«Эпидемия мыслебоязни в фантастике»

Павел Халов Пеленг 307

Павел Халов принадлежит к тому поколению молодых писателей, которое входило в литературу в середине 50-х годов.

Он родился в 1932 году в Ленинграде, но с десятилетнего возраста постоянно живет на Дальнем Востоке. С этим богатейшим, самобытным краем тесно связано его творчество.

В поисках своего настоящего призвания он испробовал немало различных профессий: был матросом, шофером, испытал нелегкий труд рыбака, занимался в художественной школе, окончил военное училище, несколько лет работал оперуполномоченным уголовного розыска. Он объездил весь Дальний Восток, побывал в самых отдаленных уголках: в Приамурье и Приморье, на Сахалине, Камчатке и Чукотке, встретил и узнал множество интересных людей.

Именно они, простые советские труженики, наши современники, стали героями первых произведений П. Халова: поэм «На окраине» (1955), «Испытание» (1956), а также стихотворений, составивших сборники «Если я промолчу» (Москва, 1959) и «Три огонька» (Хабаровск, 1960). Стихи П. Халова привлекают своей гуманностью, оптимистическим взглядом на мир. Ему ненавистно все, что мешает проявиться светлому, хорошему в жизни, будь то воровство, тунеядство, косность, равнодушие к человеку или мещанский эгоизм.

Пристальный интерес к современности характерен и для первого прозаического произведения молодого писателя — повести «Всем, кто меня слышит» (1960), рассказывающей о силе коллектива, о крепкой дружбе экипажа небольшого научно-исследовательского судна.

Во второй своей повести «Пеленг 307» (1962) П.Халов снова пишет о море, рисует мужественную, полную опасностей и суровой романтики жизнь дальневосточных рыбаков.

Действие повести развивается не совсем обычно. Повествование от лица автора свободно чередуется в ней с воспоминаниями главного героя — Семена Баркова, а напряженно-драматические эпизоды на рыболовном траулере «Коршун», где Семен работает механиком, сменяются иными, «сухопутными», картинами. Автор переносит нас в амурскую степь, разомлевшую под жарким августовским солнцем, в небольшой городок, живущий предстоящей уборкой урожая, куда приезжает Семен.

Семен переживает серьезный нравственный кризис. Под влиянием тяжелых обстоятельств он потерял веру в товарищей по команде, в самого себя, стал бояться моря. Но жизнь в рабочем коллективе, постоянная поддержка старых и новых друзей помогают ему одержать победу в нелегкой борьбе с собственными сомнениями, обрести уверенность в своих силах и вернуться к прежней профессии.

И наоборот, одиночество и внутренняя опустошенность — удел капитана траулера Ризнича, в борьбе с карьеризмом и волчьей моралью которого особенно ясно раскрывается душевная чистота тружеников моря, их высокие нравственные качества.

Накрепко связать свою судьбу с жизнью других людей, быть честным перед коллективом и перед самим собой — это не только долг, но прежде всего глубокая внутренняя потребность каждого человека.

Именно в этом убеждает повесть молодого писателя.

Павел Халов

— Кибриков... Не прикидывайся.

— Идите спать, — еще раз, но уже твердо сказал капитан.

— Да. Хороший город, — ответил моряк. — Степью пахнет. Я уже забыл, как пахнет степь — все рыба, соляр да плесень. Солнце у вас. — Моряк говорил негромко, но весомо, точно знал, сколько стоит каждое сказанное им слово. И фразы строил как-то отчетливо, договаривая до точки.

— Вы первоклассный штурман, Ризнич. И если дать вам плавбазу в десять тысяч тонн — вы справитесь и сделаете план. Но капитану необходимо нечто большее... Скажите, Ризнич, сколько детей у вашего боцмана и чем больна его жена?

— В Петропавловске спать будем, — огрызнулся Кибриков. — На пустое брюхо сладко спится...

— Ты видел?

— Не раздувай ноздри, старина.

В субботу, после работы, они вдвоем пошли на танцы. Нестройно играл жидкий духовой оркестр. Кружились пары, одетые в вискозный шелк Аннушки, Наташи и Наденьки осторожно опускали натруженные руки на шевиотовые плечи и зеленые солдатские погоны партнеров и кружились, полузакрыв глаза.

— Знает... Охрип уже. Когда на капчасе с Управлением флота разговаривает — в рубке слыхать, матом кроет. Управление одно гнет — Кировская...

За соседним столом сидели Славиков и Мелешин, палубные. Они ходили в море первый сезон. Оба высокие, широкоплечие, они были очень похожи друг на друга и держались всегда вместе, с какою-то непривычной, удивительно трогательной заботой относясь друг к другу. Если в кают-компании появлялся Славиков (обыкновенно он приносил под мышкой какую-нибудь книжку — он взял их в рейс около десятка), то через минуту приходил и Мелешин. Но чем они особенно были примечательны и что трудно вязалось с обстановкой на «Коршуне» — это их школьные, по-мальчишески чистые, открытые лица.

— Вам понравилось у нас? — тихо спросила она.

«Пенза» бросила якорь на рейде Петропавловска. Порт был занят разгрузкой рефрижератора. Семен сидел на баке, свесив ноги за борт. Жихарев остановился возле него. Они разговорились.

Он закупорил бутылку, и, пока ставил ее на место, Феликс уснул. Он просто прислонился лбом к краю стола и не разогнулся. Стараясь его не тревожить, Семен выбрался в коридор. Его ключ подходил к каюте Феликса. Он сходил туда и приготовил ему постель. Потом вернулся. Феликс сидел все так же, уткнувшись в стол.

Больше Семен ничего не слышал. Ошеломленный, ослепший, он широко зашагал прочь. Ему хотелось вернуться, закричать на нее. Но где-то под тяжестью боли и ненависти, слепивших ему глаза, брезжила мысль, что надо сделать что-то решительное, сделать сегодня, сию же минуту.

— Адрес оставил, сказал, что ждать будет...

К нашему огороду слева примыкает небольшой сад машиниста лесопилки. За ним пологий спуск к быстрой Томи, за Томью — степь с горбатыми сопками по краям. А за сопками... Я не хочу думать, что есть за сопками. То, что лежит за сопками, больше не принадлежит мне. Там — море. Я не хочу думать о нем. Я не должен о нем думать. И я пристально разглядываю помидорную завязь, потом срываю клейкий еще лист с захиревшей одинокой черемухи и жую его...

Они помолчали.

— Кто его толкал, Сенька?

Он хотел взять ее под руку.

— А, Семен... Здравствуй, — не то обрадовалась, не то испугалась Майя.

Вечером, угоревший от горьковатого полынного запаха ее волос, Семен подолгу торчал в гараже, чтобы не встречаться с приезжими.

Начинало припекать по-настоящему. Влажная земля парила. Мне стало жарко — я был в форменной тужурке и в плаще. В Петропавловске, когда улетал, моросило, а тут — солнце... Пришлось снять плащ, расстегнуть тужурку.

— Эх ты, камбала-гигант! Сколько добра испортил... Поросенка выкормить можно, — сказал он и весело крикнул: — На камбузе! Почему лапша горячая?

Славиков и Мелешин смотрели в их сторону.

— Обжегся? — тихо спросил Семен.

Там, где родился и вырос Семен, самой большой водой считалось Камышовое озеро. Местами его ширина достигала двухсот метров. Туда ездили ловить золотистых ленивых карасей и стрелять уток. Дробь, рикошетируя, щелкала по камышам на противоположном берегу. О море Семен читал в книжках. У него, водителя разъездной полуторки, и в догадке не было, что когда-нибудь он станет смотреть на море, как смотрит на дорогу, которая каждый день шуршит под колесами и плывет куда-то вниз, под радиатор.

Лед мешает выбирать трал. Лебедка работает на первой скорости. По тому, как она воет, Семен догадывается, что в мешке не больше тонны. Он устало убирает со лба волосы.

К двум часам пополудни установился ровный, баллов в шесть, норд-вест. Появился редкий лед. Все чаще с глухим стеклянным треском он ударялся о корпус. Отбрасываемые буруном обломки льда тяжело переворачивались, холодно поблескивая злыми зеленоватыми боками. Низкие облака, затянувшие весь горизонт на северо-востоке, были подозрительно светлыми — там начинался тяжелый пак[1].

Пыхтя, отфыркиваясь, они опять заработали ломами. Лед летел за борт. «Коршун» выпрямлялся. И Семену казалось, что это с его плеч сваливается непомерная тяжесть.

За год, прожитый в матросском кубрике, он — Ризнич — ни разу не произнес подряд четырех слов, не относящихся к рейсу. Но он был честным матросом и знал свое дело. И ни одна душа на свете не догадывалась, что он боится моря. Он и сам долго не мог объяснить себе, что это исподтишка угнетает его. Потом понял — трусит. С этим надо было кончать сразу, одним ударом и навсегда: страх мог закрыть ему дорогу на капитанский мостик.

Маленький автобус катился неторопливо. И город за стеклом тоже казался неторопливым и удивительно просторным. Может быть, оттого, что насыпное мягкое шоссе возвышалось над тротуаром. По сторонам было далеко видно... Потом промелькнули последние улицы с домами, город кончился, и автобус покатил через степь к поселку.

— Ну, как хочешь, сынок... Отдыхай. Потом... Он сам придет, еще лучше... Борщ-то нравится?

Они присели на корточки и закурили — «последнюю» для Меньшенького и «первую» для Семена, который принимает вахту. Потом Семен легонько подтолкнул Меньшенького к трапу.

Наслушавшись, Семен мучился по ночам. Страстно, по-мальчишески завидовал им. Курил в темноте папиросу за папиросой, гася окурки о железную ножку кровати. Приходила мать. Она включала настольную лампу и вглядывалась в лицо сына с тревогой и озабоченностью.

В проходе Семену встретился Кибриков. Он посторонился, пропуская его, и сказал вдогонку, словно про себя:

— Что мне делать, Сеня? — всхлипывала она.

Собиралось взойти солнце. Над морем оно уже взошло. Но здесь, в бухте, ему мешали скалы. Над водой поднимался туман. У берегов он лежал узкой плотной пеленой. Туман отсекал скалы от воды и словно держал их на весу. И казалось, что не «Коршун», населяя бухту отчетливым гулом дизеля, идет к ним, а они сами, чуть покачиваясь, плывут по воде к неподвижному судну.

Третий механик Костя Спасский, длинный, нескладный, которого словно в насмешку прозвали «Меньшеньким», сдавал вахту Семену. С ключом и ветошью в худых длинных руках он стоял у главного двигателя и, склонив голову набок, вслушивался. Старенький «Букаувольф» старательно ухал поршнями. По лицу Кости расплывалось блаженство. Он показал Семену большой палец: «Порядок!» Семен улыбнулся ему. Баллоны хорошо держали пусковой воздух, подшипник гребного вала не перегревался, топливо насепарировано, дизель маслянисто поблескивал чистыми боками. Костя заглянул Семену в глаза. Семен опять улыбнулся, тоже показал ему большой палец и махнул рукой: «Порядок!»

«Не видел он, что ли? — недоумевал Семен, — Видел или нет?»

— Ну, перестань... Ну, объясни, — бормотал Семен, не в силах пошевелиться от того, что все уже понял.

Ризнич, недоумевая, пожал плечами.

— А чего они реготали? Я с-смешно упал?

Глава первая

— Майя! — окликнул он ее.

Он выплавал ценз и получил диплом штурмана малого плаванья. Он хорошо изучил места, где была рыба. Он присматривался к умелым штурманам, но сам никогда не поправлял ошибающихся, хотя один без капитана мог справиться с тралением. Его вахта приносила удачу. Только на палубе во время его вахты мало смеялись, не тузили друг друга щедрые на крепкую шутку мурманцы. Это не беспокоило Ризнича — сдавая вахту, он знал, что другие штурманы не смогут столько «схватить рыбы» и так чисто управиться с уловом...

У поворота на мелькомбинат я вышел.

Скрипя регланом, капитан опускается на кровать и неловко валится на бок. Капитан спит...

Изношенная машина «Пензы», сопя и плюясь маслом, могла дать около шести миль в хорошую погоду. Зато так выматывала машинистов, что, придя в кубрик, они едва могли раздеться и тут же валились по своим койкам.

На обколку вызвали всех, кроме рулевого и машинной вахты. Феликс обходил каюты и кубрики. Он настойчиво поднимал с постелей людей. Злые, невыспавшиеся и еще не умытые, они напяливали сапоги и медведями лезли наверх. Капитан появлялся на крыле мостика. Его лицо тоже позеленело и осунулось от усталости. Под глазами набрякли мешки, заметные даже с палубы.

В привокзальную площадь, стиснутую со всех сторон одноэтажными бревенчатыми домами и магазинами, выкрашенными в грязно-зеленый цвет, впадали две узкие улочки. Они были прямыми и ровными. Одну я видел насквозь — там, где она кончалась, голубело квадратиком небо. Наверно, ночью прошел дождь. Скамейки на площадке и в сквере высохли, но земля еще не впитала влаги. Овальные лужи плавились на солнце.

— Нет, Костя, не очень...

— Я не волнуюсь...

Начальник кадров — толстый, страдающий одышкой мужчина, успокаивающе улыбнулся:

Это было так.

На другой день Семен пораньше загнал машину в гараж и отправился к автоконторе, где работала Майя. Она, занятая своими мыслями, медленно прошла мимо Семена.

Лебедка задымила. Наскоро собрав чемоданчик, электрик лезет на палубу. Возвращается он минут через двадцать — взяли не больше семи-восьми центнеров... Это не рыба...

— Ну, зачем же так резко?.. Жизнь большая, товарищ Ризнич. И все в ваших руках... Плавайте...

Иногда, шатаясь по оживленным улицам Петропавловска, он чувствовал себя необыкновенно сильным. К теплому машинному запаху, исходившему от его рук и щек, примешивался необъяснимый запах свежести. Он знал, что это запах моря.

«Коршун» шел с креном на левый борт. Меньшенький схватился обожженными руками за край стола. Но его ноги неудержимо скользили назад, и он растянулся на полу. Матросы захохотали. Особенно смеялся Кибриков.

— Не надо, Сеня, — попросила она.

Крутились колеса, оседала за кормой грузовика жирная степная пыль. Все туманнее становились воспоминания о грозных и голодных военных годах. Жизнь шла благополучно. По крайней мере так казалось Семену. Он работал, уставал, дни проходили без его вмешательства. Но иногда в город приезжали загорелые, с шелушащимися от солнца и ветра губами, с выгоревшими добела волосами парни и девчонки, с которыми он учился в школе. Семен с трудом узнавал своих товарищей. Они собирались вместе, ходили стайками, захлебываясь и перебивая друг друга, рассказывали о Москве, о Казахстанских степях.

— Старая привычка, навертывать портянки как следует... — отозвался не разгибаясь Семен.

Мама берет табуретку, на которой я только что сидел, и садится рядом. Она кладет руку на отполированный временем держак и начинает чуть-чуть покачивать гамак. Сквозь ресницы прикрытых глаз я вижу седую прядку, выбившуюся у нее из-за уха, вижу ее руку с голубыми жилками, с шелушащейся кожей. Мама покачивает гамак, она молчит и смотрит перед собой. Я совсем закрываю глаза. И вдруг что-то случилось: кроны деревьев, карниз дома, небо дрогнули, закружились и стали падать мне на грудь. Я хочу встать, крикнуть, хочу раскрыть глаза — и не могу. Гамак бешено раскачивается, веревки скрипят. Они вот-вот перетрутся, и я полечу вниз. Я знаю — там нет дна. Холодный пот течет по моему лицу, скатывается за уши, скользит по шее за воротник. Я глотаю его, захлебываюсь. И когда мне уже кажется, что конец, — я судорожно цепляюсь за веревки, нечеловеческим усилием поднимаюсь, переваливаюсь через борт гамака. Мама вскрикивает. Я с наслаждением прижимаюсь всем телом к земле. Пальцы впиваются в податливую прохладную почву... Земля...

Второй штурман Ризнич... Старший помощник Ризнич... И тут что-то случилось. Его товарищи по училищу давно получили траулеры, а Ризнич по-прежнему ходил в старпомах. Даже на его траулер был прислан новый капитан — человек лишь на год старше Ризнича по выпуску.

С того дня, как Семен вернулся из отпуска с материка, прошло два года с небольшим. За это время он привык к «Коршуну», как селедка к нерестилищу. Менялись матросы, ушел капитаном на другой СРТ[2] старпом, а боцман Мишка Лучкин несет теперь вахту третьего штурмана на мостике. Даже стармех — неугомонный Борис Иванович Соин — перевелся механиком на большой транспорт «Казань» и ходит в Канаду. А Семен остался. В прошлом году ему предложили должность второго механика на «Каунасе». И он совсем уже было собрался. Сложил вещички и заглянул в машину — проститься. Постоял у реверса[3], полистал вахтенный журнал, закурил и... отнес рундучок обратно.

Телеграф коротко звякает: «Средний». Это значит — ваера, стальные, в палец толщиной тросы, натянулись и потащили громадный сетевой мешок. Семен убавляет подачу топлива. Двигатель реже ухает поршнями. «Давай, давай, парень, — шепчет Семен. — Теперь все зависит от тебя».

— Хорошо, — Семен потопал ногами и распрямился. Они стояли друг против друга. — Если понятно, тогда нужно вышвырнуть к чертовой матери эту шпану!

Огуречные плети вьются на маленьких грядках. Под мягкими широкими листьями приютились новорожденные, пушистые, как цыплята, огурчики. Они маленькие — с мизинец. И даже еще не колючие. Но они пронзительно пахнут. Этот запах крепче, чем у взрослых огурцов. Справа от огурцов неуверенно белеет капуста. Но она уже сжимает кулачки. За капустой у забора в тени элеватора — джунгли цветущей картошки. У нее сильные высокие стебли. Когда идешь мимо, белые с желтым сердечком картофельные цветки мигают, словно между собой переговариваются стоящие на рейде суда. Небольшие грядки, которые я могу перешагнуть своими длинными, голенастыми ногами, взбиты, как пуховые подушки. Ноги по щиколотку утопают в земле.

Семен начал с того, что пошел в море машинным учеником, была такая должность на неуклюжем и ржавом лесовозе «Пенза», спущенном на воду в незапамятные времена. Пароход тащился, поскрипывая всеми суставами, через Охотское море, пахло на нем совсем по-домашнему — лиственницей и дегтем. И команда была какая-то лесная — неторопливые, пожилые дядьки. Освободившись от вахты, они по самое горло наливались в кубриках чаем и тосковали по дому. Под стать им оказался и капитан. Бывший двухсоттонник, получивший за тридцать лет исправной службы диплом штурмана дальнего плавания и состарившийся, он редко появлялся на мостине, доверяя во всем своему старпому — нелюдимому старику Захарычу. Оба были чуть ли не из одного приморского села. И даже на мостике звали друг друга — «Кузьмич», «Захарыч».

Громыхая сапогами, нехотя матросы ушли. Только Кузьмин задержался на выходе:

Семен привык к «Коршуну». Он мог слышать работу каждого цилиндра в отдельности. Даже по тому, как звенел телеграф, он узнавал, кто подает с мостика команду. Старпом Феликс Федоров переводил ручку телеграфа плавно, звонки были мелодичными. Стрелка, описав два полных полукруга, останавливалась точно на середине нужного деления. И Семен ясно представлял, что старпом несет вахту с удовольствием, и вспоминал его скуластое, калмыковатое лицо.

Кузьмин швырнул папироску и цапнул матроса за брезентовое плечо:

Матрос встал и подошел к раздаточному окну камбуза. Там стоял чайник с остывшим чаем. Он поднял чайник и, запрокинув голову, стал пить. Корму чуть-чуть поддавало. Чайник качался. Коричневая струя била матросу в нос, в подбородок. Он ловил ее ртом. Жидкость стекала по брезентовому воротнику засаленной робы.

Люди долго потом испытывали неловкость и замыкались, когда Ризнич был рядом. Облепленные чешуей, с руками, залитыми холодной рыбьей слизью, они казались ему одинаковыми и похожими друг на друга. Настанет время, Ризнич поведет их в океан и даст им удачу и славу.

Славиков не строил из себя морского волка, как зачастую делают новички, пряча неуменье и неопытность за напускной развязностью. На собеседника Славиков смотрел во все свои откровенные голубые глаза, изредка хлопая белыми, будто заиндевевшими ресницами.

Семен посидел в кают-компании еще несколько минут. Он сложил домино в расколотую коробку. Высыпал. Опять собрал. До вахты оставалось полчаса. Самое противное время — ни сделать ничего, ни отдохнуть. В каюту, где на нижней койке, не раздеваясь, спит моторист, возвращаться не хотелось. Семен вспомнил столик, залитый чернилами, у порога грязные сапоги моториста, пепельницы, битком набитые окурками... Моторист перестал бриться. Он всегда так: на путине бреется только перед сдачей рыбы и при выходе в рейс. А теперь вообще перестал бриться. Колючая черная бородка торчит у него прямо из распахнутого воротника косоворотки.

— Какому это идиоту пришло в голову посылать человека в первый же раз на зимнюю путину? — сказал Феликс. — И потом, знаешь, сейчас на его месте никто ничего не смог бы сделать.

Майя кивнула головой.

— Кузьмин! — загремел в репродукторе голос капитана. — Закрепите стрелу. Что она мотается у вас, как дерьмо в проруби!..

— Нет, мам... Здоро-ов...

Они пили чай вприкуску из зеленых кружек. Феликс держал кружку обеими руками. Он совсем не чувствовал, что она очень горячая. Глаза Феликса были воспаленными. Лоб опоясывал багровый рубец от фуражки. Семен посмотрел на Феликса, потом нагнулся, вынул из рундучка бутылку спирту, откупорил ее и решительно налил в чай Феликсу.

За шесть лет плаванья у Семена выработалась привычка упираться во время сна головой и ногами в переборки. Это получалось инстинктивно. Шесть лет назад Семену приходилось подкладывать между подушкой и стенкой коробку с шахматами. Во время шторма шахматы гремели. А сейчас он только чуть-чуть вытягивался, и тело при бортовой качке не елозило по постели. Но спать приходилось всегда на спине. Когда спишь на спине — снятся сны. Он научился просыпаться за двадцать минут до вахты. Пять минут он лежал, глядя в потолок и пытаясь вспомнить, что ему снилось. Потом вскакивал, одевался, шел на камбуз. Три минуты на одеванье, три — на туалет, семь — на еду и первую папиросу. За минуту до нужного времени Семен уже спускался по трапу в машинное отделение.

— Учись, тралмастер, — с расстановкой сказал он, — такой «рыбы» ни на одной банке тебе не взять.

И опять, полные надежды на удачу, люди в брезентовых куртках, в тяжелых сапогах, небритые и невыспавшиеся, ожесточенно карабкаются по железным трапам, грохочут сапогами по кафелю полуюта и вываливаются один за другим на обледеневшую палубу. Они до остервенения работают с неподатливыми, словно железными, снастями. «Пошел трал!», «Право на борт!», «Полный!»

— До мелькомбината доедем? — спросил я водителя.

— Счастливо отдохнуть! — сказал водитель и по-свойски мне подмигнул.

Мама осторожно ведет меня в дом. Сзади чуть покачивается гамак. Я не виноват, мама. Не пугайтесь. Вы только не пугайтесь!..

Мишка вздохнул:

— Мама... — еще раз окликнул я.

— А что нужно было видеть?

— Феликс, — сказал Семен, трогая старпома за плечо, — так ты не отдохнешь. Надо лечь... Идем.

Кровь бросилась Семену в лицо, он до ломоты сжал зубы. Но старший в кают-компании Феликс как-то подчеркнуто, безмятежно улыбался, глядя на поднимавшегося механика.

— Ничего... Устала немного.

Я бросил чемодан на заднее сиденье и сел к окну. Автобус, очевидно, только что вышел на линию. Ясные, незапыленные окна, коричневые, отливающие глянцем кресла и влажный, недавно вымытый пол и даже водитель в розовой шелковой безрукавке и в тапочках, стоявший в дверях, — все это после вагона вызывало ощущение домашней свежести.

— «Рыба»! — жестко объявил он.

Танцы длились до часу ночи. И моряк еще раз пригласил Майю. Семен хотел было послать его подальше, но моряк так обезоруживающе приветливо и в то же время предупреждающе улыбнулся, что Семен не произнес ни слова. Домой им оказалось по пути. Шли молча. Семен и моряк по краям. Майя — в середине.

Между двумя самыми большими тополями повешен гамак. Его снимают только на зиму. Гамак старый. Белые когда-то веревки сделались сизыми, гамак местами прорван, и к земле свисают короткие шнуры.

Для молодых готовили комнату в доме Семена. У Майи не было родителей — они погибли во время войны. Она воспитывалась где-то в детдоме. Семен был далек от того, чтобы считать себя благодетелем. Да ему бы и не позволили этого. Но в душе он испытывал гордость за свое бескорыстие. Он и женился бы и народил бы детей. Но...

Внезапно Майя остановилась, смятенно взглянула на Семена. Лицо ее стало бледным.

— Хватит вам... не мотайте душу, — сказал Семен и увидел невысокую фигуру капитана. Капитан стоял в дверях. Очевидно, он все слышал.

За пятнадцать минут село несколько человек. Машина тронулась. На остановках водитель сам продавал билеты, рулончики их были нанизаны на проволочку над приборным щитком. Пассажиры тихо, по-семейному переговаривались.

— В пять,— тихо ответила она. — Он обедает на комбинате. Может, сходишь к нему, Семен?

— Маинька, что с тобой?

У машинной команды свое летосчисление. «Когда это было? Помнишь, сгорело динамо — в тот год» или «стосильный перебирали в рейсе — тогда».

Перед нашим домом в четырех метрах от завалинки растут пять громадных тополей. Их кроны высоко вздымаются над крышей. Тополя чуть слышно лопочут. Во дворе под ними прохладно. Мама накрывает на стол. Она приносит большую миску с зеленым борщом и ставит передо мной глечик с холодной сметаной. Передником она обмахивает табуретку, подает мне ложку. Садится рядом. Глаза у нее спокойные и немножко горестные. Она ни о чем не спрашивает. Она только смотрит на меня.

Несколько раз мимо меня прошел сержант милиции в белой гимнастерке. На поясе у него болталась пустая кобура. Я докурил папиросу и встал: раздавливая лужи, подходил автобус. Черные мокрые шины поблескивали на солнце. И весь автобус был таким чистым и нарядным, словно радовался хорошей погоде.

— Холодная за бортом, — высунулся усатый кок из окошка.

— Пешим порядком в Петропавловск собираешься?

С бьющимся сердцем Семен стоял у борта и смотрел, смотрел. Но его позвали в машину. Он сепарировал топливо, поливал маслом коромысла клапанов: старая, знакомая еще по Горску работа. Никак не вязалась она с тем, что он видел. Море требовало большего, как он думал, и совсем иного. Но ничего другого Семен не умел делать.

Семь лет назад в Мурманске по жидким сходням, пропитавшимся рыбьим жиром, впервые поднялся на палубу траулера матрос Ризнич. У него были пружинистая походка и маленькая, ладная фигура. Матрос твердо верил, что станет капитаном. И уже тогда, поднятый ночью на траленье, он видел себя затянутым в форменную тужурку с тремя капитанскими нашивками на рукавах — один на один с морем.

Семен растерялся. Он чувствовал, что за плечами у этого парня лежит громадный и еще неведомый ему, Семену, мир: то, что всегда настораживало Семена в его школьных товарищах. Семен выпустил локоть Майи. Он догадался, что ей стало легче от этого.

Еще бы! Я так давно не ел маминого борща...

Сейчас Славиков читал и машинально ел хлеб, оставшийся от завтрака, а Мелешин, прислонясь спиной к переборке, смотрел на играющих.

Льдины стукаются о корпус. За бортом они сшибаются, раскалываются, лезут друг на друга, уступая место «Коршуну».

Семен переодевался, готовясь к вахте, когда в каюту вошел Феликс. В иллюминатор сочился бледный свет, и в каюте было сумрачно. Семен нарочито медленно наматывал портянки. Он старательно разглаживал все складки. Несколько раз начинал сначала... Феликс стоял рядом, широко расставив ноги. Семен видел побелевшие от соли и сырости носки его сапог.

— Сеня... — К моим глазам прихлынул сиреневый выцветший ситец ее кофточки. Белые горошки на нем росли, росли, расплывались, делались громадными и, наконец, слились в одно дрожащее пятно...

Я подождал, пока автобус скроется за поворотом, перешел через дорогу и не спеша направился к поселку.

— Т-так, чуть-чуть, — отозвался Меньшенький. Волнуясь, он начинал заикаться. — С-смеш-но было?

— Выпей чаю, — сказал Семен. Он всегда брал в рейс плитку и чайник.

— Психует...

— Ты что, Сеня? Заболел никак?

Все оживленно загалдели.

Она доверчиво уткнулась мокрым лицом ему в грудь.

Я чувствую — мама стоит в калитке, смотрит мне вслед.

Стаж работы исчислялся так — ухожу в отпуск, значит — три года Камчатки за спиной. Второй отпуск — шесть лет. Четвертый — двенадцать. Семен знал одного стармеха, который улетал на материк в шестой раз. Это уже живая история...

Второй штурман звякал телеграфом так же, как капитан, отрывисто. Только стрелка останавливалась так, что не всегда можно было понять: «Вперед полный» или «Стоп». Второй штурман и капитан не оставляли «запаса». Команду выполнять нужно было немедленно. Эта резкость никак не вязалась с добродушным обликом курносого второго штурмана. Но парень сразу по-детски влюбился в нового капитана и хотел быть похожим на него.

— Эх, — пожаловался Мишка, — домой бы сейчас.

В кают-компанию Меньшенький пришел после всех. Уже доедали второе: рисовую кашу с тушенкой. Позвякивали ложки, скрипел корпус «Коршуна».

— Ты бы зашла, взглянула, как жить будем...

Поезд подходил к станции. Замелькала почерневшая от паровозного дыма зелень, косо проплыл тупик с заросшей травою насыпью и ржавым вагоном в конце, потянулись низкие продымленные пакгаузы. Я сошел на дощатый пустынный перрон.

Потом все постепенно забывалось. Семен надевал выходную голубенькую безрукавку и отправлялся на танцы в парк. Парк носил странное название «Имени Трехсот борцов». И город снова становился для него дорогим и понятным.

Он уехал на Камчатку, где постоянно увеличивался флот, а кадров не хватало. Но, несмотря на диплом штурмана дальнего плавания, побывавшего на тяжелом промысле в Атлантике, несмотря на блестящие, хотя и сдержанные аттестации, к нему присматривались, и он два месяца без дела томился в Петропавловске. Он мучился неизвестностью. И когда по утрам шел из гостиницы в порт, гадал по автомобильным номерам: попадется номер с двумя одинаковыми цифрами — дадут судно. Он готов был просить, заискивать, сидеть в приемных, чтобы получить траулер. Но сдерживал себя. Твердым шагом, неторопливо он проходил узкими коридорами Управления, коротко кивал знакомым. Молодые штурманы, ждущие назначения, с уважением поглядывали ему вслед.

А утром, когда он уходил на работу, — ласково светило яркое степное солнце. И он знал, что в совхозе, куда он повезет сегодня шефов на прополку, Томка-звеньевая будет смеяться счастливым мягким смехом, закидывая назад черноволосую голову и подставляя его поцелуям загорелую высокую шею.

Однажды в Атлантике, когда трал, туго набитый рыбой, подвели к борту, но пока не выбирали на палубу из-за семибалльной волны, он неожиданно перемахнул через планшир. Матросы, видевшие это, ахнули и застыли. Несколько минут простоял Ризнич на тугом мешке, который то взлетал почти над крылом мостика, то проваливался чуть не под самый киль. Ему необходимо было раз и навсегда победить в себе страх. Он знал, что, опомнившись, люди не простят ему этой выходки. Но он не ради бахвальства прыгнул на мешок. Сначала, когда трал уходил из-под ног, а сверху росла, заворачивая шипящий зеленый гребень, волна, — сердце у него подкатывало к горлу. Ризнич впивался рукой в ваер так, что если бы его все-таки смыло, — рука так и осталась бы на ваере. Но в какой-то момент на вершине волны он заставил себя поглядеть вперед на море, покрытое клочьями пены, и ослабил пальцы. Он победил.

К Майе подошел невысокий тоненький парень, почти мальчишка, в серой спортивной куртке. Приглашая ее, он вежливо склонил лобастую голову. Семен, нервничая, следил за ними. Ходил пить пиво. И, сдувая плотную пену, исподлобья поглядывал вокруг. Парень пригласил Майю снова. Танцевали они почти не разговаривая, но, вернувшись к Семену, Майя сказала:

Семену было горько оттого, что мать все понимала, но не пробуждала в нем той решительности, которой так недоставало ему.

— Говорю же — совсем не смешно. — Меньшенький не знал, что его толкнули. — Это очень веселые мальчики, — с расстановкой сказал Семен и рассердился: — Веселые, понимаешь?

— Мне нечего прикидываться — я не видел, но теперь мне все понятно.

Семен размышлял, что лучше поставить, — «один три» или «один пять», и пытался вспомнить, на чем играл его противник — маленький рыжий матрос Кибриков из траловой вахты. «Кажется, на тройках, — думал Семен. — Нет... Это в прошлый раз он играл на тройках...» Семен поставил «один три». И ошибся — едва он убрал руку, как матрос со всего маху грохнул косточкой об стол.

Он обещал дать сто пятнадцать процентов плана. На эту карту поставлено все.

«Коршун» нервно вздрагивал от ударов о лед; иногда по самые ноздри зарывался в пологую встречную зыбь. Ветер относил назад ровное неутомимое татаканье дизеля. И, кроме шороха ледяных обломков и шипенья у черного борта, во всем этом пространстве, заселенном облаками и льдом, звуков не было...

— Так точно. Управление флота не верит мне, — жестко ответил Ризнич. — Что ж, если так, снимайте...

Семен поступил на курсы. Они были очень похожи на курсы шоферов. Здесь он встретил старых знакомых — моторы и дизеля. Они так же стучали, работали почти по тем же законам, что и автомобильные двигатели, только вместо карбюраторов на них стояли форсунки, да больше было труб и патрубков, а меньше — проводов. И было странно видеть в этом совсем земном учреждении людей с тусклыми «крабами» на фуражках...

— Потом, ладно, мама?

Трое суток мотался «Коршун» у Кировской банки. Ветер — с норд-оста переходил на ост, потом возвращался. Дважды судно с трудом выбиралось на чистую воду и принималось за траление. Но ветром его снова поджимало к ледяной кромке.

Закрыв за собой дверь каюты, капитан несколько мгновений стоит, глядя в пустоту. Вся тяжесть его тела перелилась в ноги и в кисти рук. Он может стоять так двести лет подряд, не двигаясь и не думая ни о чем. Еще пока он спускался с мостика и обходил каюты, он двигался прямо. Никто никогда не должен видеть, что он устал.

Справа и слева к воде уступами падали заснеженные скалы, такие высокие, что хотя и находились на большом расстоянии, были выше мачты траулера.

Осенью Ризнич принял «Коршуна».

Капитан кивнул коротко остриженной головой:

— Вышвырнем — я тебе обещаю. Но кто сейчас сможет доказать, что Меньшенького толкнули, а не он сам лобанулся на палубу — в море качает. И еще одно...

— А то, что я уважаю кодекс законов о труде — прочти его внимательно. Там нет такой статьи, но самое главное, что в нем толкуется, — это чтобы люди, поработав, не только испытывали усталость и переваривали обед, но знали, во имя чего они работают. Они пришли сюда не только зарабатывать, но и работать. Понимаешь — работать, а не кататься по морю и таскать пустой трал с борта на борт. План нужен — до зарезу. Мы не дадим, «Красное знамя» не даст, «Ветер» промажет — кто же даст рыбу? Но нас держат в этом районе, а мы ни черта не можем с этим поделать. Хотел бы я по душам поговорить с тем, кто составлял промысловый прогноз. Дай людям перспективы, и никто не станет бросаться лапшой. По-моему, так...

Все шло своим чередом. Семену шили костюм, заказывали Майе подвенечное платье. Подсыхали в комнате веселые оранжевые полы. Но Семен видел, что с Майей что-то творится. Дважды он не застал ее вечером после работы в общежитии. Дожидаться, когда она придет, не позволила гордость. Встретились они нечаянно возле конторы строительного участка. Майя покраснела и, сославшись на то, что ее ждет подруга, убежала.

Мать гладила его по волосам, по лбу и тихим, грустным голосом рассказывала, как отец был на войне, а она ждала его. Как пуще глаза хранила сына. И сохранила — не хуже, чем у других. Одни уезжают — кто-то должен остаться и здесь. Говорила, что она рада — теперь все вместе живут и ничего ей больше не нужно, только бы видеть, как они — Семен с отцом уходят на работу...

— Отец скоро придет? — спросил я.

В каюте Семен помог Феликсу снять куртку и сапоги. И через минуту тот спал.

— Скоро уже, — сказал Семен.

