-половинку.

Глаза мои округлились, и я с любопытством уставился на продавщицу.

– Кстати, он только что был в магазине.

– Это тот, что на старой «четверке» отъехал? – спросил я. – Седой такой, с пробором и в черной кожаной куртке.

– Да, зовут его Николай. Тут его практически знают все.

– Чем же он прославился? – поинтересовался я.

Торопиться мне было некуда, и, чтобы разговорить продавщицу, я, не церемонясь, предложил ей бутылку пива и свою скромную закуску. В ответ последовало молчаливое согласие.

Люба кокетливо повела широкими плечами, заперла дверь магазина, сунула в угол за прилавок кем-то забытые кожаные перчатки, перебросила через прилавок пластмассовый столик темно-зеленого цвета, весь исцарапанный разделочным ножом, затем передала по очереди две табуретки грязно-желтого цвета, прочно сделанные лет двадцать назад, и, сев напротив с бутылкой пива, начала рассказывать:

– Познакомились они в конце девяностых. Евгения приехала к своей родственнице, которая недавно умерла. Жила эта родственница здесь неподалеку, на Ленина, 38. Тогда они засиделись, и девушка опоздала на электричку. Следующая и последняя электричка шла через час. Устроилась Евгения в будке на перроне. Ждет-пождет, значит, электричку, а тут откуда ни возьмись появился насильник. Здоровенный мужик, который без спросу сразу стал ее за все места хватать. Как она вырвалась, уж я не знаю, но бросилась бежать по Энгельсу к улице Маркса. Бежит и кричит.

Тот за ней. Споткнулась, и он снова на нее, и сами понимаете с какими претензиями. И вот тут, рассказывают, появился спаситель, вот этот самый Коля-Николай. Хрястнул он бугая кулаком по тыкве, вытащил Евгению из-под него и пригласил к себе. (Он неподалеку от этого места живет – на улице Маркса.) А она возьми да пойди. Ей, наверное, было стыдно такой раскуроченной в поезде ехать. Коля жил один, невесты не было, а с женой расстался давно, кажется, лет шесть назад. И вот, значит, она оказалась у него. Получилось – из одних рук да в другие. Коля – вы ведь видели его – вообще малый красивый. Не очень высокий, но статный. Учился на агронома, но стал товароведом. Как он ее околдовал, один бог знает, но в этот же вечер они сошлись. Не просто сошлись, а искра пробежала, полюбили друг друга. Любовь такая через страдания получилась. Он спаситель, она, значит, спасенная и благодарная. Начали встречаться.

Она каждый четверг стала к нему ездить. Народ у нас глазастый, ничего не пропустит. До сих пор рассказывают, как он встречал поезд, протягивал ей у дверей руку с цветами, и она, счастливая и желанная, шла к нему в гости. Его приметили даже машинисты поездов, потому, что у него была привычка махать им цветами. Странная привычка.

– Почему, – возразил я, – привычка счастливого человека.

– Согласна! Но однажды она не приехала! – словно наперекор сообщила Люба. – Не приехала и в следующий четверг. Поползли разные слухи. Но Николай все равно ходил на станцию и ждал ее.

Зима, лето – он в определенное время, когда они назначали свидание, был на станции. Хорошо, что встречал после работы, а то неизвестно, на что он жил бы.

Многие говорили ему – плюнь, забудь!.. Бросила она тебя! Он – ни в какую! Узнал ее адрес, но и там сказали:

– Да, жила в маленькой съемной комнатке, но исчезла.

Говорят, что он из ее вещей попросил на память какую-то старинную картину. Бабка, у которой Женя жила, отдала ему картину. Говорят, что картина религиозная – святая на ней изображена. Конечно, он наводил справки: Евгения работала в музее работником зала, была на хорошем счету, врагов особых не было. В общем, нормальная, не из красавиц, но привлекательная женщина. Обращался он и в милицию – никаких следов. Тогда, в 90-е, много людей исчезало с концами. Говорят, и сегодня немало исчезает, но об этом не принято говорить, иначе у передачи «Жди меня» работы не будет.

Люба рассмеялась, вытащила сигареты и предложила мне; мы закурили.

– И что же дальше? – сгорая от нетерпения, спросил я.

– Прошло десять лет, а он все ходил и ждал ее.

К его поведению все привыкли, но считали, что на почве любви мужик потерял рассудок. Машинисты, видя его издалека, сигналили ему, как старому другу, прохожие и пассажиры перешептывались и посмеивались.

Больше всех издевались дети: ну знаете это – жених и невеста, тили-тили-тесто! А Николай ходил на станцию, вглядывался в каждый приезжающий поезд и ждал, когда она вернется.

– Ну и что дальше? – воскликнул я. – Вернулась?

– Да, она вернулась! Николай с трудом узнал ее. Когда незнакомая женщина бросилась ему на шею, он в первый момент растерялся и не узнал Евгению.

Дальше произошло чудо, его любовь ее вылечила. Евгения похорошела, поправилась, а то соседи рассказывали, что была зеленая, как лавровый лист. А дальше они стали жить-поживать тут на улице Маркса. Вот вам и вся история. Раньше по Коле сверяли расписание, а сейчас учатся, как быть счастливыми.

Люба допила пиво и стала собираться.

– А где же она была все эти годы?

– Никто не знает. Он молчит, а поселковые только сочинения придумывают. То ли дагестанцы ее в плену держали, то ли этот бугай отомстил и вывез ее куда-то за границу. Никто ничего не знает.

Раздался резкий телефонный звонок. Люба зашла в подсобку и начала громко разговаривать.

– Какие перчатки? Кожаные? Есть. Зачем же завтра, у меня есть человек – я пошлю перчатки с ним. Тут ведь недалеко.

Она заговорила тише и сообщила по секрету, что придет писатель брать интервью.

Выйдя из подсобки, она с хитрющей улыбкой посмотрела на меня.

– Хотите узнать дальше эту историю?

– Да, – искренне воскликнул я.

– Ведь вы, кажется, писатель?

– Да, – согласился я, хотя был обыкновенным студентом-заочником Литературного института.

– Вот вам перчатки – их Николай забыл, идите к ним и сами все узнаете.

Я сорвался с места, но тотчас вспомнил, что нужен адрес.

– Адрес? – переспросила она. – Не знаю! Знаю, что на Маркса. Стоп!

Вспомнила: у Коли ворота покрашены черным цветом с красными полосами. Такие ворота на улице Маркса – единственные!

Через пятнадцать минут я уже был на месте. Мне, реставратору, знающему живопись, без труда стало ясно, что ворота покрашены под «Черный квадрат» Малевича. Но поразило другое: на столбах, перекладинах дома было много детских рисунков, сделанных совсем не детской, вполне профессиональной рукой.

Стало темнеть, но я заметил кругленькую кнопку звонка. В ответ раздался грозный собачий лай. На крыльце показалась женщина неопределенного возраста в закрученном на голове махровом полотенце.

– Сейчас, сейчас, – раздался негромкий, но приятный голос.

Молча загнав большую собаку в вольер, она подошла к калитке и распахнула ее.

– Не бойтесь, наш Чингиз – собака обученная, лишний раз не лает.

Проходите. Коля еще в парилке, поэтому поручил мне вас встретить.

Увидев ее, я замер у порога.

– Проходите, не стоять же на перепутье, – с едва заметной улыбкой сказала она.

Я вошел во двор, протянул перчатки и вдруг понял, что задерживаться повода у меня нет и надо прощаться.

– Спасибо вам за перчатки, – теплым голосом поблагодарила она. – Николай торопился и забыл… По четвергам топим баню, приходится следить, чтобы дрова не прогорели.

Я собирался развернуться, как вдруг под перилами на глухой дощатой стенке увидел очень красивый рисунок, похожий на какую-то знаменитую картину. Рисунок настолько был хорош, что я не стесняясь воскликнул:

– Послушайте, это очень красиво! Кто это нарисовал?

Лицо ее вспыхнуло, и только сейчас я увидел, как она красива.

Красива – последней красотой женщины, которая вот-вот шагнет в другой вид, где возраст уже не скроешь. Она так и не сказала, что рисунок ее, но это и без того было ясно.

– Простите, я никак не могу вспомнить автора оригинала.

Она что-то хотела ответить, но меня понесло.

– Простите, я не представился: меня зовут Вадим, – с трудом выдавил я свое имя, – я реставратор. Работаю в резиденции патриарха, – отрапортовал я, отводя от нее глаза.

– А я – Евгения. – Она протянула небольшую крепкую руку и дружески улыбнулась на мою застенчивость. Чтобы выйти из неловкого положения, я вновь спросил об авторе оригинала увиденного наброска.

– Это – Бернини.

– Не может быть! – с каким-то вызовом возразил я. – Насколько я знаю Бернини, это архитектор. Причем – неудачник! У него на одном построенном им соборе купол провалился.

– И тем не менее, Вадим, это Бернини. Называется эта скульптура – «Экстаз святой Терезы».

Мое удивление было столь велико, что она, протянув руку в сторону крыльца, предложила:

– Войдите в дом, и вы увидите оригинал.

В небольшой темной столовой действительно висела большая фотографическая картина скульптуры Бернини «Экстаз святой Терезы». Картина была размещена так удачно, что лицо ангела, целящегося золоченой стрелой в тело возбужденной Терезы, выглядело словно живым.

– А детские рисунки – это тоже ваши работы?

– Да, мои. Когда-то они спасли мне жизнь. Я работала «кавказской пленницей».

В этот момент вошел ее муж. На нем был желтый махровый халат, из-под которого проглядывал светлый спортивный костюм. Волосы его после бани распушились и отсвечивали сединой. Николай выглядел вполне крепким мужчиной, но видно было, что он лет на пятнадцать старше жены. Лицо после бани у него было красное, мясистое и большеглазое. Смоляные брови, сбегающие к переносице, выдавали упрямый и стойкий характер.

Николай протянул руку и хрипловатым голосом сказал:

– Рад познакомиться с местным писателем.

Ток пробежал у меня по спине от такой характеристики.

– Это кто же меня так оклеветал? – без удовольствия спросил я.

– Люба. Она сказала, что вы студент Литературного института. Разве не так?

– Так… – согласился я.

– Будущая знаменитость, не правда ли?

– Не обязательно…

– Вы похожи на моего любимого американского актера Марлона Брандо, – негромко сказала Евгения. Лицо ее осветилось и стало похоже на изображение Терезы, висевшее в рамке над ней.

– Вот видите, какая оценка! А Женя в лицах разбирается. Люба сказала, что вы хотите взять интервью и что-то написать о нас.

«Ну и интриганка эта Люба» – подумал я и почему-то обрадовался.

– Мы интервью никому не даем, – проходя к столу, продолжил Николай, – а вот если вы не против попробовать нашей настойки и чая с клюквой, предложить можем. Ты согласна, Женя?.

– Очень, – ответила она.

– Вот видишь, Вадим, очень. Значит, так тому и быть. Ну что, доставать напиток?

Я хоть и рассердился на сводницу Любу, но возможность узнать об этой паре побольше пересилила всякие обиды, и, кивнув головой, я согласился на предложение.

Вскоре к настойке появилась закуска, и мы выпили. Николай сразу осушил полстакана и слегка опьянел.

– Так что тебе о нас рассказала продавщица? – с вызовом спросил он, закусывая напиток засахаренной клюквой.

Я бегло пересказал наш разговор с продавщицей Любой.

– Смотри, почти правда. А вот как Евгения исчезла на десять лет, никто не знает.

– Я ему уже рассказала, Коля, – буднично отозвалась Женя. – Вадим заинтересовался «Святой Терезой», нарисованной над крыльцом, и спросил, откуда детские рисунки. Я ему рассказала, что была «кавказской пленницей».

– Но он не знает, как ты туда попала.

– Мне трудно об этом вспоминать, но вам я расскажу. Не надо только об этом писать. Многие из тех, с кем я тогда встречалась, до сих пор живы. Они не простят, если прочтут о себе плохое, – из-под земли достанут и отомстят.

Я работала тогда в музее смотрителем зала, – начала она грудным голосом. – Приехала из Калинина, прописки не было, а тут повезло – попала в хороший коллектив, стала ходить в мастерскую живописи и рисунка, где бывали студенты Суриковского училища. Первое время жила здесь у тетки, но потом сняла комнату. Родители стали помогать, узнав о том, что хочу поступить в Суриковку. И вот однажды случилось то, что вы знаете от Любы. Я хоть перепугалась, но рядом был Николай, и мне уже наутро было не страшно.

Прошел месяц. В это время началась война в Чечне. Это был сентябрь

99 года. И вот однажды мне на работу позвонила какая-то женщина. Представилась соседкой по дому. Сказала, что зашла в нашу квартиру передать из домоуправления какой-то документ об оплате и узнала, что моей хозяйке очень плохо. И что тетя Шура срочно зовет меня домой. Я отпросилась у замдиректора, оделась и выскочила из дверей музея.

У входа справа и слева стояли две машины, посередине были молодые люди, которых я даже не разглядела. Я, ничего не подозревая, пошла между машин, но тут мне перекрыли дорогу. Только теперь я увидела, что дверцы машин распахнуты. Они схватили меня за руки и втащили в машину, в руки того самого зверя.

Я начала кричать, но от удара потеряла сознание. Потом, по всей видимости, связали, потому что когда я пришла в себя, на мне была куча проводов. Я даже думала, что меня хотят убить током. Но оказалось, все как прежде. Он приходил, и каждый день… – Она не договорила и вцепилась в стол руками, стараясь успокоиться. – Потом меня продали другому. Он был вдовый, и у него была куча детей. Вот тут я начала рисовать для детей всякую мелочь: цветы, зверьков, кукол и всякие домики, которые видела из окна. Хозяин подарил мою картину кому-то из полевых командиров – посыпались заказы, и Аслану стали платить большие деньги. Он завел другую женщину и перестал мной интересоваться. Даже часть денег давал мне, словно я могла ими воспользоваться. Но однажды я осталась с детьми одна и, воспользовавшись незакрытыми воротами, вышла на улицу. На старой «копейке» проезжал какой-то русский, которого я остановила. Увидев предложенные деньги, он втолкнул меня к себе в багажник и довез без остановок до Ростова. Там я взяла билет до Москвы и в ближайший четверг поехала искать Николая. Когда я вышла на перрон и увидела Колю, я не удивилась, потому что все эти годы я думала о нем. Я придумывала фильмы, как мы встретимся, и именно так все и получилось.

С тех пор мы не расстаемся. Вот и все. А в общем-то ничего особенного, если только не потерянные десять лет.

– Вот видишь, какая она, Вадим. После всего, что случилось, – «ничего особенного» и готова всех простить. – Он выпил настойки и, запив водой, прокашлялся. Потом заговорил своим характерным сипловатым голосом, видимо, хронически простуженным.

– Меня другое тянет за душу, Вадим. Если бы не эта чеченская месть, сколько бы она успела сделать. И институт бы закончила, а сколько бы картин нарисовала. Не могу им простить, что так над ней издевались.

Нет, прав был Сталин, когда в 1944 году их полмиллиона за восемь дней в Казахстан отправил и навсегда отодвинул проблему. Сегодня у авторов двух чеченских войн просто не было бы возможности ни воевать, ни заниматься международным терроризмом. Тогда Сталин раз и навсегда решил кавказский вопрос. И вот почему это надо было сделать: тысячи из них уклонялись от воинской службы, еще больше было дезертиров, многие сотрудничали с немцами, организовывали банды, грабежом занимались. На войне что за это полагается? Расстрел или штрафная рота! А какое было пособничество и укрывательство преступников. В этом была замешана немалая часть взрослого населения. Вы, Вадим, писатель, вот материал, который российский читатель практически не знает. Они полагали, что закон писан только для русских и прочих граждан низшего сорта, а на гордых жителей Кавказа он не распространяется. Я ведь не голословно говорю, не мне напраслиной заниматься. Читал, и немало, когда Женя вернулась.

Он передохнул, снова выпил, потянулся к полке за какой-то книгой, но махнул рукой и продолжил:

– Во время войны оставшиеся без кормильцев русские семьи голодали, а доблестные горцы торговали на рынках, без зазрения совести спекулировали сельхозпродуктами. Накануне высылки у многих чеченских и ингушских семей скопились крупные суммы денег, у некоторых по два три миллиона рублей.

– Все это, может быть, и так, Коля, но и их надо понять! – неожиданно громко возразила Евгения. – Ты читал, а я своими ушами слышала рассказы старухи-матери Аслана, как партийно-воровские отряды отнимали и забирали все в домах чеченцев и ингушей, расстреливали тех, кто был против грабежа. Поколение, выросшее при революции, было обречено. Многие из них жили в горах и не знали, что происходит в Москве и Питере. А там политика менялась: бывшие террористы, аптекари и мигранты получили ненасытную власть, оплаченную еще до этого Германией и Японией. Эксперимент строился на таком беззаконии, что до сих пор неизвестно количество жертв.

Нет, Коля, как ни больно, но и мы, русские, виноваты, что такое беззаконие допустили.

– Голубушка, да в чем таком ты виновата? – воскликнул Николай.

– Не я, а – мы. Они веками жили в горах, плохо разбирались в политике, которая мало их касалась со времен подчинения Россией Кавказа.

Зато сегодня все изменилось. В Чечне выросло новое поколение, не одурманенное ваххабитами. А каким красавцем город Грозный становится! Пусть радуются.

Ведь как написано: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем».

Поэтому моя беда – не приговор для тех, кто живет по-человечески. Николай вдруг встал, тяжелым шагом подошел к жене и стал целовать ее руки, глаза и щеки.

Я вдруг почувствовал, что оказался в гуще какого-то давнего спора, которому не раз предавалась эта необыкновенная пара. Для порядка я закашлял, потом начал быстро прощаться, потому что стемнело и не хотелось возвращаться затемно. Мы вышли на крыльцо, я еще раз взглянул на рисунок Святой Терезы, слабо освещенный тусклой лампой над дверью и, договорившись, что буду заглядывать, вышел на улицу, названную в честь основоположника коммунизма.

Я шел и думал о русском характере. Вот, кажется, чего только эта женщина ни перенесла, сколько унижений, злобы и надругательства ни испытала, а в результате – все простила, настроила душу на такие колки, когда доброта побеждает, и ты начинаешь понимать, что без любви и веры счастья не бывает и что, как бы тебя ни надламывало, главное в жизни – это все-таки сама жизнь.

Дорога волков Пьеса

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Капитолина

Первое действие

Се Аз посылаю вас яко овцы посреди волков

Старый заброшенный дом в Тульской области в деревне Большие Камни. В доме несколько комнат, но остатки быта сосредоточены в столовой, где меньше протекает крыша. Здесь две койки и лежак, аккуратно накрытые полинявшими покрывалами, платяной и кухонные шкафы, коричнево-грязноватого цвета стол, укрепленный с боков грубо прибитыми досками, стулья и желтого цвета табуретки. В углу пылится телевизор «Горизонт», а на стене – фотографии. Их немного, но лица предков еще различимы, не столько улыбчивые, сколько торжественно-онемевшие перед объективами 60–80 годов. Только, пожалуй, старинное резное кресло в красной бархатной обивке не согласуется с этим набором старых вещей и стен. Впечатление, что все в доме аккуратно складировано, чтобы не досаждать заботой о себе. В этот богом забытый уголок на сбор картошки в пятницу до воскресенья приехали три женщины. Они только что вошли в дом. Люба переодевается и что-то напевает, Варька щепит ножом полено, чтобы растопить печь, Капитолина разгружает сумки со снедью.

Капитолина. Бог ты мой, еды на неделю. (Разворачивает сверток.) Котлеты, кажется, не дожарила – торопилась.

Любовь. Петрович умял бы все. (С горечью.) Почему он не приехал, так и не пойму.

Капитолина. И я не пойму. Был в Туле, за день мне звонил, и вдруг – на тебе, не пришел на вокзал.

Любовь. Капа, а ты в четверг дома была?

Капитолина. Вечером. Утром в ателье, а после обеда отпросилась и за продуктами. За полтора часа все прилавки облазила.

Любовь. Ты лазила, а он, может, звонил, предупредить хотел. Мне-то не дозвониться – четвертый телефон ломается. Шнур длинный – все время аппарат цепляю.

Капитолина. А мобильный?

Любовь. Забросила! Не напасешься.

Капитолина. Странно, я к тебе все время дозваниваюсь. Вечером я же с тобой разговаривала?

Любовь. Ха! К вечеру я свой телефон в срочный ремонт отправила.

Капитолина. Что-то я такого не знаю.

Любовь. Да очень просто: хрясть его по морде, он и зазвонил. Я баба одинокая, силы много. Меня по совместительству в любой мужской коллектив как бюро ремонта определять можно. Одно только, боюсь женам настроение испортить.

Капитолина. Ты и впрямь испортишь. Вон зад как у трактора. Словно на бугор лезет. (Обе хохочут.)

Любовь. Интересно, все юбки мне шьешь, чтобы зад подчеркнуть, а тут хулишь.

Капитолина. Не хулю – завидую. (Подходит к Варваре.) Ну что, получается, Варя? (Варвара пожимает плечами. Показывает на дрова.) Ну да, поленья волглые. Весной в подвал нальет воды, потом в доме, как в сырой камере, сидишь. (Тихо Любе.) Что-то Варвара после кладбища приуныла.

Любовь. А что ты хочешь, это только в песне: «А на кладбище все спокойненько».

Капитолина. Помню, они из Грозного как очумелые сюда приехали. Дом почти даром купили, а жить не пришлось – отец преставился, а она в Тулу на заработки подалась. Трудно ей – совсем одна.

Любовь. Без хозяина баба как спущенный мяч – не побьешь и не покатишь. А мы с тобой так и вовсе – калоши на прилавке.

Капитолина. Это ты в свой огород, голубушка, мячи бросай. Я вон в городе день и ночь педаль жму, народ обшиваю. И здесь осенью и весной не разгибаюсь. Картошку, лук сажаю.

Любовь. Так выходила бы за Петровича. Ведь с детства знаете друг друга. Глядишь, и педаль вместе жали бы. (Хохочет.)

Капитолина. Ну и язык у тебя, Любка. Небось своя педаль заржавела – другую пристроить хочешь? Я для него в детстве пигалицей была, под стол пешком ходила, а он в армию ушел, потом в Афганистане воевал. Только в Туле и встретились. А потом, ты только на словах – «выходи!»

А сама, как сторожевая овчарка, на меня же и накинешься.

Любовь. Нужен он мне! Был конь, да зубы стер.

Капитолина. Не стыдно! То ему черт-те что на уши несешь, а то, поди же – «стер». Он человек веский, рядом идешь, за версту видно – мужик. Только раз и приметила его не в себе, после смерти Степана Ивановича. Да и то понять можно. Завьялов для Петровича с детства кумиром был: герой войны, друг погибшего отца. Можно сказать, второй батя.

Любовь. Присохла ты, я вижу, телочка. Он и звонит тебе последнее время чаще, и глядит на тебя мягче. (Варваре.) А она для отвода глаз мне его приписывает.

Капитолина. Ну вот, раскатала губы – теперь не остановишь! Ты бы при нем такой смелой шумела, а то ведь тоже краснеешь, как девка на выданье.

Любовь. Ох ты – ух ты! Краснею! (Подходит к Варваре. Говорит с артикуляцией.) Варь-ка, ты бы керо-сину, что ли, нали-ла, а то печь мле-ет, как бло-ха на пер-ине. (Варька утвердительно машет головой.)

Капитолина. Непонятно. Ведь договорились на поезд, который в два тридцать отходит. Ничего не пойму…

Любовь. Пока мы тут кренделя разводим, у него, поди, в другом уезде дела наладились. (Хохочет.)

Капитолина. Да хоть бы и так. Что на роду написано, то только Бог поправить может. А он пока на нас не разжалился. (Варвара делает знаки, что печь разгорелась.) Спасибо, Варя. А то от сырости спина немеет.

Любовь. Кстати, Капа, надо бы и баньку протопить. Вечером в самый раз погреться.

Варвара делает знаки, что она готова и баню протопить.

Капитолина. Хорошо, хорошо, Варя! Затопи. К вечеру сгодится – попаримся. Поленья-то помнишь где? (Варвара делает знаки.) Правильно, под козырьком сарая. (Варвара берет топор, нож и выходит.) Ты знаешь, Люба, из рук все валится. А вдруг с ним что случилось?

Любовь. Да бог с тобой. У него здоровья на двоих. Разве ж на ноги жалуется.

Капитолина. Это Афганистан. Его там сильно ранило.

Любовь. Не причитай: он крепкий, как полено.

Капитолина. Эх, кабы так. Брата моего вспомни: мотор решил одним пальцем поднять – похвастал, а «машинка» возьми и лопни. Нет, Люба, мужики хорохорятся, а болячек у них больше нашего.

Любовь. Пьют много…

Капитолина. Пьют-то пьют, да не с радости, а так – от бессилия. Загоняют нас куда-то, а дороги не знают.

Любовь. Твоя правда: Россия как одинокая собака, все на нее лают, а она только огрызается.

Капитолина (беззлобно). Черти б тебя нюхали, Люба. Какая тебе Россия собака. Вон Колю моего возьми. Он и не пил сильно. А умер – и чего в нем только не нашли. Ровно молью выеденный – весь изнутри поизносился. В молодости Камазом звали: огромный, силы за троих, работал не покладая рук, а не заметила, как уездили его на стройках. Тогда что ни стройка – стройка века. Думала, сносу ему нет, а он – хруп, и поломался. (Смотрит на стенку, где развешены фотографии.) Говорят:

«Нашему роду нет переводу». Вот они все: сынка Чечня забрала, а кого и так, без спроса. Из моих только двоюродный брат в Ангарске, а так – всех Господь прибрал. (Достает из сумки часы-ходики, прилаживает их к стенке.)

Любовь. А это зачем?

Капитолина. Пусть здесь тикают. Тут и место их было. Видишь пятно на обоях?

Любовь. Чего-то ты затеваешь, подруга? Или Петровича сюда заманить надумала?

Капитолина. Его жалеть надо: начинал героем, а потом сорвался.

Правду говорят: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся».

Любовь. Жена – та у него ох какой стервой оказалась: разве можно, такой человек, а она возьми да с детьми к другому ушла…

Капитолина. Один он, как в скорлупе. Такого разве заманишь. (Оглядывает дом.) Все думаю, вернусь-ко я сюда, Люба. Вот пенсию получу, дом отремонтирую и сюда переберусь. Квартиру сдам. Чего город? Так, суета… А здесь все тебе родное… (Смотрит в окно.) Какие поля здесь, какие урожаи были при той власти… А сейчас все бурьяном поросло!

Любовь. Смотри, куда ее понесло: «Вернусь!» С кем жить-то будешь, одна? Сюда уже и проехать нельзя. Вон по задам разве. Мост и тот износился: перила сикось-накось, балки на ладан дышат, того и гляди рухнет. А речку как языком слизало, одна жижа от дождя пукает.

Капитолина. Зато демократия – кляни кого хочешь – только смеются.

Любовь. Какая демократия: старые памятники всюду, в мавзолее Ленин, звезды красные кругом…

Капитолина. Ну и что?

Любовь. А то! У власти те же, что и в семнадцатом. Но разница все-таки есть: при той власти порядок был, а при этой только разговор о порядке.

Капитолина. Не поэтому памятники оставили. Должен быть этот… кон… консенсус.

Любовь. И что это такое этот твой … констентус?

Капитолина. Не констентус, а консенсус. Это для того, чтобы не ссорились. Вот поселимся здесь, будем в гости ходить, жить-поживать и перестанем ссориться. Кстати, многие сегодня к земле потянулись, на ней выжить легче. Я сюда вернусь, может, и другие потянутся. А мост не беда – наладим. Чай, не Крымский полуостров. Жить правильно будем – так все наладим.

Любовь. Где так ты умная, Капа, а тут раньше других закопать себя хочешь. Глупо! Кончилась здесь жизнь. Ни у кого рук сюда не доходило – мало нас осталось. К тому же волки появились, теленка в Кокорино сожрали.

Капитолина. Мне все время мать снится, ругает, что дом бросила. Нет, Люба, надо возвращаться… Да и тебе сюда не мешало бы… А что волки – верно. Они под селением к недороду или к войне.

Любовь. Да я что, рехнулась сюда возвращаться? Миллион дай – не поеду. Чего я здесь одна куковать буду? В избе щели, сквозняк, печь коптит… Мне и в городе хорошо. Да у меня и дети в Туле. Все пристроены, работают, в гости ходим. Я еще, может… Слушай, Капа, а если без шуток, раз уж разговорились: все хочу тебя спросить да стесняюсь.

Капитолина (настороженно). А чего это ты стесняешься?

Любовь. А если мы с Петровичем сойдемся, ты как, ничего на это?

Капитолина (не веря своим ушам). Что-что?

Любовь. Если мы сойдемся, ты ничего, не возражаешь? Ведь два года топчемся обе около этого вопроса, а никуда не двинулись.

Капитолина. Тебе мое благословение нужно, так, что ли? Не получишь!

Долгая пауза.

Любовь. Почему?

Капитолина. С арифметикой у тебя плохо.

Любовь. Не понимаю.

