«Гражданская война в России XVII в.»

Александр Лазаревич Станиславский Гражданская война в России XVII в. Казачество на переломе истории

Введение

События «Смутного времени» начала XVII в. оставили глубокий след в русской истории, в сознании современников и потомков. Еще многие десятилетия спустя повести о «Смуте» были любимым чтением русских людей, а в XIX столетии благодаря творениям Н. М. Карамзина и А. С. Пушкина, С. М. Соловьева и М. Н. Загоскина, В. О. Ключевского и А. К. Толстого герои и дела той эпохи обрели новую жизнь.

Грозные движения народных масс, рушивших царские престолы, появление на исторической арене выдающихся деятелей и блестящих авантюристов, заговоры и измены, невероятные стечения обстоятельств и исторические загадки, так и не разгаданные учеными, — приходится только удивляться, как все это уместилось на столь коротком отрезке нашей истории. Одной из самых активных сословных групп, принимавших участие в социальной борьбе «Смутного времени», было казачество. На протяжении двух столетий русское казачество шло в авангарде мощных антиправительственных движений. Впервые оно вышло на общерусскую арену в начале XVII в., и этот период в его истории нуждается в особо тщательном изучении. Многие современники, представители господствующего класса, главную угрозу существовавшему порядку связывали именно с казачеством. «Заводчиками» «Смуты» сознавали себя и сами казаки. В 1614 г. донской войсковой атаман Епиха Радилов в таких выражениях бранил казака, сторонника И. М. Заруцкого: «Пора прийти в познанье, их воровством и смутными словы, сами они ведают, какие крови в Московском государстве розлилися, а все от их воровства и от смутных слов, что вмещают в простые люди»[1].

Интерес к «Смуте» XVII в. в дореволюционной историографии во многом объясняется глубокими социальными противоречиями в русском обществе и острой идейной борьбой, которая велась тогда вокруг таких вопросов, как пути развития России, роль в русской истории народных масс, и прежде всего крестьянства, отношение крестьянства к идее самодержавия и др., но главное — растущим ощущением непрочности романовской монархии. Неудивительна поэтому эмоциональность многих высказываний о казачестве и казацких движениях ученых той поры. Для дворянских историков «неистовые» казаки были искателями «дикой вольности и добычи», «сволочью людей бесприютных», занимавшихся только разбоем; дли крупнейшего буржуазного историка С. М. Соловьева — носителями антигосударственного начала, стремившимися жить за счет общества; для авторов известного сборника «Вехи» — грозными, неорганизованными, стихийными силами, из-за борьбы которых с государством было «погублено» и «извращено» «дело крестьянского освобождения». В то же время декабрист В. Д. Сухоруков видел в казачьей общине сообщество равных людей, бежавших от притеснений своих бывших владельцев, а в представлении А. И. Герцена казаки — «витязи-мужики, странствующие рыцари черного народа».

В 1920-х — первой половине 1930-х годов советские историки сформулировали новый взгляд на «Смуту» как на «крестьянскую революцию», направленную на уничтожение феодального строя. Однако изучение социальной сущности событий начала XVII в. и места в них различных сословии, в том числе и казачества, не всегда сопровождалось обращением хотя бы к опубликованным источникам и часто не подкреплялось конкретно-историческим материалом. Для некоторых работ того времени характерны модернизация событий и преувеличение степени имущественного и социального расслоения казачества. Кроме того, представление о «Смуте» как о борьбе крестьян против феодалов имело следствием попытки отождествить казачество и крестьянство или, напротив, преуменьшить роль казачества в событиях начала XVII в.

В дальнейшем советские ученые много сделали как для конкретно-исторического изучения, так и для теоретического осмысления «Смутного времени» — одной из самых удивительных страниц русской истории. Особое внимание было обращено на восстание И. И. Болотникова, хотя многие важные вопросы, связанные как с программой повстанцев, так и с их организацией, все еще не вполне выяснены. Меньше исследованы более поздние эпизоды сословной борьбы, в частности крупные казацкие движения 1610-х годов. Слишком общими были до последнего времени наши представления о целях казаков и их взаимоотношениях с другими сословиями русского общества. Основная масса источников по истории казачества в первой четверти XVII в. остается все еще не опубликованной. Чтобы обнаружить эти источники, автору потребовались многолетние архивные разыскания.

Кем же все-таки были казаки? Авангардом революционного крестьянства или грабителями-кондотьерами? Освободителями России от иностранных интервентов или их пособниками? Борцами с феодальной эксплуатацией или…? Автор едва ли сможет найти окончательные ответы на все эти вопросы. Но он надеется, пройдя вместе с читателями по всем станам, где находились казаки, по таборам и острогам, которые они защищали, по дорогам, которыми мчались казацкие кони, хоть немного приблизиться к их разрешению.

Автор благодарит Н. С. Датиеву за консультации и выражает особую признательность жене своей С. П. Мордовиной и Б. Н. Флоре, помощь которых он неизменно чувствовал на всем протяжении работы над книгой.

Глава I Казачество в битвах за царя Дмитрия

С а м о з в а н е ц. …Ты кто?

К а р е л а. Казак. К тебе я с Дона послан

От вольных войск, от храбрых атаманов,

От казаков верховых и низовых,

Узреть твои царевы ясны очи

И кланяться тебе их головами.

От зноя травы сухи и мертвы.

Степь — без границ, но даль синеет слабо.

Вот остов лошадиной головы.

Вот снова — Каменная Баба.

Как половецкая степь стала казачьим юртом

Еще в древности обширные пространства лесостепи и степи между Волгой и Днепром стали областью расселения кочевых племен. Воинственных венгров сменили здесь печенеги, вслед за печенегами в XI в. пришли половцы. Миновали еще почти два столетия, и на Половецкую землю обрушились монголо-татары: одни половцы влились в состав монголо-татарских войск и составили позднее основную часть населения Золотой Орды, другие — откочевали на запад. Спустя век между Волгой и Доном появились оседлые монголо-татарские поселения. Однако в конце XIV в. полчища Тамерлана, разгромив Золотую Орду, превратили в руины золотоордынские города и поселки. Южные степи (или «Поле», как называли их на Руси) вновь обезлюдели.

На протяжении столетий степи были источником постоянной опасности для славянского мира: здесь кочевали татарские отряды. Совершая набеги на приграничные славянские земли, они грабили их и уводили пленных в рабство, главным образом для продажи на невольничьих рынках. Среди этих отрядов особый интерес для нас представляют «казаки» — выходцы из разных орд, из самых низов татарского общества, едва ли не единственной привилегией которых была личная свобода. В тюркских языках слово «казак» означает свободный, независимый человек, искатель приключений, бродяга. Упоминания об этих степных разбойниках во множестве встречаются в документах XV — начала XVI в. Например, в Московском летописном своде конца XV в. под 1492 г. читаем: «Того же лета июня в 10-й день приходили татаровя ординские казаки, в головах приходил Томешок зовут, а с ним двесте и дватцать человек — во Алексин на волость на Вошан и, пограбив, поидоша назад»[2].

Но южнорусские степи манили не только кочевников. На их бескрайних просторах легко могли укрыться от своих господ беглые холопы и крестьяне. Собираясь в отряды, выходцы из России и Украины тоже стали называть себя казаками или, точнее, вольными казаками. Нетрудно заметить, что эпитет «вольный» синонимичен слову «казак», но такое определение приятно было и повторить. В этом проявлялись и гордость казаков своим новым сословным положением, и их отличие не только от крестьян и холопов, но и от служилых людей, которые не были вольны служить или не служить государю. Представление о необязательном характере службы, запечатленное в терминах «вольный казак», «вольное казачество», сыграло огромную роль в формировании казачества как сословия и его социальной психологии.

Русское казачество начинает складываться в первой половине XVI в. между Доном и Волгой, украинское — по-видимому, несколько раньше в верховьях Южного Буга и на левом берегу Днепра (в России в XVI —XVII вв. украинских казаков обычно именовали черкасами — по названию украинского городка Черкасы). Самые первые страницы истории казачества читаются с большим трудом. Создавались ли славянские казацкие отряды по образцу татарских, вытеснял ли славянский элемент постепенно элемент татарский в вольных степных отрядах, или, может быть, происходило и то и другое — обо всем этом источники сообщают скупо. Впрочем, еще долго казаки достаточно безразлично относились к национальности и сословному происхождению тех, кого они принимали в свои ряды. Ногайский татарин рядом с бывшим рязанским мужиком, обедневший сын боярский под началом холопа — обычные сочетания даже для XVII в. «А люди они породою москвичи и иных городов, и новокрещеныс татаровя, и запорожские казаки, и поляки, и ляхи, и многие из них, московских бояр, и торговые люди, и крестьяне, которые приговорены были к казни в розбойных и в татиных и в иных делех, и, покрадчи и пограбя бояр своих, уходят на Дон; и, быв на Дону хотя одну неделю или месяц, а лучитца им с чем-нибудь приехать к Москве, и до них вперед дела никакова ни в чем не бывает никому, что кто ни своровал, потому что Доном от всяких бед свобождаютца» — так описывает состав Донского войска в 60-е годы XVII в. беглый подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин[3]. Но московское правительство, вероятно, далеко не сразу согласилось считать донских казаков свободными «от всяких бед».

Очень скоро степи стали настоящим домом, владением русских казаков, или, как говорили они сами, казачьим юртом (еще одно татарское слово). Тем не менее казаки осознавали себя частью русского народа, а места своих поселений считали частью России, что нашло выражение в «Повести о взятии Азова» в 1637 г., возникшей в казачьей среде: «Есть же от того града Азова верст с тридцать и больши, по той же преславущей реке Дону вверх живяху, вольное казачество, Великое Донское войско, православныя християнския веры, Московский области»[4]. Как термин «войско», так и словосочетание «великое войско» являются, по-видимому, самоназваниями казаков, поскольку в известных правительственных грамотах на Дон XVI в. они не употребляются. По отношению к донскому казачеству в них используются выражении: «донские атаманы и казаки», «атаманы и казаки верховые и низовые» и т. д. Изменение именования казаков г. правительственных грамотах ХVII в. — начиная с 1614 г. сначала волжские, а затем и донские казаки называются в них великим войском — явилось отражением их возросшей силы, с которой правительству приходилось считаться.

Служба «с травы и с воды»

Высшим органом власти в казачьем отряде (в России такой отряд «станица», на Украине — «сотня») была общая сходка казаков (круг, или по-украински «коло»), на которой принимались важнейшие решения, назначались и смещались командиры: станичный атаман и есаул — помощник атамана (в татарских ханствах есаулами называли высокопоставленных придворных). Численность казачьих станиц не была строго фиксирована: в них могло быть и меньше и значительно больше сотни взрослых казаков.

К началу XVII в. у казаков уже сложился институт казачьего ученичества (своеобразного патриархального рабства). В частности, знаменитый Илейка Муромец, до того как его провозгласили царевичем Петром Федоровичем, служил «в товарищах у казака у князь Васильева человека Черкасково». В его отряде находились и другие «молодые товарищи». Впервые же «молодые товарищи» упоминаются в источниках в 1594 г. «Товарищи», или «чуры», занимали подчиненное положение и не пользовались правом голоса — сам термин «чура» был заимствован из татарского языка, где он употреблялся для обозначения политически и экономически зависимого человека — слуги, крепостного[5].

В случае необходимости несколько казачьих отрядов объединялись под началом одного или чаще двух главных атаманов (термины «войсковой атаман» и «походный атаман» в источниках XVI — начала XVII в. еще не встречаются). Примером могут служить казаки, совершившие поход в Сибирь во главе с Ермаком и Иваном Кольцо. По преданию, в 1605 г. атаман Нечай возглавил 500 яицких казаков в Хивинском походе[6]. Но наиболее устойчивая войсковая организация существовала к началу XVII в. из Днепре и Нижнем Дону — донских казаков на протяжении многих лет возглавляли атаманы Смага Степанович Чертенский (Р. Г. Скрынников без достаточных оснований причисляет его к роду князей Чертенских) и Епиха Радилов. Предводители войска, как и другие атаманы, командовали и собственными станицами, которые далеко не всегда были самыми многочисленными.

В пределах войска действовали те же порядки самоуправления, что и в каждой станице: решения принимались на войсковой сходке, на ней же выбирались главные атаманы, войсковые есаулы и войсковые дьяки, подавшие делопроизводством, но при случае исполнявшие и обязанности командиров. В начале XVII в. в казачьем войске отчетливо выделялась верхушка, состоявшая из наиболее опытных и влиятельных казаков. Для ее обозначения и правительство, и сами казаки пользовались словосочетанием «лучшие люди», которым определялась также верхушка других непривилегированных сословий. Таким образом, казачество делилось по существу на три внутрисословные группы: «лучшие люди», рядовые (т. е. полноправные) казаки и казачьи ученики, или «чуры». Женщин и среди русских казаков, и среди запорожцев первоначально было очень мало — в этих чисто мужских сообществах станица заменяла казакам семью.

Особую роль в жизни казаков играли реки. Они кормили стенных удальцов — ведь земледелием казаки не занимались, полностью порвав с крестьянскими традициями своих предков. По Дону и Волге казаки совершали дальние походы, захватывали на морях турецкие и иранские корабли, нападали на прибрежные города и селения могущественных южных соседей России. Время от времени казачьи атаманы приезжали в Москву с вестями о передвижениях в степях татарских войск — по обычаю, их награждали за это деньгами и сукном.

Таким образом, вольные станицы, не являясь фор малым частью правительственной армии (недаром сношениями с ними ведал Посольский приказ), фактически выполняли сторожевую службу на самых дальних рубежах Русского государства, нанося болезненные уколы его противникам. Для своих заслуг перед Россией казаки нашли поэтическую формулу: они обычно писали в челобитных русским государям, что служат им «с травы и с воды». Но служили они царю добровольно, ревниво оберегая казацкие обычаи и самоуправление. Вернее сказать, они были не холопами царя (как называли себя все служилые люди, начиная с бояр), а его союзниками в борьбе с татарско-турецкой агрессией. Заметим, что право именоваться государевыми холопами было привилегией дворян и других служилых людей, а лишенные этого права посадские люди и крестьяне называли себя государевыми сиротами.

Такое свободолюбие в стране, где жизнь каждого человека зависела от воли монарха, где знатного боярина за отказ от службы били батогами и бросали в тюрьму, поражает воображение. Понятно поэтому, отчего правительство с таким трудом мирилось с уникальным положением казацких общин. Но как только оно пыталось лишить казаков привилегий, ради которых они бросили свои дома и бежали в степь, происходили открытые конфликты. Так, в 1592 г. донцы решительно отказались принять в качестве командира тульского выборного (т. е. «лучшего») дворянина И. К. Хрущева[7].

Не имея возможности смирить казачью вольницу, царское правительство вынуждено было пользоваться ее услугами и даже подкармливать казаков. В 1589/90 г. на Дон с «казной» ездил дворянин И. Зиновьев. В 1592 г. было заключено соглашение с Запорожским войском (отношения последнего с правительством Речи Посполитой в это время резко обострились), по которому украинские казаки за «денежное и хлебное жалованье» обязались участвовать в защите южных границ России от крымских татар. Обещанное жалованье было послано казакам в 1593 г. Крупные хлебные раздачи донским, волжским, терским и яицким казакам имели место в 1594 г. в Переяславле Рязанском (так называлась в XVI в. современная Рязань)[8]. По словам знаменитого французскою авантюриста капитана Жака Маржерета, оставившего поразительные по точности наблюдения о России начала XVII в., «настоящие» казаки, жившие по берегам Волги, Дона и Днепра, получали от царя небольшое содержание и могли временами торговать в пограничных городах. Помимо денег и продовольствия в царское жалованье обычно входили порох и свинец, столь необходимые казакам в их непрерывной войне с татарами.

В то же время правительство стремилось не допустить «освоения» украинскими казаками южнорусских степей. Так, летом 1598 г. голова К. Мясной, посланный из Белгорода «на крымские улусы», разгромил по дороге сотню «черкас» атамана Лепинского, а спустя два года московские власти потребовали, чтобы донские казаки изгнали запорожцев «со всех рек и речек».

Во второй половине XVI в., особенно в период Ливонской войны, русское правительство весьма часто нанимало большие отряды казаков на время военных кампаний. Одним из них командовал легендарный атаман Михаил Черкашенин, воспетый в народной песне, записанной уже в XIX в.: «…за Зарайском городом, за Рязанью за Старою, из далеча из чиста поля, из раздолья широкого, как бы гнедого тура привезли убитого, привезли убитого атамана польского, атамана польского, а по имени Михаила Черкашенина».

Р. Г. Скрынников полагает, что служба в царской армии долгое время была для «вольных» казаков главным источником доходов[9]. Если дело обстояло именно так, то по вполне ясно, каким образом они сумели сохранить свою особую организацию. По-видимому, обычно подобная служба носила временный характер и, получив жалованье после похода, большинство казаков возвращалось в свои стенные поселения.

На царской службе

Часть казаков во второй половине XVI в. переходит все же на постоянную правительственную службу, попадая в ведение Стрелецкого приказа. Как раз в это время на пути крымских татар возникают новые крепости: Орел, Данков, Ливны, Воронеж, Елец, Белгород и др. Их строительство было по тем временам мероприятием грандиозным. Далеко в степи сторожевые разъезды начали следить за всеми передвижениями не только татар, но и вольных казаков, которые могли представлять опасность для «государевых украйн». Для службы в новых городах и вообще в пограничных районах требовались люди особого рода — неприхотливые, предприимчивые, привыкшие смотреть в лицо опасности. Южный служилый люд сильно отличался от дворянства центральной России, а воеводы здесь смотрели сквозь пальцы на происхождение тех, кого они зачисляли на службу. В 1589 г. «охочим» казакам, которых набирали в гарнизоны Путивля, Рыльска и Стародуба, достаточно было привести с собой двух коней, чтобы им без промедления выплачивали по 2 руб. жалованья как служилым людям. Случалось, беглый холоп, придумавший нехитрую сказку о своей биографии, становился в одном из южных городов сыном боярским. Крепостнические порядки на Юге устанавливались с большим опозданием по сравнению с основной территорией России.

По свидетельству келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына, среди воинских людей на окраинах государства было немало уголовных преступников: «…и егда кто от злодействующих осужден будет смерти, и аще убежит в те грады Польские и Северские, то тамо да избудет смерти своея». В свою очередь русское правительство еще со времен Ивана IV ссылало преступников в «украйные городы» для службы в казаках. В начале XVII в. гарнизоны южных городов и вольные казачьи станицы пополнились за счет холопов, изгнанных своими господами во время голода 1601–1603 гг. Приему на службу и свободному уходу в степи этих людей способствовал известный указ от 16 августа 1603 г. о выдаче им отпускных в приказе Холопьего суда[10].

Служилые казаки делились на несколько групп, различаясь по названиям, связанным как с происхождением данной корпорации, так и с условиями службы и материального обеспечения («сторожевые», «полковые», «донские», «волжские», «терские», «черкасы», «поместные атаманы», «беломестные атаманы» и т. п.). Лишь немногие казаки, перейдя на правительственную службу, сохраняли станичную организацию и выборных командиров, в то время как подавляющее большинство утрачивало все прежние вольности и поступало под начало голов и сотников из дворян и детей боярских. Известно, что уже в 1561/62 г. мещерские дети боярские служили атаманами и сотниками у казаков[11].

Принятые на государеву службу казаки, а также стрельцы и пушкари образовали своеобразный промежуточный слой в русском обществе, занимая среднее положение между дворянами, с одной стороны, посадскими людьми и крестьянами — с другой. Их принято называть служилыми людьми «по прибору» в отличие от дворян и детей боярских — служилых людей «по отечеству». Общая численность служилых казаков в начале XVII в. составляла, по сведениям Жака Маржерета, 5–6 тысяч человек. Вместе с другими приборными людьми они представляли весьма заметную часть русской армии, ведь дворян в это время было всего около 30 тысяч.

Попытки создать из казаков постоянное правительственное войско предпринимались в XVI в. и в Речи Посполитой, однако большого успеха они не имели. Как известно, и Польша, и Литва в это время очень мало заботились об укреплении своих южных границ, не имея средств на создание крупных оборонительных систем, ведь для сбора новых налогов требовалось согласие сейма. Первый «реестр» казаков был создан лишь в 1572 г. и состоял из 300 человек; позднее он был увеличен до 1000 человек, но существовал, по-видимому, в основном на бумаге, так как жалованья за службу казаки не получали.

Самыми крупными группами среди русских служилых казаков были полковые и сторожевые казаки. Сторожевые казаки, меняясь по месяцам, несли конную службу в «Поле», охраняя границу от внезапных набегов татар; полковые казаки были заняты караульной и походной службой. Возникновение особой категории сторожевых казаков связано с боярским приговором от 18 февраля 1571 г., по которому 300 рязанских детей боярских «малых статей» (т. е. имевших самые низкие среди дворян поместные оклады) были отставлены от сторожевой службы и заменены казаками «из всех украинных городов». Поместный оклад сторожевым казакам был установлен в 20 четвертей земли (четверть — полдесятины в одном поле или полторы десятины в трех полях при трехпольной системе земледелия); денег за службу им первоначально не полагалось. До 15 марта 1577 г. 577 казаков подали коллективную челобитную об установлении им поместных и денежных окладов рязанских детей боярских, которых они заменили. Просьба эта была удовлетворена, и в том же году приговором Боярской думы поместный оклад сторожевых казаков увеличился до 50 четвертей. Тот же боярский приговор определил денежное жалованье сторожевых казаков в размере 3 руб., выдаваемых один раз в три года. Для реализации принятого указа — проведения смотра казаков и наделения их дополнительными участками земли — в соответствующие уезды должны были отправиться писцы.

Разумеется, трехрублевое жалованье, которого добились казаки в 1577 г., и по меркам XVI в. было довольно скромным, однако оно не слишком уступало жалованью мелкого провинциального дворянина, которое, кстати сказать, тоже выдавалось раз в несколько лет (белгородские станичные дети боярские, служилые атаманы, ездоки и вожи получили жалованье в размере окладов в 1600/01 г. и половины окладов в 1603/04 г.)[12]. На эти деньги можно было купить недорогую лошадь (хороший боевой конь стоил много больше) или пару коров. Жалованье давалось, конечно, не на обычные, текущие расходы, а на сборы и вооружение.

Проведение в жизнь указа 1577 г. столкнулось с обычными трудностями, связанными с недостатком пахотной земли. В некоторых уездах (например, в Данковском) казаки действительно получили по 50 четвертей. В то же время епифанские сторожевые казаки показали в 1627/28 г., что при окладе 50 четвертей в «дачах» за ними «изстари» по 21 четверти. Шацкие сторожевые казаки вообще не получили никаких придач, хотя, по их словам, выполняли сторожевую службу с тех пор, «как город Шацк стал». И в 1620 г. рядовые казаки владели здесь поместьями по 20 четвертей, десятники — по 25 четвертей. Поместные оклады полковых казаков, более многочисленных, чем сторожевые, до начала XVII в. составляли: рядовых казаков — 20 четвертей, десятников — 30, пятидесятников — 40 четвертей. Еще до «Смуты» денежное жалованье данковских сторожевых казаков было доведено до 6 руб., а полковых — до 5 руб.[13]Что касается других категорий казаков, то их оклады тоже колебались в пределах 20–50 четвертей. Так, в царствование Б. Ф. Годунова в Белгороде были поселены 150 волжских казаков во главе с тремя атаманами. Поместные оклады были установлены: атаманам — по 50 четвертей, казакам — по 30 четвертей. Однако писцы М. Юшков и К. Хвощинский, посланные в Белгород в январе 1603 г., дали казакам «неполный оклад». В Путивле оклады (и наделы) атаманов составляли в 1594 г. 30 четвертей, рядовых казаков — 20 четвертей[14].

Оклады служилых казаков существенно отличались от окладов дворян и детой боярских не только размерами: если у последних они могли увеличиваться за службу или уменьшаться за неявку на службу в индивидуальном порядке, то оклады казаков, как и других приборных людей, были строго фиксированы для определенной корпорации или определенной категории казаков. Казаки одной категории не только имели равные оклады, но и наделялись (в пределах одного уезда) равными земельными наделами.

Но были у служилых казаков и привилегии. Как установил К. Д. Фодорин, служилые люди «по прибору» имели в 1626 г. значительные льготы по части пошлин за приложение к различным документам государственной печати. Московские стрельцы вообще их не платили, а городовые стрельцы и казаки были освобождены от печатных пошлин по земельным вопросам, «потому что люди служилые, а земли за ними государевы». Позднее соответствующие статьи вошли и в Уложение 1649 г. Таким образом, приборные люди не считались владельцами земли и их землевладение было еще более условным, чем дворян-помещиков. Дворы в городах и поместья казаков были освобождены («обелены») от посадского и крестьянского тягла — отсюда термины «беломестные» и «белопоместные» казаки. Небольшая часть казаков вообще не имела земель и служила только с денежного и хлебного жалованья. 50 беспоместных «черкас», «которые земель не взяли», насчитывалось в 1594 г. в Путивле. Не имели земель в XVI в. и данковские беломестные атаманы, хотя их денежный оклад (7 руб.) был выше, чем у казаков других категорий[15].

Наконец, некоторые казаки, в том числе, вероятно, отличившиеся на царский службе, подобно дворянам, верстались индивидуальными поместными и денежными окладами (таких казаков называли верстанными), а иногда получали поместья, намного превосходившие обычные земельные наделы. Так, украинскому атаману К. Мелентьеву было пожаловано в конце XVI в. более 200 четвертей в Старорязанском стане Рязанского у. Более десяти верстанных донских и украинских атаманов владели тогда же поместьями в Моржевском стане, причем им принадлежали холопы и крестьяне. По-видимому, самая крупная корпорация верстанных атаманов образовалась в XVI в. в Рижским у. В 1600 г. она состояла из 58 человек, их поместные оклады колебались от 100 до 250 четвертей, денежные — от 4 до 9 руб. Но реальные поместья ряжских атаманов были намного меньше окладов: за М. Ф. Митрофановым, например, значилось по десятне всего 65 четвертей земли, хотя его поместный оклад составлял 120 четвертей. В целом же положение верстанных атаманов на Рязанщине мало отличалось от положения местных детей боярских.

Индивидуальными окладами казаки верстались и в других районах Русского государства: выехавшему в 1589 г. на царскую службу и поселенному в Путивле украинскому атаману Ф. Гороховому было назначено жалованье 15 руб.[16]

Верстанные казаки фактически с самого начала служили на положении мелких и средних детей боярских, в то же время известная часть неверстанных казаков также со временем проникала в состав дворянства. Так, епифанская дворянская корпорация была создана в 1585 г. путем производства в дети боярские 300 казаков с окладами 30 и 40 четвертей земли[17]. Трудно сказать, насколько широко была распространена подобная практика, однако случаи с епифанскими казаками едва ли был единичным.

«Заповедь» Бориса Годунова

Отток вольных казаков на государеву службу не привел к уменьшению численности казачества в южных степях, так как оно постоянно пополнялось за счет беглых холопов и крестьян, обнищавших дворян и приборных люден.

В годы «Смуты» и после нее современники вспоминали о жестоких преследованиях, которым подвергал казаков Борис Годунов: им запрещалось не только торговать, но и вообще появляться в русских городах. Казаков, нарушивших этот запрет («заповедь»), воеводы арестовывали и бросали в тюрьмы. В первые годы XVII в. население пограничных областей преследовалось за отправку на Дон «заповедных» товаров — вина и необходимого казакам военного снаряжения[18]. Р. Г. Скрынников отметил, однако, что отношение правительства Годунова к казачеству не было столь однозначным, как это принято считать, и что большинство источников (например, грамота на Дон 1625 г.), сохранивших сведения о преследованиях казаков в начале XVII в., относится ко времени Романовых, «старательно чернивших политику Годунова». Что касается запрещения торговать с казаками, то здесь, по мнению историка, можно усмотреть лишь стремление правительства «всецело подчинить донскую торговлю своему контролю». Решающий аргумент в пользу «реабилитации» Годунова он видит в распоряжении правительства, посланном весной 1604 г. воеводам Шацка и Ряжска: «…в городе и в слободах сыскивати донских и вольных атаманов и казаков и вновь казаков прибирать и давать государево жалованье»[19].

Соображения, высказанные Р. Г. Скрынниковым, заслуживают внимания, однако следует напомнить, что известие о запрещении казакам свободно въезжать в пределы России при Борисе Годунове и выезжать из нее имеется уже в договоре Новгорода со шведами 1611 г. и, следовательно, рассматривать его как романовскую легенду нет никаких оснований. Да и сама возможность фальсификации правительством Михаила Романова политики Годунова в грамоте, обращенной в 1625 г. к донскому казачеству, представляется маловероятной: казаки тогда еще прекрасно помнили времена царя Бориса. Наконец, едва ли можно поставить под сомнение тот непреложный факт, что русские казаки не любили Бориса Федоровича, поскольку свое отношение к нему они вскоре достаточно ясно продемонстрировали оружием. На наш взгляд, конфликт между «вольным» казачеством и правительством Годунова все же имел место, и следует поэтому попытаться объяснить его причины.

В 1600 г. у татарского «перелаза» (переправы), недалеко от места впадения Оскола в Северный Донец, началось строительство самой южной русской крепости — Царева Борисова. Конечно, основной его целью было дальнейшее укрепление южной оборонительной системы, прикрывавшей Россию от набегов татар, и не случайно крымцы пытались ему помешать. Известно, в частности, что служилый казак И. Баранов был взят в плен крымскими татарами «при царе Борисе, как Царев Борисов город ставили». Однако Царев Борисов непосредственно угрожал и «вольному» донскому казачеству. Воеводы Бельский и Алферьев должны были затребовать у казаков, давно уже солившихся в этих краях, сведения, «в которых местех на Донце и на Осколе юрты, и кто в котором юрте атаман, и сколько с которым атаманом казаков, и которыми мосты и которого юрту атаманы и казаки какими угодьи владеют». Реакцию казаков нетрудно предугадать: на правительственный контроль своего состава они никогда добровольно не соглашались и потому, что боялись выдачи беглых прежним владельцам, и потому, что попавшие в Москву списки казаков по станицам могли стать препятствием для дальнейшего их пополнения.

Бельский и Алферьев имели дело прежде всего с так называемыми верховскими казаками, рассеянными по степным рекам. Обратиться с подобными же требованиями к хорошо организованным «низовым» казакам правительство пока не решалось. «А на Дон под Азов, — говорится в воеводском наказе, — не посылать, покаместа город зделают». Однако и на Нижнем Дону строительство Царева Борисова должно было вызвать опасения[20].

Помимо возведения новой крепости в казачьих степях у правительства Годунова и «вольных» казаков были, несомненно, и другие, более серьезные причины для взаимных претензий. Резкое повышение в начале XVII в. цеп на хлеб и другие продукты питания поставило казачество, всецело зависевшее от подвоза продовольствия из России, в особенно тяжелое положение. Действия казаков в этой ситуации легко угадать — они должны были участить набеги на Азов, на территорию Крыма, Турции и, конечно, России, что, не говоря уже о жалобах пострадавших дворян и купцов, таило угрозу крупных международных осложнений. И они не заставили себя ждать: весной 1604 г. русские послы в Крыму сообщили в Москву о разрыве крымским ханом мирного соглашения с Россией. Тогда же возможному походу татар было посвящено специальное заседание Земского собора, на котором обсуждались и военные приготовления к царскому походу против хана Казы-Гирея[21].

Нам не известны конкретные причины, вызвавшие недовольство Крыма в 1604 г., однако, без сомнения, дело заключалось не только в строительстве Царева Борисова, со времени которого прошло уже несколько лет. Обычно же и в Турции, и в Крыму именно набеги казаков использовались в качестве повода для агрессивных действий против России и Речи Посполитой. Царское правительство в таких случаях, даже если и поддерживало казаков, занимало вполне однозначную позицию, декларируя свою полную непричастность к их действиям. И тогда из Посольского приказа на Дон шли грозные царские грамоты с требованием, чтобы казаки «вперед бы есте на море под турского царя городы и на крымские улусы не ходили, и кораблей и катарг (галер. — А. С.) не громили, и улусов не воевали, и тем меж нас и турского салтана и крымского царя ссылки и любви не мешали и ссоры не чинили» (1623 г.).

Разумеется, большой приязни между русскими царями и крымскими ханами никогда не существовало, но в начало XVII и. в сложной внутренней и международной обстановке правительство царя Бориса могло принять решительные меры против казачьей вольницы и запретить казакам торговлю и вообще пребывание в пограничных русских городах. Соответствующий указ был, очевидно, возобновлен в 1614 г. в связи с действиями мятежных казаков на русском Севере. Если наша догадка верна, то сохранившиеся грамоты 1614 г. к населению северных городов можно использовать для реконструкции указа о казаках начала XVII в.: «…чтоб… на посаде и в слободах и в… уезде воры-разбойники ни к кому не приезжали и никто б у них ничево не покупал и им ничево не продавал, а кто где воров-разбойников (так в тексте. — А. С.), и оно бы тех воров имали и приводили к вам… А будет воры учиут к кому приезжати надруг или тайно, или, ведая, кто про то не скажет, или кто что вором учнет продавать или что у них покупать, а после про то сыщетца, и тому от нас быти в великой опале и в смертной казни»[22]. Что касается последовавшего в 1604 г. по окончании голода разрешения набирать «вольных» казаков в гарнизоны южных городов, то оно было вызнано военной угрозой со стороны Крыма, заставившей правительство пересмотреть политику по отношению к своему естественному союзнику в борьбе с татарами. К тому же перевод всех «вольных» казаков на положение служилых всегда был долгосрочной целью русского правительства.

Итак, сохранившиеся источники не могут служить, на наш взгляд, надежным основанием для пересмотра традиционных представлений о преследовании казачества во времена Бориса Годунова.

Казаки под знаменами самозванцев

В 1604 г. Лжедмитрий I обратился за помощью к донским казакам, обещая им «волю». Донцы тотчас; же послали к «воскресшему» царевичу атаманом Андрея Карелу (приезжавшего в свое время с вестями и грамотой с Дона еще к Федору Ивановичу) и Михаила Межакова[23]. Русские и украинские казаки оказали в дальнейшем мощную поддержку самозванцу, а отряд Карелы, отчаянно защищавший крепость Кромы, надолго сковал основные силы правительственной армии. Свою благосклонность к казакам Лжедмитрий I показал в Туле, приняв делегацию с Дона во главе со Смагой Чертенским «преже московских боляр». Казаки сопровождали Лжедмитрия I и во время его торжественного въезда в столицу. В одном из казанских сборников XVII в. сохранилась следующая запись: «В лето 7113 (1605 г. — А. С.), июня в 20-й день, в четверг, пришел во град Москву на свой праотече престол прирожденный государь наш и царь великий князь Дмитрий Иванович из Литвы, с ним же много множество литовского войска и казаки волгьские и донские много ж и московские силы». С окончанием похода казаки, по словам Исаака Массы (голландского купца, автора «Краткого известия о Московии» и ряда агентурных донесений), были щедро награждены и затем возвратились в места своих старых поселений. Впрочем, герой обороны Кром атаман Карела остался в Москве, щедро тратя полученное жалованье в московских кабаках. Другой предводитель донских казаков — Постник Лунев — поступил монахом в Соловецкий монастырь[24].

Участие казаков в походе 1604–1605 гг. имело, таким образом, известное сходство с обычной практикой найма их за вознаграждение на время военных действий. Однако на этот раз, способствуя победе самозванца, казачество отстаивало и свои собственные сословные интересы.

Роль русских и украинских казаков в восстании И. И. Болотникова подробно рассмотрена И. И. Смирновым, В. И. Корецким, В. Д. Назаровым и Б. Н. Флорей: казаки составляли значительную часть повстанцев на всех этапах восстания. Сохранившиеся показания одного из главных предводителей повстанцев, Лжепетра, позволяют отчетливо представить обстановку, в которой появился этот самозванец. Зимой 1605/06 г. на Северном Кавказе, на реке Тереке, находилось целое казачье войско. Казаки, по-видимому, давно не получали жалованья и на общевойсковых кругах обсуждали планы дальнейших действий. Некоторые из них предлагали совершить по Куре поход в Турцию, а в случае его неудачи перейти на службу к иранскому шаху Аббасу I, который вел тогда успешную войну с Османской империей. На Тереке в это время уже знали о воцарении Лжедмитрия I и винили во всем не царя, а бояр: «Государь-де нас хотел пожаловати, да лихи-де бояре, переводят-де жалованье бояря да не дадут жалованья». Тогда же 300 казаков во главе с атаманом Федором Бодыриным втайне от остального войска решили выдвинуть из своей среды нового самозванца — «сына» царя Федора Ивановича «царевича Петра» и вместе с ним уйти на Волгу для грабежа купеческих судов.

Сама идея провозглашения самозванца зародилась, вероятно, в среде бывших холопов: «в той же мысли» были недавние холопы князя В. К. Черкасского, князя В. Н. Трубецкого, дворян Суровских. В качестве кандидатов выступали двое казачьих учеников — «молодых товарищей», но едва ли справедливо представление о том, что сами казачьи ученики были инициаторами движения, увлекшими за собой остальных казаков[25].

В событиях на Тереке проявились черты, характерные для всех антиправительственных казацких движений начала XVII в.: вера в «доброго» царя, резкая антибоярская направленность, значительная роль в казацком войске бывших холопов. Примечательно, что поводом к конфликту была невыплата казакам жалованья. Подобным образом не раз обстояло дело и в 1610-е годы. В дальнейшем сторонникам Лжепетра удалось увлечь за собой и многих других терских казаков, служивших до этого под командованием воеводы П. П. Головина. Весной 1606 г., по сведениям Маржерета, с «царевичем» было на Волге до 4 тысяч человек. Даже если эта цифра завышена, численность отряда Лжепетра следует уже в начальный период движения признать значительной: 300 человек Ф. Бодырина составляли, по-видимому, меньшую часть терского войска, а на Волге к самозванцу должны были присоединиться новые казачьи станицы. Во время перехода в Путивль отряд Лжепетра не мог не пополниться и донскими («верховскими») казаками, через области поселения которых пролегал его путь. Некоторые отряды украинских казаков были наняты представителями Лжепетра в период его пребывания в Путивле, причем выплата жалованья, казакам откладывалась до успешного завершения кампании. Численность украинских казаков в войске Лжепетра составляла несколько тысяч человек. Именно к казакам Лжепетра относится значительная часть известий о казнях дворян, сторонников Василия Шуйского, во время восстания Болотникова. Не случайно в 1623 г. каширский дворянин Г. И. Уваров связывал время наибольшей угрозы для жизни представителей господствующего класса, когда повстанцы сбрасывали с башен дворян и детей боярских, с действиями именно этого самозванца[26].

С отрядом украинских казаков, закаленных в боях с турками, вошел в пределы России в конце лета 1606 г. и И. И. Болотников. Как справедливо отметил В. И. Корецкий, в войске Болотникова хорошо прослеживается присутствие и донских казаков. Так, в апреле 1607 г. в тюрьме Разрядного приказа находился захваченный под Калугой донской атаман Сазыка Карево. Донскими же атаманами были, по-видимому, Иван Деревня, Михаил Шляк и Панкрат, также заключенные в это время в тюрьму и взятые из нее на время для очной ставки с С. Карево. В частности, некий Михаил Шлык упоминается как донской атаман в 1613 г.[27] По казацкому образцу были, по мнению В. И. Корецкого, организованы холопы и крестьяне, вступившие в повстанческую армию в 1606–1607 гг.: не случайно болотниковцы в официальной документации называются обычно «воровскими», «донскими» или «вольными» казаками. В требованиях И. И. Болотникова, известных из английского донесения (выдача на расправу бояр и «лучших» горожан, виновных в заговоре против «царя Дмитрия»), имеется явная перекличка с антибоярскими высказываниями терских казаков в 1605/06 г.

Сохранилось очень мало сведений об организации казаков в повстанческой армии и порядке их обеспечения. Известно, что в Речи Посполитой служилые люди всех категорий в XVI–XVII вв. в качестве вознаграждения за службу нередко получали или забирали силой определенные территории в кормления — приставства (ср. польские przystawac — приостанавливаться, przystanek — остановка, стоянка). Возможно, этот обычай принесли с собой еще отряды украинских казаков и польско-литовской шляхты, пришедшие в Россию с Лжедмитрием I. Однако первый намек на распространение в России приставств можно усмотреть в известии, относящемся ко времени восстания Болотникова: в 1607 г. расположенным в Козельском у. и принадлежавшим Иосифо-Волоколамскому монастырю селом Вейна «завладели» казаки[28]. Конечно, казаки могли получить несколько поместных «жребиев» в монастырском селе, но скорее всего указание на коллективное владение казаками одним населенным пунктом свидетельствует именно о приставстве. Приставство обычно означало для населения особо жестокую форму эксплуатации, хотя иногда между ратными людьми и местным населением устанавливались и дружеские отношения. Так, попавшего в 1618 г. к полякам в плен боровского крестьянина О. Петрова «отпустил… от литовских людей знакомой литвин Долинской… потому что тот литвин в московское разоренье был у них на приставстве». Некоторые монастыри во время восстания Болотникова и позднее выплачивали казакам определенные суммы денег в обмен на гарантии неприкосновенности своих владений[29].

Памятуя о судьбе династии Годуновых, царь Василий Шуйский, по-видимому, не вернулся к репрессиям против казачества первых лет XVII в. и в дальнейшем не ставил ему в вину поддержку Лжедмитрия I. Вскоре после майского переворота 1606 г. на Дон приводить казаков к кресту и «являти» им жалованье был послан зубцовский дворянин В. С. Толстой, а 13 июля 1606 г. 1000 руб. денег, 1000 фунтов пороха и 1000 фунтов свинца повез на Дон суздалец С. Я. Молвянинов[30]. Такая политика имела успех и удержала на Дону значительную часть казаков.

Хотя некоторые казаки, участники восстания Болотникова, оказались в тюрьмах, правительство Шуйского стремилось не столько устрашить казаков репрессиями, сколько привлечь их на свою сторону и использовать в дальнейшей борьбе с повстанцами. В то же время новый царь должен был считаться и с требованиями дворян о возвращении им беглых крестьян и холопов. В этом отношении особенно показателен эпизод с многотысячным отрядом казаков, который сдался воеводам Шуйского в деревне Заборье в конце 1606 г. По данным одной из разрядных книг, «заборских» казаков «разбирали и переписывали» пятеро московских дворян. «Разборы» в XVI–XVII вв. предполагали проверку служебной годности дворян и приборных людей, а применительно к казакам — нередко исключение части их, и прежде всего недавних холопов и крестьян, из казачьих станиц. Таким образом, представляется вероятным, что многие болотниковцы, попавшие в плен под Москвой, возвращались прежним владельцам. К этому же времени относятся первые сведения о выплате казакам правительством Шуйского месячного содержания («корма»): Латухинская степенная книга сообщает, что царь указал «заборским» казакам «корм давати и на службу их посылати под городы с воеводами». Царь Василий верстал отдельных представителей казачества, оказавших ему важные услуги, поместными и денежными окладами. Так, атаману «вольных» казаков Ивану Гремыкину, перешедшему в Можайске в начале 1607 г. на сторону Шуйского вместе со своим отрядом, был назначен поместный оклад 150 четвертей и денежный — 6 руб.[31]

В сочинении голландского писателя Элиаса Геркмана о «Смуте», опубликованном в Амстердаме в 1625 г., имеются данные о «договоре», заключенном Василием Шуйским с повстанцами перед сдачей Тулы 10 октября 1607 г.: болотниковцам будто бы гарантировалось «право в полном вооружении свободно выступить и отправиться туда, куда они пожелают идти», или «поступить на службу к его царскому величеству». Согласно Пискаревскому летописцу, «тульских сидельцев», в том числе донских и волжских казаков, царь Василий «отпустил за Крестным целованьем по городом»; позднее эти казаки присоединились к Лжедмитрию II[32].

Какие-либо данные о «разборе» казаков после взятия Тулы в источниках отсутствуют, и можно предположить, что обещание невыдачи беглых бывшим владельцам и было той важнейшей уступкой повстанцам (исключавшимся, таким образом, из сферы действия Уложения 9 марта 1607 г.), которая позволила царским войскам войти в город. Содержалась она скорее всего в царской грамоте защитникам Тулы, которая рассматривалась казачьим кругом или мирской сходкой. В противном случае захват Тулы не мог бы произойти мирно. Нам представляется, что прав В. М. Панеях, связывая с восстанием Болотникова приговор Боярской думы от 25 февраля 1608 г. о холопах, которые «были в воровстве и государю добили челом, и даны были им отпускные, а после тово опять збежали в воровство», а затем вновь «добили челом», — все они сохраняли волю. Можно не сомневаться, что подавляющее большинство холопов, о которых говорится в приговоре, находилось в повстанческом лагере в казачьих станицах и, следовательно, приговор санкционировал их службу в казаках, в том числе и на стороне Василия Шуйского[33].

Как упоминалось, за Лжедмитрием II последовали многие казаки, принимавшие участие в восстании Болотникова, в частности атаман Иван Чика (см. гл. III).

Но вероятно, не меньше представителей разных сословий стали казаками в отрядах самозванца уже во время го борьбы с Василием Шуйским за русский престол. «Как вор пошел из Стародуба», начал казачью службу зарайский крестьянин С. Петров, с 1607/08 г. был казаком «тульский жилец» К. Матвеев, в Тушине в казачьей станице «с бедности беспоместной» находился бывший каширский сын боярский С. Д. Милохов. «Новоприборные» казаки наряду с донскими и украинскими упоминаются в войске Лжедмитрия II осенью 1608 г.[34]

Одно из самых ценных свидетельств об источниках пополнения казачьих станиц в лагере Лжедмитрия II находится в обнаруженной Б. Н. Флорей челобитной детей боярских и посадских людей Переяславля Залесского. В 1609 г. они «всем городом» просили самозванца защитить их от атамана «вольных» казаков (в другом документе он назван казачьим головой) Ф. Копнина, которого они обвиняли в убийствах, грабежах и приеме в свой отряд холопов переяславских дворян: «И у нас, холопей твоих, тот Федор Копнин людишек наших, полных, и докладных, и кабальных, в вольные казаки поимал сильно, и нам… твоей царские службы без людишек служити не с кем». О массовом показачении холопов и крестьян в период борьбы Василия Шуйского с Лжедмитрием II сообщает В. Н. Татищев, основываясь, по-видимому, на не дошедшем до нас источнике: «И через то (грамоты самозванца. — А. С.) но всех городех паки казаков из холопей и крестьян намножилось, и в каждом городе поделали своих атаманов»[35].

Б. Ф. Поршнев справедливо отмечал, что между уходом крестьян от владельцев и крестьянскими восстаниями существовала «промежуточная» форма классовой борьбы (точнее, социального протеста) — разбойничьи действии бывших крестьян. Между разбойничеством, широко распространившимся в России в конце XVI — начале XVII в., и действиями вольного казачества также существовала определенная связь. Во-первых, уход и к казакам, и к разбойникам был для крестьян и холопов реализацией их мечты о «воле». Во-вторых, казачество в силу своего неопределенного социального статуса и отсутствии надежных источников дохода нередко прибегало к прямому разбою казаки и разбойники были подчас дли современников неразличимы. И наконец, некоторые разбойничьи отряды влились в состав казачества («показачились») в начале XVII в. с тем большей легкостью, что в организации разбойничьих и казачьих отрядов было много общего. Так, в 1614 г. в архиве Посольского приказа хранились «столп 106-го (1597/98. — А. С.) году о разбойнике о Карпунке Косолапе с товарыщи, которые побили торговых свейских немец», и «столп 112-го (1603/04. — А. С.) году о задорех и о разбойникех о Косолапе с товарыщи». Тот самый К. Косолап в апреле 1611 г. возглавлял станицу «вольных» казаков, действовавшую против шведов в районе Новгорода[36].

Значительной частью русских казаков в лагере Лжедмитрия II командовали И. М. Заруцкий и А. Лисовский. Заруцкий в чине боярина, полученном от самозванца, возглавлял особый приказ, ведавший казаками. Происхождение Заруцкого в точности не известно. По одним свидетельствам, он был родом из Тернополя, в раннем детстве попал в плен к татарам, затем бежал к донским казакам и уже в качестве «значительного лица» в казачьем войске появился в России. По данным же Пискаревского летописца, Заруцкий «родился на Москве от выежжего литвина худого». Возможно, эти известия и не противоречат друг другу: отец Ивана Мартыновича мог родиться на Украине, а затем выехать в Россию. В последнем случае легче объяснить умение ладить с русскими казаками, которым славился этот авантюрист. Заруцкий обладал красивой внешностью, был молод, хорошо сложен, храбр и честолюбив — короче, имел все необходимые данные для того, чтобы выдвинуться в тот редкий момент русской феодальной истории, когда личные качества играли не меньшую роль, чем знатность и богатство. На исторической арене он появился впервые в 1607 г. в качестве гонца, посланного Болотниковым из осажденной Тулы к «царю Дмитрию»[37].

Александр Лисовский происходил из рядовой шляхетской семьи, на гербе которой был изображен скромный еж. Полагают, что ему было к этому времени лет тридцать с небольшим. Позади была бурная и полная опасностей жизнь: служба в гусарском отряде, организация солдатского мятежа, вызванного задержкой жалованья, лишение дворянства, участие в знаменитом выступлении («рокоше») против короля Сигизмунда III в 1606–1607 гг. Среди воевод самозванца он был едва ли не самым безжалостным. По свидетельству немецкого наемника, активного участника событий «Смуты» Конрада Буссова, Лисовский во время своих походов против городов и уездов, поддерживавших Василия Шуйского, не щадил никого, «убивая и истребляя все, что попадалось на пути: мужчин, женщин, детей, дворян, горожан, крестьян».

Из других казацких вождей значительную роль в дальнейших событиях было суждено сыграть Андрею Захарьевичу Просовецкому, молодому стольнику самозванца. В отличие от Лисовского и других искателей приключений, явившихся к Лжедмитрию II из Речи Посполитой, он, возможно, и ранее находился на русской службе, поскольку позднее писал в челобитной, что «при царе Василии» ему был назначен поместный оклад 500 четвертей и денежный — 50 руб.[38] Впрочем, службой «при царе Василии» Просовецкий мог считать после «Смуты» и свое пребывание в то время в лагере Лжедмитрия II.

Кроме того, казаки (ив первую очередь украинские) входили как один из элементов в полки, командирами которых были польские паны. Польский дворянин М. Мархоцкий, автор «Истории Московской войны», сообщает, что всего в войске Лжедмитрия II было 30 тысяч украинских казаков и 15 тысяч донских («донскими» поляки обычно называли вообще всех русских казаков). Даже если эти цифры сильно завышены, они дают некоторое представление о соотношении русских и украинских казаков, служивших самозванцу.

Правительство Лжедмитрия II отводило различным категориям служилых людей определенные территории, причем казаки получили право на сбор продовольствия, а возможно и денег, во Владимирском у.: по словам польского шляхтича, взятого в плен сторонниками Шуйского в январе 1609 г., «Володимер отдан на корм казакам». Еще раньше, в октябре 1608 г., «посланники» Лжедмитрия II атаман К. Миляев и двое казаков его станицы собирали вино с дворцовых сел Переяславского у. Некоторых представителей казачества Лжедмитрий II, возможно, наделял поместьями (известно, что, когда самозванец находился в Калуге, поместье арзамасца А. Ерофеева деревня Панове (77 четвертей) была отдана им казаку П. Алексееву[39], хотя не исключено, что П. Алексеев был старым служилым арзамасским казаком). Вместе с тем нет оснований преувеличивать степень расслоения казаков в лагере Лжедмитрия II и полагать, что атаманы в нем сблизились с дворянами и что их интересы и интересы рядовых казаков были «слишком различны». Пока сохранялась станичная организация, атаманы и есаулы не могли действовать, не считаясь с волей большинства казаков. Н. А. Мининков, несомненно, сшибается, полагая, что «города и волости» в это время получали только атаманы[40]: в кормлениях ничуть не меньше были заинтересованы и казаки, которыми они командовали.

Во время длительной борьбы Василия Шуйского с армией И. И. Болотникова, а затем Лжедмитрия II связи «вольных» казаков, сражавшихся за «царя Дмитрия», со старыми центрами расселения казачества постепенно ослабевали, тем более что многие казаки (если не большинство их), участвовавшие в этой борьбе, никогда не жили в казачьих городках на Дону, Волге и других реках. Правда, некоторые казаки еще долгое время после ухода с Дона продолжали считать себя частью Донского войска. Так, в октябре 1608 г. переяславские крестьяне называли донскими упоминавшихся выше казаков станицы К. Миляева, позднее входившей в Первое ополчение. Палицын также именует атаманом «станицы Смаги Чертенского» С. Епифанца, возглавлявшего отряд казаков в войске самозванца, осаждавшем Троице-Сергиев монастырь. Этот отряд, по словам Палицына, ушел на Дон из-под стен монастыря, позднее за ним последовала еще какая-то часть казаков из лагеря Лжедмитрия II[41]. Другие отряды приходили с Дона в центральную Россию, но в целом Донское войско не участвовало в ожесточенной борьбе за московский престол после гибели первого самозванца. Одна из причин такой пассивности донцов, по справедливому предположению Н. А. Мининкова, заключалась в географической отдаленности Дона от районов развитого крепостнического землевладения. Донским казакам в начале XVII в. не грозило закрепощение, и с прекращением преследований и получением жалованья от царя Василия их основные требования были, по-видимому, удовлетворены.

Сам термин «войско» применительно к казакам, действовавшим на основной территории России в начале XVII в., встречается в источниках уже после смерти Лжедмитрия II. А. 3. Просовецкий, бывший воевода самозванца, командовавший отрядом в 500 казаков, в феврале 1611 г. писал в Кострому: «Ондрей Просовецкий и дворяне, и дети боярские, и атаманы, и казаки, и все великое войско челом бьют». 500 человек — обычная численность полка украинских казаков со времен Стефана Батория, и определение ого в качестве «войска», несомненно, свидетельствует о том, что единого казацкого войска и в лагере Лжедмитрия II, и после его смерти не существовало и что казаки, служившие в разных «полках», были разобщены. Характерно, что один из войсковых казачьих дьячков, Т. Петров, назван в 1612/13 г. «пятисотеиным подьячим»[42]. Совершенно очевидно, что у казаков, служивших самозванцу, не было выборного войскового атамана, а такие их предводители, как Заруцкий, Лисовский, Просовецкий, по своему положению думных людей и дворян Лжедмитрия II. стояли вне казацкой организации. Самоуправление казаков в Тушине и Калуге осуществлялось, вероятно, прежде всего на уровне станиц; собирались также полковые («войсковые») круги, и лишь в самые критические моменты казаки разных полков принимали решения на общевойсковой сходке.

Царь Василий и после восстания Болотникова широко (хотя и не в такой степени, как Лжедмитрий II) пользовался услугами «вольных» казаков. По указу от 25 февраля 1608 г. холопы, добровольно перешедшие на сторону Шуйского, не подлежали выдаче своим господам, в то время как взятые в плен «в языцех» подвергались наказанию или возвращались в холопство. Очевидно, что от наказания освобождались и выходцы из других сословий, оставившие самозванца. Некоторые казаки воспользовались возможностями, которые предоставлял им этот указ. В частности, из Тушина в Москву отъехал казак, в прошлом сын боярский С. Д. Милохов. В войсках Шуйского он продолжил казачью службу в станице Первуши Булгакова. Правительство Шуйского не только принимало на службу мятежных казаков, но и само производило наборы «охочих» казаков: в 1607 или 1608 г. «прибирал» казаков воевода царя Василия Г. Л. Валуев — именно тогда стал казаком ростовский крестьянин В. Е. Харин; во время похода князя М. В. Скопина-Шуйского из Новгорода к Москве в 1609–1610 гг. в качестве казака в его войско вступил старицкий крестьянин Ф. Михайлов. Позднее и Харин, и Михайлов служили в «вольных» казачьих станицах[43].

Выдача жалованья казакам, сражавшимся на стороне Шуйского, производилась нерегулярно, и правительство не всегда придерживалось каких-либо норм. В мае 1609 г. 60 «вольных» казаков, посланных в Гороховец и служивших царю Василию к этому времени уже два года, подали челобитную о «жалованье и корме», в связи с которой последовал указ нижегородскому воеводе Я. С. Прокудину: «И будет есть деньги в Нижнем, и тебе б однолично дать им денежок, хотя не извелика, да по запасу». Недостаток средств заставлял власти искать нетрадиционные пути обеспечения казаков. Размещение казаков из войска М. В. Скопина-Шуйского в северных городах осуществлялось в 1610 г. путем заключения договора о найме между казаками и городским «миром»: «Стоят-де они (казаки. — А. С.) на государеве службе с тех своих городов от посадских людей из месячного найму». Позднее казаков нанимали и монастыри. В частности, в 1610/11 г. Соловецкий монастырь принял на службу 70 «ратных казаков» во главе с двумя атаманами; в месяц каждый казак получал 20 алтын с гривной. Практику верстания «лучших» казаков поместными и денежными окладами правительство Шуйского продолжало, по-видимому, и после подавления восстания Болотникова. В частности, денежный оклад из Галицкой четверти получил при царе Василии атаман Макар Смолеников — в Кормленой книге он, как и другие казаки, был записан отдельно от других четвертчиков «себе статьею»[44].