По узкой дорожке между двумя изгородями я прошел к калитке. Летняя кухня топилась. Над ее жестяной трубой поднимался едва заметный белесый дымок. Худенькая женщина с непокрытой головой, в сиреневой кофточке и коричневом фартуке стояла боком ко мне. Она нагнулась над плитой и что-то помешивала. Я взялся рукой за щербатую перекладину и открыл калитку.

— Д-да... — бормотал Феликс, не поднимая головы. — Я сейчас... Я сейчас лягу... Я сейчас. Только вот...

Судно скользило над глубиной, выслеживая добычу. Узкая тень неслышно катилась по дну. Тень замирает — «Траловая вахта, пошел трал!»

— Лед на банках — я виноват? Я?!

Мелешин был более молчаливым и, очевидно, чувствовал себя старшим. Казалось, он всегда готов прийти Славикову на помощь. Друг друга они звали — Славик и Мелеша. Имен их никто не знал.

— Знаешь, кто это?

Начальник кадров грустно покачал головой.

Напившись, он поставил чайник на место, отер губы ладонью и, пошатываясь, вернулся.

— Да, — согласился Семен, — ты ему скажи. — Он мотнул головой в сторону мостика.

На улице никого не было, только у колонки набирала воду пожилая женщина в белой косынке и в галошах на босу ногу. Она долго смотрела на меня из-под руки.

По окончании учебы Семена направили на только что спущенный на воду СРТ «Коршун» — мотористом. И тут он увидел море вблизи. Это было в бухте Северной. Оставляя широкий пенистый след и как будто подминая под себя зеркальную воду бухты, «Коршун» втягивался в гирло. Сзади, за кормой, море было бесконечным. След уходил туда и терялся почти у самого горизонта. И Семену не верилось, что он, Семен Барков, пересек это море.

Четыре месяца ходил он в море на «Коршуне», но удачи не было. На судне ему больше не верят. Но разве он виноват, что камбалы нет? «Слышите, вы! — Ему кажется, что он кричит. — Нет ее! Камбала жрет червей на Явинской банке...»

Шло время. Пора было жениться. Об этом осторожно и все чаще заговаривала мать. Но Семен ни разу не подумал о Тамаре из совхоза. В Горске он встречался с Майей, тихой, хлопотливой украинкой. Она приехала в Горск из того же совхоза, в котором жила Тамара, училась на курсах, потом стала работать в городской автоконторе.

— Не волнуйся, хозяин, — просипел он. — Есть же рыбка где-нибудь.

Семен обернулся, хотел ответить ему, но передумал. Он знал таких. Каждую путину они появляются на судах и исчезают после так же бесследно, как пришли. Как тени...

— Сеня... Милый... Ничего не будет, — едва слышно прошептала она. — Гадкая я, не люби меня... Прости, Сеня. Но ничего не будет... Неужто ты не видишь, неужто не видишь?.. — Майя закрыла лицо руками и заплакала. Плечи ее вздрагивали. — Слепой ты, что ли, не видишь...

— Кто? — угрюмо спросил Семен.

— Моряк из Петропавловска. С Камчатки...

— Говорят, в Норвегии грог так делают, — сказал Семен.

Отец молчал. Семену было понятно, что и он выжидает. Не раз он замечал, что отец хмуро поглядывает на него из-под очков. Но делал вид, что не замечает этих взглядов. Отец хмурился все больше и больше. Вечерами скучно говорил о своей механической... Но не вмешивался в дела Семена.

Траулер и сейчас был похож на коршуна. В нем всегда было что-то хищное. Построенный по тем же чертежам, что и его многочисленные собратья, так же окрашенный в солидные темные тона, «Коршун» все же неуловимо отличался от них. В закругленных, но стремительных линиях черного корпуса, в какой-то особенно легкой осанке, в свободном и чистом дыхании дизеля таилось это отличие. Может быть, оно жило только в сознании тех, кто стоял на мостике или нес машинную вахту, но Семен мог отыскать свой «Коршун» среди десятка других кораблей, вздымавших черный лес мачт у девятого причала.

— Он уехал? — глухо спросил Семен.

Капитан обвел глазами кают-компанию, снял фуражку, повесил ее на крючок. Не снимая реглана, он грузно прошел к своему месту. Его унты оставляли на полу мокрые следы...

Семен отвозил их на станцию. Поезд трогался. За вагонами бежали родные, продолжая давать наказы и советы. А Семен, стоя у остывающей машины, чувствовал, будто и он что-то теряет. Бросить бы все и уехать. Вот так же вскочить на подножку проплывающего мимо вагона и так же без сожаления махать рукой оставшимся на перроне. А потом, прижимаясь пылающим лбом к стеклу тамбура, считать летящие навстречу телеграфные столбы. «Но нельзя же оставить машину», — успокаивал он себя. Не дожидаясь, пока поезд уйдет за семафор, он забирался в кабину, нетерпеливым гудком скликал провожающих и гнал машину домой...

Незанятым оставалось одно только место: за столом, где обедали матросы из траловой вахты Кузьмина. Меньшенький, держа миску с супом на весу и балансируя на качающемся полу каюты, медленно подвигался к столу. Он шел так осторожно и смешно, что все следили за ним. Меньшенький уже нагнулся, чтобы поставить миску. В это время корму повело. Семен увидел, что рыжий матрос, будто нечаянно, поддал Меньшенького плечом под руку. Горячий суп хлынул парню на брюки, а миска, разматывая лапшу, покатилась по полу. Меньшенький сдавленно вскрикнул, отпрянул и поскользнулся.

В кают-компании вяло забивали «козла». Семен играл с тралмастером Кузьминым, невысоким, лет тридцати пяти мужчиной с прокуренными усами.

У третьего — Мишки Лучкина — получалось так: телеграф протяжно и неровно звенел, а стрелка по циферблату двигалась медленно, словно выбирая место, где лучше остановиться.

Женщина замерла. Потом положила ложку, повернула ко мне разрумянившееся от плиты лицо. Губы ее шевелились, но я не слышал, что она говорила. Потом она шагнула в мою сторону, остановилась, комкая в руках передник, шагнула еще и вдруг, неловко семеня, побежала ко мне.

Двадцать пятого сентября утренним поездом он уехал в Хабаровск. Трое суток понадобилось там, чтобы завербоваться и оформить все документы. Ночью он улетел в Петропавловск-Камчатский. Он должен узнать, что же такое мятежное и тревожное привез с собой моряк.

Семен несмело тронул пальцами ее за локоть.

— Идем, — повторил Семен. И крепко встряхнул его.

Он докурил папиросу, швырнул ее за борт и ушел к себе.

Все замолчали.

— Беги отсюда, машинист, — грустно сказал он Семену. — Прокиснешь... Хоть на баржу. Ей-богу, не прогадаешь — на всем флоте больше такого курятника нет... Эх, я бы вот на такой сучок, — Жихарев показал кончик мизинца, — улепетнул... Скоро курсы мотористов откроются, запиши для памяти.

Я сидел на широкой скамье и курил. Площадь была пуста. У приземистого магазина стоял до самых бровей захлестанный грязью, с провисшим брезентовым верхом районный ГАЗ-69. На восток и запад поезда проходят тут рано утром и поздно вечером. Поэтому на вокзале никого не было.

— Есть плавать, — сухо отчеканил Ризнич. Но тогда же решил, что бесполезно здесь плавать дальше.

За неделю до начала занятий в институтах молодежь уезжала. Надышавшись степным воздухом, набегавшись, парни садились в вагоны и смотрели на тех, кто остается, веселыми, но уже далекими глазами.

— У вас даже лебедка дымит. Заработаешь с вами. Маслопу-у-пы...

На партактиве флота Ризнич спросил у начальника кадров — прямо, не заискивая, — почему? И тот ответил:

— Приедет?

— Мама... — позвал я. Женщина не слышала. Я не узнал своего голоса. Он был охрипшим и чужим.

— Шли бы лучше спать. К ночи на банку придем, — нарушил напряженную тишину капитан.

А пурга мела и мела. Порой снежные заряды были такими плотными, что из рубки нельзя было увидеть палубу. Падая на черную дымящуюся воду, снег не успевал темнеть, и на ленивой волне, шурша, вздымались расползающиеся сугробы. К утру «Коршун» становился похожим на обломок тороса. Тамбучина, такелаж, весь полуют и даже верхний открытый мостик мохнато обрастали иглистым льдом. И судно все круче припадало на правый борт.

— Эх ты-ы-ы, — разочарованно сказал Семену Кузьмин, выбрасывая шестерочный дубль...

Сдав сорок тонн камбалы — все, что удалось наскрести со дна за двадцать суток, пополнив запасы воды, топлива и продовольствия, «Коршун» шел вдоль побережья.

— Доедем. Садись, моряк, — приветливо отозвался он.

— Мама... — еще раз прошептал я и понял, что вернулся.

— Никакой рыбе не возрадуешься, — проворчал Мишка, обирая дрожащими, негнущимися пальцами загустевшие в бровях брызги. —Да и не может ее сейчас быть. Когда такой лед — ни черта не возьмешь.

Семен, стоя у реверса, прогретый до костей, с блестящим от пота и масла лицом, желает удачи тем — наверху, этому невысокому человеку в реглане и тяжелой щегольской фуражке, который, щурясь, следит за ваерами и не снимает руки с машинного телеграфа. И Семен следит за стрелкой телеграфа, опустив одну руку на рычаг реверса, а другой касается вертушки сектора подачи топлива.

Я ложусь в гамак с ногами — как в детстве. Небо надо мной почти все закрыто кронами деревьев. Лишь кое-где сквозь темно-зеленую массу листьев светится яркое, словно покрашенное небо. Когда глядишь на небо, обязательно начнешь думать о том, что там, за сопками.

— Как Меньшенького толкнули на камбузе?

Феликс еще улыбался. «Неужели видел?» — с тоской подумал Семен. Он встретил Меньшенького в коридоре.

— У Прохорова трое мальчишек. А его жена сердечница, — сказал он. — Вы понимаете меня?

Мишка Лучкин и Семен обкалывали наветренный борт. Пласт льда тонны в три весом, крушась и разламываясь, ухнул вниз, подняв столб воды. Вода обрушилась на плечи работающим.

Единственное исключение составлял третий помощник капитана Василий Васильевич Жихарев. Маленький, подвижный, с острыми глазами под низко опущенным козырьком фуражки, он беспрестанно курил и носился по всему пароходу. Лет ему было столько же, сколько Семену, если не меньше. Словно бросая вызов домашности, царившей на «Пензе», он всегда был одет строго по форме, накрахмаленный воротник белоснежной сорочки впивался в его бурую литую шею так, что казалось, если, он неосторожно повернет голову, то обрежется. Жихарев ни к кому не обращался по имени, никого не похлопывал по плечу. Он смотрел подчиненному прямо в зрачки и требовал четкого повторения своего приказа.

Они вежливо снимали кепки, старательно вытирали ноги и, перешагнув через порог, почтительно здоровались, И во всем этом чувствовались весомость и достоинство. Было похоже, что эти люди и дома вели себя точно так же.

Всю дорогу домой мне хотелось дурачиться. Мне было легко, словно я только что родился. Я тормошил мать, шутил и, сам не зная чему, смеялся. А мама шла рядом, задумчивая и притихшая...

Все переговаривались, до меня долетали только обрывки фраз. И я ничего не мог понять из того, о чем они говорили. Я только подумал, что если есть за этим столом кто-нибудь лишний — так это я. Мне стало грустно. Они принесли сюда свой мир, свои слова. Они все были объединены так, что мне словно бы и не было места.

Казалось, вся степь населена птицами. Едва над моей головой сошлась трава, как я начал слышать попискивание перепелов, покряхтывание степных куропаток. Какая-то птица приглушенно цвиркала, и я не мог вспомнить ее названия...

— Мама, знаете что... Бросьте все, и пойдемте в город! Ладно?

Чтобы не сломать перепелу шею, я осторожно распустил петли. Птица раскрывала клюв, словно ей нечем было дышать. Ее сердце лихорадочно билось мне в ладонь, а тело было горячим.

Мое внимание привлекает широкая плоская коробка с белой пластинкой на крышке. Я открываю ее — надежно, как оружие, поблескивают удобно расположенные в гнездах кронциркуль, микрометр, штангель. Это премия отцу. Я бережно задвигаю крышку. На верхней полке среди железного хлама мерцают обе бутылки из-под бордо, стоят мои старые самодельные санки, самодельные коньки, связанные бечевкой.

— Вечер добрый, сосед... Проходи, Алеша... Знакомьтесь, — мама отвечала тоже степенно и с достоинством.

Отец осторожно пригубил стакан.

Приманивать перепелов и ловить их силками научил меня отец. Он ловко это делал. У меня всегда получалось похуже. Но я очень хотел поймать перепела.

— Как откуда? На земле же я живу! — ответила она. — Погоди, и ты скоро все будешь знать — этим весь поселок дышит...

Веснушчатая девчонка в белой сатиновой кофточке, расставив острые локотки, принялась старательно писать. Потом орудовала ножницами. Минут через тридцать сказала:

Вино разливали в стаканы. Я много слышал про искрометное вино. Но я ни разу не видел в вине искр. А это действительно было искрометным. Против света оно казалось багровым и пылало. Сбоку становилось коричневым, с солнцем в середине. А если смотреть на него со стороны света, оно нежно и умиротворенно яснело.

Мне стало обидно:

Пока она умывалась и повязывала голову платком, в комнате под койкой я нашарил свой чемодан. Рубашку, галстук, носки я вытряхнул на покрывало... Сверху упал небольшой плотный сверток. Я сунул его в карман.

Гости рассаживались, и было ясно, что у каждого здесь свое, раз навсегда отведенное ему место. Я сел рядом с отцом. Напротив — высокий лысоватый Николаич с Мариной. Сбоку — Федор и Алешка. Федор аккуратно расчесывал жиденькие волосы. Алешка неуклюже сидел на краешке стула, спрятав руки под стол. Он один был здесь редким гостем.

— Ничего не случилось, маманя... Вы все узнаете, только скорей пойдем.

— Болен... может, и болен. Когда я с фронта вернулся, меня полгода припадки били. Помнишь? Думали — падучая. А вот зараз ничего. Семен взрослый мужик. Мало ли чего не бывает. Пережил что. Погодь, сам расскажет. Молочка парного попьет, огурцов поест, в степь съездит и расскажет...

Бутылку, чтоб не прокисло молоко, я по самое горлышко закопал в прибрежный песок. Глубокие следы от моих сапог быстро заполнялись водой.

Федор — завгар мелькомбината. Они с отцом провоевали всю войну в одном автобате и считались в поселке почти братьями. Николаича я помнил с детства. Он белобилетник. Если бы не он, мы с матерью погибли бы с голодухи в сорок четвертом, как тетка Надя.

Мы пили вино и закусывали селедкой. Федор, доставая вилкой селедочный хвост, спросил меня:

Она молчала и смотрела в сторону. Потом сказала:

— Хорошо, — ответил я и отправился за мамой.

В соседней комнате разговаривали. Ступая босыми ногами по прохладным половицам, я ощупью нашел выход из спальни. Голос отца я узнал сразу — он не умеет говорить тихо.

-— Аль забыл — в чуланчике. Там отцов инструмент.

Это самое тихое время на земле.

— Здравствуй, сынок, — серьезно повторил он и вдруг озорно встряхнул меня и молодо улыбнулся.

Сегодня я пойду в степь.

Любая семья хранит свою историю по-разному. У одних — это пухлые, битком набитые фотографиями альбомы, у других — вещи, родные с незапамятных времен. Чулан отца — архив нашей семьи. Всю ее историю можно прочитать по инструментам. Здесь есть чудной фигурный молоток с дореволюционным клеймом Путиловского завода, аляповатые и неудобные ключи тридцатых годов, самоделки военного времени и ловкие инструменты последних лет. Здесь вся биография моего отца и, пожалуй, моя. Взять хотя бы эти коньки и санки. Если порыться — можно найти все игрушки, которые были у меня в детстве, и, вероятно, тот первый болт, который я нарезал под руководством отца... Ни он, ни мама никогда не выбрасывали ничего металлического, что носило на себе следы человеческой руки. Я знаю, что отец страдал, когда видел, как в канаве ржавеет флянец или гайка. Он обязательно поднимал ее, обтирал и складывал потом в эти железные банки под верстаком. Они совершенно были ему не нужны. И подбирал он их не от жадности. Время от времени он относил свои сокровища в механическую — там находилось им применение. Но через полгода банки под верстаком наполнялись снова.

— В чулане, Сенечка...

Я обулся в тапочки. С непривычки в них так легко, словно босиком.

— Иначе и быть не может. Сын. — Он обнял меня, и мы оба рассмеялись.

— Сенечка, — бормотала она. — Как ты можешь так! Не хочу я читать. Неужто я, мать, — и не верю своему сыну. Пойми ты, не в этом дело... Не могу я!

— Ладно, мама. Вернусь по железной дороге.

— Что случилось, Сеня? — встревожилась она.

— Будешь возвращаться — выходи к железной дороге. Ночи сейчас темные, не то заблудишься...

— Да пойдемте же, — взмолился я.

— Здравствуй, сынок...

Перепел стоял почти в самой петле. Я снова позвал его. Он недоверчиво посмотрел в мою сторону, вытягивая шею. И шагнул. Р-раз, и серый клубочек затрепыхался, забился на земле, запутываясь все безнадежней...

— Да ты не плачь, стара. Не плачь. Все образуется. Приехал человек домой, а ты его оплакиваешь, — говорил отец, неуклюже поглаживая мамино плечо, — они сидели боком ко мне на низенькой скамейке и не видели, как я вошел. Мама не отнимала полотенца от глаз.

Когда я выхожу из дощатого домика на краю огорода, петухи, словно муэдзины, протяжно кричат, приветствуя солнце, а сквозь заросли плавятся золотом оконные стекла, и медленно раскаляются макушки тополей.

— Владелица должна предъявить паспорт и расписаться вот тут и тут.

— Уморишь ноги, сынок...

Мы с мамой работаем в нескольких шагах друг от друга. Время от времени она распрямляется — то подвязать косынку и убрать со лба волосы, то просто передохнуть. Мы взглядываем друг на друга и молча улыбаемся.

— Папа, это, по-моему, достойно старого солдата, — сказал я, ставя вино на стол.

— Спасибо тебе, сынок! — сказала она. — Вам с отцом на эти деньги я справлю по хорошему костюму. У тебя ведь нет хорошего костюма?

В моем городе хлеб пекут круглыми большими караваями. Верхняя, темно-коричневая, почти черная корка вся в пупырышках и шишках. Она шапкой накрывает весь каравай и тверда на ощупь. Под ножом хлеб похрустывает, как арбуз, и, опережая лезвие, бежит трещина. Сухая мякоть пахуча и ноздревата. Половину еще теплого каравая, обернутую полотенцем, я кладу в мешок. В белую тряпочку мама заворачивает пять сваренных вкрутую яиц, наливает в бутылку парного молока. Из газеты я скатываю тугую пробку и затыкаю горлышко бутылки. Капроновые силки приготовлены с вечера... Ну вот, кажется, и все.

— Откуда вы знаете, мама, эти вещи? — удивленно спросил я.

— На полгода... Отпуск.

— Что, мать, смотришь? — неожиданно спросил отец.

Она раскрыла книжечку, перевернула листок и стала читать, беззвучно шевеля губами.

В эти дни отец не обедал дома и возвращался из механической поздно. Мама сказала:

— Надолго в отчий дом, племяш?

Я стою в одних трусах на темных от росы гладких досках крыльца. По листьям тополей щелкают тяжелые капли. Иногда тополя роняют капли к своим корням. Они падают с мягким стуком. Мгновенье они лежат и, блеснув, неслышно уходят в землю. Какую-то долю секунды земля в этом месте влажно светится. Потом уже не отыскать, где упала капля.

Еще ничего не понимая, мама вышла на улицу, держа в руке серую книжечку. Она посмотрела на меня.

Забывшись, я шагал широко, и мама не поспевала за мной. Я останавливался, поджидал ее. Она семенила по тротуару и с тревогой поглядывала на меня.

— Нет, мама, это вам. Здесь хватит и на корову, и потом вы с батей поедете куда-нибудь в отпуск — на родину или в Крым.

Изредка меня обгоняли грузовики, обдавая своим знойным дыханьем. Звук моторов и побрякиванье кузовов, слабея, долго висели над степью...

— Добрый вечер, соседка. С гостем тебя!

— Это вам, маманя, — сказал я.

— Мама, где у нас молоток и гвозди?

— Тату, зовите, — помог я ему. — Это хорошо, что люди будут.

— Нет, нет, — перебила она. — Господь с тобой, сынок! Я ничего не думаю. Ты трудился, без отдыха и срока. Замерзал где-то там, недоедал, недосыпал... Вон — седеть начал. — Ее глаза наполнились слезами. —А я... Пойми, сынок, не могу я...

Операция предстояла не сложная, но долгая. В Петропавловске меня продержали у окошечка целый час. И тут пришлось ждать.

Отец уходит на работу, а мы с мамой берем тяпки и отправляемся в огород окучивать картошку. Солнце пригревает так, что приходится снимать сначала рубашку, потом майку. Я отвык от солнца и с наслаждением подставляю ему обнаженные плечи и спину. От рыхлого чернозема исходит удивительно легкая, какая-то весенняя прохлада. Иногда над огородом пробегает едва ощутимый ветерок. Он приносит из степи запах полыни.

— Да, брат... — протянул он. — Вещь... А я было на всякий случай резерв подготовил. — Под общий смех он вытащил из кармана штанов поллитровку «Московской».

Дрожащими руками я начал вытаскивать из карманов свои бумаги — паспорт, диплом, расчетную книжку, — они были в одном свертке с аккредитивами...

— Невмоготу станет — приходи. Найдем дело так, чтоб в полсилы.

К обеду у меня горели ладони и болела спина. И всю ночь мне снилось, что в руках я держу раскаленный лом, которым скалывал лед на «Коршуне». Но на другой день стало легче. Работа подвигалась быстро, и я уже начинал подумывать, чем буду заниматься потом, когда на огороде все будет сделано. Одно мне было совершенно ясно: ни на минуту я не должен был оставаться наедине с самим собой.

Потом я вышел из чулана. Мама кормила поросенка.

— Время, сынок, горячее подходит. Мелькомбинат принимать урожай с полей должен. Отец с Федором и Николаичем что-то там придумывают по ремонту машин. Три самосвала стоят, поломались, что ли, полуоси, а новых нет.

— Ты не сердись, Сенечка. Я не могу... Не могу я принять такие деньги. — Она стала совать книжку мне в руки. — Ты, милый, не обижайся. Они тебе самому нужны будут. Пригодятся... Ты уж прости меня, старую, — не могу я...

— Забор надо подправить.

У отца заблестели глаза. Он гордо покосился на гостей и рассудительно сказал:

Небо яснеет и яснеет. Четыре часа утра. Сейчас в подсолнухах рождаются сладковатые молочные семечки. Ночь еще вязнет в недвижных кронах тополей и клубится у заборов. Воздух весом и терпок. Его можно пить: мелкими капельками он оседает на щеки и губы.

— Вот, маманя, смотрите — тут написано, сколько мне заплатили. Вот тут, — тыкал я пальцем в расчетную книжку. — Вот тут, вот...

Солнце было в зените, когда я вернулся к заливу. Я прилег на бок у воды, посыпал хлеб солью и стал его есть, макая в залив. Хлеб оставлял после себя светящиеся крошки, и мальки снова собирались стайками. Потом я снял рубашку и майку и откинулся на спину. Но вдруг знакомая и непонятная слабость придавила меня к земле. Маленький и беспомощный, я лежал на самом дне, раскинув руки, а сверху тянулось, всасывало меня громадное небо.

— Хорошо. Я возьму. Но дай мне слово, что в любой момент, когда я решу, ты возьмешь их обратно.

— Одолею, — усмехнулся я.

— У меня есть еще! Целых семь тысяч — на всякий случай. А эти... Помогите мне, маманя... — прошептал я.

Среди эмалированных мисок и тарелок с милыми голубыми цветочками на дне, среди яиц и желтого прошлогоднего сала, рядом с щедро нарезанной селедкой, две эти позолоченные заграничные гостьи чувствовали себя неловко. Их содержимое мерцало угрюмыми огнями. Отец потоптался вокруг стола и потянулся за кепкой.

Глава вторая

— Неужели вы думаете?..

— Смотри, Сеня... Как тебе лучше, тапочки — самая обувь для степи. Да и сапоги целее будут...

Она отвела мои руки в сторону. По ее впалым мягким щекам катились слезы.

— Может, сами будем? Семен приехал, — тихо откликнулась мама.

— Ой, а соль-то я забыла положить! — восклицает мама. Из спичечной коробки она пальцами вынимает спички, кладет их на загнетку летней печки, а в коробку доверху насыпает крупной сероватой соли.

Провожали гостей мы вдвоем с отцом. Стояла многозвездная высокая ночь. Голоса растворялись в тишине. Отец обсуждал с Федором и Николаичем свои дела. Алешка шел рядом со мной, сопел, вздыхал и явно хотел заговорить, но так и не решился. На прощанье он долго жал мне руку.

— Будь здоров, Федор. Милости прошу...

На третий день мы закончили окучку. Я обошел весь двор. В одном месте покосился заборчик.

Густой аромат вина не мог побороть знакомого мне машинного запаха, исходившего от них. Этот запах неистребим. Можно семь шкур содрать в парной с человека, одеть его в чистую, только что из комода рубашку, но стоит ему войти в комнату, как тотчас запахнет машиной. Я знаю это по себе.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

Сколько я помню, мама мечтала о корове. Не просто о корове, а о «Зорьке» — такой рыжей с белым пятном на лбу. Во дворе она даже отвела место для стойла. Она исподволь вела с отцом разговоры о том, как хорошо по утрам пить парное молоко, особенно ему, механику, человеку железной профессии, — и душу размягчает, и здоровье крепче делается. Но отец разгадал ее «хитросплетенья».

Я достал силки, а мешок повесил на дерево — так, чтобы его было видно.

Я сбежал с высокого шоссе, перепрыгнул через канаву с коричневой, застоявшейся водой и пошел навстречу солнцу, в степь. Шоссе все отдалялось, и вскоре звуки проходящих автомобилей уже не долетали до меня. В том месте, где я остановился, степь собиралась в невысокие холмы, редко поросшие лозой, черемухой и дикими яблонями. Хорошо тут было. Между двух холмов маленькая степная речка оставила залив в несколько метров шириной. Он был глубоким, но песчаное дно просвечивало. У самой поверхности воды я увидел множество головастых мальков. Они стайками вились возле упавшей травинки и замирали, чуть не высовываясь из воды. Не. спуская с них глаз, я присел на корточки, но как только тень моя скользнула по заливу, мальки исчезли в глубине...

— На вот, сынок. Почеши, почеши — голова дово-о-льная станет...

Через час ходьбы сзади виднелись только рабочая башня элеватора и тоненькая, как. спичка, труба электростанции.

— Кликнем кого, мать? — неуверенно сказал он. — Федора, Николаича с Мариной... Алешку... Вместе работаем, — объяснил мне отец. — Ну как, мать, а? Я мигом...

— Хорошо, — сказал я. — Приду...

В половине девятого я выбрался на гудронированное шоссе и пошел по нему на юг. Слева медленно взбиралось солнце. Степь была ровной. Ее пятнали блеклые полосы скошенной травы и зеленые шелковые квадраты овса.

— Ты куда? — спросила мама.

У почты я посадил ее на скамейку так, чтобы солнце не мучило ее.

Корову так и не купили. Каждое утро нам носят молоко. Ровно в половине восьмого появляется кургузая бабенка с двумя сияющими бидонами. Молоко еще теплое. И когда с бидона снимают крышку, оно пузырится. Спросонья пьешь его большими глотками, и кажется, что тело наливается бодростью.

Я разжал пальцы. Перепел секунду стоял не шевелясь. Коготки у него были острые. И вдруг — я даже отдернул от неожиданности руку — он подскочил, скатился кубарем и, подпрыгивая, исчез в траве...

— В город, маманя. На почту, — сказал я.

Мешок постукивает меня по спине, утренний ветерок забирается под распахнутый ворот черной косоворотки. От поясницы к шее ползут колючие мурашки.

— Тапочки, маманя, обувь несерьезная. Сапоги лучше. Я привык.

В дороге, еще подъезжая к Архаре, я открыл свой чемодан,, чтобы достать полотенце и мыло. Под полотенцем оказался солидный сверток. Я развернул его. Это были две бутылки вина с необычно яркими наклейками. Одна темная, длинная, похожая на зенитный снаряд, другая — восьмигранная с коротким горлышком. Она была оплетена золотыми шнурами. Я растерянно стоял над чемоданом, держа в руках обе бутылки. Как они могли попасть ко мне? Я подумал, что перепутал чемоданы. Но полотенце было мое. Я поставил бутылки на столик и стал осторожно рассматривать бумагу, в которую они были завернуты. Поперек всего листа размашистым почерком Феликса было написано: «Нехорошо, старина, ехать к отцу без подарка, достойного солдата».

— Уж больно вы похожие, — прошептала она.

Доски под ступнями ног нагрелись. Трудно заставить себя шагнуть на дорожку, по которой сегодня еще никто не успел пройти. Темные острые листья кукурузы задевают голые ноги. От росы ноги мокры до колен. По икрам стекают холодные ручейки. На полпути я останавливаюсь, чтобы посмотреть назад. Кукуруза и подсолнухи до самого карниза скрывают от меня фасад нашего дома. Я чувствую себя так, словно открываю мир. Как в детстве — шаг за шагом. И если делаю несколько шагов подряд — мне начинает казаться, что я ушел страшно далеко. Найду ли дорогу назад?..

У них были темные пористые лица. Я ловил на себе их короткие, испытующие взгляды и пожимал крупные руки. Только Алешка, паренек лет девятнадцати, с откровенным любопытством и, как мне показалось, с завистью посмотрев на меня, подал юношески упругую незаматеревшую руку.

Я нашел гвозди, подобрал молоток. Пора было уходить. Но я все медлил. Мне показалось, что никогда я не понимал отца своего так хорошо, как сейчас. И не только отца. Сердце у меня билось тревожно...

Я не забыл про этот чуланчик. Еще когда я был маленький, попасть туда было заветным желанием. Но даже в тяжелое военное время мать ни на шаг не подпускала к нему никого. Лишь иногда она собственноручно выдавала мне топор или молоток. И вот я в чулане. Здесь чисто и тихо. Пахнет горячими сосновыми досками. Из-под крыши двумя острыми ослепительными лучами проникает солнце. Я вошел. С полу поднялась пыль, и лучи дымятся. На полочках аккуратно поставлены ящики с инструментами. Во всю продольную стену прибита планка с отверстиями — в них вставлены долота, отвертки, большие пассатижи, молоточки, молотки и молоточища, напоминающие кувалды, внизу — железные банки с гвоздями, гайками и болтами.

— Ну, хорошо, сынок, ну, хорошо... Я иду...

Маленькое окошко занавешено маминым темным платком. Я знаю этот платок. Ему лет восемь. Он появился еще тогда, когда я задумал жениться. Тогда мама и купила себе этот платок — теплый, громадный. В нем она становилась серьезной и строгой. Вместо кистей с краев платка свешивались какие-то короткие колбаски. Они постукивали друг о друга.

— Здравствуй, Герасимовна. Не помешаю?

— Здравствуйте, тату... — сказал я.

Она провожает меня до калитки.

Мы обнялись. Щека у него была твердой и колючей. Его мокрые волосы коснулись моего лица — отец только что умывался. У нас одинаковые волосы — прямые, свисающие на лоб, соломенные. Только у отца они поредели и сделались сивоватыми. А высоко подбритые виски его стали совсем седыми. Отец взял меня за плечи и повернул к свету.

Отец засуетился, вскочил. Потом приосанился и снял очки.

— Какого черта ты смотришь на меня своими круглыми глупыми глазами?

— Запомни, Настя, раз и навсегда — никаких рогатых и копытных. Не позорь меня, — заявил он необыкновенно резко. — Я рабочий человек, обрастать обозом нам не к лицу. Сперва куры, потом поросенок... Теперь корова, а там, глядишь, и конягу вислопузую на двор приведешь. Войну без коровы прожила...

Мы долго молчали и медленно шли по тротуару рядом. Потом она остановилась и торопливо, точно спохватившись, заговорила:

— Не надеть ли сапоги?..

— Куда идти-то?

— Добре-е! Только ведь трудно поди полгода-то отдыхать? Трудно...

— Идет, маманя!

Мама налила в таз горячей воды. Я вымыл голову. Она принесла мне большой костяной гребень.

— На почту?

— Да, на полгода. Камчатский отпуск, — повторил я, — за три года.

«Коршун» повернул на зюйд.

«Коршун» выплясывал на волне. Размахиваясь, мачта чуть ли не рвала низкие облака. На судне стояла тишина. Лишь однажды у трюма № 2 кто-то высоким ломающимся голосом, в котором слились удаль и горечь, произнес:

Феликс появился на мостике в тот момент, когда дизелю дали полную нагрузку.

— Сколько у тебя ног? — зло спросил Семен.

— Дайте палубный свет, штурман, — приказал Ризнич. Он включил трансляцию. — Свободным от вахты — на обработку, — дважды произнес он, близко поднося микрофон к губам.

«Я-вин-ско-й-бан-ке-про-мы-се-л-за-пре-щен», — снова засигналили из темноты. Огни рыбонадзоровского судна, словно привязанные, плясали справа по корме. Они были все такими же яркими и так же взлетали вверх и зарывались в воду. Семен увидел, что там кто-то вышел на палубу : — на мгновение приоткрылась дверь, и узенькая полоска света легла на черную воду. Каждые три минуты над морем сыпал морзянку яркий огонек — рыбонадзор неумолимо запрашивал позывные и порт приписки уходящего «Коршуна».

— Ну что, Миша? — шепотом спросил он.

— Может, зайдешь?.. — Он еще не отнимает руки.

— Пусть дурак! Пусть! Зато ты умный. Скажи как умный...

Уверенность, которая стала покидать Ризнича, вновь возвращалась к нему. Пусть не сейчас, но команда поймет, что иного выхода у них не было. Еще никто не выказывал недовольства, когда возвращались на базу с полными трюмами.

— Пеленг триста семь — триста десять — Явинская банка... Паразиты. Очки втирают.

В конце концов Феликс добрался до желанной постели, так и не установив причины растущей в его душе тревоги.

Тогда Семену очень хотелось зайти: в общежитии, кроме пачки писем от матери и угрюмого соседа по комнате, никого не было. Но «Коршун» был в рейсе четыре месяца. Феликса очень ждали...

— Будь здоров, старина...

— Не положено, — тихо проговорил боцман. — Никто тебя слушать не будет — дети, что ли! Он хозяин — ему отвечать. Ты тут ни при чем.

— Сходи на палубу — узнаешь.

Капитан приказал вахтенному проследить, в каком положении находится рыбонадзоровское судно.

Феликс сел, шаря руками сапоги.

— Нам, может, и простят Явинскую, но этого не простит себе никто из нас. — «Нужно кончать эту волынку. Надо вызвать партком и все рассказать», — ожесточаясь, решил Феликс и продолжал: — Разрешите вызвать Управление?

Ледовая обстановка не разрядилась. Ризнич радировал в Управление, прося разрешения спуститься южнее. Ответа на радиограмму он не получил.

Море — это работа.

— Ну, пока, старик, — Феликс протянул руку.

Оба они ни на минуту не могли забыть о том, что дверь в машинное отделение задраена. Она словно отрезала их от всего мира. И казалось, надо очень долго идти, подниматься по бесконечным железным ступенькам, кое-как освещавшимся редкими плафонами, чтобы уйти от этого кошмара и выбраться на чистый дневной свет.

На другой день после обеда Ризнич собрал команду в кают-компании. Двигатель замер, через обшивку доносились непривычно прочные, уютные заводские шумы и голоса.

«Коршун» медленно спускался к зюйду — горы створились, заходили одна за другую. И тут Семен вспомнил. За несколько дней до выхода в рейс они с Феликсом ужинали в ресторане «Восток». Время подходило к двенадцати. Ресторан закрывался. Усталые официантки уносили горы грязной посуды, погас верхний свет, а в углу все шумела компания крепко выпивших моряков. К ним дважды подходил швейцар.

— Заладил — виноват, виноват... — сказал боцман, морщась. — Не разыгрывай дурочку, мастер. Ты-то знаешь — на судне порядок быть должен. Один за одного: ничего не знаем, и точка. Морской закон...

Он забрался на свою койку. Электрик внизу завозился, зашелестел бумагой, зажег спичку. Снизу пополз едкий табачный дым.

— Лево...о...борту...огни!.. — Он кричал что-то еще, но ничего нельзя было разобрать. Невысокий человек, стоявший у трюма, пересек полосу света, держась за леер, протянутый поперек палубы. Тускло блеснула кожа реглана и козырек мокрой фуражки. На секунду человек остановился возле тралмастера и исчез в кормовой надстройке.

Тогда он впервые услышал о пеленге 307.

— Надо сказать, что вода не поступает больше...