Капитолина. Трое у тебя было – и не задержались. Ты, прости, блестишь, а греть не можешь. Душа у тебя, прости, только для себя. Один убег, другой к первой жене вернулся, а старичка схоронила. Глаз у тебя на мужиков, прости, заколдованный. А Петрович – человек-душа. Я ему вреда не пожелаю. Вот тебе ответ, Люба. Не сердись!

Любовь. Не стыдно тебе? Ведь не блудила я, просто не везло. А ты из меня сатану в юбке сочинила. (Резко.) Зря сказала! Наше это дело – не твое!

Капитолина. Вот вдвоем и решайте. Тут я лицо… (Пауза.) Ну да ладно, хорошо хоть сказала. (Вбегает Варвара, машет руками, показывает на что-то за окном.) Петрович, что ли? (Варвара отрицает.) Кто-то идет? (Варвара показывает руками руль автомобиля.) К нам машина? (Варвара утвердительно кивает головой.) Господи, кого это нелегкая несет?

Отчетливо слышен шум подъезжающей машины.

Женщины встревоженно вглядываются в окна.

Любовь. Машина, черный «форд»! Чего его сюда занесло?

Женщины выбегают наружу. Некоторое время доносятся отдаленный разговор, мужской хохот… Наконец в дом входят в сопровождении хозяйки трое мужчин с поклажей. У одного за спиной рюкзак, у молодого человека – гитара и сумка, третий – с дипломатом.

Капитолина. Проходите, пожалуйста! Вот вода (Подает кружку воды.)

Эдуард. Спасибо, спасибо… (Оглядывается.) А мы думали, в деревне жизни нет. А тут дымок из трубы и три красавицы в доме. Тепло, печь топится, прямо-таки сказка… Семи богатырей не хватает?

Любовь. Так трое уже есть!.. Располагайтесь. Меня зовут Люба, я самая близкая подруга хозяйки, а это – Варя. Раздевайтесь, чайком угостим. (Мужчины снимают куртки, устраиваются.)

Эдуард. Спасибо за приглашение. Мы ненадолго. Отогреемся и – вперед. Однако давайте знакомиться: Эдуард Михаевич – эксперт по оценке живописи, икон, монет…

Любовь (в сторону Капитолины). А это хозяйка, Капитолина.

Эдуард. Очень приятно. (Рукой указывает в сторону спутников.) Это Григорий Иванович, а этот, с гитарой, – Сергей. Мои помощники.

Любовь. Значит, вы эксперты? Странно, у нас здесь на километры живой души не встретишь, а вы здесь оказались. И кого же вы оцениваете?

Эдуард. А что, у вас есть антикварные изделия?

Любовь. Надо подумать. Да вот хотя бы эта икона в углу. Капа, можно я ее экспертам покажу?

Капитолина. Какая ж ты неугомонная, Люба. Люди только порог переступили, а ты не свое готова продать.

Любовь. Не продать, Капа, а оценить.

Капитолина. Это дедова икона. Нельзя ее трогать. Пусть так смотрят.

Эдуард. Правильно, икона – это заступница. Не каждому ее давать можно. Григорий, достань гостинец, угощай женщин. Перекусим да в дорогу. Надо засветло до города добраться.

Григорий раскрывает рюкзак и начинает быстро выкладывать на стол запасы еды.

Григорий. Сейчас не стол, а скатерть-самобранка будет. Давай, Михаевич, садись. Разговорами сыт не будешь.

Эдуард. Обо мне не беспокойся. Ты хозяев угощай, Григорий Иванович. Он у нас за питание отвечает. А я пока на эту икону все-таки взгляну. (Проходит в угол столовой и рассматривает икону.) Икона без оклада, поэтому ценность ее невелика. Но ваша икона имеет любопытную историю.

Любовь. Вот видишь, Капа, а ты рассердилась. И что в ней особенного?

Эдуард. Хотите знать?

Любовь. Конечно. Вдруг драгоценность какая-нибудь?

Эдуард. В 20–30 годы иконы советской властью реквизировались или прятались священством. Такими смельчаками были монахи Толгского монастыря, что на Волге. Вот здесь с угла аккуратно отмечено «Тол». Это характерный знак на таких иконах. Значит, икона оттуда.

Капитолина (радостно). Верно, дед говорил, что он привез икону издалека.

Любовь. Слава богу, после этой экспертизы я успокоилась. Вы уж простите меня, Эдуард Михаевич, но я приняла вас за проходимцев. Даже хотела, чтобы вы документы показали. Мало ли здесь отморозков по окрестностям шныряет.

Варвара незаметно выходит из дома.

Эдуард. Я так и понял по вашим расспросам. Не бойтесь нас.

Любовь (кокетливо). Вас я не боюсь, а вот у Григория Ивановича плохой глаз, рассматривает меня со всех сторон, словно я модель голливудская.

Эдуард. Григорий Иванович – реставратор. Он на вас смотрит как на красивую натуру.

Григорий. Михаич, я сейчас больше на стол смотрю. Выпить хочется, продрог в дороге. Давайте к столу.

Эдуард. Сережа, а ты что там застрял, проходи, закусим…

Сергей. Гитара понадобится?

Эдуард. Это как хозяйка, можно и под гитару посидеть. (Капитолине.) Что касается вашей иконы, хозяйка, то, если хотите, составим реестровый номер, и купим вашу икону. Будут живые деньги.

Капитолина. Нет-нет, это наше, давнишнее, и она не продается.

Любовь. И много у вас работы в наших краях?

Эдуард. К сожалению, мало. Мы к тому же разрабатываем алгоритм спасения уникальных объектов, в том числе имеющих статус всемирного наследия ЮНЕСКО. Но и этого, к сожалению, нет в вашем районе. Поэтому погостим, попьем чайку и поедем дальше. Как говорится – волка кормят ноги, а гаишника дороги.

Капитолина. Понятно. Очень приятно. (Протягивает руку.) Капитолина Козлова – уроженка здешних мест. Сейчас, правда, живу… в городе Туле.

Эдуард (пожимая руку). Дом, стало быть, ваш?

Капитолина. Родителей. Вернее, еще деда.

Эдуард. Значит, сюда наездами?

Капитолина. Картошку приехали обобрать. Ну, морковь, лук… Что с весны посадили.

Григорий. А урожай-то есть?

Капитолина. Конечно, каждой картошке рады.

Эдуард. Это хорошо! Стало быть, не забываете родные пенаты?

Любовь. Не положено, товарищи эксперты.

Эдуард. Хорошо у вас. (К Любе.) А вы, стало быть, нездешняя?

Любовь (кокетничая). А что, заметно?

Эдуард. Вы, как чайник, кипите.

Любовь. Мы все здесь кипяток. Правда, Капа? Я городская! Город-то наш знаете?

Эдуард. Тулу? Знаем. Давайте сядем, что ли? Угощайтесь. (Все сосредотачиваются около стола.) Сережа, когда поешь, крестовину посмотри у машины, что-то стучит.

Сергей (делает основательный бутерброд). Сейчас, Эдуард Михаевич.

Эдуард. До районного РУВД у вас здесь сколько километров?

Люба. Какое здесь РУВД! Вон в Больших Степанцах есть один бывший доходяга, так он у нас теперь по рангу и РУВД, и ФСБ. Выдвинулся, когда завязал. Кто в эту дыру полезет. Взяток не дают… бабы молодые все в город подались…

Эдуард. Вы, я вижу, не кипяток, а перец, Люба.

Любовь. С перцем горячее! А вам, зачем РУВД?

Эдуард. Интернет нужен. Сообщить, где мы. Ну так что, перекусим? Не возражаете, хозяйка?

Капитолина (кладет на стол привезенное съестное). Так мы только рады будем. Вот сами собирались закусить. Тут курица, гречневая каша с луком, котлеты… Кажется, недожаренные…

Григорий. Закусить – это хорошо, но и горлышко открыть бы неплохо, Эдуард Михаевич.

Эдуард. С тобой, Григорий Иванович, возиться, что в крапиву садиться. Впрочем, по рюмочке не мешало бы. Наливай! Дорога выматывает.

А что-то я третью не вижу, где она?

Капитолина. Баню топит. (Хлопочет около стола.) Дед мой говорил:

«Баня без ласки – жара не дает». Люба, подай тарелки, не хватает. (Григорий разливает коньяк и тут же выпивает. Тотчас выпивает еще. Эдуард присаживается за стол, но сразу встает.)

Эдуард. Не могу сидеть, ехать надо! (Рассматривает старинное кресло.) Это чье же такое кресло?

Капитолина. Это кресло моего деда. Он сам и делал его.

Эдуард. Прекрасная работа. Дед-то ваш мастер был! Прямо трон, а не кресло. Да и вообще – отличные у вас здесь места. Если бы не работа, я бы из глубинки не вылезал. Человек взрослеет только с землей.

Капитолина. Вот и я на пенсию выйду и сюда вернусь.

Эдуард. Сюда? Ваш дом ремонта просит.

Капитолина. Подкоплю, отремонтирую. Москва не сразу строилась.

Эдуард. Что верно, то верно. Сережка, спой чего-нибудь. А то таскаешь эту бандуру, а петь некому.

Сергей берет гитару, настраивает, поет:

Эдуард. Куда тебя понесло? Хорошим людям дрянь поешь. Лучше выпей и иди крестовину смотри. Скоро темнеть будет.

Сергей выпивает, забирает бутерброд и выходит из дома.

Эдуард. А третью-то женщину как величать? Я и не заметил, как она исчезла.

Капитолина. Варварой ее зовут. Из Грозного она. Девчонкой с ней беда случилась – вот и… молчит теперь.

Эдуард. Что за беда?

Капитолина. Ну эта… Пятнадцать лет ей было. Да ну, не надо… Зато энергии, души у нее на троих. Мы с Любой со станции еле-еле с присядками да разговорами, а она крюком: и на кладбище успела, и здесь раньше нас дела закрутила.

Григорий. Это какое же кладбище?

Любовь. А оно одно у нас, рядом с дорогой: Большие Камни. Отец у нее там похоронен.

Григорий. Ах да, кажется, проезжали.

Эдуард. Торопимся – вот и не видим красоту земную. Разучились любить природу, не видим ее, глазеем. (К Любе.) Ну а вы, красавица, стало быть, городская?

Любовь. Подход у вас медовый. Видать, хваткий, все с комплимента начинаете.

Капитолина. Не ершись, Люба. Она тоже наша. Вон у нее дом с краю.

Любовь. Дом! Нашла слово. Развалюха.

Эдуард. Нельзя так о своем… Сейчас частная собственность в почете.

По всей России умные люди землю скупают, а вы сторонитесь.

Любовь. Да ну ее, такую собственность… Кому мои пятнадцать соток здесь нужны? Вам, к примеру, нужны? А то отдам!

Эдуард. Мне нет, а кому-то понадобятся.

Любовь. Я уже и отвыкла от деревни. Тетка у меня жила. А теперь смотреть некому. Схоронили. Только изредка вот с Капой и Варварой приезжаю.

Эдуард. Значит, все-таки тянет?

Любовь. Ну а как же! Заглянешь в избу – вдруг домового увидишь или мужичка приблудного, заезжего какого-нибудь! (Хохочет.)

Григорий. Это правильно! Приблудный, он как раз и… (Проталкивает полено в печь.) Горячий!

Эдуард (смотрит в окно.) Надо ехать, а то скоро темно станет. Гонишь по вашему району – столько домов вросло, и… никого! Ни умельца тебе, как в старину, ни петуха, ни жерди… Одни сорняки за горло Россию схватили. Беда. Все стали свободными, а хозяина нету.

Капитолина. Привычка к земле ослабла. Эдуард Михаевич, присаживайтесь к столу. Отчество у вас какое-то… особое?

Эдуард (нехотя). По отцу и отчество.

Капитолина. Из каких будете?

Эдуард (по-свойски). Из своих, из своих…

Капитолина. Ну, тогда перекусите, вы почти ничего не ели.

Эдуард. Кажется, вы правы. Надо поесть.

Капитолина. Чем богаты, кушайте на здоровье.

Эдуард (возвращается за стол). Домашняя еда, чего уж лучше.

Капитолина. Правда, коньяк заканчивается. Григорий Иванович как-то быстро его… разлил. А у нас только четвертинка есть. Петровича нет –

и запасы на нуле. Григорий Иванович, прошу вас за стол. А то вы выпили, а совсем не закусили.

Григорий. Петрович? Кто такой? Здешний?

Любовь. Корневой. (Посмотрев на Григория.) Любого домового прижучит.

Капитолина. Здесь все его знают. Он в Афганистане воевал. Семья у него в городе, но живет один. Сюда ездит часто. Хозяин справный – дом у него в порядке. Ну и это (достает четвертинку) его забота. Еще с Пасхи осталась.

Эдуард. Так пригласите его! Он для нас находка. Гд е он живет? Я Серегу на машине пошлю, или вон Григорий слетает.

Капитолина (Эдуарду негромко). Григорий теперь уж только порхать может. А наш Петрович, к сожалению, нынче не приехал.

Эдуард. Жаль, нам для совета такой человек нужен.

Любовь. Мы все здесь для совета подходящие. Советы давать – что семечки лузгать.

Эдуард (посмотрев на часы). Ну что, Григорий Иванович, чего уж теперь торопиться. Видно, по темноте поедем. Неси из машины все что повкуснее: рыбку красную, икорку… Пора разносолами хозяев угостить. Видишь, женщины красивые, добрые, заботятся о тебе. А ты… порхаешь без закуски. (Резко.) Да сними ты робу свою, словно черт из-под земли.

Григорий шумно, кряхтя, стягивает грязную джинсовую куртку, из которой незаметно вываливаются несколько небольших металлических предметов.

Никто, кроме тихо вошедшей Варвары, этого не замечает.

Григорий, аккуратно сложив куртку, споласкивается у ведра, затем направляется к выходу. Увидев Варвару, шутливо пригибается к подолу. Варвара дает ему пощечину.

Григорий. Ух ты! Вот это залипуха! Ну, ведьма! Я же шутя! (К Эдуарду.) Ты гляди, стервоза какая! Да меня от роду мужик-то боялся тронуть, а тут на тебе – баба, и прямо в рожу. Да еще такая… чернавка из Освенцима.

Эдуард. Замолчи! Хам! Иди-иди, а то и от меня получишь. (Выталкивает разъяренного Григория за дверь.)

Капитолина. Да разве можно так шутить. Ей же такое досталось… Ссильничали ее, пятнадцати не было. Она речи после этого лишилась. А он под подол, как дворовая шпана.

Эдуард. Простите его! Ну что сделать, хам! Да и не знал ведь, согласитесь. (Гневно.) Нахал! (Варвара поднимает с пола выроненные Григорием вещи. Прячет их в карман платья. Что-то резкое и гневное жестами выговаривает Эдуарду.) Понимаю, милая. Извини, бога ради. Ничего-ниче-го, все уладится… Сейчас я его позову, и он извинится. (Встает и идет к двери. Громко.) Григорий! Гриша! Иди сюда. (Приоткрывает дверь.) Слышишь, кому говорю. Курить, что ли, пошел? (Тихо себе.) Колдобина из дурдома. (Женщинам.) Сейчас я его приволоку. (Выходит.)

Варвара быстро прикрывает дверь и с оглядкой, жестами пытается что-то объяснить.

Капитолина. Варя, успокойся. Он глупо пошутил…

Варвара пытается объяснить, что не в этом дело.

Любовь. Не могу понять… Видно, она про другое говорит… Что случилось, Варя? Не понимаю. Где случилось? В каком месте? Далеко? Ну, скажи?

Варвара приоткрывает дверь и тут же ее захлопывает.

Быстро подбегает к женщинам и показывает вещь, выпавшую из куртки Григория.

Любовь. Орден? Ну и что? Чей орден? (Варвара пытается вновь и вновь жестами что-то объяснить.) Не понимаю.

Входят Эдуард, Григорий и Сергей.

В руках у Георгия дорожная сумка.

Эдуард (с пафосом). Докладываю, за дверью ночная мгла, терять теперь уже нечего – будем гулять! Вот наши запасы! (Достает из сумки коньяк, вино.) Красная рыба, икра, это всегда кстати. (Подталкивает Григория к Варваре.) Мирись! Любовь к ближнему – долгосрочная политика каждого воспитанного человека. Извинись, и делу конец. (Григорий подходит к Варваре и довольно неохотно, жестом извиняется.) Вот, видите, в нем мужское начало превалирует. Молодец! Гриша, Гриша… Такие красивые женщины, так здесь уютно, а ты… взял да окосел. Читай Достоевского «Униженные и оскорбленные», там все сказано. Прошу к столу. Теперь угощаем мы! Предупреждаю, будет шведский стол – на ногах и до отвала. (Разливает коньяк.) Не хватает одной стопки для нашей Варвары.

Любовь. Я сейчас, Эдик. Садитесь все. Капа, где у тебя стопки? Видишь, Эдик угощает…

Капитолина. Стопки в ведре. Там прошлый раз оставили. Ты же посуду мыла.

Любовь. Прошлый раз на природе погулять хотели, а тут дождь… (Ищет в ведре.) Вот они, стограммовочки.

Эдуард. Трон подвинем к столу, вот так. (Подталкивает к столу красное кресло.) Упирается! Не брезгуйте, ваше величество. (Входит Сергей.)

Капитолина. Сережа, вы бы руки ополоснули. Умывальник полный.

Мыло на косяке. Вон, вон слева…

Сергей. Спасибо, мои грабли только наждаком тереть. Опять цыпки пойдут. Эдуард Михаевич, крестовину поправил. По труду и… честь.

Эдуард. Не торгуйся! Знаю, что причитается тебе. Выпей, лоцман. Мы передышку сделаем. Ах, как хорошо у вас! (Любуется женщинами.) Григорий, какая красота вокруг тебя, а ты куксишься.

Григорий. Первый раз такое.

Эдуард. Значит, учись не делать ошибок. Женская наука требует подхода. Открой вино. (Капитолине.) Штопор есть?

Капитолина. Где – то был нож со штопором. Петрович все водочкой обходился. (Идет искать штопор.)

Эдуард. Конечно, Петровичу замены нет, но мы тоже… мужчины.

Любовь. Еще какие! Эдуард Михаевич, можно я вас Эдиком буду звать?

Эдуард. Тогда я вас Любочкой. Идет? (Люба кокетливо пожимает плечами.)

Григорий. Не надо штопор! (Пальцем проталкивает пробку.) Готово, кисленькое. Сдавать бутылку будете, пригласите – выдерну. (Хохочет.)

Эдуард. Шутки висельника. Плачет по тебе закон, Гришка. Берегись, пока кислородом дышишь.

Сергей. Готово, а где полотенце?

Любовь. Перед тобой, на гвозде. (Сергей вытирает руки, садится за стол.) А вы, Григорий Иванович, не моетесь?

Григорий. Я бензином протираюсь, «шанель 95». Во! И аромат, и стерильно, как в морге.

Эдуард. Да что ты, черт, песню портишь. Садись, Сережа, вот сюда, в кресло. Молодым у нас дорога, старикам – хорошая индексация к пенсии. Так! Слово хозяйке. Прошу, Капитолина… Извините, отчество не запомнил.

Капитолина. Ивановна я… (Берет стопку.) Мы гостям всегда рады… У нас здесь пусто, поэтому каждый человек – радость. Давайте выпьем за все хорошее… Варя, а ты? (Варя отрицательно машет головой.) Обиделась. Ничего, пройдет. Давайте… Ох, не умею я лишнего говорить… Одно знаю еще от мамы: всегда надо соображаться с людьми, тогда не ошибешься, тогда и жизнь на лад пойдет.

Все выпивают.

Эдуард. Правильно, Капитолина: каждый человек – радость, поэтому и «возлюби ближнего, как самого себя». А для нас радость – встреча с умельцем, неповторимым мастером… Мы ведь разведчики, геологи искусства…

Любовь. Как-как? «Геологи искусства»? Так геологи вроде в земле ковыряются?

Эдуард. Геологи в земле, а мы в искусстве. Полномочия даны большие, и возможности есть… Я бы вам за эту вашу икону тысяч тридцать заплатил. Такую икону, между прочим, ни один имитатор не напишет. Капитолина, вы эти края хорошо знаете?

Капитолина. Знаем, особенно здешние районы.

Эдуард. А есть у вас здесь настоящие искусники своего дела? Ведь убежден – перевелись! (Во время этого разговора Варвара незаметно выходит из избы.)

Капитолина. А вам кого конкретно надо?

Эдуард. Нужны резчики по дереву, граверы, кузнецы, владеющие ковкой. Вот мы, к примеру, приезжаем, даем им аванс, заказываем работу, а они творят чудеса. Государство, несмотря на кризис, выделило бы средства, за уникальные вещи платило бы в два-три раза больше, а дело мастеров – штучный товар. Причем такой, чтобы в столицах ахали и удивлялись.

Любовь. Эдик, зачем столицам наша деревенская дребедень, там Америку подавай… Сколько туда народу переехало…

Эдуард. Плохо вы знаете столицы, Люба. Там ведь тоже друг перед другом не прочь покобениться: Иван – дачу, Селифан – побольше дачу.

У какого-нибудь икона XVIII века, а другой хочет XVII, чуть ли не школы Рублева. Петр – мрамор на террасу, Виктор позолоченный туалет. Видели, какой туалет у сбежавшего с Украины Януковича – сплошное золото. А мы им вместо унитазов – коньки на крыши, наличники, резьбу, поделки из серебряной нитки, иконы, живопись… Согласитесь – ведь это настоящее искусство! Притом наше исконное.

Капитолина. Дед мой был умельцем. Тогда мастеров много было.

Я это кресло как зеницу ока берегу.

Эдуард. Милая Капа, подскажите, где искать таких мастеров? Мы бы их на блюдечке подали бы. Правда, Григорий Иванович?

Григорий. Абсолютная правда.

Эдуард. И пресса, и телевидение – все бы их чтили-величали. У нас связи со всеми каналами.

Григорий. И мы бы их оценили. Мы – специалисты.

Сергей. Оценим еще… Я верю, что все получится, командировка удастся. Верю, что такой энтузиаст, как Эдуард Михаевич, наконец получит докторскую. Хватит вам, уважаемый шеф, в кандидатах ходить.

Григорий. Во-во! Точно! Доктор из него настоящий выйдет. (Увлеченно ест.)

Капитолина. Вкусные котлеты?

Григорий. Потом скажу, когда съем.

Капитолина. А Григорий Иванович тоже по научной части?

Григорий. А вы как думаете? Неужели не видно?

Любовь. Ну, по женской части вы уже себя проявили.

Григорий. Я с женщинами редко ссорюсь. А эта? (Ищет глазами Варвару.) Ладно… Вот что принципиально не делаю, так это никогда за женщин… (Наливает себе и другим коньяку.) Не пью! Не нравятся они мне теперь.

Любовь. А что у нас такое случилось?

Григорий. Исчезла совесть. Как у нас говорят: многие стали… проститетей… Раньше женщины другими были. Блюли!

Эдуард. Глупые у тебя принципы, Гришка. Стихов я немного знаю, в основном Есенина, ну, разумеется, Некрасова, Пушкина… Но так и хочется про тебя матерный стих прочитать:

Это не я, это Пушкин так пошутил. Григорий, посмотри, какие вокруг тебя красавицы, а ты маешься и сливаешь.

Любовь (заметно, что опьянела). Да он настоящих женщин еще не видел. Мужик ты, Гриша, крепкий, но еще не объезженный. Встретится какая-нибудь занятная юла, так враз с галопа на шаг перейдешь.

Григорий (присматривается к Любе). Может, и встретится. Вот вы юла занятная. Небось и танцуете?

Любовь. А как же, и танцую, и пляшу. (Вскакивает с места и неожиданно отбивает чечетку.)

Григорий. Смотрите, пожалуйста, прямо-таки искры от нее идут… (Захлопал.) Вы, к примеру, замужем?

Любовь. Нет.

Григорий. Неплохо! А были?

Любовь (с вызовом). Три раза.

Григорий. Три раза?! Ну и куда нам теперь, на какую кочку? Это, голуба моя, пре-любо-деяние. А где же божья заповедь – да прилипнет жена к своему мужу? Где Христов закон о верности? Нету, один дьявол в юбку лезет.

Эдуард. Подожди, Гриша, ты тут в одну кучу не вали все.

Григорий. Да как тут не валить! Я вот иногда смотрю на них и думаю: осатанела житуха наша, одна пьяная свадьба танцует по жизни. Правда, и мужиков мало осталось: кругом одни папуасы, или гондурасы, или… (Погрозил пальцем Сергею.)

Сергей. Мрачный вы, Григорий Иванович, и юмор у вас чернокнижный.

Григорий. Помолчи, ПТУ! Я-то хоть жизнь видел, а ты сразу на хлеба командировочные устроился.

Эдуард. Ребята, сбавьте тон, не надо выносить личное. Здесь дамы, соображать надо.

Григорий. Одна уже по мне сообразила. До сих пор трамвайный звонок в ушах гудит.

Капитолина. Нельзя было ее трогать!

Григорий. Всех можно трогать! Только церемонии у одних министерские, а другие – сами, как мухи, лезут.

Любовь. Ох уж вы воображаете о себе, Григорий Иванович. Прямо-таки Штирлиц.

Сергей. Он из той компании другого напоминает. Ты бы хоть, Григорий, умылся, пот с тебя течет, как с дога слюна.

Григорий. Не виляй хвостиком, дворняжка.

Эдуард. Хватит, хватит, хватит!

Григорий. А что, может, и впрямь баню закатить, простирнуться? Куда по такой темноте? Компания у нас хорошая – на любой вкус. Вот угодили бы, девочки, а то мы как трубочисты на службе Родины.

Капитолина. Давайте постираем, что нужно. (Направляется к джинсовой куртке Григория.)

Григорий (резко). Стоп! Там документы! Командировочные!.. Надо в машину переложить. (Перехватывает куртку у Капитолины, уходит за дверь и тут же возвращается.) Кто? Тут у меня были… вещи!

Эдуард. Что случилось?

Григорий. Исчезли мои… Орден здесь был и другое… Серега, ты решил пошутить?

Сергей. Ты с ума сошел?! Куртка все время лежала здесь, на видном месте, к ней никто не прикасался. Поищи в машине.

Григорий. Я точно знаю, что все лежало в этом кармане. (С угрозой.) Эдик, что будем делать?

Эдуард (к женщинам). Из вас никто не прикасался к его куртке?

Любовь. Я и не видела ее.

Григорий. А где эта? Куда подевалась немая? (Капитолине.) Я вас спрашиваю, где она?

Капитолина. Наверное, вышла. (Хочет встать.)

Григорий. Я сам! Гд е она может быть? В бане? В подвале? На огороде?

Капитолина. Да откуда я могу знать! Пойдите, взгляните… Люба, пожалуйста, сходи, поищи…

Григорий. Нет, оставайтесь на месте. Я сам. (Выбегает из дома. Слышен крик: Эй! Эй! Варвара! Вар-ва-ра!).

Эдуард. Что за ерунда? Сергей?

Сергей. Эдуард Михаевич, вы же знаете меня – чужого не держу.

Вбегает Григорий.

Григорий (кричит Капитолине). Нигде нет. Куда она подевалась?

(К женщинам.) Что вы молчите? Я вас спрашиваю, где эта воровка? (К Любе.) Она рылась в моих вещах? Ну, говори!

Капитолина. Прекратите кричать!

Григорий. Да вы заодно! Где она, отвечайте?

Любовь. Она не рылась… Она… Она… (Смотрит на Капитолину.)

Григорий. Что «она-она»? Я до полиции доберусь, если вы сейчас же не признаетесь.

Капитолина. Выпал орден. Она его подобрала.

Григорий. А мои мосты? Где золотые коронки? Я их снял. У меня вырвали зубы в Щекино, вот свидетели.

Эдуард. Девочки, куда она могла исчезнуть?

Капитолина. Не знаю, ищите… Знаю только одно, ваши зубы ей не нужны, у нее свои есть.

Григорий. Нет, все вы знаете! Только сказать не хотите. (Любе.) Будете говорить?

Любовь. Не орите здесь! Вы не у себя дома, нахал!

Григорий. Я – нахал? Вы посмотрите на нее, красавица народная.

Ваша мша обворовала меня, а я нахал!

Эдуард. Прекратите! Гриша, тебе же ясно сказано, что коронки выпали… Она их подобрала. У нее они, понял. И вела она себя странно. Смотрела на нас зло, как… дикарка. А вот куда она исчезла, меня это очень беспокоит. Надо подключать полицию. Ну-ка, Сережа, заводи машину! Где, вы говорите, у вас РУВД?

Любовь. В Больших Степанцах, десять километров от нас.

Эдуард. Григорий, давай туда с Сергеем. Она не могла далеко уйти.

(Сергей и Григорий срываются с места.) Стоп! Возьмите ее. (Показывает на Любу.) Она покажет дорогу.

Любовь. Я не поеду!

Григорий (кричит). Что? А ну в машину, прошмандовка!

Капитолина (еле сдерживая себя). Люба, я очень прошу тебя, езжай, покажи им дорогу. Если Варвара воровка – пусть люди разберутся. И участковый к месту будет. Езжай, не противься.