Нерегулярная выдача жалованья, вызывавшая казацкие грабежи (например, в Темниковском у. в 1609 г.), и распространение кормлений — приставств имели следствием растущую враждебность к казачеству различных слоев населения России. Уже в начало 1611 г. казанцы, присягая Лжедмитрию II (о его смерти в это время в Казани еще не знали), оговаривали за собой право впускать в город лишь для торговли небольшие группы казаков — «десятка по два или по три». Позднее, в августе 1611 г., Казань, Нижний Новгород и другие города Поволжья после обмена между собой грамотами постановили «казаков в город не пущати ж». Не следует судить казаков слишком строго — поведение солдат в Европе в ту эпоху было ничуть не лучше. Недаром польский поэт XVII в. Матэуш Кулиговский заметил, что для населения солдаты страшнее черта: черт забирает только душу, солдат забирает все.

Тревога дворянства, вызванная усилением казачества, ясно проявилась в проекте договора, предложенном тушинским посольством королю Сигизмунду III 4 февраля 1610 г., и в договоре об избрании Владислава от 17 августа 1610 г. И в том и в другом документе (первый из них был, очевидно, использован при составлении второго) статья о казачестве следует непосредственно за статьями о запрещении крестьянского выхода и о возвращении беглых холопов прежним владельцам, что для составителей документов было гарантией окончания «Смуты». Поскольку дворяне видели в «вольных» казаках, с которыми они вместе сражались под знаменами Лжедмитрия II или против которых они боролись на стороне Шуйского, прежде всего беглых холопов и крестьян, специально о них в договорах вообще не говорится. Более того, в них ставится под вопрос само существование казачества: «На Волге, и на Дону, и на Яике, и на Тереке казаки надобет или нет — о том становить, для чего надобны». В ответе Сигизмунда III на предложения тушинцев говорится, что по этому поводу государь примет решение после совещания с Боярской думой. Лишь и окружной грамоте боярского правительства об избрании Владислава все же содержится неопределенное обещание жаловать казаков наряду с другими сословиями «по достоинству и чести… как было при прежних великих государях».

Косвенным образом против казачества был направлен и указ о холопах от 12 сентября 1609 г., по которому владельцы могли оформить служилые кабалы на добровольных и документально не оформленных старинных холопов, живших у них не менее полугода. Таким образом, возвращаясь к нормам Уложения 1597 г., правительство Шуйского пыталось закрыть один из важных источников пополнения казачества[45].

Н. Л. Мининков полагает, что в проекте договора от 4 февраля 1610 г. нет речи о возможной ликвидации казачества, ибо это было правительству не под силу, и что в нем отразился «разрыв большинства казаков с изменниками-атаманами». Однако вряд ли следует сомневаться, что в разгар «Смуты» дворяне мечтали об уничтожении казачества именно потому, что не могли справиться с сословием, угрожавшим их существованию. Что до раскола казачества, то сведений о нем указанные документы не содержат.

Уход части казаков во главе с Заруцким к Сигизмунду III под Смоленск после распада тушинского лагеря и бегства самозванца в Калугу в конце декабря 1609 г. был, надо думать, но только проявлением личных амбиций Заруцкого, но и первой попыткой казаков переориентироваться с романтической фигуры «царя Дмитрия», поддержка которого не принесла им особых выгод, на более реального и законного кандидата с точки зрения других слоев русского общества. Эта попытка довольно быстро закончилась неудачей: не только Заруцкому вскоре стало ясно, что он не может и дальше рассчитывать на положение «ближнего» боярина, которого добился в окружении Лжедмитрия II, но и казаки, находясь в королевском лагере, вероятно, осознали, что с кандидатурой Владислава они едва ли могут связывать надежды на лучшее будущее. В сентябре 1610 г. казаки под предводительством Заруцкого вернулись к самозванцу решительными противниками уже не только царя Василия Шуйского, но и польского королевича, а также стоявшего за ним короля Сигизмунда III.

Борьба между Василием Шуйским и Лжедмитрием II закончилась трагически для обоих соперников. 17 июля 1610 г. в результате дворянского заговора был насильственно пострижен в монахи царь Василий. 11 декабря того же года придворный Лжедмитрия II крещеный ногайский татарин стольник князь Петр Урусов, зарубив самозванца на охоте, ускакал в Ногайскую орду. Казалось, с самозванщиной в России покончено. Вскоре, однако, Марина Мнишек родила сына, названного Иваном, вероятно, в память о «деде» — царе Иване Грозном (злые языки говорили, что настоящим отцом ребенка был Заруцкий). У бывших сторонников Лжедмитрия II появился новый претендент на русский престол — «царевич» Иван Дмитриевич.

В подмосковных «таборах»

Конец 1610 и первые месяцы 1611 г. были временем, когда не только многие представители господствующего класса, но и русское общество в целом осознало, что затянувшаяся гражданская война вплотную подвела Московскую Русь к опасности потери национальной самостоятельности. Надежды на восстановление прежнего государственного порядка, связанные с избранием на русский престол юного королевича Владислава, не осуществились — вскоре выяснилось, что занять его не прочь и сам король Сигизмунд.

Боярское правительство фактически распалось, польские войска осаждали Смоленск и хозяйничали в Москве.

В начале 1611 г. национально-освободительное движение приобретает уже вполне реальные очертания. Бывшие воеводы царя Василия и Лжедмитрия II из Рязани, Тулы, Калуги, Нижнего Новгорода, Ярославля, Суздаля, Владимира и других городов с отрядами дворян, стрельцов, «вольных» казаков, служилых татар — короче, всех, кто был готов сражаться с захватчиками, двинулись к Москве. 19 марта, буквально накануне их подхода, в столице началось восстание населения против интервентов. Не надеясь справиться с ним собственными силами, возглавлявший польский гарнизон А. Гонсевский приказал зажечь Замоскворечье и Белый город. Пожар, бушевавший несколько дней, заставил большую часть москвичей бежать из объятого пламенем города.

Сожжение Москвы поляками потрясло современников. «И не едина книга богословец, ниже жития святых, и ни философския, ни царьственныя книги, ни гранографы, ни историки, ни прочив повестныя книги не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царьства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею», — восклицает безвестный автор «Плача о пленении и о конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства». Началась долгая и трудная борьба за освобождение Москвы. Предводителями ополчения были избраны признанный лидер рязанцев думный дворянин Прокофий Петрович Ляпунов и два сподвижника «Тушинского вора» — знатный аристократ из рода великих князей литовских Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и безродный боярин Лжедмитрия II Иван Заруцкий, с которым пришли под Москву «вольные» казаки.

Еще в период организации ополчения Ляпунов сделал казачеству от имени нового, «земского» правительства важную уступку, обещав волю всем без исключения холопам, присоединившимся к ополчению: «А которые казаки с Волги и из иных мест придут к нам к Москве в помощь, и им будет жалованье и порох, и свинец, а которые боярские люди крепостные и старинные, и те б шли безо всякого сумнения и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и иным казаком, и грамоты им от бояр и воевод и ото всей земли приговору своего дадут». Грамоты Ляпунова имели огромный успех и подняли на борьбу против интервентов тысячи холопов, крестьян, посадских и приборных людей, пришедших к столице не только с Дона и Волги, из далеких и ближних городов и уездов, но и из подмосковных деревень. Очень много среди ополченцев было москвичей, лишившихся крова в марте 1611 г.[46]

Участвуя в ополчении, казаки, разумеется, не оставляли надежды на конечное торжество казацкого царя. Для многих из них наиболее желанным кандидатом оставался сын Лжедмитрия II и Марины Мнишек Иван Дмитриевич. Позднее казачество решительно выступило в пользу Лжедмитрия III («Псковского вора»). Не имели успеха попытки бывшего гетмана самозванца Я. П. Сапеги вновь привлечь казаков на сторону Владислава, хотя Сапега и изображал себя их старым товарищем, евшим с русскими казаками «хлеб-соль» и сражавшимся с ними плечом к плечу против общих врагов. В грамотах, одна из которых была написана в июле 1611 г. под Переяславлем Залесским, польский вельможа обещал казакам от имени Владислава «великое жалованье» и откровенно льстил казацкому войску: «А та слава про вас давно есть, что вы, целовав крест, никоторому государю не наменивали». Что касается кандидатуры шведского королевича, обсуждавшейся в ополчении, то Сапега авторитетно заявлял: он «вам не надобен, еретик и не люб вам будет»[47].

В Первом ополчении казаки, как и другие служилые люди, находились в ведении Разрядного, а не особого Казачьего приказа: в Разрядной избе обсуждались вопросы, связанные с казачеством; сюда же, как свидетельствует выписка из записной книги Разрядного приказа, приводили казаки пленных поляков в мае 1612 г. Среди участников ополчения отчетливо выделялись украинские казаки, входившие в основном в отряд братьев А. 3. и И. 3. Просовецких в Суздале. Однако в ополчении их было гораздо меньше, чем в лагере Лжедмитрия II, так как большинство «черкас» перешло к этому времени на службу к королю Сигизмунду III. К тому же и отряд Просовецких в значительной части состоял из русских казаков. Когда в октябре 1610 г. среди находившихся под Псковом сторонников Лжедмитрия II произошел раскол, А. Лисовский с поляками, «немцами» (в России XVII в. так называли не только иноземцев, говоривших на немецком языке, но и англичан, французов, испанцев) и украинскими казаками ушел в Речь Посполитую, а Л. З. Просовецкий с русскими казаками остался под Псковом, сохраняя верность самозванцу. Известно, в частности, что под началом Просовецкого служил бывший бельский стрелец А. Клементьев. Многие казаки продолжали и под Москвой именоваться донскими; вероятно, другая, меньшая часть казаков называлась волжскими. Сохранились косвенные свидетельства о присутствии в казачьих станицах в 1611–1612 гг. «молодых товарищей» и «чур»: например, крестьянский сын Ф. Иванов к 1615 г. уже седьмой год служил у казака Матвея Березникова[48].

Известно, что начиная с 1614 г. в каждой станице имелось собственное знамя — скорее всего так же обстояло дело и в более ранний период. Вновь вступившие в станицы холопы, крестьяне и представители других сословий приносили присягу — хотя данные о ней относятся к 1615 г., можно думать, что подобный порядок установился гораздо раньше. Присяга знаменовала их переход в новое сословное состояние. И как это ни поразительно, такой переход для них психологически совершался мгновенно. Ведь крестьяне уходили к казакам вовсе не для того, чтобы, избавившись от помещиков, свободно возделывать землю, а для того, чтобы больше ее никогда не возделывать и, подобно дворянам, получать жалованье за службу или жить за счет других крестьян.

Как и другие ратники, казаки в ополчении были разбиты по полкам — по-видимому, в каждом полку имелись свои выборные войсковые есаулы и дьячки, однако войсковых атаманов у казаков все еще не было. Тем не менее казаки в Первом ополчении были организованы гораздо лучше, чем в предшествующий период. Обсуждая важнейшие вопросы (например, о признании «Псковского вора», о политике Ляпунова по отношению к казачеству) на общевойсковых сходках и располагая значительной военной силой, они имели возможность отстаивать свои интересы и вести успешную борьбу с дворянской частью ополчения. Характерно, что современники употребляли термин «войско» по отношению ко всем казакам, служившим в ополчении. В частности, патриарх Гермоген в августе 1611 г. призвал нижегородцев просить казанского митрополита Ефрема, «чтоб митрополит писал в полки к бояром учителную грамоту да и казацкому войску»[49].

Важнейшим законодательным памятником Первого ополчения является приговор от 30 июня 1611 г., подписанный в числе других представителей «Земли» атаманами, судьями (это единственное известное нам упоминание казачьих судей в русских документах первой четверти XVII в.), есаулами, сотниками (т. е. предводителями отрядов украинских казаков) «в место своих станиц и казаков». Этому приговору предшествовала челобитная ратных людей, в том числе и казаков, по широкому кругу вопросов, и в частности «про боярских людей, как сидят в Москве бояре, а люди их ныне в казаках, чтоб о тех людех договор учинить». По словам Нового летописца, приговор был вызван также «великими грабежами» казаков. Более подробно сообщает о них так называемый Карамзинский хронограф: казаки нападали по дорогам на купцов, грабили в селах и городах крестьян и посадских людей; попытки Заруцкого и Просовецкого прекратить грабежи успеха не имели[50].

Основное внимание в приговоре обращено на земельное обеспечение дворянства; казакам же в нем уделено сравнительно мало места: «А которые атаманы и казаки служат старо, а ныне похотят верстаться поместными и денежными оклады и служить с городы, за их службы поместными и денежными оклады поверстать, смотря по их отечеству и службе, а которые атаманы и казаки верстаться не похотят, и тем атаманом, и казаком, и стрельцом давать хлебный корм с Дворца, а деньгами з Большого приходу и из четвертей во всех полкех ровно, а с приставства из городов, и из дворцовых сел, и из черных волостей атаманов и казаков свесть»[51].

Приговор от 30 июня 1611 г составлялся, вероятно, довольно спешно, что и вызвало некоторые неясности в его тексте. Кроме того, не исключено, что это был не первый и не единственный документ, определявший права казаков в ополчении. Прежде всего приговор не уточняет, кого следует считать «старыми» казаками и сколько лет казаки должны были прослужить, чтобы получить право на индивидуальное верстание и службу «с городы», т. е. в составе городовых дворянских отрядов. Ничего не говорится в нем о «молодых» казаках, составлявших в станицах большинство, хотя, возможно, и подразумевается, что «молодые» казаки будут получать продовольствие и деньги вместе со «старыми» казаками, отказавшимися от верстания.

Деньги за службу казаки получали и до приговора в марте 1611 г., еще в период организации ополчения, в Ярославле было выдано жалованье нескольким сотням казаков и стрельцов, а 11 мая 1611 г. воеводы ополчения в Суздале взяли с суздальского Покровского монастыря 40 руб. «атаманам, и казакам, и черкасам в жалованье». Однако приставства были для казаков, несомненно, наиболее щедрым и наименее поддающимся контролю правительства источником доходов. Непонятно, что имел в виду И. С. Шепелев, утверждая, что по приговору казаков следовало «свести» не только с приставств, но и с воеводств[52]. Никаких данных о том, что казаки находились на воеводствах, в известных источниках нет, а текст приговора не содержит материала для подобного заключения.

С. Ф. Платонов связывал с казаками также постановление приговора о беглых холопах и крестьянах: «Л которые дворяне и дети боярские в нынешнее смутное время и в разоренье вывозили у своей же братьи, у дворян и у детей боярских, крестьян и людей, и которые, от них выбежав, живут по городом и по посадом, и про то по их челобитью сыскивать, и по сыску крестьян и людей отдавать назад старым помещикам». С. Ф. Платонов полагал, что приговор уничтожал «самый источник, полнивший казачество», хотя и оговаривался, что в приговоре имелись в виду те беглые крестьяне и холопы, «которые ушли не в казачество, а в чужие деревни и на городские посады»[53]. В такой постановке вопроса заключается явное противоречие: казачьи станицы пополнялись не теми крестьянами, которые записывались в посадские тяглецы или переходили к другим владельцам. Это противоречие не устраняется замечанием С. Ф. Платонова о том, что приговор должен был «раздражать всех недовольных крепостным порядком», так как нет никаких данных о недовольстве казаков крепостническими порядками вообще, а не только теми, которые угрожали их сословному положению.

Тезис об антиказацкой направленности приговора 1611 г. получил широкое распространение в литературе. Так, Н. И. Казаков рассматривает приговор как «полный» отказ «от обещаний, которые давались Ляпуновым в грамотах», и «вызов» казацкой части ополчения, а Н. А. Мининков полагает, что приговор «был неприемлем для крестьян и рядовых казаков, в значительной массе состоявших из недавних беглых». Такое толкование приговора неверно, ибо, как уже говорилось, положение о возвращении беглых прежним владельцам на казаков не распространялось. Более справедливым представляется мнение Р. Г. Скрынникова о том, что приговор «молчаливо признавал свободными людьми» крестьян и холопов, служивших в ополчении[54]. Но и здесь, вероятно, требуется небольшое уточнение: скорее Земский собор откладывал болезненный вопрос, грозивший расколоть ополчение, до освобождения Москвы и избрания царя. Не случайно приговор обходит молчанием судьбу крестьян и холопов членов боярского правительства, находившихся в Москве и сотрудничавших с интервентами, хотя о них прямо упоминалось в челобитной, предшествовавшей приговору.

Интересно, что в приговоре 1611 г. даже не упоминается казачество автономных областей и таким образом впервые признается, что казаки в ополчениях уже не временно ушедшие из своих «городков» отряды, а самостоятельное войско со своими атаманами и своими нуждами, притом иными, чем у казаков Дона или Волги.

Резким контрастом с приговором ополчения выглядит договор Новгорода со шведами, заключенный менее чем через месяц после утверждения приговора, 25 июля 1611 г. Беглые холопы по этому договору возвращались своим владельцам без всяких ограничений: «Слуги, которые раньше служили боярам как крепостные, и всякого рода челядь не должны получить свободу». Вся же программа удовлетворения требований казачества сводится в договоре к разрешению казакам, живущим в старых степных поселениях, свободно торговать в пределах России «без всякого за то штрафа и запрещения», как это было во времена царя Бориса. Наконец, договор гарантировал сохранение сословного положения, жалованья и земельных владений тем казакам, которые были приняты на службу «при прежних великих князьях»[55]. Таким образом, если он и мог бы удовлетворить донских казаков, пришедших на помощь первому самозванцу в 1604 г., то едва ли возвращение к порядку, существовавшему «до царя Бориса», сулило что-либо казачеству, принимавшему участие в освободительной борьбе в 1611 г. Указанные положения договора представляются тем большим анахронизмом, что в самом Новгороде находился в это время довольно значительный казачий гарнизон.

Попытки искоренить практику приставств и изъять сбор «кормов» из рук казаков привели к гибели П. И. Ляпунова 22 июля 1611 г. Поводом к открытому конфликту воеводы с казаками послужил арест М. Плещеевым в Николо-Угрешском монастыре 28 казаков, которых он затем будто бы приказал утопить. Провинность этих казаков нам не известна, но, очевидно, они добывали «припасы» как раз способом, запрещенным июньским приговором. К тому же поляки переправили в казацкие «таборы» подложную грамоту, написанную от имени Ляпунова, «что будто велено казаков по городом побивать». Ляпунов после сильных колебаний явился в казачий круг, держался там, по-видимому, высокомерно («многое прение с казаками показа»), за что и поплатился жизнью[56].

Убийство Ляпунова и присяга казаков Лжедмитрию III в марте 1612 г. заставили часть дворян бежать из-под Москвы. Однако явным преувеличением, на наш взгляд, является представление о том, что подмосковное правительство после смерти Ляпунова выражало интересы казаков (или казачьей верхушки). С. Ф. Платонов утверждал, что «казацко-воровское» правительство под Москвой грозило русскому обществу общественным переворотом, однако даже И. М. Заруцкий, будучи к этому времени богатым землевладельцем, не был заинтересован в разрушении существующих форм феодального землевладения, которым угрожала практика казачьих приставств. Другое дело, что перед лицом усиления казацкой части ополчения и возрастающих трудностей снабжения казаков ни Д. Т. Трубецкой, ни И. М. Заруцкий не имели возможности с ней эффективно бороться и должны были соглашаться на приставства как на неизбежное зло.

И после смерти П. П. Ляпунова продолжались централизованный сбор и распределение «кормов» и денег казакам. По свидетельству Карамзинского хронографа, «в Разряде, и в Поместном приказе, и в иных приказех сидели дьяки и подьячие и из городов и с волостей на казаков кормы збирали и под Москву привозили, а казаки воровства своего не оставили, ездили по дорогам станицами и побивали». В ноябре 1611 г. власти Первого ополчения потребовали, чтобы из Калуги им были срочно присланы «окладные и неокладные доходы», так как «здесе… под Москвою, будучи на земской службе, служивые люди, казаки и стрельцы, бьют челом нам о денежном жалованье неотступно». Из приказов-четвертей дьяки выдавали деньги станичным атаманам для раздачи жалованья казакам.

Некоторые казаки добились от «бояр и воевод» освобождения от налогов своих дворов: в 1611/12 г. подобную привилегию получил атаман Первого ополчения Афанасий Коломна, а 25 августа 1612 г. — бывший посадский человек Зарайска казак В. Софонов, служивший к этому времени «земскую» службу седьмой год[57].

Приставства казаки рассматривали обычно как замену выдаваемого из приказов месячного содержания. Формы приставств были различны — от сбора определенных «запасов» несколькими представителями станицы в соответствии с распоряжением правительства до фактически временного коллективного владения взятой в приставство территорией, на которой останавливались казаки. Так как в приставства казаки брали и черносошные, и дворцовые, и монастырские, и частновладельческие земли, под угрозой оказалось привилегированное землевладение дворянства и духовенства. По-видимому, не только раздачи властями Первого ополчения поместий и вотчин, но и приставства имел в виду Д. М. Пожарский в июне 1612 г.: «Иван же Заруцкой многие городы и дворцовые села, и черные волости, и монастырские отчины себе поймал и советником своим, бояром, и воеводам, и дворяном, и детем боярским, и атаманом, и казаком роздал». Сохранились также челобитные, поданные на имя Д. Т. Трубецкого и И. М. Заруцкого, о владении казаками дворянскими землями. 28 сентября 1611 г. служилый иноземец Л. Валявский писал: «Пожаловали вы, государи, меня в поместье сельцом Муромским во Владимирском уезде, и тем сельцом казаки завладели, место пустое и разореное». «Выслать» казаков из их поместий просили «бояр и воевод» в ноябре 1611 г. тарусские дворяне[58].

Едва ли казаки всегда юридически оформляли права на владение той или иной территорией, и эта сторона жизни ополченцев могла и не найти исчерпывающего отражения в документах. О санкционированных же властями кормлениях можно составить достаточно полное представление. Так, 30 сентября 1611 г. «бояре приговорили» дать 350 московским стрельцам «город Колугу, посад и уезд, на корм». В соответствии с приговором калужский воевода князь А. Ю. Сицкий должен был собрать муку, крупы и соль в размерах, определенных руководителями ополчения, а затем отослать продовольствие под Москву в сопровождении шести калужских стрельцов и местного сына боярского. Строго определен был в начале 1612 г. размер денежных и продовольственных сборов для станицы атамана И. Чики с вотчин владимирского Рождественского монастыря[59].

Н. П. Долинин полагал, что в «подмосковных таборах можно заметить тенденцию к срастанию верхушки казачества с разорившимися, безземельными и малоземельными помещиками, близко стоявшими к казакам по роду своей службы и материальному обеспечению». Той же точки зрения придерживается и Н. Л. Мининков. Разорившиеся дворяне действительно составили известную часть казачества в ополчениях, однако в данном случае можно говорить лишь о переходе этих дворян в другое сословие. Что касается одворянивания верхушки казачества, то в 1611–1612 гг. этот процесс находился еще в начальной стадии, хотя, конечно, некоторые казаки могли мечтать о поместьях, а правительство — о расколе казачества.

По мнению Н. П. Долинина (которое расходится с его же суждением, приведенным выше), «нет и намека на то, что подмосковные бояре жаловали в чети казачью верхушку», т. е. предоставляли казакам право ежегодно получать жалованье из приказов-четвертей, подобно столичным дворянам. В действительности такие данные есть, причем «прибавки» к окладам казаки получали и в Ярославле, где находилось в 1612 г. Второе ополчение. Верстались казаки и поместными окладами. Да и как могли руководители земских ополчений, в которых казаки играли столь значительную роль, не делать им даже тех уступок, на которые соглашалось правительство Василия Шуйского? Что касается раздачи казакам реальных поместий, то они хотя и имели место, но были, по-видимому, довольно редким явлением. Так, известен всего один случай пожалования поместья казаку в Первом ополчении — его получил в Луховском у. атаман Василий Савельев. Позднее власти Второго ополчения передали это поместье смоленским дворянам, хотя сам В. Савельев в июне 1612 г. выехал в Ярославль[60].

Можно было бы предположить, что Д. М. Пожарский и К. Минин являлись решительными противниками казачьего землевладения, однако это не так. Как известно, в 1612 г. воевода Второго ополчения Р. П. Пожарский вытеснил из Суздаля сторонников Первого ополчения Л. 3. и И. 3. Просовецких. Некоторые казаки, служившие под началом Просовецких, перешли на сторону Второго ополчения, и 12 мая 1612 г. по указу «бояр и воевод и по совету всей земли, и по наказу князя Романа Петровича Пожарского с товарыщи» трем украинским казакам были отделены поместья в Опольском стане Суздальского у.: И. И. Буйна получил 129 четвертей с 29 крестьянскими дворами, Г. Матвеев  — 119 четвертей с 29 дворами и М. Батенков  — 119 четвертей с 25 дворами. По сравнению с практикой испомещения казаков XVI — начала XVII в. и даже более позднего времени такие поместья следует признать не только очень крупными, но и исключительно населенными[61].

Можно было бы думать, что почти полное отсутствие сведений об испомещении в 1611–1612 гг. русских казаков объясняется состоянием источников, если бы не было известно, что из 33 атаманов, есаулов и казаков, получивших в 1613 г. земли в Вологодском у., лишь один человек уже владел к этому времени поместьем (см. гл. IV). Таким образом, говорить об одворянивании сколько-нибудь заметной части казацкой старшины в ополчениях, по-видимому, не приходится. Даже атаманы в это время, как правило, не имели поместий, а поместные оклады, которые им жаловались, были пока что нереализованными обещаниями.

Образование Нижегородского ополчения еще более обострило борьбу между казачеством и дворянством. Теперь к противоречиям внутри Первого ополчения прибавились противоречия, переходящие в настоящую войну, между Первым ополчением, в котором преобладали казаки, и Вторым, преимущественно дворянским.

После прихода Второго ополчения к Москве положение не изменилось к лучшему. Уже во время битвы с гетманом Я. К. Ходкевичем 22–24 августа 1612 г. казаки, по словам Авраамия Палицына, «укоряюще дворян, яко многими имении богатящихся, себе же нагих и гладных нарицающе». О «вражде великой» «между воинством дворянским и казаческим» пишет и Симон Азарьин: казаки будто бы утверждали, что они «бедны и не пожалованы», и угрожали «разорити дворянские полки». Поскольку объединения земских сил под Москвой сразу не произошло, отряды Пожарского продолжали снабжаться лучше, чем «полк» Трубецкого, получая деньги и продовольствие из богатых северных городов. Не удивительно, что в этих обстоятельствах казаки Первого ополчения обсуждали возможность ухода из-под Москвы, с тем чтобы самим взять в кормления северные города и уезды. Грамота Пожарского от 9 сентября 1612 г., разосланная по городам, сообщает, что 5 сентября в «полки» Трубецкого приехали И. П. и П. П. Шереметевы и вместе с несколькими другими «тушинцами» стали «атаманов и казаков научати на всякое зло, чтоб развратья и ссора в земле учинити и чтоб атаманы и казаки шли по городом в Ярославль, и на Вологду, и в иные города для разоренья и городы засесть». Казаки будто бы поддались на уговоры, «учинили в полкех грабежи и убийства великие» и собрались идти на север. Необходимость смягчить социальные противоречия (равно как и общая военная задача) была, несомненно, одной из главных причин объединения Первого и Второго ополчений в конце сентября 1612 г.[62]

Открытое столкновение между дворянской и казацкой частями ополчения оставалось последней надеждой для польского гарнизона в Москве, где хорошо знали о настроениях казаков. Однако Пожарский поспешил продемонстрировать полякам полную уверенность в победе. «А если бы даже, — писал он в столицу, — у нас и была рознь с казаками, то и против них у нас, есть силы»[63].

Накануне капитуляции поляков и освобождения Москвы между дворянами и казаками произошли новые столкновения. Казаки особенно непримиримо относились к сотрудничавшим с интервентами членам боярского правительства и, когда бояре вышли из Кремля в «полк» Д. М. Пожарского, попытались их захватить. Отношения между дворянством и казачеством были еще далеко не выяснены, когда 26 октября 1612 г. Пожарский и Трубецкой во главе земских ратей торжественно въехали в Московский Кремль.

Итак, выделим главное. В 1606–1612 гг. происходил процесс формирования «вольного» казачества на основной территории России. На протяжении ряда лет эта сословная группа наиболее активно и последовательно поддерживала лозунги поставления на престол «законного» и «доброго» «царя Дмитрия» (Лжедмитрия I, Лжедмитрия II, Лжедмитрия III), его сына «царевича» Ивана Дмитриевича, а также физического уничтожения их противников, которые у казаков прежде всего ассоциировались с верхами русского общества — «злыми» боярами, виновными и в заговорах против «Дмитрия Ивановича», и в преследованиях казаков, и в сотрудничестве с иностранными интервентами. Однако свои действия казаки направляли и против дворянства вообще. Под Москвой в Первом ополчении борьба между дворянами и казаками шла за преобладающее влияние в армии и долю в доходах, поступавших из городов; в провинции опасность нависла над существующими формами феодального землевладения, которым угрожали казачьи приставства.

В борьбе с казачеством дворянство имело ясную политическую программу — восстановление разрушенного в результате «Смуты» порядка, при котором ему безраздельно принадлежала власть в стране, хотя между различными группами феодалов и существовали разногласия по вопросу о том, какое положение займет каждая из этих групп. В свою очередь казаки, несомненно, рассчитывали на увеличение и регулярную выплату жалованья, предоставление им богатых приставств, сохранение и закрепление казацких вольностей и привилегий, улучшение своего сословного положения. В реальной действительности начала XVII в., в условиях разорения страны и господства крепостнических порядков, казачество могло добиться своих целей только за счет дворянства. И сколь бы дерзкой ни была попытка оттеснить дворянство с занимаемых им позиций, она имела оправдание в глубоком кризисе, который переживало правящее сословие русского общества. Опричнина и распространение поместной системы, безусловно, не способствовали эффективности хозяйственной деятельности феодалов, а быстрая колонизация Юга и Поволжья усилила противоречия между различными группами служилых людей. Наконец, гражданская война начала XVII в. привела к существенному уменьшению численности дворянства: по подсчетам М. Г. Кротона — приблизительно на 20 %.

Однако русское казачество значительно ослабляло отсутствие авторитетного руководящего центра, какой имелся в это время у украинских казаков. Даже в 1611–1612 гг. под Москвой у казаков не было общевойсковой организации, между ними сохранялись различия, связанные с происхождением и принадлежностью к одному из полков. Незавершенность сословной организации не позволила казакам захватить политическую власть в Первом ополчении даже в момент наибольшего ослабления дворянства.

Глава II Малолетний претендент

А недруг под рукою стоит,

Зол вельми и силлен…

Будет ли одоление нанедруга?

Бегство Ивана Заруцкого 

Движение И. М. Заруцкого — один из узловых моментов в сложном переплетении событий начала XVII в. Характер движения и противоречивая личность его предводителя, участника восстания Болотникова, «тушинского» боярина и одного из организаторов Первого ополчения, по-разному оцениваются в советской литературе. В историографическом плане движение интересно еще и тем, что с ним нередко связывается окончание первой Крестьянской войны в России.

Долгое время историки располагали весьма ограниченным кругом источников о действиях казаков Заруцкого. Практически все они давно уже введены в научный оборот, были известны еще В. Н. Вернадскому, хотя другие исследователи и давали иную интерпретацию содержащимся в них фактам. Важная подборка документов о Заруцком сохранилась в одном из столбцов Московского стола Разрядного приказа — документы в ней охватывают время с февраля по 1 мая 1613 г. Но, как известно, Заруцкий увел своих казаков из-под Москвы в конце июля 1612 г., поэтому до последнего времени первые месяцы движения были обеспечены источниками особенно плохо. Восполняют этот пробел и позволяют восстановить многие события более позднего времени новые материалы, обнаруженные в ЦГАДА: послужной список окольничего М. А. Вельяминова, выписка из послужного списка дворянина А. Оболдуева, документы из фонда Темниковской приказной избы с вестями о Заруцком, челобитная Н. М. Ивашкина, сына казненного Заруцким крапивенского воеводы, и другие источники[64].

Уход Заруцкого из-под Москвы на юг имел социальную подоплеку и был одним из актов в длительной борьбе казачества и дворянства, принимавших участие в земском освободительном движении. Однако у предводителя казаков были и личные причины опасаться шедших из Ярославля ополченцев после организованного им покушения на жизнь Д. М. Пожарского и предъявленного ему (на основании показаний польского ротмистра П. Хмелевского) обвинения в сношениях с литовским гетманом Я. К. Ходкевичем. Нет причин сомневаться, как Н. П. Долинин, в том, что такие сношения имели место. В 1615 г. русские послы на переговорах под Смоленском уличали поляков в том, что «как вор Ивашка Заруцкой с бояры и воеводы стоял под Москвою, и он в те поры с вами ж ссылался», и это заявление не вызвало возражений со стороны польских представителей[65].

На протяжении всей «Смуты» повстанцы выступали под лозунгом «законного» царя, и в этом смысле цели Заруцкого и его сторонников были традиционными для антиправительственных сил начала XVII в. После неудачи с «Псковским вором», которого в конце концов признали самозванцем даже казаки, Заруцкий вознамерился посадить на русский престол сына «настоящего» царя Дмитрия (Лжедмитрия II) и Марины Мнишек, тем более что кандидатура малолетнего «царевича» Ивана Дмитриевича уже не раз к этому времени обсуждалась казаками под Москвой.

По свидетельству Пискаревского летописца, Заруцкий постриг свою жену, а сына отослал в Коломну «к ней, Марине, в стольники, а хотел на ней женитца и сести на Московское государство». Последнее обвинение вряд ли справедливо, хотя кто знает, какие мысли могли появиться у человека, уже сделавшего головокружительное восхождение от казачьего атамана до боярина и фактического руководителя земского правительства. Марина Мнишек со своей стороны не оставляла надежд на триумфальное возвращение в русскую столицу и, находясь в Коломне, пыталась заручиться поддержкой властей в Речи Посполитой, обмениваясь посланиями, в частности, с А. Гонсевским, рассылала «смутные» грамоты в Астрахань и даже в Персию[66].

Послужной список М. А. Вельяминова сообщает, что еще из-под Москвы Заруцкий прислал в Рязань своих «советников» Григория Житова и Ивана Можарова, с тем чтобы они сменили на воеводстве князя И. А. Хворостинина и М. М. Бутурлина. Хорошо известно, какую выдающуюся роль играла Рязань, административный, религиозный и хозяйственный центр обширного края, в 1606–1611 гг. Однако о положении здесь после убийства П. П. Ляпунова в июле 1611 г. известно не много. П. Г. Любомиров полагал, что с декабря 1611 г. Рязань ориентировалась на Второе ополчение, основываясь на нижегородской отписке в Курмыш о присылке в Нижний Новгород «доходов» из Рязани[67].

Анализ документов, и прежде всего рязанских отказных книг 1611–1613 гг., не позволяет согласиться с этим утверждением. В январе, феврале, апреле, мае и июле 1612 г. в Рязанском у. раздача поместий и вотчин производилась по распоряжениям руководителей Первого ополчения, причем в мае грамота о производстве отдела была послана от имени «царя Дмитрия», что свидетельствует о том, что Рязань, подобно Зарайску, признала Лжедмитрия III. 2 апреля 1612 г. ввозную грамоту на рязанское поместье получил дьяк Первого ополчения Филипп Ларионов. Даже 10 сентября, когда рать Пожарского уже стояла под Москвой, в Рязани все еще отделяли поместья «Московского государства бояр и воевод по грамоте князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкова». Многие кабаки в Рязанском у. в 1611/12 г. находились на откупе у казаков Первого ополчения. Не случайно именно думный дьяк Поместного приказа в Первом ополчении Ф. Шушерин, как показала С. И. Сметанина, скрепил списки с материалов писцового описания Рязанского у. 1590-х годов[68].

В июле 1611 г. значительная часть рязанских дворян, по-видимому, разъехалась из-под Москвы. Однако уже в октябре того же года отряд рязанских служилых людей вновь присоединился к ополчению. Выясняется это из «сказки» рязанца Н. Беклемишева 1615 г.: «Да как приходил из села Краснова Хоткеев, а резанцы в те поры пришли с Резани с воеводою с Володимером Вешняковым». Показание Н. Беклемишева подтверждают данные списка дворян полка Д. Т. Трубецкого 1611 г.: «Володимер Вешняков приехал в октябре, был в Шатцком на службе»[69].

В сентябре 1611 г. воеводами в Рязани были князья И. П. Засекин и И. А. Дашков. Возможно, Дашков действительно перешел на сторону Пожарского и Минина, так как 9 мая 1612 г. его рязанская вотчина по указу Трубецкого и Заруцкого была пожалована в поместье рязанским дворянам А. И. Карееву и И. С. Морину. И. П. Засекин в чине боярина, полученном им от Лжедмитрия II, оставался в Рязани до мая 1612 г. В феврале рязанским воеводой был окольничий С. В. Головин, но и он перешел вскоре на сторону Второго ополчения и 7 апреля 1612 г. находился уже в Ярославле (до своего отъезда в Ярославль, Головин какое-то время служил воеводой в Зарайске). Наконец, Засекина и Головина сменили в Рязани князь И. А. Хворостинин, кравчий первого самозванца, и М. М. Бутурлин, сподвижник Лжедмитрия II. Руководители Первого ополчения в 1611–1612 гг. назначали воевод ив других рязанских городах — Ряжске и Пронске. Р. П. Федоров получил назначение в Ряжск 20 сентября 1612 г. — последний известный акт Первого ополчения от имени одного Трубецкого до объединения со Вторым ополчением в конце сентября того же года[70].

Что касается посланцев Заруцкого Житова и Можарова, то они были местными землевладельцами и довольно заметными деятелями в Рязанском крае. Житов принадлежал к тверскому боярскому роду Бороздиных, представители которого были выселены в Рязанский у., вероятно, во время опричнины или незадолго до нее. В сентябре 1611 г. он служил воеводой в Шацке и поддерживал руководителей Первого ополчения. Можаров в конце XVI в. — стрелецкий сотник в Михайлове, в царствование Василия Шуйского в качестве головы получал довольно ответственные назначения[71].

Хворостинин и Бутурлин были сторонниками Первого ополчения, но не Заруцкого. Еще до приезда в Рязань Житова и Можарова воеводы и рязанский архиепископ Феодорит обратились в Шацк к воеводе Второго ополчения Мирону Андреевичу Вельяминову с просьбой о помощи. Вельяминов, несмотря на молодость, к 1612 г. уже зарекомендовал себя как талантливый военачальник и решительный противник Заруцкого. Представитель старомосковского боярского рода, к которому принадлежали и Годуновы, верный воевода Василия Шуйского и один из руководителей Первого ополчения, он бежал из-под Москвы в Ярославль после присяги ополчения «Псковскому вору» в марте 1612 г., а затем после настоящей осады захватил Шацк, также присягнувший самозванцу (при этом часть шацких дворян вместе с приборными людьми защищала город, а другая — его осаждала). Уже на следующий день после прибытия в Рязань воевод Заруцкого в город вошел отряд из 400 человек во главе с мещерским дворянином И. Т. Лачиновым, присланный Вельяминовым из Шацка[72].

Войско Заруцкого оставило подмосковные «таборы» 28 июля 1612 г.: «Иван Заруцкой… увидев, яко мнози и от его полку от прелести обращахуся ко истинне и отторжеся от благого совету, нощию бегу емлется со единомысленными своими». По свидетельству Нового летописца, с Заруцким «мало не половина войска (Первого ополчения. — А. С.)… побегоша». П. Г. Любомиров определяет численность отряда Заруцкого в 2500 человек. С обнаружением разрядного «подлинника» 1613–1614 гг. появилась возможность проверить точность этого подсчета. Как известно, после Воронежского сражения подавляющее большинство казаков оставило Заруцкого — в росписи войска, посланного под Смоленск, действительно значится «атаманов же и казаков, которые приехали от Заруцкого, 2250 человек». К ним нужно прибавить казаков, упомянутых в той же росписи с атаманом М. Мартиновым («с атаманы с Матерым Мартиновым и Борисом Владиславлевым казаков 122 человека»), выехавшим от Заруцкого еще до Воронежского сражения[73]. Так как с Заруцким ушли из-под Москвы и некоторые дворяне, а несколько сот человек остались с ним и после Воронежского сражения, следует заключить, что цифра Любомирова близка к действительности. Однако все эти подсчеты относятся уже к 1613 г., а летом 1612 г. численность сторонников Заруцкого могла быть несколько иной.

В литературе не раз обсуждался вопрос, по какому социальному признаку разделилось Первое ополчение в июле 1612 г. Поскольку оно состояло к этому времени из двух полков (Д. Т. Трубецкого и И. М. Заруцкого), можно предположить, что за Заруцким последовали прежде всего казаки его полка. Известны имена трех атаманов Заруцкого. Иван Чика активно участвовал еще в восстании Болотникова, к повстанцам присоединился после битвы на Пчельне «со многими казаки». Осенью 1608 г. он участвовал в составе отрядов Лжедмитрия II в осаде Троице-Сергиева монастыря, застрелив из самопала видного защитника монастыря И. Внукова. В феврале 1612 г. станица Чики (70 казаков) уже входила в Первое ополчение и находилась на постое во владимирском Рождественском монастыре. Матерый Мартинов (или Пантелеймон Матерый), как и Чика, в ноябре 1608 г. возглавлял станицу, осаждавшую Троице-Сергиев монастырь. Тихон Чулков впервые упоминается в источниках уже как атаман Первого ополчения — его казаки в ноябре 1611 г. собирали «корма» в Тарусском у. Таким образом, по крайней мере некоторые атаманы Заруцкого имели достаточно большой служебный «стаж», и нет оснований считать, что с ним ушли «худшие» или «лучшие» казаки или что «ранее служившие казаки сплотились вокруг Д. Т. Трубецкого», хотя, конечно, с Трубецким осталось также немало «старых» атаманов, таких, как Афанасий Коломна, служивший к 1613 г. «всякие твои государевы службы, зимние и летние, с травы да с воды с Поля 25 лет»[74].

Карамзинский хронограф утверждает, что с Заруцким ушли бывшие «тушинцы», «которые с ним вместе воровали, были у вора в Тушине и Колуге», однако таких казаков, без сомнения, было немало и в полках Трубецкого и Пожарского. Достаточно указать на станицу Степана Ташлыкова, в декабре 1609 г. осаждавшую Троице-Сергиев монастырь, а в марте — апреле 1613 г. находившуюся в Москве. Остался с Трубецким и атаман Кондратий Миляев, служивший в лагере Лжедмитрия II еще в 1608 г.[75]

Итак, источники не позволяют установить какие-либо социальные различия между казаками, ушедшими с Заруцким и оставшимися в ополчениях. Но хотя среди тех и других имелись «старые» казаки, едва ли следует сомневаться, что почти во всех казачьих станицах в это время большинство составляли недавние холопы, крестьяне и посадские люди. На это указывает и декабрьская грамота 1612 г., в которой говорится, что Заруцкий, «прибрав к себе воров, холопей боярских и пашенных мужиков, которые не хотят покою христиансково и тишины, в рязанских пригородках стоит»[76].

Битвы на Рязанщине

Первый этап в маршруте Заруцкого не вызывает сомнений: казаки двинулись на юг и остановились в Коломне, где находилась Марина Мнишек с сыном Иваном (или «воронком», как именовали ого противники Заруцкого). Пребывание Заруцкого в Коломне было непродолжительным («и пришед во град Коломну… не во мнозех же днех и оттоле побежа»), но весьма разорительным для ее жителей. По словам Нового летописца, казаки «Коломну град выграбиша». Это и понятно, так как Коломна оказалась первой их остановкой после ухода из-под Москвы, где ополченцы были стеснены в деньгах и продовольствии. В первую очередь подвергались разграблению, по-видимому, дворы коломенских дворян; в жалованной грамоте 1015 г. М. С. Ильину на коломенскую вотчину упоминается, что прежняя жалованная грамота у него «утерялось», «как на Коломне был Ивашко Заруцкой». Весьма вероятно, что казаки отнимали имущество у одних посадских людей, а затем продавали его другим. На это намекает запись в беспошлинной книге Печатного приказа от 12 марта 1613 г.: «Запечатана грамота на Коломну по челобитью посадского человека Первушки Волкова — ведено, сыскав, отдати животов его, которые у него грабили воры, 52 рубли»[77].

Дальнейший путь Заруцкого излагается в Новом летописце весьма лапидарно: «Поидоша на Резанские места и там многу пакость делаша». Не имея других надежных источников, историки обычно здесь во всем следовали за Новым летописцем. Исключение составляет исследование Я. Г. Солодкина, который полагает, основываясь на Карамзинском хронографе («Заруцкий… пошел на Воронеж и осеновал на Воронеже»), что осенью 1612 г Воронеж «стал базой движения Заруцкого» и что «вновь» (! — А. С.) под Воронежем он появился летом 1613 г.[78]

Послужной список Вельяминова и другие источники позволяют составить точное представление о действиях Заруцкого. Из Коломны он двинулся к Переяславлю Рязанскому, однако М. А. Вельяминов, предупрежденный сыном Прокофия Ляпунова Владимиром, опередил его на два дня, с отрядом ратных людей из Шацка «пришел в Переславль… и Заруцкому сесть в Переславле не дал». Произошло это, вероятно, в первой половине сентября 1612 г.[79] В селе Киструс (бывшей вотчине И. В. Годунова), в 16 верстах от Рязани, Вельяминов нанес поражение казакам, после которого Заруцкий ушел на юго-восток Рязанской земли и остановился в Сапожке. Население этого городка состояло г. 1619 г. из 135 казаков, 12 пушкарей, затинщиков и воротников и 50 «жилецких и всяких людей». Показанный в послужном списке Вельяминова маршрут подтверждает и Пискаревский летописец: «С Коломны пошол к Шатскому, и тут его не пустили, и он в город и Сапожек». О попытке Заруцкого захватить Шацк сообщается также в воеводской отписке из Темникова под Москву[80].

Для того чтобы помешать Заруцкому укрепиться в Мещерском крае, в Шацк из Рязани было направлено 300 стрельцов. В городе находились также мордовский отряд во главе с кадомским князем Кудашем Кильдеяровым и часть мещерских дворян; многие мещеряне получили позднее прибавки к поместным и денежным окладам за «шацкую службу 121-го (1612/13. — А. С.) года». Возглавлял шацкий гарнизон родственник Мирона Андреевича Ратман Вельяминов. Появление Заруцкого в районе Сапожка — Шацка темниковская грамота позволяет датировать серединой сентября 1612 г. Приход под Шацк, в село Тыпорская слобода, М. А. Вельяминова (в бою под Тыпорским острожком был убит арзамасский помещик В. Киреев) заставил Заруцкого снять осаду города. Однако Вельяминов, по-видимому, не пытался в это время захватить Сапожок и находившийся неподалеку острог в Песочне (и конце XVI в. Песочня принадлежала Годуновым), тоже занятый казаками. Возможно, к походу под Шацк относится известие о расходовании собранных в Рязани таможенных денег: «К Мирону Вельяминову в полки — мяса свиново, и тетеревей, и рыбы, и луку, и чесноку на 4 руб. и на 5 алтын на 4 деньги». Таможенные деньги пошли также «дворяном и детем боярским на жалованье, и на знамена, и на побитые лошеди» и раненым «на зелье»[81].

Уходя из-под Москвы на юг, Заруцкий мог рассчитывать в первую очередь на рязанских приборных людей и мелких дворян (у двух третей рязанских землевладельцев поместья в конце XVI в. не превышали 70 четвертей земли), последовательно поддерживавших все антиправительственные выступления, начиная с похода на Москву Лжедмитрия I и восстания Болотникова. Недавно И. П. Кулакова сделала интересное открытие, обнаружив уникальную запись современника, проливающую новый свет на начало восстания Болотникова. Рассказывая об избрании на царство Василия Шуйского, он сообщает: «А черниговцы, и путимцы, и кромичи, и комарицы, и все рязанские городы за царя Василия креста не целовали и с Москвы всем войском пошли на Рязань: у нас-де царевич Дмитрей Иванович жив»[82]. А ведь с Заруцким в 1612 г. были сын и жена «царевича», в которого так крепко верили рязанцы и другие южные служилые люди в 1606 г. и за которого они сражались позднее вместе с Заруцким на стороне Лжедмитрия II.

Потерпев неудачу под Рязанью, отброшенный на окраину Рязанской земли, Заруцкий попытался поднять против подмосковных «бояр и воевод» Мещерский край и примыкавший к нему Арзамасский у. На этот район традиционно опирались противники московского правительства в начале XVII в.: Арзамас, Темников, Шацк были в числе городов, поддержавших Болотникова; позднее власть здесь принадлежала сторонникам Лжедмитрия II, а затем и Лжедмитрия III. Некоторые арзамасские дворяне (М. Ф. Полоченинов, И. Ф. Левашов, Я. Глядков) находились в 1612–1614 гг. в отрядах Заруцкого, другие служили под началом М. А. Вельяминова. Всего в Арзамасе в начале XVII в. было не менее 400 детей боярских, 79 служилых татар и 300 стрельцов.

В начале 1612 г. стрельцы взяли верх над арзамасскими дворянами (многие местные дворяне находились в это время под Москвой): «В Арзамасе стрельцы заворовали, дворян и детей боярских и жилецких всяких людей и[з-за] животов (ради имущества. — А. С.) побивают и вешают, и на пытках пытают, и огнем жгут, и заводят воровство, и ворихе Маринке и ее, Маринкину, сыну хотели крест целовать». Среди этих стрельцов были и недавние посадские люди: в июне 1613 г. арзамасские стрельцы И. Артемьев «с товарыщи» были возвращены в посад. Только после ареста «Псковского вора» и захвата Вельяминовым Шацка Арзамас и другие «понизовые» города (т. е. Среднее и Нижнее Поволжье), по данным послужного списка М. А. Вельяминова, стали ориентироваться на Второе ополчение. Характерно, что на Рязанщине и в Арзамасском у. находилась часть владений самого Заруцкого. В Старорязанском стане ему принадлежал починок Строевский (его прежним владельцем был Г. В. Годунов), перешедший в 1612/13 г. к князю Д. П. Пожарскому; арзамасское поместье Заруцкого село Пятницкое также было пожаловано в октябре 1612 г. другому владельцу[83].

В начале XVII в. рядом с русскими служилыми людьми — мелкими дворянами, пушкарями, стрельцами, казаками. — в Мещере упоминаются многочисленные служилые мордвины и татары (последние составляли в Мордовии феодальную верхушку), жившие за счет эксплуатации местного мордовского населения или же 110 имевшие крепостных и близкие по положению к русским служилым людям «по прибору». Именно фактическая близость большинства служилых представителей нерусского населения Поволжья к русским казакам, стрельцам и мелким дворянам во многом предопределила их совместные выступления против боярского правительства царя Василия Шуйского. В конечном счете судьба этих сословных групп тоже была схожа — они смешались с феодально зависимым населением. В количественном отношении мещерские служилые татары и мордвины превосходили любую русскую дворянскую корпорацию, за исключением новгородской и рязанской: в росписи похода 1604 г. против самозванца упоминаются 450 касимовских, 537 темниковских, 542 кадомских татарина и 220 мордвинов из Кадома и Темникова.

В конце XVI в. в Шацком у. появляются первые помещики из среды высшего московского дворянства: могущественный посольский дьяк А. Я. Щелкалов, знатные оболенские князья Ф. А. и И. А. Ноготковы, соседство которых не могло не беспокоить местных землевладельцев. В начале XVII в. в источниках впервые упоминается небольшая группа мещерских выборных дворян. В последующие годы правительство царя Василия и руководители ополчений сделали ряд шагов по уравнению в правах мещерских дворян с дворянством Замосковного края: значительная часть мещерских дворян получила придачи к поместным и денежным окладам, многие русские помещики были повышены чином. Так, 2 сентября 1606 г., за два дня до выступления против Болотникова войска И. И. Шуйского, мещеряне были пожалованы в дворовые дети боярские целым списком, в котором только Любовниковых оказалось несколько человек, — интереснейший факт, характеризующий политику царя Василия по отношению к южному дворянству в разгар классовой борьбы и ускользнувший от внимания исследователей[84].

После неудачной осады Шацка Заруцкий послал перебежавшего к нему из Шацка кадомского мордвина Тардайка и алатырского казака Дружину с грамотами в Темников, Кадом и Арзамас. Когда посланцы Заруцкого 25 сентября 1612 г. приехали в Темников, в городе было сразу две пары воевод. Интересы Второго ополчения представляли И. М. Бутурлин и Д. С. Погожево, резиденция которых находилась в воеводской канцелярии — в Съезжей избе. Но реальной властью в городе обладали местный князь Брюшей Кобяков сын Еникеев, представитель одного из самых знатных родов в Мордовии (в вассальном владении князей Еникеевых Темников находился и в XVI в., в поместье Б. К. Еникеева в 1614 г. значилось 67 крестьянских и бобыльских дворов), и Осип Трубников. Оба они известны как видные сторонники Лжедмитрия II, участвовавшие в боях с войсками Василия Шуйского в Мещерском крае, на Рязанщине и в Поволжье. В 1611–1612 гг. Б. Еникеев и О. Трубников производили отделы поместий служилым татарам в Темниковском у. Им и вручили грамоту представители Заруцкого[85]. Однако на этот раз бывшие воеводы Лжедмитрия II не были склонны присягнуть его сыну.

Как уже отмечал В. И. Корецкий, для Поволжья начала XVII в. было характерно активное участие нерусского населения в местном управлении. В тушинском лагере второго самозванца арзамасский губной староста И. Сонин был избран «по дворянскому, и князей, и мурз, и татар, и мордвы выбору»[86]. 26 сентября все темниковские воеводы собрались в Съезжей избе и, «поговоря меж себя», созвали городской «мир». Большую часть среди темниковского населения составляли служилые татары: то данным дозорной книги 1614 г., на 107 русских дворов (посадских людей, стрельцов, воротников, сторожей, казенных кузнецов и ямщиков) в городе приходилось более 200 татарских дворов. Грамота Заруцкого была прочитана вслух, но не имела успеха: «И князи… и мурзы, и стрельцы, и всякие русские люди к тому Ивашкову воровству не пристали и его письму не поверили». Гонцов Заруцкого отвели в Съезжую избу, допросили, а затем отправили под Москву[87].

Позиция татар была, несомненно, связана с политикой руководителей ополчения, щедро раздававших им поместья и бортные угодья, — наиболее ранние подобные грамоты относятся еще к 1611 г. В дозорной книге Темниковского у. «боярские дачи» выделены в особый раздел, озаглавленный «В Темниковском же уезде за князьями, и за мурзами, и за татары в поместьях по боярским грамотам, которые имали у бояр под Москвой, а после того имали на те ж поместья государевы царевы и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии грамоты». Весной 1613 г. (как, вероятно, и в более ранний период, по которому документы в Печатном приказе не сохранились) грамоты темниковским, кадомским, арзамасским и другим служилым татарам на земли, жалованье и угодья выдавались почти каждый день, а 12 мая 1613 г., через 10 дней после приезда Михаила Федоровича в столицу, грамоту на княжеский титул получил Брюшей Еникеев, роль которого в поддержке земского правительства была, по-видимому, особенно велика: «Запечатана жаловальная грамота кормленою красною печатью темниковского Брюшея мурзы Кобякова сына княж Еникеева — пожаловал его государь по отечеству княжением». Сын Брюшея Еникеева, Темиргозей мурза князь Брюшеев, в 1645 г. обладал еще одной привилегией, пожалованной скорее всего еще его отцу: он выходил на службу не в составе городового отряда, а «по особным грамотам с своим двором, а не з городом вместе». И служил «у воевод в полку». Кадомский князь К. Кильдеяров, защищавший Шацк от Заруцкого, получил право на четвертное жалованье, а 5 июля 1613 г. — грамоту на поместье в 15 четвертей земли[88]. Получив в 1611–1012 гг. значительные пожалования и привилегии, служилая верхушка Поволжья была теперь заинтересована в стабильном центральном правительство и потому не могла поддержать борьбу против него казаков Заруцкого.

Руководство Второго ополчения сделало попытку привлечь на свою сторону и приборных людей Поволжья. В Курмыше жалованье стрельцам на 1611/12 г. было увеличено на полтину, а казакам — на рубль человеку. В следующем году «бояре» пожаловали арзамасских пушкарей и затинщиков — положили им жалованье по 3 руб. в год человеку и указали наделить их земельными участками[89].