— Не поступает больше, Сенька! Слышишь, не поступает! — заорал Меньшенький. Он плясал в воде, высоко вздымая голенастые ноги и размахивая ключами. — Д-доползем!

— Н-ни к-око-пейки не возьму из этих денег!.. — тихо добавил он.

Но Славиков точно оглох. Он молча пролез в кубрик. Здесь было полно народу. Все, кто в момент команды Ризнича «вниз!» находились ближе к баку, оказались здесь. Уже успели накурить.

К сумеркам ветер усилился и развел крутую волну. Она шла с норд-веста, почти с веста. По мере наступления темноты росла напряженность на судне.

— Уголовная.

— 3-знаю. Я с тринадцати лет с рыбаками. Феликс этого не оставит. Т-точно.

— Шесть, шесть, пять с половиной, пять, восемь, четырнадцать. Четырнадцать... Семнадцать... Двадцать два... Двадцать два — прошли.

— Сходи п-погляди. М-может, я ошибся...

Семен поглядел на тахометр — триста семьдесят оборотов. В машине стармех, не иначе, потому что никто другой не осмелился бы на такие обороты. Самый полный. Дизель дает все, что может. «Узлов двенадцать при попутном ветре и ремонт в порту», — решил Семен про себя. В маленьком иллюминаторе дверей рубки маячили огни рыбонадзора.

Дверь в свою каюту Феликс не запирал. Мишка с силой рванул ее.

Кибриков побледнел. С трясущимися губами он всем телом подался к Мелеше:

Валкое судно рыбонадзора постепенно отставало, с него уже невозможно было бы разглядеть название «Коршуна» даже на рассвете. Охотское море гнало черные, словно отлитые из чугуна волны. Груженый траулер почти не отрывался на попутной волне. Он догонял ее, разрезал до подошвы — вода вспучивалась у самого мостика. Семен считал — девятнадцать секунд «Коршун» шел вместе с вершиной волны, и казалось, что никогда не оторвется от нее. Потом волна уходила вниз и траулер гулко плюхался всем днищем, поднимая по обе стороны тучи брызг. Сердце у Семена болезненно замирало — он физически чувствовал, как напрягается и стонет поврежденный шов.

Мишка растерянно оглянулся:

Меньшенький приподнялся.

— На румбе? — резко спросил капитан.

По одному, по двое сходила команда на берег. Ребята пересекали захламленный двор верфи и исчезали в дверях проходной. Среди десятков мачт, неподвижно вытянутых к серому закопченному небу, уже невозможно было отыскать незрячие мачты «Коршуна»...

В девять часов утра капитан приказал принявшему вахту Лучкину дать курс с расчетом, чтобы в течение дня выйти на траверз Усть-Большерецка.

— Вали, вали... Мать твою! Вали... может, послушают.

На улице Меньшенький хмуро кивнул Семену и, пошатываясь, побрел по тротуару — высокий, ссутулившийся.

— Вору-у-ем.

Семен постукал пальцем по стеклу тахометра. Стрелка вздрагивала на трехстах шестидесяти пяти.

Кузьмин, не отвечая, затянулся так глубоко, что кончик папиросы раскалился добела. О планшир, скрипя, терлись напрягшиеся, как нервы, стальные ваера...

— Т-труба охлажде-де-нья п-поле-т-тела... М-меняем... 3-замучились...

— Слушай, ты! — глухо донеслось снизу. — Сейчас ход дадут — зальет все. Дверь закрой!

— И мы тоже...

Поворот сделали слишком круто. Волна с размаху ударила «Коршуна» в скулу и покатилась по палубе...

Феликс, сам едва держащийся на ногах, обошел помещения. Люди спали, опрокинутые усталостью. В носовом кубрике, где вместе с Кузьминым и Кибриковым жили Мелеша и Славиков, подтекал иллюминатор. На столике под ним собиралась прозрачная лужица. Задрайка, скрипя, моталась на ослабевшем шарнире. Феликс хотел разбудить кого-нибудь, чтобы задраили иллюминатор, но в конце концов задраил его сам.

Каждый раз, приходя в каюту, они обнаруживали сухую одежду и обувь. Но размер сапог не всегда подходил. И Меньшенький, напрасно пропотевший пять минут, пытаясь втиснуть разбухшую ногу в сапог, оставил записку: «Благодетели! Не тот размер...»

— Рыбонадзор.

— Ох, боцман, — перебил его тралмастер Кузьмин. — Еще как при чем-то. А я — особенно.

— Три градуса вправо!

Во втором Курильском проливе при самом входе «Коршуна» опять тряхнуло: вода прибыла еще на два сантиметра. Но сам пролив встретил их ровной зыбью и неожиданно чистым небом...

Они закурили.

— Давай, батя, последнюю... С нами... — Нетвердая рука, расплескивая, протянула старику полный стакан водки. Швейцар медлил, пожевывая сухими губами.

— Капитан к тебе послал, говорит, работа есть.

— Не журись, дружище. Еще и вправду съедим тебя, — пошутил Феликс, но кашу тоже не доел.

Они выбрали стол возле окна. Семен сел спиной к залу. За плечами Меньшенького в окне маячили огни девятого причала. В отдалении бухту пересекал огонек: невидимое в темноте судно отодвигалось медленно, выходя на створы. Семен следил за ним, пока огонек не исчез за Сапун-горой. Кто-то побрел в море.

Вопросов не было. Через полчаса на доске приказов висели два графика вахт. Штурманскую вахту в воскресенье Феликс взял на себя. Машинная — досталась Меньшенькому.

Луч падал с недолетом — он все никак не мог дотянуться до тральщика. И то уходил вверх, то зарывался в море далеко позади.

— А ты их знаешь?

Когда темнота подступила вплотную к бортам, Ризнич сухо бросил вахтенному штурману Мишке Лучкину:

Отведенный «Коршуну» причал безлюден. Встречать его вышел только один продрогший диспетчер. Он сразу направился к капитану и пробыл там около часа. Туда же немного погодя вызвали стармеха. «Коршун», сдав камбалу, должен был встать в док. К вечеру он своим ходом ушел на верфь.

Феликс все понял. Он ждал этого. Ждал. Если честно признаться, с утра, когда они легли на зюйд-вест, он уже начал догадываться о намерениях капитана. Сосущая сердце тревога была обыкновенным предчувствием. События развивались последовательно, и он не противился им. Он пытался только что-то поправить.

Как во сне, перед Семеном мелькали лица капитана, Феликса, Мишки Лучкина. Они появлялись, исчезали, что-то говорили, но их голоса доходили до сознания Семена точно через слой ваты. Он не понимал, что им нужно. Семен смотрел словно через смотровую щель. И как-то потерял Меньшенького, натыкаясь на него, удивлялся, почему он тут, когда вахта вовсе не его. Однажды он спросил, почему тот не в каюте. Меньшенький бешено посмотрел на Семена... Одеревенели руки, масленка, из которой Семен поливал коромысла клапанов, несколько раз падала в воду. По пайолам расплывались тусклые радужные пятна.

Рулевой завертел штурвал.

— Надо стопорить, — сказал Семен.

После первых аварийных вахт он еще мог засыпать, едва взобравшись на койку. Но потом все перепуталось. Он лежал на спине и подолгу бессмысленно глядел в потолок.

— Пошли, у меня тоже есть немного...

— Каким курсом идем? — спросил Феликс.

В голосе Славикова звучало искреннее негодование, и это было тягостно остальным. В кубрике замерли.

— Нет, надо... — сказал Семен и побрел к переговорному устройству. По дороге он дважды останавливался перевести дыхание.

— Ясно, — сказал электрик, — и выходить не надо. Прихватили нас, шухеру не оберешься... Рыбонадзор?

Палуба пустовала. Только время от времени ее торопливо перебегали матросы, жившие в носовых помещениях, да боцман выбирался проверить, не раздраиваются ли закрытые наспех трюмы.

— Ребята... Нужно что-то делать, — сказал он.

— До хаты хоть доползем?

— Э-э, — насмешливо протянул рулевой. — У него — ты спроси.

— Куда? — снова насторожась, спросил боцман.

— С-сенька, я имею в заначке сумму. Пошли в «Восток»?

— К ним?.. На мостик? — оборвал его Кибриков. — Зачем? В кэпе совесть заговорила — хотел дать заработать людям, — и подытожил, тряхнув маленькой взъерошенной головой: — Дурак, ты, Славка.

Это произошло в шесть часов утра. Удар был сильным. «Коршун» на мгновенье остановился. Семен больно ударился плечом о ребро распределительного щита. Отвертка, которую, сам не зная почему, он не выпускал из рук, отлетела к борту. Потирая ушибленное место, Семен пошел искать ее. Он шарил по пайолам[4]. Пальцы наткнулись на что-то холодное. Семен поднес руку к глазам. Она была мокрой. «Флянцы труб охлажденья разошлись», — подумал он. Но трубы сверху оказались сухими. Маленький ручеек потянулся к ногам. Семен попятился. Ручеек зримо превращался в лужу. Лужа расползалась все шире и шире. Семен отступил еще. Во рту пересохло. Он пятился и не сводил глаз с воды на полу. «Вода... Откуда вода?» Он бросился к трапу и взлетел чуть не до выхода. Вниз страшно было смотреть. Но вода прибывала медленно, и Семен осторожно, точно боясь оступиться, ступенька за ступенькой спустился вниз. Как заколдованный он стоял перед лужей и не мог оторвать от нее глаз...

— Ты б-был наверху?

— Б-будь моя воля...

— Доигрались, — тоскливо сказал Семену Кузьмин, обдирая сосульки с усов. — Рыбонадзор прет. — И хрипло скомандовал: — Давай, давай, ребята! Немного осталось...

— До сих пор под ногами камбала хрустит... Г-гады. — Он мотал головой и оттягивал воротник рубашки, душившей его. — Вон ребята с «Борца» сидят, им не легче было, но они не п-пошли. А мы п-пошли. Почему? План? Это липа... П-пеленг триста семь... С-скоты. Я этот пеленг с пеленок знал... Съезда ждем... Он п-пропишет за такие штуки... Почему мы пошли?

— С мотористом...

Ночь не принесла удачи.

— Ладно, — сказал Семен. — Пора идти.

Куток развязали.

Самое тягостное заключалось в том, что они не знали, где и как поврежден траулер. И действительно ли у него хватит сил добраться до Петропавловска, как говорил Ризнич, или внезапно хлынет широким потоком темная ледяная вода и зальет все. Замрут дизеля, а они — Меньшенький и Семен — не успеют даже выбраться на палубу.

Траулер валяло с борта на борт...

— Будь моя воля, — пожал плечами Меньшенький, — я убрал бы ход до малого, п-подождал их и п-попросил бы извинения. Вы ч-что, не видите — этот рейс развратил людей. П-понимаете, развратил! Нас не для этого учили.

— С-сенька, д-думай обо мне что хочешь, н-но Феликса и Мишку ты н-не знаешь.

Семен поплелся в свою каюту. Он чувствовал, что все становится ему омерзительным: тусклый свет и задраенные железные крышки иллюминаторов, смятая постель, окурки на полу и промозглая сырость каюты, и эти проклятые сапоги, которые ползают по всей каюте от переборки к переборке. Семен изо всей силы пнул их ногой. Они с грохотом влетели под стол.

Семену особенно помнилось одно возвращение из рейса — два года назад. Шторм трое суток трепал их у самого входа в бухту. В Петропавловске было тихо и падал снег. Стармех Борис Иваныч Соин, Семен (тогда еще третий механик), Меньшенький — моторист, Феликс — второй штурман, тралмастер Кузьмин и боцман Мишка Лучкин шли по самой середине шоссе. Они не сели в автобус, потому, что Мишка жил не очень далеко от порта и потому что давно не ходили пешком. Встречные оглядывались на них. Вот Костя поднял над головой руку, затянутую в перчатку: «До свиданья, мальчики!» — и исчез в снежной пелене. Где-то рядом был его дом. И он уже принадлежал дому. Но принадлежал и этим молча шагающим по мостовой парням, а они принадлежали ему. Так было всегда. Вот уходит Мишка... Борис Иваныч... Кузьмин. Потом остаются только двое — Семен и Феликс. Знакомый поворот... Феликсу пора.

Поздно. Второй час «Коршун» уходил полным ходом.

Семен натянул одеяло до бровей. Не бодрствуя и не засыпая, он временами проваливался в расслабляющую теплоту дремоты. Ему то снился вчерашний разговор с Феликсом, будто Феликс опять стоял посредине каюты, упершись руками в бока, и беззвучно смеялся, закидывая голову; то казалось, что он пробирается по дну, разрывая скользкие водоросли руками. Сверху просвечивало солнце. Оно зайчиками качалось на саблевидных листьях морской капусты. И какие усилия ни делал Семен, чтобы попасть в лучи солнца, они отодвигались от него. Плоские рыбины выпархивали из-под ног, как воробьи.

Мишка увидел, как внизу мелькнул капитанский реглан.

Теперь он был согласен на меньшее. Он хотел только одного: уйти, чтобы с сейнера не могли прочесть название судна. Только бы уйти, тогда все еще можно будет поправить.

Капитан стоял посреди каюты, расставив аккуратные маленькие ноги. Он был гладко выбрит. На форменной куртке с галунами, на узких не по-флотски брюках не было ни пушинки, точно Ризнич собрался на бал. Его светлые глаза холодно скользили поверх сидящих. В руках, заложенных за спину, капитан мял перчатки. Он сказал, что ремонт предстоит не очень сложный, но начнут его только через неделю. Пусть старший механик и старпом составят на это время график береговых вахт.

«Коршун» не отвечал. «Что мы творим! — с ужасом думал Семен. — Да ответьте же! Ответьте! Как все это гнусно!» Он поднялся на мостик. Никто не оглянулся на вошедшего. Капитан и третий штурман не отрываясь смотрели в окна. Они стояли в разных углах. Рулевой согнулся над слабо освещенной картушкой компаса.

Меньшенький глухо ответил:

— Мы уйдем, а дальше?..

На расстоянии одной мили от «Коршуна», то взлетая высоко вверх, то проваливаясь между гребнями, плясал белый огонь. Семен вгляделся в темноту. Он уже различал два гакобортных огня — красный и зеленый. Незнакомое судно двигалось прямо на траулер на попутной зыби.

Меньшенький слепо пошел вперед.

— Бодливой корове бог рог не дал...

Он считал, что чем больше людей из команды увидят улов, тем лучше. Рыба есть рыба. Он обещал, и он ее дал. Вот она. Возражений не будет.

— Все вниз! — опять донеслось из репродуктора.

-— Драпаем. Рыбонадзор по корме.

— Не стоит, тебя ждут.

Все-таки трал вывели, и он размашисто закачался над палубой.

Капитан повернул голову.

У лебедки сидел Кузьмин. Он тоже курил, пряча папиросу в широкой ладони от ветра и брызг. Семен присел рядом.

— Костя, — снова позвал Семен, — тебе не кажется, что мы сейчас как мыши?

Он переводил взгляд с затемненных окон рубки на огни идущего наперерез «Коршуну» судна, смотрел на опустевшую в один миг палубу, по которой перекатывались брошенные кем-то инструменты.

Через сорок минут хода по курсу «сто семьдесят» Ризнич погасил огни, «Коршун» погрузился в темноту. Непривычная и неожиданная, она встревожила. В рубке, в машине, в кубриках, где по приказу капитана задраили иллюминаторы, чтобы свет не проникал наружу, — нервничали.

— Это не имеет значения, старик: ждут одного — придут двое. Только и делов...

— Ладно тебе, — отозвался Феликс. — Устали. Вот и не жуется.

— Самосадик. Мать с Украины прислала, — мирно отозвался электрик. — Случилось чего? — поинтересовался он.

Траловая вахта курила и переговаривалась.

Семен очнулся за полчаса до обычного. В каюте было холодно и промозгло. Не помогала даже электроплитка, которую он не выключал третьи сутки.

Милях в сорока от мыса Сигнальный «Коршун» разминулся с приземистым широкозадым танкером. Танкер развернулся и заботливо пошел за ними следом в двух кабельтовых. Шлюпки на нем были расчехлены, и около каждой чернели неподвижные человеческие фигуры.

— Трудно будет в глаза людям смотреть, товарищ капитан...

— Какого черта вы копаетесь? — вскипел капитан. — Сколько там?

— Эх вы, заячьи души, мать вашу!..

— Что скажешь?..

Не будь Ризнича на мостике, Мишка улучил бы минуту, чтобы в один мах слететь вниз по трапу и разбудить Феликса. Но пока здесь капитан — властный, замкнутый, реагирующий на каждое движение в рубке, он ничего не мог предпринять. Ничего. Подстегиваемый капитанскими окриками, Мишка до того расстроился и растерялся, что командовал невпопад, ошибался. Он чуть не упустил момент, когда надо было выбирать трал. Встречная волна и ветер раньше, чем он предполагал, погасили инерцию траулера, нос увалился под ветер, и судно стало наносить бортом на сетевой мешок.

Мишка вымахнул до половины трапа и тут услышал сорванный ветром крик.

— А-а... — протянул безнадежно Семен и затих.

— Кто? Мы с тобой?

Прожектор с рыбонадзоровского судна поджигал пенную дорожку за черной кормой «Коршуна». Море пылало холодным огнем.

Ризнич поморщился, но ничего не сказал.

— Костя, ты спишь? — спросил он.

Можно было идти отдыхать: тело истосковалось по сухому и теплому. Однако смутное беспокойство, появившееся еще вчера, не покидало его. Феликс и раньше беспокоился — это было обычное состояние, когда не приходила удача. Он испытывал такое чувство, будто забыл сделать что-то очень важное, неотложное. Припоминая, что именно, он остановился у трапа. Потом поднялся на мостик. Там были рулевой и вахтенный штурман Лучкин.

— Капитан просит добавить! — прокричал он.

Дизель ухал по-прежнему. Когда Семен вернулся, Феликса не было. На дрожащей подножке покачивалась оставленная им отвертка.

Меньшенький был взволнован.

Команда, измотанная пустой работой, получила «добро» отдыхать.

— Ну! — загремел он, вытягивая руку, чтобы взять сапог. — На место! Шпана-а...

— Лево на борт...

— Давай, батя, глотни... За удачу... За пеленг триста семь...

Мелеша промолчал.

Мишка Лучкин завалился на койку с «Четвертым позвонком» в руках, Феликс шуршал картами в штурманской и не показывался.

Закончили. И тут же начали заново.

— Держите сто восемьдесят шесть. Штурман — глубину.

Семен и Меньшенький сошли на берег. Впервые они расставались так.

— Ясно... — успокоился электрик.

— Работаем?

Теперь Феликс и Ризнич остались один на один. Присутствие рулевого, поглощенного курсом, обоими как бы не замечалось. Тишина в рубке стала невыносимой.

И тут кока «прорвало»:

— Шов лопнул. От удара. Льдина или камень, — сказал он, вытирая руки ветошью. — Доберемся. Вахту будете нести двухчасовую вдвоем. Сейчас пришлю Спасского... Давайте помпы... — Он помедлил немного, бросил ветошь в воду и добавил: — Держите связь с мостиком. Если будет хуже — дам радио Управлению.

— Тридцать два... тридцать два... тридцать... Двадцать девять... Тридцать... Тридцать четыре... тридцать четыре... Двадцать пять. Девятнадцать.,. Девятнадцать... десять, восемь, шесть... — Когда Мишка выкрикивал меньшую глубину, голос его напрягался и начинал звенеть.

— А дальше — вернемся. И наверстаем. Не подохла же в море вся камбала!

За все время работы в тралфлоте Феликсу дважды приходилось возвращаться с промысла, не выполнив плана. Один раз — скисли изношенные машины. Другой — они в разгар путины почти месяц проштормовали, а потом уже просто не хватило времени. Но тогда были серьезные причины.

Над гребным валом стояло дрожащее облако водяной пыли. Вода поднялась еще сантиметров на пять. При крене она уже заливалась за голенища.

— Убрали... За борт...

Подталкивая друг друга, матросы ныряли в темный провал тамбучины. Только Славиков задержался наверху.

— Надо пойти к ним, — настаивал Славиков.

— Не морской это закон, боцман, — отозвался забравшийся на верхнюю койку Мелеша. Он лежал на животе, свесив голову. — Бандитский.

Феликс сдвинул шапку на затылок и грузно сел на подножку у дизеля. Семен не обращал на него внимания. Он обошел дизель, проверил подшипник гребного вала, приложив к его кожуху ладонь — термометр разбился вчера вечером, а другого не было, — записал в журнал показания приборов. Потом достал отвертку, вернулся, взял Феликса за руку и вложил отвертку ему в ладонь.

Протискиваясь в штурманскую, Мишка жалко улыбнулся Семену. Губы у него подрагивали.

— Я пошел, Феликс, мне еще далеко...

Семен снова ушел на другую сторону.

— Может, — отрезал Мелеша. — Идем, Славка. — В дверях Мелеша оглянулся. — Такую рыбу собака жрать не станет — подохнет.

Семен представлял себе, что сейчас должно происходить на мостике. Люди, переставшие уважать друг друга, молча стоят у приборов, рулевой с пересохшим от волненья и ненависти к самому себе ртом вцепился в ручки штурвала.

— Ни, старпом. Коли устануть — менэ самого слопать готовы...

Семен ждал Меньшенького так, как никого еще в жизни. Едва он, длинноногий, ушастый, с припухшими от сна веками, появился на трапе, Семен кинулся к нему. Он нарочно, словно до поры оберегая Меньшенького, встал так, чтобы тому не было видно растекавшейся по машинному отделению воды. Может быть, Семен оберегал себя? Пусть Костя узнает тогда, когда Семен успокоится.

— Старпом! Да вставай же, черт тебя возьми! Вставай, ну! — Феликс открыл глаза, но, как только Мишка отпустил его, уснул опять. — Старпом! — громко повторил Мишка, нагибаясь над самым ухом спящего. Потом схватил его сильными руками за плечи и приподнял. — Давай на мостик, слышишь! На мостик давай скорей!

— Понял? — хрипло спросил Семен.

Невидимый во тьме рулевой, преодолевая ветер, прокричал с крыла мостика:

— Рыбу убрали?

— Хрен с ними.. П-пусть...

Меньшенькому было немного легче: большую половину вахты он мог простоять на высокой подножке у главного двигателя — даже при крене вода не захлестывала ее. Но и ему приходилось пересекать вброд все машинное отделение, чтобы побывать у котла парового отопления «Коршуна».

— Статья... УК РСФСР — от одного до трех, с конфискацией и штрафом.

— Что тебе ясно?

Ризнич снова поморщился:

— Говорили — не пяль зенки, мало того что там вымокли, теперь и здесь по лужам шлепать из-за тебя!

Бредя по воде, они добрались до трапа и сели на железные ступеньки. Меньшенький взобрался выше, и на шею Семена с его сапог и штанов стекала грязная вода. Семен достал из нагрудного кармана две припрятанные папироски. Нашлись спички. Правда, они подмокли, но одна, нерешительно подымив, зажглась...

Он готов был ринуться на Мелешу: тот, весь подобравшись, следил за ним сверху сузившимися злыми глазами. Кибрикова остановил властный окрик боцмана.

Кибриков заметил с ненавистью:

— Дело сделано, старина, — пустым голосом сказал Феликс. — Поздно. Никто ничего не может изменить. Все летит к чертям... И давно... Приходили эти, — он усмехнулся, — десятиклассники... Чтобы я остановил «Коршуна»... Сопляки! Для этого надо арестовать капитана. — Вдруг лицо его стало жестким: — Поздно. Теперь только в порт. Там разберемся. Слышишь?

Натягивая робу, Семен уколол обо что-то палец. Это оказался значок — «800 лет Москвы». Такой значок был только у Феликса. Семен отложил рубаху в сторону. Он хотел снять и сапоги, но при одной мысли, что надо нагнуться, передумал.

— А что ты предлагаешь? — угрюмо спросил стармех. — Этот, — он ткнул большим пальцем в переборку — в сторону рыбонадзоровского судна, — до самого Петропавловска не отвяжется.

Меньшенький потускнел. Сразу как-то ослабев, он пошел к трапу.

— Приказано к ночи выйти на траверз Большерецка... Волна по корме... Сбивает...

— Некогда. Давай... Не уснешь больше?

— Какую гадость ты смалишь?

— До свиданья, Феликс. Тебя ждут. Послезавтра встретимся. На «Коршуне»...

— Средний вперед, — приказал он примирительно.

Там было пусто. Лишь усатый кок (он же буфетчик) вяло гремел посудой.

Иногда людей на палубе с головой накрывала ледяная вода и, не успевая стечь с брезентовых курток и штанов, превращалась в ледяную корку. Оставалось убрать не менее трех тонн. По-прежнему работали молча. Ни «Деда», ни «Бабы» не было видно, но каждый чувствовал, что кто-то смотрит оттуда — из тьмы за правым бортом. «Коршун» резко кидало на борт, и люди, не устояв на ногах, падали в рыбу, растекавшуюся по палубе...

— Что с тобой? — удивился электрик, поднимая над подушкой взлохмаченную голову.

Молчание в рубке нарушил рулевой. Голосом, осипшим от долгого молчания, он спросил:

Ругаясь про себя, чувствуя, как лицо и шея наливаются кровью, Мишка торопился. Он остервенело рванул телеграф. «Коршун» присел на корму, задрожал и пошел вперед, набирая скорость...

— Старпом, — позвал он. — Феликс!

Однажды он подумал: «Ради чего? Во имя чего надо лезть в эту проклятую воду? Мы же воры. Все до одного воры...»

Зябко пряча подбородок в воротник канадки, став от этого меньше ростом, он протиснулся в рубку. Кроме рулевого, Мишки и капитана, здесь был еще кто-то. Феликс не обратил внимания. Он подошел к Мишке и встал у него за спиной.

— За здорово ж-живешь!

— Какая статья? — спросил Семен.

— Как же это, третий?

Голова Мелеши исчезла. И там, где она была, появились ноги в носках. Выждав, когда «Коршун» выпрямится, он ловко спрыгнул вниз. Нашел свои сапоги, обулся. Потом, цепляясь руками за стойки и плечи сидящих, перебрался через кубрик, из вороха одежды выволок свою мокрую телогрейку, натянул ее и остервенело нахлобучил зюйдвестку...

— Зачем? — не понял Феликс.

— Чего ты ко мне пристал? Откуда я знаю. Ты у него спроси, — он сердито ткнул пальцем в стекло.

— С утра зюйд-вест сто девяносто, — ответил тот.

— Видел? — встретил его Меньшенький.

— Что думать? — пожал плечами Семен. — Больше девяти миль при такой погоде не дашь...

Глухо гудел наполнявшийся людьми зал. Коньяк пахнул жженой пробкой. Семен пил большими глотками, но голова оставалась ясной, только тяжелели руки.

С крыла мостика нетрудно было увидеть его. Даже в дверной иллюминатор рубки ложился его постепенно теряющий силу прожекторный луч. Но Мишка отправился на ботдек. По пути он вынул из ящичка бинокль.

Глава третья

— Машина! — позвали с мостика в переговорную трубу. — Все в порядке?

— Ни черта ты не понимаешь, второй... Ни черта! — Меньшенький упрямо искал взгляд Семена. — Т-ты ребятам не веришь. Я знаю... Мыши... Т-точно... Думаешь, молчать будем? Ерунда! Наш дом здесь. Дом. Ты можешь п-позво-лить, чтоб твой дом п-поганили?

— Не «хорошо», а «есть», черт возьми! Вы на мостике, а не за прилавком.

Первое траление повели, когда в двух метрах за бортом ничего нельзя было разглядеть. «Коршун» шел без ходовых огней. Даже обязательный при тралении трехцветный — красно-бело-зеленый фонарь на мачте не горел, но на палубу, на время уборки рыбы в трюмы, дали свет. Он падал желтым пятном на середину палубы. Сразу же за его границей все было погружено в кромешную тьму.

У боцмана — парня лет тридцати, остролицего и худого, с вечно воспаленными от холода и ветра глазами, болела нога, ушибленная в суматохе. Согнувшись, он осторожно потирал голую ступню заскорузлыми пальцами.

— Что делать, Славка? — после небольшого молчания грустно отозвался Кузьмин. — Что тут сделаешь теперь? Это я, старый дурак, виноват...

Сейчас они уйдут от преследователей. Феликс хорошо знал состояние рыбонадзоровского флота. Поднатужатся, но уйдут и вернутся в порт. И, может быть, еще наверстают недолов на селедке. Но невозможно будет уйти от самого себя. Как забыть то, что случилось сегодня? Вот и Мишка ждет, а Феликсу нечем помочь ему... Капитан Ризнич. Вот он — стоит в трех шагах, но кажется таким далеким — кричи — не услышит.

— Видел, — сказал Семен.

Семен пытался вытереть воду. Он принес ветоши столько, сколько могли взять руки, и, опустившись перед лужей на колени, принялся вытирать воду. Все время ему приходилось отползать — на сантиметр, на два. И наконец Семен коснулся спиной ухающего двигателя.

Нечаянно Семен подумал, что, если открыть дверь, все сразу будет легко и ясно. И эта мысль стала неотвязной. Потом она заслонила все остальное. Дверь надо открыть сейчас, немедленно. Она давит на мозг так, что звенит в ушах и нечем дышать. Открыть — иначе будет поздно.

Мишка помолчал. И вдруг не выдержал:

Меньшенький уронил вилку.

— На палубе! — послышалось из репродуктора. — Трал на борт. Задраить трюма. Рыбу в море! Живо! Через две минуты убираю свет! — Это голос капитана.

— Курс сто семьдесят, готовьте траловую команду.

— Спи-ка лучше, законник, — сказал Семен и отвернулся к переборке.

Задраенные двери машины, мокрые с головы до ног, позеленевшие механики, выбирающиеся наверх, бросались команде в глаза.

Замелькали огни на палубе. Люди кидались из стороны в сторону. От борта к борту. Траловая вахта, обдирая ногти, выбирала на палубу обледеневший, негнущийся трал. Лихорадочно задраивали трюмы. Потом лопатами, ногами, кто чем мог, сгоняли рыбу к левому подветренному борту. Около двух тонн камбалы полетело в море. Вдруг погасли фонари.

Славиков неуклюже перелез через порог и стал задраивать стальную дверь. Он не успел. Разворачиваясь и увеличивая ход, «Коршун» принял на палубу воду, и она с грохотом и шипением хлынула вниз, сбивая с ног толпящихся на трапе и в коридорчике людей. Славикова встретило недовольное ворчание. В ушах еще стоял грохот моря, поэтому голоса звучали слабо.

«Коршун» трясся всем корпусом: дизель выкладывает свои четыреста сил. Порой на палубу обрушивается гребень волны, и вода, зеленовато посвечивая в темноте, ползет от бака к полуюту. Правый борт заметно отяжелел. Такелаж, леера и тамбучина побелели — началось обледенение.

— Т-только бы вернуться, я с-скажу э-т-тому б-борову, что я о нем д-думаю! — сказал Меньшенький. Он заикался больше от холода, чем от волнения. — Испугался, с-сволочь. Нашкодил — и в кусты.

— Старпом, предоставьте мне решать правовые вопросы. Победителей не судят.

Перед рассветом в машину спустился Феликс.

— Ну и дурак... А ты, второй, что скажешь?

Ризнич вступил в полосу света. И Мишка наконец решился. Он кинулся в штурманскую. Хлопнула дверь. Подкованные громадные сапоги прогрохотали по трапу.

Льдины с протяжным скрипом проходили за бортом.

— На судне мне нужна только вахта: механик, штурман и матрос. Остальные свободны. Аванс дадут завтра. На проходной есть список команды, по которому будут пропускать на судно. Вопросы?

— Угробили «Коршуна», — зло отозвался Семен.

— Ты же знаешь, какой шуруп отвернуть, чтоб добавить, — крути. Я не умею...

У Меньшенького даже уши побледнели. Он задохнулся:

Они замолчали.

— Та який комар вас покусав? Кожин дэнь, поки черти на кулачках не бьются, куховаришь-куховаришь... А воны жують продукт, як бугаи ту жвачку!

Семен отрицательно покачал головой.

— Что у вас там, плавательный бассейн? — спросил Кузьмин, тревожно заглядывая Семену в глаза.

И теперь Семену стало холодно от догадки. Вот почему палуба готова к работе, вот почему «Коршун» идет самым малым... «Тралить будем... На запрещенном месте... И, наверное, ночью... Днем прихватят...»

— Машина, максимальные обороты.

— Сколько ног у тебя, спрашиваю? — повторил Семен.

— Ты чего притих? — спросил Феликс, принимая от кока миску с гречневой кашей.

Семен мучительно подыскивал ответ. Меньшенький опередил его:

Семен отступил в сторону, и Меньшенький увидел воду. Глаза его расширились, папироса, зажатая между пальцами, сломалась.

Ризнич вынул пробку из переговорной трубы, вызвал машинное отделение. Он не стал ждать, когда снизу отзовется механик, а отрывисто бросил:

Мишка все не решался покинуть мостик. Он горбился в окне, козырьком фуражки касаясь стекла.

Он опомнился, столкнувшись у трапа с Меньшеньким. Костя уже взялся рукой за поручень, собираясь лезть вверх. Они секунду непонимающе глядели друг на друга, пока не догадались, что оба хотели сделать одно и то же. Рука Меньшенького на поручне ослабла, сползла. И они молча побрели на свои места.

— Вот что, голуби, — грубовато сказал он. — До рассвета нужно оторваться... Думайте...

— В-вы м-меня п-простите, — вдруг заговорил Меньшенький нервно. — Я не с-совсем п-понимаю, зачем н-нужно гробить «букашку». М-машина в самом с-соку. Н-нас в шею гнать н-н-надо за т-та-кое!

К двенадцати часам дня вода в машинном отделении начала закрывать щиколотки. Она рябилась, сотрясаемая вибрацией, гуляла от борта к борту. Оглохшие, с распухшими от ледяной воды ногами, через каждые два часа Семен и Меньшенький спускались в машину и задраивали за собой дверь, чтобы никто не мог видеть, что происходит внизу.

— Я думал — не меньше восьми. Везде твои сапоги. Даже на рундуке. Скоро и на стол класть будешь.

Камбалы было много. Очень много. В темноте куток трала, набитый рыбой, не казался особенно большим, но когда его распустили и она хлынула вниз, живая и трепещущая, палуба даже дрогнула под ногами. Подняв обшлаги высоких сапог, люди по колено очутились в камбале. Маленькая, едва начавшая жить — с ладонь и чуть-чуть побольше, — она судорожно билась. Подставляя рабочий борт волне, чтобы трал не занесло под корму и не намотало на винт, «Коршун» резко раскачивался и порой черпал воду. И мерцающее шевелящееся месиво растекалось по палубе. Рыба грудилась даже у дверей полуюта. И сапоги с хрустом ступали по ее вздрагивающим плоским телам.

Они, не договариваясь, разделили обязанности. Помпы питались динамо второго номера. И от него теперь зависело все. Семен не отходил от него ни на секунду. Никогда еще его слух не был так чуток, как теперь. Он прислушивался к стосильному дизелю, как к собственному телу, и при малейших перебоях его сердце больно сжималось, лицо покрывалось потом, и мгновенно пересыхал рот.

Она остановилась только к вечеру, когда немного приутихло волнение.

— Да-ашь, коль припечет... Сейчас твоя вахта, второй?

— А денежки получать вас учили?

Тогда Феликс, словно червя, раздавил пальцами папиросу и, с неприязнью глядя на компанию, тихо сказал:

— А-а-а... Вот вы где! — злорадно сказал Семен и окончательно пришел в себя. Пора вставать.

— Ну да, ну да, — торопливо закивал головой тралмастер. — Техника — не починишь, не поедешь...

Потом он побрел на камбуз.

И Феликс сказал то, о чем все время думал:

Перешагивая через ноги сидящих на полу, с трудом удерживаясь на то и дело кренящейся палубе, Славиков добрался до своей койки. На ней тоже сидели. Рядом громоздилась куча мокрых телогреек и плащей. Ребята потеснились. Но Славиков не сел.

— Есть средний, — угрюмо повторил Мишка, переводя ручку телеграфа.

— Костя, кончай авралить. Скажи, что? — Они говорили, сдвинув головы, надрывая горло. Но Меньшенький так и не сказал Семену больше ни слова. Тогда Семен полез наверх. Сначала, прячась от ветра за лебедкой, он оглядел палубу и ничего особенного не заметил — раскрытые трюмы, приготовленный к работе трал... Как всегда. Серый день придавил море. Оно тоже было серым и лениво перекатывало зыбь. Кое-где покачивались обломки льдин. Перешагивая через снасти, Семен обошел палубу. Под ногами хрустели осколки льда. Поднялся на ботдек. Слева по борту смутно маячил берег. Мгла исказила его очертания. Они сделались расплывчатыми, словно размытые. Но над кромкой берега темнели две похожие друг на друга скалы... «Странные горы, — подумал Семен. — На Кировской таких нет... Постой... Да ведь это же «Дед» и «Баба»!»

Мишка ждет от него помощи, ему тоже тягостно, и он не может в одиночку нести эту тяжесть.

— На четырехстах оборотах оторвемся за два часа. А там пусть светает... Я разрешаю добавить... Снимай пломбу.