Любовь. Хорошо, но все это… Сели как люди, а встали как преступники. (Надевает кофту и платок.)

Григорий (Эдуарду, тихо). А ты? (С намеком.) Останешься здесь?

Эдуард. Да! Я вас жду здесь.

Григорий. Может, вместе?

Эдуард. Никаких вместе. Не теряй время, а то твои безделушки горько плакали. (Все трое быстро выходят. Машина уезжает. Эдуард ходит по дому, всматривается в фотографии, любуется иконой, долго молчит.) Капитолина Ивановна, вы могли бы ответить на два вопроса?

Капитолина. На какие?

Эдуард. Зачем она взяла чужое? И вообще, зачем ей понадобилось брать эту… мелочь, словно это никто не узнает?

Капитолина. Не знаю, ума не приложу.

Эдуард. А почему вы не заставили ее вернуть? У нее в руках чужое, логично спросить: «Зачем тебе это?» Ведь вы человек совестливый… А в результате потворствовали… нехорошему поступку. (Пауза.) В вас столько женского, привлекательного…

Капитолина. Слово какое-то дурное – потворствовала… Варвара чужое не заберет, она не такая. Здесь в другом дело…

Эдуард. В чем?

Капитолина. В том-то и дело, не знаю, она пыталась объяснить, но мы не поняли.

Эдуард. Объяснить? Да-да, ведь она немая… (Подсаживается к Капитолине, наливает коньяку ей и себе.) Люба права: так все симпатично начиналось, такое интересное знакомство, и вдруг… Вы ведь вашу подругу, ну, это, Любу, не очень, по-моему?..

Капитолина. В каком смысле?

Эдуард. В прямом – недолюбливаете. В отличие от вас, она очень бесцеремонная.

Капитолина. Какое это имеет значение…

Эдуард. Прямое. Простите, но я вас сравнивал…

Капитолина. Это как? Кто больше понравится?

Эдуард. Да, вы понравились, а она нет. (Подходит к фотографиям на стене.) Хотите, угадаю, где на этих фотографиях ваш муж? Этот?

Капитолина (не без удивления). Да, это он.

Эдуард. Чубатый. Красавец.

Капитолина. Как вы догадались?

Эдуард (со всех сторон рассматривает Капитолину). А может быть, я – экстрасенс. До пенсии один год?

Капитолина. Да.

Эдуард. Деньги на ремонт этого дома нужны?

Капиталина. Ну… В общем, нужны.

Эдуард. Непригретая вы женщина, Капитолина, как потухший костер – черно под глазами. А вы ведь так молодо выглядите, какая фигура, грудь, длинная шея… Красавица! В вас влюбиться немудрено.

Капитолина. Будет вам! В краску вгоняете…

Эдуард. Очень хорошо, значит, чувственная. Мне под пятьдесят. Все мои… Женился – разженился, так один и тарахчу по колее. Ну, не бедный… Кое-что умею… Хотите, Капа, скажу правду?

Капитолина. Смотря какую.

Эдуард. Самую что ни на есть правду. Я ведь из-за вас решил здесь остаться. Вижу глаза… теплые… Полторы недели гоним – вокруг только пыль. В гостинице – провинциальное хамье, в буфете – мыши бегают, официантка визжит. В ресторане – воняет… Беда! Пустили страну под откос, цены зашкаливают, скоро талонами людей будут снабжать. Правильно говорят: нефть дешевеет, а бензин дорожает. А сколько рук на обочине оказалось. Но нет – все сами… Мы питерские, с усами, все можем, все предвидим, а на поверку – тупик.

Капитолина. Ну почему, сейчас взялись. Кризис заставил.

Эдуард. Поздно, двадцать лет на игле. От такой наркомании в короткий срок не выздоровеешь. Так, шумим: Украина, Сирия, международный авторитет, а прилавок невкусный, дорогой. В сухом остатке – одни обещания. Кончилось время, когда русских бичами гнали в рай, теперь гонят, чтобы погонялы на их спине туда въехали.

Капитолина. А что же вы в таком случае не уедете?

Эдуард. Я назло всем буду долго жить, чтобы увидеть, чем все это закончится. Но как бы плохо мне ни было, я никогда не уеду.

Капитолина. Почему?

Эдуард. Мечтать я могу за границей, а дело делать только в России.

Я – наркоман.

Капитолина. Мрачно вы на все смотрите, Эдуард Михаевич, без души.

Эдуард. Ха! Душа – это идеализм, Капа. Душа там, где вера, а где ее нет – только пропаганда.

Капитолина. Вы такой умный человек, Эдуард Михаевич, а слова чужие.

Эдуард. Капа, давай на «ты». Так, как в песне: «И сокращаются большие расстояния, когда поет далекий друг».

Капитолина. Попробую… У вас красивый голос. Скажите правду, чего по нашему захолустью рыщете?

Эдуард. Обстоятельства. Раньше я крутыми делами занимался… Но враги не дремлют… Пришлось приспособиться на другом уровне… Пожиже, но поспокойнее…

Капитолина. Человек – сам себе хозяин, Эдик. Один ползком живет, другой в рост шагает. Вон недавно у нас Степана Завьялова схоронили, бывшего совхоза-миллионера председателя… Всю жизнь свое гнул, поперек шел, не боялся. В войну – Герой Советского Союза, море орденов, слава… А после – то в гору, то ажно под корень за свой язык. А не сломали!.. Сто человек приехали сюда хоронить. Уважили, потому что добрая слава – лучшее богатство. Или вот сосед наш, Петрович, кажется, все прошел: афганскую войну, дважды ранен, потом ни за что три года отсидел.

Эдуард. И за что посадили?

Капитолина. В ресторане женщину от хамов защитил. А те набросились на него. А он сильный, обученный: двум носы поломал, а третьего – инвалидом сделал. Вышел – не озлобился. Но…

Эдуард. Ваш Петрович легко отделался. Видать, хорошо воевал, а то мог бы до десяти схлопотать. А в чем «но»? Почему не договариваешь,

Капа… Он тебе нравится, но нет взаимности? (Пауза.) Слепой он, ваш Петрович, такую красоту не видеть. (Обнимает Капитолину, та освобождается от объятий.) Так в чем же все-таки «но»? (Выпивает коньяк.) Капитолина. Человеком остался. После тюрьмы люди редко поднимаются, хуже становятся.

Эдуард. Хуже, говоришь? Это правильно…

Эдуард (наливает еще коньяку, выпивает). Ну а ты какая, Капа? Хуже или лучше?

Капитолина. Я, как тысячи других, пережила все: и хорошее, и плохое… Кто сказал, что жизнь должна быть легкой? В мучениях рождаешься, в мучениях умираешь… А страна здесь ни при чем, хорошо управлять ею не научились. Подгребателей много развелось – все себе да себе… Вот так, простите, лапу наложат на что-нибудь (невольно показывает то место, где была рука Эдуарда), хочешь крикнуть: да разве так можно! Это же люди! Наш дом, в нем опрятней надо быть! Но нет, наш – это еще не мой. Вот от этого враскосец многое и идет.

Эдуард. Нет, черт побери, недаром я захотел у вас приостановиться.

От тебя, Капка моя, здоровьем пышет. (Пытается обнять Капитолину.)

Капитолина. Эдуард Михаевич, меня зовут Капитолина Ивановна, и, пожалуйста, не надо так… руки успокойте. Я это не люблю.

Эдуард (берет со стола тарелку и вдребезги разбивает ее). Милая женщина, зачем вам так надуваться? Вы что – юная креолка? Или Мадонна? А может, у вас есть то, с чем трудно расстаться? Да сейчас нет ни одной женщины, которая на сторону бы не сбегала! Хотя бы для интереса. А уж со зла мужу рога наставить или чего-нибудь ухватить через очередного мужика – так это просто святая обязанность.

Капитолина. Не по моей это части, на сторону не бегала.

Эдуард. Неужто?

Капитолина. И доказывать не хочу!

Эдуард. Рука, которую я положил вот сюда (обнимает рукой шею женщины), – она не грязная. (Прижимает Капитолину, пытается поцеловать ее.)

Капитолина. Эдуард Михаевич, не притрагивайтесь ко мне! Мне это неприятно.

Эдуард. Сначала всем неприятно, а потом… (Хватает Капитолину.) А потом очень даже приятно!

Слышен треск проезжающего мотоцикла.

Капитолина. Помогите! По-мо-ги-те!

Эдуард (рукой зажимает Капитолине рот). Ах ты, сука, подставить меня хочешь. А ну, мадам, раздевайтесь! Поломалась, и хватит!

Хватает Капитолину и несет к лежаку. Долгая молчаливая борьба. В комнате уже сумеречно. Слышны всхлипывания Капитолины.

Эдуард. Не хнычь. (Наливает коньяк, пьет.) Не вздумай Петровичу жаловаться. Лучше молчать. У каждой женщины такие тайны есть. (Капитолина уходит и вскоре возвращается.) Вот тебе 50 тысяч на ремонт дома. (Достает из портмоне деньги.) Скажешь, что это за твою икону. (Кладет деньги за икону.)

Слышен шум подъезжающей машины. Григорий и Сергей втаскивают в дом сопротивляющуюся Варвару. Она втискивается в угол и там замирает.

Григорий (Эдуарду). Еле ухватили! С дороги лесом побежала, когда машину увидела. Серега, слава богу, ее накрыл, а то бы ушла.

Сергей. Руку мне прокусила.

Любовь (Капитолине). Это – ужас! Я ее не понимаю. Что с ней стряслось? Как мегера!

Григорий (Капитолине). Коронки так и не вернула, мша болотная.

Любовь. Варя, если эти вещи здесь, то я тебя, мы тебя просим: верни! Пойми, надо все по-хорошему закончить. Людей надо отпустить, дела у них важные, а ты задерживаешь. Ну что ты молчишь?

Капитолина. Варя и я тебя прошу, верни им все. Пусть уезжают. (Плачет.) (Варя делает отрицательные знаки.)

Григорий. Что ты тычешь в меня? Я тебе что, волк в зоопарке? (Варвара показывает Григорию кукиш.) Ах ты сука! (Хватает со стола нож, бросается к Варваре.)

Эдуард. Куда? (Вырывает нож.) Нельзя! С ума сошел! Не хватает еще… Сядь! (Силой усаживает Григория на стул.) Сергей, хорошо искали?

Сергей. Гришка всю ее ощупал – нет у нее коронок. Исчезли. Спрятала. Только что туда не лазили…

Эдуард (к Любе, тихо). Как ее отчество?

Любовь (тихо). Александровна. (Заискивающе.) Вы помягче с ней, Эдуард Михаевич, у нее что-то с нервами… Срыв какой-то…

Эдуард. У всех нервы! (Подходит к Варваре.) Варвара Александровна, что случилось? Глупо так вести себя. Отдайте то, что вы взяли, и на этом все закончится. Выпьем штрафную и концы в воду. А? Молчим? Предпочитаете конфликт? Полицию? (Варвара утвердительно кивает головой.) Ах, так? Капитолина Ивановна, видит бог, что придется закрутить дело на полную катушку.

Капитолина. Вы это уже сделали. (Эдуарду, негромко.) Пусть только приедет полиция…

Эдуард (так же негромко). Не пугай, ничего не докажешь… (Отводит Григория в сторону, тихо.) Надо смываться! Но… Это найди… Иначе… Понял? Я тебя, кстати, предупреждал, не послушал… (Снова к Варваре.) Ну что, надумала? (Варвара отрицательно машет головой.) (Григорию.) Вот так, Григорий.

Григорий бросается к Варваре, вытаскивает ее из угла, трясет за плечи.

Григорий. Где они? Я тебя убью, сволочь! Где они? (Варвара в бешенстве бьет Григория по лицу.) Ах ты тварюга! (Варвара закатывает пощечину Сергею.)

Сергей. Во дает баба! Я же тебя!.. (Бросается к Варваре, его останавливает Эдуард.)

Эдуард. Нет, без рук!.. Свяжите ее. (Снимает свой ремень. Варвара пытается проскочить в дверь, но ее хватают и начинают связывать.)

Сергей. Вот так, голубушка.

Григорий. Ты у меня заговоришь, проказа деревенская! (Бьет по щекам).

Капитолина. Вы что делаете? Как вам не стыдно! Бандиты, отпустите ее, отпустите… (Пытается помешать мужчинам. Ее отталкивают.)

Любовь (умоляюще). Варя, верни им все! Ты видишь, до чего все дошло! Ведь эти вещи у тебя… Ты их показывала. Зачем тебе это? Верни! (Варвара негодующе смотрит на Любу, пытается что-то ей объяснить. Ногами отталкивает мужчин.)

Капитолина (бросается к Эдуарду). Ты что, бандит делаешь?

Эдуард. Что ты сказала… Я бандит!.. Этот бандит только что за… твою… икону деревенскую, пятьдесят тысяч заплатил!

Капитолина бросается к иконе, достает деньги и кидает в лицо Эдуарду.

Все на секунду опешили.

Любовь. Капа, что ты, что ты? Зачем? (Эдуарду.) Спокойно! Я все соберу! И черепочки здесь соберу, и деньги. (Ползает на коленях и собирает деньги. Отдает их Эдуарду.) Вот, только не ссорьтесь. (С ухмылкой.) Милые бранятся – только тешатся.

Эдуард. Все, другого выхода нет, как только обыскать весь дом и сдать ее в полицию.

Любовь. Она была в бане. Может, там?

Григорий. Верно, она же уходила туда. (К Капитолине.) А ну, веди!

Капитолина медленно направляется к выходу;

Все идут следом.

Капитолина (останавливается). Не пойду, пока вы ее не развяжете!

Григорий. Нет, пойдешь. Вы все здесь заодно. Пойдешь! (Толкает Капитолину в спину.)

Капитолина. Я сейчас, Варя, потерпи!

Эдуард. Сергей, останься!

Все выходят. Остаются Сергей и Варвара.

Сергей. Ну что, партизанка, доигралась? (Проверяет прочность вязки.) Теперь жди, голубушка, срок. Свидетелей сколько хочешь, так что не отбрехаешься. (Гарцует перед Варварой.) Пару лет схлопочешь как миленькая. И зачем тебе нужна эта гниль? Слушай, глухомань, скажи мне, где их спрятала, и я незаметно подброшу. Купец и Гришка успокоятся тут же. Хочешь? Эти вещи здесь, в доме? Ну что ты молчишь? (Берет Варвару за подбородок и медленно втолковывает.) Я тебя спрашиваю, где золото? Ну? (Трясет подбородок Варвары.) Ты скажешь или нет? (Варвара плюет Сергею в лицо.) Ах, так?! Психушка по тебе плачет. (Варвара обвисает на веревке. Плачет.) Виси здесь в свое удовольствие. (Садится на кровать.) Дура стоеросовая, верни все, и мы тут же смотаемся. Где коронки? Здесь? (Варвара отрицательно машет головой.) В бане? (Варвара утвердительно кивает.) Покажешь? (Варвара не соглашается.) Но точно в бане? (Варвара подтверждает.) Пойду скажу им. (Поспешно выходит.)

Варвара энергично пытается высвободиться. Входит Петрович. На нем зеленый военный плащ, на плече рюкзак и зачехленное ружье. Увидев привязанную Варвару, он останавливается как вкопанный.

Петрович. Варя! Кто это тебя?

Варвара (медленно говорит). О-ни… В ба-не… Осто-рож-но… Бан-ди-ты! Вол-ки! Ой, что это? (Только сейчас до нее дошло, что она говорит.)

Петрович. Какие волки? (Отвязывает ее от спинки кровати.) Что ты, Варя? Подожди, да ты… заговорила? Голубушка… Заговорила!..

Варвара. Да, ка-жется… Пет-рович! (Обнимает Петровича, затем подбегает к окну.) В ба-не волки!..

Петрович. Какие волки?

Варвара. Волки с большой дороги… Бан-ди-ты… Я ви-де-ла их машину около кла-дбища, когда бы-ла на мо-ги-ле у… отца. Они рас-ко-па-ли… (Бросается к зачехленному ружью Петровича.) Их надо задержать… В полицию… (Петрович открывает чехол, достает ружье и прикладывает ствол.) Они рас-ко-пали мо-ги-лу ге-роя… За-вья-ло-ва.

Петрович. Как? Могилу Степана?

Варвара (достает из угла спрятанные свидетельства). Вот! Могила толь-ко за-сы-па-на свер-ху… Я пом– ню орден. Мы его по-ло-жи-ли к нему. Ты еще ска-зал: «Сда-ва-ть не бу-дем, с ним ос-та-нет-ся!» Вот он. (Передает орден Петровичу.)

Петрович. Он! Еще выщерблено вот здесь, с краю. Точно он!

Варвара. А это (показывает коронки). Его зубы… Фа-шис-ты!..

Петрович. О-о! Что делается!

Варвара. Это они…

Петрович. Сколько их?

Варвара. Тт– рое! Два му-жи-ка и маль-чиш-ка…

Петрович. Кто они такие?

Варвара. Ко-ман-ди-ров-ка… Вв-рут… Вол-ки, ма-ра-де-ры…

Петрович. А где наши?

Варвара. Там, в ба-не… Вот это и-щут. (Показывает орден и коронки. Трясет Петровича за плечи.) Их на-до за-дер-жать!..

Петрович. Спокойно! (Подходит к окну.) Степана могилу тронули… Ах, падаль человеческая… Ну, погодите, голубчики… Так! (Командует.) Сюда! Привяжись! (Набрасывает веревку на Варвару.) Стоп! Не то… Встань вот здесь, за углом… Двоих пропусти, а третьего вот… (Дает бутылку.) Прямо по макушке лупи. Иначе один уйти может. Ну, с богом, Варвара Александровна.

Варвара (шепотом). Бо-юсь, Петро-вич! Тря-сет всю…

Петрович. Ничего, вначале трясет, а потом горлом злость стучится.

(Командует.) Иди на место. (Варвара прячется рядом с входной дверью. Держит бутылку наизготовку.) Спокойно, Варя! Спо-кой-но! Не таких волков на дороге видели. (Осматривается по сторонам.) Нужна веревка.

(Быстро идет в соседнюю комнату.)

Варвара (испуганным шепотом). Пе-тро-вич, где ты? Нашел веревку?

Петрович. Порядок, нашел!

Варвара. Петрович, и-и-дут!

Из темноты появляется фигура Петровича, на плече у него веревка. Он медленно наводит ружье на входную дверь.

Слышны голоса.

КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ

Второе действие

Декорации те же. Крикливо бранясь, входят Сергей, Эдуард и следом – Григорий.

Сергей. Спросите Варвару, она подтвердит, что пропавшие вещи в бане. (Кричит.) Смылась!

В этот момент Варвара бутылкой бьет Григория по голове;

тот, закачавшись, валится на пол к ногам входящих следом

Капитолины и Любы. Сергей хватает табуретку и медленно идет на Варвару.

Голос Петровича. Руки! (Все испуганно замирают, оглядываясь друг на друга.) Опусти табуретку. Оружие заряжено. (Кричит зычно и яростно.) Смирно, сопляк! Руки вверх! (Сергей только теперь заметил за углом фигуру человека. Он медленно ставит на пол табуретку, поднимает руки. Эдуарду.) Мужчина в очках, отойдите от окна влево. Стоп! Если шелохнетесь, стреляю без предупреждения. Варя, свяжи своего бугая. Капа, Люба – отойдите в сторону! (Варвара находит веревку связывает руки лежащего на полу Григория.) Варя, отойди за шкаф. (Варвара уходит за шкаф.) Эй ты, молокосос! (Бросает веревку Сергею.) Вяжи очкарика.

Эдуард (опомнившись). Вы что, с ума сошли? Кто вы такой? По какому праву?..

Петрович (выходит из-за шкафа). Молчать! (Стреляет из ружья в стенку. Все перепуганы.) Это первое и последнее предупреждение. Вяжи очкарика, кому говорю. (Сергей поднимает веревку, заводит руки Эдуарда за спину и связывает.) Привяжи его на место Варвары! (Сергей привязывает Эдуарда к спинке кровати.) Теперь отойди в сторону. Не туда! В угол! Кому говорят, в угол! (Сергей, озираясь, отходит в угол.) Варя, проверь, как он привязан? (Варя еще крепче привязывает Эдуарда.)

Варвара. Го – то-во, Петрович!

Капитолина. Петрович, господи, откуда ты? (Бросается к Петровичу.

В этот момент Сергей ринулся к двери, но его успевает схватить Варвара. Оба падают на пол. Борьба. Петрович подбегает к ним и придавливает Сергея стволом ружья к полу.) Не шевелись! Или все кости разлетятся!

Эдуард. Бандит! Как вы себя ведете?

Петрович (наводит на Эдуарда ружье). Откроешь рот, душман, прямо в пасть попаду. (Эдуард скисает.) Варя, свяжи мальчишку. Капа, дай веревку.

Капитолина. Веревок больше нет. Есть шнур – подойдет?

Петрович. Подойдет! Давай. (Капитолине.) Не подходи! Бросай! Варя, возьми шнур. (Сергею.) Лицом на пол, руки за спину! (Командует.) Варвара Александровна, связать!

Варвара. Есть свя-зать! (Вяжет руки Сергею.)

Петрович (Сергею). Встать! (Сергей встает. Варваре.) Варя, привяжи мальчишку к другой спинке. (Варвара подводит Сергея к другой спинке кровати и привязывает шнуром.) Проверь? Крепко?

Варвара. За-ме-ча-тель-но.

Петрович. Всем оставаться на местах. (Подходит к лежащему Григорию. Поднимает за волосы голову, внимательно смотрит.) Хорошая работа! Жив… Ничего, скоро очухается… (Вытаскивает из брюк ремень и ловко связывает ноги Григория.) Все, конец! Операция по задержанию преступников закончена. Теперь надо принять решение, что с ними делать.

Капитолина (бросается к иконе и на коленях читает молитву). О Пресвятая Дево Богородица. Слезами молюсь пред Пречистым образом Твоим. Спаси в погибели и скорби. Воздвигни из глубины греховны, просвети ум наш, омраченный страстями, и врачуй язвы душ и телес наших. Даруй сокрушение сердечное и покаяние истинное, да очистившееся от скверны греховные. Ныне и присно и во веки веков. Аминь. (Быстро встает с колен, бросается к Эдуарду и закатывает тому тяжелую пощечину.) Петрович, я хочу рассказать тебе, что этот поганец еще сделал.

Петрович. Говори.

Капитолина. Нет, только тебе. (Отходит в дальнюю часть столовой, к шкафу. Петрович идет следом. Эдуард прислушивается к разговору.)

Петрович. Что он еще натворил?

Капитолина (резко, с отчаянием). Ты почему вовремя не приехал?

Петрович. Ноги у меня разболелись, Капа. Ты же знаешь, после ранения это. К хирургу съездил – укол сделали. Вот и опоздал. Приехал, когда хвост вашего поезда за углом скрылся. Поехал на следующем. Вот и все! Так что он тут натворил?

Капитолина. Ты не можешь себе представить, как мы волновались… Люба чуть с ума не сошла! Через каждую минуту спрашивала: что с ним? Может, завел кого-нибудь?

Петрович. Делать вам нечего? И это все, что ты мне хотела рассказать?

Капитолина. Нет, не все… (Пауза.) Есть еще одно… дело… (Находит выход.) Люба призналась… Советовалась со мной… (Шепотом.) Она… любит тебя… Подумай, Петрович.

Петрович. Слушай, Капа, здесь такое творится, а ты со своей любовью… Это все, что ты мне хотела сказать?

Капитолина (спасая ситуацию). Нет, не все… Икону он хотел купить.

Пятьдесят тысяч предлагал.

Петрович (с досадой). Какую еще икону?

Капитолина (показывает рукой в угол). Вон ту.

Петрович. Что с тобой, Капитолина? Ты в своем уме? Разве иконами торгуют? И потом, при чем тут Люба? Ты меня удивляешь, Капа! Мне сводниц не надо! (Резко отворачивается от Капитолины и проходит в центр столовой. Все настороженно смотрят на него.) Ну что, все язык проглотили? Люба, докладывай, по порядку.

Любовь (словно сорвавшись с колков). А что тут докладывать?! Мы их приняли по-человечески… Усадили за стол, угощали… А они! (Безапелляционно.) Петрович, в полицию их надо… Они не те, за кого себя выдают. Какие вы геологи искусства, вы – бандиты… Рыщете здесь по нашим дорогам, как волки! И ты, Варя, хороша! Зачем тебе понадобились, тьфу, прости господи, блестяшки?

Варвара. По-мол-чи!

Только теперь до обеих женщин дошло, что Варвара говорит.

Капитолина. Варя, это ты сказала?

Варвара. Да, я.

Капитолина. Ты заговорила, Варенька?

Варвара. Спасибо Петровичу! (К женщинам.) Вот что еще бы-ло в его кар-ма-не.

Эдуард (с энтузиазмом). Вот, видите? Значит, кто был прав? Доказательство – налицо! Чего еще надо? Она схвачена с поличным! Немедленно развяжите меня. Слышите?!

Петрович. Сейчас мы разберемся, что это за поличное.

Эдуард. Эй, как тебя?.. Петрович, не делай глупостей! Это – уголовное дело! Статья 318, часть третья: нарушение законных интересов граждан с применением насилия. Лучше верните, что забрали, и мы по-мирному разойдемся. Я обещаю, что все останется между нами.

Сергей (плаксиво). Дядя, прости нас, отпусти… Я случайно попал в эту… поездку. Ну, ударил я ее, но и она тоже хороша – заплевала всю морду. Отвяжи, дядя, шнур, руки онемели. (Эдуарду, грубо.) Лопухнулись мы, коню ясно! Выложи лучше бабки, и катим отсюда.

Эдуард. Чего-чего? Не понял?! Сережа, опомнись! Ты в чем-нибудь виноват? Что-нибудь сделал противозаконное? Чего заскулил, как щенок? Ну, связаны руки – развяжут! Закон для всех одинаков.

Капитолина. Для тебя закона нет. Бессуден ты.

Эдуард. Не надо, Капитолина Ивановна. Мы с вами… говорили о вашей семье, о дедушке… Так что нечего вам предъявить. Таких как я, – много на дороге… Как говорится: «Молча пришел, молча и ушел». Лучше по-хорошему отпустите, и на этом все закончится. Гришу мы вылечим сами, у меня аптечка в машине.

Любовь. Петрович, может, и впрямь отпустить? (Показывает на Григория.) Ведь она его бутылкой… по голове… Еще чего вдруг… Посмотри, не шевелится.

Петрович. Задумался он. Сновидения осваивает.

Эдуард. Любовь Александровна, спасибо! Правильно вы говорите. Она его чуть не убила. У него может быть сотрясение мозга. Ему помощь надо, скорую! Люди, дорогие мои, опомнитесь! Что вы делаете? Есть прокуратура, суд, полиция, наконец, – пусть они разбираются.

Сергей. Дядя, дядя, отпусти, рук не чувствую. Шнур в кости въелся.

Григорий медленно, со стоном начинает шевелиться.

Варвара переворачивает его на спину.

Варвара. Очу-хал-ся, вол-чара.

Эдуард. Ну вот, опять! Зачем так? Волчара! Какой он волчара? Вы его по башке, как немца какого-нибудь…

Варвара. А он и есть фа-шист!

Эдуард. Ну, знаете, это уже за гранью!

Петрович. Варвара, погоди! Вот! (Показывает Эдуарду и Сергею орден, переданный ему Варварой.) Откуда это у вас?

Сергей (охотно, показывая на лежащего Григория). Это – его! Это у него было.

Эдуард. Коллекционирует. Да-да, он – коллекционер, не удивляйтесь. Сегодня полно клубов коллекционеров, есть и комиссионки. Орден Красной Звезды можно купить в интернете за сорок тысяч рублей или поменять на первоклассный айфон. Сегодня спрос на боевые ордена огромный. За звезду Героя Советского Союза можно получить зарубежную машину, даже внедорожник среднего класса, но с большим пробегом.

Петрович. Значит, торгуете подвигом народа.

Эдуард. Ну зачем так? Все висит на сайте, который как раз так и называется – Подвиг народа. Есть там и предупреждение – за нелегальную продажу штраф восемьдесят тысяч рублей. У Григория – хобби. У него всяких побрякушек видимо-невидимо.

Петрович. Это орден Красной Звезды, а не побрякушка. Его за великую доблесть давали. Человек, получивший этот орден, был разведчиком, в расположении противника вызвал огонь на себя. Здесь же получил первое ранение – ему оторвало руку. О нем фильм «Председатель» снят.

Эдуард. Я очень рад этому. Фильм прекрасный. Но вы, видимо, не расслышали: Григорий коллекционер, у него ордена многих, в том числе и героев войны.

Петрович. А это откуда у него? (Показывает золотые коронки.) Он коллекционер чужих коронок?

Эдуард. Это тоже его. Кажется, у него заболели зубы, удалил коронки… В Щекино это было, в местной поликлинике.

Варвара. Мы зна-ем, чей э-то ор-ден.

Петрович. Подожди, Варя! Сейчас я спрашиваю. Значит, все это его?

Эдуард. Совершенно верно.