Положение Заруцкого осенью 1612 г., после неудачи под Рязанью и отказа мещерских и поволжских городов перейти на его сторону, стало критическим. Еще одна попытка казаков укрепиться в Рязанской земле и захватить рижские слободы осенью 1612 г. закончилась неудачей. Но именно в это время в ряде рязанских и приграничных с Рязанской землей городов произошли перевороты в пользу Заруцкого. Хотя ранее и было известно, что некоторые рязанские города поддержали Заруцкого, источники не позволяли судить, были ли они принуждены к этому силой или перешли на сторону Заруцкого добровольно. Послужной список Вельяминова не оставляет в этом вопросе никаких сомнений: «Михайлов город, и Пронеск, и Ряской, и Донков, и Епифань своровали, призвали Заруцкого на Михайлов». Таким образом, надежды Заруцкого на поддержку рязанских служилых людей в конечном счете отчасти оправдались.

Первое упоминание о приходе Заруцкого в Михайлов относится к 11 декабря 1612 г.[90] Чрезвычайно интересен приведенный в послужном списке Вельяминова перечень «воровских» городов — до сих пор для определения территории, контролировавшейся Заруцким, приходилось сопоставлять отдельные упоминания в различных источниках, причем не было уверенности, что они в этом отношении достаточно репрезентативны. По сравнению с данными других источников в послужном списке отсутствуют три небольших городка (Песочня, Печерники и Венев) и упоминается один новый город — Данков. Теперь можно составить достаточное представление о той среде, в которой Заруцкий нашел поддержку в конце 1612 — начале 1613 г., и здесь напрашивается сравнение с ситуацией на Рязанщине в царствование Василия Шуйского. Тогда московское правительство также опиралось на Рязань с сильным дворянским гарнизоном, в то время как другие рязанские города, в которых преобладали приборные люди, ориентировались на Лжедмитрия II. По словам современников, «и в те… во все в смутные годы резанской воевода Прокофей Ляпунов… ходил под городы: под Михайлов и под Пронеск, и под Ряской, и к Николе Зараскому, и к Коломне». В Печерниках объявился тогда даже собственный самозванец — малолетний «сын» окольничего И. Ф. Басманова, однако в конце 1609 — начале 1610 г. и этот город был захвачен П. П. Ляпуновым, а Лжебасманов Ануфрий был брошен воеводой на съедение медведю[91].

В конце 1612 г. помимо Рязани лишь Зарайск и острог в Серебряных Прудах (неизвестно, как обстояло дело с Гремячевым) оставались в этом районе под контролем земского правительства. Лояльность жителей Зарайска к «боярам и воеводам» можно было бы объяснить троекратным разорением города в начале XVII в. (к 1612 г. посад Зарайска был сожжен, а многие жители перебиты[92]), однако известно, что вся Рязанщина сильно пострадала во время предшествующих военных действий. Скорее здесь сказалось географическое положение этих городов, и прежде всего их близость к Рязани.

Несмотря на успехи в Рязанской земле, распространить свою власть за ее пределы Заруцкому не удалось: как отмечено в декабрьской отписке из Темникова в Алатырь, «городы все Заруцкому отказали»[93]. И на помощь со стороны Северской земли, где начиналось в ту эпоху столько антиправительственных движений, не мог Заруцкий рассчитывать, так как значительная ее часть была оккупирована войсками Речи Посполитой: «черниговцы, и путимцы, и кромичи, и комарицы», поднявшие знамя восстания в 1606 г., на этот раз были выключены из борьбы.

На территории, занятой казаками, до «Смуты» самым многочисленным было население Ряжска: 590 казаков «опричь тех полковых казаков, которые живут в Рязском уезде по слободам», 100 стрельцов, 60 пушкарей и более 300 посадских людей. В поход 1604 г. было назначено 500 конных ряжских казаков, вооруженных пищалями, под началом головы и семи сотников. К 1619 г. после набегов ногайских татар и похода Сагайдачного в Ряжске оставалось все еще около 300 казаков и 15 пушкарей. И если Заруцкий в 1612 г. не сделал своей резиденцией Ряжск, то, вероятно, лишь потому, что еще в 1608 г. город был сожжен А. Лисовским и его жители перешли в незащищенные слободы или «в то разоренье… розошлись в розные городы», причем некоторые из них вступили в вольные казачьи станицы: в 1615 г. в войске атамана М. Баловнева под Москвой находился бывший рижский казак Т. Иванов[94].

В Пронске в конце XVI в. жили 235 казаков, 116 стрельцов, 33 пушкаря и затинщика, 20 ямщиков; в Михайлове в 1600 г. — не менее 400 русских казаков, 100 «черкас» и 170 стрельцов, а в 1616 г. — 400 «чоркас», 150 стрельцов и 134 казака (помимо стрельцов и казаков, посланных под Смоленск), 40 плотников и казенных кузнецов и 12 ямских охотников. В Веневе в 1616 г. насчитывалось 50 казаков, 50 стрельцов, 23 пушкаря; в Епифани — 25 стрельцов и 40 казаков (в росписи 1604 г. упоминается 105 веневских и 50 епифанских стрельцов). Крупный отряд приборных людей находился в начале XVII в. в Данкове: 500 казаков, 100 стрельцов и 40 пушкарей. В Печерниках, по данным дозорной книги 1616 г., было 86 стрелецких дворов (причем в 34 из них жили стрельцы, набранные в 1599/1600 г., т. е. после смерти окольничего А. П. Клешнина, которому принадлежал город), 53 казачьих и 29 пушкарских. В самом Переяславле Рязанском тоже был расквартирован отряд стрельцов (в росписи 1604 г. их упоминается 200 человек), стрелецким головой в Рязани служил в 1609 г. С. Ляпунов. В августе 1611 г. рязанские посадские люди сетовали на то, что «коя… пашня преж сего бывала в старину черных людей, и та… пашня и луги роздана стрельцам»[95].

В начале XVII в. в большинстве рязанских городов посадские люди в массовом порядке стали переходить на положение служилых людей «по прибору». Дело было, конечно, не в том, что ремесленники предпочитали стрелять из пищалей, а не тачать сапоги: став служилыми людьми, они избавлялись от ненавистного тягла. Этот своеобразный способ горожан бороться за свои права путем смены сословного положения лишний раз свидетельствует о социальной незрелости русского города. XVII в. К 1612 г. 200 посадских людей Михайлова «разошлися по слободам в стрельцы и в казаки». К этому же времени не осталось посадских людей в Пронске, Данкове, Ряжоке. В Веневе в 1619 г. насчитывалось всего 58 посадских людей. В 1626 г. Михайловские стрельцы не смогли представить документов на занятые ими посадские земли, а на бывшей посадской земле Гремячева в начале 1630-х годов жили беломестные казаки. Зарайских посадских людей, ставших в период «Смуты» служилыми «по прибору», позднее возвратили в посад: в августе 1614 г. был доправлен оброк с зарайских «чернослободцев, которые взяты из пушкарей, и из затинщиков, и из дворников, и из захребетников». Помимо посадских людей в служилые корпорации южных городов вступили и некоторые крестьяне: в марте 1613 г. одоевскому воеводе С. Горчакову была послана грамота «по челобитью Кирейка да Лазарка Стоянских — не нелепо их ис пушкарей выдавать во крестьяне, до коих мест минет служба»[96]. Поддержка Заруцкого приборными людьми, вероятно, во многом объясняется их опасениями насильственного возвращения в тягло.

Все движения посадских и приборных людей южных районов Русского государства в начале XVII в. имели отчетливо выраженный аптидворянский характер, и дворяне еще долго помнили об ожесточенной борьбе, которую они вели с этими социальными слоями. Так, в 1626 г. волуйские атаманы, ездоки, стрельцы, пушкари, ямские охотники и посадские люди жаловались на насильства со стороны присланных в город на службу рязанских, коломенских, тульских, каширских и мещерских дворян, грозивших им: «То-д[е] вам. мужики, не прежней… тако-де вам, мужикам, с наши[м] человеком противитца, и вас-де за нашего одново велит государь десять человек повесить»[97].

Вместе с тем следует отметить, что приборные люди даже в одном городе не составляли однородной социальной группы. В ходе «Смуты» некоторые из них добились увеличения жалованья, но, поскольку прибавки им давались за конкретную службу, пестрота в обеспечении приборных людей еще более усилилась. Так, в Рязани стрельцы были «разверстаны надвое»: входившие в отряд Ф. И. Шереметева, который длительное время стоял под восставшей Астраханью на острове Балчик. получали 3 руб. в год, остальные стрельцы — по 2 руб. 4 алтына с деньгою. Иное дело, насколько реальны были эти прибавки, если в некоторых южных городах (Валуйке, Осколе) служилые люди вообще ни разу не получали жалованья с 1604/05 г. до 1620-х годов[98].

За счет стрельцов, казаков и пушкарей рязанских городов силы Заруцкого увеличились приблизительно на 2–3 тысячи человек. К ним надо прибавить какую-то часть мелкого рязанского дворянства, близкого по положению и происхождению к служилым людям «по прибору». На участие рязанских дворян в движении Заруцкого прямо указывает челобитная от 2 апреля 1613 г. — вместе с другими жителями города государю «добили челом» и Михайловские дворяне.

Кадры для городской администрации Заруцкий черпал из дворян (вероятно, пришедших с ним из-под Москвы): в Сапожке он поставил воеводой мелкого рязанского дворянина Изота Толстого, в Михайлове — тульского дворянина Василия Извольского и ярославца Михаила Болкошина, в Пронске — 29-летнего Максима Федоровича Полоченинова. Последний воевода был старшим из четырех сыновей арзамасского городового дворянина Ф. И. Полоченинова. За попытку занизить размеры своего поместья (владея поместьем в 30 четвертей, показал, что у него 25 четвертей земли) на смотре 1597 г. Федор Полоченинов был лишен денежного жалованья: «А на Москве осматривай, добр… И ему велено служить без денег з городом». Вместе с другими арзамасцами Полочениновы присягнули Лжедмитрию II. Один из них, Иван Полоченинов, в конце 1609 г. возглавлял отряд сторонников самозванца под Чебоксарами и был казнен царем Василием «за измену». В Первом подмосковном ополчении вместе с Максимом Федоровичем участвовал и его дядя, Меньшой Истомин, записанный в десятне 1597 г. с окладом 100 четвертей; в 1611/12 г. он был послан из-под Москвы в Казань с грамотами и там убит. В поместье М. И. Полоченинова числилось всего 10 четвертей земли. В конце XVI — начале XVII в. обычные наделы служилых казаков колебались, как мы видели, от 20 до 50 четвертей, и, следовательно, в имущественном отношении Полочениновы не отличались в лучшую сторону от служилых людей «по прибору»[99].

По мнению А. А. Зимина, в движении Заруцкого наряду с казаками принимали участие и «крестьяне Рязанщины»[100]. Вполне вероятно, что некоторые рязанские крестьяне могли вступить в казачьи станицы, однако в источниках какие-либо данные на этот счет отсутствуют, а приводимое А. А. Зиминым показание декабрьской грамоты на Двину об участии в движении «пашенных мужиков» и холопов скорее всего свидетельствует лишь о социальном происхождении большинства казаков.

Поддержавшее Заруцкого население русского Юга имело прочные связи с «вольным», и прежде всего донским, казачеством, а иногда местные служилые и посадские люди принимали непосредственное участие в казацких походах. Уже в ряжской десятне 1579 г. упоминаются беспоместные дети боярские, «которые на Поле казакуют». Еще более красноречивы грамоты, разосланные в начале 1623 г. в Воронеж, Оскол, Валуйку, Белгород, Елец, Лебедянь, Ливны, Курск, Ряжск и Шацк. В них говорится, что дети боярские, казаки, стрельцы и посадские люди этих городов ездят на Дон с товарами, а затем, распродав их, «ходят» с донскими казаками на море, нападая на турецкие корабли[101].

Наконец, на стороне Заруцкого в конце 1612 г. действовал значительный нерусский (судя по имени его предводителя) отряд во главе с Яктором (русская транскрипция татарского имени Ядкарь) Рындиным. Всего у Заруцкого было в это время приблизительно 5–7 тысяч человек, с которыми он начал наступательные операции, осадив в Серебряных Прудах сторонников земского правительства князя Г. В. Волконского и Н. Д. Пильемова.

Помощь к рязанским воеводам пришла из Казани: в конце ноября или в начале декабря казанские дьяки Н. Шульгин и С. Дичков сообщили в Алатырь, что Шульгин вскоре выступает из Казани на «земскую службу» во главе казанской рати. Никанор Михайлович Шульгин, происходивший из рода рядовых детей боярских Луховского у. (находился к северо-востоку от Суздаля), был к этому времени одним из самых могущественных людей в России. Избавившись в ходе «Смуты» от казанских воевод (один из них, любимец Ивана Грозного боярин Б. Я. Бельский, был убит, вероятно, не без его участия), Шульгин полновластно распоряжался на территории бывшего Казанского царства. Он вмешивался в дела других городов, казнил своих противников, жаловал сторонников и вел себя все более независимо по отношению к противоборствующим правительствам в центральной России. В его распоряжении находился крупный отряд казанских дворян и стрельцов и многочисленные служилые татары.

Еще до выступления основной армии казанские дьяки прислали в Рязань с головой И. Чуркиным и князем Аклымом Тугушевым 4600 свияжских татар, что резко изменило соотношение сил на юге России. Заруцкий вынужден был снять осаду с острога в Серебряных Прудах. Какой-то его отряд постигла неудача в бою у села Долгина, а посланный Заруцким к Переяславлю Рязанскому Яктор Рындин потерпел жестокое поражение под Меренным острогом, потеряв только пленными 727 человек, а также артиллерию и обозы. Возможно, именно последний эпизод имеет в виду Новый летописец, сообщая, что Заруцкий из Михайлова направился к Переяславлю Рязанскому, намереваясь его захватить, но был «наголову» разбит рязанским воеводой М. М. Бутурлиным. К сожалению, не известно, как долго находился в Рязани Бутурлин, а М. А. Вельяминов в послужном списке явно склонен приписать все заслуги в борьбе с Заруцким себе одному. Как бы то ни было, руководители ополчений щедро вознаградили обоих воевод: М. М. Бутурлин при поместном окладе 600 четвертей получил в Рязанской земле почти 11 500 (так в тексте, 1500?) четвертей вотчин и поместий, в том числе Сапожок с округой, а М. А. Вельяминов — бывшие вотчины Годуновых Песочню и Черную слободу (900 четвертей)[102].

Таким образом, рязанские воеводы сражались с Заруцким за свои собственные владения. В то же время рязанская служилая мелкота должна была с особым недоверием относиться к Бутурлину и Вельяминову: их появление на Рязанщине символизировало возрождение политики «освоения» южнорусских земель столичным дворянством, которую проводило правительство Годунова и против которой восстали рязанцы в 1605 г. (известно, что с воцарением первого самозванца вместе с владениями Годуновых на Рязанщине были конфискованы и поместья Вельяминовых)[103].

Есть известные основания говорить об антидворянских устремлениях казаков Заруцкого: они убили нескольких дворян, «завладели» поместьем Л. Ф. Маслова под Михайловым, разграбили поместье П. Д. Горюшкина, уничтожили ввозные грамоты на поместья С. Д. Новикова, Фроловых и Катуковых в Пехлецком и Старорязанском станах[104]. Однако эти единичные факты не позволяют все же в достаточной степени судить о социальной политике Заруцкого на Рязанщине и тем более о его социальной программе. К сожалению, ни одного документа, вышедшего из повстанческого лагеря в 1612–1613 гг., до нас не дошло, и мы не знаем даже, что именно обещал Заруцкий от имени «царевича» Ивана своим сторонникам.

Возможно, уже к концу 1612 г. Заруцкому стало трудно удерживать всю занятую им территорию. В декабрьской отписке темниковского воеводы И. М. Бутурлина сообщается, что «с Веневы отомана Чику, поймав, отвели ко князю Григорью Тюфякину на Тулу, а Песочня и Сапожек бояром и всей земле добили ж челом, и Зотика Толстово, поймав, отвели к Мирону Вельяминову». Сведения эти вызывают, впрочем, некоторые сомнения, так как, с одной стороны, достоверно известно, что Изот Толстой находился в стане Заруцкого вплоть до апреля 1613 г., когда он бежал от него в Каширу, а с другой — Сапожок, по сведениям послужного списка Вельяминова, оставался «изменным» городом и после воцарения Михаила Романова. Кстати, в той же отписке приводится еще один явно ложный слух: «Да и то, господине, слух дошел, что воренок на Михайлове умер»[105].

Вскоре после избрания Михаила Федоровича выяснилось, что надежды на казанскую рать не оправдались. Хотя по требованию правительства казанцы во главе с Никанором Шульгиным, который стал именоваться воеводой, и выступили против Заруцкого, сражаться с казаками они не спешили, несмотря на просьбу Земского собора «итти на вора, на Ивашка Заруцкого, не мешкая, и над ним промышляти». Дойдя до Арзамаса «добре мешкотно», многочисленное войско Шульгина (дворяне, дети боярские, стрельцы, служилые татары, марийцы, удмурты) остановилось здесь в полном бездействии. По словам Шульгина, 7 марта по приговору «казанских всяких служилых людей» войско выступило обратно в Казань, так как взятые на три месяца «запасы» подошли к концу. Еще до этого, если верить Шульгину, он сам и русские служилые люди целовали крест новому царю, а нерусские воины были приведены к шерти. Правительство приняло объяснения Шульгина и даже обратилось к нему с новой просьбой — отобрать 600 лучших ратников и послать их в Рязань на помощь М. А. Вельяминову. Вскоре, однако, стало известно, что в Казани замышлялся сепаратистский мятеж и что сам Шульгин арестован[106].

1 марта 1613 г. рязанская рать М. А. Вельяминова (к этому времени он остался единственным воеводой в Рязани) также была приведена к кресту и к шерти на верность Михаилу Романову. С сообщением об этом к царю была послана целая русско-татарская делегация во главе с родственником воеводы Иваном Вельяминовым. Избрание Земским собором М. Ф. Романова внесло раскол в ряды сторонников Заруцкого. В то же время отпадение от Заруцкого рязанских городов было отнюдь не всегда свободным волеизъявлением их жителей, как полагал В. Н. Вернадский, а прежде всего результатом сильнейшего давления правительственных войск. Первый переворот (до 20 марта) произошел в Пронске после того, как посланный М. А. Вельяминовым с отрядом служилых людей князь Г. В. Волконский сжег пронский посад. Возглавлявший здесь администрацию Заруцкого М. Ф. Полоченинов был арестован, но он успел послать весть о происшедшем в Михайлов и Ряжск, и лишь приход к городу М. А. Вельяминова с основными силами вынудил отступить к Ряжску приближавшихся к Пронску сторонников Заруцкого[107].

Еще раньше М. А. Вельяминов установил контроль над Мещерской стороной Старорязанского стана. 7 марта 1613 г. по грамоте Трубецкого и Пожарского находившееся здесь поместье некоего И. Филатова (вероятно, сторонника Заруцкого) было передано рязанским дворянам С. и Ф. Бурцевым. Несмотря на эти успехи, Вельяминов писал в Москву, что сил для борьбы с Заруцким у него недостаточно, а обещанные подкрепления из Мурома, Касимова, Темникова, Коломны и Зарайска запаздывают. Правительство разослало по городам повторные требования о присылке ратных людей в Рязань и грамотой от 23 марта известило Вельяминова, что «ныне мы с Москвы посылаем на Рязань воевод со многими людьми»[108].

В поисках выхода

Опасаясь окружения, Заруцкий перешел в Епифань, оставив в Михайлове отряд казаков. Тогда же или несколько раньше его сторонникам удалось захватить Дедилов — известно, что в конце XVI в. в нем размещался крупный гарнизон, состоявший из служилых людей «по прибору»: 376 казаков, 60 стрельцов, 26 затинщиков, 15 пушкарей и 29 ямских охотников. Длительное пребывание Заруцкого в Михайлове дорого стоило его жителям. «Ивашка Зарутцкой [с] своими советники город Михайлов выпустошил и нас вконец погубил», — писали ряшане в грамоте зарайскому воеводе князю А. Ф. Гагарину. Тем не менее горожане первоначально отвергли «увещевательную» грамоту, привезенную из Рязани местным дворянином Афанасием Масловым (родственник его, Андрей Маслов, служил в 1604 г. осадным головой в Михайлове). Однако 2 апреля 1613 г. и здесь произошел переворот. Воеводы и «вольные» казаки Заруцкого были арестованы, а его наиболее верный сторонник из числа михайловских казаков — «заводец» (мятежа?) Петр Кириллов убит дворянином Ф. Чевкиным, происходившим из рода рязанских бояр времен самостоятельности Рязанского княжества.

Сложнее для правительственных войск оказалось овладеть Ряжском. Только после боя в Городецкой слободе (здесь начиная с 1608 г. находилась резиденция ряжских воевод), в котором голова Петр Зайцев нанес поражение сторонникам Заруцкого, ряшане целовали крест царю Михаилу. От Печерников «сотни» Вельяминова, посланные из Пронска, сначала были отбиты, а рязанец А. Редькин, взятый казаками в плен, изрублен по приказу Заруцкого в «пирожные мяса», но уже 3 или 4 апреля Печерники перешли под контроль правительства[109].

В конце марта 1613 г. Земский собор направил к Заруцкому в Епифань трех казаков «полка Трубецкого» — Василия Медведя, Тимофея Иванова и Богдана Твердикова — «з боярскими и з земскими грамоты». По крайней мере двое из них принадлежали к самой верхушке русского казачества: донскому атаману Василию Григорьеву, по прозвищу Медведь, и 42 казакам его станицы принадлежали в 1615 г. починок Ленинский и 12 пустошей в Одоевском у.; Богдан Подгорецкий сын Твердиков, также ставший атаманом с поместным окладом 550 четвертей, получил в 1619 г. поместье в Алатырском у.

Посланцы Земского собора были в Епифани ограблены и брошены в тюрьму, но через некоторое время отправлены с грамотами от Заруцкого в Москву, где в качестве компенсации за понесенный ущерб им выдали по 10 руб. Надо полагать, именно об этих грамотах идет речь в наказе А. И. Зюзину и А. Витовтову, посланным в Англию в июне 1613 г.: «И Зарутцкой при нас прислал к царскому величеству… просить, чтоб царское величество на милость положил, вину его отдал, а он царскому величеству вину свою принесет и Марину приведет. И, чаем, подлинно добил челом, а не добил челом, и он поимал, а детца ему негде». Едва ли следует сомневаться в том, что содержание грамот передано в наказе тенденциозно, но весной 1613 г. московские власти действительно могли рассчитывать на скорое окончание движения, так как брожение среди сторонников Заруцкого к этому времени резко усилилось. «И людей при нем никого пет, все ныне люди в Российском государстве государю обрадовались и от своих зол отстали», — должны были оптимистически отвечать послы на вопросы английского короля или его вельмож[110].

На казачьем круге, который происходил в это время в Епифани, многие, по словам перебежчиков, высказывались за службу Михаилу Романову. Более 200 детей боярских и казаков бежали от Заруцкого из Епифани, среди них бывший сапожковский воевода И. Толстой и атаман М. Мартинов. Оба они были прощены. И. Толстой вместе с братом Федором в июне 1613 г. получил в поместье 140 четвертей земли в Рязанском у. М. Мартинов в чине казачьего головы был направлен под Смоленск, в 1616/17 г. при поместном окладе 600 четвертей он владел поместьем в 153 четверти с 4 крестьянскими дворами в Шацком у. и поместьем в 150 четвертей в Вологодском у.[111]

По сообщению И. Толстого и М. Мартинова, не было согласия и у главных руководителей движения — Заруцкого и Марины Мнишек: «Зарутцкой-де будто хочет итти в Кизылбашн, а Маринка-де с ним итти не хочет, а зовет его с собою в Литву». Позиция Заруцкого вполне понятна: уход в Речь Посполитую Марины Мнишек с сыном или всего отряда означал неизбежно конец движения, поскольку король Сигизмунд III, сам претендуя на русский престол, не был заинтересован в поддержке кандидатуры сына Лжедмитрия II.

Силы Заруцкого составляли в это время около 3000 человек: в Епифани 2000 русских и 400 украинских казаков, пришедших туда еще в марте из Поморья (не с действиями ли этого отряда связан «подвиг Ивана Сусанина»?), и 500 русских казаков в Дедилове. 3 апреля 1613 г. М. А. Вельяминов перешел из Рязани в Михайлов и вновь стал угрожать Заруцкому. На первых порах Заруцкий приказал своим казакам оставить Дедилов и всем собраться в Епифани, но 10 апреля он направился из Епифани вновь к Дедилову. Здесь казаки провели всего день, отразили от города отряд тульского воеводы князя Г. В. Тюфякина, а затем, «выграбя» Дедилов, двинулись к Крапивне и 13 апреля появились под ее стенами.

В 1600 г. в Крапивне служили не менее 200 конных казаков и 60 стрельцов. О составе крапивенского гарнизона после «Смуты» дает представление справка 1622 г «А на Крапивне… острог худ… а жилецких людей на Крапивне: казаков 70 человек, стрельцов, московских сидельцев, 100 человек, а пищалей у них нет… забрали казаки и черкасы, как Ивашка Заруцкий Крапивну сжег»[112]. Несмотря на малочисленность ратных людей, крапивенский воевода тульский дворянин М. Д. Ивашкин оказал казакам яростное сопротивление. Лишь после того, как острог был подожжен «со все стороны», а сам Максим Денисович, раненный во время вылазки, взят в плен, Заруцкий овладел Крапивной. Во время штурма города его население и защитники сильно пострадали. В приходо-расходной книге Владимирской четверти, не склонной к преувеличениям, записано: «А в прошлом во 121-м (1612/13.— А. С.) году Кропивну Ивашка Зарутцкой с казаки выжгли и высекли». В числе других были убиты поп местной Пречистенской церкви, дворяне из Соловы С. Абакумов и А. Лопатин — последний приехал в город с грамотой об избрании Михаила Романова[113].

Трудно сказать, какие цели преследовал Заруцкий, направляясь на запад: закрепиться в районе Тулы или поднять восстание в «заугорских городах». Но в Кранивне его положение оказалось более опасным, чем на Рязанщине. Весь район к востоку от Крапивны, включая Данков и Епифань, перешел к этому времени под контроль правительственных войск. К северу находилась Тула, на овладение мощными укреплениями которой казаки не могли рассчитывать. Тульский гарнизон, состоявший из большого отряда дворян (тульская дворянская корпорация была одной из самых крупных в стране), стрельцов и служилых «черкас», был усилен в апреле 1613 г. сотней московских стрельцов. По-видимому, в связи с опасностью со стороны Заруцкого были пополнены гарнизоны и в других городах. Известно, в частности, что в Кашире в 1612/13 г. получили небольшие земельные участки 60 «новоприборных» стрельцов[114].

К западу от Крапивны действовало против поляков войско князя А. А. Хованского, в котором только казаков, пришедших в Козельск из Москвы 1 апреля 1613 г., было 2323 человека. Наконец, на юго-западе рыльский воевода П. С. Воейков в середине марта 1613 г. с отрядом рыльских, путивльских и черниговских дворян начал осаду Путивля, занятого незадолго до этого поляками. 11 апреля на Северу был отправлен также воевода Д. И. Долгорукий, освободивший Путивль летом 1613 г.

19 апреля 1613 г. после многих задержек из Москвы против Заруцкого выступило войско одного из знатнейших участников Второго ополчения — князя Ивана Никитича Одоевского. Незадолго до выступления в Москве узнали об уходе Заруцкого в Крапивну, и Одоевский поэтому получил указ направиться в Тулу (а не в Рязань, как ранее предполагалось), где к нему должны были присоединиться отряды из других городов[115].

20 или 21 апреля казаки Заруцкого вышли из Крапивны и направились на юг, где еще не было войск царя Михаила. В Черни Заруцкий провел неделю («Ивашка Заруцкой с казаки стоял у нас, на Черни, неделю войною») и здесь жестоко казнил (четвертовал) крапивенского воеводу М. Д. Ивашкина. Тогда же Заруцкий «разорил» поместье Д. Д. и С. Д. Сухотиных, расположенное в двух верстах от города. Затем казаки прошли через Мценский и Новосильский уезды, оставляя за собой сожженные и опустошенные поместья, и в мае 1613 г. попытались овладеть Ливнами, но дважды были от них отбиты. Недалеко от этого города Заруцкий, по слухам, зарыл клад: когда в 1649 г. в Чернавске (в 20 верстах от Ливен) во время рытья рва был найден винный котел, по городу пошла молва, что это «положенья вора Ивашка Заруцкого, потому как он шол ис-под Москвы, и в тех… местех и где ныне город и слободы, Ивашка Заруцкой с Маринкою стоял… а, чают, вынесли то положенье чернавские пушкари»[116].

Царские воеводы далеко отстали от казаков. М. Л. Вельяминов с «невеликими людьми» (не вполне ясно, каким образом растаяло его значительное войско; вероятнее всего, татары к этому времени уже возвратились в Поволжье) перешел в Данков, а князь И. Н. Одоевский остановился в Туле, ожидая обещанных подкреплений. Воспользовавшись их нерасторопностью, Заруцкий еще раз попытался перейти в наступление. От Ливен он повернул на северо-восток, пересек Елецкий у. и в конце мая или в начале июня занял Лебедянь (в Лебедянском у. в конце XVI в. находились вотчины А. Н. и В. Н. Романовых, племянником которых был царь Михаил). Небольшой гарнизон Лебедяни, состоявший из стрельцов и казаков, возможно, не оказал Заруцкому сопротивления. Имя «царя Дмитрия» здесь было популярно, и даже в начале 1620-х годов Лебедянский казак В. Мотор, которого избивал батогами голова Е. Толстой, молил о пощаде «для Дмитрия»[117]. В Лебедяни, как установил Н. П. Долинин, Иван Мартынович дал вклад в местный Троицкий монастырь, что, быть может, свидетельствует о его принадлежности к православной церкви, хотя И. Н. Одоевский и называл позднее Заруцкого «черкашенином люторские веры»[118].

Появление казаков в 70 верстах от Данкова было неожиданностью для отряда Вельяминова: «И послыша… ратные люди, что с вором многие воровские люди, и от того, убоявся, розбежались». Именно к этому моменту относится следующая запись, обнаруженная нами в разрядно-родословном сборнике конца XVII в.: «121-го (в 1612/13 г. — А. С.) на Туле были воеводы, как ходили за Заруцким, боярин и воевода князь Иван Никитич Одоевский с товарыщи, и тогда посылай стряпчей Микита Мотовилов на Резань збирати дворян и детей боярских резанцев, и, собрав, послал Микита Мотовилов к Мирону Вельяминову от себя голов с сотнями с резанцы князь Анофрея князь Иванова сына Гагарина, Ивана Нарта Чеботаева, Лаврентья Васильева сына Сумникова-Измайлова». Со своей стороны М. А. Вельяминов «сам ездил в збор для ратных людей». Получив подкрепления, он возобновил действия против Заруцкого: И. Чеботаев с отрядом рязанцев атаковал заставы казаков под Лебедянью. Вскоре к Данкову подошло войско Одоевского, и «воеводы со всеми ратными людьми пошли под Лебедянь». Одним из нескольких воевод под началом Одоевского стал М. А. Вельяминов. Но в глазах современников именно он был тем человеком, который нанес решающие поражения Заруцкому. По словам архиепископа Арсения Елассонского, «после многих дней Иван Заруцкий и Марина с сыном ее и приверженцами, обратившись в бегство, погибли, потому что Мирон, полководец и воевода рязанский, со своими воинами преследовал его, Ивана Заруцкого, и Марину и их приверженцев до конца»[119].

Воронежское сражение

Перед лицом превосходящих сил Заруцкий, однако, не принял боя, оставил Лебедянь и направился к Воронежу. Дождавшись новых отрядов из Ельца и Ливен, за ним двинулось и войско Одоевского, которое в это время состояло из дворян и детей боярских Рязани, Тулы, Владимира, Суздаля, Мурома, Луха, Гороховца, Нижнего Новгорода, Ливен, Оскола, Ельца и Тарусы. В соответствии с правительственными распоряжениями в отрядах Одоевского должны были находиться (и, возможно, находились), кроме того, служилые люди Серпухова, Алексина, Коломны, Дорогобужа, Вязьмы, Арзамаса, Мещеры, «немцы» и днепровские казаки из Тулы, а также темниковские и кадомские татары[120].

Между тем отряд Заруцкого также пополнился: «И воронежские… атаманы усманские и соколовские (может быть, порча текста: ступинские? — А. С.) все своровали, Маринке крест целовали и пошли с ними под Воронеж». Некоторое представление о служилых казаках, поддержавших Заруцкого в критический момент, дает воронежская десятня 1621/22 г. В ней перечисляется около 180 беломестных и слободских атаманов, живущих в самом Воронеже, а также в селах Усмань, Боровое, Ступино и Излегощи; каждому из них принадлежало по 50 четвертей земли, «а оклад им тож». На службу воронежские атаманы выезжали на конях, с пищалями и рогатинами[121]. Крестьян у них не было, однако в поместьях атаманов жили и их «родимцы», которые для «спорины государевы службы бывают… с ними». В начале XVII в. беломестные атаманы помимо земель, на которые они имели право в соответствии с окладами, распахали большие участки целины — «дикого поля»[122]. В дозорной книге 1614–1615 гг. среди воронежских служилых людей отмечено 56 беломестных казаков, 300 полковых казаков, 200 стрельцов, 35 пушкарей и затинщиков и 6 воротников. Таким образом, воронежские приборные люди (не известно, какая их часть выступила против Одоевского) могли оказать Заруцкому серьезную поддержку. Одной из причин выступления воронежских казаков на стороне Заруцкого было, возможно, их недовольство решением московского правительства по какому-то спорному земельному делу: в архиве Разрядного приказа хранился в 1626 г. «отпуск по челобитью усманских казаков о воронежских землях 121-го (1612/13.— А. С.) года»[123].

В Воронеже Заруцкий оказался в непосредственной близости от Донского войска. В начале 1614 г. в низовьях Дона насчитывалось 1888 казаков во главе с 7 атаманами, еще 17 станиц находилось «от Раздору вверх по дальним городкам и по юртам». Весной все донские казаки собирались вместе. И хотя, как справедливо отмечалось в литературе, процесс объединения «низовых» и «верховых» казаков к этому времени еще не завершился, и те и другие рассматривались как части единого войска: в июле 1614 г. отписка И. Н. Одоевскому была направлена от имени войсковых атаманов С. Чертецского, Е. Радилова и всего Донского войска «от Низа до Верху». С такой силой, более значительной, чем войско Заруцкого, московское правительство не могло не считаться. В июне 1613 г. 45 донских казаков во главе с тремя атаманами выехали на Дон из Москвы, а вскоре с назначенными в Турцию посланниками С. Протасьсвым и М. Даниловым на Дон было отправлено царское жалованье: сукна, селитра, свинец и продовольствие, включая вино. 17 июля 1613 г., как только в столице стало известно о Воронежском сражении, на Дон с государевыми грамотами отправились дети боярские Ф. Тюнин и Р. Морев, елецкий служилый атаман И. Венюков и девять елецких и оскольских служилых казаков. Донские казаки не оказали царю Михаилу активной поддержки в борьбе с Заруцким, но и к Заруцкому они не пришли на помощь, а позднее даже обратились к волжским казакам, сторонникам Заруцкого, с призывом последовать их примеру и признать Михаила Романова[124].

Решающее сражение между казаками Заруцкого и войском Одоевского произошло под Русским Рогом (в 1623 г. здесь находилась одна из застав — «сторож»), в четырех верстах от Воронежа. Я. Г. Солодкин обратил внимание на различную датировку Воронежского сражения в известных источниках: в одних без указания дат отмечается, что оно было двухдневным; согласно другим, оно длилось «беспрестанно» пять дней, с 29 июня по 3 июля 1613 г. Ошибочно полагая, что 29 июня Одоевский только выступил из Лебедяни (от Лебедяни до Воронежа 180 верст), исследователь принимает первую версию, считая свидетельства о пятидневном сражении, начавшемся 29 нюня, недостоверными[125].

Между тем источники противоречат друг другу лишь на первый взгляд, восходя, по-видимому, к разновременным отпискам Одоевского. Вопрос полностью разрешает выписка из послужного списка дворянина А. Оболдуева: «Июня в 29-й день и в 30-й день был бой под Воронежем с Ивашком Зарутцким и с казаки, и на том бою Офонасей Оболдуев государю служил, бился явственно. Июля в 2-й день был бой у реки у Дону с Ывашком Зарутцким и с козаки. Июля в 3-й день был бой с Ывашком Зарутцким и с козаки, как Дон-реку перевозилися». Итак, два дня — 29 и 30 июня — шел бой под Воронежем; события следующего дня из послужного списка не ясны, но, по-видимому, значительных столкновений 1 июля не было; 2 июля сражение возобновилось у переправы, где казаки, поданным челобитной Вельяминовых, были окружены в «озерных заливах», и 3 июля оно закончилось, когда Заруцкий переправился через Дон[126].

Исход Воронежского сражения тоже освещается по-разному в известных источниках. Сами воеводы сообщили в Москву о полной победе: «…вора Ивашка Зарутцково с воры… побили и знамена и языки многие и наряд, и шатры, и коши все поймали, а Ивашка Зарутцкой с воры побежал через Оскольскую дорогу, а иные многие воры перетонули в реке в Дону». По такому торжественному случаю каждый воевода, принимавший участие в сражении (И. Н. Одоевский, М. А. Вельяминов, Г. В. Тюфякин, И. В. Измайлов, Р. П. Пожарский и Ф. Т. Соковнин), прислал в Москву собственного сеунщика (слово происходит от татарского «сеунч» — победная весть); шесть гонцов получили в общей сложности 59 руб. вознаграждения. Резко отличается от победных донесений рассказ Нового летописца: «И бысть под Воронежем бой, и ничево же ему (Заруцкому. — А. С.) не зделаша. Он же многих воронежцов побил и перелезе через Дон и с Маринкою и поиде к Астрахани степью». Наконец, В. Н. Татищев приводит ряд совершенно оригинальных известий о Воронежском сражении. Заруцкий будто бы обладал численным превосходством и занимал выгодную позицию на возвышенности; попытки Одоевского «сбить» его не имели успеха, и «бояре отступили недалеко». После сражения Заруцкий захватил и сжег Воронеж (1 июля?), но, когда он намеревался вновь обрушиться на войско Одоевского, «многие» казаки перешли на сторону царских воевод, а во время бегства Заруцкого в Астрахань его покинула еще часть казаков[127].

В «Истории Российской» В. Н. Татищева обращает на себя внимание одно не столько текстологическое, сколько фактическое совпадение с Новым летописцем в описании действий Заруцкого:

«История Российская»

«Взял Воронеж, людей побил и город сжег…»

Новый летописец

«Он же многих воронежцов побил…»

Вполне очевидно, что либо В. Н. Татищев пользовался здесь данными нескольких источников, и в их числе Нового летописца, либо его источник был связан общим происхождением с Новым летописцем (представлял собой список Нового летописца, летопись, использованную при его создании, или сочинение, автору которого был знаком Новый Летописец). В любом случае татищевские сведения заслуживают серьезного внимания, а некоторые из них вполне подтверждаются известными в настоящее время источниками. В частности, Я. Г. Солодкин связывает с Заруцким разрушение Воронежского острога, о чем можно судить по дозорной книге 1614/15 г. Не вызывает сомнений и факт отъезда от Заруцкого под Воронежем большинства русских казаков.

Последнему событию отчасти способствовало то, что в Москву попало несколько посланий, направленных Заруцкому властями Речи Посполитой. Не позднее февраля 1613 г. под Боровском был схвачен запорожский сотник Корнила с грамотами к Заруцкому от литовского гетмана Я. К. Ходкевича. Вскоре в Москву бежал ротмистр Синявский, который также вез к Заруцкому польские грамоты (по польским свидетельствам — от Ходкевича, по русским — от самого короля). К сожалению, содержание этих посланий известно лишь в переложении царской грамоты, адресованной донским казакам: король будто бы приказывал Заруцкому «делать смуту» в Московском государстве и за это обещал дать ему в вотчину на выбор Великий Новгород (занятый в то время шведами!), Псков с пригородами или Смоленск и «учинить его великим у себя боярином и владетелем»[128]. В Москве вполне серьезно относились к возможности совместных действий польских войск и отрядов Заруцкого. Д. Оладьин, отправленный в марте 1613 г. с посольством в Речь Посполитую, должен был там говорить: «А хотя будет Зарутцкой, видечи конечную свою погибель, государю их, Жигимонту-королю, и поманил чем, и та его воровская ссылка с государем их Московского государства бояром и всей земле не страшна». Тогда же в русской столице ходили слухи, что Заруцкий находится «в ссылке и в сговоре» с А. Гонсевским[129].

Контакты Заруцкого с польскими властями способствовали дальнейшему сужению социальной базы движения Конечно, Заруцкий, являясь формально главой правительства «царевича» Ивана Дмитриевича, был вправе осуществлять дипломатические функции (как осуществляли их повстанцы в Путивле во время восстания Болотникова), и нет серьезных оснований видеть в нем, как это делал В. Н. Вернадский, послушное орудие в руках польских феодалов. Однако казаки привыкли принимать все важные решения (в том числе и по вопросам внешней политики) на казачьем круге, а Заруцкий действовал тайно, за их спиной, чем и воспользовалось московское правительство. Сделать это было тем более легко, что еще со времени своей службы в лагере второго самозванца русское казачество привыкло считать польского короля врагом «царя Дмитрия». Находившийся на польской службе невельский воевода Валуев в письме А. Гонсевскому от 21 июля 1613 г. сообщал, что перехваченные послания были направлены из Москвы казакам (Валуев называл их донскими) и переданы им, по-видимому, под Воронежем. Документы эти вызвали возмущение в лагере Заруцкого, на которого пало обвинение и поддержке польского короля, а не «царевича» Ивана. В результате Заруцкий бежал с отрядом, состоявшим из какого-то числа украинских и 300 русских казаков в числе которых был атаман Т. Чулков. Во время бегства казаки пытались арестовать и выдать русским властям своего вождя, но ему удалось спастись[130].

В степи за Доном дворянские конные сотни пять дней преследовали Заруцкого, но так и не смогли его догнать. Вскоре в Воронеже от «выходцев» стало известно, что Заруцкий направляется к Астрахани. На немногочисленность казаков, которые последовали за ним, указывает расспрос ногайского татарина, взятого в плен 19 августа 1613 г. «Переехали они шлях невеликий, от Медведицы пошол шлях к Волге, а по сакме угадывают, что люди с ним (Заруцким. — А. С.) невеликие… Да они же на том шляху наехали многих мертвых людей от ран, и лошади и седла по шляху пометаны». По русским данным, Заруцкого оставили под Воронежем 2250 казаков. 19 июля 1613 г. из Москвы к казакам, «которые казаки на государево имя отъехали от Ивашка Зарутцково», был послан дворянин О. Ф. Коноплев с заданием отвести бывших соратников Заруцкого в войско князя Д. М. Черкасского, направлявшееся под Смоленск[131].

Уходом в южные степи небольшого отряда казаков, оставшихся верными Заруцкому и «царевичу» Ивану, заканчивается первый период движения Заруцкого. Главную роль в нем играли «вольные» казаки — участники Первого подмосковного ополчения. Их поддержали служилые люди «но прибору» и мелкие дворяне рязанских и некоторых других южнорусских городов. Движение Заруцкого явилось последним моментом «Смуты», когда целые корпорации служилых людей Юга выступили совместно с казаками против центрального правительства и стоящего за ним крупного и среднего дворянства центральной России, и в то же время последней серьезной попыткой посадить самозванца на московский престол.

Вместе с тем как социальная, так и территориальная база движения была заметно уже, чем во время предшествующих антиправительственных движений начала XVII в. Повстанцам не оказало значительной поддержки нерусское население Поволжья и Мещерского края. Большая часть южного дворянства на этот раз решительно выступила против казаков. Такая позиция южных детей боярских, как и последующий отход от движения приборных людей, была, очевидно, связана отчасти с общим разорением Юга и растущим сознанием того, что только сильное правительство и окончание «Смуты» способны обеспечить оборону южных границ России от опустошительных набегов татар. В апреле 1625 г. ряжский ямщик К. Антонов, вспоминая о самозванцах и выражая, вероятно, общие настроения своей среды, заявил в местном кабаке: «От тех-де была царей… которых выбирывали в межусобную брань меж себя наша братья мужики, земля пуста стала»[132].

Да и само русское казачество в 1612–1613 гг. было разобщено. И в Москве, и на Рязанщине казаки продолжали добиваться избрания (или признания) «доброго» царя, однако кандидаты у них были разные. В то время как сподвижники Заруцкого присягнули сыну Лжедмитрия II, их товарищи по ополчению, преодолевая сопротивление части бояр, способствовали воцарению Михаила Романова — представителя одной из самых знатных русских боярских фамилий. Иллюзии, связанные с избранием Михаила Федоровича, привели в конечном счете к отходу большинства казаков от Заруцкого.

События в Астрахани в 1613–1614 гг. во многом повторили ход движения Заруцкого 1612–1613 гг. Сюда к лету 1613 г. еще не дошла патриотическая волна, связанная с освобождением Москвы от интервентов и с Земским собором 1613 г. Воспользовавшись этим, Заруцкий объявил астраханцам, что Московским государством «бутто литва завладела»[133]. Возможно, в очередной раз была возрождена легенда о чудесном спасении «царя Дмитрия»: слухи о том, что Дмитрий Иванович жив и находится в Персии, дошли до Дона уже в сентябре 1613 г., а единственный документ, сохранившийся от астраханского архива Заруцкого, — челобитная на имя царя Дмитрия Ивановича, царицы Марины Юрьевны и царевича Ивана Дмитриевича[134]. Астраханские стрельцы и посадские люди, волжские казаки и ногайские татары — вот последнее окружение Заруцкого, распавшееся еще до подхода к Астрахани войска Одоевского[135].

Заруцкий, Марина Мнишек и ее сын после бегства из Астрахани с несколькими сотнями казаков были схвачены 24 июня 1614 г. на Яике, на Медвежьем острове, где они пытались укрыться. Пленников привезли в Москву: Заруцкого посадили на кол (по другим известиям, колесовали), а несчастного Ивана Дмитриевича повесили. К весне 1615 г. умерла «с тоски» или была убита в тюрьме и Марина Мнишек[136].

По-иному, чем у Заруцкого, сложилась судьба другого предводителя казаков в лагере Лжедмитрия II и в Первом ополчении — А. 3. Просовецкого, хотя и его деятельность в «Смуту» не была прощена. В боярской книге 1615 г. имя Просовецкого отсутствует. Возможно, какое-то время он жил в Устюге Великом, где, как известно, в 1620 г. получали «кормовые» деньги его жена и брат, затем — в Сольвычегодске. В 1623 г. Андрей Захарьевич (с семьей) был сослан в Томск. В 1635 г. он возглавлял неудачную экспедицию против киргизов, во время которой едва не погиб вместе со своим отрядом. Его старые поместный и денежный оклады при Михаиле Федоровиче не были подтверждены, а новые (700 четвертей и 40 руб.) установили ему только в 1638 г.[137]

Очень скоро после избрания Михаила Романова выяснилось, что надежды казаков на нового царя не оправдались. Однако последующие выступления казачества, направленные на улучшение или сохранение своего положения, происходили (вплоть до конца 1618 г.) более сепаратно, почти не находя поддержки в других группах служилого населения России, за исключением самой обделенной в правовом отношении — военных холопов.

Глава III Михаил Романов — казачий ставленник

Уж скажу вам, бояре, воеводы московские,

Уж мы выберем себе в православные цари

Из славного, из богатого дому Романова —

Михаила сына Федоровича.

О, этот воздух, смутой пьяный,

На черной площади Кремля.

Хозяева Москвы 

В известном романе М. Н. Загоскина Кузьма Минин вопрошает боярина Юрия Милославского, «указывая на беспорядочные толпы казаков князя Трубецкого, которые не входили, а врывались, как неприятели, Троицкими и Боровицкими воротами в Кремль»: «С одними супостатами мы справились, как-то справимся с другими?» Загоскину нельзя отказать в историческом чутье. Кому — дворянам или казакам достанутся плоды победы? 22 октября 1612 г. этот вопрос был еще далеко не решен. Расстановка сил и в столице, и в стране была очень сложной. Продолжались гражданская война и иностранная интервенция.

Крупнейшие русские города — Смоленск и Новгород были оккупированы поляками и шведами, тревожные вести приходили из Казани и Астрахани. Почти вся Рязанщина находилась во власти Заруцкого. Многочисленные отряды украинских казаков, состоявших на польской службе, действовали в конце 1612 — начале 1613 г. в ряде северных уездов, разгромили Вологду и Сольвычегодск, держали в осаде Тотьму и Каргополь. Таким образом, дворянство все еще нуждалось в «вольном» казачестве хотя бы для борьбы с внешним неприятелем. Но казаки не торопились участвовать в этой борьбе, не получив вознаграждения за службу и не обеспечив своей дальнейшей судьбы. Полтора года «без съезду» они стояли под Москвой и теперь не собирались так просто уходить из освобожденной столицы.

Казаки «полка» Трубецкого перебили сразу после капитуляции часть сдавшихся в плен поляков. Войдя в Москву, они вместе с казаками Второго ополчения разграбили дворы наиболее видных польских сторонников, в частности Федора Андронова. В прошлом кожевник, затем думный дворянин Лжедмитрия II, он перебежал на службу к королю Сигизмунду III, стал казначеем в занятой поляками Москве и окончил жизнь на виселице. Среди казаков, громивших двор Андронова, находился и атаман Сергей Карамышев, первым ударивший П. П. Ляпунова на казачьем круге 22 июля 1611 г. По словам Нового летописца, казаки «всю казну московскую взяша, и едва у них немного государевы казны отнята». Несмотря на это, они «бечпрестанно» требовали жалованья и в какой-то момент «хотеша побить начальников». В XVII в. в архиве Разрядного приказа хранилась «записка, как город Китай взяли 121 (1612/13.— А. С.) году, да приговор боярской о всяких делех и челобитные отоманов и казаков, которые были под Москвою, о жалованье да о дворех в Китае и в Белом и в Каменном городе». Вероятно, как раз в 1612–1613 гг. в Москве возникла особая Казачья слобода (упоминается в источниках в июле 1615 г.), находившаяся за Яузскими воротами Белого города. Скорее всего она граничила с Таганной слободой и позднее слилась с ней, так как известно, что именно в этой слободе жили казаки в 1619 г.[138]

Об одном из важнейших событий в истории «вольного» казачества — правительственном «разборе» казаков осенью 1612 г. — сохранилось в шведском переводе важное свидетельство новгородского дворянина Б. Дубровского, выехавшего из Москвы в Новгород в начале декабря 1612 г. По его словам, «военачальники и бояре» отобрали 11 тысяч «лучших и старших казаков», которым были розданы захваченные в Москве вещи, оружие и деньги в размере 8 руб. на каждого казака. «Другим беспорядочным отрядам», насчитывавшим также несколько тысяч человек, исключенным из казаков, «позволили построиться в Москве и в других городах, не платя два года налогов и долгов». Показания Дубровского не следует понимать в том смысле, что все вступившие вновь и станицы в 1611–1612 гг. были из них удалены, так как известно, что многие казаки, в том числе крестьяне и холопы, начавшие службу именно в 1611–1612 гг., продолжали ее и после освобождения Москвы. В то же время некоторые казаки действительно воспользовались предоставленными им льготами и оставили свои станицы осенью 1612 г. «И как Московское государство от литовских людей очистилося, и я… от казачества отстал и сшел в Ярославль», — показал в 1615 г. бывший московский хлебник Б. Карпов. Одновременно с «разбором» казаков в Москве подобные мероприятия были проведены и в других городах, причем выплата казакам жалованья юридически закрепляла за лицами, получившими при «разборе» деньги, право и в дальнейшем оставаться на службе в казачьих станицах[139].

Позднее, в 1618 г., мятежные казаки с предельной ясностью выразили свое неодобрительное отношение к практике «разборов», имевших целью расчленить казачество: «А разбору им, что их разобрать и дать жалованье лутчим, не хотят для того, чтоб им не разрознитца, а говорят-де все, что смерть или живот — всем бы вместе, а не врознь». Тем не менее «разбор» 1612 г. закрепил сословную принадлежность к казакам тысяч участников гражданской войны и освободительного движения 1611–1612 гг. Отныне усилия феодалов могли быть направлены на возвращение в зависимость лишь тех казаков, которые по каким-либо причинам не вошли в разборные списки или вступили в станицы уже после их составления.

В конце 1612 — начале 1613 г. положение с продовольствием в разоренной Москве оставалось тяжелым. Сохранилось свидетельство о смерти от голода в освобожденной столице одного из дворян-ополченцев. Поэтому правительство в это время нередко возвращалось к прежним способам обеспечения казаков, отдавая им определенные территории в кормление, причем казакам позволялось собирать не только продовольствие, но и зимнюю одежду. В наказах атаману А. Шилову и есаулу Я. Поликарпову от декабря 1612 г. имеются точные сведения о размерах месячного продовольственного «корма», положенного одному казаку: осьмина (два пуда) муки, осьмина сухарей, четверть пуда соли, полполти (четверть туши) мяса, 0,1 четверти толокна, четверть овса, воз сена. «Корм» есаула был больше в полтора, а атамана — в два раза. Собирать продовольствие и шубы для своих станиц А. Шилов и Я. Поликарпов должны были в монастырских и архиепископских вотчинах Вологодского у., в поездке их сопровождали 35 казаков[140].

В других случаях размеры казачьих «кормов» не определялись столь точно. Для большого отряда казаков, направленного в Псков в марте 1613 г., следовало собрать продовольствие с Пскова и с Псковского у., «как сытыми быть мочно». Сбор казачьих «кормов» вызывал многочисленные протесты местного населения, светских и духовных феодалов. 22 февраля 1613 г. по челобитной архимандрита Павла от сбора казачьих «кормов» были освобождены галицкие вотчины московского Симонова монастыря, с которых атаман Богдан Попов уже «доправил» больше 47 руб. 14 марта 1613 г. «запечатана грамота на Белоозеро по челобитью белозерского старосты Ивашка Павлова с товарыщи: велено от них казаков свесть». В апреле 1613 г. посадские люди Балахны отказались предоставить «корм» казакам, ссылаясь на то, что царские сборщики уже находятся в Балахне. В июле того же года в Ярославль была послана грамота «по челобитью князь Иванова человека Ростовского Гришки Колокольцова о казатцких кормех», а в Вологду — «по челобитью игумена Варсонофья с братьею о казачьих кормах».

Как способ вознаграждения казаков следует рассматривать и передачу им на откуп сбора пошлин. В 1612/13 г. такое право на сбор кабацких денег в Орле «за жалованье и за убитые лошади» было предоставлено известному атаману Первого ополчения Филату Межакову (21 августа 1612 г. в битве с гетманом Я. К. Ходкевичем под Москвой его станица вместе с тремя другими сотнями пришла на помощь Д. М. Пожарскому и К. Минину, что и решило исход дела).

Многие казаки, получившие жалованье в 1612 г., быстро растратили его в московских кабаках. «Казацкого же чина воинство многочисленно тогда бысть, — пишет Палицын, — и в прелесть велику горше прежняго впадоша, вдавшеся блуду, питию и зерни, и пропивше и проигравше вся своя имениа, насилующо многим в воинстве, паче же православному христианству. И нсходяще из царствующаго града во вся грады и села и деревни, и на путех грабяще и мучаще немилостивно…» Таким образом, освободители Москвы поступали, как герой народной песни: 

По-видимому, подобным же образом обстояло дело и в других городах, где находились казаки. Так, 4 ноября 1612 г. в ярославскую усадьбу князя Л. О. Щербатого в селе Никольское Слободище приехали из Углича казаки станицы Ивана Алексеева. Крестьяне Щербатого находились с ними в сговоре, а вел их холоп крупнейшего ярославского землевладельца князя Ф. И. Мстиславского. Казаки забрали из имения имущества на 30 руб., причем, вымогая его, били сыновей князя, «жгли и мучили» его холопов[141].