— Сдавай вахту...

— Особенно-то и некуда... А ты?

— Ты один в каюте был?

— И мы здесь ни при чем... — добавил он.

В первом часу ночи стармех Табаков собрал механиков у себя. Он встречал их коротким кивком и не вставал с койки, на которой сидел. Табаков потел. Его полное багровое лицо лоснилось. Пот скатывался за воротник. Черные кудри, мокро свисавшие на глаза, тоже блестели. Табаков утирал щеки громадным платком, отдувался. Но плитку, пышущую жаром, не выключал.

Меньшенький раскраснелся. Наваливаясь грудью на стол, он тянулся к Семену и горячо говорил:

Семен шел сзади до самого дома Спасских. Когда Меньшенькому открыли дверь, Семен повернул обратно.

— Хорошо, — сказал человек наверху. И его голос скатился, как горошина.

С беспощадностью он подумал сейчас, что с самого начала вел себя не так, как следовало бы, искал какое-то оправдание тому, что происходило на «Коршуне» с того дня, когда на нем появился Ризнич. И вот все то, чего он опасался, случилось. Тревоги больше нет. Есть лишь ощущение нечистоты, словно он месяца два не был в бане, не менял белья и не чистил зубы.

Семен помедлил...

Электрик с недоумением поглядел на него.

— Я — бандит? Ах ты, салага! Да за это...

Кто-то тронул Семена за плечо. Семен оглянулся. Над ним стоял капитан. Семен впервые видел его одетым в свитер — без реглана и фуражки. И удивился: капитан был молод. Мальчишка, упрямо сжимавший губы и натянутый как струна. Он не задал ни одного вопроса, не сказал ни слова. Он пришел один — без стармеха. И, поддернув рукава свитера, пальцами ощупал весь борт.

Семен один остался на палубе. Он цепко держался за леер, не сводя глаз с приближающегося судна. На его мачте забился огонек. «Ва-ши-по-зыв-ны-е-по-р-т-при-пис-ки-ку-да-и-де-те», — читал Семен. «Коршун» не отвечал.

— Ты куда сейчас? — перебил его думы Меньшенький. Они уже миновали проходную.

— Нет, — отозвался Меньшенький. — Н-не п-получается.

— Пришлите стармеха, — попросил он.

— Объясни толком — что там? — уж совсем проснувшись; сказал Феликс.

— Д-до-п-ползем, Кузьмич... — Меньшенький едва стоял на ногах. Но улыбался. И эта улыбка напугала Кузьмина еще больше. Меньшенький мертво скалил зубы, а воспаленные глаза тоскливо глядели мимо.

— Чего ты надрываешься? Две... — Для убедительности электрик высунул из-под одеяла руку и показал Семену два пальца.

Лопаты замелькали чаще.

Произнеси Ризнич эти слова так же четко, с оттенком иронии и превосходства, Феликс поступил бы по-своему. Он вошел бы в радиорубку. Пусть там, в Петропавловске, диспетчер отправляет за секретарем парткома кого угодно. Ясность нужна была, как воздух. Но в голосе Ризнича прозвучала такая тоска и усталость, таким одиноким показался Феликсу капитан, что сейчас он был обезоружен. «Ему не легче. А виноваты мы оба. И действительно поздно...»

— Каждый в своей норе сидел, — зло сказал Семен.

Каждую минуту мог появиться капитан, поэтому Мишка нервничал. Одной ногой он был в коридорчике, другой стоял в каюте, но Феликс не отзывался. Тогда Мишка втиснулся в каюту и потряс старпома за плечо: Феликса всегда было трудно будить.

— Сто семьдесят два, — тихо, словно извиняясь, отозвался рулевой. — Плохо слушается руля... Зыбь по корме.

— А, черт... Осторожней! Держать сто семьдесят. — Он запахнул реглан и не глядя кивнул штурману: — Я буду на палубе...

С этой минуты они больше не расставались — вдвоем ходили в кают-компанию есть, когда их сменяли стармех и моторист; спали в одной, в Семеновой, каюте. Словно тайна эта была не по силам одному.

— Не разрешаю. С докладами, Федоров, поздно...

— Хорошо, — пробурчал Мишка.

Они вышли.

— Что случилось? — прокричал Семен.

Эхолот сухо защелкал...

— Я вижу твое окошко, старина...

— Он не дядя, — сонно и от этого чуть-чуть капризно поправил ее Павлик. — Не дядя, а просто Семен...

— Белый. Он там один такой. Похож на трубочку. Тяжелая трубочка с квадратной дыркой внутри.

В воскресенье я отыскал хозяина. Взлохмаченный, в штанах, засученных до колен, босиком, он деловито щурил на меня серые с хитрой рыжинкой глаза.

Он не ответил.

Мы познакомились в конце июня. Я лежал под машиной во дворе и пытался установить причину стука, появившегося накануне. Горячее масло капало мне на подбородок и на губы. Я был уверен, что стучит глушитель — он болтался. Головка накидного ключа «четырнадцать на двенадцать» осталась в сумке на капоте. Это целая мука — вылезать из-под низкого «москвича». Ругая себя за непредусмотрительность, я повернулся на бок, собираясь выползти, и увидел в просвете между передними колесами голые мальчишечьи ноги — стройные, загорелые и в царапинах.

Чай мы пили из стаканов. В сахарнице лежали круглые желтые конфеты. Крепкий чай пылал знойным огнем. Я грел пальцы о гладкое стекло. И думал, что мне не хочется уходить из этого дома. Женщина пила чай, наклоняя голову. У нее были пухлые Павликовы губы — верхняя губа чуть толще нижней, но в них была твердость. Ей двадцать семь — двадцать восемь лет, не больше, думал я. Взрослое спокойное лицо, горьковатые складочки у рта — они начинались едва заметно у крыльев вздернутого носа и опускались до подбородка. В уголках глаз кожа была тонкой и чуть-чуть голубоватой. И маленький подбородок был очерчен твердо, как у Павлика, и по-женски нежно.

— Валя голову потеряла, — уже спокойнее говорила она. — Я сейчас его переодену, а ты отвезешь мальчика домой.

— Сегодняшний регламент мы выполнили. Мне думается, что ты должен побывать дома. Если у тебя не будет других дел — приходи часам к четырем. Нужно опробовать двигатель.

После еды я сказал Павлику:

Дождик оборвался. И неутоленная до конца жажда умиротворенно тлеет во мне.

Мальчик зазвякал ключами, осторожно перебирая их.

— Ага, — понял я. — В общем, ты не огорчайся. Бывает, человек долго не едет. А потом все-таки приезжает. Когда я был маленьким, мой отец четыре года не приезжал... Я уже забывать его начал, а он взял и вернулся.

— Старина, — сказал я, — ты не смог бы подать мне ключ?

Я взял Павлика за руку, и мы вышли с ним на дорогу. Уже совсем стемнело, когда мы смогли остановить грузовик. Шофер молча выслушал меня, затем, выбрав твердое пологое место, съехал с шоссе. Ему было некогда, он торопился к вечернему поезду, покрикивал на нас и помогал заводить толстый стальной трос...

— Они все хотят помогать... — Он с надеждой посмотрел на меня.

Мне показалось, что в ее голосе звучит грусть. Изредка она поглядывала на меня, убирая со лба волосы тыльной стороной ладони, и движение это было чуть-чуть замедленным — усталым. Я сказал, что Павлик настоящий парень, я привык к нему, и тоже кое-что знаю о них...

— Здравствуйте, дядя Сеня, — сказал Павлик.

— Да, я — мастер. Вон еще наряды заполнять надо.

Она осторожно прикрыла за собой скрипнувшую дверь, и, пока шла через комнату, мне казалось, что она еще там, вместе с Павликом. Я не видел глаз этой женщины, но во всей ее фигуре, в замедленной походке, в склоненной к плечу голове с кое-как заколотыми волосами было такое, будто она прислушивалась к чему-то. Я поднялся. Она посмотрела на меня, но ее взгляд, глубокий и темный, был обращен внутрь.

— Да. — Он ответил не сразу. Очевидно, я мешал ему наблюдать. Потом мы поехали дальше.

— Да, спи, сынок...

— ...Та-ак, — протянул отец, разглядывая из-под очков мою покупку. — Стало быть, предприятие наше процветает... Куры — есть, свинья — тоже, автомобиль — налицо. Пару теляток привести, и можно переходить к натуральному хозяйству...

Собирался дождь. Собственно, он уже накрапывал. И когда я добрался до дому, капли дружно ударили по железной крыше.

— Добрый вечер, старина! — окликнул я его, открывая дверцу. — Что ты здесь делаешь?

— Да, — сказал я.

— О, — засмеялся Павлик, — я тоже тонул. Долго потом страшно... А что ты моряк — мама говорила... Ты залезь в воду и открой глаза. Вот так, — он показал мне, как надо смотреть под водой. — И все пройдет. Меня Витька научил. Вот попробуй.

— Простите, — сказал я, собираясь подняться. — Вам надо работать, уже поздно,

— Съедим еще по одному? — подмигнул я Павлику.

«Все-таки на улице прохладно, — подумал я. — Как бы и в самом деле Павлик не заболел...»

— Ничего не выйдет, старик. Тебя никто не послушает. И потом, мы должны выбраться сами. Понимаешь, каждый обязан рассчитывать на самого себя, — ответил я, пытаясь дрожащими от усталости пальцами зажечь спичку, чтобы прикурить. — Ты отвернись, а я сзади буду пускать дым на тебя — комары больше всего на свете боятся «Прибоя».

— Тетя Лида иногда готовит их нам с мамой...

— Тебя, наверно, ждут дома? — спросил я, переводя дыхание.

— Что ты маешься, Сеня? — спросила меня как-то мама.

— Мама меня отпустит. Вот увидите, приду!

Павлик, засыпая, что-то говорил ей и пытался высвободиться. Женщина подняла мальчика на руки и сказала:

— Ребята обижаются, что только один я катаюсь, — подумав, сказал Павлик. — Им тоже хочется очень...

— Теперь не будет стучать? — осторожно, точно пробуя ногой воду, спросил Павлик и почему-то вздохнул.

— Немножко заметил... Совсем-совсем немножко...

Павлик пришел утром. Я увидел его с крыльца. Он стоял возле машины, засунув руки в карманы своих коротких штанишек.

— Странно, — сказала она раздумчиво. — Я уже привыкла, что у меня сын. Сказки ему рассказываю про прораба, про принцессу Машу — мастер наш. Я привыкла кормить его. И он иногда мне даже мешает. Но вот сегодня вы задержались, А я места себе не находила. Хотя, казалось, ну что может случиться?.. Он же с вами... Только бы не простудился...

— Он скоро кончится, и завтра ты сможешь пойти в степь.

— Самые черные пятна потри этим.

— Завтра? — переспросил Павлик.

— Да, парень... — Я искал выход: не возить же всю эту ватагу по степи! Но я знал беспощадные ребячьи законы в нашем поселке.

Я подумал, что ему ответить.

— Ой, да что же я! Сидите. Я сейчас подогрею чай. — Она ушла на кухню. Я слышал, как там щелкнул выключатель. Через минуту она вернулась с двумя стаканами и сахарницей.

— А мама говорит — наоборот.

— Не стоит, — сдержанно ответил мальчик. Он сидел на корточках и, пыхтя, заглядывал ко мне под машину до тех пор, пока я, весь измазанный автолом, но довольный, не выбрался оттуда. Мальчик тоже распрямился. Вытирая руки и лицо ветошью, я украдкой разглядывал его. Он был совсем маленьким. Его светлая, коротко стриженная маковка едва доходила мне до пояса. На нем были полотняные короткие штанишки с лямками, голубая майка и сандалии, разношенные до того, что казались почти круглыми. Это придавало ему смешной медвежоночий вид. Он смотрел на меня снизу, серьезно и внимательно, плотно сжав губы; откровенно курносый нос вздрагивал, словно мальчишка принюхивался.

В мокрой до самого воротника рубашке, заляпанный грязью, я уже выбивался из сил. За три часа машина продвинулась всего на полметра. Еще каких-нибудь двадцать — тридцать сантиметров — и задние колеса вцепятся в твердый грунт. Я пытался сдвинуть «москвич» назад. Все вокруг мы выломали и бросили под колеса. Павлик тоже был весь в грязи и тоже устал — я и не заметил, когда он перебрался ко мне.

Черт возьми! Мне совсем не нравилось, что я волнуюсь. Павлик еще стоял на краю кювета. Мое предложение могло и не устроить его.

— Ты прав, малыш. Только мы не все же время катаемся. Мне трудно было бы без помощника.

— А теперь ты идешь, чтобы меня не ругали? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Возможно, вы правы. Иногда я чувствую, что я старше самого себя...

— У него горячая голова. Не простудился ли? — как бы для себя с расстановкой сказала она.

— Некому помочь вот. Одному трудно. Будет время — приходи.

— Батя, я ведь в отпуске! Имеет право человек быть в отпуске? Я три года по земле не ходил, батя...

Головку блока я чистить не собирался. Я вычистил ее неделю назад. Но мне очень не хотелось, чтобы Павлик заподозрил меня в сентиментальности.

— Ну, хорошо, пусть просто — Семен... Спи, Павлуша. Утро вечера мудренее.

— Иди ты, парень... Есть у меня. Есть все, что ты просишь. И даже не в подотчете. Только газуй отсюда. Уборочная на носу. Понял? Газуй, газуй...

— Откуда ты знаешь, что я моряк?

Я нашел его в комнате.

— Не хотелось будить тебя, Сеня. Он уже давно ждет, когда ты встанешь, — сказала мама.

— Ладно. Я приду. Обязательно приду... — горячо повторил он.

— Не слушайте ее, товарищ, — обстоятельно говорил хозяин. — Машина добрая. Тысяч сорок всего-то и прошла. Сами бы ездили, да некогда все.

Дома, осмотрев «москвич» в последний раз и мысленно попросив прощения за изношенные подшипники ступиц и хлябающие крылья, я сел за руль и покатил к воротам. Распугивая стада гусей и поросят, мой автомобиль медленно ковылял по ухабистой дорожке, сжатой с обеих сторон дощатыми сараями. Мальчишки, ликуя больше меня, до самого шоссе бежали следом.

— Хорошо, хорошо, сынок, — доносилось из соседней комнаты. — Ты завтра все мне и расскажешь. Я приду с работы, и ты мне все расскажешь. А теперь ты должен спать, милый... Мне еще нужно поговорить с дядей Семеном.

...Павлик заснул, не допив стакана чаю с малиной, — мама опасалась, что он простудился. Она всегда выгоняла простуду малиной. Мы вдвоем переодели Павлика в мои детские вещички, натянули на него свитер, и я понес его домой. Его лоб касался моего подбородка — я вспомнил, что давно не брился. Мне показалось, что у мальчика начинается жар. Сквозь свитер и сквозь свою рубашку я чувствовал горячее худенькое тело, доверчиво прижимающееся ко мне. Я шагал осторожно, гадая, как расположены окна его комнаты. Было поздно, чтобы спрашивать у соседей, где живет Павлик. Около водяной колонки я запнулся в темноте о трубу. Павлик глубоко вздохнул и поднял голову. Он не сразу понял, где находится. И, словно защищая его от возможного испуга, я плотнее прижал его к себе. Моя ладонь почти целиком закрывала его спину.

Автомобиль был точным. За два часа фырканья, дребезжанья и шороха он подкатывал меня к шестидесятому километру. Я ставил его в придорожные кусты и уходил в степь. Она уже начинала желтеть. Мятлик отяжелел, стебли полыни заматерели, трава в какой-то истоме, словно исходя нежностью и грустью, никла к прогретой почве и удовлетворенно шептала что-то. Здесь я оставался на целый день. И мне совсем не было скучно. Я удивлялся, как мог жить раньше, не умея по шороху отличить осоку от камыша, не умея распознавать голоса птиц. Сейчас мне казалось, что и человека не может полюбить и понять тот, кто этого не умеет.

— Все равно обязан. Однажды я усвоил, что надеяться можно только на себя.

— Могу, — отозвался мальчишечий голос. — Тут их много.

— Ты совсем не маленький. Ты просто здорово устал, — тихо сказал я. — И я устал. А ведь ты же не скажешь, что я маленький. Мы сегодня потрудились...

— Молодость, — буркнул я.

«Москвич», разрывая колесами грязь, подминал под себя кучи хвороста. Они бесследно исчезали в луже.

— У меня большой отпуск, батя, — хмуро ответил я. — Вы напрасно беспокоитесь...

— Вот видишь, Семен, — пряча торжество, сказал мне Павлик.

Мама внимательно посмотрела на меня и улыбнулась.

Павлик подошел ко мне, присел на корточки и тронул меня за плечо.

— Сеня, ты сошел с ума! — встревоженно кинулась ко мне мама, но осеклась. Я стоял на пороге в мокрых брюках и держал на руках Павлика, закутанного в мятый потрепанный пиджак.

Павлик сел поудобнее — он немного уже освоился.

—У вас есть тетя Лида, которая готовит голубцы...

Я не стал ждать оформления бумаг на свое имя. Я вручил хозяину то, что он просил, и взял у него доверенность.

— Съедим, — согласился он и пододвинул мне свою тарелку.

Я сел на диван. Достал папиросу и размял ее. Отыскал глазами пепельницу. Она стояла на столе — бронзовый кленовый листок. Он был чистым. «В этой комнате давным-давно не курили», — подумал я.

— А я жду, жду...

— Кажется, так. Головку блока почистить надо. Завтра.

— Но мы же договорились, что ты придешь к нам?

Она словно проснулась.

Мама приготовила голубцы и позвала нас обедать. Я не рискнул поливать бензин Павлику прямо на руки, а намочил тряпку, отжал ее почти досуха и дал ему:

— Ты любишь голубцы? — спросил я.

Я серьезно посмотрел ему в глаза.

Договорились мы быстро.

— Чего там! — буркнул он, трогая машину. — Бывает. — Красный фонарь стоп-сигнала повис над дорогой.

Солнце из оранжевого сделалось багровым. Кусты начали отбрасывать длинные голубые тени. Над нами стонали тучи комаров и мошки.

Павлик недоверчиво хмыкнул:

— Ясно. Значит, тебе восемь... Да?

— Спасибо, друг, — взволнованно сказал я, — если бы не ты...

Домой мы засобирались раньше обычного, но, выезжая из степи на шоссе, всеми четырьмя колесами автомобиль попал в подсыхающую лужу и провалился по самые ступицы. Я разулся, засучил брюки и сразу же до колен провалился в слежавшуюся липкую грязь. Края лужи глянцевито поблескивали. Я перенес Павлика на сухое. Он пошел ломать прутья, а я решил найти что-нибудь похожее на вагу.

Я промолчал.

— Семен, — тихо позвал он. — Ты заболел?

У моста через Томь мы остановились. Я достал пиджак и повел Павлика к речке. Я заставил его раздеться и тут же вымыл с головы до ног. Мне было приятно и грустно дотрагиваться до этих узеньких плеч, как будто я возвращал себе то, что когда-то утратил. Я крепко вытер его, завернул в пиджак, отнес в кабину. Вымылся сам и выполоскал наши вещи. Павлик выстукивал зубами мелкую дробь. «Не простудить бы малыша», — думал я, кляня себя за то, что сразу же не пошел на шоссе за помощью.

— Вы работаете на стройке?

— Вы очень похожи на Павлика, то есть я хотел сказать — Павлик похож на вас.

— Хорошо! — заторопился я. — Буду возить твоих друзей... Ну хотя бы через день...

— Я думала — больше... Немного больше, — поправилась она.

— Он самый! Спасибо, старина!

Я подошел к Павлику и протянул ему руку. Мы поздоровались.

— А когда возвращаться будешь — с собой возьмешь или как? Или ты не собираешься назад?

— Интересно, как тебя зовут и сколько тебе лет?

Он оглядел машину и ушел в дом.

— Попробуем домкратом поднять. — Надежда выбраться самому ожила во мне. Я положил под домкрат обрубок доски, валявшийся в багажнике.

— Мы сначала займемся свечами: их четыре, и какая-то барахлит. Ты заметил вчера, что двигатель работает с перебоями?

— Мы идем домой? — спросил Павлик.

— Попробуем? — кивнул я в сторону машины. — Хочешь?

— Будет дождь! — возбужденно ответил я.

За поселком, на травянистом краю кювета, неподалеку от моста, сидел какой-то человек. Во мне что-то дрогнуло, и я улыбнулся. Это был Павлик. Он подбородком упирался в согнутое колено и ковырял веточкой землю. Он не видел моей машины. Я выключил зажигание. «Москвич» катился неслышно. Шагах в трех от Павлика я притормозил.

— Я знаю — ты тонул и тебя спасли. Ведь ты моряк? Да?

— Да, — сказал он и еще плотнее сжал губы. Я открыл дверцу, помог ему взобраться на сиденье. Мы выехали на шоссе. Мальчик сидел на самом краешке. Глядя вперед, он вытягивал тонкую слабенькую шею. На шоссе, когда я добавил газу, стук появился снова. Но уже более прерывистый и мягкий. Я затормозил и опять полез под машину. Мальчик подавал мне ключи. Теперь он делал это увереннее. Он действительно помогал мне.

— Папа уехал в командировку и все не едет. — Павлик покраснел и в отчаянии развел руками. — Все не едет и не едет... Я еще в школу не ходил, а он уехал. И не едет...

— Маманя, я не о том. Просто — будет дождь!

— Ну хорошо. Мы узаконим наше содружество, — сказал я. — Иногда я буду возить всех. Но помогать мне будешь ты... Если, конечно, ты захочешь. Мне кажется, что у тебя это выходит. А когда поедем далеко, ты будешь ждать меня здесь.

Он развел руками.

— Я пойду на дорогу и позову кого-нибудь, — предложил Павлик.

— Один уговор — не спросясь, из дома не уходить.

Я стаскиваю через голову рубаху и майку, сразу, одним махом, сбрасываю в сенях сапоги, снимаю брюки и выхожу на самое открытое место. Прозрачные хрупкие прутья со звоном лопаются и ломаются о мои плечи и голову. Я подставляю им ладони, запрокидываю лицо и ловлю их ртом. И мне кажется, что мое тело впитывает дождь так же, как несколько минут назад оно впитывало солнце. Дождь поил меня, не утоляя жажды. Казалось, еще минута — и я переполнюсь дождем, как бочка, что стоит у завалинки на углу дома.

Она проводила меня до лестницы. Прощаясь, я посмотрел на нее. Она была чуть повыше моего плеча. Я еще раз удивился, до чего они с Павликом похожи друг на друга. Особенно глаза — сухие и упрямые. Они смотрели так внимательно и пытливо, будто я должен сейчас сказать что-то очень умное и важное.

Мне не надо было так называть его. Он завозился. Я понял, что нужно опустить его на землю, но я прошел еще несколько шагов и поставил его на дорогу. Мы пошли рядом.

Воздух застрял у меня в глотке — я даже схватился за горло обеими руками, вырвался из воды и, задыхаясь, упал на горячий песок. Сердце колотилось так, что в ушах стоял сплошной грохот.

— Когда поднимется колесо, подсунь этот пучок, — сказал я Павлику. Но поднимался — и то очень немного — один кузов. Домкрат утопал в тине.

Мои маршруты делались все более дальними и в конце концов к цели я стал добираться вечером, когда в пору было возвращаться.

Разговаривали мы мало и всегда о деле — у нас было общее дело. Я рассказывал ему о дизелях и моторах, о видах сцеплений и передаточном числе главной передачи, старательно минуя море. Мы оба загорели, у нас обоих светились глаза. Я никогда не предполагал, что буду так чутко прислушиваться к дыханию этого мальчишки и следить, как над тяжелыми метелками пырея мелькает его белобрысая головенка. Он прибегал ко мне запыхавшийся, ложился рядом и разжимал кулак — он всегда приносил что-нибудь забавное или интересное: камни, жирных кузнечиков, дикую малину.

— Да. Это соседка. Она иногда помогает. Мне сейчас трудно. В сентябре мы сдаем элеватор... — Она помолчала. — Наши ребята предлагали мне отправить Павлика в пионерский лагерь. Но в последнюю минуту я передумала...

Мы ели голубцы. Мама зачем-то пошла на кухню.

Я сидел, положив руки на край стола. Вдруг я заметил, что она пристально смотрит на них.

Я возвращался к шоссе. Похлопывал автомобиль по крылу и забирался в кабину. Наступали сумерки — прозрачные и легкие, такие, какие обыкновенно предшествуют летней безлунной ночи. Бледное пятно фары покачивалось перед капотом. Я вел машину медленно и думал, что в моей власти остановить время или хотя бы замедлить его. И совсем забывал, что степь с каждым днем все более тяжелеет.

Потом я поливал ему из ковшика, и он умывался, боясь фыркнуть и хоть бы каплю уронить мимо ведра. Полотенце Павлик взял осторожно и вытирался самым кончиком.

Иногда к вечеру собирается дождь. Легкая туча медленно приближается к поселку. И меня охватывает неудержимое беспокойство, точно я должен сейчас же, немедленно куда-то бежать, что-то делать. Но бежать некуда.

На правой руке между большим и указательным пальцами разбитной моторист с «Крузенштерна» выколол мне якорь еще на курсах. Тогда руки у меня были крепкие и ладные. И якорь был ярко-синим и маленьким. Теперь, раздавленные железом, размягченные соляром и горячим маслом, они стали большими и пористыми. Якорь тоже расплылся и поблек. Я забыл про него. Я подумал, что Павлик видел и великолепную русалку с хвостом селедки на моем левом плече — там, возле залива, — поежился и прикрыл якорь рукавом.

— Не огорчайтесь, батя. Не калымить же я собираюсь, — сказал я.

Я подвез Павлика к самому крыльцу. Он жил в двухэтажном бревенчатом доме. Его тотчас окружила ватага мальчишек. И только светлая макушка еще несколько раз появилась среди лохматых мальчишечьих затылков. Я тронул машину. Парень определенно нравился мне. Всю дорогу до дому я думал, что... Ну что я мог думать? Если бы у нас с Майкой не получилось все так нелепо, у нас, наверно, был бы такой же сын. Может быть, я и назвал бы его так же — Павлик.

— Не зови меня дядей... Зови так же, как я зову тебя, — предложил я. — Ведь мы товарищи?

— Сколько же лет вам? — спросила она.

За два часа я натаскал целую бочку воды, подмел двор, начистил чугунок картошки и чуть ли не на неделю нарубил дров. Топор впивался в полено именно там, где я хотел, и его лезвие весело поблескивало на солнце.

— Я только уложу его... Не уходите, прошу вас...

Я никогда не предполагал, что умею так любить лето. Я исследовал его по частям, словно ел и не наедался, оставляя самый заветный кусок на завтра. Поэтому каждый день для меня — особенный, не похожий на прежние. Я возвращался из степи и радовался, что давно уже не ходил в огород и завтра утром пойду туда. Перешагивая через грядки и отыскивая в огуречных петлях первые горькие огурчики, я вспоминал, что еще не был по ту сторону железной дороги. И на другой день спозаранку отправлялся в путешествие.

Мы медленно поднялись на второй этаж по тускло освещенной, скрипучей лестнице. Нам открыли так быстро, словно специально ожидали за дверью. В коридоре желто светила запыленная лампочка. Молодая женщина со светлыми короткими волосами, зачесанными за уши, присев, обнимала тонкими руками Павлика.

— Я давно знаю вас. Павлик... Мальчик он. И по самые уши полон степью, вами и вашим «москвичом», — говорила она, расставляя посуду.

— Эх, Сеня, — с горьким вздохом протянул отец. — Сила в тебе — наружу ломится. Помог бы людям — машин не хватает. Вернее сказать, машины-то есть, да нема шоферов. Стыдно Федору в глаза смотреть...

— А если одному трудно? — спросил Павлик.

— Я попробую, Павлик... Только потом... мы еще раз приедем сюда...

Но вот оглушительно упали первые капли. В поселке разноголосо созывали ребятишек женщины. Шурша шинами, черной птицей пролетел пригнувшийся к рулю велосипедист. На рабочей башне мелькомбината и на опалубке бункеров суетились и смеялись девчата в комбинезонах.

— Павлик... Я пойду во второй класс.

— На всякий случай завтра пришлю маму. Она принесет сухой малины для парня.

— Видишь ли, малыш, ты знаешь всю мою семью. А я еще ни разу не видел твоих родных. Все как-то некогда было. А сейчас есть причина. И потом, я командор пробега, я и должен объяснить все сам.

— Много. Уже двадцать восемь...

— Можно надеяться? Тогда я больше никого звать не стану. Идет?

Она пошла в комнату. Я немного потоптался на месте. Дверь налево вела в кухню. Там было темно. Тогда я тоже пошел следом за ними. Под низко опущенным оранжевым абажуром горела лампочка. Она ярко освещала прочный стол, накрытый синей скатертью с желтыми драконами. Все остальное было погружено в теплый уютный полумрак. Я разглядел этажерку с косо стоящими книжками, низкий диван у стены. На полу возле ножек стола, у дивана, паслись тапочки, стоптанный домашний туфель и маленький, наверно Павликов, сандалик. И это тоже оживляло комнату, делало ее еще более уютной. Направо была дверь, скрытая гардинами. Там было темно, и оттуда доносились голоса.

— Ничего, ничего, малыш... это пройдет, — бормотал я, не поднимая лица.

— Значит, отец не любит? — спросил я.

В четыре часа Павлик не пришел. Его не было и в половине пятого. «Наверно, влетело парню», — подумал я. Ехать мне расхотелось. Я долго сидел на крыльце, облокотившись на колени, сразу уставший и опустошенный. День догорал так медленно, что ему не видно было конца. И все же я взял себя в руки и пошел к машине.

При этих словах сердце у меня болезненно сжалось. Я ничего еще не знал.

«Москвич» поездил изрядно, хотя на спидометре действительно было сорок две тысячи триста шесть километров. Помятые жидкие крылья вздрагивали при малейшем прикосновении, руль ходил туго, левой фары вообще не было. А педаль ножного тормоза проваливалась так безнадежно, что становилось ясно: задержать это чудо автомобильной техники может только дубовый шлагбаум или стена рубленого дома.

Чаще всего проходили женщины. Их пестрые косынки долго плыли по-над степью, голоса слышались далеко. Наверно, они ходили на станцию, в вагон-лавку, где иногда можно купить приличные туфли и отрез веселого штапеля. Женщины думали, что они одни, и громко переговаривались, смеялись, что-то рассказывая друг другу. Они снимали кофточки и блузки — им некого было стесняться. Загорелые плечи матово поблескивали на солнце. Потом косынки растворялись в горячем мареве. Женщины уходили.

— Извините, — проговорил я. — Случилось так, что мы не смогли прибыть вовремя...

Его жена, сидевшая в тени на крыльце, махнула рукой:

— Ты нес меня, а я спал совсем как маленький? — огорченно не то спросил, не то пожаловался Павлик.

— Не думаю. Сегодня вечер теплый.

— Надо позвать кого-нибудь. Ничего у нас не выйдет. — Голос у Павлика был усталым и звучал совсем по-взрослому.

Возвращаясь к машине, я еще издали видел ее порыжевшую крышу и верхние кромки стекол, поблескивавшие в море багряного света. Словно автомобиль, приподнимаясь на цыпочки, высматривал меня в степи. Нам хорошо было вдвоем. И когда в отдалении степь пересекали люди, мы оба настораживались.

Часа два я крутил ручку, пытаясь запустить это понурое сооружение. «Москвич» только встряхивался и пускал в морду любопытствующей свинье голубые кольца дыма. Пять раз я проверял контакты, вывинчивал свечи, продул и промыл карбюратор. Наконец мотор сначала истерично, а затем все более уверенно зафыркал.

Лед... Зеленый, крошащийся, встающий на дыбы лед... Льдины лезут друг на друга, сшибаются, перемалываясь в кашу. Вода разгуливает по пайолам, и матовый свет плафонов зыбко дробится на ней. Вода холодно подступает к горлу, лезет в рот, в уши, в нос... Дизель еще стучит. Но он вот-вот захлебнется — и конец: двери в машину задраены.

Я пожал протянутую руку. Она подошла к перилам. Я остановился и, глядя на нее с нижней ступеньки, сказал:

В этом городке раздобыть запасные части оказалось вовсе не простым делом. Куда ни придешь — везде только разводят руками, а один завгар сказал мне:

— Берите, ради бога, уважаемый! Замучилась. Двор загромождает. То шариков, то колесиков каких-то нет... Всю семью издергал.

Каждое утро солнце, неистовствуя, взбирается по крутому небу. Оно плавится, пылает, обрушивает тонны света и тепла на запрокинутые головы подсолнухов, на мои голые плечи и спину. И я не укрываюсь от него.

— Этот? — спросил он, и в просвете показалась его сосредоточенная физиономия. Маленькая рука протянула мне ключ. Я потянулся, подставил ладонь. Тяжелая головка перекатилась мне в горсть.

Я посадил Павлика на сиденье, дал ему шкурку, потом принес из дома чистую тряпку и постелил ему на колени. Он старательно чистил свечи. Я копался в моторе и время от времени поглядывал на него сквозь ветровое стекло.

— Нет, нет. Я вас не отпущу.

Он вздрогнул, поднял голову и вскочил:

По перепачканному автолом лицу хозяина разлилось сияние. Мне показалось, что он несколько усомнился — не продешевил ли, и я спешно вырулил за ворота.

Я не злоупотреблял временем Павлика и долготерпением его матери. Иногда я даже откладывал назначенное путешествие. Я очень беспокоился, что в конце концов он заскучает со мной, и каждый раз придумывал все новые и новые маршруты. Мы ездили за Томь за грибами, бывали на сопках, закатывались далеко в степь. И однажды добрых полчаса соревновались в скорости с товарным поездом. В том месте, где шоссе шло параллельно полотну железной дороги, был небольшой спуск. Поезд притормаживал, а я выжимал из «москвича» все, что он мог дать. Минут десять мы шли вровень. И Павлик так заразительно ликовал, что и я не на шутку увлекся гонками. Но потом мы стали медленно, но верно отставать, и возле переезда последний вагон показал нам тормозную площадку.

— Натощак человек умнее, мама?

Спускаясь с крыльца, я слышал, как на втором этаже захлопнулась дверь и ключ дважды повернулся в замке.

— Я дам тебе шкурку. Ты будешь чистить свечи, а я вывинчивать их. Можно бы наоборот: ты — вывинчивать, а я — чистить. Но у тебя чистые брюки — испачкаешь.

Глава четвертая

В одном из дворов на соседней улице как-то я увидел старенький «москвич». Он стоял в дальнем углу, возле коровника. На его облупившейся потускневшей крыше громоздился фанерный ящик из-под папирос, на багажник то и дело взлетали куры...

Однажды мы поехали к заливу, возле которого я поймал перепела. Павлик с наслаждением барахтался в воде. Не выдержал и я. Осторожно ступая, я вошел в воду. Дыхание мое сделалось прерывистым и частым. Но, сдерживаясь, я по пояс забрел в залив и окунулся. В мозгу что-то вспыхнуло. И ошеломляюще отчетливо я увидел:

Кто-то стал рядом. По сиплому с одышкой дыханию Семен узнал тралмастера Кузьмина. Кузьмин продул папиросу, зажег спичку. Огонек осветил его жесткие усы и широкий нос. Потом Кузьмин подержал спичку перед глазами и бросил ее за борт. Спичка летела целую вечность. И, коснувшись воды, еще горела. Семен так и не видел, когда она погасла.

— Миша, — сказал Феликс Лучкину. — Ты останешься здесь. До нашего прихода. Твою вахту отстоят. Я скажу. А то этот осел начудит, на свою голову. Мы придем в десять. Нет, в одиннадцать, — поправился он, для чего-то посмотрев на часы.

— Сергеенко, где находится «Коршун»?

Семену было жутко оставаться одному на целую ночь в этой комнате, похожей на зал ожидания.

Ризнич давно ушел, а Семен еще видел тяжелые глаза и ожесточенный, брезгливый рот. Но больше всего его поразила спина Ризнича, когда он повернулся, чтобы уйти прочь. Плотно обтянутая тужуркой, сшитой с нездешним шиком, она как бы выражала отношение Ризнича к нему, Семену, к этим людям за тесно поставленными столиками, к Феликсу, который сейчас, наверно, торчит на верхнем мостике «Коршуна» и, зябко поеживаясь от сырости, вглядывается в каменистый берег Северной, к Меньшенькому, вспыльчивому, длинноногому и смешному. Да и к продутой ветрами Олюторке с ее бесконечными щербатыми скалами, полощущими в пене прибоя зеленые бороды водорослей.

— Девятнадцатого февраля вам задали вопрос. Собственно, его задали всем, но ответить должны были вы. Капитан, помните этот день?

— Сенька! «Дед» в машине орет как резаный. Вали скорей!

Второй номер — стосильный дизель, его называют кормильцем: он дает энергию на лебедку, шпиль, брашпиль. Без него рыбацкое судно становится прогулочной яхтой.

Он выписал рецепты, объяснил, как следует принимать лекарства, и неожиданно предложил:

— Переберем.

— Но я выберусь, механик. Запомни. Я выберусь.