Петрович. Варя, возьми ключи, сбегай ко мне домой. Наверху, в правом углу белого шкафа – металлическая коробка, принеси ее сюда. (Передает ключи Варваре. Отводит ее в сторону.) Там удостоверение должно быть на этот орден, найди. (Варвара уходит. Петрович рассматривает коронки.) А где зубы?

Эдуард. В поликлинике остались.

Петрович. В какой?

Эдуард. В городе Щекино. Там ему удалили мосты.

Петрович подходит к Григорию, пытается открыть ему рот.

Тот уже пришел в себя и не дается. Петрович берет нож.

Капитолина. Петрович, остановись! От греха подальше.

Петрович. Поближе, Капитолина. Мы все от греха бежим, а он нас даже на том свете не оставляет, так запутались. Так что потерпи!

Любовь. У меня предложение, Петрович, давай я за полицией обернусь. Выйду на большую дорогу, кого-нибудь поймаю и вмиг обернусь.

Петрович. Что, нервы не выдержали? Чистенькими жить хотите?

Другие чтобы за вас все делали? Нет, Люба, мы здесь без полиции разберемся. Знаем как они перебиваются: с хлеба на воду. (Подставляет нож ко рту Григория. Тот, отхаркиваясь, открывает рот.) Где у тебя рвали зубы? Все на месте, сволочь! (Показывает коронки.) Откуда у тебя это?

Григорий. Мои! Поставить хотел в ближайшем городе. Пломбы у меня расшатались.

Петрович. Совесть у тебя расшаталась. (Эдуарду.) Повторяю, откуда у вас это? (Пауза.) Здесь один закон – вот! (Показывает ружье.) Будете говорить? Молчите! Ну, тогда пеняйте на себя. (Делово и спокойно.) Капа, Люба, садитесь вот сюда. (Капитолина и Люба садятся сбоку на табуретки.) Вы хотите судиться? Что ж, суд так суд! (Подкатывает старинное красное кресло, садится. Показывает орден.) Здесь на ордене есть номер. (Пауза.) К ордену должно быть удостоверение. Будете говорить?

Сергей. Я! Я все скажу! Мы…

Эдуард. Подожди, Сережа! Чего ты боишься? Коронки? Это дело Гр игория. У него нашли, не у тебя… Петрович, вы человек опытный, знаете жизнь, воевали… Мой вам респект! Но давайте по-хорошему! Мы здесь по серьезному и важному делу. Это – моя группа, если хотите – команда.

Петрович. Тебя послушать еще за экспедицию себя выдашь.

Эдуард. Нет, нас не заносит. В наши планы входит найти умельцев: резчиков, граверов, народных художников… Словом, организовать большой, нужный для людей, для сохранения нашей исконной русской культуры промысел, с тем чтобы поставлять в центр лучшее, что создает народ в глубинке.

Петрович. Бросьте, вы обычные мародеры.

Эдуард. Вы опять о своем.

Петрович. Спасатели найдутся и без вас.

Эдуард. Возможно, и найдутся! Но пока их мало. Не секрет, что народное творчество двадцать пять лет брошено на произвол. Да-да, на произвол судьбы! Я не знаю, какие у вас убеждения, Петрович, но я считаю, что в стране воцарился нескончаемый хаос. Такое впечатление, что строят какой-то гигантский стадион, на котором никогда не будет победы. Хотим по своей воле пожить, а все время у разбитого корыта.

Петрович. Это такие, как ты, в 90-е к разбитому корыту страну привели. Еле– еле от него отползли.

Эдуард. Да, согласен. Но, несмотря на некоторую стабилизацию в нулевые годы, идеологическая смута в России продолжается. Разве не так?

Петрович. Так вы ее и делаете, смуту эту. К тому же на чужие деньги делаете. Вон на Украине что делается.

Эдуард. Вы правы, Петрович. Я абсолютно с вами согласен. Мы по глупости потеряли Украину, нас бросает из крайности в крайность. И при этом, теряем свои позиции в народном творчестве, в литературе, в кино, даже в театре. Жирует только шоу-бизнес…

Петрович. Значит, вы в спасатели России нацелились?

Эдуард. Нет, у моей группы совсем скромная задача: мы хотим организовать свое хозяйство и приткнуться к крупному госпредприятию. В прошлом я архитектор…

Сергей. Ха, архитектор! Два курса, а потом?

Эдуард. Успокойся, Сережа! Да, я не закончил архитектурный и журналистику бросил. В девяностые стало не до учебы. Не хотелось терять время. Все наверстывали… Топтали социализм… Грабили страну. И я не ангел оказался, да-да, я из тех… Тут вы правы!

Петрович. Да, ты из тех, потому что не знаешь, что живешь в России.

Иначе бы ты такую околесицу не нес. Россия таких, как вы, выплюнет. Где твой паспорт?

Эдуард. А зачем он?

Петрович. Нам надо знать, что писать на могиле. «Диссидент» – не знаю, как пишется.

Петрович подходит к Эдуарду, обшаривает его и достает из внутреннего кармана портмоне. Вынимает из него паспорт.

Эдуард. Диссидент пишется через «и». Но это плохая шутка, Петрович. И при чем тут диссидент? Я всегда был за народ. Просто я не доверяю тем, кто им рулит. Для меня главное – это возвращение русской культуры, ее корней… Да, здесь получилось… недоразумение.

Петрович (показывает коронки). Вот это ты называешь недоразумением?

Эдуард. Я понимаю, эти коронки… Григорий очухается и сам ответит. Но самое главное, Петрович, не надо конфликта! Бить бутылкой по голове человека – это преступление, связать и угрожать это тоже, простите, произвол! Вы – вооружены, мы подчинились силе, но есть закон.

Петрович. Я – закон! А это (показывает на женщин) ваш суд! Понял?!

Эдуард. Не понял. Вернее, понял одно: судя по вашему замечанию, вы не доверяете существующим законам?

Петрович. Повторяю для ясности: здесь закон – мы! Это наша земля.

На ней мы родились и выросли. Сегодня ты и твои дружки на нашей территории. У нас тут свои правила. (К женщинам.) Надеюсь, вы запомнили, что сказал этот архитектор?

Любовь. Да, все! Врет, ни одному слову не верю. Говорит как на диспуте по телику. (Вскакивает.) Не трогай Россию, гад! Она до сих пор обворовывается такими, как ты. (Вновь садится на табуретку, рядом с креслом в котором сидит Петрович.)

Петрович. Вот тебе, архитектор, голос народа. Итак (тоном судьи), будем считать, что эти нечистоты, высказанные гражданином (смотрит в паспорт.) Гозиным Эдуардом Михаевичем по поводу России, были его защитной речью.

Эдуард. Прекратите шить мне дело! И потом, это не мой народ – это ваш народ! И потом, мы живем в свободной стране! Я имею право говорить то, что думаю. Вы меня не заткнете. Я буду жаловаться губернатору Назарову.

Петрович. Недавно снят. Коррупция – девять лет получил.

Эдуард. Тогда руководителю РУВД города Фоменко.

Петрович. Срочно ушел на пенсию.

Эдуард. Есть второй состав, он менее коррумпированный.

Петрович (не обращая внимания). Капитолина Ивановна, вы все запомнили из речи подсудимого?

Эдуард начинает долго и вызывающе хохотать.

Эдуард (нагло, другим тоном). Хватит! Ты беса не гони, Петрович! На прикол и дурняк меня не возьмешь!

Петрович. Ах, ты так заговорил. Тогда я тебе отвечу: я тебе барагозить здесь не дам. Борода тебе здесь будет, бубен. Заехали вы не туда и заработали на головняк. Понял?

Эдуард. Понял, чем мужик бабу донял!

Капитолина. Петрович, все, что он сделал и говорил, я запомнила.

(Пристраивается рядом с Петровичем и Любой. Возникает своеобразный судейский помост.) Как говорил мой дед: «Купчик божится, когда кнутом бьют».

Сергей. Ха! Угадала! Мы его так и зовем: Купец. Попался, купчик! Заливаешься соловьем, страну костеришь, думаешь, все идиоты?

Эдуард. Не выступай, Серый. Без меня ты пыли лагерной не стоишь. Кого ты перепугался? Этих? Мы еще посмотрим, чья возьмет!

Сергей. Купец, немая про нас все знает, видела нас на кладбище, и нечего виноград сушить.

Эдуард. Хорошеньким хочешь быть, Серега? Что ты расскажешь?

О ком? Ты же сейчас наше дело начнешь закладывать, шкуру будешь спасать!

Сергей (на всю катушку). Ненавижу! Пообещал кущи небесные, и думаешь, все – обвел меня. Архитектор?! Да ты комиссионкой рулил, а потом сел на пять лет. Да ворюга ты! Своих бывших дружков боишься, поэтому по деревням шаришь. Что, не нравится?

Эдуард. Что ты несешь? Какая комиссионка?

Сергей. Простая – московская! Что, съел?! Подделки, сделанные Яш-кой Клебой, музеям и скупкам предлагаешь. У тебя ведь где-то в машине запрятана «кругленькая», небось трясет, когда от тачки отходишь. Все скажу! Дядя, руки ломит. Отвяжи хоть немного, подпругу ослабь, чтобы не затекали плечи. Все скажу!..

Любовь. Петрович, ослабь его немножко, ведь мальчишка. Лицом на соседского паренька смахивает.

Сергей. Дядя Афган, прости, давно я ему хотел в рожу съездить, да руки слабые – не поднимались. (В сторону Григория.) Этот, Шныряла, как бульдог за него тявкал. Слово поперек – в морду. Хорошо хоть теперь со звоном валяется. Впутали они меня… Простите…

Эдуард. Заткнись! Кто тебя, мразь, путал?! Всади ему, Петрович, дробь в задницу, я тебе сто тысяч заплачу.

Сергей. Ты! Ты, сволочь! Я художестенное училище закончил, картины из дерева вырезал – интарсия называется. (В сторону Эдуарда.) Он их поначалу по дешевке у меня скупал, а потом втридорога сплавлял кому-то. Спекулянт он, на нем пробы негде ставить!

Эдуард. Врет! Выгородить себя хочешь, Моцарт из ПТУ?! Не выйдет.

Сергей. Затянул он меня в круговерть, деньги давал… Потом таксистом устроил… Вози его, отпуск бери, когда потребует. Бросил интарсию, шальные деньги пошли… Шоферишь за похмелье, а он уже к вечеру с заданием лезет: там – скупим, у того – выклянчим, другого – объегорим… Дверь просил перед собой открывать – сука! К вечеру тыщу рублей мне в зубы: «Гуляй, Сережа, бутылку водки и хвост селедки – заслужил!» Запои у меня были…

Эдуард. Я тебя насильно не поил, сам к водке тянулся.

Сергей. Петрович, он не русский, гадом буду, – из Молдовы! Сам, сволочь, пьет мало, а другим как из брандспойта льет. Девок напоит – нагишом танцевать заставляет. Одна спьяну лебедя изображать стала, руками махала и за окно шагнула. Отвертелся – сама шагнула. Дядя Афган, руку ослобони, нет сил говорить.

Петрович. Все, с тобой все ясно! Суд учтет твои признательные показания. Кстати, где твой паспорт?

Сергей. В машине! В бардачке! Хотите, принесу?

Эдуард. Задушить тебя надо, шпану, шнуром этим. За клевету – задушить!

Капитолина. Петрович, ослабь ему руки – мальчишка синий стал, затек весь. (Петрович чуть высвобождает руки Сергею.)

Сергей. Спасибо, дядя! Спасибо, женщины.

Эдуард. Ну и мухомор ты, Серый! Я его из дурдома вытащил – у тебя же глюки начались. Вспомни, на таракана от страха глаза пялил – «КГБ» кричал.

В этот момент Григорий сильным толчком переворачивается на спину и садится на пол.

Григорий. У-ух! За-са-да! (Мотает головой.) Словно шпалой по башке. (Смеется.) Ничего себе… Это ты, Афган, операцию провернул? Каким ветром тебя надуло?

Петрович. Сквозняком! Не ожидал?

Григорий. Я всего ожидаю. (С ненавистью посмотрел на Сергея.) Всего! Приучен. (Оглядывается.) Где она?

Петрович. Кто?

Григорий. Кто-кто? Конь в пальто! Где она – немая?!

Петрович. Вышла Варвара.

Григорий. Бабоньки, одеколона на башку полейте кто-нибудь, а то осколки заржавят.

Любовь. Нету для вас одеколона. Вот если коньяку только?

Григорий. Давай. А то раньше времени сдохну – радости для вашего народного суда никакой. (Любовь льет на голову Григорию коньяк, тот хватает губами скатившиеся капли.) И сюда тоже… (Открывает рот. Любовь смотрит на Петровича.)

Петрович. Капни, капни, пусть очухается. (Любовь дает глоток коньяку Григорию.) Ну что, Шныряла, так тебя, что ли, крестят? Давай по порядку. (Показывает орден.) У тебя ведь это нашли?

Григорий. Ишь ты, чего захотел! По порядку? Это у прокурора по порядку. А ты, Коряга, хоть и с пушкой – чиха моего не услышишь. Я тебе не этот котенок. (Кивает в сторону Сергея.) ПТУ, запомни: тебя на первой перепутке без телефона пришьют, охнуть не успеешь, червяк. Вдумайся в народную мудрость: «Не рой яму другому…» – продолжение знаешь. Коряга, закрой меня одеялом, я спать хочу. А когда твоя глухомань придет, я ее урою, вот так! (Делает сильное движение телом и выбрасывает ноги высоко вверх.) ПТУ, если я тебя еще раз услышу, считай, что приговор утвержден. А теперь тишина – спать буду. (Поворачивается на бок.)

Петрович. Будем считать, что и он высказался. Кстати, по поводу «не рой яму другому». (Негромко.) Нужна лопата и керосиновая лампа:

будем по очереди рыть могилу. (Все трое связанных мгновенно отреагировали.)

Эдуард. Какая керосинка? Вы что, фашистские застенки хотите устроить?

Григорий. Купец, хватит хлебалом щелкать, не бзди – не все потеряно.

Сергей. Дядя, я им братское кладбище вырою, только освободи.

Григорий (с угрозой). Серый, я говорил тебе, не баклань. Теперь пеняй на себя: голову оторву и дам в руки поиграться.

Петрович. Капа, у тебя есть лопата?

Капитолина. Сейчас принесу. (Быстро уходит и возвращается с лопатой.)

Петрович (пробует на прочность, негромко). Подойдет. Приговор будем приводить в исполнение за домом. Здесь много крови будет, да и тащить далеко.

Входит Варвара.

Григорий. А-а? Не запылилась, жаба?

Варвара спокойно подходит к наполненному водой ведру и, большим ковшом зачерпнув воду, хлестко окатывает голову Григория. Тот, задохнувшись, долго откашливается.

Варвара (отводит Петровича в сторону). Пе-тро-вич, здд-есь все докк-ументы на на-а-грады. Вот. (Передает коробку.)

Петрович (Тихо.) Теперь ни крестом, ни пестом не отделаются.

Эдуард. Я хочу в туалет.

Петрович. А тебе не понадобится. До приговора осталось недолго.

Эдуард. Перед расстрелом и закурить дают, и в туалет водят. Неужели мне это здесь делать?

Петрович. Не велика проблема, валяй. Даже интересно, как это у тебя получится. Женщины отвернитесь.

Эдуард. А кто мне откроет – ты, что ли?

Петрович. А ты сдай анализ в штаны – почки тебе больше не понадобятся.

Эдуард. А ты сдай мне свое ружье, и я скажу из какого теста ты сделан.

Ничего, вы еще ответите за все. Закон и таких обламывал.

Петрович. Неужели? А если я твоему закону не доверяю? (Связывает руки и тащит Григория волоком к центру. Сажает на пол между Эдуардом и Сергеем.)

Григорий (все еще откашливаясь). Коряга! Афган! Иди сюда, что скажу… (Петрович подходит.) Нет, на ухо. (Петрович наклоняется. Григорий резким рывком пытается схватить зубами ухо Петровича, но тот успевает подставить кулак. Укус приходится на руку.) А-а! Зацепил все-таки,

Коряга. Он меня будет волоком, как падаль какую-нибудь, тащить…

Разъяренная Варвара бросается к Григорию, но Петрович перехватывает ее.

Петрович. Погоди, Варвара, я сам. Дай полотенце. (Варвара подает полотенце.)

Капитолина. Марганцовка есть. (Идет искать.)

Петрович. Не надо.

Обмывает руку водой из ведра, завязывает рану полотенцем. Незаметно берет целлофановый пакет, подходит сзади к Григорию и внезапно набрасывает пакет на его голову. Григорий начинает биться в конвульсиях. Через паузу

Петрович сдергивает пакет.

Григорий (жадно хватая воздух). А-а-а-ох! Ну, все… – конец тебе. Теперь моя очередь!

Петрович. Это только шутка, Шныряла, расстрел – впереди!

Любовь (насмерть перепугана, тихо Петровичу). Петрович, лучше их в полицию. Еще развяжутся… Давай я сбегаю, за час обернусь…

Петрович. Нет. Здесь все решим! Сами! Сиди! (Силой сажает Любовь на табуретку.)

Любовь. Не могу я. Сил моих нет. А ты, Капа?

Капитолина (тихо Любе). А я могу! Этого (показывает на Эдуарда) я сама расстреляю.

Любовь. Отпусти меня, Петрович, они мне нервы на кулак намотали.

Петрович. А у меня нет на них нервов! Нет и не будет! (Кричит.) Здесь с с ними покончу! Пусть потом судят! (Негромко, точно себе.) Знаю я этот суд, свой никогда не забуду. На ровном месте три года дали. (Подходит к Григорию и показывает орден.) Где ты это взял? Это орден Героя Советского Союза, героя войны Степана Игнатьевича Завьялова, схороненного нами месяц назад в Белых Камнях. Вот удостоверение на орден. (Показывает.) Этими руками по его просьбе я положил орден Красной Звезды к нему в могилу, а Звезду Героя сдал на вечное хранение в музей «Тульский некрополь». Как этот орден оказался здесь? По какому такому праву вы… туда… в могилу… Там ведь красный обелиск со звездой. Он всю войну колотился, весь израненный в землю лег, а вы… Нелюди вы, волки на большой дороге… Тысячи вас развелось!.. На троих теперь меньше будет! (Вскидывает ружье.)

Сергей (визжит). Дядя, не я! Не-я! Нет-нет, не я! Это – он, Шныряла!

Он могильщиком был в Коломне. Там он это освоил. Он сам хвастал!.. Мне не раз хвастал, сколько денег зарабатывал…

Григорий. Молчи, курвец! Пусть стреляет! Чего заблеял, как ягненок? Жить, как падаль, мог, а умереть человеком сил не хватает, скот паршивый? (Поет хриплым, яростным голосом.)

Сергей. Дядя, он это сделал. Мы с Купцом подобрали его в Коломне. Он рассказывал, как сперва за копейки в парке на аттракционном колесе, на самой верхотуре стойку на одной руке делал. Вначале за пятьсот рублей жизнью рисковал, а потом нашел работу на кладбище. По пьяни признался, как за десять минут до впуска родных в морг, покойникам зубы «оперировал». Он даже название своей работе придумал – слесарь-стоматолог. Народ ведь похороны не любит, покойнику в рот не заглядывает, а там, эти слесари тысячами зарабатывают. А наш умный народ – знать ничего не хочет.

Григорий делает рывок, чтобы ногами ударить Сергея. Не достает.

Григорий. У-у, сволочь! Купец, это ты его выкормил. Теперь будешь хлебать парашу за эту падаль!

Сергей. Петрович, вчера это было… Темнело уже… Проезжаем мимо кладбища. Шныряла заставил остановиться: «Свеженькая, – говорит, – надо проверить». И пошел… Ночь наступает, темно уже, а у него словно чесотка по всему телу…

Григорий. Помолчи, тарахтелка! Не толкай фуфайку в ухо.

Сергей. Потом приходит: «Посвети, Серега, темно!» Я пошел… Как за руку повели. А он – хоть бы хны! Не пойму, из какой утробы такие берутся? «Свети, – говорит, – вот здесь голова!» Я как увидел – не смог, бросил фонарь и деру назад, к машине. (Показывает на Эдуарда.) А этот вместо меня пошел…

Эдуард (кричит). Ложь! Все – ложь! Не было этого. Что ты несешь? Ты в своем уме? Язык тебе вырвать надо!

Сергей. А?! Пронимает? Купец плащ натянул, брючата закатил – дождь пошел и туда…

Эдуард. Я пошел вернуть его, притащить назад… Больной он. У него форма клептомании. Его лечить надо…

Сергей. Вскоре вернулись назад. Купец со страху начал коньяк хлестать, а эта сволочь орден нацепил: «За Победу!» – говорит. Полбутылки выпил и храпел на заднем сиденье. (Показывает на Варвару.) А эту мы видели, когда кладбище объезжали. Она как раз туда шла. Быстро шла, но нас увидела. Я ее здесь по платку узнал: чеченки так носят – узел сзади.

Капитолина (тихо). Господи, до чего же люди докатились. За что, Господи? (Перекрестилась.)

Эдуард. Ко всей этой грязной легенде я не имею никакого отношения.

Петрович. Значит, мальчишка врет?

Эдуард. Врет! Шкуру спасает. Ничего этого не было. Я требую вызвать полицию, Петрович, сдать нас в полицию. У вас нет никаких доказательств. (Твердо и уверенно.) Никаких ночных походов я не совершал. Я спал в машине. Они действительно куда-то отлучались… Если память мне не изменяет, Григорий за самогонкой хотел пойти… в деревню… Он коньяк не любит.

Григорий. Ну ты загнул! Ну, загнул! Это я-то коньяк не люблю? Да помочиться я ходил на кладбище, понимаешь, по-мо-читься! Да, не удивляйтесь – люблю острые ощущения. (Резко и зло.) Попались, Купец! Не крути! (Шепотом.) Коряга хитер, как бобер. Ему другое надо. Дай ты ему бабла, чтобы отвязаться.

Любовь (решительно отводит Петровича в сторону). Капа, Варвара, идите сюда. (Капитолина и Варвара подходят. Заговорщицки.) Петрович, позволь, я в полицию. Ведь проще: сдадим – пускай разбираются. Наше какое собачье дело. Ну почему ты рогом уперся? Накликать беду на всех нас хочешь? Ведь сидел уже! Откуда у тебя эта непокорность? Ты же нас подведешь под монастырь. Вместе сесть хочешь?

Петрович. Люба, остановись! Не скули. Послушайте меня, дорогие мои, если мы их отпустим в полицию – откупятся и еще смеяться над нами будут. (Громко.) Все, заседание присяжных закончено! За мародерство, за осквернение памяти героев Великой Отечественной войны приговариваем этих волков к расстрелу. (Наводит ружье, прицеливается.)

Любовь (становится перед стволом, кричит). Стой! Подожди! Петрович, не забирайся выше закона! Тебя снова посадят!

Петрович. На этот раз не посадят! Я их так закопаю, что никто не найдет. На харчи народные, Люба, я этим паразитам сесть не дам! Посмотри, как они выворачиваются. Поди, и денег дадут, если отпустишь?

Григорий. Дадим, Коряга, чтобы отрезвел ты и перестал мутить баб на самосуд. Купец, а ты давай башляй, а то и впрямь под Саранском мордой о парашу ударят. (Запел.)

Слышишь, Эдик, отвали ему сто тонн, и делу конец.

Сергей. В машине деньги, в тайнике… Давай покажу… Там красненькими пачка на пачке, иконы, картины, барахло разное…

Эдуард (кричит). Не сметь! Убью, мерзавец! (Пытается вырваться.) Убью, гаденыш!

Григорий. Не ори! Дай сто тонн Афгану и бабам – по половине, и мотаем отсюда. Попались, Купец, давай на мировую.

Петрович. Ишь ты! Сколько же стоит твоя мировая?

Григорий. Сто тысяч тебе за глаза хватит. А то, что я забрал, – себе оставь. Хватит ссориться! Твоя взяла. Безденежье – корень всякого зла, Коряга. А заложишь полиции, передам ребятам по азбуке, перо получишь, будь уверен. У нас закон один: заложил – себя загубил. Купец, не кривляйся, а то эта сука… (показывает на Сергея) все ему выложит. Видишь, он обделался от страха.

Эдуард. Сам выкладывай! Кто тебя понес на кладбище? Сам ведь пошел, по своей охоте. Вот и плати теперь. А меня в эту историю не впутывай.

Сергей. Дядя Афган, давай покажу, где деньги. Ключ от тайника он прячет, но это не беда, найду. Ты только меня отпусти: обшарю и найду. Куча денег будет. Я им быстро и могилку выкопаю, дай только лопату.

Григорий. Я тебя за эту лопату утащу с собой, сука. Купец, видишь, куда дело идет, выкладывай бабки, а то все уведут. Дай больше – не откажется.

Петрович. Не купите! Здесь ляжете без суда и следствия. (Наводит ружье.)

Григорий. Слушай меня, дубина стоеросовая. Ты наверняка знаешь наши законы? Найду тебя, где бы ты ни был, только б землю топтал. Я с малых лет по тюрьмам. Если меня сдашь, я и половины срока не просижу, а тебя за это время трясучка доконает. А может, и сдохнешь, не дождавшись меня.

Капитолина. Но и ты в тюрьме можешь умереть, или ты уверен, что бессмертный?

Григорий. Да, я – бессмертный! Потому что зачали меня трое охранников на зоне. Мама там сидела, была очень красивая… После родов ее совсем доконали, чтобы она лишнего не сказала. Так что от троих у меня силы и хватит на троих. Коряга, советую тебе отпустить меня, пока я сам не развязался. Ты этим ружьишком в руках хочешь меня испугать? Знай, больше восьми лет мне не дадут, а ты сон потеряешь. А потом я вернусь, чтобы посмотреть тебе в глаза. Так что не выдрючивайся больше…

Петрович. Не пугай! А до лагеря ты не доживешь. Здесь твоя последняя остановка. Ты волк, хищник и будешь расстрелян, как преступник. (Взводит курок и целится.)

Капитолина (бросается к Петровичу, отводит в сторону). Нельзя здесь стрелять, Петрович. Сколько ни отмывай – кровь останется. Жизни здесь не будет. Этого я сама бы застрелила, но нельзя! Зачем тебе вторая судимость? Лучше их туда… Позвони, пусть приедут и заберут.

Петрович. Нет у меня телефона.

Любовь (подключается к разговору). Петрович, Капа правильно говорит: прознают – до конца жизни там останешься. (Решительно.) Все, решено, я в полицию. Обернусь мигом. (Направляется к двери.)

Варвара (перекрывает выход). Ни-ку-да! Зз-десь их… су-ди-ть будем. Я су-дить бу-ду! Все! (Любе.) Ся-дь на ме-сто! (Люба испуганно садится на табуретку. Варвара разворачивается к подсудимым.) Креста на вас нн-ет! Вы и-роды! Отку-да вы, та-ра-каны та-кие, взя-лись?

От-куда и ког-да вы-пол-зли? Люба, нель-зя их жа-леть. Ви-дишь, как он плюю-ет на все! Ему за– кон ды-шло… (Подходит близко к Григорию.) Фа-шист-ты! (Подходит еще ближе.) А ли-цо твое я уже ви-дела… Вот такое же ря-бое и гряз-ное. Пот так же ли-лся. А, бо-ишься?

Григорий. Отойди! Отойди, ведьма! Что ты на меня вылупилась?

Я тебя тронул? А, тронул? Шутка это была! Шут-ка!..

Варвара. Ты Степана тро-нул! Ты всех, если бы тт-воя во-ля, из-му-чил и до Мо-сквы бы все рас-копал и пере-тряс. Чер-вяк ты!

Григорий. Отойди, сатана! Что ты от меня хочешь? Чего? Что ты на меня глаза вылупила? (Кричит.) Сгинь, кобра!

Эдуард. Господа, я прошу слова… Как говорится, «кондуктор, нажми на тормоза…» Давайте без крика мирно поговорим…

Григорий. Хватит говорить, Купец! Не виляй! Башляй им. Иначе не вылезем.

Сергей. Дядя, прости. Руки затекли. Отпусти, ради Бога. Я все вам сказал. Все, по совести. Пойдем, деньги найду, а потом – на машину и в полицию. Сам повезу, и все как один сдадимся. (Рыдает.) Сдай, дядя, в ближайшее РУВД, но развяжи. Не могу больше, шнуром сердце перетянуло.

Капитолина (Петровичу). Отпусти ты, ради бога, мальчишку. Они же его с панталыку сбили.

Сергей. Спасибо, тетенька. Вы, дядя, наверно, коммунист. Я когда в Москве был, то прежде всего в мавзолей пошел, к Ленину – как к родному отцу…

Григорий. Да ты просто Павлик Морозов.

Сергей. Я не люблю эти новые партии. Все на одно лицо…

Эдуард (торжественно). Господа, я прошу слова! Позвольте мне обратиться к вам: ваша честь… В уголовном праве зафиксированы случаи, когда по просьбе осужденного приговор заменяется более мягким видом наказания, то есть крупным штрафом. Сколько хотите, чтобы все аннулировать?

Петрович. Ах, так! Откупиться наконец-то решил?

Эдуард. К делу, Афган! Я люблю хруст… Полмиллиона вам хватит?