Сохранились довольно разноречивые данные о численности казачества и дворянства в освобожденной Москве в 1612–1613 гг. Наиболее раннее свидетельство принадлежит новгородскому сыну боярскому И. Философову, захваченному поляками в бою под Москвой в конце ноября 1612 г. Он показал, что дворян в Москве осталось «тысячи с две», в то время как остальные разъехались по своим поместьям, казаков — «четыре с половиной тысячи» и стрельцов — «с тысячу человек». Ввиду такого соотношения сил «казаки бояром и дворяном сильны, делают что хотят»[142]. Значительно большим, как уже упоминалось, считал число казаков в Москве новгородский посол Б. Дубровский. Дворян в Москве, по свидетельству Б. Дубровского, было первоначально 4 тысячи, но затем большинство из них разъехалось по своим владениям и другим городам[143]. Лифляндский дворянин Г. Брюнно, который отправился в Новгород из Москвы в конце января 1613 г., сообщил шведскому фельдмаршалу Я. Делагарди, что казаков «под Москвою до 6000»[144]. Наконец, «Повесть о Земском соборе 1613 г.» сообщает, что в Москву въехало 40 тысяч донских и «польских» (так в тексте; по-видимому, волжских) казаков[145]. Недавно Л. Л. Семин предпринял попытку определить размеры казачьего войска в Москве на основании разрядных документов: суммировав данные о числе казаков в отрядах, выступивших против поляков и шведов после избрания царем М. Ф. Романова, он определяет его минимальную численность в 6 тысяч человек[146].

Мы не знаем точно, какими принципами руководствовались «бояре и воеводы» при «разборе», описанном В. Дубровским, однако хорошо известно, что казачьи ученики и после освобождения Москвы и Земского собора составляли значительную часть казачьего войска. Между тем в приказных документах они не учитывались и жалованья не получали. Но если принять число взрослых казаков за 4,5–6 тысяч, общая численность казаков в объединенном ополчении могла превышать 10 тыс. человек. Численность же всех «вольных» казаков, находившихся на земской службе в Москве и в городовых гарнизонах и сражавшихся в отрядах Заруцкого, доходила, вероятно, до 15–20 тысяч и была близка к численности дворянства. Одно представляется несомненным — казаков в Москве в период, предшествовавший Земскому собору, и во время его работы было значительно больше, чем дворян, поскольку многие дворяне-ополченцы разъехались по своим домам, в то время как казакам ехать было некуда. Столь необычное соотношение сил в столице в художественной форме отразила «Повесть о Земском соборе 1613 г.»: «И хожаху казаки в Москве толпами, где ни двигнутся гулять в базарь — человек 20 или 30, а все вооруженны, самовластны, а меньши человек 15 или десяти никако же не двигнутся. От боярска же чина никто же с ними впреки глаголети не смеюще и на пути встретающе, и бояр же в сторону воротяще от них, но токмо им главы свои поклоняюще». 

Земский собор 1619 г. 

Некоторым дореволюционным исследователям представлялось неправдоподобным, что столь важное событие, как избрание царя, могло хоть в какой-то степени зависеть от таких врагов всякого порядка в государство, какими были, по их мнению, казаки. Так, А. И. Соболевский утверждал, что казаки «не могли оказывать на земцев столь сильного давления, чтобы влиять на них даже в деле царского избрания. Да еще остается вопросом, действительно ли казаки очень интересовались личностью будущего царя»[147]. Однако совокупность известных к настоящему времени источников содержит убедительные и взаимопроверяющиеся данные о значительной роли казаков в избрании Михаила Романова. Важное место среди них занимает найденная недавно «Повесть о Земском соборе 1613 г.», написанная современником по горячим следам событий и содержащая уникальные сведения о ходе собора.

Подготовка к созыву земского избирательного собора началась в ноябре 1612 г. Рассылке грамот по городам, извещавших о соборе, предшествовали, по мнению Л. В. Черепнина, совещания, проведенные Д. Т. Трубецким и Д. М. Пожарским с представителями сословий. Из каждого уезда в Москву приглашалось по 10 «лутчих, и разумных, и постоятельных людей». Позднее число выборных было увеличено — с Двины, например, до 30 человек. В декабре 1612 г. делегаты уже начали съезжаться на собор. К этому времени относятся и первые сведения о кандидатах на русский престол. И. Философов сообщил полякам, что бояре хотели бы просить на царство Владислава, но «о том говорить не смеют, боясь казаков», в то время как казаки прочат на царство или сына митрополита Филарета, или сына Лжедмитрия II, но во всяком случае кого-либо из «русских бояр». По словам Б. Дубровского, бояре поддерживали кандидатуру шведского герцога Карла Филиппа и надеялись получить помощь со стороны Швеции в войне с Польшей[148]. В конце 1612 г., после новой попытки Сигизмунда III захватить Москву и выступлений казачества, сотрудничавшие с интервентами члены боярского правительства бежали в Ярославль, «потому что боялись, — пишет Г. Брюнно, — чтобы казаки не причинили им какого-нибудь насилия». Земский собор, на котором присутствовало несколько сот человек, открылся, по-видимому, 7 января 1613 г. Помимо кандидатуры шведского герцога на нем обсуждались и многие другие кандидаты из среды русской аристократии, выдвинутые как различными боярскими и дворянскими группировками, так и казачеством (среди них источники называют руководителей ополчений Д. Т. Трубецкого и Д. М. Пожарского, И. И. Шуйского, находившегося в то время в польском плену, князя И. В. Голицына, князя Д. М. Черкасского, князя П. И. Пронского, М. Ф. Романова и видных деятелей московского боярства, сотрудничавших с интервентами). Некоторые кандидаты и их сторонники вели активную агитацию в Москве, пытаясь заручиться поддержкой казаков. Особенно отличился в этом отношении Трубецкой, живший после освобождения Москвы в Кремле, на бывшем дворе Б. Ф. Годунова. По словам «Повести о Земском соборе 1613 г.», он в течение полутора месяцев (ровно столько времени прошло от первого до заключительного заседания Земского собора) устраивал пиры для казаков, «моля их, чтоб быти ему на России царем и от них бы, казаков, похвален же был». Не остался в стороне от предвыборной борьбы и Д. М. Пожарский: в 1635 г. дворянин Л. Сумин в пылу ссоры заявил, что «Дмитрий Пожарский воцарялся и стало ему в двадцать тысяч».

Рассказ повести о жребии, который хотели бросить бояре, чтобы решить, кто из претендентов будет царем, представляется на первый взгляд литературным вымыслом, но именно так, «не человеческим хотением, но Божьим изволением», был избран в XVII в. один из русских патриархов. Однако даже если выбор царя путем жребия и не обсуждался серьезно на Земском соборе, то во всяком случае достоверно известно, что разговоры о таком решении вопроса велись в Москве в 1613 г. Захваченные шведами в плен 17 июня 1614 г. стольник И. И. Чепчугов, московский дворянин Н. Е. Пушкин и романовский дворянин Ф. Р. Дуров показали: «…некоторые говорили, что надо… бросить жребий между тремя лицами — князем Дмитрием Трубецким, князем Иваном Голицыным и Михаилом Романовым»[149].

Хотя автор повести утверждает, что казаки «смеялись» над Трубецким, какая-то их часть, возможно, его поддерживала. Согласно донесению Г. Брюнно, казаки последовательно выдвигали трех кандидатов — Д. Т. Трубецкого (в повести он назван среди восьми кандидатов, предложенных боярами), М. Ф. Романова и Д. М. Черкасского, однако все они были отвергнуты боярами, выступавшими за шведского герцога Карла Филиппа[150]. О какой-то приписке на рукописи, из которой явствовало, что кандидатура Трубецкого обсуждалась на Земском соборе, сообщил Н. И. Костомарову А. Ф. Бычков. Русские купцы, прибывшие в Новгород 10 февраля 1613 г., также сообщили, что бояре отклонили на Земском соборе выдвинутую казаками кандидатуру Михаила Романова и остаются сторонниками Карла Филиппа. Сохранилось неясное свидетельство об уходе некоторых казаков, недовольных положением дел в Москве, в Михайлов к Заруцкому. По справедливому замечанию Л. В. Черепнина, «те острые разногласия по вопросу о кандидате на царство, которые выявились на соборе 1613 г., были результатом не только противоречий между отдельными общественно-политическими группировками внутри господствующего класса, но и классовой борьбы… Казаки и городской плебс добивались удобного для них царя»[151].

«Повесть о Земском соборе 1613 г.» отмечает, что «бояре» надеялись на отъезд казаков из столицы, но ополченцы решили дождаться царского избрания. В том, что руководители земского правительства были заинтересованы в скорейшей отправке казаков на службу, не приходится сомневаться, но имеется еще один источник, подтверждающий версию повести, — обнаруженная нами грамота Земского собора казанскому дьяку Н. М. Шульгину: «А без государя ратные люди, дворяня и дети боярские, и атаманы и казаки, и всякие ратные люди, на черкас и на Ивашка Заруцкого итти не хотели»[152].

7 февраля 1613 г. работа Земского собора была прервана на две недели. Формальных причин было три: необходимость дождаться приезда в Москву из Ярославля Ф. И. Мстиславского и других бояр; отсутствие на соборе делегаций ряда городов, в том числе казанской во главе с первым по рангу иерархом русской церкви митрополитом Ефремом, и желание членов собора лучше узнать настроения в провинции, куда «тайно» были посланы гонцы, — во всяком случае так объясняют отсрочку официальные документы. Возможно, именно к перерыву в работе собора относится рассказ повести о приходе после общевойскового казачьего круга более 500 казаков к Крутицкому митрополиту Ионе, исполнявшему в это время обязанности местоблюстителя — хранителя патриархии. Выломав ворота, казаки ворвались на митрополичье подворье и «з трубными словесы» потребовали ускорить избрание царя: «Дай нам, митрополит, царя, государя на Россию, кому нам поклонитися и служити и у ково жалованья просити, до чево нам гладною смертию измирати!» Не исключено, однако, что выступление имело место еще до соборного заседания 7 февраля, на котором было решено провести окончательные выборы через две недели. На то, что такое решение могло быть принято под давлением казаков, справедливо указывал Г. Л. Замятин[153].

Авраамий Палицын пишет, что накануне последнего заседания «многие дворяне, и дети боярские, и гости многих розных городов, и атаманы, и казаки» принесли ему «койждо своего чину писание» о поддержке кандидатуры М. Ф. Романова. Тем не менее 21 февраля на Земском соборе произошло резкое столкновение между «боярами» и казаками. И. И. Чепчугов, Н. Е. Пушкин и Ф. Р. Дуров рассказали в Новгороде, что во время заседания Земского собора казаки и чернь ворвались в Кремль, набросились с ругательствами на членов Боярской думы, обвиняя их в том, что они не выбирают царя, чтобы властвовать самим. Казаки будто бы повторили боярам легенду о том, что царь Федор Иванович, умирая, завещал престол Федору Никитичу Романову; в свою очередь бояре, в том числе родственники Михаила Федоровича, ссылались на молодость казачьего кандидата и его отсутствие в Москве. Попытка бояр еще раз отложить выборы не удалась: «казаки и чернь не отходили от Кремля, пока дума и земские чины в тот же день не присягнули» Михаилу Романову.

С показаниями Чепчугова, Дурова и Пушкина поразительно совпадает свидетельство «Повести о Земском соборе 1613 г.»: бояре будто бы предложили выбрать царя из числа восьми «вельмож боярских», но пришедшие на собор казачьи атаманы обвинили их в самовластии и выдвинули кандидатуру М. Ф. Романова, ссылаясь на то, что именно его отцу «благословил посох свой» царь Федор. Возражений И. Н. Романова («Тот князь, Михаиле Федорович, еще млад и не в полном разуме») казаки не приняли («Но ты, Иван Никитич, стар, в полне разуме, а ему, государю, ты по плоти дядюшка прироженный и ты ему крепкий потпор будеши») и в тот же день заставили перепуганных бояр присягнуть Михаилу Федоровичу. Только после этого на Лобном месте присягнуло новому царю казачье войско. Не были забыты в крестоприводной записи Марина Мнишек и Заруцкий: «Тако же мне, имрек, не хотети на Московское государство Маринки, Сендомирского дочери, и ее сына, и с нею, и с ее сыном, и с его воровскими советчики, с Ивашком Зарутцким, ни о чем не ссылатца и с ними ни о чем по думать, и где будет их воровская рать, и мне с их воровскими ратными… людми битца до крови и до смерти». Согласно повести, боярин Трубецкой, видя крушение своих надежд, с горя заболел: «Лицо у неготу с кручины почерне, и надо в недуг, и лежа три месяца, не выходя из двора своего»[154]. В июле 1613 г. Трубецкой, как и другие вельможи, участвовал в церемонии венчания Михаила Романова, и нетрудно представить, какие чувства испытывал честолюбивый князь, когда ему была доверена высокая честь держать царский скипетр — символ власти нового государя.

О решающем влиянии казаков на приговор Земского собора помимо приведенных выше сохранились и другие свидетельства. 13 апреля 1613 г. шведские лазутчики сообщали из Москвы, что казаки избрали М. Ф. Романова против воли бояр, принудив Трубецкого и Пожарского дать согласие на эту кандидатуру после осады их дворов. Жак Маржерет в 1613 г. в письме английскому королю Якову I, призывая его к интервенции, писал, что казаки выбрали «этого ребенка», чтобы манипулировать им, и что большая часть русского общества срадостью встретит английскую армию, поскольку живет в постоянном страхе перед казаками. Холоп новгородского дворянина Ф. Бобарыкина, бежавший в Новгород из Москвы в июне 1613 г., утверждал, что царя выбрали «московские простые люди и казаки» без общего согласия. Наконец, так называемый Хронограф Оболенского второй половины XVII в. упоминает, что за избрание Михаила Романова высказался на соборе «славного Дону атаман»[155].

К сожалению, ни в одном из двух сохранившихся подлинных экземпляров Утвержденной грамоты об избрании М. Ф. Романова нет подписей предводителей «вольных» казаков. Произошло это скорее всего по техническим причинам: к тому времени, когда собирались подписи, казаков уже не было в столице. Поэтому можно только предполагать, какие именно атаманы противостояли боярам на соборе. Но само свидетельство грамоты о присутствии на соборе «атаманов казачьих» напоминает о той роли, которую сыграли казаки в избрании первого царя из династии Романовых.

Разумеется, сторонниками М. Ф. Романова были не одни казаки. Его поддерживали влиятельная боярская группировка и определенная часть дворянства. По словам новгородца И. Калитина, на стороне Михаила Федоровича выступали И. Н. Романов, князь Б. М. Лыков, Б. М. Салтыков, в то время как его противниками были князья Д. Т. Трубецкой, Д. М. Пожарский, Ф. И. Мстиславский, И. С. Куракин, И. Б. Черкасский. В этой сложной обстановке сторонники М. Ф. Романова вели успешную агитацию среди казаков и посадского населения Москвы, используя легенду о завещании царя Федора. С предвыборной борьбой связаны и некоторые пожалования казакам в период Земского собора. В частности, атаман Филипп Максимов получил право на четвертное жалованье за день до избрания Михаила Федоровича — 20 февраля 1613 г.[156]

О причинах популярности Михаила Романова в казачьей среде уже высказывались обоснованные суждения[157]. Он был сыном «тушинского» патриарха Филарета (к тому же пострадавшего в свое время от заклятого врага казаков — царя Бориса Годунова), а именно в лагере Лжедмитрия II формировалось казачье войско, пришедшее в 1611 г. под Москву. Вспомним, что «тушинцами» были и другие казачьи кандидаты — князья Д. Т. Трубецкой и Д. М. Черкасский. В литературе указывалось и на связь М. Ф. Романова со старой династией, которую сменил Борис Годунов. Наконец, благодаря своей молодости Михаил Романов не был скомпрометирован сотрудничеством с интервентами, как многие другие представители аристократии. По-видимому, воцарение М. Ф. Романова было победой казаков — после многолетней ожесточенной борьбы им как будто удалось посадить на русский престол «своего» царя. Тем не менее именно весной 1613 г. казаки потерпели решающее поражение, так как отныне новое правительство делало все возможное для усмирения и полной ликвидации «вольного» казачества на основной территории России, а идея самозванщины с воцарением при поддержке казаков Михаила Романова была в основном исчерпана.

В первое время после избрания М. Ф. Романова казаки еще оставались грозной силой в центре Русского государства. 23 апреля, во время похода М. Ф. Романова в Москву, на государев стан, в переяславское село Сватково, явились ограбленные «донага» и израненные саблями смоленские и мещевские дворяне. Двое из них были посланы из Москвы с грамотами к царю, другие отправлены собирать по городам служилых людей, но в Мытищах на них напали 200 конных и пеших казаков. 26 апреля другой отряд казаков только после боя был выбит из посада Дмитрова. На следующий день Михаил Федорович принял и Троице-Сергиевом монастыре делегацию Земского собора и объявил, что из-за «великих грабежей» на дорогах от монастыря к Москве он «не хочет» ехать в столицу. Сообщая об этом в Москву, митрополит Ефрем просил принять меры к усмирению казаком: «И вам бы, господине, созвав к себе всех чином людей и атаманов и казаков, и говорити им, чтоб оно помнили крестное целованье»[158].

Это были последние казацкие волнения близ Москвы в 161З г., так как весной и летом этого года подавляющее большинство казаков, входивших и ополчения, в составе правительственных войск двинулись к Смоленску, Путивлю и Новгороду, занятым поляками и шведами. Царь Михаил признал освободителей Москвы показать «первоначальную службу свою и раденье» и обещал пожаловать их «великим» жалованьем, «смотря… по службе». Однако использовать казаков в борьбе с Заруцким правительство не решилось.

Глава IV Без союзников

Ты скажи, скажи, детина, правду-истину,

Еще с кем ты казну крал, с кем разбой держал?

Если правду ты мне скажешь, я пожалую,

Если ложно ты мне скажешь, я скоро сказню:

Я пожалую тя, молодец, в чистом поле

Что двумя тебя столбами да дубовыми,

Уж как третьей перекладинкой кленовою.

А четвертой тебя петелькой шелковою.

Чем наградил казаков за службу царь Михаил 

Крупнейший филолог и любитель истории А. И. Соболевский полагал, что после избрания М. Ф. Романова казаки «тотчас исчезли с исторического горизонта»[159]. С этим утверждением нельзя согласиться. Политика правительства по отношению к казачеству в первые годы царствования Михаила Федоровича определялась различными факторами: необходимостью вести тяжелые войны за освобождение оккупированных территорий против Швеции и Речи Посполитой и недовольством духовных и светских феодалов, которые видели в казачестве по менее грозную опасность, чем во внешнем неприятеле. Таким образом, правительство и нуждалось в казаках, и стремилось поставить их под свой контроль, с тем чтобы не допустить дальнейшего роста казачества за счет феодально зависимого населения. Поэтому, продолжая наборы казаков, оно вновь и вновь возобновляло попытки «отфильтровать» и расчленить казацкое войско.

В 1613–1614 гг. были проведены новые наборы казаков под Смоленском и на русском Севере. В 1613/14 г. дворянин М. Ошушкин по приказу воеводы Д. М. Черкасского «прибрал» под Смоленском целый отряд «охочих» атаманов и казаков. Осенью 1613 г. голова Б. Чулков, действовавший против украинских казаков в Заонежских погостах, принял на службу отряд «охочих» казаков во главе с атаманом Т. Антипьевым. Но еще больше выходцев из всех сословий русского общества вступало в это время в «старые» станицы, находившиеся в составе русской армии. В 1613 г. холоп Вяземского помещика Вырубова Е. Филиппов вступил в станицу Е. Клокова, направлявшуюся к Белой в войске Д. М. Черкасского, а холоп новгородца С. Изъединова А. Григорьев «пристал к казаком к Сунбуловым, как шли под Тихвин». В том же году казаки другого воеводы, Л. А. Вельяминова, также направленного в Тихвин, взяли «сильно» сына служилого иноземца Б. Чернавского. В Тихвине присоединился к казакам бывший недельщик Ямского приказа Б. Иванов[160].

О первых попытках правительства вернуть какую-то часть казаков в феодальную зависимость можно судить на основании дела о казацком отряде, служившем в 1612–1614 гг. в Иосифо-Волоколамском монастыре. Вскоре после освобождения Москвы польский король Сигизмунд III с небольшим войском двинулся по направлению к Москве и осадил Волок. По-видимому, польские войска пытались захватить и находившийся в 20 километрах от Волока Иосифо-Волоколамский монастырь. По словам Нового летописца, от волоцких воевод И. Карамышева и С. Чемесова было «промыслу мало во граде, промыслу же всему бывшу от атаманов, от Нелюба Маркова да от Ивана Епанчина». Тогда же в монастыре из монастырских служек и крестьян был сформирован отряд казаков.

Оборона Волока и Иосифо-Волоколамского монастыря заставила Сигизмунда III прервать поход на Москву и отступить к Вязьме. Однако, когда год спустя волоцкий воевода С. Чемесов распорядился выслать «осифовских казаков» на службу (в росписи войска Д. М. Черкасского 1613 г. значатся «из Осифова монастыря с атаманом с Яковом Розанцевым 70 ч[еловек] казаков», в более поздних источниках станица Я. Рязанцева не упоминается), монастырские власти подали челобитную, в связи с которой 17 ноября 1613 г. последовал указ: «Будет осифовские казаки в осифовскую осаду писалися из монастырских служебников и из крестьян, и жалованья будет им с волоцкими казаки, вместе не дано (курсив мой. — А. С.), и их на нашу службу с волоцкими казаки вместе высылать не ведено, а велено им быть в Осифове монастыре в служебниках и во крестьянах по-прежнему». Весной 1614 г. сменивший С. Чемесова на воеводстве в Волоке Т. Тарбеев вновь попытался направить «осифовских казаков» под Смоленск, в связи с чем игумен Арсений подал еще одну челобитную, и 16 апреля правительство подтвердило прежнее распоряжение[161].

Не позднее апреля 1613 г. был создан особый Казачий приказ, или Казачий разряд, во главе которого встали незнатный дворянин И. А. Колтовский и дьяк Матвей Сомов, служивший в 1607 г. у «царевича Петра», а позднее — у Лжедмитрия II[162] и считавшийся, вероятно, поэтому «специалистом» по казачеству. Казачий приказ ведал личным составом «вольных» казаков, их обеспечением, в том числе распределением приставств, верстанием казаков поместными и денежными окладами. Параллельно с Казачьим приказом некоторые из этих функций исполнял Челобитный приказ, основной обязанностью которого было рассмотрение челобитных, поданных лично царю. Разборный список казаков 1615 г. в том же году находился в Челобитном приказе, причем дьяк приказа А. Истомин участвовал в проведении «разбора». Верстальные списки казаков 1619 г. также хранились и в Казачьем и в Челобитном приказах. Обеспечением казаков, в том числе земельным, ведал Челобитный приказ и в последующие годы.

К сожалению, из богатых архивов Казачьего и Челобитного приказов, которые должны были бы явиться одним из основных источников по теме нашего исследования, время пощадило лишь несколько столбцов. Частично эту утрату компенсируют материалы других архивных фондов, и прежде всего Разрядного, Поместного и Печатного приказов. Именно благодаря им можно составить представление о способах вознаграждения казачества за службу в первые годы царствования Михаила Федоровича.

Сбором продовольствия для казаков занимался после воцарения Михаила Федоровича специально созданный для этой цели Приказ сбора казачьих «кормов» во главе с дворянином И. М. Пушкиным и дьяком И. Шевыревым. По данным С. К. Богоявленского, приказ действовал лишь в 1614 г., но, по-видимому, его создание относится к более раннему времени: еще 27 ноября 1013 г. по указу за приписью И. Шевирева сытник Л. Симичев собирал «казацкий корми для станицы Т. Соколова в вотчина переяславского Федоровского монастыря[163].

Начиная с 1614 г. годовое жалованье неверстанных атаманов составляло 7 руб., есаулов — 6 и казаков — 5 руб. Помимо этого казакам выплачивалось ежемесячное или ежедневное «кормовое» содержание. В 1614 г. под Новгородом атаманы получали на месяц по 20 алтын, рядовые казаки — по полтине[164]. В том же году в Белозерске казакам отпускалось «на харче две деньги в день на человека[165] — ровно столько, сколько выдавалось в эти годы на содержание узников, находившихся в тюрьмах.

К 1613 г. относятся первые мероприятия правительства Михаила Романова по переводу части «вольных» казаков на положение служилых людей «по прибору», имеющих постоянное место жительства. В частности, и Путивле, освобожденном от поляков летом 1613 г., был создан гарнизон из нескольких станиц донских казаков (помимо них в городе продолжали служить старые, «жилые» казаки). В 1628 г. путивльские воеводы князь С. В. Прозоровский и С. В. Толбузин произвели смотр неверстанных донских казаков. В соответствии с наказом они должны были «пересмотрети всех налицо и роспросити старых донских атаманов и казаков, как они присланы на государеву службу в Путивль во 121-м (1612/13. — А. С.) году и с 121-го году по нынешней, по 136-й (1627/28. — А. С.) год, кто имянем из них, старых, выбыл, побиты ль или померли и в которых годех, и в тех выбылых казаков место кто имянем и в котором году, и по какому указу, и при котором воеводе, и из каких людей кто в службу будит». Очевидно, схожими критериями руководствовалось правительство и при некоторых «разборах» начала XVII в.

Из путивльских «сказок» 1628 г. выясняется, что донские казаки служили в подмосковных ополчениях, а в 1613 г. были направлены в Иутивль в составе станиц известных атаманов Андрея Гринева, Кручины Внукова и Петра Терского; все они по разным причинам вскоре оставили свои станицы, на место старых атаманов были выбраны новые. В 1619 г. в Путивле служило 160 донских (продолжавших именоваться «вольными») казаков. К 1628 г. лишь сравнительно немногие из них были поверстаны поместными и денежными окладами и получили поместья в Путивльском у., а большинство (135 человек) продолжали служить на месячное (рядовые казаки получали 10 алтын, есаулы — 12, атаманы — 13 алтын) и годовое денежное жалованье. Еще в 1615 г. путивльские казаки были освобождены от уплаты пошлин с судебных исков до 12 руб. включительно[166].

О численности донских казаков, начавших служить в Новгороде Северском тоже, вероятно, с 1613 г., некоторое представление даст расходная книга Разрядного приказа: под 20 декабря 1616 г. в ней отмечена посылка жалованья 4 атаманам, 5 есаулам и 114 казакам, которые остались в Новгороде Северском, «а к ворам, которые пошли в Комарицкую волость, не пристали»[167]. Если судить по числу атаманов, первоначально в городе было около 400 казаков.

Как упоминалось, в «вольных» станицах было много молодых казаков, занимавших подчиненное положение. Некоторые из них продолжали служить у «старых» казаков и после перехода последних на положение служилых людей «по прибору». В частности, когда в 1620 г. в Рыльске умер переведенный туда из Новгорода Северского после Деулинского перемирия казак Е. Леонтьев, в служебный список был «написан товарыщ ево Дружина Логгинов… в том же во 128-м (1620. — А. С.) году». Известно также, что и после испомещения в Елецком у. в 1619 г. не расстался со своим старым «товарищем» казак Третьяк Юдин[168].

Едва ли не первое групповое испомещение неверстанных казаков после освобождения Москвы имело место в Оскольском у. В челобитной, поданной в 1630 г., 30 оскольских казаков писали, что они «стояли под Москвою», а затем подали челобитную о пожаловании им «дикого поля» (Голубиной Поляны) в Оскольском у. Их просьба была удовлетворена, и Г. Н. Давыдову, назначенному воеводой в Оскол в 1613/14 г., было указано отделить казакам по 30 четвертей земли на человека. В действительности же, как показывает дозорная книга 1614–1615 гг., такой участок получил только атаман, а рядовым казакам досталось всего по 10 четвертей (по 6 четвертей в сельце Голубином и по 4 четверти в самом Осколе). С таких наделов, близких к крестьянским, казаки служили, по их словам, наравне с оскольскими дворянами, причем в их обязанности входила и обработка десятинной, т. е. государевой, пашни.

Очень высокие поместные оклады некоторых казаков, полученные ими в подмосковных ополчениях, не всегда безоговорочно признавались правительством Михаила Романова. Так, атаману С. Ланскому «при боярех» был установлен оклад 800 четвертей. Его величину можно оценить, приняв во внимание, что оклад дворян, не считая членов Боярской думы, не мог превышать 1000 четвертей. Не удивительно, что подтверждение столь высокого оклада столкнулось с какими-то трудностями, и атаман вынужден был просить «учинить ему поместный оклад, чего он достоин». В связи с этой челобитной «121-го (1613 г. — А. С.), мая в 10-й день, бояря приговорили Сергею Ланскому оклад учинить шестьсот чети». Впрочем, позднее Афанасий и Давыд Ланские оспаривали подлинность челобитной своего брата[169].

Испомещения верстанных казаков в первые годы царствования Михаила Романова производились главным образом в Вологодском и Белозерской уездах на бывших черносошных и дворцовых землях. Об одном из них, имевшем место в июле 1613 г. в вологодских волостях Никольское Заболотье, Ильинское и Фроловское, весьма полное представление дает справка Поместного приказа, опубликованная В. Н. Сторожевым[170]. Дворянин Я. И. Бирдюкин-Зайцев отделил тогда земли в Вологодском у. 33 атаманам, есаулам и рядовым казакам, из них лишь у одного было поместье в Галицком у. в 300 четвертей, другие ни поместий, ни вотчин не имели.

Возглавляет список вологодских поместных казаков Филат Межаков, известный атаман Первого ополчения (его оклад в 1619 г. составлял 800 четвертей), получивший самое крупное поместье — 230 четвертей. Возможно, Ф. Межаков находился в родстве с атаманом Михаилом Межаковым, отвозившим в 1603 г. вместе с А. Карелой грамоту от Донского войска к Лжедмитрию I. В XVIII–XIX вв. потомки Ф. Межакова стали крупными вологодскими помещиками. Они владели более чем 3000 крепостных, завели в своих обширных поместьях (23 000 кв. десятин земли) винокуренные, черепичный и конский заводы, породнились с князьями Засекиными и, наконец, по примеру высшей аристократии устроили в имении крепостной театр, оранжерею и ананасную теплицу[171].

Семи человекам были определены в Вологодском у. поместья по 100 четвертей земли. Среди них мы также находим атаманов. Герасим Попов и Кручина Внуков носили эти чины уже в 1611 г., причем первый из них прибыл под Москву с миссией от «Псковского вора». Василий Тонков (Шайдуров) упоминается как атаман в 1614 г., Михаил Юдин — в 1615 г. Федор Патрикеев был войсковым есаулом и входил в делегацию, посланную Земским собором в Ярославль в апреле 1613 г. Он принадлежал к «старым» казакам и в мае 1613 г. писал в челобитной, что служил «на Поле, и на Русии, и под Москвою третий год без съезду». 31 марта 1613 г. Ф. Патрикеев получил «вновь» из Галицкой четверти 10 руб., в том же году его денежный оклад был увеличен еще на 5 руб. В начале 1620-х годов поместный оклад Тонкова составлял 500 четвертей, Патрикеева — 450 четвертей. О положении Иова Беляева и Федора Суровцева (возможно, родственника атамана Семена Суровцева) сведений не сохранилось.

Поместья по 80 четвертей получили трое. Степан Кузьмин в чине войскового есаула входил в соборную делегацию, посланную в 1613 г. в Ярославль. Есаулу Степану Беляеву в 1616 г. за службу в ополчениях был назначен «вновь» оклад 10 руб. из Галицкой четверти. Нет известий о положении Осина Кокорева. Все остальные казаки получили поместья по 50 четвертей. Из них двое, Третьяк и Киприан Утины, двоюродные братья атамана Михаила Юдина, упоминаются как есаулы в 1615–1617 гг. Многие другие были к моменту испомещения рядовыми казаками. В частности, Владимир Беляев, Иван Головкин и Янчур Яковлев служили казаками разных станиц еще в 1616 г.[172]

Поскольку реальные «дачи» определялись, очевидно, не чином, можно предположить, что деление казаков на «статьи» производилось в 1613 г. исходя из каких-то других критериев, скорее всего из размеров их поместных окладов. В среднем казаки получили в Вологодском у. по 70 четвертей земли на человека (т. е. по 17 четвертей на каждые 100 четвертей оклада).

В 1625 г. жилец Л. Булатников и еще несколько вологодских помещиков подали челобитную, в которой утверждали, ссылаясь на писцовые книги XVI в., что казакам в волости Никольское Заболотье было отделено земли больше, чем полагалось по указу. Поместные казаки в январе 1626 г. оказали новому писцу вооруженное сопротивление, за что осенью того же года были биты и посажены на неделю в тюрьму. По словам казаков, у них было отписано «все жило» и на 100 четвертей земли им досталось всего по 3–4 бобыля. Писцовая книга 1627–1628 гг. рисует, однако, несколько иную картину: на каждые 100 четвертей земли у казаков приходилось около 4 дворов и около 6 крестьян и бобылей, причем бобылей в писцовой книге показано больше, чем крестьян[173].

К сожалению, в писцовых книгах Вологодского и Белозерского уездов не указано происхождение помещиков, поэтому трудно определить точно, сколько казаков было испомещено там начиная с конца 1612 г. Известно, однако, что к лету 1614 г. поместьями в Судской волости Белозерского у. владели более 20 поместных атаманов. В августе 1617 г. 42 вологодских и 24 белозерских поместных атамана и казака были назначены на службу в Ярославль. Тогда же двое белозерских атаманов находились в Дорогобуже, 55 вологодских и белозерских атаманов и казаков защищали Москву осенью 1618 г., а в 1621 г. на службу было направлено 89 казаков, вологодских и белозерских помещиков. Таким образом, всего в Вологодском и Белозерской уездах получили поместья, вероятно, не более (или немногим более) 100 казаков. Помимо перечисленных выше среди них было еще несколько известных атаманов. В частности, Гаврила Рязанцев возглавлял станицу в Первом ополчении и в марте 1612 г. дал в качестве вклада колокол в Троице-Сергиев монастырь[174].

В центральных уездах поместья получили лишь немногие казаки. В Песьем стане Ростовского у., в бывшей вотчине боярина И. В. Пенкова селе Новоселки, с середины XVI в. находившейся в дворцовых землях, А. Матский 23 июля 1613 г. отделил поместья пяти казакам. 14 августа 1613 г. по челобитью местных дворян часть земель у казаков отписали, но тем не менее они сохранили довольно крупные поместья: А. С. Свистягин (в феврале 1613 г. иноземец, казак, получил 8 руб. «вновь» из Галицкой четверти) — 146 четвертей, Г. И. Жекакин — 139, есаул В. И. Жекакин — 96, С. И. Тавлеев — 126 и есаул М. П. Кушников — 87 четвертей. Возможно, все они, как и Свистягин, были иноземцами[175]. На одного казака в Ростовском у. пришлось даже больше земель, чем в Вологодском, — приблизительно по 119 четвертей. Что касается крестьян, то в этом отношении ростовские казаки не имели преимуществ перед своими товарищами, испомещенными в Вологде: в 1629–1631 гг. каждому из них принадлежало в среднем по 4 крестьянских двора.

В Суздальском у. в 1613/14 г. получил поместье в 178 четвертей атаман Первого ополчения Дружина Романов по прозвищу Вострая Баба, в августе 1612 г. пришедший на помощь Второму ополчению в битве с гетманом Ходкевичем под Москвой. В 1620–1621 гг. в его поместье значилось 17 крестьянских и бобыльских дворов. Столь населенные земли привлекли внимание стольника И. В. Измайлова, который попытался захватить их, утверждая, что Д. Романов владеет поместьем «без… государевой грамоты». Атаману, однако, удалось доказать свои владельческие права. По-видимому, одновременно с Д. Романовым суздальское поместье в 115 четвертей было пожаловано другому участнику битвы с гетманом Ходкевичем — атаману Афанасию Коломне. Впервые он упоминается его владельцем в начале 1617 г.; оклад А. Коломны составлял в это время 650 четвертей. По словам атамана, поместье к 1617 г. запустело и в нем осталось всего трое крестьян, «и те хотят брести розно». В действительности А. Коломна далеко не бедствовал: до 1622 г. ему заложили свои вотчины несколько каширских казаков[176].

Наконец, сохранилось несколько упоминаний о пожаловании верстанным казакам в 1613 г. поместий на Юге. В Ряжском у., где еще в XVI в. образовалась крупная корпорация поместных казаков, получил поместье в 73 четверти атаман Первого ополчения Василий Герасимов. В Тульском у. поместье убитого татарами сына боярского С. Бронникова (50 четвертей) было передано казаку Проне Ивакину (в 1618 г. его возвратили детям С. Бронникова). В Орловском у. получил земли казак станицы А. Коломны Воин Мартинов (вступить во владение поместьем ему, однако, мешал местный дворянин С. Давыдов), а в Брянском у. поместье в 90 четвертей — служивший «службу казачью» бывший сын боярский Иван Григорьев[177].

В целом поместья, которыми наделялись верстанные казаки в 1613–1614 гг., мало чем отличались от мелких и средних поместных дворянских владений: они жаловались казакам на тех же правах, были сравнительно велики по размеру — от 50 до 230 четвертей, обеспечены крестьянскими руками и находились в основном в тех же районах, где происходили в это время массовые раздачи поместий и вотчин дворянам, — в Белозерском и Вологодском уездах. Но если испомещение казаков в 1613–1614 гг. было хотя и редким по отношению ко всей массе казачества, по все же рядовым явлением, то пожалование казакам вотчин в эти годы почти не практиковалось. Нам известен лишь один подобный случай — 5 декабря 1613 г. атаман Никон Кузьмин по прозвищу Иван Зазерин за осадное сидение при Василии Шуйском получил в вотчинное владение деревню Сушиловку в Воронежском у. (100 четвертей земли с 7 крестьянскими дворами) и рыбные ловли на реке Воронеж и озере Таракановой[178]. Большинство же «вольных» казаков — участников народных ополчений не могли мечтать в 1613–1614 гг. о поместьях и вотчинах. За скудное содержание они продолжали сражаться с врагами царя Михаила. И хотя бывших холопов и крепостных крестьян не вернули прежним владельцам, окончательное решение их судьбы откладывалось на неопределенное время.

Многие атаманы, есаулы да и рядовые казаки сразу после получения поместий или спустя какое-то время переставали служить во главе или в составе казачьих станиц. В 1618 г. в составе особого отряда поместных атаманов служили Т. И. и К. И. Утины, Г. Рязанцев, С. Неустроев и др. В одних случаях атаманы сами просили об изменении характера службы, в других — казаки выбирали себе новых предводителей. Некоторым казакам удалось даже войти в городовые дворянские корпорации. 20 января 1613 г. было указано служить по Владимиру (без поместья) «с детьми боярскими» атаману Первого ополчения Василию Хромому. В 1617 г. служил «с городом» и атаман Филипп Максимов. Были у казаков и другие пути для изменения своего сословного статуса. Например, известный атаман Максим Чекушников, находившийся, по его словам, в Москве в осаде при Василии Шуйском, а затем принимавший участие в походе Ф. И. Шереметева под Астрахань и в земских ополчениях (о переходе его на сторону Минина и Пожарского летом 1612 г. известно и из других источников), поступил в 1614 г. в служки ярославского Спасского монастыря[179]. 

Казаки на Севере 

Испомещение небольшой части казаков не изменило внутренней организации «вольного» казачества и его взаимоотношений с правительством. И при новом царе казаки продолжали борьбу за свои нрава, отвечая на притеснения воевод или выдачу им недостаточного содержания коллективными челобитными, уходом со службы, самовольным сбором «кормов». Ареной одного из крупнейших в XVII в. казацких восстаний стала вскоре после воцарения Михаила Романова обширная территория к северу от Москвы. «Бывшу же войне великой, — сообщает Новый летописец, — на Романове, на Угличе, в Пошехонье и в Бежецком Верху, в Кашине, на Беле-озере и в Новгородцком уезде, и в Каргополе, и на Вологде, и на Ваге, и в ыных городах».

Население русского Севера в это время существенно отличалось по своему составу от населения южных районов России, в которых в основном и действовали казаки из отрядов Лжедмитрия I, Лжедмитрия II и Заруцкого. Если на Юге было много служилых людей «но прибору», мелких дворян и сравнительно мало ремесленников и торговцев, то на Севере служилых казаков не было вообще, а стрельцов по отношению к основной массе населения насчитывалось совсем немного. В XVII в. Вологда, Кострома, Ярославль, Углич — крупные центры ремесла и торговли со значительным посадским населением, и для их жителей возможность беспрепятственной торговли с сельской округой и другими районами страны, которой угрожали казаки, была совершенно необходима. В Заволжье имелось значительно больше, чем на Юге, крупных феодальных владений, в том числе представителей столичной знати и богатейших монастырей. И последнее. В начале XVII в. Север был не в такой степени разорен, как Юг России, и уже поэтому представлял для казаков особый интерес.

Какие-то отряды казаков, в частности Федора Аршина, охранявшего засеки в Белозерском у., находились на Севере еще до освобождения Москвы от поляков. Большой отряд казаков в конце 1612 г., «по Рожестве», привел в Вологду сибирский царевич Араслан Алеевич. В феврале 1013 г. к Вологде же из Романова прибыл с отрядом казаков и татар мурза Баран Кутумов; он собирал продовольствие на 1200 человек[180]. Поводом к отправке на Север столь значительных сил были начавшиеся в 1612 г. опустошительные набеги украинских казаков из польских и шведских войск, с которыми вели неравную борьбу местные крестьянские ополчения, собранные «с дыма по человеку».

В марте 1613 г. около 1000 казаков во главе с воеводами князем С. В. Прозоровским и Л. А. Вельяминовым были посланы в Псков против шведов. По дороге к ним присоединились несколько сот казаков, самовольно ушедших из Торжка 1 марта 1613 г. и некоторое время стоявших на приставстве на границе Новоторжского и Новгородского уездов. Дойти до Пскова казакам помешали шведы, и воеводы получили новый указ — идти к Тихвину, который они и освободили от шведов в июне 1613 г. Из Тихвина и Вологды казаки расходились по окрестностям в поисках продовольствия. В июле 1613 г. белозерские крестьяне жаловались, что у них в уезде «беспрестанно» находятся казаки, от которых они прячутся в лесах. Тогда же казаки «полков» Трубецкого и Пожарского, т. е. Первого и Второго ополчений, отняли у местных крестьян деньги, собранные для стрельцов и пушкарей. В первой половине августа 1613 г. в Бадожской волости Белозерского у. появились 300 беглых белозерских стрельцов, организованных по казацкому образцу, во главе с атаманами Степаном Артемьевым и Матвеем Сергеевым, с крестьянами они обращались как «настоящие» казаки.

В августе 1613 г. Прозоровский и Вельяминов были осаждены в Тихвине шведскими войсками. Посланный к ним на помощь отряд И. Сунбулова, состоявший в основном из казаков, потерпел поражение и отступил в Рахин острог. Тем не менее шведам не удалось захватить Тихвин. Значительные отряды казаков проникли к этому времени на оккупированную шведами территорию, парализовав там деятельность шведской и новгородской администрации. В сентябре 1613 г. сборщик «государева хлеба» П. Ногин писал Я. Делагарди и новгородскому воеводе И. П. Одоевскому, что всеми старорусскими погостами «владеют» «воровские» казаки[181].

Осенью 1613 г. из Москвы к Новгороду, захваченному шведами в 1611 г., выступило войско Д. Т. Трубецкого, в составе которого было первоначально 1045 казаков. В Торжке, где Трубецкой оставался несколько месяцев, армия пополнилась новыми отрядами[182]. Среди них была и станица одного из героев освобождения Москвы — атамана подмосковного «полка» Трубецкого Макара Козлова. Позднее, в октябре 1614 г., М. Козлова обвиняли в том, что, направляясь на службу под Новгород, его казаки грабили села царицы инокини Марфы и боярина Ф. И. Мстиславского, а с игумена Кирилло-Белозерского монастыря сняли соболью шубу. О нападении на кирилловского игумена более подробно рассказали монахи в 1621 г. Матвей ехал в Москву в сопровождении монастырских слуг «с чудотворцовою иконою». Казаки встретили монастырский обоз на реке Дубне, между Переяславлем и Троице-Сергиевым монастырем; монастырские слуги пытались оказать сопротивление и были «переранены». Добыча оказалась исключительно богатой: помимо шубы казакам досталось 46 коней, «суды», «всякой запас» и 211 руб. и 26 алтын деньгами[183].

Попытки Трубецкого собрать «корма» для казаков сталкивались с большими трудностями. Присланные им в Городецк сборщики Г. Резубов и М. Епишев «по боярскому приговору» взяли там для своих нужд две подводы Спасского Нового монастыря, но были буквально осаждены в своем дворе монастырскими слугами п крестьянами, а также крестьянами из «многих боярщин». Между дворянской частью войска и казаками происходили острые столкновения: «Бяше же у них в рати нестроение великое и грабеж от казаков и ото всяких людей». В Тверском у. на протяжении всего 1613/14 г. «казаки беспрестанно… ходили войною и дворян и детей боярских, и их людей, и крестьян до смерти побивали, жгли и мучили». В 1615 г. посадские люди Твери писали в челобитной, что они «от литвы, и от немец, и от русских воров от казаков… розорены до основанья». Когда сборщики попытались в том же году собрать в Тверском у. оброчные деньги, они никого там не нашли — крестьяне «розбрелися розно от казачья разоренья». Одной из жертв казаков стал князь Б. В. Касаткин-Ростовский, тверское поместье которого разграбили казаки и холопы из войска Трубецкого по «подговору» посадских людей Твери. Сын боярский Г. Ржевский был взят в казачий отряд «неволею» во время поездки из Торжка в Тверь[184].

Помочь Трубецкому освободить Новгород должен был А. Ф. Палицын, дальний родственник троицкого келаря Авраамия Палицына, направленный в сентябре 1613 г. под Старую Русу с отрядом новгородских дворян и четырьмя казачьими станицами атаманов Ивана Балаша, Бессона Гаврилова, Андрея Звенигородца и Мурзы Елисеева. Сам Андрей Федорович служил в свое время в лагере Лжедмитрия II, а затем воеводой в подмосковных ополчениях и был, по-видимому, старым предводителем казаков. Из его атаманов наиболее известен И. Балаш (не он ли в начале 1630-х годов возглавлял крупное казацкое восстание?). В конце апреля или в начале мая 1612 г. Балаш во главе отряда украинских и русских казаков пытался захватить Тверь, перешедшую на сторону Второго ополчения, бился с тверским воеводой И. П. Турским и наконец угнал пасшиеся недалеко от города стада лошадей местных дворян. В следующем году атаман «разорил» ржевское поместье И. Благого. В начале 1614 г. с Палицыным, по сведениям новгородца Н. Калитина, было 2500 человек.

Шведы, которые хорошо знали обстановку в России, пугали новгородцев казацкими грабежами в случае перехода города под власть царя Михаила. «…Да и ведомо же Новгородцкого государства людем о нынешнем московском владетельстве… что казаки в московских столпех сильнейшие и того ради большую власть имеют, по своей воле и по своему мнению чинят», — писал новгородцам в январе 1614 г. шведский главнокомандующий Э. Горн, призывая их к присяге королю Густаву Адольфу[185].

Осенью 1613 г. действия казаков начинают все больше тревожить московское правительство. В сентябре в Устюжну и другие города были разосланы грамоты, в которых говорилось, что «казаки и ратные всякие люди, отставая из полков, в уездах, отъезжая, воруют, крестьян побивают и домы их розоряют». Городовым воеводам указывалось, «посылки посылая, тех воров имать и, приводя в городы, чинити им наказанье».

Источники позволяют проследить действия некоторых мятежных отрядов в конце 1613 — начале 1614 г. Аверя Семенов, бесчинствовавший, по словам Трубецкого, в нескольких уездах вместе с атаманами Иваном Яковлевым и Васковским, пришел со своим отрядом в Рахин острог к воеводе И. Сунбулову, а затем тайно пробрался в Торжок. 17 февраля он увел из войска Трубецкого 200 казаков и вскоре появился в Угличском у. Если А. Семенов ушел со службы, то станица Ивана Нагибина была только еще послана из Москвы под Новгород «за неделю до Масленицы». Путь к Торжку через Углич не самый короткий, но он, вероятно, был меньше разорен, чем места, по которым прошла армия Трубецкого. В Прилуцкой волости отряды А. Семенова и И. Нагибина встретились и договорились пробиваться к Заруцкому в Астрахань. В марте 1614 г. в Угличском и Кашинском уездах происходили столкновения местных дворян с отрядами казаков. Несколько казаков, среди них бывший клинский сын боярский В. Кривцовский, попали в плен. Вскоре атаманы А. Семенов, И. Нагибин, Беляй и Щур появились в Череповской волости Пошехонского у., где решили «весновать» в селе Федосьино, неподалеку от Воскресенского монастыря. К 400 казакам, которых привели с собой атаманы, в Череповце присоединились еще 200 или 300 человек, пришедших «неведомо откуда». Все эти казаки собирались «воевать» Вологодский у., а затем по Шексне и Волге идти к Заруцкому. В начале 1614 г. казаки напали на дворянский отряд Г. Турова, отправленный из Пскова в Порхов с 11 пленными шведами, «и тех дворян и детей боярских и немецких людей вольные казаки на дороге побили»[186].

Еще в сентябре 1613 г. значительные отряды украинских казаков, находившихся под Тихвином на шведской службе, рассорившись со шведским полководцем Делагарди из-за жалованья, во главе с полковниками Барышиольцем и Сидором Острожским направились в Белозерский у. В январе 1614 г. в Белозерск «с царским жалованным словом к черкасам» выехали войсковые есаулы Герасим Обухов и Важен Борисов в сопровождении 30 рядовых казаков. Можно предположить, что целью этой делегации было привлечение «черкас» на царскую службу, что соответствовало желанию и самих украинских казаков: известно, что в феврале 1614 г. С. Острожский со своим полком стоял на Олонце, ожидая царской грамоты и намереваясь «служить государю». Однако к тому времени, когда Обухов и Борисов прибыли в Селозерск, правительственные войска уже вели с «черкасами» успешные бои. 4 февраля 1614 г. на Олонце казаки разгромили отряд запорожцев. После этого «тихвинские сидельцы» получили указ идти на соединение с войском Трубецкого, однако у них «учинилась… рознь»: Никита Маматов и Александр Трусов ушли со своими станицами за Онегу. Голова Угрим Лупандин, приехавший во второй половине февраля на реку Пашу, где должны были стоять казаки, никого там не застал: «Атаманы и казаки пошли… врознь в Заонежские погосты». В дозорной книге Олонецкого погоста 1616–1617 гг. отмечено, что «немецкие и литовские люди и казаки многих крестьян з женами и з детьми побили, и дворы их сожгли, и животы поймали без остатку, а которые крестьяне после войны остались, и те обнищали»[187].

О причинах, заставивших освободителей и защитников Тихвина уйти со службы, дает представление присланная в Белозерск 17 марта 1614 г. отписка казаков, сопровождавших в Москву пленных, захваченных под Тихвином. На обратном пути им стало известно, что в казачьих «полках» под Тихвином нет «людцково запасу и консково корму». Тогда казаки остановились в белозерском селе Федорове: «…чтоб нам своим запасом и конским кормом поиспастися и чтоб нам, прошедчи в полки, самим не померети голодною смертью и лошадей не поморити». Собрав «запасы», казаки обещали белозерскому воеводе направиться на службу.

Свои действия тихвинские казаки рассматривали как законное кормление, положенное им за службу, и пытались поначалу поддерживать дружественные отношения с царской администрацией. Так, 24 марта в Белозерск от имени шести казачьих атаманов (Никиты Маматова, Александра Трусова, Третьяка Ивановича Астрахапца, Федора Ослоновского, Герасима Обухова и Леонтия Алексеева) и присоединившихся к ним татар, образовавших единое войско, прибыл с грамотой гонец. Обращаясь к белозерскому воеводе П. И. Чихачеву, дьяку Ш. Копнину, посадским старостам и целовальникам и ко «всем посадцким людей», казаки просили разрешить им беспрепятственно торговать с белозерцами. Чихачев и Копнин отказали атаманам и потребовали их возвращения на службу. Впрочем, некоторые белозерцы и без разрешения воеводы торговали с казаками. По-видимому, несколькими днями раньше в Судской волости Белозерского у. появились 300 «шарповщиков» во главе с Денисом Исаевым и Михаилом Григорьевым. Описывая действия этого отряда, местные землевладельцы отмечали, что, заняв какую-либо волость, казаки находятся в ней «недели по две и больше, а крестьян жгут и мучают». Между тем казаки направили грамоту «от всево великово войска в Судскую волость священником, и старостам, и целовальником, и всем крестьяном», сообщая населению о своем приходе из Москвы по дороге на службу под Ладогу[188].

В конце марта 1614 г. казакам в Белозерский у. были посланы царские грамоты: «И вы б… прежней своей службы и крови не теряли, шли к боярину нашему и воеводе ко князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому с товарыщи». Но даже через месяц отряды тихвинских казаков, как видно из отписки Трубецкого, все еще не прибыли на службу. Помимо атаманов, пославших грамоту в Белозерск, из-под Тихвина в Заонежские погосты и Белозерье направились со своими станицами Щербак Иванов, Мурза Семенов и Иван Саврасов. 28 февраля они возвратились в Тихвин и после непродолжительного ареста были посланы на Волхов. Казаки, ушедшие с реки Паши, не последовали их примеру. В конце мая в Белозерский у. «из кемских сел» вновь пришел отряд атамана Маматова. «От тех казаков, — сообщал 13 июня белозерский воевода, — сидим ныне в остроге с лошадьми и со всякою животиною с великим обереганьем»[189].

Перед лицом нарастающих казацких волнений правительство принимает чрезвычайные меры, чтобы изыскать средства для выплаты жалованья войску. В начале апреля 1614 г. Земский собор постановил собрать с населения «ратным людям на жалованье» невиданный по тяжести налог — «пятинные деньги» (по мнению одних исследователей, налог взимался в размере ⅕ с чистого годового дохода, других — с наличного движимого имущества). Однако их большая часть поступила в казну лишь в следующем году[190].

В первой половине 1614 г. казацкое движение распалось на десятки походов слабо связанных между собой казачьих отрядов. Некоторые такие отряды состояли всего из одной станицы, другие, как, например, Н. Маматова, из многих сотен казаков, возглавлявшихся несколькими атаманами. Если в ополчениях казаки подчинялись «боярам и воеводам», то в 1014 г. они длительное время действовали совершенно самостоятельно. При объединении нескольких станиц один из станичных атаманов становился главой всего отряда и всегда назывался впереди других атаманов. Таким образом, налицо важный этап в формировании «вольного» казачьего войска.

Наиболее радикальная часть казаков, решившая порвать с царем Михаилом, на протяжении всей весны 1614 г. сосредоточивалась в Пошехонском у., готовясь к походу на Астрахань. По свидетельству Исаака Массы, который находился в это время в Архангельске, Заруцкий «в страхе послал просить всех казаков, стоявших в эту зиму под Новгородом и Смоленском. Находившиеся под Новгородом, по-видимому, согласились соединиться с ним и обещали весною идти к нему навстречу, даже если бы для исполнения своего намерения им пришлось употребить силу, они обещали идти по Волге или сухим путем». Из других источников известно, что Заруцкий из Астрахани рассылал грамоты на Волгу, Дон, Яик и Терек. Тем не менее до сторонников «царевича Ивана» на Севере его гонцы не добрались. «…От Зарутцкова-де… с ними… ссылки не бывало, хотят итти к нему своим произволом», — показал один из пленных[191].

В конце марта 1614 г. казаки находились в «Столыпинской волости, и в Езовых волостях, и в Красном селе, и на Мологе, и в Любце, и в Череповце». Только в соло Белом 400 русских и украинских казаков готовились в это время «идти к Ивашку Заруцкому». Из-за такого скопления мятежных казаков сборщики Г. Несвитаев и В. Шупунов не смогли провести в Тихвин пошехонских детей боярских. Не имела успеха и грамота, посланная от имени Михаила Федоровича: казаки «разодрали» ее в круге, а приехавшего к ним царского посланца зарубили саблями. С казаков, задумавших вернуться на правительственную службу, были взяты поручные записи, что им «идти к Заруцкому». Мятежные атаманы собирались и впредь «дворян и детей боярских побивать». В апреле в Пошехонском у. было уже полторы тысячи сторонников Заруцкого, они построили суда и в середине месяца двинулись вниз по Шексне:

Такую песню записал в России в 1619–1620 гг. англичанин Р. Джемс. Однако на этот раз поход «молодцев» вряд ли был удачен, поскольку правительство приняло срочные меры, чтобы не допустить «верховских» казаков к Заруцкому: немного выше Казани, на Ирехове-острове, в устье реки Казанки, и на другом берегу Волги — в селе Услон было сосредоточено более тысячи служилых иноземцев и стрельцов, которые должны были «с великим береженьем» следить за всеми, кто продвигается берегом или спускается на судах вниз по Волге[192].