Море — это работа. Шесть лет он уходил в рейсы беззаботно. Так же, как уходит на работу его сосед по общежитию — слесарь с плавучей мастерской «Фриза». И каждый раз его тянуло взглянуть на удаляющиеся огни порта. Но никогда еще ему не было так тоскливо, как сейчас.

— Нет, — ответил Семен, — Не могу я идти в море.

Раздраженье глухо поднималось в Семене. Он отчетливо произнес:

Он стоял, судорожно цепляясь руками за острые края люка, чувствовал, как металл мелко дрожит под его пальцами, слышал, как внизу ухает «Букаувольф», видел, как вздрагивают внизу икры ног стармеха, обтянутые пижамными штанами. Все это больше не касалось его.

Сегодня капитан не давал команде ни минуты покоя. «Коршун» готовился к рейсу. Уже Мишка отправился за «отходом», уже приняты и погружены снасти и продукты, уже залиты водой и соляром танки. И ошалевшие от суматохи и окриков матросы мотались по палубе, подбирая разбросанные инструменты. Стармех, опухший и злой, вконец издергал механиков. Когда в машинном отделении все заблестело, он послал их наверх в последний раз опробовать лебедку и шпиль. Он словно проснулся после спячки и наверстывал упущенное.

Меньшенький и Лучкин нервничали возле автобуса. Костя сунул Семену билет и посадочный.

— Давай посуду, Семен...

Семен и Меньшенький появились на палубе в ту минуту, когда полутисс резал корму «Коршуна» .

— Да уходите вы к... — Конец фразы перекрывает сирена портового буксира. На палубах судов весело и понимающе переглядываются.

Он уже занес ногу над ребристым стальным порогом. Но пальцы непроизвольно вцепились в переборку, и Семен не в силах был их оторвать. Дыханье его стало прерывистым, сердце колотилось оглушительно. По лицу тек холодный пот.

— Да, ты говорил об этом, — сказал Семен.

— Коньяк... Хотите?

Она подтолкнула Семена в спину, он влез и оглянулся.

Феликс не сказал самого главного, — может, потому, что не успел, а может быть, потому, что сам до конца понял это лишь сейчас, разговаривая с Семеном: так плавать и жить, как они делали это раньше, нельзя. Надо все начинать по-новому. На «Коршуне» нужно все переделывать, переделывать с азов.

— Эх, молодо-зелено, — проворчал Кузьмин, вытаскивая из кармана пластмассовый складной стаканчик.

— Хочешь узнать, механик, давно ли меня вывели в расход? — неожиданно переходя на ты, с циничной прямотой сказал Ризнич. — Хочешь и боишься? Не надо бояться. — Он крепко потер ладонью щеку. — Давно... Этот механик, кажется, вы зовете его Меньшеньким, отказался от денег и подал рапорт. Это же сделал старпом. Я ожидал от кого угодно, но не от него. Я пришел сюда на танкере.

Семен вернулся в каюту и сел на койку, как был, в плаще и фуражке. Каюта перестала быть его домом.

Назад он добирался автобусом.

Закончив осмотр, доктор задержал свою детскую ладошку на груди Семена, отодвинулся, разглядывая его еще раз издали, и сказал:

Семен перебил его:

Семен протянул ему всю пачку. Нагнувшись, чтобы прикурить, Меньшенький спросил:

Но в море ушли, не выяснив главного. Ризнич по-прежнему стоял на капитанском мостике, как будто ничего не случилось.

— Это тебе, механик, на добрую память, — хитро подмигнул он.

— Начнем с третьего... — осевшим голосом произнес он, и лицо его сделалось скучным.

— С-счастливо, второй... Привези помидорчиков красненьких, а лучше арбуз, б-большой. — Меньшенький развел руками. — Вот такой!

— Капитан...

Семен ничего не ответил ему. Два толстых учебника — один по дизельным - судовым установкам, а другой по электрике — он положил сверху. Чемодан не закрывался.

— Я не могу идти с вами, капитан.

— Здравствуйте, мальчики, — осипшим от волненья голосом сказал Семен с порога. Плащ был застегнут неправильно: уголок воротника мешал говорить. Он стал расстегивать его и не смог, потянул. Верхняя пуговица с мясом упала на пол.

Он отпустил переборку и пошел обратно в свою каюту. К черту! Надо, чтобы его немедленно высадили на берег. На судоремонтной верфи или в Сероглазке, в бухте Завойко или на мысе Сигнальном — в любом месте.

— Нет, правда. За двое суток переберем. А то покидали шатуны, он и гремит, как мешок с костями.

— Помоги, Миша, — попросил Семен.

— Я в тот раз не все тебе сказал, старик. Я ничего не сделал тогда, не имел права. Но если бы я почувствовал, что все двадцать шесть наших парней заодно, я все-таки послал бы Ризнича к чертовой бабушке и с легкой душой пошел бы под суд...

— Две капли на переборке, и уже наделали в штаны...

На кровати Семена поверх одеяла спал четвертый — Мишка. Он до самого подбородка укрылся старой, еще курсантской, шинелью.

— Да, — сказал Семен, — наверно.

Он вынул монету, подкинул на ладони и, чувствуя ее в кулаке, пересек подмерзшую к ночи дорогу.

— Вещи повезли. Улетишь.

— Возвращайся, старина! — крикнул Феликс.

Механики молчали.

Феликс огорченно покачал головой и прищурился, точно ему было больно:

— Уезжаю, — радостно объявил он. — На родину. Нынче уволился и расчет получил.

— Всегда хотел быть сильным и большим, как вы, голубчик...

Двигатель зататакал реже. Ход сбавили, наверно, до тех пор, пока не будет принято решение. Вскоре появились Феликс и Ризнич. Капитан прошел к столу, а Феликс остался у порога.

— П-понимаешь, все никак находиться не могу, соскучился...

Нужно было что-то предпринимать, или все это плохо кончится.

Семен так бы и продолжал до утра, если бы не Кузьмин. Неожиданно просто тралмастер сказал:

— Надо б-было не водку жрать, а с-следить, — сказал он, с ненавистью и презреньем глядя в глаза стармеху.

— Ты чего, Федосов? — как-то спросил его Семен.

Он уже занес ногу на подножку. Перепрыгивая через лужи, к автобусу бежала женщина в форменном берете и летной куртке. В руках у нее трепетали белые списки пассажиров.

— Вот! Поезжай, механик, — радостно засмеялся он, словно не Барков, а сам уезжал в отпуск. — Поздравляю! Повезло!

— Ну, вот... Я почти у цели, — сказал доктор. — Мы прекрасно погуляли. Спасибо вам, голубчик...

— Я каждую ночь видел вас всех во сне, а Ризнича, кажется, наяву, — криво усмехнувшись, сказал Семен.

— Было очень плохо, старик? — тихо спросил Феликс.

— Да, — соврал он.

Проснулся Мишка. Он сел на койке, тупо переводя взгляд с одного на другого, спросил;

— Я не прощу себе, если ты не вернешься. Нельзя оставлять все так, как сейчас. Иначе от нас всю жизнь будет нести дохлой рыбой...

Но со вторым номером что-то творилось. Несколько раз Семен пытался его запустить и все же, после двух-трех оборотов, он замирал.

— Неужели вы так плохо себя чувствуете, Барков? — спросил Ризнич. Он хотел, видно, чтобы в голосе звучала заботливость. Но в нем были тревога и что-то похожее на презрение и жалость одновременно. Феликс хмуро вертел в руках фуражку.

Тысячу раз он пытался разобраться, как это произошло, напрягая свою волю и память, будто поднимался на цыпочки, вытягивал шею, чтобы куда-то заглянуть. Но когда казалось, стоит сделать последнее крохотное усилие, что-то опять наплывало, и он беспомощно барахтался в воспоминаниях.

Вечер — самая бесконечная часть суток. Он начинается сразу после пяти, когда в бараке хлопают двери и звучат громкие разговоры, а коридор содрогается от остервенелого рева примусов. Наступают сумерки. Вечер тянется долго. Небо тяжело опускается на город, мертвые неоновые огни бросают голубые блики на стены комнаты. Возле кинотеатра «Октябрь» грустит «Арабское танго». И так без конца — до рассвета, пока не побелеют остроконечные верхушки скал и в белесой дымке не забрезжут над бухтой неподвижные силуэты корабельных мачт.

— Держитесь за этим парнем.

— Простынешь, Семен... — сипло сказал Кузьмин.

— «Коршун» в Олюторке, Иван Артемьич. Федоров радирует о затруднениях со сдачей рыбы. У него портится суточный улов. Что ему ответить?

— Может быть, дотянете до Олюторки, Барков? Там есть врач...

— Дизелисты загружены во как. — Инженер чиркнул пальцем по горлу. — Раньше чем через неделю не сможем, ребята...

— Не знаю, сейчас посмотрю, — отозвалась девушка. Пока она шелестела бумагой, он лихорадочно соображал. Почему Федоров? Ведь капитан «Коршуна» Ризнич. Почему радирует Феликс, а не Ризнич?

В глубине двора шумно задвигались пассажиры. Феликс заговорил торопливо: хотел успеть все сказать.

«Волк, — подумал Семен. — Волк... И хватка у него мертвая — он перервет горло любому, кто встанет у него на дороге. Сейчас его долбанули, но дай ему перевести дух — и он опять выберется...»

— Сидите, сидите, — процедил сквозь зубы Ризнич, касаясь стола кончиками пальцев. — Теперь можно не вставать — я больше не капитан... — Ризнич болезненно и вместе с тем брезгливо улыбнулся. Ему приходилось смотреть чуть-чуть вверх — Семен был выше.

Феликс проводил грузовик взглядом и произнес:

— Капитан, — тихо сказал Семен, — вы плохо знаете Спасского. Если бы не он, мы бы с вами никогда не встретились на земле.

— Улетишь. Часок продержат на аэродроме, и улетишь.

У автобусной остановки Меньшенький вопросительно посмотрел на него и хлопнул белесыми ресницами:

Почему радирует Федоров? На этот вопрос он не находил ответа. «Коршун» в рейс повел Ризнич. Он точно знал, что Ризнич. Куда же он мог деться?

Семен подходил к самой кромке воды. Сапоги по щиколотку впаивались в зыбкий песок. И легкая волна, подкрадываясь, тонким лезвием касалась голенищ. Было пусто в душе, и кружилась голова. Он не верил самому себе. Он даже взял билет на морской трамвай, чтобы убедиться еще раз. Выдержки хватило только до Сероглазки. Весь путь туда Семен простоял один, прижавшись спиной к рубке, бессмысленно смотрел в воду и не мог оторвать от нее взгляда.

— Я только хотел сказать, что это добрые парни. Четыре года мы не замечали таких парней. Понимаешь? В команде двадцать шесть человек, а мы всегда были только впятером. Брали рыбу — считали, что это мы: Кузьмин, ты, Меньшенький, Мишка и я. В пролове сидели — тоже на себя принимали. Вспомни-ка, Семен, кто-кто у нас только не толкался на судне! Сколько этих Кибриковых прошло через «Коршун»! Кибриков-то еще ладно — матрос. А Табаков? Что, не было среди механиков или на мостике таких? А мы привыкли. Лишь бы нас не касалось. Приходили такие, как эти десятиклассники, мы и их под одну гребенку... И в результате обделались по самые уши...

В 21.00 на «Коршуне» дали «вперед, самый малый». В машинном отделении были Семен и стармех. Стармех всегда приходил в машину при выходе из порта. Сейчас он сидел на кожухе динамо, широко расставив толстые ноги. Он был в пижаме, не сходящейся на обвислом животе. Черный, спутанный чуб падал ему на глаза. Семен внес в вахтенный журнал время отхода, режим работы, подошел к стармеху и тронул его за мягкое плечо (в машинном отделении механики разговаривают глазами), потом ткнул себя в грудь и показал на трап. Стармех недовольно кивнул: «Иди».

В трубке так резко щелкнуло, что в ушах у него еще с минуту стоял звон.

Это был Ризнич. Семен недоуменно посмотрел ему .вслед. Ризнич почувствовал это. Он зябко повел плечами, как будто раздумывая, обернуться ли ему. В нескольких шагах от застекленной двери он вдруг остановился и круто повернулся, тяжело обводя глазами зал. Его взгляд медленно перебирал столики. Потом брови дрогнули: он увидел Семена. Немного поколебавшись, Ризнич медленно двинулся к нему. Семен поднялся.

— Я мало знаю вас, капитан. Но однажды вы не ответили на один вопрос.

По ковровой вытертой дорожке «Вулкана» к выходу шел невысокий моряк. При каждом шаге на его рукавах тускло вспыхивали золотые шевроны. Зал гудел и стонал, густо слоился табачный дым. Звякали инструментами ребята из джаза, собираясь играть. Но моряк шел сквозь шум и чуть покачивался. Он четко ставил ноги, и было видно, что он пьян. На коричневой шее ослепительно белел краешек воротника рубашки, выглядывавший из-за черной тужурки. Моряк шагал напряженно, стараясь держаться прямо, и не заметить его было нельзя.

Из-за борта парохода, поплевывая горячей водой и постукивая дизелем, выползает полутисс «Стремительный». На среднем ходу он проходит так близко к «Коршуну», что между судами, наверно, не просунешь руки. На крыле мостика полутисса высокий человек в блестящем резиновом плаще и капитанской фуражке. У него темно-коричневое лицо. Он что-то говорит суетящимся на палубе матросам и, пригнувшись, исчезает в узких дверях рубки.

— Доложите капитану, — сказал Меньшенький Табакову, — мы переберем второй номер сами... За двое суток...

— Я сам не знаю. Я не могу идти в море.

В аэропорт ехали на такси. Чемодан положили в багажник. Моросило. Щелкал стеклоочиститель, размеренно мотались по ветровому стеклу щетки. Впереди качалась залитая талой водой дорога.

Семен сунул конверт в карман и пошел по коридору.

— Почему вы молчали в порту?

Когда Федосов уходил на работу, Семен давал ему денег. И ел то, что он приносил вечером, — колбасу, консервы и ноздреватый хлеб, пахнущий керосином: Федосов никогда не покупал целой буханки, он брал столько, сколько входило в карман его рабочей телогрейки. Иногда из другого кармана он вынимал поллитровку.

— Пойдем... Я скажу ему сам.

Чтобы не прозевать, Семен несколько раз выглядывал в коридор и прислушивался, не идет ли почтальонша. Наконец послышались ее шаркающие шаги. Не успела за ней закрыться дверь, как газета была уже в руках у Семена. Каждый день на первой полосе дают сводку по Управлению тралового флота под заголовком: «Вести с промысла». Он нашел ее. Круглыми жирными буковками в столбик были напечатаны названия судов, а рядом обычным шрифтом в скобочках указаны фамилии капитанов. Суда назывались по количеству улова. Семен пальцем вел по списку: «Карагинский», «Орбели», «Смелый», «Беляна», «Крутогорово», «Первенец» и, наконец, «Коршун». Капитан Федоров Ф.В., 650 центнеров. Это значит, что в Олюторку «Коршун» пришел с трюмами, залитыми почти под жвак.

— Костя, этот капитан не приходил в машину довертывать шурупы? — Он нажал на слово «этот». — Теперь капитаны знают, где и что довертывать!

Семен окончательно опомнился через день, когда к нему в общежитие пришел врач.

— Я послал их тогда к черту... Но, кажется, я понял, в чем дело, старик...

Залитый огнями, заваленный снегом, девятый причал отходил назад. За кормой «Коршуна» на густую воду ложились полосы света. От этого тьма впереди казалась еще более непроницаемой. Семен ловил ртом снег.

— Диспетчерская. Сергеенко слушает.

Еще несколько минут — и покажутся красные створы Сероглазки. Это последнее, что будет видно до самого выхода из бухты. Потянул ветерок. Мокрые волосы сделались жесткими. Семен прикрыл голую шею. Он смотрел в сторону Петропавловска и думал. О чем? О доме, о том, как пахнет степь.

— Завидую тебе. — Голос у Кости был тихим и грустным, — На материк, домой поедешь... А мой дом здесь... Я даже в Москве только п-про-ездом был... В детстве...

От удивления Семен сел на кровати.

Мишкино круглое, всегда немного флегматичное лицо вытянулось.

— Ф-феликс, — подал голос Меньшенький. — Мы зря не слопали крабов и н-не вып-пили коньяк. Я говорил, что он придет ч-чуть теплый.

— Знаете что? Проводите меня. Погода великолепная — снежок падает. Вам полезен свежий воздух.

Замерла темная вода бухты. Но в каждом движении, в каждом слове, сказанном кем-нибудь вскользь, теперь появилась неумолимая, нетерпеливая устремленность.

— Гамберг. Доктор, — отрекомендовался он, сняв шапку и склонив в коротком поклоне голову.

Через несколько минут послышались четкие шаги Феликса. Он шел пружинисто и легко и, несмотря на качку, не держался за поручни.

Шагая рядом с Семеном через лужи к автобусу, он думал о «Коршуне», и, захламленный, какой-то измученный, с ослабевшим такелажем, с захлестанными коридорами и каютами, со всей своей неразберихой, траулер показался Феликсу не пепелищем, а целиной, которую предстоит осваивать ему. И впервые в глубине души еще неосознанно он почувствовал себя капитаном.

Семен секунду помедлил, плотно прижимая трубку к уху, потом спросил:

Голос девушки потеплел:

— Пускаю, — сказал он.

— Федоров? Феликс Федоров? — с недоумением переспросил Семен.

Красиков повел его к двери, приятельски положив на плечо свою пухлую розовую руку.

Минут двадцать Семен гонял движок на разных режимах, пока инженер, приподнимаясь на носках, не прокричал ему в ухо:

Табаков предупредил мостик, что переходит на свое питание, включил динамо.

По закорючке вместо подписи принявшего Семен узнал радиста с «Коршуна» и усмехнулся, вспоминая маленького доктора.

Удар пусковика был звонок и резок, как выстрел. Рычажок управления топливом налево — «пуск» и тут же вправо до отказа — «работа». Движок взвыл. Семен убавил обороты. С этим все было нормально. Он трещал часто, не грелся, хорошо давил масло. Каждую форсуночку Семен потрогал рукой. Они бились четко, как пульс.

— Я говорил тебе, что Славиков и Мелеша тогда пришли ко мне в рубку, оба. Я говорил... Помнишь?

Только сейчас Семен заметил, что на столе стоит ведро, из которого торчат бледно-розовые клешни вареных крабов.

— «Стремительный»! Уберите швартовы. Я снимаюсь. «Стремительный»...

Начальник отдела кадров Красиков, шумный, какой-то взбудораженный, с веселым ожесточением накинулся на Баркова. Семен думал, что его будут расспрашивать. Но Красиков тотчас усадил его за стол и хлопнул перед ним листком бумаги. Пока Семен писал заявление об отпуске — ручка была тонкой и перо царапало, — он несколько раз выбегал из комнаты, шумел в соседнем кабинете и носился по коридору. Потом выхватил заявление, едва Семен успел расписаться, и умчался снова. Семен ждал его минут пять.

Федосов разогнулся, держа в руках штаны, которые складывал, и сказал:

— Давно вернулись, капитан? — спросил Семен.

— Переберем, Костя, — сказал Семен. — Только бы запчасти выдрать...

Вот-вот должны были показаться створы Сероглазки. Здесь положат руль вправо и добавят хода. Надо было возвращаться.

Петропавловск накрыт снегом. Снег теплый, рыхлый, мартовский. Сопка Любви почти сливается с белесым небом. Снег шапками лежит на крышах домов, на телеграфных проводах. Человек, идущий по улице, заметен далеко. Черная фигурка на белом фоне. У белых причалов черные корпуса судов. На их мачтах и палубах, на крыльях мостиков и на трюмах тоже лежит снег.

— М-может, п-пешком?

— Ответьте, — сказал Семен неожиданно для себя, — что звонил Барков. Передайте, что мне плохо...

Феликс посмотрел ему прямо в глаза.

Суда постепенно возвращались с промысла. По одному, по два они возникали в зеленоватой чаше Авачинской бухты, беззвучно двигались к причалам и казались издали крохотными насекомыми. Из-под острых форштевней у них разбегались тонкие усики бурунов. Тральщики подходили ближе, и можно было увидеть, что их черные когда-то борта порыжели, такелаж провис, потускнела веселая краска полуютов, а над высокими кормами треплются прокопченные, исхлестанные до бахромы флаги.

Пронзительно засигналил автобус, созывая пассажиров. И хотя оба ждали этого, они вздрогнули и растерянно взглянули друг на друга. Феликс переступил в луже с ноги на ногу.

В дверях Ризнич обернулся. Он не очень-то верил тому, что Семен заболел. Капитан искал его глаза, но Семен не смотрел на него.

— Я пошел, Феликс?..

Он постоял, обводя глазами каюту, потом вынул из рундука чемодан, положил его на койку и стал складывать вещи. За этим занятием его и застал Мишка Лучкин. Распахивая дверь, он с недоумением сказал:

Газеты приносят без пятнадцати двенадцать. Соседи приходят обедать к двенадцати. Газета торчит в ручке двери — у них нет почтового ящика. Ровно в двенадцать газету возьмут.

— Пойдем пешком, Костя.

— Выбирайтесь, капитан, — устало сказал Семен и грузно опустился на стул.

Он испуганно глянул на Семена сбоку.

— Чего он авралит?

Заводские поплелись к капитану. Когда они ушли, Меньшенький спустился с трапа. В руках у него был здоровенный ключ. Он пододвинулся к стармеху почти вплотную и чуть не задел его живот.

Их было четверо. На подоконнике в плаще и в кожаных перчатках сидел Феликс. Его фуражка с коротким козырьком лежала тут же. На кровати Федосова полулежали Меньшенький и Кузьмин. Свои телогрейки они сложили на табуретку.

— Ты что, не понимаешь, чем это пахнет? — совсем недружелюбно спросил Феликс.

Бас не выдерживает и разражается на всю бухту:

— Вы здесь ходите в любимчиках, в этой дыре? — не отвечая на приглашение, сказал Ризнич. — Всю жизнь терпеть не мог любимчиков. — Он опять брезгливо усмехнулся. Усмехался только его маленький жесткий рот, а глаза по-прежнему смотрели мертво, не мигая. — Я пил «Кубанскую», — добавил он. — Коньяку в карточке нет.

Ругнувшись, стармех полез наверх. Моторист поерзал с минуту и тоже пошел за ним.

Прохожие были редки. Шли они главным образом из порта. Только один раз его нагнал парень в телогрейке, с чемоданчиком в руке. Луны видно не было — она маячила за мглой, выстелившей петропавловское небо. Но подтаявшие, осевшие сугробы, окна и обледенелые крыши домов, провода и даже телеграфные столбы с погашенными лампочками — в каждой лампочке жила маленькая луна — были напоены ее светом. И на лицо парня падала глубокая тень от низко надвинутой фуражки. Резким спросонья голосом он попросил прикурить и поинтересовался, который час. Семен отогнул рукав плаща и нагнулся, чтобы разглядеть стрелки. Было пять минут второго.

«Стремительный» молчит.

— Второму механику Баркову — немедленно в машину!

— За то, что мы снова вместе, — сказал он и выпил первым.

— Опаздываю... — пробормотал парень, затянулся и торопливо зашагал вперед. Он, очевидно, торопился на судно. Долго слышалось, как цокают по асфальту ослабевшие подковки на каблуках его сапог.

— Помню...

Под высоким бортом «Генерала Багратиона», домовито дымившего всеми трубами, густел молодой лесок мачт. Тральщики жались друг к другу, уступая место вновь прибывшим. Трюмы были раскрыты для проветривания, и стоило лишь потянуть ветру с моря, как по улицам расползался какой-то плотный и физически осязаемый запах рыбы, мокрых снастей и угольной гари.

И вдруг Семен отчетливо понял, что никакая сила не заставит его сейчас перешагнуть через этот порог.

Не настолько велик Петропавловск, чтобы человек мог в нем затеряться. Семен не прятался. Он просто ждал. А когда ожидание сделалось невыносимым, опять пошел в «Вулкан» за столик, что стоит справа у стены рядом с оркестром...

— Не понимаю тебя, механик. Надо говорить прямо.

Издали Семен заметил будку телефона-автомата. В ней горел свет. Он вошел, плотно прикрыл за собой железную с выбитыми стеклами дверь и опустил в аппарат теплую монету. Не отвечали долго. Но вот в трубке сухо щелкнуло.

Путина заканчивалась. Те, кто еще оставались в море, добирали поредевшую вялую камбалу.

На рассвете «Коршун» ушел в рейс.

— Надо, — отозвался Табаков.

Семен не спеша стал выбираться наверх. В открытую дверь полуюта медленно плыли береговые огни. Духота и грохот дизеля остались внизу. Семен глубоко вдохнул морозный ночной воздух. Он немного постоял, привыкая к тишине, и медленно пошел вдоль борта. Падал крупный снег. Он был таким слабым, что, еще не коснувшись потного лица и горячих, оголенных по локоть рук, таял и капельками оседал на ресницах, застревал в бровях, ложился на губы.

Семен отрицательно покачал головой.

«Коршун» вернулся, мягко стукнулся бортом о «Фризу». По палубе застучали матросские сапоги.

— Привет, старина, — сказал Феликс, соскакивая с подоконника. Он шел к Семену, снимая перчатки.

— Конечно, прав, — ответил доктор. — Возможно, я навещу вас...

— Будем из одной, — объявил он и поднял кружку. — Старина, — обратился он к Семену, — мы неплохо тралили...

— Так, — сухо подытожил Ризнич. — Старший помощник, идем в порт. Распорядитесь.

— Старина, — сказал Феликс, — ты должен вернуться. Делай что хочешь, но ты должен вернуться.

Слезы мешали Семену смотреть. Он хотел сказать, что нельзя так долго болтаться черт знает где, хотел сказать, как ждал их и боялся. Но, помимо воли, из него перли какие-то другие, ненужные слова. Отбросив руку Феликса, он заходил по комнате, крича и размахивая кулаками, и нес чепуху.

Семен принялся стаскивать плащ. Не рассчитав, задел рукой умывальник. Вода полилась в таз.

— Подвинься-ка, парень! — Инженер нервно отодвинул Семена в сторону и встал к реверсу сам. Но ему тоже не сразу удалось запустить дизель. А когда он заработал, все услышали дробный стук, пробивавшийся сквозь грохот. Инженер добавил оборотов. Стук усилился. Дизель затрясся, словно хотел взорваться. Его заглушили.

— Не полощи мне мозги, товарищ капитан...

Ризнич дважды сказал эту фразу, повторив ее нота в ноту, звук в звук.

— Может, вы и правы. — Семен потупился.

Тот неожиданно разговорился и до утра рассказывал о своей рязанской деревне, о жене, которая отлично варила лапшу на курином бульоне с яйцами; вспоминал свою кузню и соседа — какого-то Кондратенко, с которым не доругался до конца перед отъездом на Камчатку.

Семен подошел к маленькому дизелю, немного помедлил и нажал черную кнопку накаливания запальных свечей.

Полутисс ушел. Палуба «Коршуна» ожила. Феликс вздохнул и разжал пальцы. Неизвестно чему засмеялся Меньшенький. Капитан двинулся дальше, так же похлопывая себя обрывком линя. Но Семен чувствовал, что тому стоит немалых усилий не побежать вприпрыжку, весело покрикивая на медливших матросов.

Над ленивой водой бухты низко плывут густые металлические удары, стелется захлебывающаяся дробь пневматических молотков, шипенье электросварки. Осадистый грязно-голубой «Ороч» травит пар. Портовые краны острыми клювами уносят в небо связки бочек.

Электрик на трапе сплюнул и полез наверх. Инженер был растерян. На лбу у него выступила испарина. Мастер переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать руки.

В комнате горел свет. Кто-то сидел на подоконнике.

— Миша, — тихо сказал Семен. — Передай там, что я не могу идти в рейс. Не могу совсем. Понял?..

Семену было неловко, на вопросы доктора он отвечал односложно, а когда нужно было пересечь скользкую дорогу или спускаться по ступенькам с горы, не знал, поддержать ему доктора или нет.

Наверное, и жизнь человека так же. Надо отойти в сторону, оглядеть человека, вспомнить все, что знаешь о нем, — и глаза, руки, высказанные им вслух мысли, поступки сольются в единую форму — в характер. Может быть, Семену и не хватало этой последней встречи, чтобы понять Ризнича.

Пожилой женщине, занявшей очередь за ним, он сказал:

Автобус тронулся. Дорога на взлетную полосу огибала аэровокзал. Ребята пересекли двор вокзала и вышли к дороге. Семен еще раз увидел их. Они стояли на краю кювета, залитого водой, засунув руки в карманы плащей, и неулыбчиво смотрели на удалявшийся автобус. Где-то над ними едва угадывалась заснеженная громада Авачинской сопки. Моросило...

Семену был жалок Ризнич и ненавистен. Еще немного, и он бы ударил его. За все... даже за этот опостылевший зал. Отсюда легко достать. И это смешанное чувство жалости и гнева заставило Семена отвести глаза.

Девятый причал заселялся.

На улице он достал конверт. На папиросной бумаге был текст какой-то радиограммы. Листочек истрепался — его немало потаскали.

Доктор разделся. Он оказался пожилым, щуплым и... по-юношески стройным. На нем не было халата, и от него не пахло лекарствами. Седые, редкие волосы, зачесанные назад, маленькое лицо с крупным носом и гладкими щеками, тонкие, нервные и стариковски сухие пальцы, одежда, очки в серебряной оправе — все было идеально чистым, доктор казался стерильным.

— В машине отогреюсь... — не сразу ответил Семен. Ему и вправду становилось холодно.

— Это вы, Иван Артемьич?

— Вы слушаете? Иван Артемьич, тут не написано Феликс. Здесь так: «Коршун» — капитан Федоров Ф. В. Чернилами написано и расплылось, плохо видать. Что ему ответить?

Глава пятая

— Как ты думаешь — завтра погода летная будет? — спросил Семен.

Семен вошел в каюту...

Но затем, тронув Семена за рукав, серьезно сказал:

«Коршун» получил предписание выйти в район Олюторки.

Он выдержал немного — два дня.

Феликс не ответил Меньшенькому. Он цепко взял Семена пальцами за щеки. Диковатые глаза Феликса смотрели на него из-под припухших век. И Феликс показался ему далеким. Как в бинокле, если смотреть в него с другой стороны.

По всем существующим понятиям, то, что делал Семен, называлось дезертирством...

— Молчать, щенок, — взвился стармех, пятясь. — Не твое щенячье дело! — Но Меньшенький уже отвернулся от него.

Семен возвращался, думая о словах доктора.

— Когда Ризнич вывел «Коршуна» на пеленг триста семь, было поздно что-то менять...

— Не иду, и все... Передай там, — повторил Семен. — Пусть меня высадят здесь, пока не вышли из ковша. Тебя за мной капитан послал?

— Да... — протянул инженер. — Перебирать надо.

— Может быть, я не вернусь, Костя.

Когда он подходил к каюте, внезапно ожила судовая трансляция и крепкий голос Ризнича произнес:

Он обрадовался:

— На родину... Ну их, всех денег не огребешь. А посевная вот-вот начнется, земля тянет.

Перед тем как заснуть, Федосов вздыхал, ворочался, в кальсонах подходил к окошку и подолгу смотрел на ночной Петропавловск.

Семен не сопротивлялся. Ему даже стало легче.

За дверями Мишка остановился. — Погоди, — тихо сказал он, приближая к Семену лицо, — Феликс на мостике. Я лучше позову его.

Наверно, это особенность «Коршуна» — с полным грузом он глубоко садится в воду и не отыгрывается на волне, а режет ее надвое и принимает на палубу. На средине волны винт оголяется, в машинном все трясется от вибрации, а первый номер частит и захлебывается. Тут надо следить очень внимательно.

— Вы подойдете? — спросила она.

— Э-э... помпы не выключались трое суток. Вы же знаете.

Они швартовались, подлетая к причалу «самым полным» и только метрах в двадцати от него давая задний ход. Во всем их облике было что-то горделивое и отчаянное. Они возвращались потрепанные, но с победой — как солдаты. И капитаны знали, что не одна сотня глаз смотрит на них с берега, и это не было лихостью.

При первом пуске всегда охватывает волнение. Дизеля строго поблескивают металлическими боками. Внутри них застыли поршни и шатуны, готовые к первому обороту. Все проверено в третий, в пятый, в десятый раз. И все же люди изнервничались. Инженер был взволнован не меньше других. Напоследок он еще раз прошелся по машинному отделению, потрогал рукой градусники и похлопал по кожуху второго номера.

— Что вы пьете? — спросил Ризнич.

Наверно, напрасно Семен вышел на палубу. Какого черта он там не видал! Но если вышел, то не раздумывать же об этом по дороге назад.

Они сделали так, как говорили, — за двое суток.

В магазине было шумно. В петропавловских магазинах всегда шумно — все знают друг друга. Очередь в кассу продвигалась медленно. Подходили со стороны и передавали деньги впереди стоящим. Никто не возмущался. Семен почувствовал, что зверски хочет есть; вспомнил: здесь, наверху, метрах в трехстах, работает ресторанчик «Вулкан».

Нашлась только одна кружка. Свою Федосов увез в Рязань.

Когда стоишь у подножья скалы, нависшей над морем осклизлыми выступами, она представляется нелепым нагромождением камней. Но если смотреть на нее с палубы судна на расстоянии двух миль, когда прорезаешься сквозь холодный зернистый туман, она становится понятной, и выступы ее воспринимаются логическим продолжением друга друга.

Семен знает, кто зажег свет в комнате. Спешить больше некуда. Трезвея, он сел на грязную ступеньку крыльца, закурил и тянул папиросу, пока не загорелся бумажный мундштук. Потом пошел к себе.

Пришел Табаков. Сопя и мягко дыша, он протиснулся в каюту и грузно сел рядом с Барковым. От Табакова пахло машиной и потом. Семен затосковал еще острее.

— Надо идти... Чем скорей...

— Хорошо. Доложу хозяину.

Осунувшийся и посеревший, весь в липкой испарине, он сошел в Сероглазке, втянув голову в плечи и пряча в карманах плаща вспотевшие руки. С морем все кончено — это было ясно...

Меньшенький сидел рядом с водителем. На заднем сиденье — Мишка, Феликс и Семен. Кузьмин принимал сельдяные снасти и не поехал.

Сначала на мостике, а затем внизу — в машине — звякнул телеграф, и тотчас зачастил главный двигатель, а в корме с характерным глухим металлическим гулом — словно железный шар прокатился по деревянному настилу — сработала рулевая машина. «Коршун» добавил ход и положил руля. И это тоже ни в коей мере не касалось его.

«СРТ «Коршун» Капитану Федорову.

Состояние товарища Баркова внушает опасенье тчк Категорически необходимо ваше присутствие тчк Врач Гамберг».

— «Стремительный»! «Стремительный»! Уберите швартовы...

Касаясь друг друга головами, они навалились на чемодан. Затем Семен снял со стены плащ и стал надевать его. Мишка, ничего не понимая, ждал.

Шуршит за бортом вода, приглушенно гукают выхлопы.

— Твой самолет уходит завтра в пятнадцать часов по местному. Одевайся. Пойдешь с Костей в отдел кадров, потом в бухгалтерию. Тебе дали отпуск. Вещи мы с Мишей соберем.

— Ты полетишь с Елизова, там другое дело. Южняк потянет — и п-порядок...

Капитан тоже на мгновение застыл, прочно утвердив маленькие ноги и нервно похлопывая себя по реглану обрывком стального линя. Семен видел его напряженную шею с подбритыми волосами. «Коршун» качнулся, но капитан словно припаялся к палубе. И Семен впервые понял то, чего так долго не мог понять, — эти люди истосковались по морю. Они больше не могли без него. Даже при малейшем ветерке с моря у них вздрагивали ноздри, а в походке появлялась особенная, сдерживаемая упругость.

Временами все перекрывает чей-то хриплый, усиленный мегафоном бас:

Семен отложил письмо.

Изнутри город казался не таким, каким он виделся с палубы «Коршуна». Домики, лепившиеся по склонам Петровской сопки, косо опирались на кривые разномастные заборы. Темнели узкие улочки, связывающие их. Редкие огни разбросаны по голубоватому мареву сумерек.

— Почему часок? Я знаю — сутками сидят.

— Мишка сейчас наговорил мне какой-то ерунды. Он что-то перепутал, — сказал Феликс.

Очередь колыхнулась и продвинулась на один шаг.

Камбальная путина заканчивалась. Даже если бы Феликс пытался до последнего использовать оставшиеся дни, чтобы наверстать упущенное, все равно «Коршуну» пора было вернуться с часу на час. Семен ждал. Ждал и боялся. Бледнея, он прислушивался к шагам в коридоре, раздававшимся в необычное время, натягивал плащ, уходил бродить по городу и спохватывался тогда, когда осознавал, что опять плетется вдоль причала и вглядывается в надписи на бортах судов. Изредка его окликали с какого-нибудь траулера. Он машинально отвечал и тащился дальше, переходя вброд лужи с радужными пятнами соляра и обрывками снастей.