Тебе, Афган, – двести тысяч и им – по сто, а? Полмиллиона на стол, украденное все возвращается, и… дело в шляпе. Ну, идет?

Петрович. Вот так! Лихо!

Эдуард. Мы здесь одни – никто не узнает. Клянусь! Такими сделками, старик, не бросаются. Ты прекрасно знаешь: Россия – у разбитого корыта. Здесь хорошо можно жить, если у тебя бабла много. Ну, полез этот идиот туда, куда не следует, тронул твоего Степана… Да, Героя тронул. Так ведь больной он, Гришка! Ты на него так и смотри.

Григорий. Не больной, а любопытный.

Капитолина. А ты, ты, подонок, здоровый?

Эдуард. Но и не больной, Капитолина Ивановна, у меня все на месте.

Правда, есть грех: при прошлой власти я не согласился строить светлое будущее. Не уговорили! А подкрашивать его фасад, на который без зависти взирали пролетарии всех стран, я не стал. И новым господам я не верю. Вот сейчас, если ты согласишься, я тебе полмиллиона дам, а у них, старик, ты спасибо не дождешься. Потому что если ты отступишь, я им отсыплю то, что тебе обещаю.

Петрович. А если не возьмут? Посмотрят на твою рожу и не возьмут.

Эдуард. Будь спокоен: возьмут! Так эта власть их научила. Когда к руке пачка прилипает – не оторвешь! И запах у нее настоящий, настоянный… Тут пахнет властью, свободой, выбором…Ну, Афган, давай по совести: что ты защищаешь? Кого?

За окном отчетливо слышно, как пошел дождь.

Петрович. Друга! Друга, сволочь! Героя великой войны! Разве поймешь ты… человеческое. Вот Варвару защищаю. Миллионы людей защищаю, что легли в землю… Вы не только к Степану забрались, вы к ним ко всем забрались… А тебя, Купец, с такой философией в клетке держать надо. Потому что ты все сотворить можешь. Оборотень ты, любое предательство оправдаешь. Прикидываешься солью земли, а для тебя человек – тля, пустое место, тать. Все, кончаем разговоры. (Переламывает ствол ружья, смотрит патроны и встает наизготовку.)

Эдуард. Ты, Афган, святым-то не прикидывайся. Вон как целишь! Умелец! Небось в Афганистане не одного положил? Скольких там ни за что потеряли?

Варвара. Петрович, выводи его, не могу больше слушать.

Эдуард. Ах ты, цаца! Не может она. У преступника есть право последнего слова. Остановись, Афган! По тебе же жизнь проехала трактором, а ты на нее крестишься. Посмотри вокруг: от деревни твоей рожки да ножки остались, пахотная земля бурьяном заросла… От колхоза твоего и председателя только миф остался. Ты это защищаешь, Афган?

Петрович. Я дом свой защищаю! Ты – моль, черная моль, которая жрет эту страну.

Эдуард. Ложь! Я, как и ты, говорю правду! Но свою! Да, я работал на себя, на личное спасение. Вас учили коммунисты на три жизни замахиваться, а у меня – одна. И я никакому эксперименту ее дарить не собираюсь. Жаль, Афган, тебя, глупый ты!

Петрович. Для тебя ты – это все, вся правда, а для меня есть и другие…

Эдуард. Хорошо! Давай, Петрович, взаимную амнистию устроим. Все мы границу заступили. Прости нас, старина. Полмиллиона – хорошие деньги. Отпусти подобру, а все, что этот идиот вытащил, вернем! (Григорию.) Вставишь, гад, назад все, что забрал!

Григорий. Вставлю! Черт с ним, последний раз загляну на тот свет, если не вырвет.

Эдуард. Не глотал бы мух, не рвало бы.

Сергей. Дядя, не могу больше. Пусти хоть одну руку. Затекла… Болит… Простите…

Петрович. (Григорию). На «тот» заглянешь, навсегда заглянешь. (Эдуарду.) А тебе вот что скажу: людям я служил и людям поклонюсь, если надо будет ответить за вас. (Отчетливо и решительно.) Все, прения в суде закончены. А ну, Варвара (показывает на Эдуарда), отвязывай его первого. Предлагаю (читает по паспорту) Гозина Эдуарда Михаевича, как преступника и главаря пойманной банды мародеров, приговорить к смертной казни. Кто за? (Варвара поднимает руку. Любовь и Капитолина – нет.) Против? (Обе женщины замерли.) Кто воздержался? (Любовь медленно поднимает руку.) Двое – за, одна – против, одна – воздержалась. Большинство – за! Отвязывай, Варвара, решение суда приводим в исполнение.

Эдуард (до него наконец дошло). Петрович, ты что, рехнулся? Я кого-нибудь убил? Я ни по одной статье не подхожу! Я неподсудный!.. (Кричит.) Убийца!

Сергей. Дядя, миленький, меня пожалей!

Эдуард. Я – бизнесмен! Любой большой капитал в России на крови делался!

Сергей. Я теперь за сотню километров от таких буду!

Эдуард (кричит). Я буду жаловаться. Это – произвол!

Сергей. Дядя, я все понял. Отпусти, век помнить буду.

Эдуард (Сергею). Перестань выть, гиена! Петрович, я все достать могу, если надо, новые мозги вставлю! Без таких, как я, вам продыху не будет.

Сергей. Я все могу… Дядя, давай я ему первому могилу выкопаю.

Эдуард (кричит). Миллион даю! (Пауза. Все замирают.) Тебе семьсот за то, что воевал и сидел, и им – по сто… Ну что, по рукам?

Сергей. (истошно). Дядя, пожалей!

Петрович (подходит к Сергею, проверяет, как связан). Ну что, женщины, отпустим или как? Доброволец, хочет могилу рыть. Может и впрямь поумнел.

Капитолина. Да-да, Петрович! Мальчишка весь синий стал, затек… Пусть отойдет немножко…

Любовь. Отвяжи его, Варвара. Ему наука, с кем связываться.

Петрович. Хорошо, хорошо… С ним будем разбираться отдельно. Развяжи его. (Сергею.) Отдохнешь, и вперед – яму рыть. Вон, возьми лопату.

Варвара развязывает Сергея.

Варвара. Ну, гуляй, бздило-мученик.

Сергей (берет лопату, но внезапно отбрасывает ее, падает на колени и ползет к Петровичу). Дядя, благодарю тебя. Вечно буду помнить. Обещаю вам, буду человеком. (Приближается к столу, на котором лежит нож.) Дядя! (Обнимает ноги Петровича, виснет на шее.) Спасибо тебе, дядя. (Внезапно хватает нож и наносит удар Петровичу – тот валится на сторону и падает.) Вот тебе, старый козел! Прежде чем судить, сам богу душу отдашь! (Хватает ружье и наводит его на женщин. Отпивает из бутылки большой глоток коньяку.) В угол, сучки! (Капитолина бросается к Петровичу.) Стоять! Ни с места! Стрелять буду! (Капитолина останавливается. Сергей разрезает веревки, которыми связаны Эдуард и Григорий.) Григорий (хлопает Сергея по плечу). Серега, да ты голова! Я-то, дурак, не сразу усек, куда ты ведешь!

Эдуард. Да, Серый, поработал лихо! Недаром два года в учениках ходишь. Даже я тебя пожалел, когда синеть начал. Молодец! С нас большой кусок тебе причитается!

Григорий (оглядывает женщин, Сергею). Надо кончать с ними.

Любовь. Что, как вы сказали? Мальчики, вы что? Вы шутите? Зачем так? Сережа, мы же тебя освободили. Я же все время просила за тебя. Ты это помнишь?

Григорий. Молчи, стерлядка, не удалось похорохориться. (Сергею.) Серега, лишние глаза и свидетели не нужны. Гады, шнуром такого парня связали. Давай!

Сергей (Любе). Ты, по-моему, больше всего рвалась в полицию? С тебя и начнем.

Капитолина (склонившись над Петровичем). Божечка, что наделали, ироды. Какого человека сгубили. (Плачет.) Петрович, голубчик… Петрович, слышишь меня?

Эдуард. Сережа, подожди, не торопись.

Сергей. Нет, я за все отплачу. (Переводит ружье то на Любу, то на Варвару.) Ну, прошмандовка полицейская, приготовься. Крестись и ты, заика.

Капитолина (достает из шкафа простынь и сильным рывком отрывает кусок). Человек кровью обливается, а он… горло дерет от радости.

Сергей (в экстазе). Молчать! Я здесь хозяин!

Варвара. Убб-ивец ты, гни-да.

Любовь. Варя, замолчи! Мальчики, не убивайте меня. Я ничего не скажу, они тоже молчать будут. Честное слово. Я расписку дам. Капа… Варя… Скажите, ради бога, что будете молчать. (Капитолина перевязывает Петровича. Варя незаметно отступает к печке.) Прошу вас, Сереженька, ни-ни… Ни одного слова.

Сергей (вставляет Любе ружье в рот). Вот так хочешь?

Любовь (выталкивает ствол изо рта). Сереженька, убери ружье…

Все! (Ползет на коленях.) Слышишь, все. Больше никто эту историю не помнит, не знает и знать не хочет. Клянусь вам, что ни звука не пророню. Сережа, мальчик…

Капитолина (бинтуя Петровича). Его надо в машину, к врачу, в больницу. А то истечет кровью! Слышите, ироды! (Кричит.) Человек умирает!

Варвара (метнувшись к печке, вооружается топором). Ну? Что? Стреляй, мос-ляк! (Медленно идет на Сергея.) Чего ты ско-со-ро-тился. Стре-ляй!

Григорий (выхватывает у Сергея ружье). Да их всех под корень надо.

Варвара. Вол-ки! Вы вол-ки! Вас всем ми-ром из-жить на-до! И гнать из всех ще-лей, закут-ков и по-моек, по-ка вы все не сдох-не-те.

Григорий вскидывает ружье на Варвару и нажимает курок. Тишина. Все замерли. Григорий, сломав ружье, вытаскивает гильзы.

Григорий. Пустые! Ружье не заряжено.

Плюет. Издалека слышен звук подъезжающего мотоцикла.

Где-то совсем рядом мотоцикл заглох.

Эдуард (быстро подходит к окну). Мужик подъехал к соседней избе. Открывает дом. В нашу сторону повернулся. Черт, машину заметил. Кажется, собирается сюда… А ну, ребята, давай, а то поздно будет.

Сергей и Григорий хватают сумки, гитару. Эдуард берет свой паспорт и бумажник, кладет их в дипломат; вдруг быстро подходит к иконе и забирает ее. Капитолина бросается к выходу. Встает в дверях.

В руках у нее лопата.

Капитолина. Не смей ее трогать, мерзавец! Убью!

Эдуард (испуганно оглядывается по сторонам, бросает икону на стол). Ладно, будь по-твоему. Но предупреждаю: если хоть слово – найдем! И тогда – конец. Запомните это!

Все трое спешно выбегают. За окном сильно льет дождь. Звук стартера.

Машина срывается с места. Люба бросается к окну. Варвара, оставив топор, подходит к Петровичу. Опускается на колени. Нарастающий шум мотора внезапно заканчивается сильным ударом. Издалека доносится сильный треск.

Любовь (кричит). С моста соскользнули! В реку… Черт попутал, по старой дороге покатили. Дождь их подкосил.

Варвара (подбегает к окну). На-казал! Господь нака-зал! (Крестится, возвращается к Петровичу.) Ка-па, как он?

Капитолина. Ну вот, перевязала. Рану промыла марганцовкой и крапиву на спирте положила. Как знала, с прошлого года пузырек с крапивой держала. Крови много…

Любовь. Внучек Степаниды приехал. Мужик – шестнадцать лет. Степанида, знать за картошкой послала.

Варвара. Лю-ба, езжай с маль-чишкой за вра-чом. А я к ре-ке про-бе-русь…

Капитолина. Люба, скорее… Доктора надо, а то… Плохо ему…

Любовь. Да-да, сейчас… (Идет к двери. Останавливается.) Капа… Варя… Простите меня, если можете, испугалась. (Берет плащ и выходит. Через паузу слышен звук отъезжающего мотоцикла.)

Варвара. Давай его на кровать положим.

Капитолина. Нет-нет, дай подушку, пусть голова повыше будет. (Варвара подает подушку.) Варя, пойди все-таки взгляни, что с ними?

Варвара. Боюсь, Капа.

Капиталина. Тогда я…

Варвара. Не-т, ты здесь нужна. Я пой-ду. (Надевает плащ, платок и выходит.)

Капитолина (тихо). Петрович? А, Петрович? Ты меня слышишь? Не говори, не говори… Я по глазам вижу – слышишь.

Петрович. Пить… Воды… (Капиталина подает воду. Петрович медленно пьет.) Где они?

Капитолина. Болит?

Петрович. Где они?

Капитолина. В реке. Соскользнули со старого моста. Варя пошла туда.

Петрович. Вот оно как… Не ушли, стало быть?

Капитолина. Не знаю. Болит?

Петрович. Ничего, терпимо. Глаза только плохо видят. Лицо твое как слезами залило. Эх, просмотрел я мальчишку.

Капитолина. Я виновата, прости…

Петрович. Милосердная ты…

Капитолина. Виновата я перед тобой…

Петрович. В чем, Капа?

Капитолина. В Прощеное воскресенье скажу, не сейчас. (Пауза.) Как же ты с пустым ружьем судить собирался?

Петрович. Накатило сегодня… Людям справедливость нужна, а она не дается. В суде удобно, как за забором в палисаднике. А тут Божий суд, даже нелюдям страшно стало. (Кашляет.)

Капитолина. Потерпи, сейчас доктор будет. Люба поехала в Большие Степанцы.

Петрович. Не доживу я до доктора, Капа.

Капитолина. Ты что, Петрович? Ты же мост хотел наладить, чтобы люди сюда ездили. Ты нас-то пожалей, родимый. Как же мы без тебя будем? А я куда? И слышать не хочу!

Петрович. Вот и разговорились, а так, может, и не решилась бы.

Капитолина. А ты? Ты-то что молчал?

Петрович. Не знаю, совестно было. Да и не молод!

Капиталина. Не молод! Да ты еще любого молодого на прямой объедешь.

Входит Варвара.

Варвара. Двое у-шли, а маль-чишку ру-лем зажало. Только не пой-му, голова сзз-ади про-бита.

Петрович. Волки… Добили, значит…

Варвара. На-до в Сте-панцы, в РУ-ВВД, пока далеко они не уш-ли.

Капиталина. Ты смотри, осторожно…

Варвара. Чего уж, на-до… Льет вот толь-ко… (Подходит к Петровичу.) Ты вот что, не взду-май уми-рать… То-то… Пош-ла я… (Надевает плащ Петровича и уходит.)

Капитолина (берет с полки старинную книгу). Петрович, скажи мне страницу?

Петрович. Зачем?

Капитолина. Так, проверить хочу.

Петрович (тихо). Двадцать пятая…

Капитолина. А строка сверху?

Петрович. Строка? Семнадцатая.

Капитолина (читает). И пошел дождь, и разлились реки, и подул ветер и устремился на дом тот; и он не упал, потому что был основан на камне. (Закрывает книгу.) Вот видишь, Петрович, выстоим! (Проходит к столу, берет икону и ставит ее на место. Встает на колени, тихо читает молитву.) Владыко, Премилосердный Боже, в нераздельной Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба твоего; подай ему исцеление, возврати ему здравие и силы телесные, подай ему долгоденственное и благоденственное житие, чтобы он вместе с нами приносил благодарные мольбы тебе, Всещедрому Богу и создателю моему. Ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Слышно, как подъехала скорая, радостно салютуют мигалки.

Все громче тикают ходики. По-прежнему шумит дождь.

Медленно гаснет свет.

Любовь со взломом

Пьеса в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ОН – телевизионный журналист

ОНА – женщина, о которой все узнаем в конце

Первое действие

Большая однокомнатная квартира в новом, только что сданном доме. Красивая мебель, множество аудиовидеотехники, но нет уюта. Кажется, что ввезли содержимое квартиры, наспех все рассовали по углам, а потом даже не прикоснулись. На столе разные бумаги, письма… Окна плотно зашторены. Впечатление, что жилец второпях уехал. Впрочем, фотопортрет хозяина висит на стене. Лицо выразительное, уверенное. Настольные часы бьют девять раз. Вечером в это время года в городе быстро темнеет, поэтому тихо открывающаяся в глубине, в прихожей, входная дверь производит впечатление чего-то загадочного и таинственного. Вначале мы видим только силуэт женщины. Она с осторожностью входит в комнату, медленно освещает ее фонариком. Взяв с софы брошенное полотенце, женщина прикрывает им настольную лампу и только потом ее включает. Вспыхивает тусклый свет. Развернутый ею сверток оказывается вместительной сумкой. В стенном шкафу ОНА находит чемодан, вытряхивает из него содержимое и неуверенно начинает укладывать в него ценные вещи. Неожиданно ее взгляд останавливается на фотопортрете мужчины. Удивление и досада пробегают по ее лицу. Она подходит к портрету и долго стоит в нерешительности. Заметив разбросанные на столе бумаги и письма, внимательно просматривает их. Читает телеграмму:

«Аня умерла на съемках “Раймонды”. Сердце. Ждем тебя срочно. Похороны вторник. Никитины». Она садится за стол и погружается в чтение писем. Проходит довольно долгое время. Вдруг раздается резкий звонок в дверь. Женщина гасит фонарик и садится в кресло. Резко, настойчиво продолжают звонить. Наконец слышно, как человек уходит. Спустя короткое время женщина подходит к телефону. Набирает номер.

Она. Это я. Оказывается, я не туда попала.

Сиплый голос. Что значит – не туда?

Она. Спутали ключи. Квартира не генеральская. Он выше этажом.

Сиплый голос. А кто в этой живет?

Она. Этот тип… по телику мелькает, ведет передачи…

Сиплый голос. А «лишнего» у него нет?

Она. Откуда у него лишнее?

Сиплый голос. Да ты что, на телевидении хорошо платят.

Она (резко). Сколько бы ему ни платили, хоть миллионы, я ничего не возьму.

Сиплый голос. Ишь, какая принципиальная.

Она. Представь себе, принципиальная! Все! Я сматываюсь. (Кладет трубку. Быстро раскладывает все взятое по местам. Забрасывает в чемодан прежние вещи и кладет его на место. Окинув взглядом комнату, гасит свет и быстро уходит).

Раннее утро. Хозяин квартиры спит, укрывшись наглухо одеялом.

На видном месте фотография молодой женщины с траурной лентой на уголке. У изголовья софы телефоны – мобильный и стационарный. Звонит телефон. Под одеялом никакого движения. Телефон продолжает звонить.

Хозяин берет мобильник, но понимает, что звонят по другому телефону – стационарному.

Он (обращаясь к телефону). Бульдозер, заткнись. (Берет трубку.) Алло?

Женский голос. Гарибальди 9, квартира 23?

Он. Да! Слушаю!

Женский голос. Это звонят из ЖКХ!

Он. Какой еще к черту ЖКХ?

Женский голос. Ваш ЖКХ.

Женский голос. Мы проверяем протечки.

Он. Какие протечки? Я полтора месяца, как въехал.

Женский голос. Надо проверить. Верхние квартиры жалуются.

Он. Ну так и занимайтесь верхними квартирами. У меня все в порядке.

(Кладет трубку.) Протечки! Идиотка. В голове у тебя протечки. (Поворачивается на другой бок. Вновь звонок телефона. Берет трубку.)

Он. Алло? Послушайте, ЖКХ, вы что, с ума сошли? Восемь часов утра, люди спят, а у вас протечки!

Женский голос. Не переходите на крик!

Он. Я не кричу, я взываю. Я требую мне больше не звонить.

Женский голос. Тогда мы отключим горячую воду.

Он. Как это отключите горячую воду? Интересно! Вы знаете, кому вы угрожаете? Да я завтра весь ваш ЖКХ на пенсию отправлю!

Женский голос. Вы не кричите, товарищ телевизионный журналист. Наш разговор – не опера для глухих.

Он. Что? (Пауза.) Как вы сказали?

Женский голос. Я сказала, что вы так кричите, что можете сорвать связки, а наш разговор не опера для глухих.

Он (заметно, что разговор его увлекает). Дело в том, что я поздно лег. Я – «сова».

Женский голос. Я тоже «сова». И вообще, кто позже ложится, тот получает больше баллов на тестах и на интеллектуальных соревнованиях.

Он. Браво. Кстати, со мной это было. (Гораздо мягче.) Милая девушка, даже если бы мне позвонила в восемь утра Мэрилин Монро, то я бы и на нее рассердился.

Женский голос. Кстати, вы бы подошли Мэрилин Монро.

Он. Неужели?

Женский голос. Вы на экране напоминаете принца из старинных романов.

Он. Преувеличиваете. И вообще, откуда вы меня знаете?

Женский голос. Знаю и скажу вам больше: на экране редко появляются такие лица.

Он. Внешность обманчива, особенно у мужчин.

Женский голос. Я считаю, что Игорь Александрович Кондратьев – телегений.

Он (машинально). «Кондратьев почти телегений?» Послушайте, мне это уже где-то говорили. Или нет… Ах да, вспомнил! Мне это писали.

Женский голос. Кто? Поклонницы?

Он (решительно). Да, я до сих пор не женат.

Женский голос. Чем же вы тогда увлекаетесь?

Он. Видите ли, брак чаще всего вносит в жизнь мужчины музыку, он успешно усваивает партию второй скрипки, а я соло на трубе. Кстати, как ваше имя?

Женский голос. Аня.

Он (испуганно). Аня?!

Женский голос. Почему вы испугались?

Он. Нет, я не испугался. Просто… Сколько вам лет?

Женский голос. Двадцать шесть.

Он. Двадцать шесть? Не может быть. (Пауза.) Когда вы хотите посмотреть эти?..

Женский голос. Протечки.

Он. Да-да, протечки…

Она. Может быть, завтра.

Он. Нет, приходите сейчас – в пятницу я буду занят.

Женский голос. Чем? Спасением отечества?

Он. Нет, я готовлю «томную курицу», у меня мальчишник.

Женский голос. Хотите в понедельник?

Он. В понедельник я удваиваю свою мужественность.

Женский голос. Гд е?

Он. В спортзале. И вообще, со вторника следующей недели меня не будет дома.

Женский голос. А разве сегодня вы на работу не пойдете?

Он. Нет! На работу я сегодня не пойду. У меня отгул.

Женский голос. Но вы же не проснулись.

Он. Что вы, что вы! Я уже проснулся!

Женский голос. Но вы же «сова»?

Он. При чем тут «сова»? Если моему дому угрожает потоп, можно проснуться и «жаворонком».

Женский голос. Хорошо, я буду у вас через час.

Он. Через час? Нет-нет, через полчаса!

Женский голос. Но вы же ничего не успеете? Вам же нужно…

Он. Нет-нет, с утра мне ничего не нужно. Я все успею, не волнуйтесь!

Код вы знаете?

Женский голос. Обижаете.

Он. Простите, я забыл, что вы из ЖКХ. До встречи, Аня.

Женский голос. До встречи, Иша.

Он. Как вы сказали?

Женский голос. Разве вас зовут не Игорь?

Он. Да, меня зовут Игорь, но вы как-то по-другому меня назвали?

Женский голос. Вам показалось.

Он. Показалось? Извините. (Пауза.) Я жду вас. (Кладет трубку.) Наваждение!..

Вскакивает с постели и поспешно собирает разбросанную одежду.

Затем уходит в ванную. Через паузу появляется одетым, чисто выбритым, достает из дорожной сумки одеколон и освежает себя, торопливо убирается в комнате. Включает магнитофон. Берет фотопортрет женщины. Долго всматривается в ее лицо. Звонок в дверь. Он возвращает портрет на место, стремительно проходит в прихожую и пропускает ее.

Он. Пожалуйста, проходите. Вот, так сказать, моя берлога. (Незаметно, но с удовольствием разглядывает гостью.)

Она. Да, знакомый… проект. По голосу вы кажетесь добрым, а уговорить вас – родить легче. Упрямый вы, – товарищ телегений.

Он (смущенно и растерянно). Да нет, не поэтому… Поздно лег, долго не мог уснуть. Ну и там… разное другое…

Она. Несмотря «на разное другое», вы молодец…

Он. В каком смысле?

Она. Успели даже побриться. И одеколон хороший. Еще раз простите за ранний звонок, но ведь ЖКХ для вас старается.

Он. Спасибо. Почувствовал. Вначале тяп-ляп строят, а потом находят дополнительную работу. У вашего ЖКХ порочный круг, моя милая.

Она. Строим не мы. Это не наша вина. Мы свои задачи выполняем, господин…

Он. Кондратьев.

Она. Красивая фамилия.

Он. В переводе с греческого, Кондрат – это «воин, несущий копье».

Она. Товарищ копьеносец, давайте посмотрим, что у вас…

Он. Гд е изволите смотреть?

Она. Вначале в комнате. (Обходит комнату.) Так… (Осматривает плинтусы, углы квартиры. Он наблюдает за ее фигурой и пластикой.)

Она (заметив его интерес к ее телосложению). Ну что, все в порядке? Между прочим, наш ЖКХ с 47 на третье место в районе перебрался.

Он. По какому виду спорта? Удержание хорька в штанах?

Она. Разве есть такие соревнования?

Он. Да, рекорд пять минут.

Она. Вы участвовали?

Он. Боюсь погубить талант.

Она. А можно у таланта посмотреть кухню?

Он. Пожалуйста. (Жестом приглашает на кухню.) На кухне действительно есть щели.

Проходят на кухню.

Ее голос. Да, вот она, щель. Плохо легла панель.

Его голос. Странно. Панель ведь не женщина – у нее нет выбора. Что, придется дом разбирать?

Ее голос. Вы, мужчины, на многое смотрите, как кроты: все получается – гребу лапками вперед, ой, какой я! А чуть плохо – за рюмку, зажмурюсь, чтобы не слепило. Или сделаю вид, что за все отвечает женщина.

Он. Конечно, конечно, женщин надо носить на руках, на шею они сядут сами.

Оба возвращаются в комнату.

А вот о кротах и их лапках я это от кого-то уже слышал… Вы вашему искусству где обучались?

Она. У меня среднее образование. Но наш техникум был образцовым.

Он. Чем ваш техникум прославился?

Она. Ну, так сразу и не вспомнить. Много красивых девушек было… Почти все активно вышли замуж, нарожали детей… О Кате Бобылевой слышали?

Он. Кажется, да. Олимпийская чемпионка?

Она. Нет, родила тройню. По телевизору показывали. А одна – Светка Внукова – правительственную награду получила – значок пограничника. Она с мужем служит на заставе. Письма пишет всему курсу. Мечтает шпиона поймать.

Он. А вы, простите, тоже из активной группы?

Она. Трудно сказать. Я еще не успела развернуться. Хотя у нас в ЖКХ стало интересно: все живут завтрашним днем, ждут повышения зарплаты. Еще одно событие: появился новый начальник, веселый и остроумный. Издал объявление: «Граждане Первомайского района, приготовьтесь: услуги ЖКХ дорожают. Экономьте свет и воду». А у нас в конторе ручкой под этим объявлением приписал: «Принимайте ванну вместе и при свечах».

Он. Да, впечатляет. В стране ждут модернизации, а у вас она уже началась. При таком напряжении личная жизнь, конечно, побоку?

Она. Я не замужем. Вы ведь это хотите узнать?

Он. Конечно, хочется узнать личную жизнь человека, который с утра проявляет такую заинтересованность в твоем быте.

Она. Личная жизнь при закрытой двери – скука, а на людях – мука.

А середины держаться не умею. Поэтому личной жизни пока нет.

Он. Вам, Аня, с такой философией не в ЖКХ работать, а где-нибудь там, в ООН, к примеру. За границей перспективы, другой озон, конвертируемая валюта…

Она. И там протечки есть. В общем, ремонт вам нужен, пока не поздно.

Он. Когда?

Она. Чем раньше, тем лучше. Потечет, – всю вашу, как вы говорите, «берлогу» зальет. Грязи будет по колено. Гостей распугаете и с соседями поссоритесь. У вас соседи приличные?

Он. Наверху генерал, вернее, его дочь, тот сейчас на даче. А внизу – кто-то оттуда, с самого верха, словом, друг губернатора.

Она замечает на столе флакон одеколона.

Она (присматривается к названию). Вот уж назвали: «Чisтоgаn». То-то я чувствую, от вас наступательным духом веет.

Он. Не нравится?

Она. Нет. Не очень. Из мужских одеколонов я люблю только «Ириш Муш». Но его практически не найдешь в продаже.

Он (через паузу). Что я слышу? «Ириш Муш»? Вам нравятся духи соблазнителей? Это просто поразительно!

Она. Что в этом поразительного. Каждая женщина когда-то хочет быть соблазненной. (Еще раз осматривает комнату.)

Он. Какая правильная философия в нашем ЖКХ.

Она. Месяц-другой придется вам потерпеть, а потом необходим срочный ремонт. Кухню перекрасим. Но учтите, краска по цвету неважная. Но говорят, что цвет горчицы вызывает хорошие вкусовые реакции.

Он. Как вас зовут, товарищ из ЖКХ?

Она (с удивлением). Аня.