Весной — летом 1614 г. казацкое движение охватило огромную территорию. В поисках продовольствия казаки передвигались по Белозерскому, Пошехонскому, Вологодскому, Каргопольскому Костромскому, Ярославскому, Романовскому, Угличскому и Кашинскому уездам — проследить их маршруты детально едва ли возможно. До 30 марта 4000 казаков и 500 татар появились в Каргопольском у. Они ограбили купцов, направлявшихся в Каргополь, и «заложили» дороги на Вологду и Белозерск. В Каргополе спешно принимались меры предосторожности: в апреле 1614 г. в дополнение к 150 находившимся там стрельцам решили набрать еще 50 человек помимо 30 «вольных» людей, нанятых на службу «миром»[193].

23 апреля 1614 г. угличский воевода И. Головин разбил отряд украинских казаков на Мологе. Пленные показали, что они шли из Заонежских погостов вместе с русскими казаками (интересно, что весной 1614 г. и позднее русские казаки часто объединялись с «черкасами», с которыми они незадолго до этого сражались в составе правительственных войск). В Вологодском у. отряд разделился: украинские казаки пошли на Мологу, русские направились в Пошехонье, «а говорили-де… меж себя, что им итти к Заруцкому». 1 мая в Вологодский у., «проломив» засеки, вошел другой отряд казаков и «черкас», пришедших «из-за Шексны-реки, из-за Череповца». Казаки разграбили Павлов, Корнильев и Никольский (на Комельском озере) монастыри и «наборзе Любим-городок разорили». «Мая до 12-го числа на Вологде было осадное время» — одни местные жители укрылись в городе, другие скрывались от казаков в лесах. Часть казаков во главе с атаманом костромитином Прохором Кориным перешла в мае из Вологодского у. в Ярославский и Романовский, а затем направилась в Пошехонье, что, впрочем, не изменило «остановки на Вологодчине. 12 июня казаки увели 13 лошадей из архиепископской вотчины в Лежском волоке, а князь Ф. Дябринский с 26 мая по 24 июня не мог выехать из Вологды в Москву, так как «в Вологодском уезде и по Московской дороге воры были» В плен к ним попал сын боярский Третьяк Жданов, а вологодские крестьяне вновь «бегали» от казаков по лесам.

В вологодском сметном списке недобор денег за 161З/14 г. объясняется тем, «что во 122-м (1613/14. — А. С.) году ходили в Вологодском уезде и воевали литовские люди и черкасы, а в иных волостях стояли воровские казаки и крестьян многих побили а иные розошлись врознь от литовского и от казачья разоренья». Из вотчины вологодского архиепископа деревень Подъяблочное и Лямцино, где стояли казаки жители ушли в Поморье и в другие районы, и налогов сборщикам было взять «не на ком». В конце июня крестьяне Лежского волока, пострадавшие от казаков просили вологодского архиепископа о хлебной ссуде[194].

В Белозерском у., по словам воеводы П. Чихачева казаки и татары находились по «Петрово заговейно» т. е по 14 июня. В. Луневский, выехавший 20 мая из Кирилло-Белозерского монастыря в Белозерск вынужден был возвратиться назад, «потому что идут казаки многие люди, тому пятый день сидим в осаде». Ввиду опасности в Кирилло-Белозерский монастырь 29 апреля 1614 г. получил назначение новый стрелецкий голова, который должен был позаботиться о пополнении стрелецкого гарнизона за счет вольных людей умеющих стрелять из пищалей. Отвечать необходимым требованиям могли прежде всего казаки. Но имеются и прямые указания на то, что стрельцы на Севере комплектовались и значительной части из казаков. В июне 1616 г. русские послы сообщали в Москву, что не могут положиться на вологодских стрельцов, так как «многие прибраны из казаков, которые были в воровстве, а иные бродящие розных городов — все худые людишки и воры зернщики». Не были наследственными служилыми людьми и белозерские стрельцы, набранные лишь в 1611/12 г. Но с точки зрения правительства царя Михаила, они «никакой службы не служили», поэтому в 1613/14 г. их было указано перевести в Вязьму и в Калугу. Многие стрельцы игнорировали этот указ: записались в пушкари или бежали из Белозерска.

Помимо казаков Н. Маматова в Белозерском у. действовали и другие отряды. Так, 6 мая 1614 г. казаки, пришедшие из Череповца, «посекли» в Озадской волости смоленских дворян, которые должны были получить там поместья, причем белозерские стрельцы присоединились к казакам. Возможно, именно эти казаки переправились через Волгу накануне приезда 11 мая в троицкое село Прилуки сына боярского В. Бахметева. Он доносил, что раньше казаки стояли в Белозерском у. и в Череповце, «а говорили-де они меж себя, что им прямо проиматься к Заруцкому». Участь смоленских дворян разделили в начале мая 1614 г. поместные атаманы, возвращавшиеся из Вологды в свои белозерские поместья, — на них напали казаки во главе с атаманами Иваном Ивановым и Соловым, убив несколько человек, ранив и ограбив других. Из этого эпизода видно, что оставшиеся без вознаграждения казаки видели в казаках-помещиках своих врагов, хотя среди них были и известные в прошлом предводители казачества, например Несвитай Карпович Соколов, возглавлявший в 1611–1612 гг. станицу под Москвой[195].

О пребывании казаков в Костромском у. дают некоторое представление дозорные книги 1615 г. Так, много пустых дворов отмечено в них в поместье стольников С. В. и М. В. Прозоровских в Любимской осаде, «а те крестьяне побиты в прошлом, в 122-м (1613/14 г. — А. С.) от казаков… запустела деревня от казачья разоренья в прошлом, 122-м году — высекли тех крестьян казаки… крестьяне от казачья разоренья побрели в мир безвестно». В костромской вотчине А. И. Полтева к 1615 г. из 50 осталось всего 9 крестьянских и 10 бобыльских дворов; 6 дворов были сожжены казаками в 1613/14 г. и 25 запустели: их владельцы, по данным дозорной книги, «от казаков и от черкас посечены и от казачья разоренья розошлись в мир безвестно». По рассказам русских дворян, захваченных шведами 17 июня 1614 г., казаки выжгли и разграбили Костромской и Романовский уезды и перебили местных жителей. На допросе Ф. Дуров ссылался, в частности, на письма, полученные костромскими дворянами из своих поместий. В Ярославском у. «воры» в 1613/14 г. забрали ввозную грамоту местных помещиков Тишининых[196].

В. А. Фигаровский рассматривал восстание 1614–1615 гг. как крестьянское, связывая его возникновение с процессом закрепощения и массовой поместной раздачей черных и дворцовых земель в северных районах. Действительно, социальная обстановка здесь была очень напряженной. В дозорных книгах Вологодского у. сохранилось немало упоминаний об уходе крестьян «безвестно» «от поместные роздачи» и «от помещикова доходу» в 1613 г. Иногда крестьяне оказывали помещикам вооруженное сопротивление, убивая и изгоняя своих владельцев. Об одном из крестьянских восстаний поведало письмо Николая Мустафеева вологодскому и великопермскому архиепископу Нектарию от 10 марта 1614 г. Автор «грамотки» сообщает, что вологодские крестьяне перебили своих помещиков и только ему и его товарищу Николаю Любомирскому удалось спастись, бросив все имущество. Н. Мустафеев фигурирует в разрядных документах как «иноверец» и «ротмистр». Литовским ротмистром, командовавшим в 1615 г. отрядом из 87 человек, был и Н. Любомирский. Их поместья находились в соседних «станках» Сянжемской волости Вологодского у. Н. Мустафееву, в частности, принадлежало 7 деревень (250 четвертей земли) с 27 крестьянскими дворами. О масштабах восстания судить трудно, но можно предположить, что направлено оно было прежде всего против служилых иноземцев, составлявших большинство среди помещиков в этой части Вологодского у.

Около того же времени дворяне разных городов и царские конюхи, получившие поместья в Ковжезерской волости Белозерского у., подали коллективную челобитную на своих крестьян. Когда они потребовали у них «оброков», крепостные ответили отказом: «И крестьяне, государь, нас, холопей твоих, не слушают ни в чем, и оброков нам никаких платити не хотят, и нас, холопей твоих, лают матерны и всякою неподобною лайю».

Хотя и сохранились известия об уходе к казакам некоторых местных крестьян и холопов, а также об уводе казаками крестьян насильно («двор пуст, а в нем жили Леванидко Матвеева да Гришка Сергиев — Леванидка казаки взяли с собою, а Гришку замучили»), но движение 1614–1615 гг., приведшее к опустошению целых уездов и гибели и разорению тысяч крестьян, нельзя рассматривать как крестьянское. Совершенно произвольной представляется интерпретация В. А. Фигаровским многочисленных показаний вологодских дозорных книг о сожжении казаками крестьянских дворов и крестьян (например: «Деревня Суслово сожжена от казаков… 12 дворов пустых, крестьян в них было 12, и те крестьяне от казаков пожжены и посечены и безвестно сошли… Деревня Рожково, казаки сожгли, пуста, четыре места дворовых пусты: жил Куземка Самойлов на чети выти, казаки сожгли; жил Демка Александров на чети выти, казаки сожгли; жил Ивашка Кудыга на полчети выти; жил Ермолка Козмин на полтрети выти, и они от казачья разоренья сошли безвесно, и пашня их пуста») как сожжении крестьянами своих дворов перед массовым уходом от помещиков в ходе восстания. Характерно, что сами крестьяне проводили позднее параллель между действиями помещиков и казаков. Так, жители Белозерской волости Федосьин Городок в 1615/16 г. писали, что их новые владельцы С. Д. Кузьмин и Ю. И. Бирюлев, вымогая продовольствие, «крестьян бьют и мучат связанных и жены и дети позорят пущи воровских казаков»[197]. Воистину русские крестьяне оказались между молотом и наковальней!

В народном творчестве казацкие погромы той поры запечатлелись в известной песне:

Как боярин Трубецкой потерял свое войско 

В середине 1614 г. правительству в известной мере удалось овладеть положением и пополнить войско Трубецкого некоторыми отрядами казаков, ранее ушедшими со службы, чему в немалой степени способствовали известия о неудачах Заруцкого. «Мятежные казаки, — писал Масса, — видя, что им на Заруцкого надеяться нельзя, пустились снова все под Новгород, грабя дорогою». Это свидетельство подтверждает наказ делегации, посланной к казакам в сентябре 1614 г., в котором излагается история восстания: царь посылал грамоты к ушедшим со службы из-под Тихвина казакам, уговаривать их идти под Новгород отправились на места старец Мисаил (вероятно, келарь Чудова монастыря) и московский дворянин Д. Ю. Пушечников, а после них комнатный стряпчий Ф. М. Толочанов, «и атаманы и казаки были на службе». Позднее, в 1615–1616 гг., многие казаки упоминали в своих челобитных, что после Тихвинской осады они служили с Трубецким под Новгородом. В числе других казаков пришел со своей станицей к Трубецкому Н. Маматов, игравший заметную роль в казацких волнениях предшествующего времени[198].

В начале апреля 1614 г. войско Трубецкого подошло к Новгороду и остановилось в Бронницах, тысяча казаков укрепилась в остроге на другом берегу реки Меты. В Новгородской земле ратные люди действовали как на вражеской территории, и в 1615 г. новгородские власти писали царю Михаилу, что казаки под Новгородом «чинили насильство и беды такие, чего и бесермены не чинят». По словам современника, находившегося в войске Трубецкого, Новгородская дорога была опустошена: «Кормов конских, овса и сена, не было, а по сторонам было пусто же, что многие от немец, и от черкас, и от воров казаков побиты и выграблены, и села и деревни пожжены». Жилец Г. Чирков, рискнувший ехать в Бронницы один, подвергся в пути нападению «воров-шарповщиков», которые отняли у него «всю службу», и вынужден был вернуться в Торжок. Лишь в июне 1614 г. с отрядом новоторжцев он прибыл к Трубецкому[199].

Освободить Новгород Трубецкому не удалось, а подошедшие шведские войска 14 июля захватили Бронницкий острог. Многие ратные люди, в том числе атаманы Чаадай Степанов, Данила Мальцев, Степан Беляев, Семен Балака и др., попали в плен к шведам. Русские гарнизоны оставили Старую Русу и Порхов. Во время отступления к Торжку армия, собранная с таким трудом, начала распадаться. По словам казака И. Степанова, при отходе от Бронниц «ратные люди розбрелись розно». Тогда же ушли от Трубецкого казаки Василий и Михаил Ивановы: «Да мы же… на Бронницах стояли до отходу и после… отходу кормилися». В Торжке развал войска продолжался, несмотря на выплату там части казаков жалованья начиная с 30 июля 1614 г. «И как, государь, грех учинился над твоим государевым боярином над князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким на Бронницах, — писал казак С. Емельянов, — и князь Дмитрей пришол в Торжок, а мы, холопи твои, не изтерпя голоду, разбрелись розно». К казакам присоединились многие холопы, сопровождавшие прежде своих господ, в частности умершего по дороге от Бронниц в Торжок воеводы стольника В. И. Бутурлина и суздальского сына боярского М. Соколова. Из Торжка ушел к казакам московский стрелец Томила Григорьев. Отряд А. Ф. Палицына, отступивший из Рамышевского острога, тоже распался[200].

Лишь часть казаков (в том числе Н. Маматова) воеводы отвели в Москву, где дворянин И. Внуков и дьяк Д. Хвицкий выдали им сукна и годовое жалованье по 5 руб. человеку. В 1643 г. один из этих казаков, М. Бутуй, в прошлом беглый холоп, утверждал, что холопам — защитникам Тихвина в 1614 г. была дана «воля». Однако не нашли дьяки подобных сведений в Разрядном приказе[201].

После событий под Новгородом казацкое восстание вспыхнуло с новой силой. Освободившись от службы, казаки «учали пуще прежнего воровать». На связь нового этапа движения с неудачей Трубецкого указывает документ, составленный в Посольском приказе, вероятно, весной 1615 г. для новгородских послов (далее мы будем называть его посольской запиской 1615 г.), который таким образом характеризует повстанцев: «Казаки, которые были на Бронницах з бояры и воеводы со князем Дмитреем Тимофеевичем Трубецким с товарьщи и от него отстали, и почали было по городом воровать, розбивать и грабить и многие места около Вологды и в Поморье воевать». Наконец, некий купец Б. Карпов заявил Э. Горну в 1616 г.: «Не Лисовский государеву землю воевал, государевы изменники, которые были с боярином со князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким, государю изменили, а боярина покинули». На то, что именно в 1614/15 г. казацкое движение приобрело наибольший размах, указывает и так называемый Сокращенный временник (ряд статей в нем явно вологодского происхождения), поместивший сообщение о нем как раз под этим годом: «Лета 7123-го казаки, вольные люди, в Русской земле многие грады и села пожгли и крестьян жгли и мучили»[202].

Миссия князя Лыкова

1 сентября 1614 г. Земский собор постановил направить в Ярославль для переговоров с казаками соборную делегацию «изо всяких чинов крепких и разумных людей». В нее вошли суздальский архиепископ Герасим, архимандрит Чудова монастыря Авраамий, казначей Троице-Сергиева монастыря Макарий Куровский, боярин князь Б. М. Лыков, дьяк Богдан Ильин, несколько торговых и посадских людей, три атамана, есаул и казак. Делегацию должны были сопровождать более 250 дворян, детей боярских, стрельцов и казаков[203]. «Царь же… слыша те беды, — повествует летопись, — и не хотя их (казаков. — А. С.) злодейския крови пролити, посла в Ярославль боярина своего князь Бориса Михайловича Лыкова, а с ним властей и повеле их своим милосердием уговаривати, чтоб обратилися на истинный путь». Лыков был совсем не тем человеком, к которому казаки могли бы испытывать доверие и под началом которого они хотели бы служить. Видный воевода Василия Шуйского, а затем член семибоярщины, Лыков в 1611–1612 гг. находился в Москве вместе с интервентами и принадлежал к самым последовательным врагам казачества в окружении царя Михаила, с которым был связан близким родством. Его «товарищ» Б. Ильин получил назначение, вероятно, потому, что служил перед этим в Белозерске и Угличе и хорошо знал обстановку в районах восстания.

Посланцы собора были уполномочены обещать казакам жалованье, «корм» и свободу «должным и крепостным людям по приговору». От казаков же требовалось прислать в Москву именные списки по станицам и возвратиться на службу. В случае неудачи переговоров Лыкову указано было возглавить вооруженную борьбу с казаками, собрав дворян Костромы, Ярославля, Галича, Вологды, Суздаля, Владимира, Луха, Гороховца, Переяславля, Ростова, Мурома, Арзамаса, Нижнего Новгорода, Юрьева Польского, а также даточных людей, монастырских слуг и «охочих всяких людей боярских». Время выступления Лыкова уточняется данными приходо-расходной книги Разрядного приказа: денежное жалованье назначенным с ним в поход служилым людям было выдано 12–14 сентября 1614 г. Одновременно с Лыковым, 4 сентября 1614 г., А. Ф. Палицын получил воеводский наказ идти в Торжок. Там он должен был возглавить тысячу казаков, отступивших из-под Новгорода, с ними занять Старую Русу и вновь идти под Новгород. Палицыну надлежало также призвать «Балаша с товарыщи» (казаков, бежавших из Бронниц и Рамышевского острога) возвратиться «на государеву службу к нему в полки». Продовольствие для казаков следовало собрать с Новгородского у. «как мочно сытым быть».

Из наказа Лыкову не ясно, каким именно «должным и крепостным людям», ушедшим в казаки, была обещана «воля», а между тем вопрос о сохранении статуса служилых людей за всеми казаками должен был иметь большое значение при переговорах представителей Земского собора с казаками. Понять, что скрывается за формулой наказа, помогает дело о холопе дворян Колединских Ф. Тимофееве, задержанном в Рязани 28 июля 1615 г. В расспросе Ф. Тимофеев сказал, что он «старинный человек» Колединских и вернулся к ним после «разбора» казаков под Москвой. На запрос Разрядного приказа Челобитный приказ прислал справку: «Нынешнего 123-го (1614/15. — А. С.) году, как розбирали казаков окольничей Ортемей Васильевич Измайлов да дьяк Офонасей Истомин, и в разборном списку написано: «Онохиной станицы Маркова, Оношкина десятку Савельева казак Федка Тимофеев. Сказался Васильев человек Колединсково. А в казаках тому лет с 6, под Москвою не был, сидел в Старице с Ываном Зеваловым и на Бронницах был. А жалованья в Торшку не взял, лежал болен. И по боярскому приговору таких ведено имать в стрельцы»». Ф. Колединский заявил, что холоп убежал от него в июне 1613 г., и свои права на Ф. Тимофеева обосновывал тем, что «в нынешнем во 123-м году по челобитью дворян и детей боярских велел государь боярских холопей отдавать им, и тот человек его, Федка, сопасился (добровольно возвратился. — А. С.) да пришол к нему, к Федору, на двор и жил у него недель с осмнатцать, да послал его на Резань в братне поместье Юрьево».

Независимо от того, когда в действительности бежал Ф. Тимофеев, время побега и им, и его господином указывалось с определенным смыслом: очевидно, побег шесть лет назад ничем бывшему холопу не грозил, в то время как холопа, бежавшего к казакам летом 1613 г., следовало возвратить владельцу. Более того, как видно из показаний Колединского, как раз в 1615 г. был принят указ о возвращении холопов прежним владельцам, явно распространявшийся на казачество.

Имеется еще одно свидетельство того, что вновь вступившие в станицы казаки не чувствовали себя тогда в безопасности от посягательств бывших господ: К. Емельянов, бежавший в 1613/14 г. от князя И. И. Козловского и записавшийся в казаки, летом 1615 г. «у смотра имя свое переменил, назвался Максимом Ивановым… для того, чтоб его князь в холопстве не взял». Наконец, сохранился неполный текст указа, принятого по боярскому приговору, «как седел в Казачье приказе Иван Колтовской». И. Л. Колтовский последний раз упоминается в Казачьем приказе в апреле 1014 г., а в июле 1615 г. приказ возглавлял уже И. М. Пушкин. Очевидно, до этого времени указ и был принят. По нему казаки при желании могли вернуться в свои старые «чины», причем холопы, служившие в подмосковных ополчениях до «государева обиранья», имели возможность вернуться к старым господам. Условием перехода из казаков в другие сословия были поручные записи «в воровстве». Последняя оговорка свидетельствует о прямой связи указа с казацким восстанием. В. М. Панеях справедливо отметил компромиссный характер этого указа, однако серьезных уступок казакам он не содержал. Наиболее острым и болезненным вопросом для казачества было признание казацкого статуса за теми, кто вступил в станицы уже после воцарения Михаила Романова, но их судьбу указ обходил молчанием[204].

Главную причину конфликта казаков и правительства ясно обозначил шведский историк XVII в. Юхан Видокинд: Михаил «подтвердил старые боярские привилегии и дал боярам право возвращать к себе прежних слуг, которых они считали своими рабами, куда бы те ни ушли во время войны; между тем большинство из них пошло в казаки. Требование о возвращении вызвало новые мятежи»[205].

Итак, «воля», о которой говорилось в наказе соборной делегации, вряд ли могла удовлетворить большинство казаков. Ведь эта «воля» предполагала беспрепятственное возвращение беглых холопов и крестьян в рабство и в крепостную зависимость, из-за чего они ушли сражаться в казачьих станицах. К 1614–1615 гг. рубежом, после которого дворяне сохраняли права на беглых, ушедших в казаки, стало, по-видимому, избрание М. Ф. Романова в феврале 1613 г., а не «разборы» осени 1612 г.

Казаки с большим опасением ждали приезда Лыкова в Ярославль, полагая, что он направляется не «уговаривать их», а вести против них военные действия. К этому времени повстанцы действовали уже недалеко от столицы. В первой половине сентября 1614 г. отряд Прохора Корина, а он, напомним, был среди мятежных атаманов и весной 1614 г., появился между Ростовом и Переяславлем Залесским. Казаки грабили «всяких проезжих люден» и расспрашивали их о датских послах, которые в конце августа 1614 г. приехали в Ярославль и готовились продолжить путь в Москву. В начале октября казаки все еще находились в окрестностях Ростова и ростовского Борисоглебского монастыря, приезжали в монастырские села Карат и Дебалы. В последнем они убили 30 стрельцов, присланных туда из Троице-Сергиева монастыря, в октябре же появились в троицком селе Ростокино, т. е. неподалеку от Москвы. Какие-то отряды казаков действовали и во Владимирском у. В дозорной книге владимирского поместья С. Л. Павлова упоминаются запустевшие крестьянские дворы, владельцы которых «побиты от литовских людей и от русских воров 123-го году»[206].

В Ярославском у. в сентябре 1614 г. разорял дворянские владения казачин отряд Ивана Федорова. Впервые этот атаман упоминается в марте 1609 г., когда Лжедмитрий II послал его в Касимов во главе сотни казаков. Есаулом у И. Федорова стал бывший послужилец П. Ф. Басманова Федор Васильев. Всего в станице насчитывалось 120 человек. Подробности о пребывании казаков И. Федорова в Ярославском у. сохранили показания князя Петра Шаховского, захваченного казаками в поместье его тетки княгини Акулины Шаховской и бежавшего от них в Ярославль 14 сентября. В течение тех трех дней, когда князь находился у казаков (они, очевидно, использовали его в качестве проводника), отряд И. Федорова «без остатку» разорил поместье А. Шаховской, а затем побывал в поместьях ярославского выборного дворянина А. Г. Викентьева, князя А. Вяземского и дьяка Нелюба Нальянова. Казаки расспрашивали П. Шаховского о новостях в Москве и на фронтах, намерениях Б. М. Лыкова, численности ярославского гарнизона и охраны у датских послов[207].

В сентябре 1614 г. в Ярославском у. находились и другие отряды казаков: одни расположились на постой в вотчинах ярославского Спасского монастыря, другие — в Юхотской волости, принадлежавшей боярину князю Ф. И. Мстиславскому. Примечательно, что казаки И. Федорова считали себя частью единого казацкого войска. Они говорили П. Шаховскому, что «их, всех воров, з девять тысяч человек», что «большие люди» находятся в Белозерской, Пошехонском, Костромском уездах и намереваются построить острог в костромском дворцовом селе Даниловском. Особенно привлекал казаков Ярославль: по их сведениям, здесь хранилась «Московского государства вся казна и богатство». С приходом Лыкова в Ярославль они собирались, по словам П. Шаховского, проникнуть в город и зажечь его с разных сторон. Интерес казаков к Ярославлю понятен — с 1612 г. там находился Денежный двор, его сокровища и не давали повстанцам покоя[208].

Обширные владения Кирилло-Белозерского монастыря казаки разобрали на приставства тоже не позднее сентября 1614 г. «Во всей их вотчине, — жаловались монастырские власти, — стоят казаки, человек по сту и по двести и больши, и слуг и крестьян мучат и жгут, и рыбные ловли все отняли, ловят рыбу на себя». Характерно, что, не занимаясь крестьянским трудом, казаки на Севере, как и на Дону, делали исключение для ловли рыбы.

Может быть, никогда раньше движение казаков не было столь открыто направлено против светских и духовных феодалов, как в конце 1614 — начале 1615 г. На значительной части территории Европейской России повстанцы убивали (в Ярославском у. их жертвой стал, в частности, Бахтиар Шетнев, представитель старинного тверского боярского рода), пленяли и изгоняли дворян и представителей церковной администрации, занимая вотчины и поместья феодалов.

Соборная делегация находилась в Ярославле уже 21 сентября 1614 г. — в этот день Б. М. Лыков послал оттуда сборщиков ратных людей в Ростов и Переяславль Залесский. Однако и 29 сентября дворяне этих городов еще не прибыли в Ярославль, и даже ярославских дворян с Лыковым было всего 50 человек. Дело осложнилось еще и тем, что незадолго до приезда Лыкова из Ярославля отозвали 200 временно расквартированных там московских стрельцов, а попытки создать новый стрелецкий гарнизон поначалу не имели успеха, так как «вольные люди» сочли недостаточным предложенное жалованье — 2 руб. денег и 10 четвертей ржи в год — и потребовали, чтобы им назначили жалованье «против» московских стрельцов, получавших, по сведениям Жака Маржерета, по 4–5 руб. и по 12 четвертей ржи и ячменя[209].

По словам Нового летописца, представители Земского собора неоднократно ездили к казакам, но возвращались в Ярославль, не добившись успеха. Более удачно выполнил свою задачу А. Ф. Палицын: в начале 1615 г. под его началом, по данным Бельской летописи, было около 2000 казаков.

Пытаясь справиться с мятежным казачеством, правительство обратилось с воззваниями, по-видимому, ко всему населению русского Севера. Грамота в Углич от 14 декабря 1614 г. адресована «посадцким старостам и целовальником, и всем посадцким людем Углетцкого уезду, и наших дворцовых сел и патриарших, и митрополичьих, и монастырьских, и боярских, и всяких приказных людей, и дворян и детей боярских приказ-щиком и старостам, и целовальником, и всем крестьяном». Извещая угличан о неудаче миссии соборной делегации («…казаки по ся места в непослушанье, воруют, нашу землю иустошат и православных крестьян побивают и из животов мучат различными муками, чего и в бесерменских государствах не бывала»), грамота требовала прекращения торговли с казаками, которые будто бы «на Угличе на посаде и в Углецком уезде всякую воровскую рухлядь продают и сами зелье, и свинец, и всякой товар покупают и к вором отвозят», а также участия населения в устройство и охране засек, для чего земские миры должны были выставить «подымных людей». Еще раньше, в сентябре 1614 г., грамота о запрещении торговли с казаками была направлена в Белозерск. В ноябре в Белозерске был получен еще один подобный указ. Сведения о продаже казаками местному населению «воровской рухляди» действительно сохранились. Так, в 1614/15 г. к казакам, стоявшим на Вытегре, ездил белозерский крестьянин С. И. Журавин выкупать своих же лошадей, которых они свели незадолго до того[210].

Данные о деятельности крестьянских миров в районах казацкого движения содержит «память» кеврольского воеводы М. Спешнева крестьянам Пинеги и Мезени от 19 октября 1614 г. К этому времени в Кевроле стало известно, что в Новгородском у., на устье Кены, готовятся к походу 500 украинских казаков, уже побывавших на русском Севере зимой 1613/14 г. 3 октября в заонежском Усть-Мошском погосте появился отряд в 400 казаков. 7 октября к нему присоединился еще один отряд украинских и русских казаков, причем казаки взяли Усть-Мошский погост в приставство — «ставитца стали в дворех». Холмогорские воеводы со стрельцами, посадскими людьми и крестьянами, собранными «с дыму по человеку», расположились на засеке у двинской деревни Орлецы. В Кеврольской волости при получении этих известий состоялся мирской сход, на котором «лутчие люди и старосты, и целовальники, и заказщики, и все крестьяне приговорили крепити три засеки: сурьяном и лавельцам, и выяном, и пинежаном — на Тоемском волоку, а кеврольцам — верх по Кшенге-реке от Ямецкого, а вымчакольцам и перемчяном, и пильегорцом, и пемьюжанам, и мезенцам, и волочяном — по Узгенге, и быти на засеках крестьянам по писцовым книгам, по сотным, с двора по человеку». Сообщая о мирском приговоре, М. Снешнев предлагал мезенцам и пинежанам собрать с 1094 дворов столько же «подымных» людей «с вогненным боем и со всяким ратным оружием». Сохранились сведения, что крестьянские миры в ноябре 1613 г. платили крестьянам, охранявшим засеки, по 2 гривны в месяц человеку. Таким образом, черносошные крестьяне активно участвовали в борьбе с казаками. Отметим, что в 1612–1615 гг. казакам так и не удалось проникнуть в Пинегу и Мезень, а южные и западные районы Поморья сильно от них пострадали[211].

Вероятно, не ранее октября 1614 г. Лыков начал вооруженную борьбу с казаками, которая поначалу шла без больших успехов. Под Калязиным монастырем, недалеко от села Прилуки, отряд костромского дворянина А. Алалыкина встретился со станицей атамана М. И. Баловнева (казацкое прозвище — Баловень). В этом бою правительственные войска понесли потери, в плен к казакам попал служилый татарин сибирского царевича Маметкула, племянника знаменитого сибирского царя Кучума. В 1614/15 г. был убит казаками «на… государеве службе» вологодский помещик К. С. Матафтин[212].

В середине ноября 1614 г., когда Лыков посылал из Ярославля против повстанцев дворянские сотни, правительство сделало очередную попытку привлечь казаков на службу. 15 ноября из Москвы в Ярославский, Угличский, Кашинский, Тверской, Новоторжский и Старицкий уезды выехали воеводы В. П. Наумов и Я. А. Демьянов. В их задачу входило собрать стоявших там казаков и направиться с ними против родного брата И. М. Заруцкого, Захарьяша, который с большим отрядом украинских казаков появился в это время на северо-западе России. Однако в указанных уездах Наумов и Демьянов казаков не нашли — как раз в середине ноября, на первой неделе Филиппова поста, «они ис тех городов вышли… а пошли врознь»[213].

Отход казаков из Ярославского и ряда других уездов не свидетельствовал о спаде движения — казаки направились на север, что привело в дальнейшем к их концентрации и большей согласованности действий отдельных казачьих отрядов. Часть казаков, по-видимому, перешла из Ярославского у. в Костромской — повстанцы действовали здесь и раньше (еще 9 сентября 1614 г. М. И. Викентьев, посланный из Ярославля в Вологду встречать английских послов, вынужден был вернуться с полдороги назад, спасаясь от казаков, находившихся в районе села Даниловского), но с середины ноября их активность резко усилилась. 15 ноября казаки «повоевали» костромские села Зогзино и Молвятино. 17 ноября они стояли во многих селах Костромского у., в том числе в поместьях Г. Г. Пушкина и И. Беглецова. Известие Разрядов о том, что казаки в Костроме «учали ставитца в поместьях дворян и детей боярских», подтверждается и челобитной костромского помещика Ф. К. Шестакова: в 1614/15 г. казаки «разграбили и разорили» Шестакова и увели с собой его холопа О. Григорьева.

Воевода Г. Л. Валуев, вышедший 16 ноября из Ярославля в Вологду с отрядом в 170 дворян, стрельцов и поместных атаманов, как и Викентьев, добрался лишь до села Даниловского и там остановился на много дней, запросив Лыкова о подкреплении. В одном из столкновений у села Даниловского ему удалось захватить нескольких пленных из отрядов атаманов Пана, Вырды, Голеницкого и татарина Федора. Казаки показали, что в их задачу входило не пропустить царский отряд в Вологду. Во второй половине ноября в помощь Валуеву из Москвы в Костромской у. был направлен стольник И. В. Измайлов с. большим отрядом служилых иноземцев. Он должен был действовать под командованием Лыкова и безжалостно расправляться с мятежными казаками: «…где их ни сведают, за их многое воровство и непокорство и за крестьянское кроворозлитие побивать без милости»[214]. Только 24 ноября Валуев вошел в Вологду, где уже два с половиной месяца томились английские послы, ожидая, когда освободится дорога на Москву. Исаак Масса не мог выехать из Вологды с 11 октября по 18 ноября. Когда же он отправился в путь, то между Вологдой и Ярославлем дважды попадал в окружение.

С августа 1614 г. Вологда постоянно жила на осадном положении, несмотря на то что в городе имелся значительный гарнизон: только стрельцов насчитывалось 500 человек. Собрать с уезда даточных людей вологодским воеводам не удалось, так как, по их словам, «в волостях воры казаки всяких посланников и розсыльщиков побивают». Казаки останавливались в монастырских вотчинах и дворянских поместьях, убивали феодалов, уничтожали владельческую документацию. В поместье стольника И. А. Плещеева селе Телешеве «сотную грамоту и государевы грамоты и всякие письма придрали казаки в 123-м году». По данным дозорной книги, у нескольких помещиков села Хрептова «сотную и иные многие волостные письма сожгли казаки в нынешнем в 123-м году, как стояли у них на приставстве». Дозорные книги Вологодского у. 1615 г. свидетельствуют об опустошении большей части его территории. В Кубенской волости, например, запустело в 1614/15 г. две сохи, а в «живущем» осталось менее одной сохи.

1 декабря 1614 г. Валуеву было указано казнить для устрашения казаков приведенных в Вологду пленных: одних посадить на кол, других повесить по Ярославской дороге. Так воевода должен был поступать и впредь со всеми пленными казаками. В тот же день Валуев выступил из Вологды в Ярославль в сопровождении 1500 человек, охранявших «казну» и английских послов, на которых, по слухам, собирались напасть казаки. На случай такого нападения Лыков выслал навстречу Валуеву еще более 300 ратников. Недолгое пребывание Валуева в Вологде не изменило обстановки в уезде. В декабре здесь находились, в частности, казаки атаманов Баловня и Беляя (в станицу последнего за две недели до Рождества вступил крестьянин вологодского помещика И. Наумова)[215].

О действиях казаков в Чарондском у. дает представление отписка чарондского воеводы от марта 1615 г.: «…на Чаронде посад и села и деревни вызжены и лутчие люди повысечены, и животы их пограблены, а молотчие-де крестьяне огнем созжены з женами и з детьми». В самой Чаронде в 1614/15 г. из 26 дворов пашенных крестьян казаки сожгли 16, из 30 дворов непашенных людей — 9. В декабре 1614 — январе 1615 г. Чарондский у. был полностью занят казаками, воевода оттуда бежал, а сбор налогов на территории уезда прекратился. Так же обстояло дело в это время и в Пошехонском у. В Сольвычегодске, где опасались появления казаков, в октябре 1614 г. было указано спешно укрепить острог «для приходу воровских людей»[216].

В ноябре 1614 г., с боем пройдя засеки, отряды казаков появились в Каргопольском у. В конце 1614 — начале 1615 г. в уезде находились пришедшие из Чарондского, Важского и Новгородского уездов станицы Василия Булатова, Александра Трусова, Герасима Обухова, Ивана Пестова, Ермолая Терентьева, Федора Ослоповского и Ермолая Поскочина. «И стоянием своим, — писали в челобитной в феврале 1615 г. каргопольские крестьяне, — и в походе крестьян секли, и из животов мучили насмерть, и хлеб всякой вытравили, и лошади выгнали, и животину выбили, коровы и овцы. И от тое… войны и от загонных воровских людей по волостем осталые крестьяни гака хлеба не жали, и хлеб всякой под снег запал». Всего в Каргопольском у. украинские и русские казаки убили 2325 крестьян и, по словам каргопольцев, «многих… молодых людей поймали с собою в работу и полон»[217].

Но мнению В. А. Фигаровского, челобитная каргопольцев свидетельствует о различном отношении к казакам богатых и малоимущих черносошных крестьян: в то время как зажиточная верхушка, из средь; которой вышла челобитная, оказалась в правительственном лагере, бедные крестьяне («молодые люди») приняли участие в восстании. Действительно, в древнерусском языке прилагательное «молодой» могло иногда означать «низший по званию, общественному и имущественному положению»[218]. Однако в данном случае это слово употреблено в его современном значении, и речь в челобитной, несомненно, идет о традиционной в начале XVII в. казачьей практике насильственного увода в отряды молодежи на положение слуг («чур»).

В декабре 1614 г. между многими казачьими отрядами установилось довольно тесное взаимодействие — местом их сбора стала Чароида. 6 декабря от Устюжны Железопольской к Кирилло-Белозерскому монастырю подошли отряды Федота Лабутина, Михаила Титова, Третьяка Черного и Бессчастного. Через два дня они соединились с русскими и украинскими казаками Василия Булатова и Астафия Колынского, к которым бежали монастырские стрельцы, и вместе с ними двинулись к Чаронде. Помимо вотчин Кирилло-Белозерского монастыря казаки разорили Ферапонтов монастырь. 14 декабря кирилловский служка И. Мороз рассказал об увиденном там: «…на чудотворцовой-де раки был бархат черн, и той-де бархат казаки взяли, и в церквах-де ходили, и божии-де престолы обругали по церквам, и ворота-де и по кельям двери все призжены, и в кельях, и в сенех лошади стояли, и крестьян-де многих, и женок, и девок мучили и огнем жгли».

700 человек «войска» В. Булатова, прежде чем остановиться в Чаронде, наведались в Озадскую волость Белозерского у. Тогда же от Вологды к Чаронде через Ухтюжскую волость направился атаман М. И. Баловнев «со многими людьми». Отряд Баловнева совместно с казаками пана Голепевского и «гетмана» Щелковицкого, по словам летописца Ивана Слободского, в декабре 1614 г. опустошил Спасо-Прилуцкий монастырь, расположенный в нескольких верстах от Вологды, — в летописце, впрочем, совмещены события 1614 и 1618 гг. Как стало известно властям Кирилло-Белозерского монастыря, казаки намеревались взять с бою Каргополь (в случае неудачи — Вологду или Белозерск) и с захваченной там артиллерией штурмовать монастырь. Готовясь занять крупные города и одну из самых мощных русских крепостей, какой являлся Кирилло-Белозерский монастырь, казаки не имели далеко идущих планов борьбы с правительством Михаила Романова и рассчитывали скорее всего лишь на богатую добычу. Да и по вопросу о штурме монастыря у казаков не было единства мнений. За штурм выступал Баловнев, против — некоторые другие предводители казаков. «В них рознь, не ровно думают… с нами сошлись казаки, которые под Вологдою стоят, и оне-де, чаю, с нами подумали к Кирилову монастырю приступати, а розбивают-де казаком и с ними не хотят приступати, и о монастыре радеют атаманы Михайло Титов и Федот Лабутин», — показал один из пленных казаков. В декабре 1614 г. некий черкашенин Максим через попа Савву из Рукиной слободки просил передать монахам («я-де чюдотворцову хлеб-соль помню»), что казаки намерены захватить Кирилло-Белозерский монастырь. Некоторые казаки вступили в прямые контакты с монастырскими властями: в ноябре 1614 г. вклады в монастырь дали атаман Ф. Титов и казак С. Немытый, в декабре — атаман Е. Палицын, казак его станицы С. Иванов, казак станицы И. Победного С. Козьмин и атаман М. Титов. 18–19 ноября из монастырских житниц было выдано «казачьим лошадем 3 полуосьмины овса чистого»[219]. Отсутствие единства так и не позволило казакам перейти к решительным действиям.

В конце 1614 г. в районах казацкого движения появился отряд запорожцев Захарьяша Мартыновича Заруцкого и украинского полковника Якова Яцкого. Первоначальная цель 3. М. Заруцкого заключалась, несомненно, в помощи брату. В посольской записке 1615 г. прямо говорится, что он «пришел проведывать» про И. М. Заруцкого, но уже во время похода стало ясно, что Захарьяш Мартынович опоздал. В августе он пытался захватить Белую, в ноябре действовал в районе Осташкова, 11 декабря был атакован под Торопцом, 15 декабря безуспешно штурмовал Устюжну, а затем, по-видимому, вдоль Мологи и Шексны дошел до Волги. В дозорных книгах сохранилось много свидетельств о деревнях, сожженных «черкасами» 3. М. Заруцкого, и убитых ими крестьянах. Хотя и не вполне точно утверждение В. А. Фигаровского об отсутствии какой-либо связи между 3. М. Заруцким и повстанцами, ибо какое-то количество русских казаков влилось в его отряд, значительной роли в казацком движении 1614–1615 гг. он действительно не сыграл[220].

Проводив английских послов до Ярославля, Г. Л. Валуев в декабре 1614 г. вновь направился к Вологде, а Б. М. Лыков тогда же начал преследование 3. М. Заруцкого. 27 декабря Валуеву удалось нанести поражение под Вологдой отряду казаков атамана Родиона Корташова. 4 января 1615 г. Лыков разбил Захарьяша Заруцкого под Балахной, захватив его походный обоз. В конце января 3. М. Заруцкий увел остатки своего отряда в Речь Посполитую после неудачной попытки захватить Карачев. Одержав победу над 3. Заруцким, Лыков через Ярославль двинулся к Вологде, посылая по дороге против казаков «многие посылки». Пленных, по свидетельству Нового летописца, он «милостиво наказываше, а иных и вешаше». О том, что пленные казаки были повешены Лыковым недалеко от Вологды, упоминает и Бельская летопись.

По шведским данным, в военных действиях под началом Лыкова принимали участие 2000 человек, включая служилых иноземцев И. В. Измайлова. Эта цифра подтверждается и русскими источниками. В книге, составленной в Разрядном приказе для раздачи наград участникам похода Лыкова, перечислено 1383 человека, среди них стольники, жильцы, дворяне из более чем 30 уездов, казаки, стрельцы, служилые татары и иноземцы[221]. Если к ним прибавить холопов 910 дворян, то численность правительственных сил составит две с небольшим тысячи человек. И хотя казаков на Севере было в несколько раз больше, им было трудно бороться с лучше организованным и вооруженным войском Лыкова.

Казаки «мирные» и «немирные»

Не дожидаясь подхода Лыкова к Вологде, значительная часть казаков к 23 января 1615 г. (Лыков вошел в Вологду 29 января) выразила готовность возвратиться на службу под начало присланных к ним из Москвы воевод князя Н. А. Волконского и С. В. Чемесова. «Вину свою государю принесли» отдельно Василий Булатов «с товарищи» и Михаил Баловнев «с товарищи» — оба атамана прислали в Белозерск к Волконскому и Чемесову «из своих станиц казаков». Таким образом, каждый из них возглавлял к этому времени самостоятельное войско, состоявшее из многих станиц. 27 января Волконский и Чемесов приехали к казакам в белозерское село Мегры. В пяти верстах от села их встретил М. Баловнев, объявивший воеводам, что казаки готовы идти на службу «под Новгород, и под Ладогу, и под Орешек». В начале февраля к воеводам присоединились станицы атаманов Федота Лабутина (в недавнем прошлом есаула в войске мурзы Барай Кутумова), Таира Федорова и Степана Артемьева, составлявшие единый отряд.

На личности Михаила Баловнева, ставшего первым по рангу атаманом в объединенном казачьем войске, следует остановиться подробнее. В. Н. Татищев считал его холопом князя Пронского. Д. П. Маковский тоже полагал, что атаман происходил «не из казаков, а из «простых людей», т. е. из крестьян или из плебеев-холопов». Вопрос о происхождении М. Баловнева проясняют документы одного из судных дел XVII в. В 1643 г. данковский сторожевой казак С. Марков назвал отца и деда своего товарища Федора Баловнева «изменниками». Это обвинение рассмотрел состоявшийся в том же году суд. Оказалось, что в начале XVII в. дед Ф. Баловнева вместе с сыном Тимофеем бежал, бросив имущество, из Данкова, но не из-за измены, а по причине верности царю Василию Шуйскому. Проигрывая дело, С. Марков показал, что дядя Ф. Баловнева «приходил под Москву с казаками». Против нового обвинения Ф. Баловнев не возражал: «Дядя (Михаил. — А. С.)… приходил под Москву с казаками, и за то-де дядю моего вершили, а я дяди своего безчестья не ищу, ищу деда и отца своего, и своего»[222].

После «Смуты» Баловневы возвратились в Данков. В писцовой книге Данковского у. 1627–1628 гг. их двор записан в слободе данковских сторожевых казаков: «…во дворе казак Ондрюшко Иванов сын Баловнев, да у него брат Тимошка, у Тимошки сын Федка». Таким образом выясняется имя отца Михаила Баловнева — Иван. Этот Иван Баловнев как беломестный казачий атаман упоминается в 1592 г. в отписке головы Б. Хрущова, обвинившего его в самовольном отъезде из Воронежа в Данков[223]. Данков был построен в верховьях Дона, по предположению В. П. Загоровского, в 1568 г.; в 1571 г. там уже жили казаки. Наряду с приборными людьми других категорий в городе было поселено и 34 беломестных атамана, их денежный оклад составлял 7 руб. в год, «а земли им окладу не было». Позднее все они были переведены в Воронеж. И. Баловнев принадлежал именно к этим атаманам, однако после бегства из Воронежа обратно в Данков он стал, несомненно, сторожевым казаком с денежным окладом 6 руб. в год и поместным — 50 четвертей. Генеалогические сведения о трех поколениях рода Баловневых могут быть представлены в виде следующей схемы:

Сама фамилия данковского беломестного атамана и его потомков находится в явной связи с названием данковского села Баловнева, а возможно, и с ранней историей казачества: в 1538 г. московские власти называли «баловнями» казаков, которые «на Поле ходят». Что касается другого предводителя казаков, В. Булатова, то в недавнем прошлом он участвовал в обороне Тихвина и в начале 1614 г. за «осадное сиденье и язычный привод» был награжден сукном из Казенного приказа[224].

Еще две недели после приезда в Мегры воеводы продолжали сбор мятежных казаков. В конце января 1615 г. П. А. Волконский писал в Белозерск, что, по слухам, в Белозерской, Каргопольском и Новгородском уездах находится 30–40 тысяч казаков, готовых идти на службу. В действительности же удалось собрать значительно меньшее войско: посольская записка 1615 г. определяет его численность в 15 тысяч человек, шведский фельдмаршал Э. Горн — в 8 тысяч. Многочисленная делегация казаков во главе с атаманом Михаилом Григорьевичем Титовым (в начале 1614 г. он возглавлял отряд казаков и татар численностью 160 человек) подала в Москве «повинные» челобитные с просьбой о жалованье. Перед воеводами встала непростая задача — придать облик настоящей армии пестрым и своевольным казачьим отрядам. Одна из проблем заключалась в том, что за время своих странствий казаки успели обзавестись не только слугами-учениками, но и женами и наложницами. Волконский и Чемесов проявили твердость, и казаки вынуждены были уступить. 7 февраля 1615 г. Волконский сообщил в Белозерск: «Приговорили атаманы, и ясаулы, и казаки, и все войско, что им жен своих венчальных и невенчальных с собою не имати и их метати». В соответствии с приговором несколько казаков отвезли женщин в Белозерск.

Местные дворяне и правительственная администрация с трудом привыкали к тому, что должны теперь относиться к казакам как к государевым служилым людям. Белозерский воевода П. И. Чихачев даже после возвращения казаков на службу продолжал запрещать им торговать и делать покупки в городе, ссылаясь на то, что соответствующего царского указа у него нет. Неприязнь к казакам белозерских дворян распространилась даже на их воеводу Волконского. К тому же Чихачев сделал описку и назвал его Ивановичем. «А ты — Иванович, а яз — Андреевич, — выговаривал ему возмущенный князь, — и то промеж нас ссора: отца моего имени не ведаешь». «И дворяне на меня кручинятся напрасно, — оправдывался Волконский в той же грамоте, — что яз ворую с ними, а мне велено собрати всех атаманов и казаков; а моего воровства посяместа не бывало, только у меня ведр з десять выпили вина, а от них не хочю ничего»[225].

В феврале 1615 г. над Тихвином нависла новая угроза шведского нападения. Узнав о приближении большого неприятельского отряда, тихвинские воеводы обратились к Волконскому и Чемесову с просьбой незамедлительно идти к ним на помощь. 12 февраля казаки вышли из села Мегры и направились под Тихвин, где они должны были остановиться в 15 верстах от города, на реке Наше.

В марте 1615 г. на русскую службу выехал большой отряд украинских казаков Сидора Острожского. В мае казаки получили награды «за выезд»: сам полковник был отправлен «па житье» в Казань, в отдаленных районах Поволжья и Сибири были поселены, вероятно, и рядовые «черкасы».

Многие казаки, однако, так и не возвратились под начало царских воевод. 300 украинских казаков из отрядов В. Булатова отказались следовать за своим предводителем и решили направиться в Поморье. 4 февраля в Заболоцкой волости Белозерского у. казаки схватили гонцов, посланных из Белозерска в Вологду с воеводскими отписками, и ехавших вместе с ними посадских людей. Повстанцы прочли и разорвали отписки, а гонцов посадили в погреб. Посадских людей они расспрашивали об укреплениях Кирилло-Белозерского монастыря и о дальнейших планах Б. М. Лыкова. 19 февраля в Вологде появились израненные и ограбленные служилые иноземцы: И. В. Измайлов отпустил их в свои беломорские поместья, но в Карачаровской волости они подверглись нападению отряда из 300 казаков, которых возглавляли атаманы Ворон, Волк, Голеницкий и Василий Кулага Кривой[226].

Более крупный отряд Беляя и Щура (станицы этих атаманов действовали совместно с весны 1614 г.), насчитывавший 500 человек, находился в марте 1015 г. в Андомской волости Белозергкого у. По признанию пленного казака, «обе станицы креста не целовали и на государеву службу не идут». К казакам Беляя и Щура присоединились и некоторые украинские казаки.

Па протяжении всей весны 1615 г. продолжались столкновения казаков с правительственными силами в Каргопольском, Белозерском, Пошехонском, Угличском и других уездах, в которых принимали участие войско Лыкова и отряды городовых воевод. 28 февраля Валуеву удалось нанести поражение казакам в Тихменгской волости Каргопольского у. 2 марта казаки сражались с правительственными войсками в Устьянской Никольской волости, 12 апреля — в угличской волости Железная Дубровка. Здесь находилось около 500 (не считая подростков) русских и украинских казаков атаманов Бориса Юмина и Андрея Колышкина. Дворянский отряд князя И. Ухтомского они встретили стрелами, одной из них был ранен сын боярский Ф. Л. Скрипицын. Согласно донесению Ухтомского, он разбил казаков и преследовал их 10 верст. Повстанцы, укрывшиеся в остроге, погибли в огне. В качестве трофеев Ухтомскому достались набат и знамена казачьих отрядов. Победа, впрочем, была неполной — Б. Юмину удалось уйти на Дон с остатками своей станицы. Другой казачий острог был захвачен и разрушен в апреле в Белозерской у. за рекой Ковжей. В этом бою попал в плен атаман Федор Ослоповский. Тогда же в Каргозерской волости потерпели поражение 150 украинских казаков, некоторые из них («которые заперлись в дворех») сгорели в избах[227].

Столкновения с мятежными казаками происходили и на северо-западной окраине России. В 1614/15 г. «на воров на казаков» был направлен отряд из Белой во главе с М. Ф. Кашинцевым. В Осташковском у. в апреле 1615 г. поставили острог более 200 казаков атамана Бессона; они собирались напасть на русских и шведских представителей, которые должны были вскоре начать переговоры об обмене пленных. Еще 50 казаков во главе с Никитой Жеребцом направились «в сход» к Бессону из Ржевского у. Против последней станицы из Осташкова выступил отряд, состоявший из местных дворян и 50 осташковских стрельцов. Казаки, однако, успели поставить и обнести рвом острог в деревне Хвощино Вселуцкой волости. Попытка захватить его 25 апреля успеха не имела: на приступе был ранен из пищали один из стрельцов, а другие стрельцы отказались вести дальнейшие действия против казаков и, продав им свинец и порох, возвратились в Осташков. Единственным результатом экспедиции явилось успешное нападение на 15 казаков, пробиравшихся к Н. Жеребцу: восемь из них погибли в бою, семеро были взяты в плен и приведены в Осташков. На допросах они показали, что служили в Невле в «вольных» казаках и оттуда поехали в Москву с челобитной, но дорогой узнали о появлении Н. Жеребца и пошли к нему «своею охотою… для воровства». В прошлом четверо из них были стрельцами в Москве, Торопце и Красном, двое — холопами и один — крепостным крестьянином. Все семь человек в Осташкове были казнены[228].

Весной 1615 г. повстанцы вновь появились в окрестностях Москвы. 30 мая против «казаков, которые воруют по Переяславской дороге», был направлен воевода А. Ф. Палицын, награжденный незадолго до этого за победу над польским отрядом под Торопцом куньей шубой и серебряным кубком. Под началом Палицына должны были находиться все наличные переяславские, ростовские и дмитровские дворяне, а также 50 слуг и 100 стрельцов из Троице-Сергиева монастыря. Часть казаков, пришедших с царскими воеводами под Тихвин, оставалась там на протяжении всей весны 1615 г. Несколько тысяч казаков были, как сообщал Э. Горн, размещены в Заонежских погостах, Белозерской и Вологодском уездах, где, по-видимому, они получили приставства.

По словам Петра Петрея, шведского дипломата и хрониста, в задачу казаков входило овладение Ладогой, гарнизон которой состоял из 200 с небольшим человек. Освободить город не удалось, но, по сведениям Петрея, казаки «своими грабежами и убийствами» причинили значительный вред Ладожскому, Копорскому, Ивангородскому уездам, Кексгольмской и Нотебургской областям. Против одного из отрядов тихвинских казаков, проникших на оккупированную шведами территорию, действовал в 1615 г. русский дворянин П. Аксенов, перешедший на шведскую службу и получивший чин ротмистра. До конца мая 1615 г. фельдмаршалу Горну сообщили о том, что казаки готовятся к походу на Ладожское озеро. Шведский отряд, посланный к Тихвину на разведку, после столкновения с казаками должен был поспешно отступить. Но вскоре новый мятеж казаков перечеркнул планы правительства царя Михаила использовать казацкое войско в войне со Швецией[229].

Поход к Москве атамана Баловня

Возвращение основной части повстанцев на службу в начале 1615 г. было для них лишь временной передышкой, поскольку вопрос о сословном статусе «новых» казаков так и не был решен. В марте 1615 г. «разбор» казаков происходил под Москвой. Не позднее конца мая Волконский и Чемесов попытались провести смотр казаков и под Тихвином, но встретили открытое сопротивление. «Казаки к смотру не пошли, а ездят по селам и по деревням, и по дорогам грабят и побивают, и села и деревни жгут, и крестьян побивают, и им уграживают, хотят грабить и побить», — писали воеводы в Москву. Вскоре между мятежными и верными правительству отрядами произошло настоящее сражение, после которого воеводы, «переграбленные» казаками, вместе со станицами Таира Федорова, Дружины Иванова, Данилы Орлова, Петра Яковлева, Дружины Белого, Степана Артемьева и Ануфрия Маркова, оставив в руках повстанцев много пленных, отступили в Тихвин. Из Тихвина они направились в столицу, где дворянин М. Г. Ловчиков и дьяк Разбойного приказа Нелюб Нальянов провели смотр казаков, а затем дворянин В. И. Вешняков и дьяк Василий Семенов выдали жалованье тем, кто был оставлен на службе.

Некоторые молодые казаки, не рассчитывавшие на благоприятный для себя исход правительственного «разбора», бежали от воевод еще во время перехода от Тихвина к Москве. Весьма вероятно, что не все отряды, ранее принимавшие участие в движении, находились под Тихвином весной 1615 г. Так, ни среди мятежных, ни среди оставшихся с воеводами казаков не упоминается В. Булатов — позднее он уже в качестве служилого, а затем поместного атамана действовал на западном фронте[230]. Это наводит на мысль, что зимой — весной 1615 г. воеводам удалось отвести в Москву и там «разобрать» какую-то часть казаков.