Однажды он пришел веселый, взбудораженный и, не раздеваясь, принялся укладывать вещи.

Семен натянул сапоги, напялил тесноватый в плечах серый с погончиками плащ, в прошлом году купленный по случаю у матроса с «России», и вышел на улицу... Было слякотно: днем пригревало. Стекловидная жижа шуршала и хлюпала под ногами.

К апрелю на «Коршуне» был закончен ремонт. Судно вывели из дока. В машинном отделении собралась вся машинная команда — Табаков, Меньшенький, Семен, моторист и электрик. Тут же находились представители завода — инженер и мастер бригады, производивший переборку двигателей. Было тесно. Меньшенький, моторист и электрик громоздились на трапе.

— Дай беломорину, С-семен.

Семен улетал домой. Это сделали Феликс и Меньшенький. Они пришли точно в одиннадцать. Феликс вынул из внутреннего кармана тужурки голубой авиационный билет и сказал:

— Может, будет еще машина?

— Нет, — сказал он, — я ухожу совсем.

— Довольно...

Семена силой усадили на кровать между тралмастером и Мишкой, еще не проснувшимся окончательно. Напротив устроились Феликс и Меньшенький. Ведро с крабами водрузили между коек на табуретке. Было тесно. Коленями Семен больно упирался в ребро табуретки. Феликс налил до краев обе посудины. И, поколебавшись, отставил стаканчик в сторону.

— Почему же, рад...

Они прибыли в два часа дня. Мишка и Меньшенький подхватили чемодан и отправились регистрировать билет и оформлять багаж. Уже подали автобус для выезда к самолету. Весь двор заполнили пассажиры. Чтобы не толкаться, Семен и Феликс отошли к киоску — там была лужа, и никто туда не подходил. На грузовике повезли вещи. Чемодан Семена лежал сверху.

Погода никак не могла установиться. То пригревало солнце, и с почерневших сопок к центру города, а оттуда в бухту неслись широкие потоки мутной воды; то наползал туман, и к вечеру разыгрывалась короткая весенняя метель, за ночь все снова покрывалось снегом, а по утрам грузовики обдавали прохожих с головы до ног тяжелыми фонтанами бурой жижи. А белые пятнышки льдин в бухте бледнели, принимая цвет воды. Но чем теснее набивалась судами бухта, чем многолюднее были улицы, тем просторнее делался город. В редкие солнечные минуты он яростно сверкал стеклами окон и мокрым асфальтом.

— Я думал, что имею дело с моряками, — сказал он, когда Семен закончил.

Уличная толпа все плотнее населялась черными фуражками с темными рыбацкими «крабами», озабоченно пробегали нарядные девчата в блестящих резиновых ботиках. И даже портовый гул загустел по-весеннему.

Электрика не было. Наверное, он «резался» в домино у матросов.

Феликс нахмурился.

Донесся неясный шум — в комнате было полно народу. Кто-то смеялся. Девичий голос произнес:

Его, видно, осведомили о происшедшем на «Коршуне» случае. Выслушивая и выстукивая Семена, он исподволь уточнял детали, задавая порою совсем, казалось, не относящиеся к делу вопросы. Семен краснел, отвечал сквозь зубы и ворочался медведем, подставляя доктору то спину, то грудь.

— Часто это проходит, не оставляя следа. Но бывает и так: человек навсегда сходит на берег. Поверьте, я старый корабельный врач, видел такие случаи не раз. Пытался докопаться до причин... Знаете что, голубчик, попробуйте начать сначала, с первого шага. Разумеется, основа — нервное заболевание. Сильное потрясение, если хотите. Но дело, видно, не только в этом. Вот те четверо в океане не сошли ведь с ума и не потерялись. А нагрузочка у них была куда посерьезнее... Или Гагарин. Летал! И не знал, сядет ли... Значит, нервы — результат не только пережитой опасности и страха. Ваше лекарство — люди. Люди, люди и люди.

В конце недели, кажется, в половине десятого утра, рассыльная принесла синий пакет. Семен нерешительно помял его и распечатал. Начальник отдела кадров и секретарь парткома сообщали, что с «Коршуна» по радио интересовались его здоровьем. Они просили Семена зайти в Управление флота в четырнадцать часов.

Он протянул Семёну руку и еще раз назвал себя.

— Да, — спохватился он и вернулся к столу. Молниеносно перебрал кипу бумаг, выдернул оттуда один серый листок, нашарил конверт, свернул бумажку вчетверо и сунул ее в конверт.

«Коршун» несколько раз грузно качнулся на волне. Семен зябко повел плечами и сжал зубы...

Феликс и Меньшенький были в парткоме. Потом их еще дважды вызывали туда. Вызывали и Мелешу. До окончания ремонта партком не успел разобрать дело. Задерживать траулер в порту не имело смысла — каждый вымпел на промысле был дорог.

— Хорошо, — согласился Семен.

— Ты не видал пиджачка моего? Тут он, на гвоздике висел... — продолжал собираться Федосов. — Самолет в два часа завтра уходит. Все равно теперь лететь — там и переночую. Спокойнее...

— Спасибо, — буркнул Семен.

— Ладно, Костя, привезу арбуз с тебя ростом. До свиданья. Пока, Миша...

Целую неделю потом он валялся на кровати, обрастал щетиной и беспощадно курил. Окурки валялись везде, даже на одеяле. И Федосов, пятидесятилетний слесарь с «Фризы», располагаясь на тумбочке ужинать, сдвигал их рукавом...

Лес мачт сделался таким плотным, так тесно стояли суда, что бухты за ними уже не было видно. И казалось, что заснеженные скалы той стороны навсегда запутались в паутине штангов и талей. А рыбаки валили и валили веселой разношерстной толпой мимо Семена... Но все это были не те, кого ждал он.

— Давай пешком...

Главный тоже работал хорошо. Наверху осмотрели швартовы, и «Коршун» рыл под собой воду на «малых», не отходя от стенки. Потом, когда вышли в бухту и дали полную нагрузку, инженер и мастер повеселели.

В Управление он не пошел.

— Пошли... Где наши парни?

Он помолчал, ожидая, что Семен что-нибудь скажет ему. Но Семен глядел в сторону. Тогда он сказал:

Удивительно знакомой показалась Семену его собранная фигура. Моряк покачивал правой рукой, точно чем-то похлопывал себя по ноге, и когда поравнялся со столиком Семена, тот увидел знакомые косые бачки.

— Теперь мне все равно.

— Ты что — не рад?!

— С-семен, ты вернешься... Эт-т-то, — он неловко повел рукой в сторону бухты, — въедается. Вернешься, Семен. Только осенью, к самым штормам...

— Пускай! — тряхнул кудрями Табаков.

— Я должен только тебе — за билет.

— Ты с ума сошел, старик? Объясни толком, что случилось?

— Можно и помидорчиков и арбуз, — солидно поправил его Мишка.

В кармане среди табака и хлебных крошек перекатывалась монетка. Она была единственная, и пальцы все время нащупывали ее. Это была двухкопеечная монета, выпущенная в год рождения Семена — 1933. Эту монету он носил уже несколько дней. И когда покупал папиросы или спички, отыскивал ее в груде мелочи, скапливавшейся к вечеру, и снова опускал в карман.

— Переберем сами, Сеня, а?

Из-под кормы высокого рыжего парохода что-то раздраженно отвечают. Завыли лебедки, и голоса растворяются в их вое. Но бас выплывает опять. Он по-прежнему ровен и настойчив:

Окрыленный внезапным решением, слесарь даже забыл попрощаться. Хлопнула дверь. Семен остался один.

Семен пытался заставить себя перешагнуть через порог на трап, ведущий в машину. Только один шаг, а там все будет по-старому! Но он не мог заставить себя сделать этот единственный шаг. Оказывается, все: скрежет льдин о борта, гуляющая по пайолам вода, а главное — ощущение, что из машины нет выхода, двери задраены, а люди так далеко, что не верится в их присутствие, — жило в нем и только притаилось на время ремонта.

Мишка ушел. «Коршун» слегка покачивало — он выбрался на середину ковша. Семен всей спиной прислонился к переборке. Холодный пот снова медленно заливал его лицо.

В ходовую рубку валко прошел Мишка Лучкин. Он помахал Семену рукой. Но и это больше не касалось Семена.

Семен взял со стола ножик и черенком начал стучать по краю тарелки. Чтобы лучше слышать, Ризнич пригнул голову. Губы его шевелились. Он читал: в-а-ш-и-п-о-з-ы-в-н-ы-е-п-о-р-т-п-р-и-п-и-с-к-и...

Что же нужно, чтобы полюбить серо-зеленые волны, которые изо дня в день, из года в год, из тысячелетья в тысячелетье с глухим гулом разбиваются о темные подножья скал, оставляя на камнях клочья белой пены? Что нужно, чтобы камчатское небо звало распрямиться и дышать глубоко и жадно?

Феликс взглянул Семену в глаза с отчуждением и враждебностью и отвел взгляд. Тихо, но твердо сказал:

— Все равно... Я пришел сюда на танкере и ответил на все вопросы...

В Северной трудно сдавать рыбу. Почти всегда ветер. А берег каменистый. Мокрые, обкатанные тяжелым морем темные камни. Если работает ост — зыбь свободно входит в бухту. Дно, тоже каменистое, плохо держит якорь, время от времени надо потравливать. Но все равно судно дрейфует...

Меньшенький младенчески улыбался, щурился от нестерпимого после сумерек машинного отделения света и жадно вдыхал холодный воздух. Феликс стоял у борта, вцепившись обеими руками в леер так, что побелели косточки пальцев. Его скуластое, заострившееся лицо было круто обращено в сторону полутисса. Он плотно сжал полные губы, ноздри чуть-чуть вздрагивали. И весь он подался вперед, будто хотел что-то крикнуть тому человеку, который только что исчез в рубке полутисса.

У кинотеатра ярко светили сильные лампочки. На скамейках шушукались девчата, спокойная женщина катила перед собой детскую коляску. Семен поднял воротник и прошел мимо.

— Трудный день сегодня? — спрашиваю я.

— Значит, как только возьмешь груз, жми, а то опоздаешь.

И мне достаточно только раз взглянуть ей в лицо, чтобы все увидеть и понять. Днем было жарко и ветрено. Летела пыль. Она затвердела у нее в складках на лбу и у рта. Лицо кажется постаревшим. Валя одной рукой снимает косынку, встряхивает головой, и вдруг свалявшиеся, усталые волосы рассыпаются легко и свежо, словно не томились целый день под косынкой. На лоб свешивается выгоревшая прядь. Валя сдувает ее. Кто-нибудь может подумать, что это седина. Но это не седина — просто выгорело.

Три старухи, сидящие у подъезда на лавочке, замолкают при нашем появлении и многозначительно переглядываются. Валя сухо здоровается с ними и, проходя мимо, чуть-чуть нагибает голову. Даже сквозь пыль заметно, что ее щеки алеют.

Я не заметил, в какую минуту жизнь в степном городке изменилась, — он стал жить быстрее. Знакомые мне люди уже совсем не те. Пустынные улочки напряглись, насторожились, как бывает перед штормом на судне. Созданный человеком урожай надвигался на своего созидателя.

Шум за спиной иссякал, переходя из гула в шорох... Потом стали раздаваться только отдельные шаги. И снова ожили обыкновенные звуки. Едва слышно зашелестели деревья, проклюнулся четкий стрекот кузнечиков, где-то в поселке глухо звякнула цепью и лениво брехнула собака. Пыль улеглась, открывая доверчиво голубоватое небо. И уже можно было различить слабые прожилки облаков. Оказалось, что сегодня был удивительный день — полный, весомый, и солнце было желтым. А в полдень оно было багровым и копченым, как будто висело не над степным городом, а над черными трубами «Генерала Багратиона», и я вспомнил, что, гоняясь за самосвалом «79-40», я вдруг решил, что и сегодня ночью будет ветер, а наша хата, вгрызшись в землю четырьмя углами, будет гудеть и дрожать, а мне опять станет жутко, и я выйду на улицу, чтобы узнать, откуда дует этот ветер. Мне представится, что он несет где-то в море Феликса, я увижу, как зарывается носом в пену «Коршун» и как Меньшенький наклоняет свою ушастую голову над дизелем, слушает и удовлетворенно жмурится: «П-порядок!»

— Спасибо, — сказал я и, взвешивая каждое слово, добавил: — Объяснил ты мне много. Сразу-то и не усвоишь.

— Не угроблю...

Когда он отошел шагов на десять — пятнадцать, я окликнул его:

Я лежал на спине. В кухне неторопливо тикали ходики. Их тиканье проклевывалось сквозь шум.

Я проверил давление в шинах, смазку в заднем мосту, люфт руля и кузов.

— То-то... Я давно не видел Павлика. Как Павлик? Ты была дома?

Из подъезда вышел человек и встал около нее сзади. И по тому, как тетя Лида подалась всем телом в сторону подошедшего, как мельком, словно нечаянно, взглянула на него, я понял — это и есть ее знаменитый племянник.

— То что?! — взвизгнула тетя Лида.

Я с наслаждением работал педалями, вежливо въезжал в каждую выбоину на ухабистой дороге — участок от стройки до ворот мелькомбината был тяжелым. Двигатель гудел требовательно и охотно отзывался на малейшее движение акселератора. На крышке капота слева присел жаркий солнечный зайчик. Я выехал за ворота, включил прямую передачу. В овальном зеркальце у козырька кабины побежала назад дорога, косо понеслись знакомые разноцветные домики. Пыль сыто попыхивала под колесами.

— Сеня, как ты здесь?

— Возьми. Идем пить чай. Ведь мы теперь сослуживцы. И никому никакого дела...

Я представил себе серое серьезное небо Бристоля. Оно просторно и высоко. И много чаек. Они с размаху падают на воду, взлетают и похожи на лохмотья пены, сорванные ветром...

— Автобус каждые двадцать минут ходит.

— Спокойной ночи, старина. Ночью будет ветер...

— Обратно поедешь за ним, то есть за мной. Не отставай.

Кузов полуторки, стоявшей передо мной, дрогнул и двинулся вперед. Подошла моя очередь.

Урожай... На Камчатке так произносят «путина», так на судне говорят «шторм», когда вдруг начинает темнеть небо, а ветер прижимается к воде... Урожай... Урожай... Урожай... В столовых, в кино, в проходных автоконтор — радостно и тревожно, восторженно и озабоченно, тепло и с безнадежностью...

— В нижних цехах сегодня закончили отделку... — рассеянно говорит она. — Монтажники поджимают... — Это значит, что завтра она придет совсем поздно. Может быть, мы с Павликом и не дождемся ее. Будет совсем темно. А когда она придет, мне будет уже пора уходить. Мы только поздороваемся. Я махну Павлику рукой:

— Павлик у тети Лиды... Пойдем домой...

— Нет, ты скажи, ты скажи. — В голосе Павлика звучали злые слезы.

— Документы давай. Права, отпускное. Трудовой у тебя, конечно, не имеется?

В моем сознании урожай неразрывно связан с обликом Вали.

— Пойдем... Я возьму его завтра с собой. На один рейс только. Хорошо?

— Ладно, — сказал я.

— Ты что здесь делаешь? — громко прозвучал надо мной удивленный голос.

Небо черное и далекое. Оно рождает ветер. Хороший ветер. В Бристоле такой ветер посчитали бы промысловым. А здесь он пахнет зреющей степью и урожаем.

Я видел стелющуюся перед капотом жирную пыль и все уменьшающийся задний борт «79-40»...

Он не дослушал, сорвался со стула и убежал в другую комнату. Наступило тяжелое молчание.

— Да вы запишите — с испытательным сроком, — предложил я.

— Бетон, из которого ты лепишь эти чертовы трубы. — Я показал на бункера, мохнатые от опалубки. — Не хватает машин... Монтажники поджимают?

— Трудноватый, — ответил я.

Мы идем домой. Тут совсем недалеко. Метров семьсот — восемьсот. Через железнодорожное полотно, по шишковатой глинистой тропинке, вдоль высокого дощатого забора комбината, потом налево, через пустырь, мимо недостроенного кирпичного Дома культуры. Тропинка узка. И мы с Павликом шагаем по траве.

У Федора было такое лицо, столько в нем было ожидания и подсказки, что не соврать я не мог. Он повеселел и как-то распрямился.

Никто меня не удерживал. Валя так же сидела за столом и, не поднимая головы, разглядывала чайную ложку.

— Эх ты, домовладелец, — мягко сказал я. Мне хотелось рассказать ему, что когда-то давным-давно, так давно и далеко, что как следует уже и не видать, со мной самим произошло то же. И если бы не грубые мужские складки на плохо выбритом, загорелом лице и не взрослые, пожившие глаза племянника, тяжело подстерегавшие каждое мое движение из-под белесых бровей, я, пожалуй, испытывал бы что-то похожее на нежность к этому человеку. Такое чувство было наготове. Но он был совсем далек от того высокого, длиннорукого и нескладного парня, похожего на породистого щенка, который еще плохо чуял землю под своими жидкими лапами.

Племяннику было за тридцать. Он был ниже меня, с широченными покатыми плечами и так прожарен степным солнцем, что брови казались белыми. Он угрюмо смотрел перед собой.

Это была Валя. Я не заметил ее раньше. Она стояла совсем рядом.

— Здесь — налево. Вон за тем «зиском».

— Если ты захочешь мне что-нибудь сказать, завтра приходи на шоссе туда, где ты меня ждал... Около часа. Я буду ехать мимо...

Мы замечаем ее сразу: в глубине территории, на широкой пыльной дороге, ведущей к выходу, появляется женская фигурка. Больше никого нет, и женщина заметна издали. Она в узких парусиновых штанах, заправленных в серые от цементной пыли сапоги, в расстегнутой рабочей куртке, из-под которой выглядывает белая блузка, в красной косынке, завязанной сзади маленьким узелком. Женщина машет нам рукой и медленно идет по дороге мимо полинялых транспарантов с призывами, минует яму, окруженную деревянными скамейками, — место для курения. Она идет к нам. И я могу сколько угодно заниматься своей папиросой, но чувствую, что сейчас спокойная и усталая улыбка трогает ее шелушащиеся, обветренные губы, а возле глаз собираются лапки приметных уже морщинок. Павлик, сдерживаясь, чтобы не побежать, степенно шагает ей навстречу. Они встречаются. Женщина, присев, обнимает его, целует в нос. Потом и я подхожу к ним. Женщина протягивает мне руку.

Я ждал его еще минут двадцать. Он вышел с моими правами в руках. Я хотел что-нибудь сказать ему по поводу Василь Василича. Но Федор был непроницаем. И я усмехнулся.

— Плохо тянет, — буркнул я.

Это удивило его.

Я рассматривал своего соперника без неприязни, скорее с интересом.

— Вожу бетон... Понимаешь? Я вожу бетон...

— Это мне, — сказал я, подходя к изгороди.

— Заводи...

— Да нет же, Семен! — Павлик потянулся ко мне...

Мать и отец, переставший есть, осторожно переглянулись.

Он опять не обратил на меня внимания.

— Ты чего зубы скалишь? — ворчливо спросил Федор. — Явился невесть откуда, со скуки буйну голову потешить решил, а тебе все на блюдечке поднеси? Я три года в стажерах ходил, в свое время, конечно...

Федор снял со своего волосатого запястья кировские ходики на широком с подкладкой коричневом ремешке и пристроил их на приборном щитке передо мной.

— Я забил один гол и два промазал... Витька Сальников все время ставит подножки... Правда, Семен? Ведь правда?

— Знаешь, какой водитель на этом «газике» работал?

— Спасибо тебе.

— Добре, — крикнул племянник тети Лиды. — Будем считать, что ты в курсе... Я предупредил. Потом пеняй на себя. — Он коротко тряхнул головой и, кряжистый, квадратный, пошел назад.

— Точно, старина... Мне следовало бы давно посоветоваться с тобой... Я еще ни с кем не говорил об этом. Даже с твоей мамой... Получается так, что когда я... Ну, в общем, когда я долго не вижу вас с мамой, мне плохо живется. Вот представь себе: у тебя есть мама, но смог бы ты жить без товарищей? Витька ставит тебе в футболе подножки, но ты дружишь с ним. И тебе без него не то что бы скучно, а плохо, или, как говорят, погано, что ли... Так и мне, у меня есть мама и отец, а без вас мне никак нельзя! Я только сегодня догадался... Ты подумай об этом...

Валя поворачивается ко мне. Но я не успеваю ответить. Павлик тянет ее за полу:

— Что? — глухо спросил я и обернулся.

— Что тебе нужно? — отрывисто, но не обернувшись, спросил я.

— Вот, Семен. До вечера будешь ездить с моими. Завтра захвати свои. Запомни, завод пропускает пятнадцать машин в час. Эта, — он ткнул пальцем в сторону полуторки, — не в счет. Она здесь к случаю. Главный потребитель — заводские. У них новые машины, и их много. Но они почти все приходят один за другим. Расстояние между первым и последним — двадцать две минуты, проверено. Придешь на пять минут позднее — придется ждать, как сейчас. Понял?

Я плотно стискиваю челюсти, смотрю в небо, битком набитое звездами, и строчка за строчкой вспоминаю письмо Феликса. Его утром принесла наша поселковая почтальонша. Я заметил ее еще в самом конце дороги. Она переходила от калитки к калитке. Я пил молоко и из-за головы отца следил за ней. Она миновала соседний двор. Я уже знал, что есть письмо и это письмо мне.

— Ясно... хозяин. — Я нашел имя этому человеку. И оно мне понравилось.

— Не повезу.

— А иди ты... — бросил угрюмый племянник и пошел, покачиваясь в такт шагам. Длинная фиолетовая тень его скользила по траве.

— Ну, стоят. А если ты мне машину завтра угробишь? По-твоему, это последняя в Горске стройка? На будущий год крупозавод сдавать и мельницу, да еще в Тамбовском сушилку. Сегодня десять тысяч целины подняли, а завтра еще двадцать поднимут. Где я на вас машин наберусь!

— Ты подумай и поймешь сам. Когда Витька прорвался к вашим воротам и шел с мячом на тебя, ты присел... — Я нарочно говорю с Павликом о наших дневных делах. Надо, чтобы Валя немного пришла в себя. Она слушает нас и думает о своем. Как тогда, в первый раз, когда выходила от Павлика.

— Вы сватаете Валю за этого? — спросил я, усмехнувшись.

Валя помешивала ложкой в стакане. Я сел напротив нее, подвинул ей стакан. Вдруг Павлик неожиданно звонким и повзрослевшим голосом сказал:

И через неделю, как и на второй и на третий день, когда я поставил «газик» в строй и вылез из кабины, земля подо мной кружилась и падала, как после хорошего шторма. Я добрел до ямы с песком и плюхнулся на низенькую, отполированную задами лавку. За моей спиной к воротам потянулись рабочие. Я не стал поворачиваться: Валя выходит последней. Она сама найдет меня...

— Есть, — ответил племянник. — А тебе-то что?

Наконец меня позвали.

Небо было черным и далеким и все усыпано звездами. Ветер коршуном падал с высоты и, набирая силу, тяжело уходил вверх. По пути он задевал крыши поселка и макушки тополей, а через несколько секунд снова обрушивался вниз. Он приносил запах зреющей степи. Здесь всегда любой ветер пахнет степью. «Что, интересно, сказал бы Кузьмин? Смог бы он определить направление ветра тут? — подумал я и усмехнулся. — Старый морж! Через неделю научился бы».

На стройке не хватало машин. Это было видно по измученным лицам шоферов, когда они, подавая самосвалы на разгрузку, высовывались из кабин, по покорности девчат из бригады, принимавшей бетон. В ожидании следующей машины они садились кто где, нетерпеливо поглядывая на дорогу. А водитель гнал к воротам порожнюю машину с не опустившимся еще кузовом. На рытвинах грузовик подбрасывало, клацали рессоры, гулко грохотал пустой кузов, и на дорогу шлепались ошметки бетона. Пронзительно сигналя, автомобиль исчезал в клубах пыли.

Федор ловко бросил на сиденье свое грузное тело. Пружины под ним застонали.

— Поглядим, — протянул племянник.

— Трудноватый отпуск тебе, племяш, выдали, — сказал он с усмешкой.

— Поджимают, — машинально согласилась она.

— Что вам нужно от моей соседки? — свистящим шепотом спросила она. — Ходит и ходит... — Кто-то спускался сверху по лестнице. И тетя Лида, смелея, заговорила громче: — Нечего девку с панталыку сбивать! Нечего! Подумаешь, ухажер отыскался!

На этот раз «79-40» попался мне почти на полпути от завода. Осевший под тяжестью бетона, он вынырнул из клуба пыли и исчез. Я понял, что мне сегодня не догнать его, и сжал челюсти.

— Так. Но...

— Я не мальчонок, — нервно заговорил племянник тети Лиды. — Не скалься. Я тебе добром говорю — не ходи...

— Правда, малыш. Витька грубо играет. Но он хорошо играет и не боится мяча...

В коридоре метнулась женская фигура. Застигнутая внезапным моим появлением, женщина не успела юркнуть в свою комнату. Это была тетя Лида. Я прошел мимо, но тетя Лида обогнала меня на лестнице. В руках у нее моталась плетеная кошелка. Внизу, на крыльце, дробь ее туфель оборвалась. Тетя Лида стояла у входа. Маленькое треугольное лицо светилось торжествующим злорадством. Но она боялась и нервничала. И как ни старалась скрыть это, глаза ее выдавали. Я остановился. Заходящее солнце било мне прямо в лицо.

— Мама давно хотела тебе сказать, малыш, — вступил я, — что главное — уметь ждать. Он приедет. Я же рассказывал тебе о своем отце? Приехал же он...

Валя опустила руки на скатерть и побледнела...

— Можете сватать за своего родственника хоть иранскую шахиню, но если еще раз полезете в душу к парню, то...

Валя опускает руку Павлику на плечо.

— Трудовой книжечки-то нету? Нету... Угробит парень машину, кто отвечать будет?

— Мама, когда приедет мой папа? Папа мой когда приедет?

В дверях я обернулся и предложил:

— Добрый, добрый... — отвечает она.

Когда я вывел груженую машину из ворот, на самосвале уже застучал двигатель. Федор, взявшись рукой за дверцу, одной ногой ступил на подножку. При моем появлении он бросил окурок и полез в кабину. Мне даже не пришлось притормаживать — «79-40» плавно тронулся с места и стал набирать скорость. Я слышал, как тяжело воет его мотор на второй передаче.

Тетя Лида захлебнулась и побледнела.

- У тебя есть часы? — спросил Федор.

— Я терпеливый... А ты все одно уедешь.

А тут я, здоровенный парень с тяжелыми, сильными руками, стою посреди двора, гляжу на раскаленные добела звезды, и меня колотит внутренняя дрожь. Отчего она? Может быть, оттого, что ночь все-таки прохладная. Может быть, оттого, что падает на землю ветер и приносит то большое и неумолимое, которое люди называют урожаем...

Павлик щедро поливал мне на руки. Я подставлял ладони. Целый ковшик холодной, прозрачной и голубой воды умещался в моей пригоршне. Я осторожно подносил руки к самому рту и окунал лицо. Потом Павлик поливал мне на шею. Холодные, упругие капли скатывались за воротник рубашки. Холодными они были только до лопаток. Дальше они нагревались, и я их переставал ощущать. Еще входя, я заметил, что Павлик как будто изменился. Он посмотрел на меня с испугом и, мне показалось, сжался. Но я отнес это за счет своего вида: Павлик никогда не видел меня таким. Я снял с веревки, протянутой через кухню, жесткое застиранное полотенце и вытерся.

— Не знаю... не знаю... — процедил Василь Василич, по-прежнему не глядя на меня.

«79-40» встретился мне при въезде на территорию мелькомбината. Он нахально оттеснил меня в сторону. Его кузов медленно опускался. Федора в кабине не было. На шоферском месте сидел белобрысый парень в серой косоворотке. Поравнявшись со мной, парень высунулся из кабины и подмигнул мне. Я остервенело подал машину под разгрузку, свалил бетон и отъехал в сторону. Смертельно хотелось курить. Все бы готов отдать за одну добрую затяжку.

Самосвал изрядно побегал: коричневый корпус распределителя тронут желтизной, мотор давно потерял серебристый цвет, черная краска воздушного фильтра облупилась, но все было опрятным — проводка бережно оплетена изоляционной лентой, потеки масла тщательно вытерты. В горловине радиатора торчала бумажка. Я вынул ее. «Воды нет», — написал мой предшественник. И, проверяя уровень масла, электролит и тормозную жидкость, я забыл про Федора. В каждом винтике, в каждой заботливо протертой крышке, в каждой гайке этого самосвала жил его прежний шофер. Он должен быть коренастым, в кепочке на лобастой лысеющей голове, с жилистыми крестьянскими руками, с колючей седоватой щетиной на подбородке. Он был бы доволен мной, этот шофер, — я на совесть готовил его машину.

— У тебя дом есть?

— Напрасно вы делаете так, — сказал я, глядя мимо тети Лиды.

Глава шестая

С таким трудным грузом я никогда не имел дела. На первом же повороте зыбкая масса навалилась на наружный борт так, что я едва удержал машину. А на подъеме бетон сполз назад. Кузов сразу отяжелел, и на малейшем бугорке передние колеса на мгновение отрывались от земли. «79-40» уходил. Теперь, когда я был у подножья подъема, самосвал Федора, показав мне хвост, исчезал вверху. Содрогался железный пол, тряслись крылья, клацали дверцы. Я хотел догнать Федора — срезал повороты, едва удерживая управление, покрышки визжали, с размаху бросал машину на подъем и очертя голову несся на спуске. Руки на руле вспотели, во рту пересохло. Я смертельно хотел курить, но об этом и думать было нечего. Оторвать руку от баранки, опустить ее в карман, достать папиросу, потянуться вправо и вынуть спички... Интересно, что бы сказал мне тот аккуратный водитель, услышав, как надрывается выпестованный им мотор и стонут заботливо смазанные рессоры!

— Добрый вечер, — говорю я.

Не дав ей договорить, я решительно перебил ее:

Каждый вечер мы с Павликом идем ее встречать. Я сажусь на насыпь подъездных путей, на почтительном расстоянии от проходной, а Павлик прыгает возле ворот на не окрепших еще после болезни ногах. Я закуриваю и поглядываю в сторону ворот. Поток рабочих редеет, редеет, потом иссякает совсем. Мы остаемся с Павликом одни. Еще только вахтер, мордатый мужик с заплывшими глазами и с револьвером в обшарпанной кобуре, молчаливо возвышается у ворот. Он стоит, расставив жирные ноги, и ждет, когда можно закрыть ворота. Ему никакого дела нет до нас.

«Наверно, у него в хозяйстве есть гуси, — подумал я. — По воскресеньям он строит сарай из горбылей, а потом трескает гусятину. Он крепче долбанется, чем я». Вслух я сказал:

Я медленно ехал мимо стройки. Недостроенные бункера были похожи на пароходные трубы... Мне показалось, что на лесах мелькнула красная косынка Вали. «Привезу бетон, тогда...» — подумал я и прибавил газу.

Он меня не слушал, обращался только к Федору.

«...Где ты, старик? Пишу и тороплюсь: танкер уходит через десять минут. Отсюда, из рубки, я вижу его серый борт. Ему трудно держаться — немного поматывает... Старина, это тот самый танкер, что встречал нас у Сигнального. Помнишь? Капитан танкера все знает, он думал, что мы тогда не дотопаем, — «Коршун» здорово сидел в воде.

Ну, что тебе сказать? Мы в Бристольском. Как всегда, пасмурно и ветрено. Чайки и бакланы. Рыбы — навалом, успевай брать. Через недельку дадим план.

В твоей каюте живет Меньшенький. Он спит на верхней койке, а на твою даже не разрешает садиться.

Славикова и Мелешу я поставил на руль. Мелеша в вахте у Мишки. Ты бы посмотрел на их морды. У первого китобоя, когда он убил первого кашалота, было, наверно, такое же выражение. В общем, увидишь сам...

Кланяйся домашним.

Ф е л и к с...»

Я долго искал Большую Медведицу. Было очень много звезд. К тому же в Петропавловске она выше и кончиком цепляется за далекие горы. А в Бристоле еще выше и как-то по-чудному перевернута.

Я прочитал обратный адрес.

Всю ночь ревел и стонал ветер. Время от времени с грохотом шевелилась железная кровля. Мелко дрожали стекла, поскрипывали закрытые ставни. И словно кто-то большой летел и не мог улететь — за стеной под окнами бились высокие тополя. В комнате стояла непроницаемая темнота — вытянутая рука окуналась в чернильный воздух.

— Василь Василич, я его проверю. Сам. Людей, вы знаете, не хватает. Ты на самосвале работал? — повернулся ко мне Федор.

В дальнем углу открытой площадки, отведенной под автопарк, глыбилось несколько новеньких грузовиков. Прямо из-под колес у них рос бурьян, кое-где почерневший от нигрола. Запыленными фарами они мертво смотрели в забор. Неподалеку, на самом солнцепеке стоял поношенный самосвал ГАЗ-93. Он был вымыт и только чуть-чуть припорошен пылью. Федор направился к нему. Даже при беглом взгляде со стороны можно было понять, что автомобиль досыта поработал на своем веку. Я присвистнул. Федор и ухом не повел.

— Ах ты... Ах ты... — забормотала она.

— Как ты себя вел, мальчик? — спрашивает она.

— Хорошо, Павлик... Надо быть честным. Тебе не нравится, что я прихожу к вам? — грустно спросил я. — Тебе не по нутру, что я, большой и. чужой, прихожу сюда, умываюсь, распиваю чай? Мне тоже было противно, когда ко мне в машинное отделение на траулере приходил кто-нибудь и вел себя как хозяин... — Я впервые заговорил с Павликом о море.

Федора я нашел в механической. Мне сказали в проходной, что завгар здесь. Я постоял на дороге, привыкая к сумеркам цеха, и увидел Федора — он сутулился над маленьким токарным станком. Станок визжал и брызгал стружкой. Федор не отрываясь поманил меня. Когда деталь была готова, он вынул ее из патрона. Станок свистел на холостом ходу. Федор сдвинул на лоб защитные очки.

— Ответь же мне, Николай Аристархович, транспорт — управлению, комбинат — хлебопродуктам принадлежит, запчасти — Главмашсбыту. А я чей? Бабушкин внучек?

...У меня еще хватило духу заправиться и обмыть машину. Правда, на мойку я не поехал, а окатил ее из шланга тут же, на стоянке.

Я лежал на жаркой кровати и пытался представить себе, откуда дует ветер сейчас в этом городе. Я вышел на улицу. Тяжелый кованый крючок, на который ночью изнутри запиралась входная дверь, долго раскачивался, стукаясь о косяк.

Когда до меня оставалось только две машины, из ворот завода вышел самосвал «79-40». Федор вскочил к нему на подножку. Самосвал свернул на обочину и остановился. Федор подошел ко мне.

Резко, словно неожиданно что-то решив, он остановился, вынул из кармана два белых ключика на желтой цепочке и протянул мне:

Пока Павлик возится с замком, открывая дверь, мы стоим на лестничной площадке. Я слышу, как Валя дышит.

Тогда я остановился и в упор спросил у него:

— В механической есть компрессор... Подъезжай туда... Спросишь... Я приду.

Всю ночь ревел и стонал ветер. Он круто падал с высоты, ударялся грудью о землю и тяжело уходил вверх, задевая по пути соседние дома и деревья, чтобы через несколько секунд снова обрушиться вниз.

— Ну как? — спросил Федор. Он подошел ко мне, когда я закуривал.

— Экстра. Экстра-класс! А ты: «Плохо тянет». Это трасса тебя умотала. Денька три поездишь — привыкнешь. Особенно первый поворот трудноват. Как раз скорость набираешь, а тут поворот. Ну, жми, Семен, жми... — И он тронул борт, словно хотел подтолкнуть.

— А я разве боюсь?

— Есть, — ответил я, — но они дома...

— Ладно, Семен, выйдь пока, — сказал Федор.

Мы пошли. Вахтер колыхнулся и закрыл за нами ворота...

Этот прочно стоял на бурой от заката и росы траве. Его слегка расставленные ноги в кирзовых сапогах казались чугунными и непоколебимыми.

— Это тетя Лида, — сказала Валя. — Она хочет, чтобы я вышла замуж за ее племянника.

— Это мне. От Феликса, — сказал я, уходя в дом.

— А я на себе не повезу.

Там, где меня подбрасывало почти до потолка, а руль, словно живой, рвался из рук, этот самосвал плавно приседал или слегка кренился. На последней трети пути на дороге впереди ничего не было. Только встречные машины выныривали из редеющего облака пыли и с ревом проносились мимо...

Он шел немного впереди, сутулясь и привычно заложив руки за спину. Полы его пиджачка, замасленного, с побелевшими на плечах швами, развевались.

— И ты все подготовил для семейной жизни? Все обдумал и решил, что в твои годы и с твоим уменьем жить такая справная баба даже с мальчишкой тебе в самый раз... Да?

— Можно ехать, — сказал я Федору. — Только баллоны подкачать бы...

— На троечку... Семен говорит.

— Тогда была война!