Он. Это я уже знаю. А фамилия?

Она (через паузу). Вестнова.

Он. Ударение на «е» или на «о»?

Она. На «о».

Он. От слова «Весна»?

Она. Нет, от слова «весть».

Он. Слушайте, за такую «весть» надо выпить.

Она. Что? Прямо с утра? Это как в народе говорят: «С утра выпил – весь день свободен»?

Он. Это выражение, Аня, не из народной мудрости. Высказывание принадлежит младшему брату Пушкина, Льву. Он говорил: «А что касается пьянства – то начинать надобно с самого утра и, чтобы дело не пропало, более ни на что не отвлекаться».

Она. Смотрите, пожалуйста. Вы к тому же и образованный.

Он. По этому поводу есть анекдот: «Устраивался как-то на работу один мужчина, в графе “предыдущее место работы” написал: “Педобраз из Мудо”. На вопрос, что это значит, он ответил: “Педагог дополнительного образования из муниципального управления дополнительного образования”».

Он. Так что я выпускник из Педобраз из Мудо. То есть из педагогического. А если серьезно, у меня сегодня нет никаких дел. Вечером один звонок, а там – гуляй, Вася!

Она. Видите, звонок. Значит, надо быть в форме. И потом, чтобы не было запаха.

Он. А я закушу. У меня жвачка есть. Так что по телефону запаха не будет.

Она. А дикция? Вы же будете (смешно показывает пьяного человека) «сиськи – масиськи».

Он. Чуть-чуть… За знакомство!..

Она. Нет-нет, в другой раз.

Он. Когда?

Она. В другой раз, когда я буду свободна.

Он. У меня предложение, только прошу вас отнестись к нему серьезно.

Она. Слушаю?

Он. Сегодня вечером, как это ни странно, у меня день рождения.

Она. Очень неожиданно. И именно вечером?

Он. Я понимаю – вы не верите, но это правда. Просто я не хотел отмечать. И потом… Дело в том, что у меня… Дело в том, что совсем недавно я похоронил в Санкт-Петербурге близкого человека… Трагическая случайность, балерину уговорили танцевать на телевидении… А она незадолго до того переболела гриппом, получила осложнение на сердце. Вот оно и не выдержало. Честно признаться, мне тяжело с тех пор.

Она. Вы любили ее?

Он. Очень. Я даже хотел переехать к ней… в Санкт-Петербург. Намечалась работа на телевидении… А теперь… Теперь – всё. В одиннадцать я хотел позвонить другу, так, не по делам, просто куда-нибудь деться. Вчера купил… (Показывает спиртное.) А один не могу. Пока не могу. Каких-то таблеток на ночь наглотался. Кое-как заснул. А утром ваш звонок: вы, Аня, говорите удивительно знакомым языком. Мне даже кажется, простите, вы чем-то похожи на нее. Нет, не лицом, а тоном, речью…

Она. Вам просто показалось, Игорь.

Он. Нет-нет, вот тогда про крота… Это тоже ее сравнение. Я еще смеялся – придумала такое… (Берет ее за руку.) Откуда вы, Аня?

Она. Из ЖКХ.

Он. Нет, вы не из ЖКХ… Вы – Провидение. Самое интересное, что ее тоже так звали – Аня. Вот и не поверь тут во всех святых. Вы добрая? Под каким знаком вы родились?

Она. Я – Дева. Родилась в сентябре.

Он. А я – Стрелец. Утверждают, что знак везучий, но я не уверен.

Она. Говорят, любвеобильный… Вы верите во все эти знаки, числа?

Он. И да, и нет. Словом, когда гром ударит. Странно, но мне даже кажется, что я ваше лицо раньше видел.

Он. Вот видите! Я уверен, что мы с вами где-то встречались… Несколько лет назад… Правда? Где?

Она. Я точно знаю где – по телевизору. Мне очень нравится, как вы там… работаете.

Он. Больше двадцати лет уже работаю. Вначале был учителем, выступал на телевидении с ребятами на школьных викторинах. Когда заметили, предложили учиться на диктора, потом стал комментатором, а сейчас дожил и до собственной передачи.

Она. Интересная у вас жизнь. Людей меняете, как перчатки. (Освобождает руку.)

Он. Это только со стороны так кажется… Сейчас работать трудно, это не советское телевидение.

Она. Есть разница?

Он. Там не было конкуренции, альтернативные точки зрения были запрещены… Была пропаганда коммунистических идей и политики партии. Была цензура…

Она. Ой-ой-ой! А сейчас ее как будто нет?

Он. Есть, но современная цензура устроена хитрее. Пропаганда ведется под видом объективного информирования, за счет подбора ангажированных журналистов или спускания «темников» из администрации. Сейчас человек на телевидении не опекаемый, как раньше, а потребитель, которого обложили памперсами, шоу-бизнесом и закормили дискуссиями, в которых время ничего не показывает, кроме «пара».

Она. А можно альтернативную точку зрения?

Он. Пожалуйста, сколько хотите.

Она. В советском телевидении все было – «в закрома Родины», а в российском – в швейцарский банк.

Он. Ох, какая вы! Срезала на повал. У меня, Анечка, в швейцарском банке денег нет. А вот идей и тем хоть отбавляй. Но такого банка у нас нет. Иногда хочется, чтобы тебя, как копилку разбили и рассыпали, чтобы заново жить и думать. Мало смелых людей. А один в поле не воин. Так, может быть, мы все-таки выпьем?

Она. Нет, не сейчас. И потом, с утра пьют аристократы или…

Он. Понял. А когда?

Она. В другой раз. Во время ремонта.

Он. У меня идея.

Она. Интересно?

Он. Давайте сходим в кино. В нашем кинотеатре показывают один из моих любимых фильмов «Борсалино». Жан-Поль Бельмондо играет. Вы когда заканчиваете работу?

Она. В пять.

Он. Прекрасно. Фильм, по-моему, начинается в семнадцать тридцать.

Я уточню. Идет?

Она. Старый…

Он. Кто старый? Я или фильм?

Она. Вы еще ничего, а фильм древний. Впрочем… (Решительно.) Хорошо. Я подойду к кассам в семнадцать двадцать. В крайнем случае – в половине. А ремонт мы начнем со следующего месяца. Видимо, в конце… Я хочу поставить на ваш ремонт лучшую бригаду: ребята на подбор… Ну, вот и все. Пора.

Он. Как так «все»? Вы уходите?

Она. Да, пока все. А вечером Жан-Поль Бельмондо.

Он. В семнадцать двадцать?

Она. Возможно, в семнадцать тридцать.

Он. У касс?

Она. У касс.

Он. Я вас узнаю?

Она. Нет, я буду в противогазе. До свидания.

Он. Вас проводить?

Она. Не надо. Я дорогу знаю. До встречи.

Проходят в коридор. Через минуту он возвращается.

Включает телевизор, садится в кресло. Звонит.

Он. Девушка, дайте мне телефон кинотеатра «Энтузиаст».

Голос. Кинотеатр «Энтузиаст? З75 84 89.

Он. Спасибо. (Записывает и набирает номер.)

Он. Девушка, это кинотеатр «Энтузиаст»?

Голос. Кинотеатр «Этузиаст».

Он. Скажите, пожалуйста, «Барсолино» сегодня дают?

Голос. Да. Начало в 17 часов.

Он. Только в семнадцать?

Голос. Да, только.

Он. Спасибо. Но у меня проблема, девушка.

Голос. Какая?

Он. Мне надо, чтобы сеанс начался в 17. 30.

Голос. Лечитесь, товарищ. Это кинотеатр, а не эстрада.

Он. «Лечитесь»? Спасибо за совет. (Кладет трубку. Берет телефонную книгу, находит номер. Звонит.) Это 18 ЖКХ? Можно Анну Вестнову?

Голос. Таких у нас нет.

Он. Как нет? (Пауза.)

Голос. Аня Вестнова у нас не работает.

Он. Вообще не работает? Подождите, вы что-то путаете? Улица Гарибальди к вам относится?

Голос. Да, это наш район.

Он. Ну вот! У меня был человек из вашего ЖКХ… По поводу протечек… Зовут ее Аня Вестнова.

Голос. Повторяю русским языком: Ани Вестновой у нас нет. Есть другая Вестнова.

Он. А как ее имя?

Голос. Тамара Федоровна

Он. Тамара Федоровна? … А у нее нет родственницы Ани?

Голос. Кажется, есть племянница.

Он. А как зовут племянницу?

Голос. Не знаю. Кажется, Аня.

Он. Прекрасно! То есть понятно. Извините. (Кладет трубку. Берет мобильный и набирает номер.) Якубова попросите. Это – Кондратьев. Спасибо. Юра, привет. (Убирает звук у телевизора.) Как ты?

Голос Якубова. Привет, Игорь. Нормально. В монтажке сижу.

Он. Вот что, Юра, я сегодня встретиться не смогу.

Голос Якубова. Ну… вот. А я настроился хорошенько поддать вечером. Что случилось?

Он (тихо). Ко мне в дом пришла… фея.

Голос Якубова. Ты что, сказок начитался?

Он. Нет, она не из сказки, она представилась работником ЖКХ. Но на самом деле там работает ее тетка.

Голос Якубова. Поклонница, что ли?

Он. Да, представь себе, самая необычная поклонница.

Голос Якубова. Она что, школьница?

Он. Почти. Техникум окончила, но попалась, как школьница. Я позвонил в ЖКХ и все узнал.

Голос Якубова. Ты что, с ума сошел?

Он. Да, я сошел с ума. Юрка, она невероятно похожа на нее.

Голос Якубова. И как зовут это чудо?

Он. Фею зовут тоже Аня. Понимаешь?

Голос Якубова. Аня? Понятно… Совпадение, что ли?

Он. Нет, ничего ты не понимаешь. Я сегодня вечером иду с ней в кино.

Голос Якубова. Зачем, когда у тебя отдельная квартира. Покажи ей фильм в интимной студии. Как она выглядит? Красивая?

Он (томно). Не-о-бык-но-вен-но.

Голос Якубова. Познакомь.

Он. Якубов, она пришла ко мне, а не к тебе… Она знает мои передачи, они ей нравятся… Ей нравлюсь я, а не ты.

Голос Якубова. Тем более, зачем ходить в кино и терять время. Ты же сам говорил: «Если бы мужчина знал, чего хочет женщина, то он действовал бы гораздо смелее».

Он. Когда-то говорил. А сегодня передумал. Ты вечером дома?

Голос Якубова (резко). Благодаря тебе, дома! С женой и дочкой.

Он. Не сердись и жди звонка. Я расскажу тебе, чем закончилась сказка. (Кладет трубку.)

Некоторое время работает телевизор, напористо и шумно идет телешоу

«Право голоса», потом темнота. Часы бьют восемь раз. Входят он и она.

Ее не узнать: красивое платье, прическа… Во всем поведении – уверенность женщины, которая нравится.

Он. Ну вот, мы опять здесь, в интимной… обстановке.

Она. Но только вы знайте: я стойкий оловянный солдатик. Как договорились – на полчаса, максимум на сорок пять минут.

Он. Во-первых, Аня, вы на полчаса опоздали. Спасибо контролеру – пропустила.

Она. Во-первых, я видела, как вы дали контролеру взятку. А во-вторых, это не моя вина, я пришла вовремя.

Он. Согласен. Однако давайте сразу условимся об одном обстоятельстве.

Она. О каком же?

Он. Бояться меня нечего. Я на девушек не бросаюсь. Я в том возрасте, когда жду обратного.

Она. То есть покушения на себя?

Он. А почему бы и нет. (Смотрит на себя в зеркало. Из зеркала на него смотрел с явной издевкой возраст.)

Она. Ну-ну-ну! «Благородный сыр и зрелое вино не скрывают своего возраста».

Он. Откуда вы знаете мой любимый афоризм?

Она. Вы его процитировали во время интервью с губернатором. Губернатор сказал: «Возраст накладывает отпечаток», а вы ему в ответ втюрили эту банальную цитату. Эта квартира выделена не в знак ли благодарности?

Он. Да вы – колючка, Аня. Нет-нет, я эту квартиру купил. У меня принцип: «Никогда ничего не просите…» и так далее. Я хочу узнать о другом: если бы я сам захотел делать какой-нибудь ремонт, то даже не знаю, где находится наш замечательный ЖКХ, который, как помнится, на третьем месте?

Она. К знаменитым личностям мы приходим сами.

Он. Я даже номера нашего ЖКХ не знаю.

Она (показывает на фотографию, расположенную на полке, затем берет ее в руки. Рассматривает). Какое красивое лицо у этой женщины.

Он. Да. Она была очень светлым человеком. Никогда не обманывала, была добра и последовательна в отношениях. Казалось бы, балерина, но при этом хорошо разбиралась в технике, прекрасно водила машину… А компьютером владела, как заправский хакер. Вот такая! (Обрисовал жестом фигуру.) Никогда ни на что не жаловалась. А характера – на троих. Мне всегда нравились маленькие женщины. Их всегда можно подержать на руках.

Она. А кто ее родители?

Он. Они из простой семьи: папа занимается сборкой мебели, мать – бухгалтер… А дочь – выдающаяся балерина… Поздний советский феномен… Я написал на телевидении гневное письмо, но ответа не получил. Жаль… Слово – «была» так не вяжется с ней. Будильник – всегда на проводе была. Хотели быть вместе, расписаться, поселиться в ее однокомнатной квартире в Санкт-Петербурге.

Она. В такую женщину невозможно не влюбиться.

Он. У нас была разница в пятнадцать лет, но это совсем нам не мешало. Мужчина должен быть старше: женщине – опыт, мужчине – стимул.

Рядом с молодежью дольше держишься в форме. И потом я знал: мы с ней вдвоем – это и есть судьба. И вдруг… (Плачет.)

Она. Зачем же она больной согласилась танцевать?

Он. Это Сударова ее подбила. Педагог называется. Преступница!..

Я ей это прямо в глаза сказал. Ревет, а что толку – не вернуть… Тяжело… Простите…

Она. Надо держаться, Игорь.

Он. Да, надо «забыться сном жизни». Ладно, давайте стол накроем.

Она. Я сама. Гд е у вас можно руки помыть?

Он. В ванной или на кухне. Минутку. Я вам дам чистое полотенце. (Подает полотенце.) Где будем накрывать?

Она. Здесь, на журнальном. (Уходит на кухню. Он стелет чистую скатерть на столик и расставляет посуду. Она выглядывает.) У вас, Иша, в холодильнике свалка. И потом, он гремит, как трактор.

Он. Как вы сказали – Иша?

Она. А что?

Он. А почему вы так назвали меня?

Она. Мне показалось, что уменьшительно – Иша, будет хорошо.

Он близко подходит к ней, берет ее руку, и они долго, молча, смотрят друг на друга.

Он. Откуда вы, Аня?

Она. Из ЖКХ.

Он. Какой хоть его номер, чтобы знать?

Она. Восемнадцатый.

Он (с восторгом). Правильно! Мне кто-то называл этот номер. Скажите честно, Аня, мы раньше никогда не встречались? Вы не жили в общежитии университета?

Она. Какого еще университета?

Он. Года четыре тому назад одному нашему вузу навязали нового ректора, которого университет не принял. Наверху хотели из экономии слить в один два вуза диаметрально противоположного профиля. Было очевидно, что слияние погубит университет. Студенты восстали, но буча не помогла.

Сработала система дебилизации. Назначили стерву, она всех поуволняла и решение все-таки провела. Я туда был послан от телевидения. Так вот, среди закоперщиков была одна девчонка с исторического факультета. Кажется, она была похожа на вас. Правда, мы тогда с Якубовым, от отчаяния и невозможности что-либо сделать, все время поддавали. Вся эта история прошла, как в угаре… Я и лицо-то ее толком не помню, так, приблизительно…

Она. И имени не помните?

Он. Ничего не помню… Помню мелочи: фигуру, примерный рост… Говорила хорошо… Ничего не боялась… Всех заводил тогда исключили…

И ее, наверно… Ну да бог с ней. Нет-нет, вы совсем на нее не похожи, Аня. Мне просто показалось. (Решительно.) Хорошо, зовите и вы меня – Иша. (Целует ей руку.)

Она. Спасибо, договорились. (Убирает руку.) А теперь вам надо принять решение: судя по запасам, можно сделать пиццу, правда, она немножко скособочилась.

Он. Что значит «скособочилась»?

Она. Кривенькая, подсохла… Если хотите, можно на второе сделать тушенку с сыром и чуть-чуть майонеза. Будет жирновато, но… сытновато. У вас там есть и колбаса, и даже икра… Это я подам на закуску…

Он. Конечно, тушенку. У меня есть водка. (Ставит на столик бутылку водки.)

Она (голос из кухни). А где ваши родители? (Выглядывает.)

Он (разливает в рюмки водку.) Отец умер. А мать во Владивостоке.

Живет с младшим братом. Он талантливый художник. Маринист. Вот, на стене его картина. А рядом Борис Григорьев – знаменитый авангардист. Мне его мэрия презентовала. Аня, вы почти все знаете обо мне, а о себе – ни полсловечка. Почему? Вы какой техникум окончили?

Она (уходит на кухню, только голос). Сельскохозяйственный. Он на краю города. Мне нечем похвалиться, поэтому я стараюсь не рассказывать о себе. У меня есть мать, тетя…

Он. А у меня в этом городе никого. Если не считать вас. (Выпивает рюмку водки.)

Она (выглядывает). Действительно, вы не бросаетесь на женщин. Это называется по-другому.

Он. Как же?

Она. Капкан с приманкой в виде больших, необъятных горизонтов. (Он долго смеется.)

Он. Ничего себе, отшлепали тебя, Игорь Александрович, хотя defacto вы, Анечка, действительно появились. И я рад этому.

Она. Спасибо, я тоже.

Он. Только я никак не могу понять, как же это все получилось? Как вы догадались прийти сюда?

Она. Не преувеличивайте. Не я, так другая должна была здесь появиться. (Уходит на кухню. Он включает магнитофон, звучит музыка. Достает из буфета шампанское. Ставит бутылку на стол. Выпивает еще рюмку водки. Берет фотографию умершей. Долго смотрит на нее, а затем переставляет на другое место. Она входит с тарелкой в руках.) Ничего не получится.

Он. Почему?

Она. Сыр еще ничего, а майонез не годится. Я сделала нарезку из колбасы, вот паюсная икра… Магазин у вас далеко?

Он. Магазин? Рядом. Я мигом все принесу. (Надевает пиджак.) Что-нибудь еще надо?

Она. Майонез, а все остальное на усмотрение. Но конфеты обязательно.

Он. Конфеты есть. Две коробки, в буфете.

Она. Тогда сигареты.

Он. Вы курите?

Она. Нет, изредка, когда мне захочется – могу подымить.

Он. Я сейчас. (Уходит. Слышно, как закрывается дверь. Она быстро подходит к телефону и звонит.)

Она. Алло? Тетя Тамара, это я. Ну что, звонил?

Голос Тамары. Он приезжал. И не один…

Она. С кем?

Голос Тамары. Какой-то его приятель.

Она. Знаю. Поняла.

Голос Тамары. Он угрожал. Говорил всякие глупости.

Она. Ах, вот как, угрожал, говоришь? Если еще раз появится или позвонит – гони в шею, скажи, что я срочно уехала. Мама заболела… Дверь лучше не открывай!

Голос Тамары. Характер у тебя Анька, прямо скажу, шальной. Вся в отца.

Она. Характер, как характер…

Голос Тамары. Ты из-за него и из университета вылетела.

Она. Ну и что, что вылетела из университета? Это еще не конец.

Голос Тамары. Чего ты всегда на рожон лезешь? Тебе что, больше других надо?

Она. Нет, мне не больше всех надо, а столько, сколько удержу.

Голос Тамары. И сейчас опять неизвестно, во что впуталась.

Она (резко). Я не впуталась, Тамара Федоровна, а, наоборот, распутываюсь.

Голос Тамары. Мать свою и меня хоть пожалела бы.

Она. Прости, тетя… Ты права…

Голос Тамары. Когда появишься?

Она. Пока не знаю.

Голос Тамары. Ну хоть звони почаще. Я тут совсем одна.

Она. Хорошо, я буду звонить.

Голос Тамары. Это твой новый телефон?

Она. Этот номер телефона я дать не могу.

Голос Тамары. Опять конспирация?

Она. Да, конспирация. Если что, звони по мобильному. Я сменила сим-карту, пошлю тебе эсэмэску. Все, целую. Пока. (Кладет трубку. Набирает номер.) Дина, привет.

Голос Дины. А, пропавшая, привет!

Она. Ты сегодня вечером дома?

Голос Дины. Нет, я сейчас уезжаю. А что?

Она. Да так… Я хотела у тебя переночевать.

Голос Дины. Не получится, ты даже не предупредила.

Она. Хорошо, не беспокойся, что-нибудь придумаю.

Голос Дины. Тут тебя искали, звонили…

Она. Кто звонил?

Голос Дины. Как кто? Мишка звонил.

Она. Что он хотел?

Голос Дины. Как что? (Весело.) Мыщцы у него в одном месте лопаются

Она. Понятно…

Голос Дины. Ты что, решила с ним навсегда?..

Она. На этот раз навсегда.

Голос Дины. Он говорит, что у него с партнерами большие планы.

Она. Да пошли они со своим планами… Дина, если он еще раз позвонит, скажи, что я уехала к маме.

Голос Дины. Это что, в Мелитополь, что ли?

Она. Нет, маме удалось перебраться в Симферополь.

Голос Дины. Ну ты даешь, Анька. Сколь тебя помню, ты – то на Украину, то сюда летишь.

Она. Мама болеет – приходится.

Дина. Береги себя, Анька. Заведи кого-нибудь, чтобы хоть дорогу тебе оплачивал.

Она. Спасибо. Не люблю спонсоров в штанах, дорого обходится. Пока.

(Кладет трубку и снова звонит. Телефон не отвечает. Кладет трубку. Звук открывающейся двери.)

Он (голос из прихожей). Все в порядке! Майонез есть, купил хлеба, торт и кое-что еще. (Вносит продукты и цветы.)

Он (вручает цветы). Это вам в мой день рождения.

Она. Оригинально. Спасибо. Надо поставить в вазу.

Он. Без проблем. (Быстро уходит с цветами на кухню и приносит их в вазе.) Вот теперь все похоже на день рождения. Все, время вперед! Можно приступать. Хлеб мы порежем, торт и шампанское откроем. (Все это он проделывает быстро и ловко.)

Она. Вы и в магазин, как спринтер, сбегали.

Он. А я без очереди.

Она. Без очереди. Как же вас пускают?

Он. Мне так думается, что нахальство обескураживает. Впрочем, я сказал, что у нас с вами встреча, попросил разрешения и все дружно…

Она. Захлопали.

Он. Нет, дружно промолчали.

Она. Вы к тому же гипнотизер – просто чудеса. (Берет продукты и уходит на кухню. Звонок телефона.)

Он (берет трубку). Слушаю?

Голос. Игорь, это Игнатьева.

Он. Добрый вечер, Галина Павловна.

Голос Игнатьевой. Игорь, Сомин опять волнуется. На твою передачу требует санкцию начальства…

Он. Опять двадцать пять, то бузина, то дядька… Передай ему, что Кондратьев пошлет его фото на вернисаж кретинов.

Голос Игнатьевой. Не передам… Я на волоске…

Он. Знаю, что не передашь, а жаль. Трус он. Хочет подстраховаться, вот и докладывает в администрацию. А если дойдет до Победина, то могут и зарезать.

Голос Игнатьевой. Я поэтому и позвонила. Помнишь, как они передачу о сомнительном лесоповале тебе зарезали.

Он. Это у них сомнительный, а у меня незаконный. Отмывают там потихоньку бабки и думают, никто не знает.

Голос Игнатьевой. Одним словом, Сомин хочет посмотреть материал.

Где он у тебя?

Он. Я отдал его ассистенту, там не в порядке с музыкой. Но флешка есть, она у меня в столе.

Голос Игнатьевой. Где?

Он. Внизу, в целлофановом пакете.

Голос Игнатьевой. Подожди, может, и не дойдет до администрации.

Он. Галя, да он только тогда и смелый, когда разрешено. Вчера язык в одном месте держал, а сегодня слюной от страха брызжет. Бочкина сняли, и, кажется, Мальцев завис. Хорошо, Галя, возьми флешку и передай Сомину, пусть смотрят.

Голос Игнатьевой. Когда ты будешь?

Он. Буду завтра во второй половине. Спасибо, Галя, что хоть ты меня понимаешь. До встречи. (Кладет трубку.)

Она (выглядывает). Что-то случилось?

Он. Звонили из конторы. Замзав хочет повторно посмотреть материал.

Она. Зачем?

Он. На той неделе должна быть моя передача. Я подготовил журналистское расследование по снятию с должности заместителя губернатора. Будут смотреть еще раз.

Она. Почему?

Он. Появилась установка, чтобы волна не цепляла других.

Она. Тех, до кого еще не добрались?

Он. Совершенно верно. А наш зам намерен тащить материал в администрацию. К другому заместителю губернатора. Трус и перестраховщик. Ну их всех… в Вятку. У вас все готово?

Она. Все готово.

Он. Ну и поехали!

Она. На тарелке или прямо на сковородке подавать?

Он. Мы – интеллигенты – привыкли со сковородки.

Она. А подставка есть?

Он. Левей от кухонного набора. Помочь?

Она. Ни в коем случае. (Уходит и возвращается со сковородкой и подставкой, а затем вносит хлеб и два больших бокала. Он с удовольствием следит за ее хозяйственными хлопотами.) Вот сироп с водой, под водку.

Он. Нет, мы начнем с другого напитка. (С выстрелом открывает шампанское, разливает.) Аня! Нет, стоя. (Встает.) Аня, мне многое хочется сказать, но лучше не вносить в наши отношения лишних слов и всякого сора. У меня один вопрос. (Пауза.)

Она. Какой? (Пауза.) Ну же?

Он. Нет, не сейчас…

Она. Отчего же! Если я смогу, я отвечу…

Он. Я подожду, когда вы… сможете…

Она. Вы, кажется, любите кроссворды?

Он. Да, но я, к сожалению, их плохо отгадываю. Аня, мне кажется, вернее, я чувствую, что жизнь возвращается. (Пауза.) Она бы поняла это… Как вы думаете?

Она (встает). Давайте помянем ее.

Он. Спасибо. Какая вы… настоящая… Спасибо… (Выпивают. Садятся. Пауза.)

Она. Почему вы решили, что в этом фильме играет один Бельмондо?

Он. Ошибся. Но думаю, что Ален Делон не обидится.

Она. Лихая история. И оба они – супер актеры.

Он (накладывает обоим в тарелки тушенку из сковородки). Французы умеют. У них хоть и бардак сейчас, «пустили в дом арабских скакунов», но кино делать умеют. Мне понравилось.

Она. А вы на него немножко похожи.

Он. На кого?

Она. На Бельмондо.

Он. Раньше мне говорили, что я на Брэда Питта похож.

Она. Каждая женщина видит мужчину…

Он. Через сеанс в постели?

Она. Это заблуждение, Иша. Хотя… Покажите мне ваши руки. Да, вы можете… Ого, вполне… (Присматривается к нему.) Нет, вы вылитый Жан-Поль, только похудевший из-за санкций и диеты. А руки у вас, как у Андрея Болконского.

Он (присматривается к своим рукам.) Да? Откуда вы знаете, какие руки были у князя Андрея? Вы были с ним знакомы?

Она. К сожалению, нет. Но от Толстого слышала. В школе я писала сочинение по «Войне и миру». Не исключено, что вы так же богаты, как князь Андрей?

Он. Меня богатство уже не тревожит. Оно застенчиво пролетело мимо.

Она. Понятно: мои года, мое богатство…

Он. Нет, не только… Большое количество денег рождает, с одной стороны, скупость, с другой – лень. Дай мне сейчас миллион долларов, и это мне помешает.

Она. Чем помешает?

Он. Гореть! Прогнозировать! Строить. Наконец, страдать… А если без шуток: человеку всегда должно чего-то не хватать. Кстати, природой так все и устроено. Мы разучились ее слушать. Нам все заменил агитпроп. Такой долбаный, нагловатый и лживый. Катимся потихоньку, миновали дно, там черти с клешнями ждут, а делаем вид, что на Эвересте и управляем всем миром. Голод и несправедливость гонят людей на дыбу, они вооружены и опасны, и их не остановить. Они эту нашу «лодку», если не одумаемся, перевернут вверх дном. Так что, Анечка, поверьте: голод рождает дьявольский аппетит и держит в форме мышцы.

Она. А вы, вообще, ничего себе, крепкий дядя. И нос у вас битый…

Он. В молодости я занимался боксом. Довольно долго побеждал, даже скучно стало. Хотел ринг оставить, но появился Костя Цзю и такого навалял мне на тренировке, что до сих пор стыдно вспомнить. Я тогда на две категории тяжелее был. Напросился к нему в спарринг, хотел блеснуть и получил по полной. Так я после этой встречи еще два года тренировался, как загипнотизированный. Но вот не встреть я его, возможно, и ринг раньше бы оставил, и, уж обязательно, о себе приятней думал бы.