Михаил Иванович Баловнев под Тихвином оставался главой казачьего войска, его «старейшиною», по словам Нового летописца. План дальнейших действий казаки обсуждали на общевойсковой сходке. На круге повстанцы решили идти к Москве, а в случае если государь их не пожалует, «вины им в их воровстве» не отдаст, «итти в Северские городы». По другому свидетельству, казаки согласны были идти под Смоленск при условии, что все они будут приняты на службу и получат жалованье. Однако если «государь велел бы розбирать, которые были в казаках боярские люди или крестьяне, и им было за то помереть всем за один, и итти по городом, а иным — на Дон». Наконец, согласно Псковской летописи, казаки надеялись «утолить» царский гнев обещанием идти на выручку Пскову, которому в это время угрожали шведы. Угроза «разбора» и исключения из казаков вновь вступивших в станицы крестьян и холопов была, таким образом, главной причиной конфликта между казаками и воеводами под Тихвином. Заметим также, что, несмотря на печальный опыт первых трех лет царствования Михаила Федоровича, большинство казаков все еще не потеряло веры в нового царя. Лишь некоторые из них не последовали за М. И. Баловневым, не веря, по-видимому, в успех предприятия. Так, бывший служка старинного Зорина монастыря М. Игнатьев, ставший казаком в 1613/14 г., «как-де Баловень пошол к Москве… отстал от них на Тихвине… и был в станице у атамана у Дружины у Чермного».

Первое известие о движении казаков к Москве в столице получили из Устюжны, поблизости от которой прошло казачье войско. Б. М. Лыкову и кашинскому воеводе Ф. Баяшеву было указано проверить это сообщение и, если оно подтвердится, идти к Москве вслед за казаками. Между тем по дороге к Москве в «Балов-нево войско» продолжали вступать новые казаки: под Устюжной — посадский человек П. Милютин, в Бежецком у. — гулящий человек И. Прокофьев и т. д.[231] К Москве повстанцы подошли в начале июля, но, несмотря на вести из Устюжны, их приход был все же неожиданностью для правительства. 20 июня новгородские послы в письме из Москвы еще не сообщали Я. Делагарди о походе казаков, ибо полагали, что Лыков находится в Вологде «до получения дальнейших приказаний из Москвы». Даже 2 июля в Москве еще не было известно о приближении казаков — в этот день стольник П. В. Измайлов выехал из столицы в войско Лыкова с золотыми. Однако раздать награды всем участникам похода он не успел — воевода спешно двинулся к Москве[232].

В повстанческом казачьем войске, пришедшем под Москву, было не менее 30 станиц атаманов (имена которых сохранили расспросные речи и челобитные казаков): Леонтия Алексеева, Петра Андреева, Михаила Ивановича Баловнева, Первуши Булгакова, Матвея Губарева (Губаря), Родиона Гурьева, Тимофея Долгова, Томнлы Долгова, Лаврентия Домбровского, Игнатия Ефремова, Сидора Заварзина, Герасима Иванова, Захария Киреева, Родиона Корташова (Кордаша), Второго Крылова, Федота Лабутина, Леонтия Мельникова, Герасима Обухова, Василия Осокина, Григория Попова, Ермолая Семенова, Мурзы Семенова, Андрея Харитоновича Стародубова (Стародуба), Будая Степановича Татаринова (Татарина), Ермолая Терентьева (Ермака), Василия Тимофеева, Александра Григорьевича Трусова, Петра Черного и Третьяка Черного. Вторым после М. Баловнева по значению предводителем в войске (может быть, вторым войсковым атаманом) был Ермолай Терентьев. В начале 1614 г. в его станице было 130 казаков, но к лету 1615 г. она, без сомнения, сильно увеличилась. С. Заварзин — заметная фигура еще в Первом ополчении. Именно этот атаман участвовал в подготовке убийства П. И. Ляпунова. Многие станичные атаманы выдвинулись уже после освобождения Москвы. Из войсковых есаулов в войске М. И. Баловнева известны Сергей Омельянов, Никита Зубахин и Гаврила Леонтьев[233].

Минимальную численность казаков, пришедших под Москву, В. А. Фигаровский определяет в 18–20 тысяч человек, основываясь на показании псковской повести «О бедах и скорбях» об уходе из-под Москвы «в Литву» 15 тысяч человек. Однако уже это сообщение показывает, что автор повести не был хорошо информирован о событиях под Москвой в июле 1615 г. и о судьбе баловневцев. Более точное представление о размере войска М. И. Баловнева дают разрядные книги, сообщающие, что после подавления казацкого восстания в Москву в конце июля были приведены 3256 человек. Эта цифра попала в Разряды, очевидно, из официального разборного списка. Более 150 казаков было взято в плен до сдачи войска. Даже если принять во внимание, что многие казаки погибли в боях или смогли спастись от преследования и обойти все заставы, то и тогда маловероятно, чтобы с М. И. Баловневым пришло больше 4–5 тысяч человек. Но и такое войско представляло большую опасность: служилых людей в столице было, несомненно, гораздо меньше, так как почти все наличные силы в конце июня 1615 г. пришлось бросить против А. Лисовского, который с большим отрядом незадолго до этого появился под Брянском[234].

Первоначально казацкие «таборы» располагались в районе принадлежавшего Троице-Сергиеву монастырю села Ростокино на реке Яузе, к которому казаки подошли по Троицкой дороге. Туда сразу же потянулись с товарами московские посадские люди. Вскоре в Ростокино прибыли и представители правительства — дворяне И. В. Урусов и Ф. И. Челюсткин и дьяки Иван Шевырев, возглавлявший Приказ сбора казачьих «кормов», и Иван Федоров, незадолго до этого собиравший пятинные деньги в районах казацкого движения. Они должны были «переписать и разобрать» казаков, «сколько их пришло под Москву». Их приезд вызвал новое возмущение в казацком лагере: «…атаманы и казаки к дворяном и к дьяком к смотру не шли долгое время и переписывать себя одва дали, а говорили: то они, атаманы, ведают сами, сколько у кого в станицах казаков». Таким образом, казаки по-прежнему стояли на том, что состав станиц — их внутреннее дело, как и у их собратьев на Дону. Опасаясь внезапного подхода Лыкова, повстанцы организовали сторожевую службу на дорогах, ведущих к Москве.

Между 10 и 14 июля правительство запретило посадским людям ездить в Ростокино, что вызвало еще большее недовольство казаков. С челобитной от войска 14 июля в Москву приехал атаман Г. Обухов в сопровождении семи человек; челобитчики были приняты хорошо, на что указывает запись в расходной книге Разрядного приказа о выдаче 11 алтын на корм их лошадям. Под угрозой военных действий со стороны казаков правительство согласилось снять запрет на торговлю с ними[235].

В сентябре 1615 г. в Осташкове лазутчики сообщали, что казаки под Москвой «просят у государя пяти человек больших, а кого просят, того не ведают; а приходят на государя и на бояр с великим голдованьем (голка — шум, смута, волнение. — А. С.), будто бояре и дьяки государева жалованья сполна казакам не дают… и просят у государя Сиверских городов за жалованье, и тех-де казаков уговаривают и дают им жалованье». Вряд ли сведения о том, что казаки М. И. Баловнева требовали выдачи руководителей правительства, вполне достоверны, но весьма вероятно, что недовольство казаков было направлено против нескольких конкретных лиц, которых они считали виновными в своем бедственном положении. Что касается просьб об увеличении жалованья и передаче казакам в приставство определенных территорий, то они, очевидно, имели место. Даже сама формула о выдаче «жалованья сполна» напоминает известное по более поздним документам требование казаков о выплате им «полного» жалованья (см. гл. V).

Поскольку в столице не торопились признать статус казаков за всеми пришедшими под Москву и удовлетворить другие требования, изложенные в челобитной, на казачьих кругах обсуждалась возможность полного разрыва с правительством царя Михаила. «Переговаривали-де атаманы, и есаули, и казаки, он-де у них слышал, — рассказывал позднее «товарищ» войскового есаула Н. Зубахина Т. Иванов, — будет-де государь не пожалует, вины не отдаст, и у атаманов-де, и у казаков мысль и совет был отъехать в Литву, и к Лисовскому-де хотели отписывать. А в заводо-де были атаманы Михаиле Баловень, да Ермола, да Родка Корташ». По сведениям В. И. Татищева, правительство потребовало, чтобы казаки под началом Лыкова шли под Смоленск, «но они не токмо около Москвы стали разбивать, но и в Москве стали людей на злое возмущать». Независимо от достоверности татищевского известия ясно, что переговоры казаков с правительством зашли в тупик.

Для того чтобы сохранить единство казаков, руководители войска законодательно оформили запрещение бывшим холопам возвращаться в прежнее состояние. На последнем стане перед Москвой, в селе Пушкино, состоялся, по словам казака М. Данилова, следующий приговор: «Которые боярские люди были в казаках, а учнут отъезжати к государю к Москве — и тех деи казаков вешати». Хотя казаки и повесили холопа воеводы И. В. Измайлова, пойманного при попытке к бегству, осуществить приговор было нелегко, так как общего запрещения на поездки в Москву, по-видимому, не было и некоторые казаки навещали своих знакомых и родственников. Известно, в частности, что 19 июля к находившемуся в столице переяславскому дворянину А. Рахманинову «сопасился» в холопы пришедший с М. И. Баловневым казак С. Иванов[236].

Между тем войско Лыкова подошло к Москве и остановилось в Дорогомиловской ямской слободе. 18 июля воевода присутствовал на царском обеде, где он был награжден собольей шубой и позолоченным серебряным кубком. С приходом Лыкова положение резко изменилось в пользу правительства, располагавшего теперь необходимой военной силой. Среди части повстанцев начались колебания, тем более что от московских посадских людей им стало известно о военных приготовлениях в столице: «На казаков хотят бояря приходить и их побити». 17 человек бежали из подмосковного лагеря в войско Лыкова — они были прощены и получили денежное жалованье. Другие казаки, опасаясь расправы, вообще ушли из-под Москвы[237].

По вероятному предположению В. А. Фигаровского, именно после прихода Лыкова в Москву правительство потребовало, чтобы казаки сменили место стоянки и перешли к Донскому монастырю, где свобода их действий была резко стеснена Москвой-рекой, окружавшей этот монастырь с трех сторон. Повстанцы неохотно покидали Ростокино, а некоторые вновь стали угрожать, что уйдут к Лисовскому. Смена лагеря произошла во всяком случае не позднее 20 июля — в этот день трое казаков дали вклады в расположенный поблизости от Донского Симонов монастырь[238].

Катастрофа

Время последних сражений повстанцев с правительственными войсками В. А. Фигаровский датировал апрелем — маем 1615 г. Документы Разрядного приказа позволяют определить его более точно. Для разгрома казаков было выбрано 23 июля — воскресенье, день отдыха и праздника по христианскому обычаю, когда предводители войска были вызваны в Москву якобы для получения жалованья. Многочисленную, как обычно в таких случаях, делегацию возглавили М. И. Баловнев, Е. Терентьев и Р. Корташов. Несмотря на предупреждения, казаки не ждали нападения, полагая, что правительство пошло им навстречу. Многие из них находились на московских дворах и улицах, их кони под присмотром «чур» паслись у Симонова монастыря, когда во втором часу дня из Москвы начали выходить царские полки. Вскоре в «таборы» прискакал неизвестно каким чудом выбравшийся из столицы Е. Терентьев и сообщил об аресте М. И. Баловнева, Р. Корташова и других представителей войска. Таким образом, в решающий момент казаки не только остались без своего предводителя, но и лишились многих станичных атаманов[239].

Руководство войском принял на себя Е. Терентьев, приказавший казакам седлать лошадей и готовить обозы к отступлению. Отряд окольничего А. В. Измайлова (старшего брата И. В. Измайлова, принимавшего участие в борьбе с казаками с осени 1614 г.) прошел от Рогожской слободы к Симонову монастырю и остановился против казаков на другом берегу реки Москвы. Посланцы Измайлова в соответствии с наказом пытались уговорить казаков оставаться на месте, а в это время сам воевода двинулся с войсками к казачьему лагерю. «Они ж, казаки, — сообщает летопись, — и туто не узнашася, начаша битися».

Бой завязался, по-видимому, у плавучего моста под Даниловым монастырем и продолжался в Даниловой слоооде. С противоположной стороны, с Воробьевых гор, на казаков обрушилось войско Лыкова (свидетельство Бельской летописи о приходе Лыкова «из-за Музы» относится, по всей видимости, к отряду Измайлова). Задачей Лыкова, как она обозначена в разрядной книге, было не дать казакам уйти из-под Москвы Основные силы повстанцев во главе с Е. Терентьевым тем не менее с боем пробились на юг и устремились дальше по Серпуховской дороге (один из казаков был взят в плен во время преследования у деревни Нижние Котлы). Другая их часть уходила от Москвы по Калужской дороге. 30 верст до Пахры «топтали» «государевы ратные люди» беспорядочно отступавших казаков. Однако и преследователи (иноземцы и дети боярские Смоленска Рязани, Можайска, Медыни, Ярославля Чебоксар, Переяславля Залесского и других городов) понесли некоторые потери: И. И. Самарии был «убит на государево службе под Москвою, как князь Борис Михаилович Лыков посылал за казаки».

В самой Москве стрельцы, недельщики и холопы столичных дворян хватали и отводили казаков в московские приказы — Разрядный, Стрелецкий и Казачий, откуда их распределяли по тюрьмам. «И нас, холопей твоих, взяли на Москве и привели в Козачей приказ к Ивану Михайловичу Пушкину, и ис Козачьева приказу вкинули, государь, нас в тюрьму», — писали позднее казаки в челобитной. Судьбу казаков — бывших дворян решала Боярская дума. Так, сына боярского С. Д. Милохова «из Казачьева… приказу послали в Верх к бояром, а с Верху послали в тюрьму». Лишь некоторым казакам удалось укрыться в лесах или в самой столице К. Матвеев, например, несколько дней жил у своего брата, барышника, в Малых Лужниках, а затем ушел на юг оставив у брата «мерина с седлом да самопал»[240].

23 июля Разбойный приказ отправил в Серпухов, Тулу, Коломну и Рязань гонцов с грамотами о «казатцком побеге». 24 и 25 июля грамоты из Разрядного приказа были получены в Боровске и Суздале. В уездах вокруг столицы воеводы должны были перекрыть все дороги и тропы, а в случае появления казаков вести против них военные действия. Пленных казаков предписывалось допрашивать под пыткой и вешать.

Первые беглецы были схвачены на боровских заставах 25 июля. В тот же день боровский воевода Т. Поливанов послал «в подъезд» сына боярского Р. Вокеева, а в Калугу с грамотой — посадского человека по прозвищу Росшиби Шапка. В это время основная масса казаков достигла Боровского у. По данным Нового летописца, повстанцы направлялись к «северским казаком», но не исключено, что их целью было соединение с отрядом Лисовского. В Боровском у. казаки «изсекли до полусмерти» Р. Бокеева, а «Ивашка Розшиби Шапку ранили ж и, ограбя, замертво покинули». В Малоярославецком у. они убили посланного туда «для расправного дела» сына боярского Зверя Исаева. По пятам за повстанцами шло войско Лыкова. 27 июля воевода прислал в воровскую тюрьму 14 казаков (в том число есаула Т. Михайлова), захваченных во время преследования, четверо из них были казнены. По-видимому, в тот же день под Малоярославцем, на реке Луже, правом притоке Протвы, повстанцы вступили в бой с правительственными войсками, но, потерпев поражение, сдались Лыкову: «Он же их взял за крестным целованием и привел их к Москве, и ничево им не зделаша». Некоторые казаки успели все же «отвернуть» от основного войска — двое из них в начале августа были задержаны уже в Туле.

В столице 3256 пришедших с Лыковым казаков были «разобраны» — единственное упоминание об этом «разборе», одном из самых значительных в начале XVII в., сохранили показания бывшего сына боярского П. Корина от января 1616 г.: «Был в воровстве с казаки з Баловнем… и после разбору пришол он в Галицкий уезд». Очевидно, в ходе «разбора» одна часть казаков была оставлена на службе, другая — исключена из казачьих станиц; многих казаков вернули прежним владельцам, и они вновь стали холопами и крестьянами. Таким образом, к концу июля 1615 г. войско М. И. Баловнева перестало существовать[241].

После месяца следствия главные руководители движения были приговорены к смертной казни. В. А. Фигаровский отметил, что ему не известно, из каких источников почерпнул С. М. Соловьев сведения «о дальнейшей судьбе схваченных в Москве атаманов». В данном случае Сергей Михайлович, несомненно, имел в виду рассказ Нового летописца: «Старшин же их, тово Баловня с товарыщи, повесиша, а иных по тюрмам розослаша». Уточнить время казни позволяет приходо-расходная книга Разрядного приказа, где под 25 августа 1615 г. записано: «Лапотного ряду Грише Тимофееву да Ондрюшке Павлову за 30 за 7 веревок, что взяты у них на воров на казаков, которые взяты на деле под Москвою, на Баловня с товарыщи, 18 алтын 3 деньги дано, за веревку по 3 деньги. Взяли (деньги. — А. С.) сами». Едва ли можно сомневаться, что речь в документе идет о веревках, на которых были повешены Михаил Иванович Баловнев и 36 его соратников. В более поздних источниках уже не упоминаются Е. Терентьев, Р. Корташов, М. Губарев и многие другие атаманы, одни имена которых наводили ужас на дворян в 1614–1615 гг.[242]

23 сентября 1615 г. еще 35 атаманов, есаулов и казаков были разосланы по тюрьмам Нижнего Новгорода, Коломны, Касимова, Балахны, Костромы, Галича и Суздаля. Среди них тоже было немало видных предводителей повстанцев: атаманы Т. Черный, А. Трусов, М. Семенов, П. Андреев, В. Крылов, Р. Гурьев, Л. Алексеев, В. Тимофеев, А. Стародубов, войсковые есаулы С. Омельянов, Н. Зубахин, Г. Леонтьев, а также пять станичных есаулов. Есаул Ф. Иванов умер в тюрьме. А. Стародубов и В. Крылов в 1618 г. вновь возглавляли казачьи станицы. Еще раньше были освобождены Т. Черный и А. Трусов. Казак А. Микифоров в августе 1616 г. был отослан из костромской тюрьмы в Москву по челобитной чашника И. А. Плещеева, к которому он, наверное, согласился поступить в холопы. Некоторые казаки, пришедшие под Москву с М. И. Баловневым и сосланные в сентябре 1615 г., вышли из тюрем только в 1619 г. в связи с амнистией, объявленной по случаю возвращения из польского плена митрополита Филарета.

В августе — сентябре 1615 г. были казнены или отправлены в городовые тюрьмы только представители казачьей старшины. Помимо них в тюрьмах Москвы и других городов находилось около 150 человек, схваченных 23 июля в самой Москве или в сражении под Даниловым монастырем, а также задержанных в провинциальных городах после бегства из-под Москвы. В апреле 1616 г. 16 казаков совершили побег из боровской тюрьмы через прорытый ими подземный ход, но были вновь пойманы. Некоторых рядовых казаков в 1615–1016 гг. возвратили прежним владельцам или записали вновь в городские дворянские корпорации, посадские сотни и стрелецкие приказы. Условием освобождения из тюрьмы служила поручная запись по казаке, что «ему не изменить, в Литву, и в Немцы, и в Крым, и в ыные ни в которые государства, и в изменничьи городы, и к Лисовскому не отъехать, и к воровским казаком к изменником не приставать, и с воры с ызменники не знатца, и грамотками и словесно не ссылатца, и не лазучить, и иным никаким воровством не воровать»[243].

«Тюремные сидельцы», которым по каким-либо причинам было трудно найти поручителей, стали вскоре легкой добычей столичных феодалов. В холопы боярину князю А. В. Лобанову-Ростовскому были отданы из тюрьмы бывший холоп князя Ф. Шаховского, два посадских человека (москвич и новгородец) и смоленский стрелец. Боярин Ю. Я. Сулешев получил бывшего холопа В. И. Бутурлина, боярин Б. М. Салтыков и кравчий М. М. Салтыков — холопов П. Ф. Басманова и В. И. Бутурлина, московский дворянин Г. М. Волынский — холопа новгородского помещика М. Огалина, дьяки М. Сомов и И. Третьяков — холопа князя Ф. Звенигородского и посадского человека Устюга Великого. Совершенно так же обстояло дело и во время восстания И. И. Болотникова, когда дворяне «имали… ис тюрем себе на поруки изменничьих людей на Москве, и в Серпухове, и под Тулою, и в иных городех… да имали на них на свое имя служилые кабалы».

Словесные описания, которые было принято делать на холопов (на случай их побега), запечатлели живой облик казаков М. И. Баловнева: высоких и среднего роста, бледных и смуглых, русых и рыжебородых, со следами старых ран — сабельных и пищальных. Вот один из таких портретов: «Серешка Недяков, ростом высок, тонковат, смугол, борода и ус и на голове волосы русы, по правой руке по пальцу… застрелен ис пищали, рана велика, зажила».

Документы об освобождении пленных казаков не только позволяют проследить их дальнейшие судьбы, но и дают впервые уникальную возможность на достаточно большом материале рассмотреть социальное (см. табл. 1) и территориальное происхождение повстанцев.

И. И. Смирнов сформулировал положение о ведущей роли бывших холопов в восстании И. И. Болотникова, которую он справедливо объяснял как их тяжелым экономическим и правовым положением, так и наличием в среде холопов опытных воинов, сопровождавших в походах своих господ. Как видно из данных табл. 1, казаки, происходившие из холопов, оставались самой крупной группой и в войске М. И. Баловнева (35,1 %). Крестьян среди повстанцев было заметно меньше (25,5 %). Кроме того, бывшие крестьяне гораздо чаще, чем холопы, занимали в казачьих станицах подчиненное положение, исполняя обязанности «товарищей» и «чур». Некоторые из них были уведены казаками насильно[244].

Таблица 1. Социальное происхождение казаков войска М. И. Баловнева, взятых в плен в июле 1615 г.*

* Таблица составлена по: ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2. ** В этой рубрике пятерых крестьян не удалось отнести ни к одной из перечисленных ниже категорий.

Следующую по численности группу в войске М. И. Баловнева составляли провинциальные дворяне (11,7 %): боровитин Г. И. Синицын был десятником, другие — рядовыми казаками. Некоторых детей боярских, по их словам, казаки взяли «силой», но для многих дворян основной причиной вступления в казачьи станицы было разорение: «для бедности беспоместной» ушел к казакам каширянин С. Д. Милохов, «для бедности и разоренья» — новгородец С. Д. Обситов. Правительство сурово карало дворян, ставших казаками. Так, служивший в ополчениях владимирский городовой сын боярский С. И. Басаргин, верстанный под Москвой поместным окладом 300 четвертей и денежным — 10 руб., «после того был в казакех, а поместье у него в те поры взято и роздано».

Почти столько же, сколько дворян, было под Москвой в 1615 г. бывших посадских (9,6 %) и приборных людей (8,5 %), в том числе москвичей, ставших казаками после пожара 1611 г. Один из них, Ф. Кошелев, оказался потомственным московским купцом — его предки торговали на Покровке «хмелем, и медом, и всяким товаром». Стрельцы и служилые казаки, как и дворяне, благодаря профессиональному воинскому опыту играли в станицах особую роль — не случайно сторожевым казаком в прошлом был вождь повстанцев М. И. Баловнев. Опытными воинами были и служилые иноземцы, служилые татары, монастырские слуги, последние выставлялись в походы монастырями, подобно тому как вооруженные холопы — дворянами. Некоторые посадские и приборные люди и в казачьем войске не расставались со своими «гражданскими» специальностями: бывший московский стрелец Иван Петров, например, изготовлял столь необходимые казакам сабельные ножны.

Еще в XVI в. постоянным источником пополнения казачьих станиц был русский «полон», отбитый у татар. Русских пленных, отбитых у шведов и поляков, было много и в «Баловневом войске». После боев под Ладогой стали казаками бывший холоп Ф. Выговского, взятый в плен паном Каменским в 1611 г. под Суздалем, и холоп Тироновых, попавший в плен к полякам в Угличском у. Летом 1614 г. был отбит у поляков 20-летний волочанин Н. Семенов, годом раньше — крестьянин Дмитровского у. О. Кондратов. Из Новгорода, из шведского плена, вышли холоп И. Леонтьева и служка новгородского Никольского монастыря.

Казаков, вступивших в станицы после освобождения Москвы и воцарения М. Ф. Романова, упоминается в источниках вдвое больше (42 человека), чем «старых» казаков — участников подмосковных ополчений (21 человек): одни присоединились к отрядам, сражавшимся со шведами, другие — к станицам, ушедшим с правительственной службы. В 1612/13 г. бежал к казакам холоп князя Ф. С. Куракина И. Иванов. В следующем году казаки «подговорили» кабального холопа А. Леонтьева уйти от своего господина певчего дьяка Ю. Букина. Тогда же из новгородского поместья Ф. Тараканова «побежал» крестьянин В. Яковлев. Год пробыл у казаков служка брянского Свенского монастыря А. Наумов, полгода — сын ярославского посадского человека П. Никулин, 20 недель — крестьянин Городецкого у. А. Иванов и т. д. При таком соотношении «старых» и «новых» казаков вполне понятно нежелание баловневцев подвергаться правительственному «разбору»: даже «старые» казаки, которым ничто не угрожало, не хотели лишаться своих «чур».

Холопы, крестьяне, посадские и приборные люди тех районов, где действовали повстанцы в 1614–1615 гг., хотя и были представлены в казачьих станицах, не составляли в них большинства. Впрочем, определить территориальную принадлежность казаков порой затруднительно — так причудливо складывались судьбы людей в начале XVII в. Ф. Андреев до того, как встретил казаков в декабре 1614 г. по дороге из Ярославля в Вологду, был «пашенным крестьянином» Царева Займища, во время осады Москвы Лжедмитрием II жил в московской Овчинной слободе, ушел из Москвы в Вологду за несколько дней до восстания в марте 1611 г. и после разорения Вологды в сентябре следующего года польскими войсками перебрался в Ярославль, где занялся извозом. Нередко в казаках, часто в одной станице, служили близкие родственники: братья, отец и сын, дядя и племянник и т. д.[245]

Документы о войске М. И. Баловнева, вероятно, дают некоторое представление и о «вольном» казачестве, действовавшем в более ранний период, хотя в его составе со времени восстания И. И. Болотникова могли произойти к 1615 г. известные изменения.

Одним из последствий казацкого восстания 1614–1615 гг. был голод, разразившийся вскоре в ряде северных районов Русского государства, Голод был достаточно частым явлением в России XVI–XVII вв., но на этот раз он начался не только из-за неурожая, вызванного погодными условиями. Запасы хлеба у населения в Вологодском, Угличском и некоторых других уездах были изъяты казаками (напомним, что еще в июне 1614 г. крестьяне Лежского волока, разоренные казаками, просили вологодского архиепископа о хлебной ссуде), и первый же неурожай привел к катастрофическим последствиям. В конце 1615 г. цены на продовольствие начали быстро расти. В Сокращенном временнике имеется следующая запись вологодского происхождения: «В лето 7124 (1615/16 г. — А. С.) был хлеб дорог: рожь была по зиме в двадцать алтын, а в весну была в полтора рубли. А на Вологде того году был воевода Григорей Волуев. Того же 124-го году в ысходе рожь стала в сорок алтын, а по зиме во 125-м (1616/17. — А. С.) году в полтора рубли и в шестьдесят алтын… Того же 125-го году после светлого Христова воскресения (Пасхи. — А. С.) рожь стала в сорок алтын»[246].

А. А. Савич на основании приходо-расходных книг Соловецкого монастыря приводит такие данные о хлебных ценах в Вологде и Устюге Великом: четверть ржи в 1614 г. продавалась по 12 алтын 1 деньге, в 1615 г. — по 14 алтын 3 деньги, в 1617 г. — по 23 алтына 2 деньги; четверть ячменя в 1614 г. — по 10 алтын, в 1615 г. — по 13 алтын 2 деньги, в 1617 г. — по 17 алтын 2 деньги; четверть овса в 1614 г. стоила 5 алтын 1 деньгу, в 1615 г. — 6 алтын 2 деньги, в 1617 г.–10 алтын 3 деньги. Хотя эти данные и не совпадают с приводимыми Сокращенным временником, они подтверждают факт резкого повышения цен на хлеб после 1615 г.

Дозорные книги 1616/17 г. знакомят с положением в Вологодском у. в разгар голода. Так, в Комельской волости в девяти поместьях (А. Г. и И. Г. Трусовых, И. Р. и Я. Л. Ушаковых, В. И. Арбузова, А. Б. Нарбековой, князя Ю. Ф. Мещерского, Б. Г. Лупандина и И. Г. Теглева) ко времени составления дозорных книг осталось 30 «живущих» дворов, а 39 дворов запустели в 1615/16 и в 1616/17 гг. «ново от хлебного недороду». В ряде случаев в дозорных книгах имеются прямые указания на смерть крестьян от голода в 1616–1617 гг. Судя по отписке воеводы П. Данилова от 5 мая 1617 г., от голода пострадал и Угличский у.: «А углечане… посадские люди от кабацкого недобору и от великие нынешние хлебные дорогови с Углеча с женами и с детьми бредут розно». В Белозерской у. голодные крестьяне Ивановской волости в 1616 г. в великий пост «ломали» житницы Кирилло-Белозерского монастыря. В Устюжне к августу 1616 г. «многие посадцкие люди от хлебной скудости померли, а иные розбрелись». В северных районах хлебные цены начали снижаться в 1618 г., но вернулись к уровню 1614 г. только к 1619 г.[247]

Восстанию 1614–1615 гг. принадлежит важное место в истории драматической борьбы казачества и дворянства в начале XVII в. В ходе восстания казакам удалось создать крупную армию, находившуюся под непосредственным руководством казачьих атаманов, и, следовательно, был сделан шаг вперед в организации «вольного» казачества как особого сословия. Повстанцы установили свой контроль над обширными территориями, уничтожая физически и изгоняя местных феодалов и представителей царской администрации. В одних случаях владения дворян и монастырей подвергались разграблению, в других — казаки на длительное время останавливались в определенных районах, строили там остроги — оплоты казацкой власти — и осуществляли сборы «кормов» с местного населения. По-видимому, никогда практика казачьих приставств не получала такого распространения, как в 1614–1615 гг.

В то же время начиная с середины 1614 г. казаки уже не ставили перед собой каких-либо политических задач. После пленения и казни «царевича» Ивана Дмитриевича они не выдвинули новых претендентов на престол, не помышляя больше о смене власти в Москве.

Специфически казацкие цели движения — увеличение жалованья и зачисление всех казаков на службу, а также их грабежи, убийства и жестокая эксплуатация крестьянства способствовали растущей изоляции казаков от основной массы местного населения и открытому сопротивлению крестьян казакам в тех районах, где существовали хорошо организованные крестьянские миры. Традиционные союзники казаков — приборные люди составляли в центре и на севере Русского государства незначительное меньшинство и не оказали повстанцам существенной поддержки. Многие из них, в том числе и нанятые местными посадскими мирами, активно участвовали в борьбе с казаками. Все это позволило дворянскому правительству Михаила Романова, по располагавшему крупными военными силами, нанести казачеству тяжелое поражение и возвратить значительную часть казаков в феодальную зависимость, чего настойчиво добивались столичные и провинциальные дворяне. Однако в обстановке затянувшихся войн полностью ликвидировать «вольное» казачество правительство не смогло.

Глава V Польский королевич и русское казачество

Только словом потешит,

а жалованья не будет…

Не велико жалованье будет,

а помешкав.

Лисовский и «лисовчики» 

Разгром войска М. И. Баловнева и «разборы» 1615 г. привели к резкому уменьшению численности «вольного» казачества, хотя и после июля 1615 г. казаки продолжали составлять заметную часть русской армии. Все еще многочисленные казачьи станицы находились в Тихвине, Пскове, Вязьме, Дорогобуже, Путивле и, конечно, под Смоленском. Осада города, начавшаяся в 1613 г., затянулась. Первоначально под Смоленск было направлено более 7000 казаков, в том числе 2250 бывших казаков И. М. Заруцкого, оставивших его под Воронежем. Однако к началу 1615 г. численность казаков под Смоленском сократилась до 2500 человек: казаки гибли в боях, умирали от голода и болезней, некоторые бежали на Дон. В 1635 г. донской атаман Б. Канинский писал в челобитной, что вместе со своими родственниками он участвовал в подмосковном ополчении, затем служил под Смоленском, где его «родители» были убиты, и ему «было… на Руси головы приклонить не к кому», и он «сволокся на Дон». Недовольство условиями службы выражали не только казаки, служившие под Смоленском, но и казаки, расквартированные в других районах страны.

Осенью 1615 г. возник конфликт в плавной рати на реке Свири между казаками и командовавшим ими головой Андреем Арцыбашевым. С челобитной казаков на Арцыбашева поехал в Тихвин бывший подьячий карельского архиепископа атаман Якуш Мурзанов. В свою очередь голова обвинял казаков в «воровстве». В итоге Мурзанов был арестован в Белозерске и лишь после допроса и пытки освобожден. В описи Белозерской приказной избы среди документов 1615/16 г. значится «грамота, а в ней ведено, сыскав прямо, атамана Якуша Мурзанова с товарыщи — трех человек дати на чистую поруку, и оружие и рухлядь их велено отдати».

Но получая достаточного содержания, казаки обеспечивали себя как могли. 8 мая 1615 г., когда «Баловнево войско» находилось еще под Ладогой, 400 казаков, пришедших из-под Брянска, заняли, по словам воротынского воеводы И. Раевского, Воротынский у. и городской посад. Они убивали «лутчих» горожан, «а иных многих ломали, и розными пытками пытали, и огнем жгли», снимали дорогие оклады с икон в церквях, разоряли поместья и вотчины воротынских землевладельцев[248].

Положение на западной границе еще более осложнилось с появлением на Северщине А. Лисовского. Этот видный сподвижник Лжедмитрия II на сей раз участвовал в военных действиях на стороне Речи Посполитой — главной его задачей было ослабить давление русских войск на Смоленск. Когда Сигизмунд III начал открытую агрессию против России, Лисовский оставил самозванца и в 1610 г. появился в польском лагере под Смоленском. Уже в следующем году он добился от сейма полной реабилитации и вскоре стал заметной фигурой в королевской армии, командуя в качестве полковника самостоятельным отрядом. Среди воинов Лисовского рядом с бедными шляхтичами можно было встретить и украинских казаков, и профессиональных солдат — авантюристов из различных европейских стран. Первоначально отряд насчитывал 600 всадников, но после первых успехов и захвата Карачева к Лисовскому прибыло из Речи Посполитой еще 600 человек.

Летом 1615 г. против Лисовского было направлено войско Д. М. Пожарского, в нем было немногим более 690 дворян и иноземцев и не менее 1259 казаков. Когда Пожарский миновал Калугу, от него бежали 15 казаков разных станиц во главе с Афанасием Кумой, которого они избрали своим атаманом. Дальнейшие действия этого отряда вполне сопоставимы с кровавыми походами казаков в северных районах России в 1614–1615 гг.

По словам А. Кумы, до «казачяны» он был крестьянином звенигородского дворцового села Михайловского, а его брат Трофим служил в том же селе попом. Казаком Афанасий стал вследствие «разорения» Звенигородского у. пришедшими из Тушина «литовскими людьми». После ухода от Пожарского отряд Кумы стал быстро увеличиваться. В октябре 1615 г., когда он расположился в медынской вотчине князя Д. И. Мезецкого, в нем насчитывалось уже около 500 человек. По свидетельству Пожарского, разбои Кумы были из ряда вон выходящими («он такова вора не видал»): казаки убили верейского воеводу В. А. Загряжского, штурмовали острог в Рузе, разграбили Верейский, Рузский, Звенигородский, Боровский, Можайский и Медынский уезды, Кременск и Вышгород. Мало того, «вор Офонька и иные казаки хотели своровать, государю изменить, отъехать к Лисовскому». После ареста Кумы в ноябре 1615 г. Пожарский требовал его казни: «А только государь такова вора пощадит, казнить не велит, и тем городом, которые он разорил, и вперед и досталь запустеют». Сам атаман отрицал свое участие в убийствах и грабежах и утверждал, что отъехал из войска «для кормов». Его дальнейшая судьба неизвестна. Несколько казаков, среди них Т. Трофимов, бежали из войска Пожарского в Речь Посполитую[249].

Разгром казаков под Москвой в июле 1615 г. был сильнейшим потрясением для всего русского казачества, чем и попытался воспользоваться Лисовский, предложивший по существу свою кандидатуру на освободившееся место вождя русских казаков, недовольных правительством Михаила Романова. После сражения с Пожарским под Орлом, которое произошло не позднее 23 августа, он отошел к Кромам, а затем совершил быстрый переход к Волхову («перебежаша днем да ночью полтораста поприщ») и 31 августа неожиданно появился под стенами города. Воевода С. Волынский трижды отбивал неприятеля от Волхова. На следующий день Лисовский сжег посад в Лихвине, 4 сентября захватил Перемышль, а 5 сентября — Белев. По словам побывавшего в плену у Лисовского белевского дворянина В. Лодыженского, выкупленного из плена 5 сентября за кунью шубу, «платье», два жемчужных ожерелья и женскую шапку, в Перемышль к Лисовскому привели трех пленных русских казаков, и польский полковник предложил им служить у себя. Казаки согласились и называли полковника «батькой», а Лисовский «почал их потчивать». Отряд в 60 человек «из Заволжья» привел к Лисовскому атаман Ляд. Кроме того, к Лисовскому присоединилось еще несколько казаков разных станиц, в частности атамана Якова Шишова. Всего, как показал один из выходцев, к Лисовскому отъехало «человек сто» казаков из войска Пожарского и из «иных мест».

Обойдя Калугу, где стоял Пожарский, «лисовчики» прошли «меж Вязьмы и Можайска» и осадили Ржеву. Сохранились сведения, что многие русские казаки погибли во время безуспешных попыток захватить город. В отместку за неудачу Лисовский приказал снять колокола с пригородных церквей и сбросить их в колодцы. Из-под Ржевы он послал казаков в Погорелое Городище (небольшой городок в верховьях Волги), с тем чтобы они захватили город, сказав охране, что приехали из Москвы. Предприятие не имело успеха, а по русским городам после этого случая были разосланы грамоты о «великом береженьи», «чтоб литовские люди и рузские воры козаки, пришод оманом, какова дурна не учинили»[250].

В первой половине ноября Лисовский направился под Торжок. К этому времени он вступил в переговоры с частью казаков, находившихся под Смоленском. «А ждет к себе твоих, государевых, изменников, казаков Зарутцково полку пятьсот человек, и тех, государь, воров приехали к нему десять человек казаков, и Лисовской-де к казаком послал от себя пять человек поляков да пять человек казаков, чтоб-де шли к нему вскоре, а пять человек казаков оставил у себя», — сообщали в ноябре 1615 г. в Москву из Осташкова. Переговоры с бывшими соратниками Заруцкого не привели к сколько-нибудь существенным результатам, и в ноябре Лисовский двинулся в Кашинский, а потом в Угличский уезд. Пройдя между Костромой и Ярославлем, он проник в «Суздальские места», попытался захватить Муром и наконец через Рязанский, Тульский и Алексинский уезды вывел свой отряд в начале 1616 г. на Северщину, а затем и в Речь Посполитую. Посланные за ним воеводы не смогли причинить «лисовчикам» большого урона.

Умер Лисовский в октябре 1616 г., во время подготовки нового набега на Россию. В Москве не скрывали радости по случаю этого события. «И как будет от Стародуба двадцать верст, и Лисовскому учинилась смерть вскоре, спал с коня и издох», — сообщала царская грамота властям Троице-Сергиева монастыря. Соратники легендарного полковника еще долго искали удачи на полях сражений в России и Речи Посполитой, Австрии и Пруссии, Ломбардии и Чехии, неизменно называя себя «лисовчиками», по имени своего первого командира. Их облик увековечила впоследствии кисть великого Рембрандта[251].

Дозорные книги 1616 г. сохранили живые следы недавних событий, связанных с походом Лисовского. Вотчина князя И. Д. Хворостинина (села Рождественское и Бордаково в Нерехотском стане Костромского у.) пострадала, «как шли государевы воеводы из Ярославля за Лисовским на сход князь Василий Туренин да князь Михаиле Борятинской… а с ними шли ратные люди, и немцы, и казаки, и те-де воинские люди ту ево вотчину запустошили». Еще подробнее показания старосты и крестьян села Алексино Суздальского у.: «…как шел пан Лисовский с литовскими людьми… и крестьян многих секли, а иных жгли и мучили, и грабили, и как за ними, будучи в сходе, князь Михаиле Борятинской с своими с ратными людьми грабили и мучили, и от того их разорения и достальные крестьяне троицкие вотчины многие побиты, а иные розбрелись безвестно». В суздальской вотчине жильца А. М. Кашинцева «литовские люди и русские воры», которые «приходили от Лисовского», убили шестерых крестьян. Из владимирской вотчины И. М. Бутурлина, знаменитого впоследствии села Палех, крестьяне «розбрелись безвестно от казаков и побиты от Лисовского загонных людей и от ратных людей, как шли государевы ратные люди за Лисовским, и от понизовных ратных людей»[252]. 

Новые помещики 

Полагаем, что в прямой связи с описанными событиями находится сообщение разрядных книг о том, что в 1615/16 г. холопы «и всякие безъимянные люди», называвшие себя казаками, появились во Владимирском, Суздальском и Шуйском уездах. Можно предположить также, что посланные за Лисовским отряды частично распались (некий М. Костенецкий показал позднее, что в 1616 г. он в Ярославле «от казаков отстал», поступив в холопы к И. Воейкову), а казаки вышли из повиновения. Они убивали дворян, отнимали продовольствие у крестьян для своего прокормления и собирались даже, по словам воевод, штурмовать города. Об острых классовых конфликтах в этом районе свидетельствует челобитная патриарших детей боярских В. В. Лазарева и И. В. Кобылина от 8 сентября 1617 г. Они писали в ней, что из четырех детей боярских патриарха, имевших владения в Суздальском у., двое уже убиты «розбойниками», а «из-за них деи выбежали крестьяне и на них наводят всяких воровских людей». Опасаясь за свою жизнь, Лазарев и Кобылий просили заменить им суздальские владения вологодскими.

В июне 1616 г. против казаков был послан в Суздаль известный воевода князь Д. П. Лопата-Пожарский. Вместе с ним должен был действовать костромской воевода С. Н. Ушаков. В списках ратных людей, врученных вместе с наказом Лопате-Пожарскому, значится 476 детей боярских Владимира, Суздаля, Мурома, Нижнего Новгорода, Арзамаса, Переяславля и Юрьева Польского. К ним должны были присоединиться дети боярские патриарха, суздальского архиепископа, монастырские служки и даточные люди. До крупных столкновений с казаками дело не дошло — сведений о них нет ни в разрядных книгах, ни в книге сеунчей 1613–1619 гг.

В декабре 1616 г. суздальский губной староста Ф. В. Сеченой по наказу Лопаты-Пожарского производил обыск о «воровских людях», которые действовали на Золотниковской и Ореховской засеках. В следующем году посланный в Суздаль, Лух и Шую из Разбойного приказа сыщик М. О. Беклемишев сетовал на то, что в Лухе и Шуе посадские люди «покрывают воров». «Рьясь» (т. е. сердясь. — А. С.) на Беклемишева, они свели из конюшни лошадей и украли одежду сыщика. Вскоре суздальцы избили и ограбили холопов другого сыщика — Г. П. Акинфова. Тогда же суздальские дворяне получили обыскную грамоту «на ведомого вора и разорителя на Ивана Сулешовинникова», действовавшего, вероятно, вместе с казаками[253].

Весной 1616 г. вновь возникла угроза вторжения казаков в северные районы государства. После подавления в 1615 г. казацкого восстания некоторые отряды повстанцев ушли на территорию, оккупированную шведами. 18 мая 1616 г. в Заонежских погостах стало известно, что «пришло… немецких людей в Ладогу и воришок две тысячи». В мае же олонецкие крестьяне сообщали воеводам: «Збираютца многие казаки в Олонецком погосте, а говорят и похвалютца, хотят приходить в Заонежские погосты воровать и шарпать». В описи Белозерской приказной избы среди документов 1615/16 г. значится «грамота, а по ней ведено проведать про воровских казаков и, сослався на Тихвину, и на Вологду, и в Каргополь с воеводами, послать на тех казаков голов с сотнями».

Заключение Столбовского мира в феврале 1617 г. сделало на время обстановку на русском Севере более безопасной. Тем не менее в 1617 г. из Новгорода на Валдай «на воровских на казаков» была направлена целая карательная экспедиция (100 казаков и 70 стрельцов), причем в бою под казачьим острожком некоторые ратные люди погибли или получили ранения. Годом раньше «воровские» казаки появлялись на Волге, против них действовал посланный из Царицына голова С. Мертвый.

Помимо борьбы с внешним неприятелем и казацкими мятежами у правительства Михаила Романова были в те годы и другие заботы. Осенью 1615 г. в Поволжье началось крупное восстание нерусского населения, вызванное тяжелыми податями. Повстанцы перекрыли дороги, ведущие к Казани, угроза нависла над Нижним Новгородом, Муромом и Арзамасом. В Соликамске, Чердыни и других городах воеводы готовились к обороне, укрыв в острогах сельское население. В марте 1616 г. в район восстания было направлено войско князя Ю. Я. Сулешева, в которое входили и казаки[254].

В столь сложной ситуации правительство пошло по испытанному пути привлечения на свою сторону верхушки казачества. Не ясно, имел ли место «разбор» казаков под Смоленском — возможно, и нет, так как сил для освобождения города у воевод и без того было недостаточно. В то же время известно, что в 1615/16 г. воеводы князь И. А. Хованский и М. А. Вельяминов (отличившийся в борьбе с И. М. Заруцким) провели под Смоленском верстание казаков поместными и денежными окладами. И хотя сама верстальная книга сгорела в 1626 г., в «памяти» из Разрядного приказа в Посольский 1645 г. сохранилось указание на то, что в 1615/16 г. верстались казаки, служившие «под Москвою до московского очищенья з бояры со князем Дмитреем Тимофеевичем Трубецким с товарищи во 119-м и в 120-м году (1611–1612 гг. — А. С.), а после московского очищенья во 121-м, и во 122-м, и во 123-м и во 124-м году (1613–1616 гг. — А. С.) были они под Смоленском з бояры и воеводы». Поместные оклады назначались под Смоленском исключительно участникам подмосковных ополчений в награду «за многие службы, а иным за раны, и за полонское терпение, и за московское очищенье». Верстание, возможно, происходило в марте 1616 г., во всяком случае 20 марта этого года четвертное жалованье было назначено сразу нескольким казакам: А. и С. Вениковым, И. Железкову, О. Сафонову, И. Семенову, И. Гомзину, Б. Моклакову и Д. Кузьмину[255].

Непосредственным результатом верстания (или верстаний) 1615/16 г. было испомещение казаков и том же году в Шацком у.: получивший там поместье Г. Черницын писал позднее, что он был поверстан «поместным окладом и деньгами» в 7124 г. Писцовая книга 1616/17 г. по Шацку отразила итоги верстания[256], но в дошедшем до нас тексте писцовой книги (она сохранилась в виде более поздней копии, сделанной для «приправки» в связи с другим земельным описанием), возможно, есть пропуски. Так, из челобитной Т. Куликова известно, что он получил поместье в Шацком у. в 1616 г., однако в писцовой книге атаман не упомянут. Всего в книге значатся 74 атамана, есаула и рядовых казака. Поселены они были на землях, отписанных у стольников князя Д. М. Черкасского, И. С. Погожего, А. И. и В. И. Нагих и московского дворянина Д. С. Погожего (причина конфискации не известна, возможно, размер поместных владений этих представителей столичной знати превышал их поместные оклады).

Большинство казаков служили в момент наделения их поместьями в отрядах под Смоленском: атаманы Третьяк Куликов, Василий Мачехин, Василий Ломонос, Дмитрий Конюхов, Василий Жекакин, Иван Адамов, Андрей Свищов, Иван Титов, Михаил Горчаков, Ануфрий Марков, Фатьян Докучаев, Яков Макеев, есаулы Абрам Федосеев и Бессон Маслов, казаки Воин Березкин и Гаврила Микифоров. Атаманы Булгак Алексеев и Гаврила Черницын в сентябре 1615 г. были направлены в Псков. Дружина Белый возглавлял в 1616 г. станицу в Ржеве. Есаул Будалей (русская транскрипция татарского имени Бадави) Деев служил в 1613–1614 гг. в Тихвине и под Ладогой[257].

Самые крупные поместья получили в Шацком у. два заслуженных атамана: Булгак Алексеев (133 четверти) и Михаил Горчаков (101 четверть). Алексееву еще в 1614 г. за подмосковную, новгородскую, бронницкую и осташковскую службы был установлен денежный оклад 20 руб. из Галицкой четверти, поместный оклад атамана составлял в 1616/17 г. 500 четвертей. Горчаков впервые упоминается в документах в 1613 г., когда он уже в качестве атамана приехал в Москву с сеунчем об освобождении Белой. Его поместный оклад был в 1616/17 г. на 50 четвертей выше, чем у Алексеева, а к 1622 г. возрос до 700 четвертей. Потомки этого атамана прочно закрепились в дворянском сословии. Его правнук Иван Алексеевич был статским советником (6-й класс по Табели о рангах), а праправнук Николай Иванович — бригадиром (5-й класс). Родоначальником дворянской фамилии стал и шацкий атаман Андрей Свищов, получивший поместье в 53 четверти земли. Правда, его праправнуку Михаилу Афанасьевичу, «актуариусу с приписью» (мелкому чиновнику, имевшему право подписи) в Коломне, пришлось, кажется, прилагать усилия, чтобы доказать свое право на дворянство. Дети Михаила Афанасьевича служили в 1778 г. в армии: один — подпоручиком, другой — лейб-гвардии сержантом[258]. Дворянами стали, вероятно, потомки и большинства других шацких казаков.

В писцовой книге Шацкого у. отмечено, что у одного из шацких помещиков — «казачьего головы», бывшего атамана Заруцкого М. Маркова — уже было к этому времени поместье в Вологодском у. в 150 четвертей (в Шацком у. он получил дополнительно 53 четверти при окладе 600 четвертей). М. Маркову шацкое поместье было пожаловано не сразу, а лишь после смерти М. Лукинского, в 1616 г. еще возглавлявшего станицу под Смоленском. Кроме того, известно, что в 1613 г. вологодское поместье в 100 четвертей принадлежало Г. Попову (в Шацком у. за ним было 89 четвертей при окладе 500 четвертей), а ростовское поместье в 96 четвертей — В. Жекакину (в Шацке он получил 79 четвертей при окладе 500 четвертей). Подавляющее большинство остальных казаков, по-видимому, получили поместья впервые[259].

В пределах каждого населенного пункта, вокруг которого казаки получали поместья (села Оладьино, Кочармино, Серовская слобода, Гавриловская слобода и деревня Лукьяновская), лица с одинаковыми поместными окладами владели, как правило, равными наделами, а также равным количеством пашни и перелога, причем между реальными дачами и поместными окладами существовало известное соотношение. На 100 четвертей оклада (средний оклад помещика составлял около 350 четвертей) казаки получили несколько более 17 четвертей реальной земли; на одного казака пришлось приблизительно 59 четвертей и 3 крестьянских и бобыльских двора (или на 100 четвертей земли — более 5 дворов). По данным той же писцовой книги 1616/17 г., 49 % землевладельцев (включая дворян) Мещерского у., в состав которого в качестве Подлесского стана входил Шацкий у., т. е. 263 человека, вообще не имели крестьян[260]. По сравнению с поместьями, которые жаловались казакам в 1613–1614 гг., владения шацких казаков, как правило, меньше, хотя соотношение между казачьими поместьями и поместными окладами с 1613 г. не изменилось.

Значительно в меньшем масштабе, чем в Шацком у., было осуществлено в 1616–1617 гг. испомещение верстанных казаков в Путивльском у., где из дворцовых земель получили владения всего 18 человек: есаул Ермола Руднев — 25 четвертей земли с 2 крестьянскими дворами, казак Ефим Нестеров — 25 четвертей с одним двором, остальные казаки — по 10 четвертей без крестьян. В путивльской десятне 1626 г. значатся 27 верстанных атаманов, есаулов и казаков, из них у 11 человек поместий в это время не было и только в поместьях трех казаков жили крестьяне. Один из путивльских верстанных казаков, Василий Федоров, занялся торговлей и в 1625/26 г. имел в городе лавку. В 1617 г. в Путивльском у. были также пожалованы «белые» земли 32 неверстанным казакам — атаману Федору Рябому «с товарыщи».

Правительство предполагало провести в 1616 г. раздачу поместий и «белых» земель 350 казакам в Белевском, Волховском, Орловском и Кромском уездах. Однако в обстановке ухудшения военного положения на западной границе осуществить этот план не удалось, и деньги, присланные на «селитьбу», раздали казакам осенью того же года в счет жалованья[261].

В весьма подробных войсковых росписях 1617–1618 гг. упоминаются только вологодские, белозерские, щацкие и ростовские поместные казаки. Это позволяет считать, что значительных испомещений верстанных казаков, помимо отмеченных выше, до этого времени не было. Самые крупные корпорации неверстанных казаков были созданы в первые годы царствования Михаила Федоровича в Путивле и Новгороде Северском. Но основная масса «вольных» казаков, находившихся в составе армии, вплоть до 1619 г. не имела постоянного места поселения. 

Накануне вторжения 

В сентябре 1616 г. сейм Речи Посполитой дал согласие на поход в Россию Владислава, все еще претендовавшего на московский престол. Польскому королевичу к этому времени исполнился 21 год.

Между тем положение русской армии под Смоленском стало чрезвычайно тяжелым. На Земском соборе, заседавшем между 22 февраля и 18 марта 1616 г. (его результатом был сбор очередного экстраординарного налога — пятинных денег), отмечалось, что «дворяне, и дети боярские, и всякие служилые люди, будучи под Смоленском на его государсве службе многое время, стали безконны и беззапасны, и многие помирают голодною смертью, и ныне служат и кровь свою проливают безпрестанно». Еще мрачнее описывает тяготы русских воинов грамота на Тотьму: «А которые были под Смоленском в острожках в осаде, з голоду ели кобылятину и собаки и стали бедны же без службы и без всех животов». Особые трудности испытывали казаки, не имевшие иных доходов, кроме жалованья, которое правительство не могло им выдать за недостатком средств («…а из нашые казны пожаловать ратных людей… нечем»). К тому же цены на хлеб не только в северных, но и в западных районах были в то время очень высоки: четверть ржи стоила в Вязьме в 1617 г. 1 руб. 20 алтын, а четверть овса — 22 алтына, в то время как весной 1601 г. четверть ржи продавалась по 5 алтын, а четверть овса — по 10 коп.[262]

Верстание окладами и испомещение верхушки казачества не привело к успокоению массы рядовых казаков, и весь 1616 год прошел под знаком казацких выступлений. В феврале 1616 г. казаки «из полков» приехали в вотчину Иосифо-Волоколамского монастыря село Вей на Козельского у., забрали лошадей, «переграбили», «переломали», «пережгли» и «пересекли» монахов и монастырских крестьян. В марте 1616 г. направленные из Калуги под Смоленск станицы атаманов В. Булатова (одного из предводителей казацкого движения на Севере в 1614 г.), Ф. Глотова, Ф. Титова, И. Андреева и И. Васильева «разорили» дорогобужское поместье боярина князя И. В. Голицына. Особых последствий для казаков, судя по их дальнейшей судьбе, эти действия не имели. С 22 апреля по 9 мая 1616 г. в окрестностях Козельска «днем и ночыо… воевали» казаки, пришедшие из-под Смоленска и Брянска. Затем они направились в Карачевский и Волховский уезды. 24 августа дворянский отряд С. Юшкова и Г. Быкова разбил казаков в деревне Погорелый Холм Серпейского у., более 40 из них попали в плен. Насколько небезопасны для дворян были в те годы дороги на запад от Москвы, свидетельствует челобитная Н. Н. Нащокина: «Был, государь, послан отец мой на твою царскую службу под Смоленск, и судом, государь, божьим отца моего на дороге убили казаки». В 1616/17 г. казаки убили и вологодского сына боярского К. Зубова «на дороге, как он ехал на пашу службу в Дорогобуж».

Поздней осенью 1616 г. после боя с верными правительству казаками (вскоре им было выдано жалованье) из Новгорода Северского к «великому князю Владиславу Жигимонтовичу» отъехали станицы Степана Кругового и Якова Шишова (или Шиша, как чаще он именуется в документах). Последний сражался ранее под знаменами И. М. Заруцкого — известно, что в отряде Я. Шишова было «заруцких казаков конных 60 человек»[263]. В декабре 1616 г. отряды Кругового, Шишова и Тараса Черного стояли лагерем над Днепром, недалеко от Дорогобужа. Черный возглавлял это «великое русское казацкое войско»[264]. Впервые он упоминается в документах в январе 1609 г.: казаки его станицы изъяли 70 руб. из казны Краснохолмского Антониева монастыря. В 1611–1612 гг. Т. Черный — атаман Первого ополчения. Осенью 1613 г. направлен из Боровска под Смоленск. 1 февраля 1614 г. приехал в Москву с сеунчем из Путивля, за что получил 1,5 руб. Перешел в войско Владислава, возможно, летом 1616 г.: 14 июля три казака его станицы, не последовавшие за своим атаманом, были посланы в Серпухов в составе другой станицы[265].