Перед тем как отдать желтый конвертик, она с любопытством глянула на него. — Дальнее письмо-то, камчатское...

Нашел тряпку и протер все, до чего мог дотянуться. Залил воду. Потом завел — двигатель фыркнул, помедлил и заработал. И работал он тихо и ровно. На блок можно было ставить кружку с водой — вода только зарябится. Так в Петропавловске на судоверфи один инженер проверял качество ремонта дизелей. Я подождал, пока мотор прогреется, включил подъемник. Кузов послушно пополз вверх...

— Тетка Настасья! Принимай почту, — позвала почтальонша, роясь в сумке.

— Какой бетон? — Валя слегка наклонилась ко мне.

— Не ходи больше, — густо сказал племянник.

Я пошел к Павлику. Он сидел на подоконнике, поджав под себя ноги. Я стал рядом с ним и положил руку на его маленькое, упрямое плечо.

— Не в этом дело, хозяин. Зря торгуешься. Я тут ни при чем. Даже когда я уеду, у тебя ничего не выйдет.

— В тралфлоте.

— На самосвале, — соврал я.

В следующий рейс, только что разминувшись с самосвалом «79-40» на повороте, я обогнал горжилстроевскую трехтонку и так прижал ее к кювету, что водитель должен был затормозить. Борт трехтонки пролетел впритирку.

— Не повезу...

«История повторяется, — подумал я. — Пришла пора, и теперь я кому-то мешаю. Неужели и я был похож на него, и я так же капитально готовился жить, и у меня так же тряслись губы, когда Майка сказала мне, что ничего не будет, ничего?»

Я не стал больше слушать и пошел прочь. Племянник двинулся следом. На пустыре он нагнал меня.

Я уже перестал считать рейсы. И в последний раз встретился с «79-40» в трехстах метрах от завода. Еще издали заметив меня, парень высунулся из кабины и показал мне большой палец. Он что-то прокричал, но я не расслышал. Кажется, впервые за этот день я улыбнулся, с трудом разлепив спекшиеся губы, и сел поудобнее...

— Монтажники поджимают. Машин мало, людей не хватает. Пятнадцать человек послали в колхоз... — отвечает она.

На «Коршуне» я знал свое место, знал, что буду делать через час, через день, через месяц. Знал, что мне предстоит приблизительно на год вперед. У меня не было другой судьбы, кроме судьбы «Коршуна». И перед штормом я мог позволить себе спокойно раскуривать у фальшборта и лениво подшучивать над матросами, которые суетились на палубе, в последний раз проверяя найтовку, задрайку трюмов, потому что придет мое время и я спущусь к дизелям, и тогда все, кто сейчас злобно огрызается, будут прислушиваться к дыханию дизеля, как к моему собственному, это станет для них чем-то единым.

— Да, — удивленно просопел племянник тети Лиды.

— Мне повезло. Сегодня обедали с ним вместе...

— Эй, хозяин!

Окончания спора я не слышал. Голоса затихали где-то на втором этаже. Хлопнула дверь, прокатились и замолкли шаги...

Пригладив редкие жесткие волосы ладонью, он вошел в кабинет. Минут десять я стоял у окна в конце коридора. За спиной хлопали двери, раздавались шаги и обрывки чужих разговоров. И оттого, что я отвык от всего здешнего, мне показалось, что люди разговаривали на каком-то иностранном языке. Рядом за стеной не умолкая работала пишущая машинка. По лестнице прошла шумная ватага. Выделялся густой низкий голос:

— Не ходи, — упрямо повторил он, приноравливаясь к моему шагу. — Все равно ты не житель здесь...

Она вызывающе вскинула острый подбородок. У нее был узкий рот с тонкими, бескровными, может быть, от волненья, губами.

— Готов? — спросил он, оглядев меня.

— Дадим ему девяносто третий, все равно он долго не проходит.

Я все еще сидел, дурацки улыбаясь, и глядел снизу в ее лицо. Мне было видно, что под распахнутой парусиновой курткой кофточка, которая издали всегда мне казалась белой, совсем не белая — на груди и на животе на ней были темные потеки и пятна — от пыли, пота и бетона, и пахла Валя бетоном и ветром. Наверно, там, на высоте, всегда ветер, как в море. И еще она немного пахла горьковатым запахом костра.

— То-то — не угроблю. — Федор посмотрел на меня своими глубоко запавшими темными глазами. — Идем...

— Идем пить чай.

— Правильно сделали... — Он посмотрел на часы, отогнув рукав черным потрескавшимся пальцем. — Через полчаса перерыв. Отправляйся переодеваться. В час жди меня в кадрах. Знаешь где? Первый этаж, вторая дверь налево... Там скамеечка есть. Я приду.

В воротах незыблемо маячил вислопузый вахтер. Скрипел гравий под неторопливыми шагами последних рабочих. Я сидел перед ямой, усыпанной окурками, и ни о чем не думал.

— Прямо. Поехали, — коротко приказал он, захлопывая дверь.

Федор смотрел в боковое окно, прочно расставив ноги, обутые в солдатские сапоги.

Я понял, что начинается проверка. «Ну, ладно, черт, смотри», — беззлобно подумал я, открывая дверцу. В кабине было неимоверно душно. Точно резиновый, ударил в лицо мне жаркий, спертый воздух. Металл обжигал руки, а клеенчатое потрескавшееся сиденье прогрело меня до самых мозгов. Я включил зажигание. Стрелки приборов ожили и закачались. В баке было литров пятьдесят бензина. Я прижал кнопку сигнала — у самосвала оказался спокойный бархатный тенор. Потом я выключил зажигание, неторопливо вышел из кабины и поднял капот. Федор не был равнодушным — он внимательно следил за мной. Я старался не суетиться. Мне было печально и радостно прикасаться к машине. И то время, когда я гонял по степи разъездную полуторку, показалось мне милым и таким далеким, как детство, как бабушкино лоскутное одеяло. Мои руки тоже помнили машину — они все точнее ложились там, где было нужно. Иногда они медлили — припоминали...

— У мужчин всегда много дел. Даже если нет войны, Павлик.

До бетонного завода километров восемь — не больше. Он стоит на самой окраине, за последними домиками поселка. Перед ним выстроилась колонна самосвалов. Здесь были заводские МАЗы с четкими номерами на окрашенных в зеленое бортах, потрепанные самосвалы горжилстроя, один ЗИЛ нашего СМУ и даже полуторка из ближайшего колхоза — у нее на борту был районный номер. Я пристроился за полуторкой и заглушил мотор.

«Ах да, — подумал я. — Она ведь еще ничего не знает. Я так и не смог ее повидать».

В море Кузьмин угадывал направление ветра по запаху и по вкусу. Ночью на палубе он шумно вдыхал воздух и говорил — «кисляк» или «горнячок» работает. «Кисляк», или южный ветер, по его словам, оставлял на губах кислинку и был сырым и тяжелым, северный — «горняк» — сухим и немного колючим; ветер с оста пахнул берегом. Как бы далеко от побережья ни мотался «Коршун», Кузьмин по ветру узнавал, на траверзе какого комбината мы находимся — Петровского, имени Микояна или Октябрьского.

— Словом, так. Несчастная любовь — дело твое личное, но парнишке биографию не порть и в душу не лезь...

Ровно в час я ждал Федора у обшарпанных дверей с табличкой «Отдел кадров». Федор появился почти тотчас, будто шел следом.

— Не знаю, не знаю, — качал головой пожилой мужчина с сухим желчным лицом. Он пожевал губами и повторил: — Не знаю... Шесть лет товарищ не садился за руль... Так? — резко обратился он ко мне.

— В конторе был?

— Да ведь бетонщицы стоят!

— Повезе-е-ешь.

Я наверстывал минуту за минутой, запоминая профиль дороги. Я уже знал, что на восьмой минуте езды порожняком — мост, за ним спуск и рытвина. На двенадцатой начинался подъем.

— Видишь ли, мальчик, — почти шепотом медленно выговорила она, — видишь ли, я давно хотела тебе сказать...

— Ну! — недружелюбно обернулся он.

— Ты не горячись, Ковалев, не горячись, — торопливо увещевал тот, кого назвали Николаем Аристарховичем. Голос у него был круглый. — И транспорт, и комбинат, и запчасти — государственные. Понял? — Этот голос шел на таком напряжении, что я представил побагровевшее лицо говорившего. — Да и что ты ко мне прицепился? — взорвался он. — Нет у меня транспорта. Девчонки без бетона простаивают, съели меня. Будь возможность, я и телеги занарядил бы под бетон.

— Сюда послали. К вам...

Внизу, насколько хватало глаз, расстилалась степь. Она обрушивалась на Горск со всех сторон, вклинивалась в него заливами и ручейками дорог и тропинок, просачиваясь между строениями. Дома поселка, чуть-чуть оторвавшегося от остального города, были похожи на прибрежные камни.

Ее пальцы отпустили халатик. Домашняя улыбка, с которой она встретила меня и с которой вела меня по коридору, медленно переходила в беспомощную, смуглое лицо начало наливаться бледностью, а в глазах, сделавшихся сразу темными и глубокими, рождалось недоумение и боль.

— Ну да, его только надо подогреть, он уже кипел... — пошутил я. — Но тебе через три часа на работу...

— А разве мы не пойдем сегодня встречать маму? — грустно спросил Павлик.

Я прикинул, что если проскочу спуск на скорости шестьдесят, то пять минут могу подождать. Выйду из кабины и открою капот. Но потом надо проскочить этот проклятый спуск на шестидесяти. Иначе долго придется пилить на второй. Там рытвина и поворот. Я припоминал этот кусок дороги метр за метром. Рытвина как раз у подножья. Могут полететь рессоры. «Попробую пройти по обочине, — подумал я. — Выжму сцепление и проскочу. Иначе МАЗы придут раньше и я потеряю целый час».

Мне захотелось спросить Федора о чем-нибудь обыденном, совершенно не относящемся к нашему разговору. Но я только усмехнулся и тоже склонился над столом.

На свежеоструганном столе, еще пахнущем сосной, сдвинув в сторону ворох стружек, Федор разложил тетрадь.

— Я провожу тебя...

— Не знаю...

Феликс долго стоял на правом крыле мостика с биноклем в посиневших от холода пальцах. За его спиной дверь в рубку была открыта.

Я оделся и сказал:

Он слишком явно ждал, когда медлительный шофер уйдет и оставит его наедине с машиной, потому что он тоже начинал новую, еще не испытанную дорогу.

— Хорошо, но мы вдвоем!

— На стройку. Ты никогда не видел ее ночью...

— Каждый день нам присылают сводку погоды. Сегодня к ночи обещали дождик... Посмотри, какая ночь, — дождя не будет... А я давно хотела тебе показать это...

С каждой секундой Федор все больше настораживался. Может быть, он ждал неприятного известия из гаража — завгаров не будят из-за пустяков — и готовился...

— Он всю трассу разметил, вроде как буйки поставил — где какую передачу врубать и с какой скоростью надо ехать. С точностью до метра. Здорово придумал, —сказал я.

Алешка взглянул на меня враждебно и вопросительно. И я чуть заметно, скорее для самого себя, пожал плечами.

— Не надломлюсь, Федор Кириллыч! —- излишне бодро воскликнул Алешка. Его глаза сухо и жестко блеснули.

И оттого, что я увидел это, оттого, что из глубины комнат, погруженных в сумрак, веяло сонным человечьим теплом, точно таким же, как у нас дома, как в каюте на «Коршуне», когда возвращаешься туда после вахты; оттого, что сам Федор в застиранной растянувшейся майке, открывавшей сильные, но беззащитно белые плечи и спину, сосредоточенно склонился над столом, а редкие жесткие волосы на его затылке торчали смешными вихрами, я почувствовал себя так, будто передо мной приоткрылась тайная чужая душа. Приоткрылась и перестала быть чужой.

— Да, — отозвался я. — Здорово... Завгар знает?

Когда машина миновала спуск и начала преодолевать подъем, я открыл дверцу, стал на подножку и поглядел назад. Они все еще стояли на мосту — так, как я оставил их, — порознь. Потом маленькая фигурка пододвинулась к большой и они слились. Наверно, Павлик подошел к Вале и взял ее. за руку.

Я знал, что теперь Федор, так же как Феликс или Меньшенький, для меня не просто привычное имя. Показалось, будто давно-давно и навсегда мне понятны эти умные, осторожные, не сразу доверяющие глаза, неторопливые руки и сутулая, затаившая стремительность фигура.

— Я отдохнула вечером. Не уходи.

Камень в кювете пожелтел от дождей и зарос бурьяном. Алешка вытоптал бурьян. И камень опять сделался заметным.

— Трасса... Мост... Развилка, — говорил он, рисуя значки. — Показывайте вашу стратегию.

— Счастливо! — крикнул я.

— Правильно!

— Закурим? — предложил я.

В час он должен прийти на шоссе. Наверно, он будет сидеть на отвале, маленький и ладный, а его ноги в разношенных сандаликах будут похожи на медвежоночьи лапы, как в первый раз.

— В ящике с гвоздями в углу глянь, — совсем рядом прозвучал отцов голос...

Я попытался предположить, как поступили бы сейчас Феликс или Меньшенький. Но никак не мог представить их здесь, в этой обстановке: ни Костю, ни Феликса, ни даже Мишку.

— Ну что ж, — сказал Федор, кладя карандаш. — Неплохо придумано. Неплохо... Можно бросить еще пару ЗИЛов — тогда успеем в самый раз.

— Вот бетонка, — нарисовал он в уголке жирный квадратик, глубоко вдавливая карандаш. В его коротких черных пальцах с ногтями, остриженными под корень, карандаш был неестественно тонким.

— Нет, еще не скоро.

— Ты здорово водишь, — сказал я.

— Так, — сказал он и пошел на кухню, шелестя задниками стоптанных тапочек. В печке еще тлели угли. Отец свернул козью ножку, разворошил уголь, закурил и надсадно закашлялся...

— Давно так ездишь?

— Хорошо, батя...

Мой самосвал шел четвертым. У завода остановились. Алешка спрыгнул на дорогу и побежал вдоль колонны, останавливаясь возле каждой машины и что-то объясняя водителям.

Я включил передачу и медленно тронулся в путь. Алешка шел рядом, положив руку на дверку самосвала.

Ребята уже потянулись вверх редкой цепочкой — их вел Меньшенький. Он что-то кричал и размахивал руками. А Семен никак не мог оторвать взгляд от моря. Феликс, не дождавшись его, вернулся. Он все понял.

Мы вошли в башню. Узенькая железная лестница; похожая на корабельный трап, маршами уходила вверх. Через каждые два пролета горели дежурные лампочки. Их света было мало, чтоб осветить всю эту громадину. Здесь не хотелось разговаривать, потому что даже малейший звук разрастался и медленно поднимался кверху.

Сначала мы выбивались из ритма. Потом ребята освоились с трассой. И по секундам, по минуте мы стали отвоевывать время. Выгадывали на погрузке, выжимали из машин все. Долго не давалась развилка. Получалось так, что мы постоянно встречались тут с МАЗами: они шли по прямой, а нам перед поворотом приходилось сбавлять скорость, и они успевали вырваться вперед. Но на третий день МАЗы уступили нам дорогу. Алешкин ЗИЛ, страшно накренившись, с воем пролетел перед самым радиатором головного МАЗа. Их колонна вынуждена была притормозить. Больше мы не пропускали их вперед.

Чем ближе подъезжали мы к заводу, тем беспокойнее становился Алешка, точно он хотел от чего-то избавиться.

Я ускоряю шаги, увидев издали свой облупленный ГАЗ-93.

Автомобиль, когда с ним бываешь один на один, делается живым. Он словно понимает твое состояние. То он тянет так, что удержу нет и мотор отзывается на малейшее движение педали газа, то вдруг мощность куда-то проваливается — газуешь изо всех сил, поршни яростно мотаются, но кажется, что шоссе стало вязким и приклеивается к баллонам; то он удовлетворенно журчит свою ровную, бесконечную песенку, и запахи зреющей степи хлещут в радиатор и ветровое стекло, вытесняя из кабины все остальное.

Я начал одеваться. Проснулся отец. Он вышел во двор. Я протянул ему телеграмму. Он взял у меня лампу, поставил ее на стол и, далеко отнеся руку с телеграммой, стал читать. Затем перевернул ее и поглядел, нет ли чего на обратной стороне.

И вдруг сердце мое сжалось от радостного волнения: слева, совсем недалеко, я увидел сопки. Если пойти туда наискосок через степь, обязательно выйдешь к морю. Я подумал о нем сейчас так, будто никогда еще по-настоящему не видел его.

— Семен Василич! — громко позвал Алешка, заглядывая в мою кабину. — Все запомнили? Первая — березка. Следите за мной. Восемь рейсов обещаю!

— Здесь двести пятьдесят три метра. До нее надо набрать скорость в сорок километров. На прямой не получится. Я подхожу к ней на третьей, с полным газом. Потом — уклон. Заметили?

— Отдыхать, ребята. Никаких гуляний. Приведите в порядок машины, и отдыхать. Гулять после будем. Урожай примем и погуляем. — Федор наморщил лоб и вспомнил: — Да, Сеня, посмотри карбюратор. По-моему, ты ходишь на богатой смеси — дым из глушителя валит, как из паровоза. А тебе, Лешка, пора поменять местами передние скаты. Не то к осени останешься без резины.

— Наверно, раскрылся. Я пойду укрою его, — прошептала Валя и, легко спрыгнув с дивана, подобрав полы халатика, на цыпочках пошла в соседнюю комнату.

Осторожно я шарил руками впотьмах. Звякнули бутылки, посыпались какие-то коробки...

— Где ты живешь?

Полуторка неслась на полном газу.

Помедлив, я ответил:

Она ушла. Я сел на диван. Но тут же встал и пошел за ней.

Головной ЗИЛ, а за ним остальные только чуть притормозили. Я махнул рукой. Легко дыша моторами, они обошли меня и канули за мостом на спуске. Оттуда густо задымила пыль, пять раз — я считал — громыхнули кузова. И все затихло.

— Чепуха! Я скажу, что забыла в прорабской наряды...

Без семнадцати двенадцать я пришел из третьего рейса. Через пять минут подряд один за другим с небольшими интервалами появилось четыре ЗИЛа. Это был их четвертый рейс. Ровно в двенадцать пригнал свою машину Алешка. Он сделал пять рейсов и не потерял ни минуты.

— Масло держи чуть-чуть пониже уровня, чтобы не забрызгивало свечи. А закончат бункера — надо сменить кольца. До тех пор двигатель еще помолотит.

Я резко повернулся к ней, взял ее милое усталое лицо в ладони. Тугой комок подкатывал к горлу. Я сказал:

Закурив, Федор грузно повернулся к Алешке.

Спустя два месяца, серым октябрьским днем «Коршун» бросил якорь в Северной. У него были полны трюмы, но рыбокомбинат радировал, что сможет принять рыбу только завтра утром.

Его лицо, косоворотка с засученными по локоть рукавами, коротковатые, вздувшиеся на коленях брюки, парусиновые тапочки — все было серым от пыли. Он улыбнулся, разжав серые губы, и удивленно сказал:

— Это когда я вырасту?

— Я помню, — сказал я. — Первая — березка. И спуск — до камня. Там подъем начинается. Потом — мост...

Я с треском затянул ручной тормоз и ринулся навстречу Павлику. Я подхватил его недалеко от шоссе и, прижимая к себе, понес в машину. Павлик нервно плакал и вздрагивал. Он прятал от меня прозрачное с грязными разводами лицо. И я не заглядывал — что ж, ведь и мужчина имеет право поплакать, и не надо ему мешать. А впрочем, я тоже чуть-чуть отворачивался в сторону и немного побаивался, что он посмотрит на меня...

— Не за что, — глухо отозвался он.

И, несмотря на то, что Павлику было невесело и он с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, он недоверчиво спросил:

Дверь в комнату была открыта. Виднелся краешек широкой кровати: там спали дети. Из-под одеяла выглядывало несколько пар детских ног.

— А как же чай? — спросила она весело. — Ты же хотел чаю!

Девчата, перепачканные с головы до ног бетоном и поэтому одинаковые, еле шевелились. Было видно, какими тяжелыми стали для них лопаты.

Валя порывисто протянула мне узкую руку с твердыми бугорками мозолей на ладони.

— Одно зараз ясно: мы с Федором да вот еще с Валюхой твоей коммунизм сработать справились бы годков за пятнадцать... Мабудь, Хрущев вас с Алехой в виду имел — пять лет набросил... на размышления...

Больше я не гонялся за Алешкиным самосвалом, я вообще больше никого не обгонял. Словно привязанный, мой ГАЗ-93 рейс за рейсом шел четвертым в колонне.

— В другом кармане бутылка с молоком. Нашел?

Миновали приземистую беленую пожарку и поехали вдоль узкой улочки, погруженной в мягкий июльский полумрак. Вверху светилось зеленое небо. И дорога была мягкая и ласковая. Казалось, что она прогибается под колесами.

Павлик разложил еду на газете между мной и собой. Достал бутылку с молоком. Бумажную пробку он вытащил зубами.

Грузовик, стоявший за моим «газиком», пронзительно засигналил. Я так и не понял до конца, о чем говорил Алешка, — надо было идти к колонне, — и только расслышал последние слова:

— Ты подожди меня тут. Я не хочу тревожить Павлика и переоденусь в большой комнате...

Несколько минут отец сидел неподвижно. Было тихо, лишь едва слышно сопела передо мной на столе керосиновая лампа да потрескивала батина цигарка. Потом табуретка снова скрипнула — отец поднялся и побрел в сени. Проходя мимо меня, он замедлил шаг, но не остановился. В дверях он сказал:

— Приедешь? — судорожно глотнув, спросил я.

— Хорошо, — весело согласился Павлик. — До свиданья, Семен! — Он спрыгнул на землю.

— Далеко. И поезд придет поздно. Я оставлю вас здесь, в степи. Я очень верю ей.

— Ты хорошо водишь. Я пытался тебя догнать.

Шлагбаум опустился перед самым носом, хотя поезда еще не было видно. По ту сторону переезда застыла небольшая автоколонна: несколько грузовиков с высокими бортами. Над головным бессильно повис полинявший флажок.

О Павлике и Вале я запретил себе думать. Я рассчитывал каждую минуту, гнал самосвал к бетонному заводу и обратно. Руки уже не потели на руле, но как-то, подъехав к заводу и выключив зажигание, я почувствовал, что челюсти мои крепко сжаты, а ноги онемели от напряжения, как в первую машинную вахту на «Пензе».

Мы идем, и каждый из нас уже принадлежит своему предстоящему дню, который начался и солнце которого ощутимо ложится на плечи.

Феликс вытянул руку в сторону широкого распадка, выходящего к воде в конце бухты.

— К Марине пошла. Мы отужинали... Ты что-то припозднился. Поломка?

— Это твое дело, старина, — перебил я его. — Ты пришел, и все в порядке. Сейчас подъедем к мелькомбинату. Нагнись, чтоб тебя не заметил вахтер.

— Напишу. Но ты приедешь — иначе нельзя нам. Слышишь? — Последние слова я произносил, взявшись за ручку дверцы.

— Как же нам быть, Валя? — шепотом спросил я, слегка наклоняясь к ней.

— Я никогда не строила ни домов, ни порта...

— Они должны были победить. Понимаешь, Феликс?

— Да, — отозвался я. И подумал, что мой путь к ним — к ней и Павлику — был тоже долгим и, пожалуй, не менее трудным. Но ни от одной минуты в жизни я бы не отказался.

Перед диваном на столе стояла лампа «грибок». Металлический абажурчик был повернут так, что свет падал на диван и на дверь, в которую мы вошли. Все остальное оставалось в темноте. На диване, поверх старого зеленого одеяла, — развернутая книжка. Я взял ее и посмотрел заголовок. Я видел буквы, но смысл их до меня не доходил. Я покачал книгу в руке, будто взвешивая, и сказал:

Отец обстоятельно шагает к механической, но я медлю, потому что через несколько шагов он остановится и скажет: «Увеличь зазор в свечах. Будет лучше тянуть. Двигатель поношенный. Если увеличишь разрыв, не так станет забрызгивать маслом...» Может быть, он скажет что-нибудь другое... Ну, например, посоветует долить аккумуляторные банки, потому что сейчас жарко и электролит быстро испаряется. А крепкий раствор разъедает свинец. Но обязательно он что-нибудь посоветует. И каждый раз я односложно отвечаю:

«Иду Бристоля тчк Нужен механик тчк Жду Петропавловске тчк Феликс».

Каждое утро я встаю в семь часов утра. Будильник, с вечера поставленный поближе к изголовью, но так, чтобы я не смог дотянуться до него рукой, взрывается ровно в семь. Я сажусь на смятой постели и опускаю босые ноги на прохладные половицы. Потом догадываюсь, что пора вставать. Я валко иду к умывальнику. Он во дворе. И. вода в нем холодная и светлая. Мать подает мне мохнатое полотенце...

— Ты когда-нибудь был здесь? — спросил он.

За пожаркой, на глухой, кончающейся тупичком улице, мазанки лепились тесно. Они были очень похожи одна на другую. Желтое пятно фонаря скользило по заборам, стенам, по черным окнам. Давеча я разворачивался возле колодца с журавлем. Колодец — вот, а дома рядом незнакомы. Я остановился, припоминая, как шел Алешка.

— Больше года...

Я стоял, боясь шелохнуться и спугнуть Валю, и думал о том, что степь, в сущности, очень похожа на море, только в море, если на него посмотреть с высоты, больше огней — суда бредут в разные стороны; в тихую погоду море так же шуршит, только шорох его громче и плотнее и в нем иногда возникают густые нотки металла. Думал о том, что «Коршун» сейчас постукивает дизелем где-то в Кронодском заливе, и мне даже казалось, будто я слышу этот стук: по степи, приближаясь к Горску, катился поезд...

— Радиограмма от Феликса. Через трое суток я должен вернуться...

— Ты веришь мне?

Я видел мысик светлых волос в ложбинке его тоненькой, загоревшей до черноты шеи.

— Гони свой на эстакаду. А я помою здесь. Другим шлангом, — предложил я.

...Отец уже завтракает. Я сажусь напротив. Мы молча едим толченую картошку и первые, едва побуревшие помидоры и запиваем все это молоком из больших белых кружек. Молча встаем. Отец протирает свои очки, надевает кепку, я снимаю с гвоздя в летней кухне пиджак, еще хранящий запах автомашины. Кидаю его на плечо. Карманы у пиджака оттопырились — мама положила мне еду. Тропинка узка для двоих. В калитке я пропускаю отца вперед. Его сутулая спина покачивается в трех шагах передо мной. И я думаю, что отцу уже за пятьдесят, и шея у него совсем по-стариковски изрезана глубокими, черными от металла и масла трещинами, хотя она еще крепко держит его голову и по-прежнему сильна, а мочки ушей поросли жестким серым пухом.

Мне не хотелось думать о завтрашнем дне. Я давно съел свой ужин и сидел на месте, положив локти на стол. Лампа начала коптить. Я убавил фитиль и снова положил руки на стол.

Семен пришел в рубку. Феликс, не оборачиваясь, узнал его по редким увесистым шагам.

Закрыв глаза, я слышал, как шелестят по полу ее босые ноги, представлял себе, как она сейчас нагибается над сыном...

Я промолчал.

— Далеко, — усмехнулся я. — На Камчатку.

— У тебя такое сердце, Сеня, что оно должно вместить и море, и степь, и Павлика, и меня... — сказала Валя. Она улыбнулась и добавила: — Рожью пахнет...

Есть не хотелось. Кусок пирога, который мать утром сунула мне в карман пиджака, не лез в обожженную горячей пылью глотку. Я завернул его в газету, снова сунул обратно, а пиджак повесил в кабине. Без десяти час я сел за руль.

У ворот мы развернулись.

— Служил. К уборочной демобилизовали... Давайте ключи.

Разная бывает усталость: спокойная, когда человек чуть-чуть щурится на закат, лицо его расслабляется, а все тело до краев наполнено приятной тяжестью; темная, глухая, как дневной сон, когда память не выхватывает из пережитого ни одной радостной краски, ни одного светлого звука. И есть усталость нервная, за которой не приходит возрождение. Она копится и оседает морщинами на лоб, сушит глаза, человек ведет себя так, будто не совсем уверен, прав ли он, и невольно продолжает еще действовать, словно стремится что-то поправить...

— Все. Больше нет, — с облегчением сказал он и отрывисто хахакнул. — Здорово?

— Скоро проснется Павлик...

— Хорошо, — сказал я. — Пойдем оба...

— Может быть, завтра... Пожалуй, завтра...

Грустно и немного жаль машину. Я еще держу .руки на потрескавшейся баранке, еще злюсь, что сквозь желтое ветровое стекло плохо видно дорогу, но чувствую, что и для меня мой «газик» с каждым новым рейсом уходит в прошлое.

— Не хочется мне, — отозвался Павлик.

— Поедем быстрей, Семен Василич, — тихо попросил Алешка. — Темнеет. Будет плохо видно.

Я подумал, что Феликс вовремя дал радиограмму, несколько дней назад она была бы преждевременной: я не сумел бы так ясно понять, как нужно мне снова на «Коршун». Человеку что-то в жизни нужно делать до конца.

Может быть, это и называется зрелостью?

— На автобусе доберусь. Или проголосую. Подкинут. Не ходите дальше вы, батя, и вы, маманя.

— Мы поедем быстро, — глухо сказал я, глядя прямо перед собой на дорогу. — Держись за дверцу и за щиток. — Я тронул машину. Павлик еще всхлипывал и дрожал.

— Пирог...

— Мишка! Готовь шлюпку! Вернусь к вечеру. Поднимется зыбь — еще две смычки в воду.

— Маманя, вы не беспокойтесь. Я скоро приеду. Скоро. Самое большее через три года. Или вы приедете ко мне в гости.

— Нельзя мне с тобой ехать сейчас, Сеня, — прошептала она.

Он вдруг осекся и посмотрел на меня. Потом дотронулся до моего плеча и возбужденно заговорил:

«Отвык от настоящей работы», — подумал я, с наслаждением делая первый шаг по земле.

— Дело есть, Федор Кириллыч, — сказал Алешка глуховатым голосом.

— Поедем вместе. Павлик, ты и я. У Феликса две комнаты. Одну он отдаст нам, я уверен...

Прибой степи вскипал над ними серебристой пеной тополиных крон. По темному небу тянулись белые холодные облака. Иногда они закрывали луну, и на степь падали их летучие тени. На краю, почти у самого горизонта, беззвучно катился поезд — игольчатый лучик паровозной фары ощупывал впереди себя дорогу.

— Кто-то из ваших жмет... Торопится, — сказали сзади. Потом тот же голос, в котором одновременно жили усталое восхищение и зависть, произнес: — Красиво идет, сволочь....

— Вон там есть две постройки. Говорят, чуть ли не Беринг строил. Возьми бинокль.

Когда я тронул автомобиль, чтобы развернуться, Алешка подался ко мне всем телом.

— Не забывай моих, наведывайся... Скучно им одним-то будет... И машину тебе поручаю. Техника, брат, дело такое: за ней глаз да глаз. Не в работе сломается, так заржавеет. А мы еще поездим... А когда встретимся, ты уже будешь вывинчивать свечи, а я чистить их.

Шелестя мотором, «москвич» катил к бетонному заводу по пустынному шоссе.

— Хочу, — сказал я.

— Доктор, корабельный доктор.

— За тобой на переборке висит пиджак. Там в кармане есть небольшой харч. Достань. Пожуем без отрыва от производства... Да, да. Там... Достань и разверни газету. Кажется, это пирог?

Потом пала роса. И мы вернулись домой мокрые. Я проводил ее до двери и хотел уйти.

На четвертый день вечером Федор сказал:

— Семен Василич, — с тревогой окликнул он. И не успел я откликнуться, как Алешка вяло махнул рукой и расслабленно поплелся к калитке.

— Вы сколько рейсов сегодня сделали, Семен Василич? — спросил Алешка.

— Глупый. — Она, все еще смеясь, положила голову ко мне на грудь. — Глупый и пахнешь автомобилем... Я ведь не девочка. — Она снова приподнялась и склонилась надо мной. Ее волосы касались моего лица. — Но я ни от чего не отказываюсь: ни от ошибок, ни от радости. Мне нечего стыдиться. У меня светло на душе. А ты... Ты пришел... Еще в тот вечер, когда ты впервые стучал на лестнице своими сапожищами, а после якорь прятал, ты мне стал родным. Я тогда так и не заполнила нарядов... Выключила свет, ходила по комнате и все не могла сообразить, что же произошло.

— Так будет прохладнее, — сказал я. — Можешь побегать здесь, пока я возьму бетон.

Мне было трудно говорить. Никогда еще и никому я не говорил так много.

— Что, Валя? — не понял я.

За спиной послышался рокот мотора. Машина? В такое время это могла быть только попутная...

— Далеко? — равнодушно поинтересовался парень.

Хабаровск.

— Девять. Вчера было десять, — сказал я.

Я шел очень быстро. Чего мне было стесняться? Сейчас я все скажу ей, и пусть она решает. Я шел очень быстро. В ее окне брезжил свет, и я боялся, что, когда подойду, он погаснет. Не скрываясь, я поднялся по лестнице и громко постучал. Сначала за дверью было тихо. Так тихо, что мне стало не по себе. Но потом раздались знакомые легкие шаги. С той стороны ключ искал замочную скважину. Я подумал, что, если сейчас спросят, кто тут, я не отвечу и, наверно, уйду. Но замок плавно щелкнул, дверь открылась, и на пороге, придерживая пальцами возле горла халатик, возникла Валя.

— Мама, — сказал я, подавляя дрожь, — завтра я уезжаю.

— Не потому, — сказал я. — После самосвала странно вести эту коробочку. — Я похлопал рукой по баранке. — Игрушка. Сидишь, точно в корзинке.

Машину пришлось остановить метрах в тридцати от моста. Здесь полотно шоссе чуть-чуть приподнималось над степью. Хорошо видны окраинные домики поселка. Я не глушил мотор, но ясно слышал, как тикают у меня на руке часы. Было без трех минут час. Сначала я сидел, не выпуская баранки, и глядел в окно. Потом вылез из кабины, перешел дорогу и поднялся на отвал кювета. Солнце уже миновало середину неба и висело у меня за спиной. Оно не мешало мне смотреть. Я стоял на отвале, опустив руки, с непокрытой головой. До поселка около полукилометра. Степь окружала домики с темными застывшими тополями над выгоревшими крышами и уходила к горизонту, грузная и неподвижная. Горячий воздух дрожал над ней. Прямая, как луч, тропинка, ведущая от поселка к шоссе, уходила под мост. Там шелестел и лениво перемывал желтые камешки степной безымянный ручей. За мостом он скатывался в балку. Возле моих ног трещал одинокий кузнечик.

Я смотрел на тропинку. Она была пустынна.

— Не ве-е-рите? — обиделся Алешка.

— Что это? — спросил я у шофера.

— Сцепление подызносилось... С большим газом с места не бери — дергает, — объяснял я.

Я поехал. Низкий утренний ветер отжимал пыль вправо. Я высунулся из кабины и ловил воздух ртом. Он еще не успел нагреться, и его холодок пронизывал меня.

— Ты напишешь...

Ох, какое это было утро! С восьми часов солнце хлестало отвесно. Вспышки стекол встречных автомашин били наповал. Раскаленная добела пыль тонкой пудрой ложилась на все вокруг. И когда шофера в ожидании своей очереди ненадолго выходили на обочину размяться и покурить, они с трудом узнавали друг друга. Ребята собирались в кружок и молчали, потому что не хотелось разлеплять обгоревших, потрескавшихся губ... Минута тишины. Ей не мог помешать даже грохот бетономешалок. Он становился маленьким и круглым, и степь поглощала его. А у нее — обожженной и отяжелевшей — не было края. Только справа, за железнодорожным полотном, которое угадывалось отсюда лишь по зыбким восходящим потокам горячего воздуха, синели далекие сопки, такие приземистые, что, конечно, не могли удержать на себе это плотное, знойное небо. И небо, пылая, растекалось дальше. Было тихо, слышалось даже потрескивание остывающих двигателей и шелест сухой травы, когда над степью полосами пролетал случайный ветер.

Я сегодня не видел Валю. Я глаз не отрывал от взбесившейся дороги и лишь изредка позволял себе поглядеть на спидометр и приборы. Больше всего меня беспокоило давление масла — на второй и третьей передаче оно было около одной атмосферы. И только на прямой — две с половиной. Не с насосом ли что? Или, может, разжижилось? Вечером сменю. Я не видел Валю. Но все время ощущал на себе взгляд ее прищуренных от усталости умных глаз с лапками тонких морщинок на веках.

Отец поднялся из гамака и пошел на летнюю кухню. Я ел.

Когда мы встретились с ним в проходной, на побледневшем продолговатом лице Алешки блестели крупные капли — не то воды, не то пота. За несколько минут он постарел и осунулся.

Если Павлик опоздает на пять минут, я проеду мост. Дальше идет спуск, и я не смогу увидеть его, когда он прибежит. А моего возвращения он может и не дождаться.