Так что, когда человеку чего-то не хватает, когда огоньки впереди, а не сзади – это за-ме-ча-тель-но! Еще шампанского?

Она. Да, пожалуйста. Но я абсолютно с вами не согласна. Мне кажется, что когда у человека все есть с детства, он никому не завидует, растет нормально, и комплексов у него нет.

Он. Такому человеку ничего не хочется, ему скучно, Аня.

Она. Почему? Вот знакомая моя по техникуму недавно заявила: «У Риточки моей к восемнадцати годам будет “Ниссан Кашкай”». А Рите сейчас – шесть лет. У Риточки сегодня на книжке восемьсот тысяч рублей и немереное количество долларов. К восемнадцати, если ничего не случится, у Риточки будет в несколько раз больше. А Дина моя, знакомая по техникуму, – мы ее сексуальным комбайном зовем, – как пчелка, все, что можно, несет в дом. И мужиков своих приучила: «Не надо цветов, несите дорогие подарки». И что ж вы думаете: несут.

Он. Неужели вам нравится этот… способ жизни?

Она. Нет, но попробуйте ее обвинить, когда некоторые наши руководители советуют учительнице идти в бизнес, а красивым женщинам – в массажистки или секретарши. Чем стелиться перед «белыми воротничками», она их заставила на себя работать. Одета – с иголочки, машину меняет за машиной… Золото, доллары – это уже не в счет… Девочка давно без отца растет, он спился. Талантливым человеком был, снимался в кино, потом начались перебои, не выдержал, покатился, пошли запои и слетел с экрана… навсегда. Рита его уже не помнит – мама заменила все. Вот какая теперь женщина, которая коня на скаку остановит и так далее… Так что одни видят «огоньки» и чапают к ним по шпалам за пенсию в восемь тысяч рублей, а другие камин в дом принесли, устриц в них варят и не строят иллюзий относительно далекого, но прекрасного будущего.

Он. Но есть и другое, Анечка. Одна героиня, тоже, кстати, Аня, и в вашем возрасте, – в пьесе, которую я видел совсем недавно в нашем театре, говорит совсем о другом: «…у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая чистая душа… Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и тихая глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час…»

Она. Я догадалась… Это Чехов.

Он. Правильно, пятерка.

Она. Добрейший Антон Павлович своим магическим талантом обманул несколько поколений, но только… не наше. Мы не увидим небо в алмазах. Наш талантливый народ в течение века сменил две социальные формации и сегодняшняя, как никогда висит над ним, точно дамоклов меч. Игорь, пришел новый порядок, у которого деньги в другом банке.

Он. Что ж, есть и такое…

Она. Ошибаетесь, таких большинство. И стиль этот, как наркотик, проникает во все поры. Один российский политолог задал вашему коллеге на центральном канале вопрос: «Русские всегда такие умные, но почему же тогда они такие бедные?». И знаете, что ответил ваш коллега? «Деньги для русских никогда не были главным. У нас есть свобода, и мы еще на нее не нарадовались».

Он. Мы на телевидении чего только не пророчим. Однако согласитесь, никогда так свободно мы не общались, как сегодня. И не все у нас уродливо. Мы народ, который не заражен активным мещанством. Есть, конечно, и у нас эта болезнь. Но для нас она не раковая, потому что отдавать и жертвовать – наша великая и давняя черта. И в нее я верю, и буду верить.

Она. Поздравляю. Вы сейчас похожи на народовольца. Правда, с примесью консерватора времен застоя.

Он (хохочет). Ну, умыла! Вот припекла, так припекла… Я сморю, вы за словом в карман не тянетесь. Что это за сельскохозяйственный техникум на краю города, где «выпекают» таких воспитанниц? Кстати, почему в наше ЖКХ пошли работать? Рядом живете?

Она. Недалеко…

Она. Секрет. Еще рано представлять вас родным и близким. Я хочу выпить за вас, Иша. Во-первых, мне нравится, что вы делаете на нашем телике. Не обижайтесь, вы поумнее и почестнее других. Но, главное, я хочу в ваш день рождения пожелать вам сил и здоровья. И, конечно, хорошего настроения, позитива во всем… Ведь жизнь не остановилась? Или да?..

Он. Не знаю, Аня. Гляжу на вас – кажется, нет, а подумаю – кроссворд, а не женщина. Вы действительно техникум окончили?

Она. Техникум так, мимоходом. Мне папа дал образование. Он все прошел и многое знал.

Он. Он был там?.. (Выразительный жест.)

Она. Да, причем при всех был там. Давайте, Игорь выпьем за огоньки, даже если они бенгальские.

Он. Но признайтесь честно, вы наше телевидение не очень…

Она. Я его практически последнее время не смотрю. Нет времени…

И вообще, не люблю всякую пропагандистскую индустрию. Нашему народу постоянно меняют курс, и все время ведут в правильном направлении. Стыдно, родина-то ведь одна и история – одна.

Он. Значит, выхода нет?

Она. Выход есть: гнать их надо всех к чертовой матери.

Он. Да? Интересно. Что-то мы уж очень засерьезнили наш разговор… Да так, что…

Она. Бенгальские огни исчезли?

Он. Вроде как в шахматах: позиция цугцванг – ни туда, ни сюда хода нет.

Она. Я хочу танцевать. Только, если можно, что-нибудь помедленнее.

Он включает танго. Оба подходят ближе и долго не начинают танцевать, вглядываясь друг в друга. Затем танцуют.

Он. Вот видите, как хорошо у нас получается. Все-таки вдвоем интереснее танцевать.

Она. Одиночество в танце вредно влияет на мировоззрение.

Он. Это чья мысль?

Она. Не помню, но, по-моему, правильная.

Он. Я могу и так, индивидуально. (Делает несколько современных телодвижений.)

Она. Вот этого как раз не надо.

Он. Почему?

Она. Не надо.

Он. И все-таки почему?

Она. Есть что– то грустное, когда человеку за сорок, а он дрыгоножит, как подгулявший шимпанзе.

Он. Вот как? Все понятно. Теперь я уже не знаю, кто из нас консерватор застойного периода.

Танцуют. Он пытается ее поцеловать. Она уклоняется.

Она. У меня есть подруга, которая в таких случаях говорит: «Вначале в загс – потом делайте, что хотите».

Он. Несколько лет назад я был с нашей делегацией в Эфиопии. Хорошая поездка. Особенно интересно было в Сидамо – это северная провинция. Там живет небольшая народность – гедео. Так вот, они наряду с обычным ритуалом бракосочетания: знакомством, ухаживанием, представлением жениха и невесты – имеют короткий и достаточно распространенный способ выбора женщины. У них живет редкая птица – варайу. Но стоит воткнуть перо этой птицы в волосы девушки, она автоматически становится невестой этого человека. (Сажает ее на место, наливает шампанское.) Вы совершенно ничего не едите. (Накладывает еду в тарелку. Она ест. Он незаметно открывает шкаф и достает перо. Из-за спины тихо вкалывает перо в ее волосы.) Ну вот, теперь никуда вам не деться.

Она. В каком смысле?

Он (берет зеркало и подносит ей). Взгляни.

Она (смотрит в зеркало). Ой! Это что? То самое перо?

Он. Да, то самое.

Она. И что же теперь получается? Кто я теперь? Невеста? Ваша невеста?

Он. Да. Даже больше.

Она. Как вам не стыдно. Мы так не договаривались. (Он обнимает ее и целует.) Ну, вот это называется использование фольклора другого народа в целях насилия. Но я предупреждаю: я стойкий оловянный солдатик. И не из народности… Как это?

Он. Ге-де-о. (Еще один поцелуй, теперь более продолжительный.)

Она. Иша, вы воткнули перо, и надо понимать, что теперь все кончено? Сопротивление бесполезно?

Он. Абсолютно бессмысленно и даже вредно. (Еще раз пытается ее поцеловать. Она уклоняется).

Она (другим, серьезным тоном). Мы договорились, что я буду у вас в гостях полчаса – час, прошло полтора. Время Золушки кончается.

Он. Время Золушки, возможно, и кончается, но начинается другое – время прекрасной незнакомки, снимающей маску, время феи, принцессы, которая работает почему-то в ЖКХ, учится на краю города, и знает про тебя столько, что невольно поверишь в черную магию.

Она. Я рада, что у вас хорошее настроение, Иша. И вообще, с вами хорошо. В жизни вы оказались таким одиноким и незащищенным…

Он. Это плохо?

Она. Это хорошо, но это и опасно, когда трудно.

Он. Для тебя.

Она. Не знаю, возможно, и для меня. Но больше для вас и тем, чем вы занимаетесь. Кажется, что время к таким, как вы, повернулось, но боюсь, только кажется. Вы очень неустойчивы. Ваше поколение приходит к власти, но с комплексом страха, тревоги, неясных перспектив, постоянной способности к компромиссам и крайностям. Вы несвободны оттого, что вас формировала – среда переходного периода, когда личностью быть опасно. С вами интересно, но всегда ждешь предательства.

Он. Боже мой, откуда у тебя эти мысли?.. Это ее слова. Клянусь! Она мне писала нечто подобное. Аня, скажи мне правду: ты что-то знаешь обо мне?

Она. Да, знаю. У меня есть подобный знакомый, вернее, был. Мы с вашей Аней одно поколение, которое иногда тянется к вам. Но дело не в этом… Она правильно думала… и писала… Я ее понимаю, Иша.

Он. Черт побери, одно за другим. Ведь ты даже любишь одеколон, который нравился ей. Он просто кончился. (Достает из шкафа пустой флакон.) Вот он – «Ириш Муш», ее подарок. Кто ты, Аня? Скажи мне правду!

Она. Я фея… из бара… (Смеется. Напевает.) «И вот я проститутка, я фея из бара…» Что ты так смотришь? И-шш-а… Удивлен?

Он. Аня, в тебе есть что-то ошеломляющее. Откуда у тебя такая сила и уверенность?

Она. От папы.

Он. Ты способна перепугать любого мужика.

Она. Боишься?

Он. Пойдем завтра в театр?

Она. Нет, спектакль закончен. (Выдергивает перо.) Зрители аплодируют, актеры снимают грим и идут по домам. (Бережно кладет перо на стол.) Спасибо, Иша. Мне было ужасно хорошо. Замечательный вечер с таким красивым и интересным человеком…

Он (обнимает ее). Останься.

Она. Не сегодня. Когда-нибудь…

ОН. Я прошу, останься!..

Она (медленно). Я так сразу с тобой не могу. Понимаешь?.. Я не хочу у тебя красть память о ней. Я чувствую себя воровкой. Мне вдруг стало стыдно и тяжело. Понятно? Не обижайся.

Он. Нет-нет, не уходи. Скажи, тебе хорошо со мной?

Она. Очень!

Он. Спасибо. (Целует ее.) Это – главное.

Она. Для тебя – да… Но для меня… Не мучай меня, пожалуйста. Отпусти, умоляю! (Пауза.)

Он. Хорошо, я провожу.

Она (испуганно). Нет-нет, ни в коем случае.

Он. Почему?

Она. Я привыкла одна.

Он. Но уже поздно.

Она. Не беспокойся, я не боюсь. И потом, нас могут увидеть вместе, здесь рядом работа.

Он. Ну и что? Или опять кроссворд?

Она. Я прошу, пожалуйста, не надо провожать Я сама. Хорошо? (Целует его.) Я позвоню. (Она уходит в прихожую, он следом. Слышно, как хлопнула дверь. Он возвращается в комнату и садится в кресло. Наливает полстакана водки и залпом выпивает. (Звонит по телефону.)

Он. Привет, Юрка. Что делаешь?

Голос Якубова. К Морфею готовлюсь!

Он. Рано что-то. Устал?

Голос Якубова. Устал, старик. Будь проклята эта работа.

Он. Понятно.

Голос Якубова. Чем закончилась твоя сказка?

Он. Да так, плохо… Я как на собственных похоронах: «Слышу хохот жуткой тишины на алтаре поруганной весны». В конце через «т».

Голос Якубова. Ты что, выпил, старик, или бредишь?

Он. Нет, это хуже. Это почти галлюцинации.

Голос Якубова. Что хоть случилось? Не дала?

Он. Потом расскажу. Ну, добро, отдыхай. Встретимся завтра. (Кладет трубку. Звонок в дверь. Проходит в прихожую и через секунду возвращается с ней. Оба внимательно смотрят друг на друга. Затем она подходит к столу, берет оставленное перо и вкалывает его в свои волосы.)

Она. Ты еще не передумал? Я готова…

КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ

Второе действие

События второго действия проходят через месяц. Декорации те же, но вся мебель переставлена и совсем иначе смотрится. Стало уютно, красиво, чисто. Мягкий свет торшера подчеркивает изменение в обстановке. Работает телевизор. Она сидит в кресле и смотрит передачу.

Голос Кондратьева. В заключение встречи с нашим гостем я бы хотел задать ему несколько вопросов уже не личного свойства, а услышать его оценку по некоторым текущим событиям. Владимир Георгиевич, как вы расцениваете ситуацию в стране, в связи с рядом крупных дел о коррупции и привлечением к судебной ответственности разного ранга чиновников, в том числе и губернаторов?

Голос В. Г. В России прошел кадровый сенокос. Как головки скошенных цветов, полетели со своих мест чиновники, перепархивая кто на новые должности, кто на пенсию, а кто и в тюрьму. Уволили дипломатов, отправили в отставку работников таможни, отстранили высших генералов Следственного комитета. Так что, как видите, ситуация по этой тематике заметно меняется.

Голос Кондратьева. Вы правы, при этом все делается неожиданно и очень быстро.

Голос В. Г. Согласен. Эти перемещения и изменения напоминают мне передвижение военных и разведывательных контингентов из одного района базирования в другой. Напрасно говорят, что эти перемещения, устранения и аресты – рутина. Что-то начинает двигаться, шевелиться в задремавшем и остановившемся государстве. Всё слышнее подземные гулы близких перемен. Государство Российское с момента своего зарождения после выхода из черной дыры безвременья проделало множество превращений, какие претерпевает эмбрион на пути к взрослому деятельному организму. Теперь, доказав свою зрелость и укрепив свои границы, страна нуждается во внутренних реформах, которые вытащили бы ее из экономической ямы, обломали жадные пальцы бесчисленных коррупционеров и обеспечили бы государству долгожданное развитие. Это развитие неизбежно. Рывок государства Российского в будущее необратим.

Голос Кондратьева. Значит, несмотря ни на что, мы все-таки, как говорил Чехов, «увидим небо в алмазах». Тем более, и в нашей области происходит серьезная борьба с коррупцией. Вы, наверно, слышали, Владимир Георгиевич, о незаконном приобретении предметов искусства, теперь уже бывшим вице-губернатором Кириллом Бочкиным.

Голос В. Г. Да, слышал. Вслед за привлечением заместителей министра культуры, угодивших в кутузку за ограбление святынь и культурных памятников, дело дошло и до вашего края. Поэтому и вас, по всей видимости, ждет серьезная переоценка работы руководства и его ротация.

Голос Кондратьева. Спасибо, Владимир Георгиевич, я с вами вполне согласен. Кроме бывшего вице-губернатора, в деле фигурируют другие работники администрации. Задержан с подпиской о невыезде начальник управления культуры Мальцев, в деле фигурируют и другие подозреваемые. Какие? В этом мы с вами, уважаемые зрители, разберемся в следующей передаче, в журналистском расследовании «По следам коррупции», которая будет в обычное время. На этом наша встреча с публицистом Владимиром Купцовым закончена. Спасибо.

Она выключает телевизор. Звонок телефона.

Ей хочется снять трубку, но не решается. Закуривает.

Звонит по мобильному.

Она. Тетя Тамара, привет! Это не вы мне звонили?

Голос Тамары. Анечка, ты? Нет, родная, я не звонила. Как дела? Когда ты появишься?

Она. Обязательно появлюсь, когда все уладится.

Голос Тамары. Дай бог, а то я соскучилась. Ты здорова? У тебя есть деньги? Где ты скрываешься? Он опять звонил. Говорит, что кого-то послал навестить маму. Я ей позвонила в Симферополь и предупредила. Так что не волнуйся. Да, звонила твоя сокурсница по университету – Дина. Ты ей срочно нужна. Просила тебя позвонить.

Она. А что случилось?

Голос Тамары. Не знаю. Ты с ней свяжись, она чем-то очень взволнована.

Она. Хорошо, тетя Тамара, я ее найду. А тебе я позвоню завтра вечером. Целую. Пока. (Звонок в дверь. На цыпочках она проходит к креслу и садится. Большая пауза. Звонок телефона. Она не берет трубку. Опять долго звонит телефон. Пауза. Она подходит к окну, выглядывает наружу, а затем звонит по мобильному.) Дина, это Аня звонит, здравствуй. Мне сказала тетя, что ты меня разыскиваешь. Что случилось?

Голос Дины. Ой-ой-ой, как ты мне нужна! Как я рада, что ты мне позвонила. Прости, что я тогда тебя не приняла, я была… В общем, далеко… Интересный случай…

Она. Так все-таки, что случилось?

Голос Дины. Мы все тут всполошились…

Она. Кто все?

Голос Дины. Ну, все девчонки. Все, кого тогда исключили. Меня все это так ошеломило.

Она. Ты можешь объяснить толком, что именно?

Голос Дины. Под Евгения Федоровича копает губернатор Победин. Точно! До меня это дошло дословно. Когда его из ректоров перевели в администрацию, все вроде нормализовалось. Но вот арестовали Бочкина. А теперь стало известно, что хотят еще и нашего Мальцева посадить.

Она. Откуда такая информация?

Голос Дины. От проверенных людей. Люська – моя знакомая, в администрации крутит роман. По пьяной лавочке услышала от своего хахаля разговор по телефону и стукнула мне. На нашего Мальцева сваливают то же, что и на Бочкина: хищение предметов искусства в крупных размерах. Там что-то за 200 миллионов… Ты веришь в это?

Она. Нет, не верю! И никогда не поверю. Провокация или подстава.

Голос Дины. Я и сама так подумала. Да ты еще куда-то пропала. Твой опять мне звонил. Пьяный, злой, матом кроет, угрожает… Ты кинула его, что ли? Смотри, он ревнивый, как турок. Ты уж лучше позвони, сними напряг. Гд е хоть ты сейчас, скажи мне?

Она. Потом. Не вздумай дать ему телефон.

Голос Дины. Какой?

Она. Он у тебя сейчас высветился.

Голос Дины. Да ты что! Я – гроб, ты меня знаешь. А тут еще у нас дела: родители строят дачу, привезли стройматериал – ну там доски, вагонку, брус… А там записка от художников – страшная! Их где-то в лесу эксплуатируют, держат в рабстве. Они просят о помощи…

Она. Что за записка?

Голос Дины. Тушью, с вензелями – отец показал. Он завтра хочет в полицию ее отвезти. Я ему говорю, в полицию – ни шатко ни валко, надо в газету или на телевидение. Хотя бы к тому же Кондратьеву.

Она. К Кондратьеву?

Голос Дины. А что, он вполне клевый мужик. И передача у него неплохая. Помнишь, как он тогда за тобой ухлестывал?

Она (через паузу). Постой, постой… Когда эту записку нашли?

Голос Дины. Вчера.

Она. Слушай Дина, а ты не могла бы ее сфоткать и прислать мне на мобильный?

Голос Дины. Зачем? (Весело.) Для Кондратьева?

Она. При чем тут Кондратьев? Я что-то слышала об этих… художниках. А вдруг это как-то связано с Бочкиным. А возможно, и с Мальцевым.

Голос Дины. Гм … У тебя, Анька, все поперек и голова думает поперек. Ты ведь всегда заводилой была. Хорошо, пришлю. Пришлю на этот телефон, который высветился.

Она. Ты когда собираешься к родителям?

Голос Дины. Я как раз сейчас поеду к ним за Риткой.

Она. Как она, кстати?

Голос Дины. Супер! А что ей? Она живет в стране победившего коммунизма.

Слышно, как открывается входная дверь.

Она (торопливо). Все, я с тобой прощаюсь. Как договорились! Пока.

Голос Дины (обиженно). Ну вот, ты всегда так. На самом интересном линяешь. У тебя последнее время сплошная конспирация. Пока. (Гудки.)

Входит Он.

Она. Поздравляю. Здорово.

Он. А ты поняла, что я наш спор вынес в эфир?

Она. Это о Чехове, о небе в алмазах. Конечно, поняла, но остаюсь при своем мнении. (Он целует ее). Подожди, Москва не сразу строилась. (Осматривает квартиру.) Молодец! Такой порядок навела. Меня теперь просто магнитом сюда тянет. Вообще, мне этот район начинает нравиться. Сосед мой – генерал, что выше живет, – все ругал, на все брюзжал, и вот добрюзжался. Обворовали!

Она. Как обворовали? Почему не слышала?

Он долго и с удовольствием хохочет.

Он. Если бы слышала, то тебя можно было бы как соучастницу привлечь.

Она. А ты откуда узнал?

Он. Про что?

Она. Что отработали квартиру.

Он. Сейчас внизу нашего председателя встретил. Генерал всю полицию поднял. Он у нас в округе недавно стал тылом командовать, по снабжению незаменимый человек. Солдат в хвост и в гриву использует. У него из дома пистолет украли. Слушай, Аня, я голодный, как черт. Ты была в магазине?

Она. Извини, не успела, боялась пропустить передачу.

Он. Хорошо, а что на ужин?

Она. Фасоль. (Она выходит на кухню.)

Он. Странно, раньше я любил есть ночью, а сейчас хочется жрать после каждой передачи. Или старею, или здоровею. (Она ставит перед ним тарелку с едой.) Пахнет хорошо. А больше ничего не полагается?

Она. Я же тебе говорила – не успела в магазин.

Он. А это, с устатку? (Показывает на буфет. Она наливает рюмку водки.) Вот теперь образцовый музыкальный ужин. (Она садится рядом и не сводит с него глаз) Ты у меня прямо, как затворница – ни шагу из дома. В старину дочки при маменьках так сидели, чтобы их не сглазили колдуны и ворожеи. На работе была?

Она. Нет, позвонила, снова взяла отгул.

Он ест. Звонок телефона. Снимает трубку.

Голос мужчины. Игорь Александрович, это Рудый звонит из газеты.

Он (пережевывая пищу). Да-да, Виктор, слушаю?

Голос. Спасибо вам, прекрасная передача. Мне все понравилось. Гость и тема – великолепные. С удовольствием дам материал в нашей газете.

Он. Спасибо, Витя.

Голос. Но не буду мешать. Приятного аппетита. Еще раз спасибо.

Он. Спасибо тебе, Витя. Будь здоров. Аня, включи, пожалуйста, ноутбук.

Она. А кто тебе сейчас звонил? (Включает ноутбук.)

Он. Да так, борзописец один из местной газеты. Ты знаешь – еле вырвался после передачи. Катенин, Галдаев, Галина – все навалились: идем ужинать в ресторан! «Передача блеск, ты – в ударе!» Льстят, подлецы, накручивают, но все равно приятно. Кстати, Капустина находит, что я посвежел, разгладился. А я думаю, пошли вы все – у меня Анечка, мне с ней хорошо-хорошо. Она сейчас смотрит передачу, поеду-ка я домой. (Заканчивает есть.)

Она. Ты с работы мне звонил?

Он. Нет, милая, не было ни секунды времени. (Потягивается. С удовольствием смотрит на себя в зеркало.) Так… Посмотрим, какие отклики на передачу в Интернете? (Подсаживается к ноутбуку.) Так, так, так… Ну что ж, неплохо. (Громко.) Что? Не может быть! (Стремительно оборачивается к ней.) Аня, Мальцев застрелился! Вот, написано: бывший ректор университета, начальник управления культуры областной администрации час назад застрелился у себя в доме.

Она. Не может быть! Пусти… (Она подсаживается к ноутбуку, смотрит.) Господи, почему? За что?..

Он. Совесть – вещь непредсказуемая, Анечка. Когда она берет верх, тут уж не до детей и жены… Хорошо, что ушел так. Все-таки мужественный поступок.

Она (еле сдерживает слезы). О чем ты говоришь, причем тут совесть?

Тут еще что-то о Мальцеве. Какое-то письмо… от художника Л.Ю.

Он. Письмо? Дай взгляну. (Вновь подсаживается к ноутбуку.) Послано сегодня на мое имя. (Всматривается в текст.)

Голос Л. Ю. Господин Кондратьев, вы сделали сегодня подлый поступок. (Пауза. Он оборачивается на нее.) Вы во всеуслышание обвинили невиновного человека – Евгения Федоровича Мальцева. Этот человек к этому делу не имеет никакого отношения. Всей работой руководил губернатор Победин, а исполнителем был вице-губернатор Бочкин. А я – и еще двое художников – писали подделки по заказу этих государственных чиновников. Нас арестовали (оперуполномоченный И. Подколзин) и заставили работать на неизвестного хозяина. Вскоре мы поняли, откуда дует ветер. Наши картины стали показывать по телевидению и дарить. Таким образом, за наши работы администрация заплатила огромные деньги. Американка Глафира Розалес подделала картин на сумму 30 миллионов долларов и получила в Америке 20 лет. Мы в короткий срок сделали гораздо больше, практически ничего не получили и нас без следа стерли из жизни. Все заработанное пошло в карман Победина и Бочкина. В результате двое из нас увезены в неизвестном направлении, скорее убиты, а я полгода в бегах. Повторяю, Мальцев ни в чем не виноват. Его заставляли наши работы принимать и за них отчитываться. Он, к сожалению, ничего не знал. У работ такой уровень, что нужные люди сумели их атрибутировать, поставить клеймо центра Грабаря и обвести вокруг пальца самых опытных экспертов. Вот так! А вы облыжно и во всеуслышание обвинили ни в чем не повинного человека. Если у вас есть совесть и профессиональная ответственность журналиста, о которой вы все время талдычите в ваших передачах, то выступите с опровержением. Мы не писали картины тех, кто слишком известен, зато выбор «второго эшелона» давал возможность «пришить историю» любому полотну. Вот список самых одиозных работ, которые мы писали на протяжении трех лет: Иван Шишкин – четыре работы, Мариус Куккуа, Макс Эрнст, Борис Кустодиев. Из авангардистов: Василий Кандинский, Борис Григорьев, Михаил Ларионов и Николай Гончаров. Деньги, которые шли на покупку этих картин, по нашим заключениям, брались не только из бюджета, но и из других источников. Из каких? – трудно сказать. Это только предположение. Меня не ищите! Если будут признаки вашей решительности, я сам вас найду. Л.Ю.

Он. (вскакивает с места и быстро подходит к своей картине. Вглядывается в нее). Значит, «Прогулка по Олонцу» – фальсификация? И я должен поверить всему этому бреду? Этому Л. Ю.?

Она. Это не бред, Игорь. Этот человек, этот Л.Ю., прислал тебе письмо с серьезными доказательствами. Он доверяет тебе. У тебя есть шанс спасти хотя бы репутацию Евгения Федоровича.

Он. Откуда ты знаешь, как его зовут?

Она. Из этого письма.

Он. Нет, Аня, мне он доверяет в последнюю очередь. Он меня воспринимает как человека, обслуживающего элиту. Для него я – убийца и негодяй. (Взволнованно ходит по комнате.) По нему выходит, что я не должен доверять расследованию, фактам, следственному комитету, наконец, этой власти, а верить его писанине. И потом, как к нему попал мой Е-mail?

Она. Ему дал Cледственный комитет, чтобы ты и его пришлепал по своему каналу.

Он. Аня, что за терминология? Мой канал – не расстрельный полигон. Мы никого не пришлепываем! Не надо с этим шутить.

Она. Это не шутки, Игорь. Это твой шанс. Подлинная жизнь постучалась в твою дверь. И ты должен открыть ее или запереться.

Он. Это пафос, Аня! Ничего я никому не должен.

Она. Подожди, услышь меня! Этот человек, рискуя жизнью, выложил тебе, как журналисту, все, что творится у тебя под носом, он указал тех, кто эту власть дискредитирует. Наш Победин – это не Победин, а преступник. Этоn Л. Ю. надеется, что ты разберешься и восстановишь справедливость. Справедливости – вот что хочет он, и, кстати, сотни миллионов других, кто ее лишен и за нее сражается. Вы привыкли одних обзывать «майданутыми», других «нигилистским отродьем», а причин знать не хотите. А они простые – вы построили чудовищный мир, который в нескольких шагах от атомной войны и конца света.

Он. Глупость, глупость!.. Мы построили мир, который 70 лет без войны.

Она. Нет, 70 лет под ядерным зонтиком. Это – отсроченное убийство Земли.

Он. Я этой информации не доверяю… Это провокация! Поняла? Кто-то решил меня разыграть, втянуть в конфликт, а ты это еще и оправдываешь. А может, дело в простом – ты ищешь повод для конфликта? Так ты прямо и скажи. Старик надоел, не звонит с работы и не видит неба в алмазах.

Она. Вот это уже действительно глупости. Дело не в конфликте, Игорь.

Дело в твоей репутации. Она мне не безразлична. Я хочу гордиться человеком, с которым я рядом. Поэтому прекрати все сваливать на бабскую глупость. Не забывай – вы только голова, а мы очень даже надежная шея.