В январе 1617 г., выражая Черному и другим казакам благодарность за службу, Владислав напомнил им о стеснении казачьих вольностей при «Михалке Филаретове сыне» и других «неприроженных» царях и о разгроме войска М. И. Баловнева под Москвой. 10 августа 1617 г. польский королевич, обращаясь к русскому казачеству, вновь вспоминал об июльских событиях 1615 г., утверждая, что казаки пострадали именно за поддержку его кандидатуры: «Которые нам, великому государю, добра хотели, и тех, заманив под Москву, и велел всех побить и иных в воду посажать, атаманов, и ясаулов, и лутших казаков выбрав, на колья посажали». Владислав призывал казаков «з Дону и со всех рек и речек» идти под Москву «на нашу царскую службу», обещая им «вольность», поместные и денежные оклады. Всеобщее восстание казачества против Михаила Романова занимало особое место в планах Владислава, хорошо информированного о событиях предшествующих лет. Не случайно он обещал пожаловать казаков за службу «преж всех людей Московского царства»: «…честью, и воздаянием, и поместными окладами, и денежным жалованием будете поверстаны по достоинству»[266]. Как здесь не вспомнить Лжедмитрия I, который принял в Туле донских казаков раньше, чем приехавших к нему с повинной московских бояр.

В польском поиске русскими ратными людьми, включая казаков, ведал Василий Янов, исполнявший свои старые обязанности разрядного дьяка. Именно он приводил казаков к крестному целованию Владиславу. Ему же скорее всего принадлежит авторство посланий польского королевича, обращенных к русским сословиям. Интересно, что в самой Речи Посполитой, где в это время массовое показачивание населения распространилось почти на все Поднепровье, в том же 1617 г., когда Владислав не скупился на обещания русским казакам, было принято постановление об удалении из отрядов украинских казаков лиц, иступивших в них в «последние годы»[267].

Для многих казаков переход на сторону Владислава, без сомнения, имел социальный смысл: с помощью польского королевича они надеялись свести счеты с правящей верхушкой Русского государства. Один из них, Абросим, в январе 1618 г. заявил: «Будем-де на весну под Можаеск, и дороги-де московские отимем, и Можаеск, и Москву возьмем, и бояр, и дворян, и всяких служилых и жилецких людей присечем. Полно-де нас воеводы по городом и в острожках метали!» Мотивы, которыми руководствовался Абросим, ясны: он возлагал на правительство и дворянство в лице воевод вину за то, что они, переложив на казаков основную тяжесть ведения войны, не относились к ним как к полноправным служилым людям; не обеспечивали им удовлетворительных условий службы и достаточного содержания; расчленяя казацкое войско, рассылали («метали») казаков по пограничным городам и острогам, где они нередко умирали с голоду. Обращает на себя внимание сходство этого высказывания с требованием болотниковцев в 1606 г. о выдаче им на расправу бояр и лучших горожан. Таким образом, идея физического уничтожения верхушки русского общества бытовала в казачьей среде с 1606 и вплоть до 1618 г. «Уговаривать казаков, которые воруют с литвою», царское правительство направило атамана Веригу Яковлева. Он не выполнил своей миссии и присоединился к «воровским» казакам, летом 1618 г. попал в плен и был сослан в Поволжье[268].

В 1616–1617 гг. отношения царского правительства осложнились и с донскими казаками, хотя Москва пыталась убедить донцов в том, что репрессии против мятежных казаков не имеют к ним никакого отношения. В сентябре 1615 г. донским казакам было предоставлено право беспрепятственного проезда в пограничные города и беспошлинной торговли в них. И это несмотря на продолжавшийся приток на Дон русских крестьян, холопов и посадских людей: в 1615/16 г. туда, например, бежали московский посадский человек С. Иванов и нижегородский холоп В. Ружешшов. Тем не менее и в Донском войске нашлись сторонники Владислава. В 1616 г. атаман Борис Юмин, сражавшийся годом раньше с царскими войсками в Угличском у., ездил от какой-то части донских казаков к королевичу с предложением услуг в борьбе за московский престол. В следующем году на Дону дело дошло до «смуты», во время которой казаки «выбили из круга» войскового атамана Смагу Чертенского[269].

В июле 1617 г. московское правительство обвинило донских казаков в том, что они не соблюдают обещаний: нападают вместе с украинскими казаками на турецкие города, препятствуя туркам совершить поход в Речь Посполитую. Направлявшееся на Дон ежегодное жалованье было задержано в Воронеже, а посланные на Дон в июне 1617 г. с грамотой воронежские казаки должны были разведать, «много ль ныне с атаманы и с казаки на Дону запорозских черкас, и не по присылке ль у них живут, и нет ли у казаков с чоркасы ссылки, и будет есть, и о чем у них ссылка». Сохранилось известие о приезде в Москву в 1616/17 г. «з государевым делом» атамана Андрея Репчукова, посланного от всего Донского войска, однако не ясно, в чем именно заключалась его миссия[270]. Хотя опасения Москвы относительно намерений донских казаков имели под собой серьезные основания, худшие из них не оправдались — Дон не поддержал Владислава, по не оказал никакой помощи и правительству царя Михаила. Ко времени бегства из Новгорода Северского атаманов Кругового и Шишова царскую службу оставили многие казаки, но они направились не к Владиславу, а в юго-западные уезды России, где взяли в приставство обширные территории. В «сказках» путивльских казаков, поданных в 1628 г., неоднократно отмечается, что многие их товарищи бежали со службы в 1616–1617 гг. из Путивля под Брянск. В декабре 1610 г. посадские люди Волхова и Карачева, снабженные соответствующими грамотами, были посланы в Козельский, Карачевский, Брянский и Кромский уезды «проведывать» казаков, призывать их возвратиться на службу и «отстать от воровства». Грамоты возымели действие, и в декабре же в Волхове воеводы князь И. А. Хованский и Д. Ф. Скуратов дали «государево денежное жалованье атаманом, и ясаулом, и казаком… которые атаманы и казаки приведены в Волхов не Камарицкой волости и из ыных мест»[271].

Среди этих казаков находилась и станица Ивана Олферьева (или Орефьева, как обычно он именуется в документах), ставшего вскоре выдающимся предводителем русского казачества. Впервые он упоминается в 1615 г. в связи с походом Пожарского против Лисовского. В то время в станице Орефьева числилось всего 52 казака, но они происходили из разных городов и уездов и представляли едва ли не всю тогдашнюю Русь: Арзамас, Белев, Владимир. Волок, Воронеж, Дорогобуж, Кашин, Кашира, Козельск, Коломна, Великие Луки, Михайлов, Москва, Новгород Великий, Орел, Путивль, Ростов, Ряжск, Суздаль, Тверь, Углич, Шацк и Ярославль. В Комарницкой волости станица Орсфьева увеличилась во много раз, причем в нее влились не только местные крестьяне, но и, к примеру, беглый холоп московского переводчика И. Селупского. В 1617 г. за атаманом следовали уже 3 есаула и 329 казаков. Во главе с воеводами Хованским и Скуратовым казаки Орефьева и других атаманов приняли участие в действиях против польского отряда, появившегося в конце 1616 г. на Северщине, но к весне 1617 г. они вновь оставили службу и расположились за рекой Угрой в Перемышльском, Белевском, Козельском и Мещевском уездах. За Угру ушли также казаки из Дорогобужа и «разных острожков». Трудно сказать, что привлекало казаков в этом крае. Вероятно, весьма значительные по сравнению с другими районами размеры крестьянских поселений, а также наличие многочисленных естественных преград на пути царских войск в виде рек и непроходимых лесов (вспомним знаменитые Брянские, или, как говорили в старину, Брынские, леса), которые позволяли казакам находиться здесь в относительной безопасности[272].

Состав «заугорского» войска, сложившегося в первой половине 1617 г. (в нем было 14 атаманов, из них 5 без станиц, 14 войсковых и станичных есаулов и 1940 рядовых казаков), оказался устойчивым и не менялся существенно на протяжении последующих полутора лет. Возглавлял его И. Орефьев. Вторым по значению атаманом, возможно вторым войсковым атаманом, был за Угрой Иван Филатьев или Филатов, как он сам подписался в 1618 г. под челобитной. Как и Орефьев, он впервые упоминаться в документах в июне 1615 г. в связи и, походом Пожарского. В это время Филатьев был еще рядовым казаком в станице атамана Бориса Каменное Ожерелье. В конце 1616 г. Филатьев уже атаман, служит вместе с Орефьевым в Новгороде Северском. В его станице за Угрой значились есаул и 229 казаков. Самая большая станица (2 есаула и 425 казаков) была у Казарина Терентьева, писавшегося третьим среди «заугорских» атаманов. Атаман Семен Короткий в 1616 г. служил под Смоленском, где получил жалованье на 1616/17 г. в размере 7 руб. Атаманы Пятой Андреев и Иван Клюй упоминаются как казаки еще в 1594 г.

Челобитные дворян, поданные в Печатный приказ, дают некоторое представление о действиях «заугорского» войска. «А ныне, государь, — писал в 1617 г. воротынец Б. Лодыженский, — ст[али] казаки в Перемышли и наши воротынские по[местъи]шка розорили без остатку». В том же году на разорение «от литовских людей и от казаков» жаловались лихвинцы М. Васильев и М. Племянников: «Воюют казаки от Вербного воскресенья (с 13 апреля. — А. С.) и по ся места». В 1618 г. аналогичным образом объясняли свое бедственное положение дети боярские Белевского у.[273]

Весной 1617 г. мятежные казаки появились в окрестностях Погорелого Городища и на Можайской дороге. С грамотами к ним в мае послали двух казаков станицы Томилы Петрова. Ввиду угрозы захвата Погорелого Городища сторонниками Владислава правительство решило уничтожить город, и в том же году воевода Г. Г. Пушкин сжег его вместе с дворами горожан, не позволив им даже спасти свое имущество. 12 мая из Москвы за Угру выехала довольно представительная делегация. В нее входили дворянин М. Евреев и служившие в то время в Новгороде Северском атаман Дорофей Попов, войсковой есаул Андрей Кондратьев и казак Василий Петров. «Заугорские» казаки в ответ на царскую грамоту отправили в Москву с челобитной есаулов Мартына Травина и Девятого Шевелева. Они писали, что не могут возвратиться в города, где находились раньше, так как терпели там «насильства» и «великие обиды», хотят служить все вместе и просят прислать к ним воевод. Иными словами, казаки предельно ясно сформулировали требование о сохранении мощного казацкого войска, в составе которого они могли бороться за свои права.

К весне 1617 г. войско Владислава было собрано. 6 мая царская армия во главе с М. М. Бутурлиным вынуждена была отойти от Смоленска. В июле 1617 г. польские войска и русские казаки из отрядов польского полководца Л. Гонсевского появились к северо-востоку от Смоленска, под Белой, но потерпели неудачу. Сначала воевода И. В. Благой с отрядом ратных людей, в котором были и казаки, сжег острог, поставленный сторонниками Владислава, а затем дворянский отряд С. Травина нанес им поражение в Вольском у. В этой обстановке правительство поспешило успокоить казаков, согласившись на их службу в составе единого войска. Посланные к казакам воеводы князь Н. Н. Гагарин и Я. А. Дашков уполномочены были обещать им жалованье деньгами и приставством, при этом казаки сами могли назвать воеводам уезды, где они желали приставства получить. Гагарину и Дашкову вменялось в обязанность выяснить на смотре, «сколь давно кто государю служит и откуды кто тут в войско пришол», а также запретить казакам в дальнейшем самовольно пополнять свои отряды холопами, крестьянами и посадскими людьми: «А то им, атаманам и войсковым и станичным ясаулом, у смотру говорити, чтоб они вновь холопей боярских и посадцких людей, и с пашен с тягла крестьян в станицы себе не приимали, и чюр своих с старыми казаки в ряд, которые государю служат старо, в станицы не писали». Однако воеводы, по-видимому, не имели полномочий произвести «разбор» казаков, исключая часть их из станиц. Гагарину и Дашкову сопутствовала удача, и к августу 1617 г. казаки возвратились в Вязьму[274]. 

Поход Владислава 

В начале октября отряды Владислава (более 10 000 человек) подошли к Дорогобужу, важной крепости между Смоленском и Вязьмой. По дороге польский королевич, стремясь произвести на своих новых подданных впечатление «доброго» царя, освободил 50 русских казаков, находившихся в смоленской тюрьме. По крайней мере некоторые из них встали под его знамена. По свидетельству Авраамия Палицына, еще в Смоленске к королевичу присоединились «многие воры казаки, изменники Московского государства». В Дорогобуже произошел переворот: посадские люди и казаки (в городе было более 600 казаков, из них 320 — с атаманом Елизарием Клоковым) «государю изменили, город Дорогобуж сдали королевичу». Дорогобужский воевода И. Г. Адодуров, в прошлом постельничий Василия Шуйского, целовал крест Владиславу как русскому царю. Несколькими днями раньше поляки захватили расположенный неподалеку от Дорогобужа Долгомосский острог — составлявшие его гарнизон казаки, в том числе атамана Дмитрия Ивановича Конюхова, тоже присоединились к войску Владислава. Казачьи отряды Владислава пополнили и некоторые русские люди, уведенные поляками в Речь Посполитую в предшествующие годы. Так, сын смоленского крестьянина Я. Гаврилов, оказавшийся в польском плену в 1611 г. и сопровождавший своего «пана» в походе на Русь, бежал от него в 1617 г. в Дорогобуж, где записался в казаки[275]. 11 октября 1617 г. казаки, сторонники Владислава, пытались захватить Верею, но были отбиты.

Успешное начало похода, казалось, оправдывало самые смелые расчеты Владислава на народное восстание против Михаила Романова. Возможность объединения войск Владислава с силами внутренней оппозиции с полной серьезностью рассматривалась правительством царя Михаила. Пленных в то время надлежало расспрашивать: «Против ли турок сперва пошол королевич, и откуды поворотил в государеву землю, и по чьему челобитью пошол, русские ли люди били челом, и кто бил челом, и что их челобитье было?» При этом имелись в виду не только казаки. Сторонники Владислава (правда, едва ли многочисленные) были и в верхах русского общества: тобольский воевода боярин князь И. С. Куракин радовался приходу польского королевича под Москву[276].

Еще до того, как в Вязьме стало известно о падении Дорогобужа, в Москву выехали с челобитной представители бывшего «заугорского» войска казаки А. Петров и Е. Назарьев — 11 октября им выдали из Казенного приказа по 4 аршина сукна. Между тем гетман Ходкевич обратился к казакам, находившимся в Вязьме, с призывом признать Владислава. Ответная грамота казаков, скорее всего отвергавшая эти домогательства, хранилась и 1626 г. в архиве Разрядного приказа. Гораздо больший эффект возымело послание в Вязьму самого Владислава, запечатанное его личной печатью. В то время войсковым казачьим дьячком в Вязьме служил Юрий Варфоломеев сын Десятого. В 1649 г. он писал, что служит «лет 40», так что начало его службы в казаках относится приблизительно к 1609 г. и связано, вероятно, с лагерем Лжедмитрия II. Поскольку Юрий Десятого ведал войсковым делопроизводством, грамота Владислава попала к нему, а он передал ее воеводам, хотя по традиции только казачий круг мог решить, как распорядиться столь важным документом. Нераспечатанный «смутный лист» отослали в Москву, а Ю. Десятого в награду получил отрез камки. Тем временем казаки узнали о поступке дьячка и чуть было не казнили его по приговору круга.

События приняли серьезный оборот, и вяземские воеводы князья П. И. Пронский и М. В. Белосельский бежали в Москву, за что подверглись опале. 5 октября из Разрядного приказа в Галицкую четь была послана «память» о высылке в Вязьму на «корм» казакам и стрельцам 1487 руб. Но казаки едва ли успели получить эти деньги: они возвратились за Угру, остановились в Воротынске и захватили в приставство Козельский, Белевский и другие уезды. Стрельцы и посадские люди тоже покинули Вязьму, и 18 октября 1617 г. Владислав беспрепятственно занял город[277].

На этот раз из Москвы в Воротынск выехали дворянин Д. А. Замыцкий и атаман Первого ополчения Борис Каменное Ожерелье, в станице которого некогда служил один из вождей ушедших из Вязьмы казаков — Иван Филатьев. Год спустя Ю. Десятого вспоминал, что Борис Каменное Ожерелье казаков «наперед… от воровства уговаривал, и они его слушали». Ю. Десятого утверждал, что именно он повез в Москву новую челобитную от казацкого войска, однако разрядная книга сообщает, что эта миссия была поручена войсковому есаулу Ивану Тимофеевичу Сапожку, выкупленному в ноябре 1616 г. из польского плена за 3 руб. Казаки в очередной раз просили выдать им годовое жалованье, «учинить» указ о «кормах» и прислать к ним нового воеводу. Посланцев казачьего войска встретили в столице милостиво и пожаловали «багровыми» английскими сукнами[278].

Осенью 1617 г. польский полковник С. Чаплинский, новый вождь «лисовчиков», захватил Мещевск, Козельск и стал угрожать Калуге. Серпейский, Мосальский и, возможно, другие уезды «лисовчики» (около 2000 человек) разобрали на приставства. По сведениям Нового летописца, калужане, опасаясь Чаплинского, направили в Москву делегацию от всех сословий с просьбой прислать в город Д. М. Пожарского с ратными людьми. Правительство получило возможность удовлетворить одновременно просьбы жителей Калуги и казаков — последним было обещано, что сам Дмитрий Михайлович возглавит войско[279]. Две недели казаки ожидали Пожарского в лихвинском Добром монастыре и наконец стали опасаться ловушки: «Нас хотят побить, что и Баловнева войска». Подозревая войскового дьячка в сговоре с властями, они угрожали ему пыткой, требуя, чтобы Ю. Десятого рассказал им о тайных замыслах правительства. Особенно не доверяли ему атаманы П. Андреев и С. Короткий. Но наиболее влиятельные предводители казаков, И. Орефьев и И. Филатьев, заняли умеренную позицию, и это спасло дьячка. Вопрос решился сам собой, когда Д. М. Пожарский приехал в Калугу.

Князь Пожарский имел к тому времени славу лучшего русского полководца и являлся высшим авторитетом для казачества. После многих конфликтов между правительством и казаками ему предстояло разрядить обстановку, добиться возвращения на службу взбунтовавшихся казаков и с их помощью организовать оборону города. Сделать это было тем более трудно, что 5000 руб., которые привез Пожарский, было явно недостаточно для выплаты жалованья более чем 2000 казаков — при существовавших тогда нормах требовалось денег по крайней мере вдвое больше. О действиях Д. М. Пожарского можно составить некоторое представление по сохранившемуся воеводскому наказу. Одновременно с выплатой жалованья ему надлежало провести смотр казачьего войска и взять на каждом казаке «круговую» поруку в службе: поручные записи составлялись, вероятно, так, чтобы в пределах десятка все казаки отвечали друг за друга. В соответствии с наказом в дополнение к жалованью следовало также организовать сбор «кормов», а для этого расписать по станицам дворцовые земли в Козельском, Мещевском, Карачевском, Боденском уездах и выбрать представителей от каждой казачьей станицы для сбора и привоза в Калугу «кормов» с этих территорий[280].

Д. М. Пожарскому удалось справиться с задачей. Новый летописец утверждает, что казаки «тот час приидоша в Калугу с радостию и, живучи в Калуге, ко государю многую службу показали». Однако в действительности согласие казаков служить даже под началом Пожарского было не столь единодушным — воспоминания об июльской трагедии 1615 г. продолжали их преследовать. Как показал Ю. Десятого, некоторые казаки страшились ехать в Калугу. «Где-де ты нас ведешь, — говорили они дьячку, — там нам быти побитым, что и Баловневу войску». Примечательно, что казачьи отряды продолжали пополняться и во время пребывания их в Калуге. Так, епифанский сын боярский М. И. Миляев не смог уплатить податей («…написала-де за мною в плотежных и сошных книгах плотежю осмипа, и плотить нечим») и в начале 1618 г. вступил в станицу И. Орефьева, в которой уже находился его сын[281].

Последующие месяцы прошли для казаков в постоянных боях с неприятелем. В начале ноября 1617 г. П. Орефьев одержал победу над польско-литовским отрядом в Медынском у. В декабре атаман лично доставил в Москву пленных, захваченных в бою в Оболенском у. Еще раньше Д. М. Пожарский прислал в Москву И. Филатьева с сеунчем о победе в Боровском у. В мае 1618 г. заманил в засаду неприятельский отряд под Товарковым войсковой есаул армии Пожарского Лаврии Иванов. Поскольку полковник Чаплинский с «лясовчиками» провел зиму 1617/18 г. в Козельске, казакам Пожарского скорее всего были недоступны дворцовые «кормовые» земли, указанные в воеводском наказе, и взамен они получили приставства в других уездах, в частности в Малоярославецком[282].

Сам Владислав зимовал в Вязьме, где с ним находилось некое подобие русского двора: смоленский архиепископ, бояре Салтыковы, Ю. Н, Трубецкой, И. И. Шуйский, М. Б. Шеин, думный дьяк В. О. Янов. Пленный Шеин, однако, вел себя по отношению к королевичу дерзко: говорил, что «царская рука высока» и «вы-де, мужики (казаки? — А. С.), на королевича и на литовских людей не начаитесь», за что и был отослан в Речь Посполитую. В захваченных городах Владислав ставил воеводами перешедших на его сторону русских дворян: в Дорогобуже — Л. Корсакова, в Вязьме — князя И. Енгальдеева.

Русские казаки из войска Владислава активно участвовали в военных действиях и несли сторожевую службу. 50 казаков во главе с бывшим холопом воротынского дворянина Ф. Матова атаманом Дмитрием Приезжего по приказу Л. Корсакова остановились в деревне Соловцово по Вяземской дороге, где построили острог. 60 казаков Я. Шишова в составе роты М. Корсакова были направлены из Вязьмы в район Погорелого Городища, 200 казаков атамана Дмитрия Ивановича Конюхова — в Федоровский монастырь, находившийся в 15 верстах от Вязьмы по Можайской дороге. Основная же часть русских казаков в войске Владислава во главе с Иваном Мещериным (около тысячи человек) двинулась из Вязьмы под Белую. Их предводитель был, вероятно, бельским дворянином. В августе 1617 г. Мещеряков сопровождал казну из Москвы в Белую и тогда же, по-видимому, перешел на сторону Владислава.

Осенью 1617 г., чтобы преградить Владиславу дорогу к Москве, в Можайск были посланы воеводы Б. М. Лыков и Г. Л. Валуев. Помимо дворян в их отряд входило более 400 татар и 1600 казаков. Всю зиму 1617/18 г. казачьи отряды рассылались Лыковым и Валуевым, иногда на лыжах, из Можайска под Вязьму, Товарково, Погорелое Городище за «языками». В плен к ним попадали главным образом польские «пахолки» (слуги), собиравшие продовольствие в своих приставствах[283].

Не известно, как Владислав выполнял свои обязательства о поверстании казаков поместными и денежными окладами, однако ясно, что их снабжение было неудовлетворительным — в войсковой казне не было средств даже для выплаты жалованья наемникам. Казаки голодали, и с этим, очевидно, связано намерение некоторых из них направиться на север. 31 декабря 1617 г. белозерский воевода А. Ф. Образцов был извещен грамотой из Москвы о том, что «литовские люди и русские воры» собираются совершить поход в Белозерский у. К концу 1617 — началу 1618 г. многие казаки, перешедшие к Владиславу, перестали связывать с ним надежды на изменение своего положения к лучшему. В декабре 1617 г. пленный казак станицы Я. Шишова показал, что казак его же станицы говорил ему: «Топерь-де до нас государевы милости много, чтоб-де нам отъехать на государево имя к заруцким казаком под Колугу». Приведенное свидетельство не только характеризует настроения казаков в лагере Владислава, но и указывает на то, что бывшие казаки Заруцкого, и которым принадлежала и станица Шитова, составляли известную часть и в войске Пожарского, как, впрочем, и в «заугорском» войске[284].

Известные нам факты подтверждают недовольство части русских казаков Владиславом. Документы сохранили подробный рассказ о возвращении на русскую службу отряда атамана Д. И. Конюхова, который нес сторожевую службу в Федоровском остроге. Это передовое укрепление Владислава было своеобразной заставой. Через него проезжали русские гонцы из Можайска, от воеводы Лыкова, в Вязьму, к гетману Я. Ходкевичу, командовавшему польско-литовской армией.

Намерение изменить Владиславу окончательно оформилось у Конюхова после утраты значительной части личного имущества: двое молодых казаков, бежавших из Федоровского монастыря к царским воеводам в Можайск, похитили у атамана двух лошадей, 30 золотых и дорогие ткани: атлас, камку, сукно, которыми обычно жаловали за службу и в России, и в Речи Посполитой. 12 января 1618 г. Конюхов сообщил гонцу можайского воеводы стрельцу М. Осипову о желании возвратиться на царскую службу вместе со своими казаками. Лыкову он передал просьбу разыскать похищенное у него имущество и вернуть жене, жившей в то время в Волоке, а также тайно («тихонько») переслать ему письмо от жены. Уже на следующий день Лыков прислал в Федоровский монастырь нового гонца — Б. Лигустова. Конюхов радушно принял его и избе и после трапезы выслушал (сам он был неграмотен) обращенное к нему послание можайского воеводы с призывом вернуться на службу. Лигустов сообщил, что имущество атамана найдено в Можайске и что жена его по-прежнему живет в Волоке «у матери и у братьи, и утесненья ей Шишкова нет». От имени боярина Лыкова он обещал прощение Конюхову и всем его казакам. Предводитель казаков целовал крест и «спасов образ» и клялся перейти на сторону царя Михаила. Когда в Москве стало известно об этих переговорах, жену атамана Анну спешно привезли в столицу. В Посольском приказе от ее имени и, вероятно, с ее согласия и составлялась грамотка к казачьему атаману: «…мы-то, жонки, все ведаем его царскую милость, а ты взят неволею, от нужи, и тебе было чево боятись?» Заканчивалась она так: «Умилися на наши слезы, но погуби нас во веки, приедь к государю и, что государю годно, то учини». 21 января 1618 г. грамотку отослали в Можайск. Как свидетельство подлинности письма к нему был приложен серебряный крест Анны — недавний подарок мужа[285].

Обещания Лыкова и грамотка от жены возымели действие — Конюхов вернулся на царскую службу. Время, когда отряд Конюхова оставил Федоровский острог, определяется на основании расспросных речей пленных, захваченных царскими войсками под Вязьмой. Один из них рассказал, что за пять дней до Масленицы (в 1618 г. она начиналась 9 февраля) атаман отпустил на побывку к семьям в Дорогобуж нескольких казаков. На первой неделе Великого поста, т. е. не ранее 16 февраля, они двинулись обратно — именно тогда в Дорогобуже узнали, что Конюхов «отъехал» к Михаилу Федоровичу. В конце февраля другой польский пленный подтвердил, что Федоровский острог «стоит пуст». «За службу и за выезд» Конюхов 27 февраля был награжден в Москве сорокой куниц и сукнами. В тот же день жалованье получили выехавшие вместе с ним атаман Василий Тельный, есаулы Никифор Исаев и Дементнй Павлов и около 200 казаков. Вскоре казачий «приказ» Конюхова был направлен к Белой против осаждавших город польских войск и русских казаков, сторонников Владислава[286].

20 июля 1618 г. бежал от Владислава в Можайск атаман Гаврила Черпицын. Оставили королевича атаманы Тарас Черный, возглавлявший некогда «великое» казацкое войско Владислава, и Елизарий Клоков. Однако попытка Лыкова вступить в переговоры с Я. Шитовым оказалась неудачной: казак, приехавший из Можайска в Погорелое Городище с грамотой от Лыкова (написанной в соответствии с «образцовой» грамотой, присланной из Москвы), был отослан в Вязьму к Владиславу в сопровождении пристава.

5 июня 1618 г. польское войско выступило из Вязьмы. В Кременске к нему присоединились полки Чаплинского, Опалинского и Казановского. Затем Владислав направился к Можайску — в 20-х числах июня у стен города начались тяжелые бои. Все попытки поляков захватить Можайск или находившуюся неподалеку крепость Борисово Городище, построенную в 1599 г. в качестве царской резиденции (ее защищали несколько сот казаков из войска Лыкова атаманов А. Синеглаза, И. Утицкого, Д. Котова, Д. Белого, И. Адамова, Ф. Патрикеева), не принесли им успеха. Обе стороны теряли людей в почти ежедневных столкновениях и одинаково страдали от голода. В конце июля во время обстрела Можайска был тяжело ранен князь Д. М. Черкасский, с большим отрядом пришедший на помощь осажденному городу. Вскоре также во время обстрела получил ранение князь В. Волховской. Среди раненых защитников Можайска и Борисова Городища, которых осматривали в Разрядном приказе, упоминаются десятки казаков: сабельный удар по правому виску получил атаман Борис Чемесов, из пищали был ранен атаман Осип Коростылев, стрелой из лука — есаул Сысой Петров и т. д.

Но и в польском войске потери были велики — только в полку Владислава погибло около 100 человек. К тому же ратные люди, значительную часть которых составляли иностранные наемники, требовали денег, а их у королевича не было. По словам одного из пленных, захваченных русскими в начале июля 1618 г., «пришед-де збою литовские люди, товарством побрався, — лисовчики, и рейтары, и жолныря, и венгры, и гайдуки, и немцы; старшины, по два человека, приходили к гетману и говорили-де гетману, что он завел их в чюжую землю, и посылает-де их подо многие места, и их-де везде побивают, и живых емлют, и пахолки-де у них побраны все и побиты, а грошей-де им давно не давывали». Представители войска угрожали возвратиться в Речь Посполитую и взять в приставство владения самого Ходкевича.

Чтобы ослабить давление на Можайск, Пожарский перешел из Калуги в Боровск. Ранее он направил несколько станиц казаков к воровскому Пафнутьеву монастырю для строительства острога. Находившийся там воевода князь В. П. Ахамашуков-Черкасский решил воспользоваться подкреплениями для нападения на польский отряд, расположившийся в семи верстах от монастыря. Однако во время боя войска Черкасского и казачьи сотни, присланные Пожарским, действовали несогласованно и потерпели поражение — казаки потеряли, по данным Нового летописца, 150 человек. Боевое счастье будто изменяло казакам, как только они оказывались под началом не Пожарского, а других воевод. В начале августа 1618 г. Лыков вывел из Можайска большую часть армии (в городе остался с небольшим гарнизоном осадный воевода Ф. Волынский) и под прикрытием войск Пожарского отошел к Боровску, а затем — к Москве. Многие дворяне из его войска недолго оставались в столице — «не дождався нашего указу, с Москвы съехали». Казачий приказ вскоре раздал в приставства пришедшим в Москву казакам подмосковные дворцовые земли: Домодедовскую волость, село Быково и, вероятно, некоторые другие[287].

Казаки против казаков

В то время как Владислав пытался овладеть Можайском, с юга в Россию по договоренности с королевичем вторглось несколько тысяч украинских казаков во главе с гетманом Петром Конашевичем-Сагайдачным. Они овладели Ливнами, Ельцом, Данковым, взяли в плен русских послов, направлявшихся в Крым (вместе с «мяхкой казной» стоимостью 10000 руб.), а затем направились на Рязанщину. Вместе с собой «черкасы» уводили молодежь, способную выполнять обязанности слуг. Только в Ельце и Елецком у. они захватили около тысячи детей, подростков и юношей в возрасте от 9 до 20 лет.

Прикрыть Москву с юга мог только Пожарский, направленный из Боровска в Серпухов. А казаки в его войске настойчиво требовали жалованья. Часть из них взбунтовалась — отказалась идти в Серпухов, «поидоша за Оку и начаша воровата». О численности отколовшихся можно судить поданным смотра, проведенного в Серпухове: налицо оказалось 1270 казаков, бежало 178, из них 21 человек — к Владиславу. Вероятно, именно в то время (в документах указан 1617/18 г.) казаки, «мучив, сожгли до смерти» серпуховского дворянина Д. Беликова, служившего нескольким царям 58 лет. Казаки, бежавшие со службы из войска Пожарского, присоединились к появившемуся в конце июля 1618 г. в Каширском у. мятежному казацкому войску. 22 августа увещевать казаков вернуться на службу был послан из Москвы с царской грамотой помещик Шацкого у. верстанный атаман Макар Козлов. Грамота призывала казаков идти к Пожарскому или к другим воеводам, которые и выплатят им жалованье. Миссия М. Козлова успеха не имела, и правительство сочло необходимым послать к казакам, «которые ходят в Коширском и в Тульском уездах», новую грамоту[288].

8 сентября большие отряды казаков пришли в Крапивну, еще не оправившуюся от разгрома в 1613 г. Они расположились на посаде в казачьих, стрелецких и пушкарских слободах, согнали к себе скот и попытались захватить острог. Крапивенский воевода В. Ознобишин доносил в Москву: казаки «говорят, как-де мы Крапивенского острогу не возьмем, и нам-де итти под Дедилов и стать на Дедилове, а Тулу-де осадим. А дожидатца-де, государь, им твоих грамот указных». Следовательно, казаки выдвинули перед правительством какие-то требования, не желая служить, пока эти требования не будут удовлетворены, причем простое обещание выплаты жалованья их не устраивало. Однако грамота, посланная к ним 16 сентября, вновь содержала лишь призыв «отстать от воровства», вернуться на службу и обещание милостей в самой общей форме. Ознобишин поручил передать эту грамоту по назначению сыну боярскому Е. Ростовцеву и стрелецкому пятидесятнику П. Коршунову, которые догнали казаков уже под Алексиным.

Ростовцеву и Коршунову мы обязаны весьма подробными сведениями о войске Караула Новикова (или Чермного), названного в составленной ими росписи старшиной. Всего казаков, по их подсчетам, было около 3000. Помимо К. Новикова казаков возглавляли 11 атаманов: Тарас Черный, Андрей Гринев, Павел Васильев, Филипп Федотов, Гаврила Черный, Семен Волдырь, Павел Кок, Елизарий Клоков, Алексей Проскурняк, Герасим Данилов, Рагоза, а также два войсковых есаула: Павел Васильев и Тимофей Губарь.

О личности предводителя войска достоверных сведений не сохранилось. Правда, в 1614 г. некий атаман Караулко упоминается вместе с И. М. Заруцким в Астрахани, но для отождествления его с К. Новиковым нет достаточных данных. Т. Черный, Е. Клоков и С. Волдырь какое-то время находились в войсках Владислава. Из других атаманов в более ранних источниках фигурирует только Андрей Гринев. Вскоре после освобождения Москвы от поляков, в котором принимал участие Гринев, он во главе станицы донских казаков был послан в Путивль, где служил до 1617 г. В 1616 г. Под его началом находились 4 есаула и 161 качан. Трижды ездил он в Москву с вестями о военных победах. 19 апреля 1616 г. его денежный оклад был увеличен с 12 до 15 руб. Весьма вероятно, что у Гринева был и сравнительно высокий поместный оклад. Как уже упоминалось, в 1616–1617 гг. многие казаки бежали из Путивля под Брянск, среди них скорее всего был и Гринев.

Еще в августе 1618 г. двое казаков станицы И. Орефьева после боя попали в плен к казакам, «которые воруют в резанских местах с атаманы с Короулом Чермным да с Ондрюшкою Гриневым» (может быть, Тарас Черный присоединился к войску позднее?). Узнав, что царские войска посланы против Сагайдачного, а не против них, повстанцы отпустили пленных. 22 августа один из них рассказал, что мятежные казаки собираются идти в Одоевский у. и остановиться там в селах Жердево и Супруга — вотчинах Б. М. Салтыкова и князя Г. К. Волконского, если в ближайшее время не получат ожидаемых грамот от царя или воевод. В дальнейшем Чермный намеревался направиться в «Поле», т. е. в южные степи, а Гринев — в Путивль, где он служил раньше. Грамоту, привезенную Ростовцевым и Коршуновым, казаки обсудили на круге. Сторонники возвращения на царскую службу оказались в меньшинстве, причем особенно решительно им возражал Гринев. Царским посланцам казаки поручили передать просьбу о присылке непосредственно к ним в качестве воеводы Д. М. Пожарского либо князя Д. М. Черкасского или другого «доброго» дворянина. К тому времени планы предводителей изменились: дальнейший путь казачьего войска лежал к Рязани и далее в Мещеру, а «там у нас, — говорили казаки, — большое войско»[289].

Разорив несколько дворянских владений в Алексинском у., казаки действительно двинулись к Рязани: из алексинского поместья дьяка П. Насонова крестьяне в 1618 г. «розбежались в розные городы… от войны литовских людей и от воровских казаков». Ф. Т. Пушкин позднее тоже писал в челобитной, что его поместье в Алексинском у. запустело «от литовских и от нагайских людей и от казаков». В районе Рязани казаки пробыли довольно долго, продолжая разорять поместья и вотчины местных феодалов. 18 января 1619 г. подьячий Разрядного приказа жаловался в челобитной, что его рязанская вотчина «от черкас и от казачья стоянья запустошена без остатка». В селе Кузьминском на Оке, в 30 верстах к северо-западу от Рязани, казаки напали на 120 перебежчиков от Владислава, посланных правительством на службу в Казань. Позднее один из них писал: «Караулко с товарыщи нас переграбили и, переграбя, отпустили, а иных… сильно у себя оставили».

Из войска Пожарского в июле 1618 г. бежало сравнительно немного казаков, но и оставшиеся на службе также выражали недовольство и послали в Москву из Серпухова челобитную «о своих лужах, и о бедности, и о жалованье, и о корму». Просьбы казаков, однако, не были удовлетворены: «А которые, государь, челобитчики посылоны были от нас бити челом тебе, государю, об нашей бедности, и об пунш, и о жалованья, и те, государь, челобитчики приехоли к нам без твоево, государева, указу»[290].

В Серпухове Пожарский тяжело заболел и был отвезен в Москву. Казаки тоже просились в столицу, но в этом им было отказано. Командование войском принял на себя второй воевода — окольничий Г. К. Волконский, возглавлявший в 1618–1619 гг. Казачий приказ. В конце августа он перешел с войском из Серпухова в Коломну, в направлении которой двигался Сагайдачный. Большинство двор, и, однако, не последовали за воеводой, за что позднее у них были уменьшены поместные и денежные оклады. К 25 августа в распоряжении Волконского осталось всего 275 дворян и детей боярских. Ссылаясь на отсутствие служебного рвения даже у хорошо обеспеченных дворян («а которые дворяне и дети боярские емлют твое государево жалованье, да за ними ж поместья и вотчины, и те-де все из Серпухова не пошли»), казаки все настойчивее требовали указа о жалованье. Они отказались послать делегацию к казакам Чермного, утверждая, что, если указ будет, все казаки вернутся на службу и без уговоров. Царю вновь была послана челобитная от казачьего войска. Из Москвы отвечали, что жалованье вскоре будет прислано и сборщики уже отправились за деньгами по городам. Но волнения среди казаков продолжались, тем более что месячный «корм» на сентябрь 1618 г. им не выплатили (правда, взамен казаки получили в приставство несколько дворцовых сел под Коломной, в частности Дединово и Ловцы).

Не обладая авторитетом Пожарского, Волконский пытался усмирить казаков телесными наказаниями. «Уже-де тому год, как сулят жалованья, — говорили казаки, — а мы-де с нагаты и з босаты померли, и нам-де за што умирать: соломы-де возьмешь или сена, и на[с] деи за то бьют кнутьем».

Не позднее 30 августа пленные, захваченные казаками под осажденным запорожцами Зарайском, сообщили Волконскому, что Сагайдачный будет переправляться через Оку под Каширой. Узнав о намерении воеводы выступить к предполагаемому месту переправы — Белым Пескам, казаки заявили, что не уйдут из Коломны, пока не получат жалованья, и что, если Волконский все же направится к Белым Пескам, они все разойдутся со службы «врознь». Попытка Волконского послать на помощь каширскому гарнизону станицы К. Терентьева, В. Крылова и М. Козлова (каширяне обещали за службу 1 руб. денег и осьмину ржи в месяц человеку) также не увенчалась успехом — только Терентьев отправил в Каширу есаула во главе сотни казаков, а сам остался в Коломне. Отношения между воеводой и казаками крайне обострились. К тому же в городе распространился слух, что Лыков с полуторатысячным отрядом столичных дворян и стрельцов готовится к походу в Коломну, чтобы «побить» казаков. Исходил он, как выяснилось, от некоего жителя дворцовой Кадашевской хамовной слободы в Замоскворечье, приехавшего из Москвы покупать у казаков «всякое грабежное» (в Коломну приезжали и другие «закупщики» из Москвы, Серпухова и Калуги). Казаки начали седлать лошадей и 4 сентября потребовали у Волконского объяснений. Воевода поспешил успокоить их, но поверили ему не все («атаманы и лутчие казаки сказали ему, что лихие казаки их станиц не верят, хотят прочь итти»), и в тот же день больше 100 человек бежали из города.

2 сентября 1618 г. Сагайдачный получил от Владислава послание с просьбой ускорить поход к Москве. 6 сентября запорожцы (по сведениям Волконского, 7000 «старых» казаков и 3000 слуг) начали переправляться через Оку не в районе Каширы, а под Коломной, у устья реки Осетр. Волконский спешно двинулся к переправе. Бой на Оке продолжался два дня; сначала запорожцы были отброшены на правый берег, но затем они вновь переправились через реку и начали теснить отряды Волконского, вынужденные отступить к Коломне. Здесь между казаками и дворянами произошло столкновение: по словам Нового летописца, «начата казаки воровати и грабити, и бысть у дворян с казаками рознь». Казаки же утверждали, что во время столкновения с коломенскими дворянами последние ранили и сбросили в воду нескольких человек. Дворяне угрожали расправиться с казаками так же, как с их товарищами, пришедшими под Москву с атаманом Баловнем. Казаки попытались войти в Коломну, но из города их обстреляли из пушек. «И нас, государь, в город не пустили, и по нас, государь, з города учели стрелять, и убили, государь, у нас четырех казаков до смерти и многих, государь, казаков переранили и лошеди побили, а иных переранили», — писали позднее казаки в челобитной.

В ночь на 8 сентября собрался казачий круг. Казаки говорили, что запорожцев очень много, а отступать некуда, так как в Коломну их не пускают. Хотя сходка проходила как будто спокойно, «не сердитым делом», на ней было решено уйти со службы. Воеводе казаки объявили, что идут «кормиться» в село Высокое, в 40 верстах от Коломны. 8 сентября за два часа до рассвета они ушли от Волконского, захватив часть обозов; за ними последовали служилые татары и астраханские стрельцы. Последние по пестроте состава имели с казаками много общего: среди них помимо астраханцев упоминаются выходцы из Москвы, Костромы, Любима, Рязани, Ряжска, Рыльска и Свияжска.

После ухода казаков у Волконского осталось около 250 дворян и детей боярских, шацкий помещик верстанный атаман Первой Ульянов, возглавлявший в феврале 1618 г. отряд в 50 казаков, и войсковой дьячок Юрий Десятого. Вскоре почти все дворяне тоже покинули Волконского и бежали в Москву, а затем в столицу был отозван и сам воевода, оставшийся без армии[291].

Вязниковский лагерь

Между тем казаки, миновав село Высокое, перешли во Владимирский у. и остановились в Туголесской волости. Здесь они нанесли поражение большому отряду украинских казаков пана Миневского (бой, по словам казаков, продолжался весь день, «от утра и до вечера»), захватив знамена, литавры и много пленных. Затем казаки двинулись дальше на восток, 27 сентября 1618 г. вошли в Ярополческую волость и в Вязниковской слободке разбили свой лагерь. Ярополческая волость была выбрана как место стоянки казацкого войска едва ли случайно. В царствование Василия Шуйского она была пожалована возглавлявшему Боярскую думу князю Ф. И. Мстиславскому. В 1611 г. руководители Первого ополчения решили испоместить здесь дворян Вязьмы и Дорогобужа, потерявших свои владения, однако вскоре волость попала в приставство к казакам, которым Заруцкий приказал «выбити» оттуда дворян. После воцарения Михаила Романова Ярополческую волость возвратили Мстиславскому. По крайней мере для некоторых казаков, пришедших сюда в сентябре 1618 г., это было хорошо знакомое место, где они жили и собирали «корма» задолго до описываемых событий.

6 сентября польское войско двинулось от Можайска к Москве и 13 сентября вошло в Звенигород. С юга к столице приближался Сагайдачный. Москва готовилась к осаде. 9 сентября 1618 г. вопрос об ее обороне обсуждался на Земском соборе. Была спешно отстроена и укреплена пушками стена Деревянного города, проходившая по линии современного Садового кольца. В подмосковных деревнях жгли сено и хлеб, чтобы они не достались неприятелю. 17 сентября в Ярославль и Нижний Новгород для сбора ратных людей выехали князья И. Б. Черкасский и Б. М. Лыков. Помимо дворян они должны были «прибрать» на службу «охочих» людей, записывая их в стрельцы или в случае отказа — в казаки.

Интересно, что в минуту опасности правительство царя Михаила обратило свои взоры как раз к тем городам, которые в 1611–1612 гг. служили основной базой Второго ополчения. Черкасский и Лыков разослали в Белозерск и другие северные города грамоты о мобилизации ратных людей и присылке в Ярославль и Нижний Новгород запросных денег, налогов за 1618/19 г. и недоимок за прошлые годы. Аналогичные грамоты от своего имени направили представители ярославского духовенства и местного посадского мира во главе с, земскими целовальниками и видными купцами: Григорием Никитниковым, Василием Лыткиным, Надеем Светешниковым и Иваном Чистым. Для сбора денег и даточных люден из Ярославля в Белозерский у. вместе с ярославским дворянином Я. Зайцевым выехал торговый человек Аверкий Городчанин[292].

В самой столице было неспокойно. После прихода из Можайска войска Б. М. Лыкова в Москве произошли крупные волнения: ратные люди во главе с тремя видными дворянами ярославцем Богданом Тургеневым, смолянином Яковым Тухачевским и нижегородцем Афанасием Жедринским «приходяху на бояр з большим шумом и указываху, чево сами не знаху». До 30 сентября составлявшие московский гарнизон служилые люди, в том числе дворяне, дети боярские разных городов и казаки, подали челобитную «о жалованье». Но казна была пуста, провезти деньги из Ярославля долго не удавалось: дороги к северу от Москвы блокировали польские отряды, и только в декабре деньги прибыли в столицу.

В то время как польские войска приближались к Москве, из Твери в осажденную Белую были отправлены «запасы» в сопровождении стрельцов и казаков, и те и другие «своровали… государевы запасы пометали, а бежали мимо Твери». Вскоре они были пойманы, биты кнутом и отправлены в Ржеву в сопровождении приставов[293].

Едва Лыков прибыл к месту своего назначения, в Нижний Новгород, как узнал о появлении по соседству, в Ярополческой волости, целого казачьего войска. Но в отличие от 1615 г. у него не было теперь ни сил, ни полномочий для того, чтобы расправиться с вязниковским «табором» так же, как с войском Михаила Баловнева, хотя посланному вместе с Лыковым в Нижний Новгород голове Т. Шушерину и удалось со временем набрать 500 стрельцов.

Первоначально в Вязниках расположилось около 2000 казаков и 160 татар во главе с «табунными головами». Поскольку в кругах, по свидетельству очевидцев, участвовало около 1000 человек, можно предположить, что взрослых казаков, имевших право голоса, и молодежи в станицах было приблизительно поровну. Позднее в Вязники приехали из Москвы еще не менее 170 казаков. Во второй половине октября 1618 г. численность войска доходила до 2500–3000 человек, среди них упоминаются 12 атаманов и 16 войсковых есаулов. Наряду с бывшими «заугорскими» атаманами И. Орефьевым, И. Филатьевьш, К. Терентьевым, С. Коротким, А. Ребровым — трое первых, как и в 1617 г., возглавляли список атаманов — встречаются в Вязниках и другие имена. Тимофей Кабардин в конце 1613 г. был еще рядовым казаком, впервые упоминается атаманом с отрядом в 70 человек летом 1618 г. в войске Пожарского. Тогда же впервые назван атаманом Дементий Пальчиков, в станице которого было 120 казаков. Андрей Стародуб и Второй Крылов служили атаманами еще в войске Михаила Баловня, а затем некоторое время находились в тюрьмах Суздаля и Касимова (А. Стародуб вплоть до 1617 г.). К их услугам правительство обратилось только после вторжения в Россию войск Владислава. Летом 1618 г. станица Крылова насчитывала 107 человек. По материалам июльского смотра 1618 г. известна численность еще двух станиц, пришедших в Вязники: с С. Коротким было 109, с А. Ребровым — 80 казаков.

Ярополческую волость и часть Гороховецкого у. казаки разделили на приставства по станицам, а внутри станиц — по десяткам: «на десять человек выть» (как известно, десяток был у казаков первичной военной и хозяйственной ячейкой). Для обеспечения своей безопасности они возвели в Вязниках острог, а местных крестьян заставили обнести его рвом. Острог в Вязниках был сложен из заостренных кверху бревен («стоячей на иглу»). В него вело двое ворот с надвратными башнями, площадь острога равнялась четырем десятинам. Первые дни в войске поддерживалась строгая дисциплина. Употребление и даже хранение вина запрещалось под угрозой смертной казни. Однако так продолжалось недолго: казаки стали привозить в «таборы» вино и пиво, а хмельные напитки из меда делались тут же, в Вязниках. Сбор «кормов» и денег в Ярополческой волости осуществлялся подчас в жестокой форме. Казаки забирали у крестьян больше, чем было необходимо для пропитания и экипировки, а затем продавали за бесценок коров и лошадей приезжавшим к ним «закупщикам». Многие крестьяне, спасаясь от казаков, бежали в другие уезды («Из Ярополческие-де волости бежит беж на Балахонскую сторону через Клязьму многие люди, зжоны и ломаны»). Приезжавшие в Вязники видели на дорогах убитых казаками крестьян.

Иногда казаки, не удовлетворяясь приставствами, ездили за добычей в соседние уезды — Муромский, Нижегородский, Луховский, Гороховецкий, Кинешемский. Документы сохранили описания таких «экспедиций». 19 октября 50 казаков переправились вплавь через Оку в Пуреховскую волость Нижегородского у. и там «гоняли» за стряпчим Сытного дворца А. Собакиным. Спустя два дня другой отряд во главе с «атаманом Тимохою» (Глухим или Кабардиным) и есаулом Иваном Выходцем перешел в Муромский у. и 21 октября переправился через Оку в Стародубовскую волость. Здесь казаки «крестьян прожиточных из [-за] животов и их жон жгли, и ломали, и побивали, и грабили». Когда на них напала большая толпа крестьян, казаки бежали за Оку, оставив в руках «стародубовских мужиков» пять своих раненых товарищей. Крестьяне отправили их в Нижний Новгород, где Лыков после расспроса и пытки приказал повесить пленных. В результате этих расспросов в нашем распоряжении оказалось несколько кратких биографий рядовых вязниковских казаков: И. Михайлова, сына московского торгового человека, И. Мануйлова, бывшего крестьянина костромского села Даниловского, Н. Кузьмина, беглого холопа вяземского дворянина А. Озерова. Все они служили в казаках с 1611 г., причем последний в станице Сидора Заварзина, казненного, вероятно, в 1615 г. вместе с М. Баловневым. Романовский татарин В. Арапов стал казаком г, 1615 г. Холоп арзамасца С. Мотовилова «малой» А. Григорьев, по его словам, был взят казаками «неволею» в октябре 1618 г.[294]

В Стародубовскую волость казаки проникали неоднократно — в 1619 г. из Приказа Большого дворца сюда посылались сыщики для выяснения на месте, «отчего стародубские села запустели». Из других «загонных» отрядов казаков крестьянам соседних с Ярополческой волостью уездов особенно досаждали «воры Кирилко Кортавой да Сахарно Федоров». Разгрому подвергались и дворянские владения — ввозная грамота муромских помещиков М. Г. и А. Г. Василисовых «утерялась», «как были казаки в Вязниках». В полной безопасности находились лишь владения Д. М. Пожарского — приехавший из Вязников в Нижний Новгород дворянин сообщил Лыкову: «В Вязниках у всех казаков в кругу приговорено, что им боярина князя Дмитрия Пожарского в вотчины в села и деревни не въезжати и крестьян не жечь, и не ломать, и не грабить». Крестьяне же Пожарского свободно приезжали к казакам, продавали им вино, другие товары и покупали у них лошадей, одежду и «всякую рухлядь». О том же писали позднее в челобитной царю Михаилу и крестьяне Ярополческой волости. Одному из посланцев Лыкова казаки говорили, что ждут, когда Пожарский приедет к ним из Москвы[295].

Пребывание в Вязниках не было для казаков вполне безопасным — еще до войска И. Орефьева там в сентябре 1618 г. появились украинские казаки Сагайдачного «и крестьян многих посекли». «Ходют, государь, около нас литовские люди верст по пятнадцати и по дватцати, — писали казаки, — и бои у нас с ними бывают частыя». В одном из столкновений победу одержали казаки атамана А. Роброна. В другой раз запорожцы окружили и сожгли 40 казаков в деревне, где последние стояли на приставстве. Таким образом, у казаков были основания считать, что они защищают крестьян от неприятеля. Нескольких пленных они отослали из Вязников в Нижний Новгород.

К мятежному войску К. Чермного из Вязников отправилась делегация во главе с атаманом Д. Пальчиковым — казаки призывали своих товарищей соединиться с ними в Вязниках. Этот призыв не остался без ответа, чем и можно объяснить появление казаков Чермного в середине октября в районе Мурома. Во второй половине октября — в ноябре 1618 г. оба казачьих войска, вероятно, объединились. Не имея возможности покарать казаков, нижегородский воевода вступил с ними в переписку. 4 октября в Вязники с грамотой от Лыкова приехал можайский дворянин В. Ларионов. 7 октября он возвратился в Нижний Новгород с отпиской казаков. 11 октября нижегородский дворянин И. Никитин и посадский человек И. Андреев вручили казакам еще одну грамоту Лыкова. С ответом на нее 15 октября в Нижний Новгород прибыла целая делегация: войсковые есаулы Лаврин Иванов и Фирс Давыдов, 20 рядовых казаков и 10 «чур». Третью грамоту Лыкова доставил в Вязники 20 октября нижегородский дворянин М. Колбецкий, он же спустя пять дней привез воеводе ответ казаков.

27 сентября с царской грамотой к вязниковским казакам выехали из Москвы белевский дворянин Иван Муромцев, бывший «заугорский» атаман Пятой Зелейщик и хорошо зарекомендовавший себя в глазах правительства войсковой дьячок Юрий Десятого. До Вязников они добрались 2 октября, причем с большими трудностями: в 30 верстах от Владимира на них напали украинские казаки, и Ю. Десятого был ранен саблей.

13 октября все трое отправились из Вязников в Москву в сопровождении есаула Подковыри Родионова и трех казаков — представители вязниковского войска везли царю челобитную, подписанную всеми станичными атаманами.

Приезд в Вязники представителей московского правительства и нижегородского воеводы вызвал описанные в сохранившихся документах казачьи сходки и круги. Так, у В. Ларионова грамоту и наказную «память» приняли и тотчас прочли атаманы И. Орефьев и И. Филатьев в присутствии 40 казаков. На следующий день грамота и наказ читались и обсуждались на общем казачьем круге. На круге же, в котором участвовали все казаки, читалась в Вязниках 4 октября царская грамота и решался вопрос о посылке челобитчиков в Москву. Тогда же состоялся приговор о направлении делегации к войску К. Чермного. Наиболее обстоятельное описание казачьего круга принадлежит нижегородцам И. Никитину и И. Андрееву. 12 октября около 1000 конных казаков и татар съехались в поле. В центре круга они поставили четыре казачьих знамени и одно знамя юртовских татар. Игнатий Андреев передал грамоту казакам, она была прочтена вслух, после чего началось ее обсуждение. Сходка, связанная с приездом в Вязники М. Колбецкого, происходила внутри острога: на церковной паперти стояли несколько атаманов во главе с И. Орефьевым, сюда же привели М. Колбецкого. Вокруг собралось около 200 пеших казаков. Когда гонец Лыкова заявил, что воевода наказал ему передать грамоту всему войску, казаки ответили, что перед ним «ото всех станиц лутчие люди» и что содержание грамоты они перескажут остальным казакам. После этого грамота была прочтена присутствующим.