Алешка не смог открыть дверцу. Он теребил ее, дергал и смутился. Бывает так, что состояние человека можно понять по одному движению. Алешка как-то сразу обмяк и растерялся. Я помог ему выйти.

— Вижу, — проговорил Семен.

Он подошел ко мне. Ни один из нас не удивился этой встрече...

Алешка спрыгнул за ним и долго, со злостью ругаясь, вытирал его о штаны...

— Семен Василич, давайте сюда после работы приедем, вечером. Я вам кое-что покажу. Приедем? На вашем «москвиче»?

— Ночь без дождика? — пошутил я невесело.

— Вид у тебя какой-то странный. Как в бане вымылся или заново родился....

— Научишься...

— Чего молчишь, парень?

Больше в сторону поселка я не смотрел. Я полез в кабину. Вторая передача включилась не сразу — подносилось сцепление. Пришлось газануть на холостом ходу и подождать, пока мотор успокоится. И все-таки я медлил. И в то самое мгновение, когда машина тронулась, что-то словно дернуло меня, и я глянул на тропинку.

— Нет, а что?

— Девочки, — властно сказала одна из них, высокая и широкоплечая. — Примем еще у этого колдуна и — перекур с дремотой!

— Федор не знает... Никто не знает. Алешка один так работает.

Мне показалось, что, выписывая мне путевку, Федор особенно — не так, как всегда, — посмотрел на меня.

Можно было обогнать МАЗы. Но я не решился. Потому что они развели такую пыль, что в трех шагах ни черта не было видно. Если бы Павлик не сидел рядом, я пошел бы на обгон...

— На веслах?

Алешка изнеможенно откинулся на спинку сиденья и вытянул ноги, насколько позволяла тесная кабина «москвича».

Вся трасса у Алешки была размечена. Приметные холмики, брошенная дорожниками дощатая кибитка, километровый столб, мост... В одном месте он как-то вечером, когда на шоссе никого не было, врыл шест с метелкой, в другом — свалил специально привезенный большой камень. От камня начинался подъем. Степь похожа на океан: даже в самый мертвый штиль он вздымает широкую и пологую зыбь. Подъем был незаметным на глаз, но двигатели тяжело перегруженных машин чутко реагировали на него. Еще в первый день я обратил внимание, что примерно в этом месте у мотора ни с того ни с сего появлялась одышка, он грелся и начинал терять мощность. В сумерки даже казалось, что здесь небольшой спуск.

— Переодевайся. — Я по-прежнему не выпускал ее. Она была совсем близко, так близко, что дыхание ее касалось меня, и не торопилась уходить.

Мы сели на мокрое от росы бревно у забора. Алешка закурил и протянул зажженную спичку мне. Лицо у него осунулось, но было спокойным и повзрослевшим. Может быть, это мне лишь показалось: пламя спички осветило его снизу, на подбородке на миг зазолотилась щетина, под глазами легли глубокие тени, темные потрескавшиеся губы были сомкнуты так плотно, что ему, наверно, трудно было их разжимать.

— Вдруг ты сейчас уйдешь на минутку, а вернешься через сто лет? — сказал я.

Я водрузил его на сиденье, плотно прихлопнул дверцу и сел за руль.

— Что с тобой, племяш? Случилось что-нибудь? — спросил он.

— Двенадцатый час поди. Не поздно? Человека беспокоить. Мальчишку взбулгачишь...

— У тебя есть спички? — издалека четко спросил он.

— Не знает, батя, — тихо повторил я. — Алешка один ездит по своим меткам. Второй год...

— Я не плачу. С чего ты взял, что я плачу?

— Давай ты первый. Я поем за поворотом. Там лучше дорога.

— Он никогда не жил с нами. Я была студенткой, он — тоже, курсом старше... Потом он уехал...

— Смотри, парень, не надломись. Долго ли душу с места сдвинуть, — Он постучал себя пальцем по левой стороне груди и добавил: — Сдуру подшипники поплавишь.

Алешка выжидательно посмотрел на меня, вдруг, решившись, сказал:

Мы встретились метрах в тридцати от моста. Это был обыкновенный дощатый мостик с деревянными перилами. Безымянный степной ручей мыл внизу желтые камешки и юрко терялся в траве. Странный ручей, он почему-то проложил себе дорожку не по дну балки, где и грунт был мягче и путь ровнее, а бежал по бугру к далеким сопкам.

— Хлеб, — односложно ответил тот. — Первый хлеб...

Отец перешел в гамак, а я сел на согретую им табуретку.

Шагалось широко. На шоссе возле моста меня ждали. И, выйдя за поселок, на тропинку, я увидел две маленькие фигурки, медленно бредущие по дороге.

Свет из коридора через открытую дверь проникал в кухню и рассеивался по ней. Валя стояла перед окном. Я встал у нее за спиной. На улице появилась луна. Она была где-то высоко. Окна домов, что маячили напротив, влажно блестели, серебрились верхушки тополей, редкие звезды отступили к самому горизонту. Они тоже казались влажными...

— И я не обедал. Мама обещала прийти, а не пришла. Мы ждали ее с тетей Лидой...

— Пойдем... Павлик останется один?

Отец стоял на пороге, смутно белея мешковатыми кальсонами.

— Да не там, старик, — сказал Феликс. — Правей, еще правей... За острым гребнем.

Алешка еще не забыл мальчишеские слова, родившиеся в поселке невесть когда. Было время, когда пацаны в Горске называли дорогу — в то время еще обыкновенный проселок — шоссейкой, а высшую степень уверенности выражали лаконичным «будь спок!» Я вспомнил об этом, и мне стало смешно.

Вскоре вся трасса лежала перед нами на бумаге.

Этот проклятый камень! Алешка вытоптал бурьян, и теперь он заметен метров за семьсот. И березка — ее видно даже ночью. Руки — умнее головы. Теперь они будут заодно с машиной — ей легче, если у камня переключить передачу...

Отец не ответил. Только протяжно скрипнула за моей спиной табуретка — это он повернулся.

Валя взяла меня под руку, но тут же отпустила.

— Это ты, Алешка?

Только однажды Валя, идущая впереди, из темноты сказала мне:

— А когда ты вернешься?

Мы останавливались возле каждой метки. Алешка быстро шагал впереди, говорил коротко и резко. Избегал моего взгляда и с каждым перегоном терял уверенность. Под конец он уже не объяснял, а как будто спрашивал. И я чувствовал себя все более неловко, — молча слушал, молча возвращался за руль.

Федор кивнул и негромко ответил:

Она согласно прикрыла глаза и тотчас открыла их...

В комнате было прохладно. Рассветный ветер шевелил кисти абажура и белые занавески на окнах.

— Мне кажется, что все, что случалось у меня в жизни, — это для того, чтобы я могла тебя встретить.

Отойдя от проходной подальше, мы остановились, глянули друг на друга и засмеялись. И смех еще долго жил в гулкой коробке рабочей башни.

Мы шли знакомой дорогой — по тропинке через пустырь, мимо недостроенного Дома культуры, вдоль высокого забора мелькомбината. Валя взбежала на насыпь подъездных путей и остановилась, поджидая меня.

— Трудно будет — не забывай, что у тебя есть дом, Семен.

— Здорово. Сообразил, чертенок! Я и то подумал, как это другие по восемь да по семь, а он — десять. Трасса каверзная. — Помолчав, отец добавил: — А Федор с ним осторожничает еще.

Новенький высунул из окна ершистую голову:

— Подождем маму?

— Видишь? — еще тише сказала Валя, прижимаясь щекой к моему плечу.

Да, я запретил себе думать о Павлике и Вале. Но сейчас, когда по стройке расползалась густая, точно клейкая тишина, подавляющая последние звуки работы и голоса девчат, я почувствовал, что очень давно ношу вот здесь, на сердце, что-то большое, весомое и светлое. И это самое «что-то» и есть Валя и Павлик. Даже скорее Павлик, а потом Валя.

Но пристать помешал затопленный у берега кунгас. Он был до краев залит водой и сидел килем на грунте. Ослабевшая с отливом волна не могла утащить кунгас и только перекатывалась через борта, колыхала его и стукала о камень. Когда вода спадала, понижался и уровень воды в кунгасе — где-то была пробоина, — и на несколько мгновений показывались измочаленные банки и косой обломок мачты. Если бы кунгас утащило с берега, не было бы мачты. Кто-то в этом кунгасе насмерть бился со штормом.

Она сказала:

— Кто этот человек? — спросила Валя. Я улыбнулся и ответил:

— Это очень обязательно?

В сенях брякнуло ведро. Алешка вошел в дом. Я посмотрел ему вслед.

— Здорово, — сказал мне отец. Он сидел за столом под тополями и курил. На краю стола горела керосиновая лампа. — Как работалось?

— Завгар живет недалеко — на соседней, — сказал он.

— Спать ложись, сынок, — донесся мамин голос, ослабленный дремотой и тишью. — Того и гляди, светать станет.

Мы вошли в комнату. Валя шепотом призналась:

Бетономешалки завода уже работали. Ворота дрогнули и распахнулись.

— Вернусь — доделаю сарай, — сказал я, и мать уткнулась лицом в передник.

— Вот, я почти готова, — прошептала она и, осторожно ступая, пошла к входной двери. В груде разной обуви у порога Валя нашла свои сапоги, натянула их, негромко потопала, пробуя, как они сидят, потом сняла с гвоздя парусиновую куртку с навсегда засученными рукавами. Так одеваются только мальчишки — сразу обе руки в рукава... Она повернулась ко мне, и опять я увидел в ней новое, неизвестное еще минуту назад. И я подумал, что пройдет много лет, и каждый раз, когда она вот так неожиданно, по-мальчишески порывисто и по-женски завершенно обернется, я буду находить в ней новое и ревновать ее к ней самой, к тому, что она до поры до времени таит в себе.

— Я нашла тебя... Потом Павлик болел. Знаешь, Сеня, с тобой я девочка... и мама... мама-девочка... Смешно?

— Спасибо, браток...

Потом Алешка снова поливал машину и, не домыв один бок, сунулся под капот, вынул щуп, посмотрел масло на свет, потер его в пальцах и положил щуп на подножку. Вода сбила его в непросыхающую под эстакадой грязь.

— Да вы не волнуйтесь, товарищ водитель, порядок будет полный. Не первый раз за баранку сажусь...

Степь разворачивалась шире и шире. Я глядел прямо перед собой на летящее навстречу шоссе и пытался понять, откуда приходит к человеку это прозрение, когда он вдруг чувствует, как надежна под ним прогретая солнцем земля, когда в бесконечном степном мареве он различает каждую травинку, а в небе — голубые прожилки облаков, когда всем своим существом понимает, что ветер, летящий утром с востока, пахнет морем, и -когда он вдруг начинает видеть не только ту дорогу, что осталась за плечами, но и ту, что еще лежит впереди.

Я потушил лампу, постоял, привыкая к темноте. «Не может быть, чтобы Алешка уже уснул, — подумал я. — Улицу найти можно — налево за пожаркой, но дом в такую темень отыскать трудно».

— У тебя дрожит вот тут. — Я губами коснулся краешка ее носа, там, где начиналась горьковатая морщинка.

— Здорово... — протянул отец. — У него десять рейсов сегодня.

И Алешка, глядя в сторону и куда-то себе под ноги, как заведенный рассказывал. Настороженность Федора проходила. Он слушал тяжело, не отрываясь. Думал. Коротко переспрашивал.

— Тебя? — Она приподнялась на локте, заглянула мне в глаза. Потом провела пальцами по моим бровям, скользнула по носу и задержалась на губах. И мои губы невольно шевельнулись под ее шершавыми теплыми пальцами. — Тебя? Тебя я тоже понимаю, — серьезно сказала она. И вдруг засмеялась. — Ты большой, тяжелый и глупый... И еще ты пахнешь автомобилем.

Она отрицательно покачала головой и с теплой грустью сказала:

— Трассу с тобой завгар пройдет. Но ты приглядись к самосвалу «79-40». У него борт помят... Издали заметно.

Отойдя, я оглянулся. Новый водитель уже сидел в кабине. Я крикнул:

— За мостом трудный спуск. И рытвина! Береги рессоры.

Он сел на стол, пытливо поглядел на Алешку.

Даже отсюда было видно, что это ребенок, что он бежит из последних сил. Поле оказалось не таким уж ровным. Тропинка ныряла. А вместе с ней исчезала фигурка бегущего, и временами над метляком мелькала одна светлая макушка. Мальчик бежал. Поджимая локотки, он перепрыгивал через канавы, падал, поднимался и бежал снова. Он бежал к мосту на шоссе...

— Как это не знает! — сердито проворчал отец. — Федор — и не знает.

Она притихла и не сразу спросила:

— Будешь пить чай? — спросила она тихо.

Ее губы, собравшиеся до этого строгими оборочками, дрогнули. Она заплакала и опустила лампу. Я обнял ее и сказал:

Тепло от Валиной щеки, и ее дыхание, и степь далеко внизу, и море, к которому я завтра поеду, странно сливались, и сквозь толстые подошвы сапог я чувствовал, как напряженно на одной ноте гудит под нами бетонная башня.

На мгновенье мама приникла ко мне, но не заплакала — только дрожала и никак не могла выговорить прощальных и, как ей казалось, самых необходимых в дорогу слов.

— Буду, — ответил я.

— Может быть, догадывается. Он часто выходит на трассу со мной. Я не говорил, — сказал Алешка. Он отер ладонью лоб. — Душно... Дождя бы...

— Схожу в одно место... Тут, неподалеку.

Два белых ключика на массивной желтой цепочке я все время держал зажатыми в кулаке и вдруг почувствовал их теплоту и тяжесть. Я еще раз обошел самосвал кругом. Постоял, припоминая, все ли сказал. Новенький искоса следил за мной и переминался с ноги на ногу.

Самыми трудными мне казались первые слова, которые я должен был сказать. Но Валя, отбрасывая со лба веселую прядку, тряхнула головой и тихо засмеялась.

— Пусть будет дождь. — ответил я. — Переберусь в сени или на чердак.

— Я не знал этого раньше. Теперь я знаю. Завтра я уеду. Но я напишу тебе. И вы приедете с Павликом. Обязательно приедете. Слышишь?

В хвосте колонны, скрежетнув тормозами, круто осадил ЗИЛ. Клубы пыли, редея, поползли над дорогой. Хлопнула дверца. На обочине возникла по-мальчишески хрупкая и легкая фигура водителя.

— Мой отпуск кончился, мама. Вечером есть поезд?

— Я буду писать, Семен...

— Федор Кириллыч? — спросил Алешка.

— Сюда идите, ребята.

Я вышел на середину моста и вытянул руку. Полуторка затормозила в трех шагах. Я поднял Павлика высоко над головой, хотел поцеловать его, но подумал, что с мужчиной нужно прощаться иначе, даже если он маленький, и осторожно опустил мальчика на землю. Шофер посигналил.

— Эх, Лешка-Алешка, — вздохнул Федор, — До чего ты зеленый! Пацан — пацан и есть. Кому это нужно, чтобы ты один первый был? Пошарь-ка во лбу — тебе в первую голову не нужно... Ну, ладно, ребята. Спать будем. Утром завтра растолкуем нашим. А вы с Семеном покажете на трассе.

— Какие метки? — заинтересовался отец из темноты. Он следил за мной. — Перец на загнетке, в железной банке.

Я сходил за перцем.

Отец стиснул мне плечи черствыми ладонями.

— Да... Я его понимала... Он улыбнется — я знаю, что он думает, он посмотрит — я знаю, что он собирается сказать... Знаешь, как понимала? До последней ниточки...

— Уклончик — ерунда. Но длинный, можно жать на всю.

Мы ели молча. Когда я хотел взять пирог, бутылку отдавал Павлику, и он держал ее наготове в вытянутой руке.

Алешка закончил. Федор поднялся и ушел на веранду.

Развилка дорог (здесь на основную трассу выходили заводские МАЗы) была последней Алешкиной приметой.

Потом она легла на диван и поджала ноги, а я сел рядом.

Шофер не мигая смотрел прямо воспаленными глазами. Он наваливался грудью на руль, и его спина под выгоревшей, пропотевшей гимнастеркой была неестественно выпрямлена, словно человек что-то хотел увидеть на дороге, падающей под колеса, и боялся, что пропустит.

— Ты любила его?

— Я глупый?

— Штаны сейчас надену... Иди до крыльца, Лешка. — Я стоял в стороне, Федор меня не видел. И, открыв калитку, удивился: — Племяш?

— Ясно... В общем, давайте ключи, — нетерпеливо сказал новенький. — Разберусь.

— Спасибо, Алеша.

Валя первая выбралась на воздух через квадратное отверстие в стеке. Теперь выше нас была только мачта с красным огнем...

— Ты не говори маме, что мы возили бетон вместе. Пусть она сама увидит нас потом. Хорошо?

И опять она не двинулась с места.

Валя выключила плитку, мы вышли на улицу. Было тихо, и ночь была почти необитаема. Лишь далеко на станции, словно яркие звезды, светились два высоких огня да в небе над рабочей башней рдела красная лампочка, будто капелька на крыле запоздавшего самолета.

В сенях где-то был фонарик. Несколько дней назад я его видел; батарейка еще дышала.

К машине подошел Федор. Он стремительно бросил на сиденье свое грузное тело. Хлопнула дверца. И самосвал двинулся. Набирая скорость, он шел все ровнее и ровнее. Потом он исчез в распахнутых воротах, а над дорогой повис узкий шлейф пыли.

— Держи. — Он подал мне путевку.

Я из-под руки смотрел в сторону шоссе.

Валя долго молчала.

Глава седьмая

— Малыш, тебе пора домой. Здесь близко. И дорогу ты знаешь. Тебя, наверное, уже ждут.

— Разве почтальон найдет тебя в море, ведь там же нет улиц и домов?

— Направо, за пожаркой.

Я достал фонарик, несколько раз мигнул им в потолок — батарейка слабо, но работала.

— Эту посудину, — тихо сказал он, указывая на кунгас внизу, — не могло утащить с берега. Она пришла с моря. Держались до конца...

— Завтра догоните...

— Встретимся на проходной! Не пожалеете, Семен Василич!

— Нет, раньше. Намного раньше, старина... Пиши мне прямо на судно: Петропавловск, СРТ «Коршун».

— Есть, — ответил я, вынимая коробок. — Только они, кажется, все горелые...

— У меня девять, — сказал Алешка. И уверенно добавил: — Завтра и вы сделаете девять. Может быть, завтра восемь: Но через день — девять.

— Часа за три смотаемся туда и обратно. По отливу легче вернуться.

Она вышла ко мне в белой кофточке, в парусиновых брюках, в носках. Я столько раз видел ее в рабочей одежде, а сейчас не узнал. Передо мной стоял загорелый грустный мальчик, очень похожий на Павлика. Наверно, когда Павлик вырастет и пойдет работать, он будет таким же.

— Подожди, — сказал я.

Алешка медлил.

— Я так и знала, что это ты... Проходи... — сказала она и как маленького взяла меня за руку. — Хочешь чаю?

Я захлопнул капот и еще раз посмотрел на тропинку. «Не придет, — горько усмехнулся я. — Там Ризнич, а здесь тетя Лида оказалась сильнее».

— Да нет же, — воскликнул Алешка таким тоном, будто он давно всех убеждал в этом, но ему не верили. — Ведь по этой самой шоссейке я бетоню второй год. Просто знаю дорогу, будь спок!

— Ты не хочешь взять нас на вокзал? — тихо спросила Валя.

Уже совсем стемнело. Дорога неясно белела впереди. Я включил подфарники.

— Закурим...

Потом они пошли вслед за остальными. И чем выше они поднимались, тем крепче становился ветер. Наверху он был таким сильным, что приходилось идти, наваливаясь на него всем телом. Было слышно, как по ту сторону скалы ревет и грохочет начинающийся шторм.

Она откинула голову и теплым затылком коснулась меня. Я взял ее за плечи и осторожно тронул губами ее волосы.

Алешка отвел самосвал в сторону. В ту же минуту на мелькомбинате засвистел паровой свисток. Перерыв.

— В Олюторке вообще был, а здесь, кажется, впервые...

— Вот купила настольную лампу и решила обновить — читаю...

— Добрый вечер, батя... Шесть рейсов, — ответил я. — Где мама?

Отлив уже начался. Дойти до конца бухты на шлюпке было трудно. Матросы заметно устали — им редко приходилось работать на веслах. Феликс решил зайти в маленький заливчик, вдававшийся в каменистое подножье нависшей над бухтой скалы, и продолжить путь пешком.

— Батя! — позвал я.

— Обоим надо. Один пойду — ерунда получится. Как вечером.

— Не грусти, старина.

Стрелка спидометра, подрагивая, подбиралась к пятидесяти. Перевалила за пятьдесят... Мотор ревел, и навстречу глазам росла рытвина. Потихоньку я отжимал машину к самому краю дороги. Правые колеса уже шли по обочине. Я выжал сцепление. Какую-то долю секунды мы висели над кюветом. Машину жестко тряхнуло. А когда руль перестал рваться из рук, поворот уже кончился и начинался подъем. Я пошевелил вспотевшими пальцами на баранке и посмотрел на Павлика. У этого маленького побледневшего мужчины были плотно сжаты губы, а глаза светились ожесточенным презрением к опасности.

Федор скрипел половицами, шелестел бумагой.

Мы стояли, прислушиваясь друг к другу, может быть, минуту, может быть, две. Я заглянул в ее лицо. Она повернулась. В ее губах еще таилось что-то горькое, как у ребенка, а глаза прятали взрослую человеческую боль.

— Сейчас будет спуск и рытвина, — сказал я.

В последний рейс я решил не брать Павлика. Остановил машину возле моста и сказал:

Алешка согласился. Отсюда было видно, как он рывком загнал самосвал на эстакаду и тормознул так, что ЗИЛ клюнул носом, а колеса повисли над самым краем. Алешка открыл вентиль, полоснул тяжелой струей в поднятый кузов, но тут же бросил шланг на мокрые, промытые до желтизны доски и зачем-то полез под передок. Черный шланг шевелился, как живой, веером орошая все вокруг.

— Мы же ездили здесь, — тихо отозвался Павлик.

— Валя, завтра я уезжаю...

В кабине пахло бензином, пылью и клеенкой от сиденья. Но мы нигде не выходили. Только один раз я вылез, чтобы проверить уровень масла и осмотреть баллоны — на правом переднем была клееная камера. От жары заплатка могла отойти. Перед тем как вернуться на свое место, я открыл Павликову дверцу.

— У меня всегда девять-десять рейсов, — сказал Алешка. — Чаще десять. Сегодня забарахлило зажигание. Последний рейс еле дотянул.

— Я помню, батя. Прощайте... Тут Павлик будет приходить. Так пусть в «москвиче» ковыряется.

— Что за пропасть — не напасешься спичек! Каждый день приношу по два коробка!

Павлик забормотал во сне и завозился.

Федор, склонив лобастую и уже лысеющую на темени голову, что-то отметил у себя в листе...

Осенью его спишут. Он годы будет стоять в дальнем углу двора, волнуя только поселковых мальчишек, и зарастать диким конопляником, пока Федор не решится отбуксировать его в утиль.

Стульев на веранде не было. Залитая светом сильной лампочки, с некрашеными досками стен и пола, с верстаком в правом углу, она походила на мастерскую. И только постель, разостланная на полу у окна, делала ее обитаемой.

— Вот черт! — засмеялась она. — Этот засоня, конечно, подумает какую-нибудь гадость... А, пусть думает!

Ворота проглатывали очередной самосвал, колонна разрывалась, то один, то другой шофер бросал недокуренную папиросу, вдавливая ее каблуком в сухую землю, и не торопясь направлялся к своему грузовику. Место ушедшего тотчас занимал другой, и теперь уже я протягивал папиросы и подносил спички...

Шлепая босыми ногами по доскам, проложенным во дворе, Федор повел нас к крыльцу. Он сел первым, вытащил из кармана штанов папиросы, торчком сунул по одной Алешке и мне. Прежде чем закурить свою, он долго мял ее и продувал.

Вахтер ни слова не сказал нам. Просто он смерил нас взглядом с головы до пят и, понимающе усмехнувшись, открыл дверь. Я двинулся мимо него стиснув зубы.

Едва Алешка пальцами коснулся распахнутого окна веранды, как там вспыхнул свет и над подоконником возникла сутулая фигура Федора.

В это время принесли телеграмму. Я расписался и распечатал ее. Мама взяла со стола лампу и посветила, пока я читал.

— Ты для меня всегда будешь девочкой и мамой... Только ты не плачь...

Потом мы стояли на мосту. Все трое. Деревянные перила доходили Павлику до подбородка, он вытягивал шею, чтобы смотреть туда, куда грустно смотрела Валя.

Я не ответил. Тогда она потрогала пальцами воротник моей рубашки и с грустным оживлением сказала:

Мой самосвал бегает последний сезон. Он честно выполнил все, что от него требовалось: бункера почти готовы, и Валя с девчатами льет последние кубометры бетона.

Это был паренек лет двадцати, крепкий, аккуратный, точно орешек, и черный, как жук. Он то и дело сгонял за спину складки гимнастерки. Свежо зеленели у него на плечах пятна там, где были погоны. Он зыркал на меня сердито разрезанными карими глазами.

Я помолчал. Племянник тети Лиды открыл мне такое, что я не могу еще осознать. К встрече с Валей я не был готов.

— Осторожно, Сеня, здесь еще нет перил. — И башня несколько раз каменным голосом повторила: перил-рил-рил...

Мы говорили тихо.

— Ладно! Запомню!

— Почему так неожиданно?

— Федор Кириллыч, я думал... — начал было Алешка.

— День сегодня горячий, Федор!

Ехали медленно. И, может быть, поэтому хруст мелкого щебня под узкими шинами «москвича» казался громким. Мы огибали поселок. Солнце заходило. Силуэты домиков. поселка были четкими и неподвижными.

— Ну что? — опросил я.

— Пошарьте за трубой, батя, — осторожно посоветовал я.

— А ты не знаешь?

Потом он сломанно опустился на край кювета, посидел, привыкая к новому положению, и откинулся на траву, разметав руки. Это был Алешка. Тот самый, который приходил в первый вечер вместе с Федором.

Я подошел к нему и опустился на корточки.

На обратном пути я сказал:

Телеграмму принесли поздно. Правда, я еще не ложился спать, но уже разделся. Я постелил себе в гамаке. Мама сказала, что ночью будет дождь. Но я все равно собрался спать на улице.

— Не видел... Нас могут не пустить.

— Спасибо, малыш, — сказал я. — Забыл пообедать.

Бухта заштилела так, что «Коршун» стоял словно впаянный, а тени от угрюмых прибрежных скал неподвижно лежали на темно-зеленой воде. Деловито сновали чайки. Иногда они с размаху падали в бухту и пронзительно кричали. Поверху шел норд-ост. Это было заметно по рваным свинцовым облакам, косо несущимся над скалами. Но внутри было тихо, так, как бывает в северных бухтах накануне осенних штормов.

— Выходит, так, — ответил Алешка, приподнимаясь. — Я думал, вы меня сразу узнали.

— Заметил...

— Шесть... По три — до обеда и после.

Накрытые белым полотенцем, на столе стояли тарелки с малосольными и свежими огурцами, вареная картошка в чугунке и кружка с молоком. Картошка была еще теплая. Тут же на буханке хлеба лежали ножик и ложка.

Алешка затягивался редко и ожесточенно, обжигая пальцы. Он что-то решал. И я чувствовал это.

— В прошлом году с весны мы начали возить отсюда бетон. Больше чем шесть ездок не выходило. Я с месяц приглядывался к шоссейке... — Алешка помолчал. — Справа у дороги березка. Видите? — спросил он.

— Не умею ходить под ручку. Пойдем так.

— Здесь, Семен Василич. Дальше трудно развернуться...

— Счастливо...

— Я сказал, Федор Кириллыч, — тихо ответил тот.

— Так, — повторил он. — Значит, уезжаешь...

— Семен Василич! — окликнули меня из темноты. От забора отделилась тонкая человеческая фигура.

— Я не знаю, как нам быть...

Я сел на подножку, прислонился спиной к раскаленной дверце и закрыл глаза.

Цепляясь за кунгас руками, они подвели шлюпку к берегу и, оставив при ней двух матросов, выбрались на мокрые камни. Семен оглядел бухту. Посередине нехотя кланялся на поднявшейся зыби «Коршун», и ниточка якорь-цепи то провисала, то натягивалась. Где-то поверху шел норд-ост. Растрепанные тучи рвали бока о заснеженные вершины скал. И скалы почему-то напомнили Семену человека, который, сняв шапку, подставляет свое пылающее лицо холодному ветру.

Не снимая с шеи ремешка, он через плечо протянул Семену бинокль. Тому пришлось нагнуться, чтобы посмотреть, куда показывал Феликс.

— Смогу, батя, — тихо сказал я.

— Куда, Сеня? — тихо спросила она, хотя уже все поняла.

— Сейчас поставлю... Он уже кипел. Надо только подогреть...

— Успел все же. Думал, не успею...

— Давай. Слушаю.

Я вышел с Алешкой. На стоянке светились влажными боками и стеклами еще не просохшие после мытья самосвалы.

Поезд отправлялся в двадцать тридцать по местному. Я простился с отцом и матерью у калитки.

— Если бы тебе было десять лет, — немного погодя ответил он сердито, — я растолковал бы. Но когда тебе было десять лет, я валялся по госпиталям с вырванным боком. — Он еще помолчал и добавил: — Уже в пору мне у тебя подмоги просить.

— Нет, — вздохнула она, — я вернусь быстро. — Она хотела еще что-то сказать, но передумала и, мягко улыбнувшись, повела плечами, высвобождаясь.

— Степи... Позавчера, когда мне Алешка свои метки показывал, вдруг все сразу стало ясным. Ну что, казалось бы, изменится, если мы — ты, я, Павлик, Алешка — уйдем... Не будет нас? Ничего. Появится новый шофер, новый прораб, мальчик, другой. Но знаешь, за нами — во мне, в тебе — вот это большое, понятное до листочка, до травинки, до тончайшего запаха, до едва различимого звука... Один умный человек когда-то очень давно сказал мне: «Попробуйте начать все сначала, с первого шага...» Он хотел, чтобы я разобрался сам... Но вот впервые при мне созрела степь. Двадцать два раза я видел ее прежде. Но впервые она созрела при мне, при моем участии, что ли. Как будто я прошел ее из конца в конец и понял. Теперь мне нужно ехать. Я уже не смогу остаться... Но поражения больше не будет.

— Да, да, старик... Иначе не стоит жить...

Потом он отпустил ее и побежал вперед, к голове колонны, обгоняя подтягивающиеся грузовики.

— Да. Четверых гребцов возьмем и Меньшенького, он дорогу покажет. Айда?

— Вот как... Я думал, только с весны. Вижу — по девять, а то по десять рейсов делаешь. А кроме тебя, никто... Понять не мог. — Федор принижал голос, чтобы не беспокоить своих.

— Надо, батя...

Пыль осела, показался знакомый с вмятиной борт самосвала «79-40». Значит, Алешка сделал одним рейсом больше.

— Должен. Иначе нельзя.

Павлик должен прийти в час. Он будет ждать на шоссе возле моста...

— Что же произошло?

— Мелеша, позови старшего механика, — сказал он рулевому.

— Только она мне больше ничего не говорила.

— Пойдем, Семен Василич! — воскликнул он, но бодрый голос никак ее вязался с его обликом...

Алешке не даром достались девять сегодняшних рейсов. Принимая у него путевку, Федор удивленно и вместе с тем обеспокоенно поглядел на него.

— Есть позвать стармеха, — отозвался рулевой и исчез.

Я встретил ее посредине комнаты. И не отпустил...

— Да, малыш. Но наши ушли далеко, и нам надо их догнать.

— Вот и все. Держи! — Я кинул ему ключи. Он поймал их на лету. — Вечером уезжаю...

— Алексей метки свои показывал на трассе, — сказал я, отрезая себе толстый ломоть.

Семен повернулся к нему и взволнованно произнес:

— Чудак ты. А что я там буду делать?

За проходной мы расходимся в разные стороны. Отцу направо, в механическую. Там уже шипит автоген и пробует голос токарный станок. Мне прямо, по разъезженной дороге, которую за два года основательно заляпали бетоном, к стоянке автопарка. На опалубке бункеров вдали копаются фигурки. Оттуда долетают веселые, не утомленные еще жарой и пылью голоса. И один голос кажется мне таким знакомым, что сердце тревожно вздрагивает.

— Строить, — сказал я. — Петропавловск строится. И порт, и дома, и вообще...

— Ты знаешь, кажется, я вправду устала. Я полежу на диване, но ты не уходи.

Уже пала роса. Она очистила воздух и прибила пыль. Небо точно поднялось, и поселок с трубами, выпушками тополей, с капельками скворечен на тонких шестах, с колодезными журавлями был таким, словно его вырезали из черной бумаги маленькими ножницами. Рабочая башня и бункера мелькомбината, вздымавшиеся над ним высоко, придавали поселку сходство с громадным пароходом. Похоже было, что он движется в бурой от заката воде. «Чего ему не хватает? — подумал я и догадался: — Дыма. Не хватает дыма над бункерами».

— Завтра будет некогда, батя... Я схожу.

— Надо, — подтвердил он и вдруг добавил: — А сможешь?

Машины подходили одна за другой, и толпа шоферов не редела. Она менялась. И когда я пристраивался в хвосте колонны, шоферов из СМУ уже не было, а знакомые ЗИЛы по одному, переваливаясь, выползали из ворот завода и, набирая скорость, уходили домой. Я соскакивал на землю. Кто-то давал мне папиросу, кто-то подносил спичку, прикрыв ее заскорузлыми ладонями, похожими на ладони хлебороба. Я затягивался, прислушиваясь к звону во всем теле, жмурился от едкого табачного дыма и оглядывал стоящих рядом.

«Москвич» стоял рядом с сараем, почти вплотную к нему. Стекла покрылись слоем нетронутой пыли, заметной уже издали. Люди идут по жизни, оставляя за собой одежду, из которой выросли; игрушки, которые сломали, пытаясь узнать, что там внутри; вещи, обветшалые и ненужные, словно рубахи, ставшие тесными в плечах...

— Он спит крепко. Но я должна переодеться...

Павлик и я медленно шли впереди. Валя — чуть-чуть поодаль...

Потом позвал:

Я перекинул плащ через плечо, обвел взглядом двор — с дымящейся летней кухней, с тополями, с так и не достроенным сарайчиком.

— Да, конечно, там нет улиц и домов, но человек, если его ищут, никогда не теряется. Нашел же я тебя, старина! А какая степь большая!.. И адреса твоего не знал, и даже не знал, как тебя зовут. А нашел...

— Он настоящий парень, — сказал я и добавил: — Ты прости, я хотел спросить у тебя, где его отец?

Один за другим, набирая скорость, мимо меня идут на трассу самосвалы. И мне становится необыкновенно удобно стоять на прибитой баллонами обочине, когда шофера, которых я не успеваю попристальнее разглядеть, здороваются со мной из кабин: один снимет на мгновение руку с баранки, чтобы махнуть ею, и приоткроет в улыбке губы; другой молча тряхнет головой и, оторвав взгляд от дороги, поведет глазами в мою сторону; третий вместо приветствия чуть прижимает пальцем кнопку сигнала.

— Да, и ночь и другое... И ты сразу все поймешь. Пойдем?

— Да, сынок. Благовещенский, он бывает в восьмом часу.

— Куда мы идем? — спросил я.

У ворот Павлик присел на полу кабины. А я неожиданно подмигнул осоловевшему от жары вахтеру.

Спичек отец не отыскал. Да они и не были ему нужны: его цигарка ярко светилась в темноте.

Из поселка вышел первый ЗИЛ. И тотчас загудел гудок, словно автомобиль вытягивал его за собой на буксире. Потом появился второй, третий. И уже все пять машин, поднимая пыль, неслись по шоссе. Я вернулся к самосвалу и поднял капот. Пусть ребята подумают, что у меня неладно с карбюратором. Останавливаться не будут — одна машина не две.

Я посмотрел на часы. Заводские должны появиться через восемь минут, последний их МАЗ медленно втянулся в ворота. И тотчас в степи родилась тревога. Еще не было слышно двигателей, но тишина сузилась и насторожилась. Тревога нарастала, и в какое-то мгновенье возник приглушенный расстоянием и жарой низкий звук. Это один за другим, не сбавляя скорости, шли МАЗы. И даже не видя их, по звуку можно было представить себе, как красиво они идут. Неожиданно к их ровному гуденью прилепилось погрохатыванье железного кузова. И по степи, опережая басовитую ноту МАЗов, покатился желтый клубочек пыли. Клубочек катился все быстрее. И теперь одинокий звук мотора и громыханье кузова были громче рева мощных дизелей,

— Все. Теперь успеем.

— Здравствуй, — сказал я, разглядывая его запрокинутое лицо. — Значит, это за тобой я по степи гоняюсь?

— Да, — ответил я.

Примечания

Сплошной лед.

Средний рыболовный траулер.

Механизм, при помощи которого изменяется направление вращения гребного вала.

Металлический настил в машинном отделении.