(Пауза.) Я больше месяца рядом с тобой. Говорят, нужны годы – ерунда! В главном, основном я тебя поняла.

Он. Ах, вот как? Я школьная тетрадь, в которой прописано дважды два четыре. Спасибо, весело и вкусно разговариваем!

Она. Игорь, не злись! Мальцева уже нет, но его жене, детям сейчас нужна твоя помощь. А ты, прости, отмахиваешься от этой информации. Или трусишь, поэтому отмахиваешься. Пойми, я не лезу с советами, я мало знаю твою работу, но смелого человека, человека слова видно сразу. И мне поэтому плохо. Мне стыдно за тебя!. Получается – на словах одно, а на деле – совсем другое.

Он. Успокойся. Ты торопишься с выводами, Аня. Ты – заводишься!

И вообще, такое впечатление, что Мальцев твой родственник. Я как-никак представляю фирму: те-ле-ви-де-ние! У этой фирмы есть свои законы. Там требуют объективной информации, хорошо подготовленный к эфиру материал и лишний раз не хотят ссориться с начальством. А это письмо и самоубийство Мальцева, если я вмешаюсь, все поставит с ног на голову! Я не эрдмановский «Самоубийца». Меня никто пока ни о чем не просит. Вот Сомин покажет материал в администрации, и если поступит команда после самоубийства Мальцева что-то переделать, я переделаю. Но пока никто ничего не просил. Я думаю – и не попросит. Мальцев приговорен – он виноват. И повторяю – слава богу, что он оказался мужественным человеком и покончил с собой. И потом, не преувеличивай мое значение. Кто я такой? Я всего лишь винтик в этом механизме.

Она (резко). Замечательно! Браво! Прекрасно сказано. У меня в голове нет «резьбы» – очень удобно. Важно, чтобы тебя не трогали и чтобы ты был в порядке. Ведь так?

Он. Я никого не боюсь. (Наливает себе водки и выпивает.) А если маневрирую, то ради дела. В нашей работе и компромисс имеет свое значение.

Она. Да, я слышала, как ты учил Галдаева обойти Сомина. «Надо пойти к Стручкову, а потом через Галину подбросить нужную информацию Генеральному, чтобы тот, в свою очередь, поставил на место Сомина».

Он. Это тактика, Аня. Женщины у нас идут своим путем, мужчины…

Она. Мужчины другим? Зачем ты задвинул ее портрет? (Идет к шкафу и ставит портрет балерины на прежнее место.)

Он (долгая пауза). Мне показалось, что тебе это неприятно.

Она. Но почему! Чушь какая-то.

Он. Это ты виновата, я привыкаю к тебе. Что, и в этом я виноват? Кстати, она бы это поняла. (Обнимает ее.) Аня, девочка моя родная, что произошло? С чего вдруг так? Почему ты взбеленилась? Ведь все до этого было прекрасно. Я воскрес, я могу горы свернуть, но прошу тебя – не лезь туда, где можно сгореть и подставить меня.

Она. Иша, я ничем не могу тебя подставить. Я хочу, чтобы благодаря тебе боялись подставляться другие. Мне хочется верить тебе. Я мечтаю, чтобы ты был сказкой, в которой побеждает справедливость. «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том». Посмотри на себя, Иша, ты же дуб, а не… плакучая ива. Пойми, я отношусь к твоим чувствам уважительно. А ты их сам, по собственной воле предаешь, выкидываешь за ненадобностью. Фома неверующий, вот кто ты!

Он. Нет, неправда! Я люблю тебя, Аня! Я боюсь тебя потерять и поэтому на старости лет делаю глупости.

Она. Скажи мне по совести: ты любил Анну?

Он. Любил. Но сейчас это неуместно вспоминать.

Она. Тогда объясни мне, пожалуйста, объясни, почему ты так забывчив? Почему с тебя так быстро соскальзывает боль? Как ты так наловчился вместе с ней быстро менять кожу? У тебя умерла любимая женщина. Я помню, как ты о ней отзывался… После ожога люди болеют, им долго тяжело, им трудно даже повернуться… Ты же, как смазанный растительным маслом… Неужели так приятно вместо лица иметь общее место?

Он (кричит). Прекрати! Не оскорбляй меня! У меня от твоего… экстремизма может лопнуть терпение. (Выпивает еще рюмку водки. Берет себя в руки.) Давай поспокойнее. Это письмо вышибло меня из колеи. Оно торчит в голове, как гвоздь, и я готов этому Л.Ю. поверить. Но ты должна понять и меня: ты человек другого поколения, другого мышления, другой нервной организации. Вы всего хотите сразу, как у моей сестры сынок, который, окончив институт, заявил: «Мама, устрой меня в банк, иначе уеду в Португалию на бензозаправке у машин стекла мыть». А мы другие, Аня!

Мы привыкли терпеть, ждать и… не ссориться лишний раз с начальством.

Она. Чего ждать, Игорь? Ждать, когда людьми станут другие? Никакое будущее не придет, если вы будете такими послушными. И ты знаешь это лучше меня. Ты трусишь, Игорь! И ищешь оправданий. Но две дыни под мышкой не унести. От вас поступков ждут, а не общих слов, как вам трудно и как вы устали. Впрочем, поступай, как знаешь. Краснеть тебе, мне…

Он. Смеяться?

Она. Тетка моя говорит: «Если ты трусишь, выдерни у покойника из савана ниточку и ничего не бойся». К народу надо быть поближе, Игорь.

Он хоть от вашего телевидения и угорел, но голову не потерял.

Он смеется. Подходит к ней и обнимает.

Он (другим тоном). Анечка, вспомни, как нам было хорошо все эти дни! Мы только и узнавали друг друга. И тебе было хорошо, я видел это.

Она. Да, было хорошо. До сих пор. До разговора о Мальцеве.

Он (опять кричит). Ты что, была влюблена в этого Мальцева?

Она. Оставь пошлости. Разговор идет о чести невинного человека.

Я знаю, что я резка и неуклюжа в оценках. Но тут все ясно, надо только захотеть помочь!

Он. Не знаю, для меня не так просто. (Целует ее.) Анюта, скажи мне правду, ты ищешь ссоры? Хочешь уйти от меня? Надоело играть свою игру? Хочешь снять маску? Зачем ты со мной так разговариваешь? Ты пойми, с места в карьер такие вопросы не решаются. Милая моя, оставь ты эти анализы, эту следственную изыскательскую ворожбу. Ей-богу, меньше знаешь – лучше спишь.

Она. Я не умею так. Неужели ты этого не понял? Сегодня многое переменилось, вчерашние фальшивки заменились новыми. Или мы их победим, или они похоронят нас. Всех-всех, и страну в том числе. У нас последний шанс, Игорь, оглянись вокруг – время пошло!

Он. Оно не останавливалось, Аня! А эти, как ты говоришь, «фальшивки», победить нельзя. Они вечные. Не последний человек в нашей истории Столыпин сказал: «Не могу найти 50 толковых губернаторов», а Сталин чуть позже добавил: «Нужда в честных отчаянная».

Она. А еще один человек сказал точнее: «Нужны варварские средства борьбы против варварства».

Он. Глупости. С этим девизом нормальную страну не построишь.

Она. Это сказал Ленин! И построил великую страну, которую мы до сих пор не можем забыть! Нет, Игорь, или мы справимся, победим Побединых и тех, кто их обслуживает, или нас всех вынесут вперед ногами.

Он (словно открывая ее заново). Кто тебя всему этому научил?

Она. Отец. Он хорошо читал Ленина.

Он. А я… Я могу вставить слово?

Она (неожиданно обхватывает руками голову). Дай, пожалуйста, воды.

Он. Тебе нехорошо? Сейчас. (Быстро приносит воду.)

Она. Кружится голова. (Присаживается к столу. Пьет.) Спасибо.

Он. Успокойся. Умница моя! Я рад, что ты начала этот серьезный разговор. (Обнимает ее.) Только не вали все в одну кучу, милая моя девочка, моя дорогая террористка.

Она. Игорь, мой папа повторял: «Пока шла борьба между капиталистами и коммунистами, мир оказался в руках террористов».

Он. Давай оставим этот разговор. Единственное, что скажу: я знал, что ты сегодня поставишь портрет на место.

Она. Ах вот как, это жест для меня?

Он. Нет, я сделал это сознательно.

Она. Зачем?

Он. Просто я хотел быть самим собой. Вести себя так, как чувствую.

(Пауза.) Все это время я видел в твоих глазах постоянный вопрос: кто я? И я не хотел ни из чего делать секрета. И вот результат. И последнее: с тех пор как ты стала брать отгулы, мы почти все время вместе. Но я постоянно вижу, что ты, извини, таишься от меня. Я попросил познакомить меня с мамой – ты отказалась, хотел пойти в театр – ты говоришь, что стыдно, меня все знают. Мне все время кажется, что ты что-то скрываешь от меня. Зачем?

Она. Не надо об этом.

Он. Не хочешь говорить? Опять кроссворд?

Она. Я не могу тебе ничего сказать. Или лучше так: я скажу все, когда это станет нужным. Договорились?

Он. Поразительно: в мой адрес можно все, коснись тебя – колючки!

Она (замечает, что на ее телефон пришла эсэмэска). Это от Дины, моей знакомой. Днем она мне по телефону рассказала, что ее родители нашли в стройматериалах для дачи записку необычного содержания. Я попросила прислать ее мне, вдруг тебя это заинтересует. (Читает.) «Нас двое – мы художники. Один – тяжело болен. Нас держат в рабстве. Помогите! Мы на лесоповале. Где? Не знаем!» (Передает мобильный телефон.) Здесь фотография записки.

Он (рассматривает фотографию в телефоне). Ее родители могут подтвердить достоверность этого снимка?

Она. Когда мы говорили, ее отец собирался отвезти записку в полицию.

Он. Какой-то сериал. И на одну и ту же тему. Это не может быть совпадением.

Она. Игорь, а если эти художники с лесоповала, те, которые, со слов Л.Ю., исчезли?

Он. Час от часу не легче. Словно меня кто-то за бороду втягивает в хорошо подготовленный капкан. Кстати, я примерно знаю, где этот лесоповал. Там у нашей администрации есть свои люди. Я делал о них передачу. Туда ездил наш оператор Сережка Локтев. Одну минуту. (Берет свой мобильник. Набирает номер.) Сережа, привет. Это Кондратьев.

Голос Сергея. Узнал, Игорь Александрович.

Он. Скажи, ты же был у нас в командировке на лесоповале. Помнишь?

Голос Сергея. Да. Это было года два назад.

Он. И где это?

Голос Сергея. Далеко, черт ногу сломит. Добирался с проводником. По-моему, Кильский район.

Он. Кто там во главе?

Голос Сергея. Не помню. Кажется, то ли Козлов, то ли Баранов. Поднимите материал, там все есть.

Он. Спасибо, Сережа. Пока.

Голос Сергея. Да что вы, рад был слышать. (Звонок стационарного телефона.)

Он (берет трубку). Слушаю?

Сиплый голос. Ну что, репортер, думал, мы тебя не найдем?

Он. Кто это?

Сиплый голос. Друзья-приятели!

Он. Какие еще друзья-приятели? Что за чепуха?

Сиплый голос. Ты решил прокурором работать, так мы руки тебе укоротим. А рожу для телика испортим.

Он. Ты что несешь, мерзавец?

Сиплый голос. Мы вскроем тебе, Кондратьев, внутренности, выроем яму, закопаем и зальем цементом. И никто не узнает, где могилка твоя.

Он. Ты что, сошел с ума, подонок? Кто это вскроет внутренности, ты, что ли?

Сиплый голос. Кондрат, ты нажил врагов. Так что – будет тебе бузина, от дядьки из Киева.

Он. Алло? Алло? Негодяй!

Она. Кто это?

Он. Да так, ерунда. Какой-то тип всякую белиберду нес. Бузину почему-то припомнил… Надоел я им, видишь ли, по телику. Прокурором обозвал. Физиономия моя им не нравится. Подождите, сукины дети, вы меня еще узнаете… Я не фарш для вашего употребления. (Берет трубку стационарного телефона. Звонит.) Серегин, это Кондратьев, мне срочно нужна студия.

Голос Серегина. А что так поздно, Игорь Александрович? Вы же недавно уехали, и снова назад?

Он. Завтра эфир, Толя, но поступила новая информация, которую надо оперативно добавить в мою передачу.

Голос Серегина. Что-нибудь остренькое, Игорь Александрович?

Он. Да, Толя, такое острое блюдо, что у многих гастрит разыграется.

Голос Серегина. Отлично, тогда берите вашу – она свободна. Когда вы будете?

Он. Через пятнадцать минут я подъеду.

Голос Серегина. Хорошо, я все подготовлю.

Он быстро начинает собираться.

Она. Нет, я тебя не пущу.

Он. Весь вечер заводила, теперь не пустишь? Не получится.

Она. Скажи мне правду, что тебе сказали сейчас по телефону.

Он. Ерунда, глупости. «Дело делать надо, господа». Кстати, Чехов – «Дядя Ваня».

Она. Я боюсь.

Он. А ты не бойся, выдерни из меня ниточку – и не бойся. (Достает из шкафа саблю и кортик.) Вон сколько у нас оружия. Эту «буденовку» мы оставим, а это – возьмем с собой. (Прячет за пояс кортик.) Все, я поехал. Не волнуйся, я скоро вернусь.

Она. Что ты намерен сделать?

Он. Я включу письмо и записку в передачу и заново все прокомментирую.

Я обещаю тебе, это будет бомба. Ложись, уже поздно. (Целует ее. Уходит. Она садится в кресло, затем включает телевизор, но тотчас выключает из-за шумной перепалки на каком-то телешоу. Наконец, звонит.) Михаил, это Аня.

Голос Михаила. А-а-а! Наконец-то! Наконец-то и до меня время дошло? Что, решила попрощаться со старыми дружками? Решила слинять? Когда надо было помочь, Миша – первый человек и ситный друг. Такая у тебя благодарность, Анька!

Она. Ты опять выпил?

Голос Михаила. Неважно. Крыша у меня в порядке.

Она. Нет, Миша, крыша у тебя поехала.

Голос Михаила (кричит). А почему?! Ты наплевала на все! На все, что говорила и обещала!..

Она. Миша, неправда, я никогда и ничего тебе не обещала. Мне казалось, что моя злость и обида имеют право на расплату. Я ошиблась! Нет, не имеют. Поэтому не сердись, прекрати меня искать и терроризировать. Я еще раз благодарю тебя за то, что ты помог нам. К сожалению, я не смогла ответить тебе тем же… Террористки из меня не получилось.

Голос Михаила. С генералом обошлось и без тебя. Свое он уже получил, скоро получит по полной.

Она. Не рвись за решетку, Миша. Ты не Вера Засулич, а он – не градоначальник Трепов.

Голос Михаила. Ты забросила историю, Аня. Трепов был такой же продажной тварью, взяточником и беспредельщиком, как и мой генерал.

Она. Миша, никакая месть не стоит жизни.

Голос Михаила. Я тебе уже однажды сказал: жизнь без тебя мне не нужна. Вернись!.. Иначе плохо будет обоим.

Она. Что, убьешь?

Голос Михаила. Это ты сказала – не я!

Она. Не пугай. Не боюсь! Живи, Миша, ты еще до всего доживешь.

Голос Михаила (кричит). Врешь, никуда ты не уедешь! Ты останешься здесь, и я знаю, с кем! Но этого не будет! Клянусь тебе, не будет. Если ты через полчаса не появишься на нашем месте, то так и знай – вам обоим конец. Кондрат будет приговорен! Поняла? В огороде будет лежать бузина, а в Киеве радоваться дядька. Все, точка! (Гудк и.)

Она (быстро собирает в сумку свои вещи. Присаживается к столу и судорожно что-то пишет. Бой часов. Звонит по телефону.) Тетя Тамара, это я. Вы еще не легли?

Голос Тамары. Анечка, собираюсь, но все равно ждала твоего звонка.

Как ты, девочка?

Она. Все ничего, тетя, но я должна уехать…

Голос Тамары. Куда?

Она. Мне нужно к маме. Так сложились обстоятельства.

Голос Тамары. Какие обстоятельства? Не пугай меня.

Она. Они новые, позже объясню. Но у меня, тетя, нет денег на дорогу. Ты могла бы мне помочь?

Голос Тамары. Денег я тебе, конечно, дам, даже не сомневайся. Но скажи, девочка – что случилось, почему так внезапно? Он что, преследует тебя?

Она. Если бы только меня, тетя Тамара. Прошу вас, соберите сейчас вещи, я на такси заеду к вам и потом на поезд в Симферополь – на последний я успеваю.

Голос Тамары. Конечно, конечно, я все сделаю: приготовлю чемодан, деньги и что-нибудь на дорожку…

Она. Тетя, прошу вас, не вздумайте звонить маме. Я не хочу, чтобы она волновалась. Когда я доберусь, мы все вам позвоним.

Голос Тамары. Ты хоть счастлива, доченька?

Она. Да, тетя, все в порядке.

Голос Тамары. Хорошо, я жду тебя. (Гудки.)

Она бегло осматривает комнату. Замечает на столе перо.

Рассматривает его и кладет на место. Направляется с сумкой к выходу.

Слышно, как открывается дверь. Быстро входит Он.

Он (замечает чемодан и ее растерянность). Аня, что случилось? Куда ты собралась?

Она. Маме стало хуже, я решила поехать к ней.

Он. Не обманывай меня! Если бы маме стало плохо, то ты хотя бы позвонила и предупредила меня. Поэтому прошу тебя, Аня, скажи мне правду! Зачем ты собрала вещи и бежишь из дома? (Замечает на столе записку. Читает.) «Я люблю тебя, Иша, но мне надо срочно уехать. Это необходимо для нас обоих». Что необходимо для нас обоих, расстаться?

Она. Да, Иша. Сейчас мне срочно надо заехать к тете, взять вещи и быстро добраться до вокзала. Есть поезд, на который я успею, если ты не будешь задавать мне лишних вопросов.

Он. Ах, вот как? Это что же получается? Ты меня весь день стебала, я срочно еду на студию, делаю то, о чем ты меня просила, а приезжаю сюда – записка «я люблю тебя», но срочно тебя бросаю! Как мне это понимать? По-твоему, это называется любовью?

Она. Игорь, пожалуйста, не будем терять время. Мне надо торопиться.

Он. Почему? Ты хочешь избавиться от меня? У тебя есть кто-то другой?

Она. Не говори глупости! Но в наших интересах, чтобы один из нас был благоразумен.

Он. Что это за загадки?

Она. Я объясню тебе позже.

Он. Скажи, пока меня не было, здесь кто-то был, тебе кто-то угрожал?

Этот сиплый голос снова звонил? Он что, преследует тебя? А может, все это – спектакль, в котором я оказался идиотом с примочкой в виде этой записки? (Хватает ее за руки.) Аня, почему ты меня обманываешь? Обманываешь с первых шагов в этом доме. Почему ты выдаешь себя не за ту, что ты есть на самом деле? Я ведь все о тебе знал еще в первый день нашего знакомства. Ты выдала себя за работницу ЖКХ и думала, что провела меня. Нет, я в этот же день узнал, что ты не та, за кого себя выдаешь. Я после твоего ухода позвонил в этот ЖКХ. Киносеанс был раньше и я стал искать тебя там, чтобы предупредить. Мне рассказали о тете. Понял, что у нее есть племянница. Решил, что ты поклонница. (Взволнованно ходит по комнате.) Я – старый дурак – попался на сходстве, на взбесившемся тщеславии… Ты так мне напомнила ее, что я спятил, все позабыл, влюбился, как мальчишка. А теперь, когда в моей жизни все стало по-другому, когда в ней, наконец, появился смысл, о котором я столько лет мечтал, ты признаешься мне в любви и тут же бросаешь меня. Гд е логика?

Она. А разве ты меня не бросал?

Он (опешив). Я? Ты что, с ума сошла? Мне это и в голову не может прийти. Как тебе не стыдно?

Она. Не стыдно! Ты все забыл, телегений Кондратьев. Посмотри на меня внимательно. (Она поворачивается в разные стороны.) Мы познакомились, когда защищали в университете Мальцева. Ты тогда был с телевизионной группой, искренне сочувствовал нам, но помочь не мог. Вот тогда, когда все провалилось, и мы вместе сошлись в общежитии и по-черному пили, ты, наконец-то, обратил на меня внимание. У меня тогда были темные волосы, косы, за которые ты ночью, в угловой комнате последнего этажа, схватил меня и повалил в постель. Я не сопротивлялась. Я хотела этого. Я была готова. (Пьет воду.) Ты был пьян, взял меня, а наутро… храпел, и тебе ни до кого не было дела. Я уехала. Я ждала, что ты объявишься, найдешь меня, скажешь, что я тебе нужна… Но ты не появился, ты не позвонил, хотя взял телефон, и бросил меня, как ненужную и грязную… салфетку. И даже здесь, когда ты неожиданно вспомнил обо мне – не смог узнать. Так вот, четыре года назад ты бросил меня, сегодня – я бросаю тебя! (Делает шаг в направлении выхода. Он не пускает ее.) Отпусти меня, Игорь, я ухожу. (Смотрит на часы. Кричит.) У меня нет времени!!.

Он. Так это – месть? Ты все это проделала, чтобы растоптать меня?

Так, что ли? Отомстить за «поруганную молодость», за то, что я не оценил тебя тогда, четыре года назад?

Она. Нет, Иша, ты ошибаешься. Я люблю тебя… Любила и тогда. Но я была горда и не хотела с тобой встречаться. И потом, Иша, зачем мне тебе мстить? Нашему сыну Игорю три года, он – твоя копия. Так что я никогда с тобой не расставалась.

Он. Что? Что ты сказала? Значит, у меня есть сын? Это правда?

Она. Да. Его зовут Игорь. Ему три года..

Он. Гд е он?

Она. Был в Мелитополе, но, когда на Украине началась война, мне помогли перевезти сына в Симферополь, вместе с мамой. Все! А сейчас мне надо уйти. (Снова смотрит на часы.) У меня нет времени. Прошу тебя, отпусти меня, иначе…

Звонок в дверь. Он хочет пойти открыть, но она его останавливает.

Через секунду слышно, что дверь открывают.

Он. Кто это?

Она (быстро отдает ему сумку с вещами). Стой тут, Игорь. Ни шагу! (Бросается в коридор. Дальше – голоса из коридора.) Ты зачем пришел?

Голос Михаила. Вот ты где? Встретились, значит! А где твой хахаль?

Она. Туда нельзя, не пущу! Стой. Стой, говорю! (Шум борьбы.)

Он (отбрасывает сумку, выхватывает из ножен саблю). Я тебе покажу, хахаль!..

Голос Михаила. Сейчас он получит за все! (Раздаются два выстрела.)

Он нагибается и прячется за шкаф.

Она (голос из коридора). Ты с ума сошел? (Кричит.) Миша, умоляю, отдай пистолет! (Продолжается борьба, раздается звук падающего предмета. Выстрел.)

Пауза. Она выходит из коридора: растрепанная, в порванной одежде.

В руках у нее пистолет.

Он (бросается к ней). Что, ты ранена?

Она медленно проходит к столу и поворачивается к прихожей.

Она. Он! Миша…

Он. Что, он? Что с ним? (Осторожно заглядывает в прихожую и молниеносно возвращается). Аня! Ужас! Что делать? Он, кажется, мертв. Ты его убила! (Медленно идет к столу, тяжело садится. Обхватывает голову руками).

Она. Как ты? Не ранен?

Она. Слава Богу. Я толкнула его руку… Он промахнулся и выронил пистолет. (Кладет пистолет на стол.)

Он. Кто этот человек?

Она. Сокурсник по университету.

Он. Как он вошел?

Она. У него был ключ.

Он. Откуда? Как он к нему попал?

Она. Ключ дала я.

Он. Зачем?

Она. Мы хотели ограбить верхнюю квартиру.

Он. Мы? Ты тоже участвовала в этом?

Он. Зачем?

Она. Он спас маму и сына, вывез их из окружения. Я обещала ему, что… (Показывает рукой на потолок.) Этот генерал, прежде он командовал полком, где служил Миша, все время издевался над солдатами, посылал их, как рассказывал Миша, воровать с соседних строек двери, окна, какой-то строительный материал… Миша его ненавидел. (Наливает воду, жадно пьет.)

Он. Так это он звонил мне?

Она. Да, он.

Он. И как ты с Мишей расквиталась?

Она. Когда Мишку поймали с краденым, один из офицеров по приказу командира должен был избавиться от свидетеля, но не сумел. Сделал его инвалидом. Прострелил Мише шею и пах. До армии Миша был выше курсом, а после – моим сокурсником, его тоже, как и меня, исключили.

Он. Как ты попала в мою квартиру?

Она. Я тайком взяла у тети ключ, думала, что он от квартиры генерала.

Он. Каким образом ключ оказался у твоей тетки?

Она. Ей поручили выдать эти ключи новым жильцам при въезде. Многие жильцы сразу меняли замки, а ты и генерал – нет.

Он. Я не успел…

Она (смотрит на верхний этаж). Я спутала ключ и попала к тебе. Когда я увидела твою фотографию – решила прийти повторно.

Он. Понятно – ЖКХ.

Она. Я хотела тебя увидеть, понять, что с тобой… Три года я не пропускала ни одну твою передачу… В тот вечер я узнала, что Аня умерла на съемках… Дальше ты знаешь. Прости, что так все случилось.

Он (подходит к окну, выглядывает наружу). Что будем делать?

Она. Позвоню в полицию и сдамся. Господи, что я наделала!

Он. А что будет с сыном и матерью?

Она. А разве есть выход? В прихожей труп, вот пистолет. И все это сделала я своими руками. Господи, как же правильно сказано: никогда не зарекайся от сумы и тюрьмы. (Плачет.)

Он (обнимает ее). Я тебя не отдам. Во-первых, он угрожал: вспоминал случай с Бузиным, шутил по этому поводу. Во-вторых, ворвался в чужой дом, стрелял в меня дважды… Вон сколько следов вокруг… (Запальчиво, но уверенно.) Это была самооборона! Мы наймем лучших адвокатов – успокойся, все обойдется. Прости, но у этого Миши – психология террориста. Он оттуда, из Украины?

Она. Да, мы из Мелитополя. Но учились здесь. Я приехала сюда к тете, и у него здесь родственники. Его свихнул Майдан, он долго терся там. Он мог бы стать хорошим историком. Но стал … Не знаю, как теперь жить и все это выдержать.

Он. Запомни: «Претерпевший до конца спасется». Аня, он что-то знал о нас, он ревновал?

Она. Да. Он узнал, что я у тебя, и поставил условие: приехать на встречу. В противном случае он грозился убить тебя.

Он. Вот. Это и надо говорить полиции.

Она. Надо звонить. Я хочу, чтобы это поскорее закончилось.

Он. Скажи, где они в Крыму? Я хочу услышать сына.

Она. Они в Симферополе. Вот номер телефона. (Записывает его на оставленной записке. Читает ее вслух.) «Я люблю тебя, Иша, но мне надо срочно уехать. Это необходимо для нас обоих». Вот и все, приехала. (Он смотрит записку с номером телефона и звонит в Симферополь).

Голос мальчика. Слухаю. (Зовет.) Бабуся, дядько…

Он (кричит). Игорь, ты?

Голос мальчика. Я-а-а…

Он. Это папа!

Голос мальчика. Па-па? Тато? А де вин? В телевизори?

Он. Нет. Это я, твой папа говорит с тобой.

Голос мальчика. Татко, заходь…

Он. Обязательно. А ты по-русски говоришь?

Голос мальчика. Да. (Читает.)

Голос женщины. Вам кто нужен?

Он. Я уже нашел того, кто мне нужен. Спасибо. (Кладет трубку.)

Она. Ну вот, слава Богу, свершилось! Теперь можно звонить в полицию. (Снимает трубку стационарного телефона.)

Он (берет у нее трубку, набирает номер). Полиция?

Голос. Капитан Григорьев, слушаю?

Он. Это звонят с улицы Гарибальди, 9. У нас убийство.

Голос. Кто звонит? Фамилия?

Он. Кто? (Громко и внятно). Звонит человек, совершивший это… Меня зовут Игорь Александрович Кондратьев.

Голос. Сейчас к вам приедут.

Он кладет трубку, берет пистолет со стола и краем скатерти стирает отпечатки. Затем сжимает рукоятку и кладет пистолет на место.

Слышны сигналы полицейской машины.

Он (обнимает ее, торопливо). Аня, моя последняя передача теперь не пойдет, но я послал переделанный материал надежным людям в Москву. (Звонки в дверь.) Если меня заберут – живи здесь. Теперь это наш дом. Деньги в нижнем ящике шкафа, под старой печатной машинкой. (Звонки в дверь.) И еще: попроси маму, чтобы она привезла Игоря. И еще: запиши мне, как Игорь читает Пушкина. Ну, вот, кажется, все! За меня не волнуйся, главное, мы теперь вместе. (Почти шепотом.) «У лукоморья дуб зеленый… златая цепь на дубе том». (Крепко прижимает ее. Звонки в дверь.)

Примечания

Евангелие от Марка, гл. 11.

Стихи Вл. Макарова.

Стихи М. Ножкина.