Таким образом, источники позволяют достаточно четко различить круги, в которых участвовали все или почти все взрослые казаки, и старшинские сходки, которые иногда предшествовали кругам, а иногда их, по-видимому, подменяли. На подобных собраниях старшины, происходивших еще до рады, решались все важнейшие вопросы и в Запорожье[296].

Челобитная вязниковских казаков, их отписки Лыкову и особенно расспросные речи казаков в Нижнем Новгороде дают достаточное представление о «программе» вязниковского войска, хотя ни в одном документе не суммированы все требования казаков. Одним из главных условий возвращения на службу казаки считали правительственные гарантии невыдачи всех вступивших в казачьи станицы независимо от времени вступления и социального происхождения. «Которые к ним ново писались в казацкую службу из городов дети боярские и боярские всякие люди, и те-де страшатца насильства и продаж, и поимки за себя, и за лошади, и за ружья, и за платье», — заявили представители казаков Лыкову. В. Ларионов тоже сообщил Лыкову, что казаки ждут на этот счет царского обещания: «И которые у них беглые боярские люди в казакех, и тех ис казаков государь выдавати не велит».

Пятирублевое жалованье казаки считали недостаточным и требовали его увеличения, или, как они выражались, выплаты им «полного» жалованья: «И им-де теми пятью рубли себя и чюр своих одеть и саадаков и всякой служилой рухляди купить нечем, и указным-де кормом прокормитца печем… и взять нам, холопем твоим, по пяти рублев — тебе, государю, солгать». Казаки не указывали, какое именно жалованье они сочтут справедливым, ожидая предложений правительства. «А по чему, государь, хотят полнова жалованья, точно… не объявили», — писал Лыков в Москву. Наконец, казаки настаивали на том, чтобы им были оставлены все «запасы», собранные в Вязниках. Отчасти поэтому они боялись идти на службу в Нижний Новгород, где «всему тому будут исцы». Однако ни в одном документе не содержится сведений о стремлении вязниковских казаков добиться получения поместий, хотя они и писали в челобитной, что за свое участие в освобождении Москвы и другие службы ничем не вознаграждены, «волочатся» «безюртны» и «безприютны», лишились в боях оружия, стали «наги и босы и всем бедны» и впредь чают, «юрту себе и приюту не будет». Иначе говоря, казаки стремились к сохранению своего сословного положения, своей организации и в то же время требовали за службу лучшего материального обеспечения в форме ежегодного денежного жалованья и ежемесячной выдачи содержания («корма»).

Пока правительство не отвечало на эти требования, казаки тянули время. Они писали Лыкову и в Москву, что дожидаются к себе «в сход» казаков Чермного, к которым послали делегацию, а после их прихода охотно пойдут на службу. По этой же причине, как объяснили Лыкову есаулы Л. Иванов и Ф. Давыдов, они не привезли в Нижний Новгород списков казаков по станицам, как воевода того требовал. Лыкову казаки вообще не доверяли, хорошо помня его роль в разгроме войска Михаила Баловнева, говорили, что он к ним «недобр», однако обещали позднее прислать в Нижний Новгород представителей для заключения «договора» «о государеве жалованье и о корму» и служить под началом Лыкова, если он выдаст жалованье «по их запросу»[297].

В то время как казаки Ивана Орефьева находились еще на пути от Коломны к Вязникам, польская армия Владислава и отряды гетмана П. Сагайдачного подошли к Москве. Яркое описание Запорожского войска содержит грамота в Белозерск от конца сентября 1618 г.: «И те языки и выходцы в роспросе сказывали, что с черкасы большая половина русских людей, полонеников, мужиков и женок и девок, и шли-де с ними меж их черкаских полков русские люди, мужики и робята и жонки и девки, верхи на шесть полков, а их-де, черкас, тысяч с пять, и у них многие ранены и больны, и голод-де у них великой, и наги, а хотят-де черкасы итти в Замосковные города». Штурм Москвы в ночь на 2 октября был отбит, и 20 октября начались мирные переговоры.

Вскоре мятеж казаков произошел в самой Москве (Новый летописец помещает сообщение о нем сразу после главы о посольском съезде): «…взбунтовав ночью, проломиша за Яузою острог и побегоша из Москвы тысячи с три казаков». За Яузой начиналась Владимирская дорога, шедшая и в Вязники (о том, что там расположились ушедшие со службы казаки, в Москве знали хотя бы со слов П. Родионова и других вязниковских челобитчиков, приехавших в столицу еще 19 октября). Вероятно, по ней и двинулись казаки. В пяти верстах от города их догнали бывший руководитель Первого ополчения боярин Д. Т. Трубецкой и окольничий Д. И. Мезецкий. С большим трудом удалось привести беглецов обратно — «едва их поворотиша». Однако казаки остановились у стен Деревянного города и войти в него отказались. Уговаривать их отправилась в полном составе Боярская дума. В этот драматический момент, когда Москва оставалась без значительной части ратных людей, а в перспективе вырисовывалось объединение сил «вольного» казачества и образование почти 10-тысячного мятежного казачьего войска, правительству пришлось пойти на уступки: «Государь же им в вину того не поставил и пожаловал своим государевым жалованием»[298].

Соглашение с казаками, поднявшими мятеж в Москве, легло, вероятно, в основу боярского приговора о вязниковских казаках от 9 ноября 1613 г. Бояре обещали казакам жалованье «перед прежним с прибавкою» и оставление в станицах «всяких людей», но казакам надлежало прислать в Москву «имян списки» и в дальнейшем не принимать никого в станицы «без государева указу». Казаки освобождались от ответственности за собранные «животы», им были обещаны поместные оклады и денежное жалованье из приказов-четвертей и предоставлялось на выбор идти на службу в Нижний Новгород к Б. М. Лыкову или в Ярославль к И. Б. Черкасскому.

В соответствии с приговором 12 ноября в Вязники была послана царская грамота, а на следующий день находившимся в Москве представителям вязниковского войска выдали жалованье из Казенного приказа — «по четыре аршина без чети сукна аглинсково зеленово, цена по тритцати алтын аршин». 15 ноября грамоты о боярском приговоре были направлены в Ярославль и Нижний Новгород. Черкасскому и Лыкову предписывалось в случае прихода казаков на службу провести смотр в соответствии со взятыми у казаков именными списками, а затем выплатить им жалованье и месячный «корм», причем размеры жалованья и «корма» в грамотах не указывались.

Польским властям было известно затруднительное положение правительства Михаила Романова. Велижский староста А. Гонсевский угрожал русским послам, что, если даже войско Владислава уйдет из России, у казаков появится новый Лжедмитрий. В такой обстановке 1 декабря 1618 г. в деревне Деулино ценой больших территориальных уступок было заключено перемирие с Речью Посполитой на 14 лет и 6 месяцев. На следующий день состоялся еще один приговор Боярской думы о казаках. Принятый в менее напряженной обстановке, он предусматривал перевод на положение верстанных помещиков уже не всех казаков, а лишь тех, кого «поверстать доведется»; остальные казаки могли рассчитывать на переход в служилые люди «по прибору»: «…а иных государь пожалует, велит устроить по городом в беломестные казаки». Опасаясь новых социальных потрясений, бояре призывали казаков не верить «затейным речем» «злодеев», которые «учнут к ним приезжати», и твердо рассчитывать на государево жалованье[299].

Получив свободу выбора между Лыковым и Черкасским, казаки двинулись из Вязников в Ярославль. Пришло сюда и войско К. Чермного или какая-то его часть. «Повесть о победах Московского государства» сообщает, что в Ярославль явились «13 000 казаков, которые побивали государевых людей, и животы грабяще, и разоряли Московское государство, в то же время пришли с повинною и вину свою к государю принесли» (численность казаков в повести, несомненно, в несколько раз завышена). В Ярославле были составлены списки казаков, служившие позднее основанием для невыдачи записанных в них беглых холопов и крестьян бывшим владельцам: «Ив Розряде в казачьих списках, как казаки пришли в Ярославль к боярину ко князю Ивану Борисовичю Черкасскому, которые из них боярские люди и крестьянские дети престали внове, и по государеву указу дана им воля». Экземпляр этих списков хранился позднее также в Казачьем приказе, и в 1619 г. из него делались выписки по запросам Холопьего приказа. Иноземцы, попавшие к казакам Чермного в селе Кузьминском, были от них отделены и посланы на службу в Казань. В ходе смотра казакам выплатили жалованье, размеры его нам не известны, но некий дворянин — автор «Повести о победах» отметил, что в Ярославле служилым людям выдали «полное» (с точки зрения дворян или казаков?) жалованье[300].

Последняя страница «Смуты»

В сентябре 1618 г. русско-польским отрядам Ивана Мещерина удалось после годовой осады овладеть Белой. По словам Вольского летописца, И. Мещерин два дня преследовал отступавший к Москве бельский гарнизон и вернулся к Белой. 2 октября он безуспешно пытался захватить Торжок, затем казаки прошли через Ржевский и Старицкий уезды и у городка Кимры разделились. Часть их во главе с самим И. Мещериным, а также атаманами Федором Волдырем (не в его ли станице начинал казачью службу знаменитый Илейка Муромец?) и Василием Селиверстовым (до 1616 г. возглавлял станицу под Смоленском, был пожалован поместьем в Шацком у.) возвратилась в стан Владислава у Троице-Сергиева монастыря; другая — двинулась на север, где соединилась с ушедшими сюда из-под Москвы отрядами Степана Кругового и Якова Шишова. В конце августа в Пошехонском у. появился большой отряд пана Соколовского, в котором помимо «литовских людей» было не менее 100 русских казаков. Получив вести о приближении неприятеля, воеводы северных городов разослали приставов, с тем чтобы увести в остроги крестьян «з женами и з детьми и со всеми животы». В октябре в северных уездах велась подготовка к мобилизации крестьянских ополчений: было переписано все мужское население «и что у кого какого бою».

В октябре — начале ноября 1618 г. Я. Шишов находился под Угличем, который осаждали «лисовчики». Город защищал атаман Тит Евсевьев с «охочими людьми». Спустя месяц казаки Я. Шишова вместе с отрядами С. Кругового, Ф. Бороды и Лома вошли в Вологодский у. На Мологе после ссоры и «драки» станица Кругового (150 русских и 20 украинских казаков) отделилась от других отрядов и ушла в Белозерский у. Остальные казаки пересекли Кубенскую волость Вологодского у. и направились к Тотьме. При попытке захватить Тотемский острог они потеряли 50 человек и отступили в Рубежскую волость Вологодского у. Главой казаков, действовавших на Севере на стороне Владислава, стал в это время Я. Шишов (его называли даже полковником, как и командиров больших отрядов украинских казаков). Сохранился словесный портрет атамана: «А собою-де атаман Яков Шиш молод, бороду бреет, человек дороден, и платье на нем доброе… а казаков-де у него больше литвы». Бороду Я. Шишов брил, вероятно, тоже по примеру украинских казаков. В Рубежской волости в отрядах Я. Шишова произошла новая ссора. Вместе с поляками и запорожцами он пытался убить Игнатия Черного, Федора Бороду и Первого Жарика. С двумя сотнями казаков эти атаманы бежали по направлению к Ферапонтову монастырю, а сам «Шиш», с которым осталось 500–700 казаков, не считая молодежи, двинулся к Ваге.

20 декабря 1618 г. целое войско, состоящее из 2000 украинских и русских казаков и 3000 казачьих учеников, во главе с «черкашенином» Василием Москвитиным штурмовало Вологду (до этого В. Москвитин уже побывал под Галичем и Костромой). Из города по казакам ударили из пушек. Отступив от крепости, казаки захватили Спасо-Прилуцкий монастырь, который они избрали в качестве места стоянки. После заключения Деулинского перемирия казаки получили грамоты Владислава о прекращении военных действий на территории России. В. Москвитин начал готовиться к походу «за рубеж». Я. Шишов и украинский полковник Я. Яцкин, еще в 1612 г. опустошавший русский Север, 10 января 1619 г. находились в районе Шенкурского острога. Они повернули на юг и, расположившись в Каргопольском у. и Чарондской округе, тоже стали заготавливать «запасы» перед уходом в Речь Посполитую.

В начале 1619 г. среди сторонников Владислава усилился разброд. 50 русских казаков из отряда польского полковника Тимоша задумали отъехать на «государево имя», однако их выдал служивший тогда казаком бывший сын боярский Михаил Терпигорев. Запорожцы изрубили 30 казаков, и лишь троим удалось бежать в Белозерск: один из них оказался бывшим посадским человеком Твери, второй — холопом ярославского помещика князя И. А. Солнцева-Засскина, третий — крестьянином Вологодского у. В январе 1619 г. прошел даже слух, оказавшийся ложным, что Я. Шишов с братом перешли на сторону царя Михаила, явившись в Кирилло-Белозерский монастырь[301]. Некоторые казаки из войска Владислава, хотя и не желали уходить из России, опасались репрессий со стороны царского правительства. Еще в конце ноября 1618 г. казак из отряда И. Мещерина говорил русским послам под Троице-Сергиевым монастырем, что казаки возвратились бы из войска Владислава в Москву, если бы не вести, что тех, кто приезжает от «литвы», казнят и сажают в тюрьмы. Слухи эти имели под собой серьезное основание: согласно боярскому приговору, выходцев от Владислава следовало ссылать в Поволжье и в Сибирь.

Нашествие украинских и русских казаков в 1618–1619 гг. привело к новому разорению ряда северных уездов. «В нынешнем во 127-м (1619. — А. С.) году, — писали в челобитной крестьяне Каргопольского у. — приходили в наш Каргопольский уезд польские и литовские люди, полковник Якуш Шиш, войною и стояли, государь, в нашем в Каргопольском уезде четыре недели и, ездечи, государь, по деревням и по лесам и сыскивая, многих людей посекли и хлеб молоченой и немолоченой скормили, лошедей вывели, а коров и овец выбили, а жен и детей позорили, а иных в полон свели». В начале 1619 г. в Каргопольском у. погибло 776 крестьян. Каргопольским крестьянам вторит вологодский летописец: «Того ж 7127-го году в Филиппов пост (15 ноября — 25 декабря. — А. С.) приходили в Вологоцкой уезд и к Вологде казаки и черкасы от королевича Владислава из-под Москвы и в уезде многих людей посекли и в полон взяли». Среди этих пленных находился и сын местного помещика Василия Фомина, уведенный казаками атамана Ф. Бороды. В Белозерской у. казаки С. Кругового захватили жену дворянина Матвея Поливанова Ирину и его сестру Анну. Иногда местные жители давали отпор неприятелю. Так, крестьяне Чарондской округи в 1619 г «погромили литву и русских воров», отбив «рухляди» на 10 руб.[302]

С приходом вязниковских казаков в Ярославль у ярославского воеводы князя И. Б. Черкасского появилась возможность начать операции по очищению северных областей от отрядов украинских и русских казаков, отколовшихся от войска Владислава. В конце января 1619 г. ратные люди, в том числе казаки, во главе с князем Г. В. Тюфякиным и И. М. Бутурлиным выступили из Ярославля к Вологде; главной целью воевод было уничтожение отрядов Шишова и Яцкого. К тому времени в Ярославле кончилось продовольствие. «Ратным же людом в те поры поход нужен был, — замечает летописец, — голод был самим и коням, что в те поры была пора зимняя». 9 февраля, за день до прихода в Вологду Тюфякина с основными силами, Я. Шишов направился в Белозерский у. 20 февраля Тюфякин нанес поражение в Белозерской у. отряду Барановского, а спустя три дня в 45 верстах от Устюжны разгромил соратника Я. Шишова Яцкого — сам полковник, хорунжий и поручики попали в плен. В этом бою произошел хрестоматийный для гражданских войн эпизод — казак Осип Федоров взял в плен своего родного брата Тимофея. 25 февраля отряд Тюфякина закончил поход в Устюжне[303].

Дальнейшая судьба Я. Шишова неизвестна. Станицы русских казаков, принимавших участие в походе Владислава во главе с атаманами С. Круговым, И. Черным, Ф. Бородой, ушли в Речь Посполитую. Через южные уезды России увел на Украину основную часть своих казаков гетман Сагайдачный. Под Калугой запорожцы отпустили более 2000 пленных, «а иной полон повели с собой». Однако один полк во главе с полковником Жданом Коншей, не полагаясь на щедрость Владислава, не последовал за гетманом и в конце декабря 1618 г. появился в Калуге (причем некоторые казаки были с женами и детьми). Отсюда «черкасы» послали челобитную царю Михаилу с просьбой принять их на службу, на что русское правительство вскоре согласилось[304].

В конце 1618 — начале 1619 г. закончилась эпоха бурных социальных потрясений, продолжавшаяся в России около 15 лет. После разгрома войска М. И. Баловнева в июле 1615 г. «вольное» казачество, значительно уменьшившееся в численности, уже не представляло столь грозной силы, как в предшествующее время. Между тем казаки вплоть до конца 1618 г. продолжали упорную борьбу за лучшие условия службы, сохранение сильного казацкого войска и самоуправления, невыдачу всех вступивших в станицы, в том числе холопов и крепостных крестьян. В ходе этой борьбы выдвинулись новые предводители казаков — Иван Орефьев, Иван Филатьев, Караул Чермный и др.

С гибелью И. М. Заруцкого, Марины Мнишек и сына Лжедмитрия II идея самозванщины была исчерпана, однако часть казаков в 1616–1618 гг. вновь попыталась добиться своих целей путем смены царя в Москве и уничтожения верхушки русского общества. И хотя претендовавший на русский престол польский королевич Владислав стремился привлечь казаков щедрыми обещаниями, его кандидатура оказалась неприемлемой для большинства из них, а условия службы и порядки в польском войске оттолкнули от Владислава многих казаков, первоначально принявших его сторону. Перед угрозой новых социальных конфликтов правительство царя Михаила пошло на существенные уступки «вольному» казачеству, но одновременно уже готовило условия для его последующей ликвидации.

Глава VI Государевы служилые люди

Пожалует государь чего захочешь,

достигнешь места доброва.

После Деулинского перемирия

Окончание иностранной интервенции позволило правительству царя Михаила вплотную заняться проблемой «вольного» казачества. Да и казаки в конце 1618–1619 г. не могли не прийти к пониманию того, что в новых условиях уход в автономные казачьи области оставался для них единственным способом сохранения «воли» и особой организации. Не там ли, на Волге и Дону, следует искать Тараса Черного, Андрея Гринева и некоторых других известных атаманов, упоминания о которых с этого времени исчезают из русских источников.

Как ни много бед и неприятностей причинили царю Михаилу казаки Сагайдачного (а может быть, именно поэтому), устройство полка Ждана Конши рассматривалось как особо срочное и важное дело, которое должно было продемонстрировать и другим украинским казакам все преимущества службы царю Михаилу, а не польскому королевичу. В январе 1619 г. было решено направить казаков Конши на службу в 18 городов (в Коломну — 25 человек, в Рязань — 30, в Пронск — 25, в Шацк — 50, в Темников — 30, в Алатырь — 50, в Касимов — 20, в Курмыш — 10, в Арзамас — 50, в Нижний Новгород — 100, в Казань с пригородами — 100, в Астрахань — 50, в Переяславль Залесский — 20, в Ярославль — 50, в Кострому — 30, в Галич — 20, в Вологду — 50, в Белозерск — 30) и назначить им стрелецкое жалованье: самому Конше и сотникам — жалованье стрелецких сотников, десятникам — стрелецких пятидесятников, остальным — рядовых стрельцов. Последние (помимо хлебного жалованья, которое выдавалось не везде) получали тогда в провинциальных городах от 2 до 4 руб. с полтиной, в то время как стрелецким сотникам платили в 1619/20 г. от 7 до 30 руб. в год. Запорожцы сочли подобное обеспечение недостаточным. В апреле 1619 г. после нескольких челобитных и бегства некоторых казаков со службы в соответствии с боярским приговором им было установлено новое жалованье «против черкас старого выезда» — по 5–6 руб. (десятникам — по 6 руб. с полтиной) и по 8–10 четвертей ржи и овса человеку в год[305].

Выезд полка Конши был первым шагом в восстановлении добрых отношений между Россией и украинским казачеством. Уже в 1620 г. в Москву прибыло посольство от Запорожского войска, и, хотя соглашения не последовало, запорожцам вскоре отправили «легкое» жалованье. Сами украинские казаки рассматривали позднее свой поход на Москву как ошибку, а П. Сагайдачный от имени всего войска просил даже иерусалимского патриарха об отпущении им «греха разлития крови христианской» в России[306].

Часть казаков, в том числе принимавших участие в походе Владислава, пополнила ряды сибирского казачества. В частности, в Тобольск 12 июля 1619 г. были отправлены «колодники, казаки Федка Бобров и Первушка Шершень с товарыщи», всего 19 человек. Тобольские воеводы должны были назначить им жалованье «против сибирских городов пеших казаков»[307].

Поместье никогда не было идеалом «вольного» казачества в целом: в челобитных вязниковского войска 1618 г. сформулировано требование об увеличении жалованья, но ничего не говорится о наделении казаков землей. Не случайно многие казаки не воспользовались возможностями, предоставлявшимися боярскими приговорами 1618 г., и предпочли положению служилых людей «по прибору», или верстанных помещиков, более обеспеченную службу в холопах у богатых феодалов, иногда у своих прежних владельцев. Столичные дворяне охотно принимали казаков в холопы, так как привычных к военному долу и энергичных людей можно было использовать и в походах, и в вотчинной администрации — известно, что участник Первого ополчения украинский казак М. Вишневский с 1614/15 г. служил приказчиком во владимирской вотчине Д. К. Плещеева, а бывший донской казак Г. Сеченой в 1622 г. был приказчиком в мещевском селе Д. М. Пожарского[308]. Поступление в холопы позволило освободиться из тюрем и многим казакам из войска М. И. Баловнева.

Сохранившиеся фрагменты делопроизводства Холопьего приказа свидетельствуют о том, что в 1619 г. уход казаков в холопы был достаточно распространенным явлением: только с 7 июля по 26 августа поступили в холопы по меньшей мере 16 казаков. Многие их господа (бояре князья И. Н. Одоевский, И. В. Голицын, А. Ю. Сицкий, Г. П. Ромодановский, стольники князь А. Ф. Лыков, М. М. Бутурлин и др.) принадлежали к цвету московской аристократии, провинциальных дворян среди них не было вовсе. Еще раньше стал холопом болховского воеводы С. Л. Татищева украинский казак Сагайдачного В. Мартинов. В Казачьем или в Холопьем приказе была выработана даже новая формула в связи с поступлением казаков в холопство: «И вперед ему от… (имя владельца. — А. С.) не отниматца ни казачеством, ни стрелечеством, ни старым боярином, у ково будет он наперед сево служивал, потому что ныне бил челом ис казачества в холопы… (имя владельца. — А. С.) своею волею»[309].

Похолопление казаков продолжалось и в следующем году — характерно, что упоминавшийся указ о холопах, принятый не позднее июля 1615 г., сохранился в составе «памяти», посланной из Казачьего приказа в Холопий в сентябре 1620 г. как раз в связи с запросом о казаках, поступивших в холопы. Некоторые казаки уходили в холопы даже после наделения их поместьями. В елецкой десятне 1621/22 г. записаны ставшие холопами боярина патриарха Филарета И. А. Колтовского и московского дворянина И. А. Хлопова казаки Василий Короткий и Борис Иванов (последний даже не стал вступать во владение своим поместьем). В каширской десятне того же года отмечен как холоп князя Ф. Ромодановского атаман Ждан Самсонов. К 1622 г. уже жили в Москве «в боярских дворех» бывшие мятежные вязниковские казаки, получившие земли в Козельске, Афанасий и Герасим Дмитриевы. Казаки подчас недолго оставались в холопах. Стремление к свободе брало верх над выгодами сытого, но подневольного житья. Так, Иван Поленов, которого, по его словам, вскоре после возвращения из плена митрополита Филарета, в июне 1619 г., похолопил боярин И. П. Морозов, «не хотя… быть в холопстве», сбежал на Терек, где был принят на службу в конные стрельцы[310].

Привлекали казаков на службу монастыри и церковные иерархи. В упомянутой елецкой десятне отмечены казаки Василий Дьяков и Василий Евсевьев, принятые в служки Симонова и московского Данилова монастырей, и Василий Иванов, ставший сыном боярским сибирского архиепископа. В марте 1619 г. за смоленскую и можайскую службы, а также за участие в обороне Москвы было разрешено поступить в служки Боголюбовского монастыря двум верстанным казакам станицы Никифора Астраханца, а в июне 1619 г. — в служки Тихвинского монастыря казаку станицы Н. Маматова Шестаку Ерофееву. До 1631 г. служкой ярославского Спасского монастыря стал поместный казак Богдан Синцов[311].

Многие «вольные» казаки вступили в 1619 г. в уже существовавшие к тому времени корпорации служилых людей «по прибору». Так, путивльские казаки Е. Иванов, А. Юрьев, М. Иванов, Т. Антонов, М. и Ф. Якимовы и И. Никитин показали в 1628 г., что они служили «с казаками», а «после мирного поставления» (в 1619 г.) были определены на службу в Путивль. Казак Федор Дмитриев, сын сторожа Вяземской съезжей избы, в 1619 г. пришедший в Москву из Ярославля с войском князя И. Б. Черкасского, «тово же году, как прибирал на Москве голова стрелетцкой Данило Пузиков в стрельцы в Вязьму на житье… стал в вяземские стрельцы», получив при этом пищаль и 3 руб. денег. Казак станицы Б. Подорвана О. Федоров, вышедший из плена, куда он попал под Смоленском в 1616 г., уже в 1622 г. был определен в нижегородские стрельцы. Принимавшему участие в обороне Белой атаману Мартыну Кушникову удалось даже проникнуть в ряды мелких дворцовых слуг и получить должность задворного конюха. Вероятно, это был не первый случай такого рода: еще в 1615 г. в царские конные псари пытался попасть атаман Влас Митрофанов[312].

Некоторые казаки сами подыскивали себе занятия, надеясь в дальнейшем оформить свое сословное положение. Из Москвы в Лебедянский у. к своему брату, сыну боярскому, уехал в мае 1619 г. казак (в прошлом епифанский сын боярский) Максим Иванович Милюхин — он намеревался, «приискав там места, пахать хлеб». Вместе с ним в Лебедянь направился казак Игнат Микитин. Позднее к ним должен был присоединиться сын М. И. Милюхина, живший тогда вместе с другими казаками в Москве. Несколько лет спустя, в 1622 г., вышедший из польского плена казак М. Михайлов подал челобитную с просьбой отпустить его к родственникам в коломенское дворцовое село Дединово, где он жил до того, как в 1611 г. ушел в Первое ополчение. Можно предположить, что крестьянами стали и некоторые другие казаки, однако сохранившиеся официальные источники повествуют, естественно, больше о судьбах казаков, оставшихся на царской службе.

Один из казачьих отрядов во главе с известным атаманом Караулом Чермным, возглавлявшим в 1618 г. целое войско, не дождавшись решения своей судьбы, бежал из Москвы. Казаки успешно добрались до отошедшего к Речи Посполитой Серпейского у., убив по дороге сына боярского И. П. Капустина. Далее они намеревались направиться в «Поле», но на них напали разбойники. К. Чермный перебрался в Комарицкую волость, где казаков вновь «погромили», теперь уже карачевские дети боярские. После этого спутники атамана «пошли врознь»; некоторые были пойманы и казнены, другим, возможно, удалось добраться до казачьих поселений. В июле 1619 г. в Комарицкой волости находился еще один отряд беглых казаков разных станиц во главе с атаманом Каргой. После боя с ратными людьми брянского воеводы князя В. Барятинского Карга с уцелевшими казаками «побежал за рубеж». В 1621 г. из Москвы «во розбойники» ушел командир едва ли не самой многочисленной станицы 1610-х годов атаман Казарин Терентьев с девятью казаками. В отличие от Карпа Косолапа, из разбойника превратившегося в атамана, он проделал обратную эволюцию. Наконец, какое-то количество казаков смешалось с, «гулящими» людьми, которых было так много на Руси после «Смуты». Казак станицы П. Голяты Иван Матвеев, например, вплоть до 1643 г. «скитался в розных городех и на Москве кормился своею работою»[313].

После Деулинского перемирия западная граница Русского государства изменилась, и пограничными по существу городами стали Вязьма, Можайск, Зубцов, Козельск, Мещовск и др. Южная же оборонительная система в очередной раз серьезно пострадала в 1618 г.: некоторые крепости были сожжены, а старые корпорации служилых людей, и особенно служилых «по прибору», в результате событий «Смутного времени» катастрофически уменьшились. В Данкове численность служилых казаков к 1619 г. сократилась по сравнению с началом XVII в. с 500 до 166 человек, стрельцов — со 100 до 17, пушкарей и затинщиков — с 40 до 9, «а тех убылых, и побитых, и беглых, и которые померли стрельцы и козаки сторожевыя и полковыя и всякие служивыя люди — земля их — жеребьи, оклады запустели, лежат в пусто, не владеет ими никто». Уменьшилось в несколько раз и количество служилых людей «по прибору» в Ряжске и Ельце. Поредевшие гарнизоны пополнялись разными путями. Один из них — перевод служилых людей из городов, отошедших по Деулинскому перемирию к Речи Посполитой, в другие города, в частности из Новгорода Северского в Рыльск и из Стародуба в Брянск[314]. Одновременно с сыском беглых посадских людей, начавшимся в 1619 г., проводился сыск служилых людей «по прибору»: «А ныне по государеву указу и боярскому приговору ведено стрельцов, казаков и черных посадских людей свозить по старине, откуда кто вышел». В результате этих мер с 1616 по 1632 г. стрелецкие гарнизоны к югу от Оки существенно пополнились — по подсчетам В. А. Александрова, на 1786 человек[315]. Наконец, в 1619 г. правительство притупило к созданию новых корпораций служилых казаков, черпая для них кадры из обширного резервуара «вольного» казачества. 

Поместные казаки или мелкопоместные дворяне? 

Вскоре после Деулинского перемирия видный деятель сначала Первого, а затем Второго ополчения боярин В. П. Морозов и судья Казачьего приказа окольничий Г. К. Волконский «о товарыщи» (ими были, вероятно, дьяки Сыскного и Казачьего приказов Г. Мартемьянов и П. Внуков, скрепившие верстальные списки) провели в Москве крупное верстание казаков. Одновременно верстания казаков проходили в некоторых других городах, в частности в Великих Луках. Новым в них было то, что в 1619 г. поместные и денежные оклады назначались не только участникам подмосковных ополчений, но и казакам, начавшим служить после освобождения Москвы. В их числе был Ф. Федосеев, поверстанный за службы под Смоленском, в Можайске и в Москве во время осады ее королевичем Владиславом. В 1631 г. верстанные оболенские казаки писали в челобитной, что «служили они… под Смоленском, и в Вязьме, и в Дорогобуже, и в прошлом в 127-м (1619. — А. С.) году по государеву указу за службу верстаны они на Москве, а верстал их боярин Василий Петрович Морозов, и поместные и денежные их оклады в Розряде в десятнях и в служилых списках были справлены». Казаки, верстанные в 1619 г. в Великих Луках, служили до этого под Смоленском, в Пскове, Рамышеве остроге, Невле и Торопце.

Грамота в Великие Луки раскрывает некоторые принципы верстания 1619 г. — казаков, «смотря по службе», следовало разделить на три «статьи»: «большая статья — 250 чети, денег из четверти 6 руб., другая статья — 200 чети, денег из четверти 5 руб., третья статья–150 чети, денег из четверти 5 руб.». Аналогичные оклады назначал казакам и В. П. Морозов: Василию Юрьеву был определен поместный оклад 250 четвертей денежный — 6 руб.; Михаилу Иванову и Алексею Андрееву — поместный 200 четвертей, денежный — 5 руб. По-видимому, 150 четвертей земли и 5 руб. денег были минимальными поместным и денежным окладами казаков и во время более ранних верстаний. Оклады казаков, поверстанных до 1619 г., за участие в кампании 1617–1618 гг. были увеличены: у атамана В. Ломоноса, например, — с 600 до 700 четвертей и с 34 до 45 руб. На поместные оклады «прежних, старых атаманов» по 600–700 четвертей ссылался в 1643 г. и донской атаман Т. Лебяжья Шея, требуя увеличения своего поместного оклада[316].

Если в 1613 г. испомещения казаков происходили в основном на севере, то на этот раз подавляющее большинство верстанных казаков было поселено на юге, западе и востоке страны на дворцовых землях и землях, отписанных у столичных дворян в «украшшых городах» по указу 1619 г.[317] Документы Печатного приказа, отказные и писцовые книги, десятни и другие источники позволяют составить достаточно полную картину земельного устройства казаков после Деулинского перемирия.

Самые ранние сведения о получении казаками поместий относятся к февралю — марту 1619 г. Уже весной 1619 г. было установлено твердое соотношение между величиной поместных окладов казаков и реальными дачами, которое, за некоторыми исключениями, соблюдалось писцами и отдельщиками в большинстве уездов. В его ослопе лежал особый указ: в апреле 1619 г. поместья в Рязанском у. отделялись казакам «в их оклады по статьям, по колику которой статье велено дати чети». Сохранившиеся материалы об испомещении казаков позволяют реконструировать нормы этого указа: на каждые 100 четвертей оклада казакам давалось 18 четвертей реальной земли. Количество крестьянских дворов не было определено столь строго. В Рязанском у. всем казакам независимо от окладов досталось не более одного двора. В то же время в Каширском у. было установлено соответствие не только между окладами и поместными дачами, но и между окладами и максимально допустимым числом крестьянских дворов: казаку И. Обатурову при окладе 250 четвертей в сентябре 1619 г. отделили 45 четвертей земли с двумя крестьянскими дворами, но затем его поместье было уменьшено на 9 четвертей, так как «те крестьяне положены по крестьянской складке на 300 четвертей, а с пятидесят чети в тех же крестьянех ему ж, Ивану, девять чети; казаку Софону Гаврилову пять чети без третника, Матфею Спиридонову четыре чети с третником».

Таким образом, оклад 300 четвертей соответствовал поместью в 54 четверти земли с 3 крестьянскими дворами, а минимальный оклад — 150 четвертей — поместью в 27 четвертей с одним крестьянским двором.

В Рязанском у. в 1619 г. получили поместья из дворцовых земель в Болвашгаковской волости и в Каменском стане тремя отдельными группами 68 казаков: 5 апреля (отдельщик Д. Н. Власьев), 17 апреля (отдельщики пушкарь Т. Калинин и М. Юрьев) и 12 июня (отдельщик Т. В. Бедрин). Из числа испомещенных наиболее известен Влас Митрофанович Казаков, впервые упоминающийся как атаман в 1613/14 г. К 1619 г. он уже успел потерять свое белозерское поместье, переданное в 1617 г. есаулу 3. Комынину. Трое казаков, поселенных в Рязани в 1619 г., носили чины есаулов, остальные были рядовыми казаками. За исключением В. Казакова, все они, по-видимому, не имели ранее земельных владений. «Угодья» предоставлялись каждой из трех групп казаков в совместное владение: «А сенные покосы и всякое угодье… всем им, помещиком, атаману и козаком, вобче по их дачам». За пользование пчельниками и рыбными ловлями казаки должны были ежегодно платить в казну по четыре гривны денег и пуду меда[318].

В Каширском у. все 89 казаков получили поместья одновременно, 15 сентября 1619 г., в дворцовой Лысцовской волости. Отделяли их С. С. Чириков и подьячий И. Шумов. Среди казаков было 5 атаманов и 5 есаулов. Иван Шумов впервые упоминается как атаман в 1615 г. В 1617 г. за участие в подмосковных ополчениях и другие службы он получил 13 руб. «вновь» из Галицкой четверти. Другие атаманы и есаулы встречаются в источниках еще позднее. Каких-либо сведений о наличии у каширских казаков поместий в других уездах до 1619 г. мы не обнаружили. «Угодья» были пожалованы сразу всем каширским казакам: «А луги у Оки-реки на берегу вопче со всеми помещики»[319].

В Вяземском у. 17 и 19 сентября 1619 г. двум рядовым казакам были отделены пушкарем Иваном Коптевым бывшие поместья вяземских дворян, причем по более щедрой норме, чем их товарищам в Кашире и Рязани: по 32 четверти земли на 100 четвертей оклада. Если рязанские и каширские отказные книги дают (как показывают более поздние источники) полное представление об образовавшихся здесь корпорациях верстанных казаков (рязанские казаки писали позднее, что в Каменском стане получили поместья 24 человека — как раз столько казаков значится в отказной книге), то о вяземских отказных книгах этого сказать нельзя. Известно, что до 30 октября 1621 г. значительное число поместий было роздано казакам дьячком Ильей Копырей и Неврюем Коробовским — по-видимому, именно эти поместья получили в мае 1619 г. в селе Горки и в Чесовской волости есаул Михаил Вешняков и 35 рядовых казаков. В 1621 г. у большинства казаков поместья были отписаны и возвращены прежним владельцам, но еще и в 1622 г. в Разрядах упоминаются 13 вяземских поместных казаков. Верстанным казакам жаловались поместья в Вяземском у. и позднее: 15 ноября 1625 г. атаман Влас Микитин при окладе 300 четвертей получил 40 четвертей земли с 5 крестьянскими дворами[320]. В целом представление об «исходном» состоянии землевладения верстанных казаков в 1619 г. дает табл. 2.

Таблица 2. Землевладение верстанных казаков по данным отказных книг 1619 г. (размеры поместий и поместных окладов приводятся в четвертях)*

* Таблица составлена по: ЦГАДА, ф. 1209, кн. 13369, л. 364 об, — 400; кн. 18193, л. 13–35 об.; кн. 10822, л. 1–7.

Самая крупная корпорация верстанных казаков в XVII в. была создана летом 1619 г. в Алатырском у. в селах Языкове (отписанном у дьяка А. Шапилова) и Стемас (отдельные книги составлял Д. Теренин). В 1624 г. в Разрядах упоминаются 138 алатырских казаков. В списке алатырских поместных казаков, назначенных на службу в Рязань в 1627 г. (десятни или писцовые книги 1620-х годов по Алатырю не сохранились), перечислено 134 человека с поместными окладами от 150 до 600 четвертей и с денежными окладами от 5 до 32 руб., среди них 8 атаманов и 11 есаулов[321]. Юрий Улыпевский (из служилых иноземцев, до 1619 г. какое-то время находился в плену) и Матвей Кириллович Белгородцев известны как атаманы Первого ополчения, последний в июне 1612 г. перешел на сторону К. Минина и Д. М. Пожарского и продолжал возглавлять станицу вплоть до осени 1618 г.[322] Богдан Твердиков в 1613 г. ездил к И. М. Заруцкому с грамотой от Земского собора. Курдюк Грудцов, Василий Балин, Богдан Подорван возглавляли станицы под Смоленском. Неустрой Яковлев стал атаманом, по-видимому, уже в 1618 г. Рядовые алатырские казаки входили в станицы И. Железкова, Т. Губинского, М. Белгородцева и И. Костерева, защищавшие Можайск и Москву в 1618 г.[323]

В 1619 г. казаков в Алатыре было, вероятно, несколько больше, чем в 1624–1627 гг., так как в документах 1619–1623 гг. встречаются алатырские казаки, отсутствующие в списке 1627 г., в том числе известнейший атаман Никита Маматов. Судя по немногим сведениям о размерах поместий алатырских казаков (у П. Григорьева — 36 четвертей, у Д. Прокофьева — 45, у X. Маркова — 54, у Ю. Демьянова — 63, у Н. Маматова — 99, у Б. Каменное Ожерелье — 117 четвертей), они давались по обычным нормам: 18 четвертей земли на 100 четвертей оклада. В одном случае это известно совершенно точно — оклад X. Маркова составлял в 1619 г. 300 четвертей. В отличие от верстанных казаков других городов алатырские казаки находились позднее в ведении не Разрядного приказа, а приказа Казанского дворца[324].

К весне 1619 г. относятся первые сведения в документах Печатного приказа о наделении казаков поместьями в Елецком у. Более полное представление о корпорации елецких поместных казаков дает десятня 1621/22 г. — в ней перечислены 3 атамана, 6 есаулов и 53 рядовых казака с поместными окладами от 150 до 450 четвертей и денежными — от 5 до 15 руб. Один из елецких атаманов, Тимофей Кабардин, осенью 1618 г. возглавлял станицу в мятежном вязниковском войске. Атаман Гаврила Черницын летом 1618 г. выехал от королевича Владислава в войско Б. М. Лыкова, поместье в Ельце было дано ему, вероятно, взамен конфискованного шацкого поместья. Атаман Пересвет Тараканов возглавлял станицу в Москве осенью 1618 г. Несколько рядовых елецких казаков служили ранее в станице вязниковского атамана К. Терентьева[325].

Поселены казаки были на землях, отписанных у столичных дворян или принадлежавших ранее местным детям боярским. Испомещение проводилось в несколько приемов, многим казакам отводил земли 3. Перцев. Весной 1619 г. казаки получали сравнительно крупные владения: С. Казанец — 50 четвертей при окладе 200 четвертей, Г. Ерофеев — 66 четвертей при окладе 350 четвертей. Позднее, однако, и в Елецком у. установилось «указное» соотношение между поместьями и поместными окладами, и 12 казакам с поместными окладами 150–200 четвертей, разделившим между собой бывшее поместье Т. В. Измайлова, досталось по 27–36 четвертей земли[326].

В Воронежском у. до 16 июля 1619 г. из «отписных» земель (в том числе стольника Г. И. Морозова и подьячего Г. Ларионова) получили поместья 83 стойких защитника Борисова Городища во главе с атаманами Антоном Синеглазовым (у него были максимальные поместный и денежный оклады — 600 четвертей и 28 руб.) и Михаилом Котовым. Кроме того, 10 августа 1619 г. воронежское поместье московского дворянина В. А. Унковского было поделено между двумя «вязниковскими» атаманами Иваном Филатьевым и Андреем Стародубом, а также казаком Титом Баевым. До августа 1620 г. бывший соратник Михаила Баловня А. Стародуб по извету Т. Баева был арестован и повешен за убийство архимандрита Печерского монастыря и двух монастырских слуг. Вскоре (до 1622 г.) и Иван Филатьев погиб от руки местного сына боярского. В 1619/20 г. поместье умершего воронежского сына боярского М. Струкова получил атаман Василий Ломонос, отличившийся в боях под Можайском (убил шесть «мужиков») и уже владевший к тому времени поместьем в Шацком у. В 1628 г. воронежское поместье было у В. Ломоноса отписано и возвращено сыну М. Струкова. К 1622 г. поместьем в Воронежском у. владел предводитель вязниковских казаков Иван Орефьев — его поместный оклад составлял 300 четвертей, денежный — 10 руб.; возможно, И. Орефьев был впервые поверстан только в 1619 г. В отличие от своих товарищей по вязниковскому войску он прожил в этом поместье не менее 20 лет, участвовал в Смоленской войне и в разные годы выполнил несколько важных поручений правительства, в частности в 1638 г. после захвата Азова донскими казаками ездил туда «для проведывания вестей».

В Воронежском у., как и в Елецком, казаки получали поместья по разным нормам: одни — из расчета 18 четвертей на 100 четвертей оклада, другие — по иным нормам. И. Филатьеву, А. Стародубу и Т. Баеву (оклад каждого из них составлял 300 четвертей) было пожаловано по 60 четвертей земли, в то время как И. Орефьеву, у которого был такой же поместный оклад, — всего 34 четверти[327].

До 30 мая 1619 г. поместье в Ливенском у. в 100 четвертей было отделено атаману Воину Внукову, владевшему с 1613 г. еще одним поместьем в Вологодском у. В июле того же года ливенское поместье он потерял «за воровство». До 6 июля 1619 г. еще более 50 верстанных казаков, в том числе станицы Нагая Тобынцева, получили поместья в Ливенском у. на землях, отписанных у столичных дворян, и, по-видимому, не все, но многие в соответствии с «указными» нормами — 18 четвертей земли на 100 четвертей оклада[328].

В Оболенском у. Н. Татаров и подьячий И. Шурупов в 1619 г. отделили дворцовые земли по меньшей мере 62 казакам (данные на 1622 г.), в том числе 24 есаулам. За немногими исключениями, поместья давались по «указным» нормам, и, следовательно, казаки получили участки от 36 до 72 четвертей. Значительная часть, а может быть, и все оболенские казаки находились ранее в войске Б. М. Лыкова, защищавшем Можайск и Москву в 1617–1618 гг.: в Можайске в декабре 1617 и в 1618 г. служили есаулы Хвалим Вышегородов, Степан Афанасьев, Петр Ворогушин, Гаврила Ковалев, в Москве осенью 1618 г. — есаулы Федор Шитиков, Мартын Травин и т. д.[329]

В Перемышльском у. в мае 1620 г. В. Чернышев наделил поместьями не менее 75 человек во главе с атаманом Никитой Буякиным, принимавшим участие в обороне Можайска летом 1618 г. Немало среди перемышльских казаков было и «бельских сидельцев». Во владение казакам пошли земли мещовских дворян, испомещенных в 1613/14 г. в дворцовых волостях Перемышльского у. и переведенных затем в Рязанский, Шацкий и другие уезды. Поместные оклады почти всех казаков равнялись 200–250, поместья — 36–45 четвертям[330].

В апреле 1619 г. 9 казаков уже владели поместьями в Черной слободе Белгородского у. (на каждого пришлось около 45 четвертей), а в августе в Белгороде получили 237 четвертей еще четверо казаков станицы Богдана Твердикова. Сохранилось описание хозяйств белгородских казаков Р. Савельева и С. Михайлова 1622 г.: у первого было 7 крестьянских и бобыльских дворов, корова, 8 свиней, 6 четвертей ржи, 2 четверти овса, полосьмины гороха, кроме того, «в земле» (т. е. посеяно) 4 десятины ржи, полторы десятины овса, две десятины гречихи, полдесятины ячменя; у второго — 3 крестьянских двора, мерин, корова, 5 овец, 6 свиней, четверть ржи, осьмина гороха, полчетверика пшена, «в земле» 3 десятины ржи, 2 десятины ячменя, осьминник пшеницы, десятина гречихи, осьминник конопли[331].

В дворцовой Сологинской волости Клинского у. В. Шедяев отделял поместья казакам летом 1619 г. Судя по писцовой книге 1624–1625 гг., здесь было поселено 25 рядовых казаков станиц Третьяка Буркова, Ивана Железкова, Степана Красной Нагавки и Тита Гаврилова, защищавших Можайск и Москву летом — осенью 1618 г. Их оклады колебались от 150 до 350, наделы — от 27 до 63 четвертей. Первоначально, по-видимому, всем казакам независимо от окладов досталось по одному крестьянскому двору, но ко времени составления писцовой книги у некоторых из них крестьян уже не было[332].

Не позднее 1619 г. в ближайшем к Звенигороду Городском стане Звенигородского у. (село Васильевское, деревни Мышкшю, Агафоново и несколько пустошей) получили поместья 13 атаманов: Богдан Подорван, Влас Баврин, Семен Суровцев, Борис Топорков, Василий Митрофанов. Бессон Постников, Панкрат Вахтырев, Елизар Клоков, Иван Костерев, Микула Завьялов, Иван Железков, Нагай Тобынцев, Третьяк Бурков. Все они принимали самое активное участие в кампании 1617–1618 гг., хотя и не принадлежали к старой казацкой элите — ни один из них не упоминается в источниках до 1613 г. И. Железков к 1619 г. уже имел поместье в 75 четвертей в Шацком у., в Звенигороде он получил дополнительно более 100 четвертей. Возможно, одновременно с поместьем в Звенигородском у. получил поместье в Алатыре Б. Подорван — в 1627 г. он записан по Алатырю с окладом 550 четвертей. В 1624–1625 гг. размеры владений звенигородских атаманов колебались от 60 до 118 четвертей, на одного атамана приходилось 68 четвертей и полтора крестьянских двора. Некоторые из них в служебном отношении числились по Шацку, и в 1628 г. шацкие казаки жаловались, что И. Костерев и Е. Клоков с ними не служат, а живут в своих звенигородских владениях.

Нескольким казакам в 1619 г. были пожалованы выморочные дворянские и казачьи поместья в Вологодском и Шацком уездах: известному атаману Алексею Жерлицыну, принимавшему участие в подавлении восстания М. И. Баловнева, — 83 четверти, есаулу Никифору Степанову — 150 четвертей, казакам Ивану Терскому и Сысою Петрову — по 46 четвертей и т. д.[333]

В Рыльск верстанные (или поверстанные уже в Рыльске) «донские» казаки были переведены из Новгорода Северского в 1619 г. Кроме того, 16 казаков были присланы в Рыльск из Москвы в 1619–1620 гг. с указанием воеводам поверстать их поместными и денежными окладами. Уже в 1619/20 г. в Рыльском у. получили поместья атаман Василий Булатов (31 четверть), один из главных предводителей казацкого восстания 1614–1615 гг. на начальном его этапе, и атаман Дорофей Попов (79 четвертей). Многие рыльские казаки владели в 1631 г. также поместьями в Кромском у. (Д. Попову к этому времени в двух уездах принадлежало 113, а В. Булатову — 76 четвертей). В 1627 г. в Рыльске значилось 38 поместных и 27 верстанных «кормовых» казаков, переведенных из Новгорода Северского с поместным окладом от 150 до 450 четвертей и денежным окладом от 5 до 22 руб. «Кормовые» казаки помимо годового жалованья получали месячный «корм» в размере 10 алтын и осьмины ржи[334].

В Великие Луки из Невля в 1619 г. были переведены две станицы атаманов Богдана Порываева и Еремея Саламыкова. Уже в Великих Луках большинство казаков было поверстано поместными и денежными окладами. В списке 1623/24 г. значатся 128 верстанных казаков с окладами от 150 до 400 четвертей. В 1621–1624 гг. 28 из них получили поместья от 28 до 150 четвертей земли, лишь трое — с крестьянами. Остальные казаки продолжали служить за месячный «корм». 150 десятин «подгородной» земли, принадлежавшей казакам с 1619 г., на которые претендовали посадские люди, были в 1627 г. отписаны «на государя» и переданы посаду[335].

Более 70 верстанных казаков станиц Данилы Снаскирева, Семена Дмитриева, Томилы Антипьева, Кирилла Токарева и Ивана Заборского не позднее 1621 г. были направлены из Тихвина в Великий Новгород (возможно, многих из них верстали уже в Новгороде). Поместные оклады казаков составляли от 150 до 450 четвертей, денежные — от 5 до 17 руб. В 1626 г. 70 новгородских верстанных казаков подали челобитную, жалуясь на то, что за службу под Москвой, в Тихвине и в Новгороде они все еще не пожалованы поместьями. В связи с этой челобитной новгородским воеводам было указано описать «в ближних в самых местах» от города выморочные поместья новгородских дворян и «лишние» земли. В ответ воеводы сообщили в Разрядный приказ, что таких земель под Новгородом нет. Помимо годового жалованья новгородские казаки получали ежемесячно рожь, ячмень и овес.

В Пскове в 1629 г. значилось 203 казака (не известно точно, сколько из них было верстано), но далеко не все получили поместья. Большинство псковских казаков служили за годовое и месячное жалованье. В 1628 г. в Пскове получали «корм» 130 казаков[336].

В Москве в 1628 г. находились «для посылок» 8 беспоместных верстанных казаков. Они получали по 4 руб. в год, месячный «корм» и за это несли караульную службу и ездили «в провожатых з государевою казною»[337].

В Одоевском у. в починке Левинском в 1622/23 г. были поселены 40 казаков (в десятые 1648 г. они записаны с окладами от 50 до 300 четвертей и от 3 до 10 руб.). Им отвели 1016 четвертей, т. е. приблизительно по 25 четвертей на человека. Возможно, это были «старые» верстанные казаки, переведенные в Одоев из западных областей, — во всяком случае минимальные размеры их окладов необычны. Ко времени составления писцовых книг 1627–1629 гг. число казаков, живших в починке, уменьшилось до 23, но все 1016 четвертей им удалось сохранить за собой. Кроме того, во владениях Ивана Сухорука «с товарыщи» находились в это время один крестьянский и три бобыльских двора. Осенью 1648 г. у казаков конфисковали 299 четвертей земли как записанные за ними без дач, «из выморочных жребьев»[338].

В других уездах получили дворы или поместья после Деулинского перемирия лишь немногие верстанные казаки: в Переяславском у. в начале февраля 1619 г. — атаман Булат Иванов (осенью 1618 г. вологодский поместный атаман с окладом 650 четвертей, участник обороны Москвы). В Ростовском у. 30 апреля 1619 г. более 120 четвертей получил казак Семен Кушников, брат владевшего здесь поместьем с 1613 г. атамана Мартына Кушникова. В Малоярославце в мае 1619 г. четверо казаков разделили между собой поместье Г. и Т. Гурьевых в 111 четвертей, в Белевском у. также в мае поместье в 44 четверти досталось казаку Еремею Ерофееву. В Епифанском у. в июне 1619 г. получил поместье верстанный казак станицы А. Синеглазова Семен Костин — в Епифани издавна существовала корпорация сторожевых казаков, служивших с участков размером 21 четверть земли; освободившийся «жребий» одного из этих казаков (без крестьян) и был пожалован С. Костину. В июле 1619 г. в Гуской волости Владимирского у. владел поместьем известный атаман Евстафий Петров, выехавший в июне 1612 г. из-под Москвы в Ярославль во Второе ополчение. В Тарусском у. не позднее 1619–1620 гг. было пожаловано поместье казаку Мине Просеке. Несколько казаков получили поместья в Медынском у. — в разборном списке 1631 г. их упомянуто всего трое[339].

Ни по каким другим уездам, помимо рассмотренных выше, поместные или верстанные беспоместные казаки в сметном списке 1631 г. и в других источниках не упоминаются. Хотя единичные испомещения могли и не отразиться в известных нам документах, собранные материалы позволяют с достаточной полнотой судить о численности и географии размещения верстанных казаков после Деулинского перемирия.

С 1613 до середины 1620-х годов всего получили поместья или дворы в различных уездах Русского государства около 1500 верстанных казаков, причем большая их часть была испомещена с февраля по сентябрь 1619 г. Некоторые вологодские, шацкие, алатырские и другие поместные казаки в 1620 г. владели также дворами и дворовыми местами в столице[340].

В целом верстанные казаки, получившие земли, не слишком отличались в имущественном отношении от окружавших их дворян. Например, в 1622 г. поместные оклады воронежских дворян (не считая «новиков») колебались от 100 до 600 четвертей, а денежные — от 4 до 25 руб., оклады казаков — соответственно от 150 до 600 четвертей и от 5 до 28 руб. На одного дворянина приходилось в это время около 73 четвертей земли, а на одного казака — 53,5 четверти. Таким образом, у воронежских казаков были несколько больше оклады, а у дворян — реальные владения.

Некоторые казаки в 1620-е годы были записаны в местные дворянские корпорации, при этом правительство опиралось на опыт предшествующих лет: в выписке 1626 г., составленной «на пример» в связи с челобитной атамана Г. Черницына, перечислены 10 вологодских атаманов, есаулов и казаков, «которые по государеву указу и по боярскому приговору написаны з городом в статьи в поместных окладах с городовыми детьми боярскими», среди них Федор Патрикеев, Гаврила Рязанцев, Алексей Жерлицын и др.

Атаманам Борису Каменное Ожерелье, Василию Ломоносу и Василию Шайдурову в 1625 г. удалось войти в звенигородскую дворянскую корпорацию на правах дворовых детей боярских, не имея даже земель в Звенигородском у. (по этой причине в 1636 г. вес трое были из нее исключены). Став дворянами, они в дальнейшем энергично расширяли свои владения в различных уездах. Так, Б. Каменное Ожерелье вскоре после назначения в 1627 г. головой к воронежским стрельцам и казакам в добавление к алатырской вотчине (117 четвертей), принадлежавшей ему с 1619 г., получил несколько поместий в Воронежском у. общей площадью 180 четвертей (из них 90 четвертей находились в совместном владении с В. Шайдуровым). Не довольствуясь земельными владениями, он занимался еще и торговлей и в июне 1631 г. получил жалованную грамоту на каменную лавку в Китай-городе на Ильинском крестце, в рыбном прасольном ряду. Весьма символична смерть бывшего атамана — он был убит татарином в 1638/39 г., когда «ехал из Танбова з беглыми своими крестьяны». Значительным землевладельцем стал и В. Тайдуров, тоже служивший головой в Воронеже. В 1636 г. он владел вологодской вотчиной в 100 четвертей и воронежскими поместьями в 186 четвертей[341].

Дополнительных поместий пытались добиться (и в некоторых случаях с успехом) и те казаки, которым не удалось стать детьми боярскими. Уже в 1620/21 г. более 20 атаманов и казаков, испомещенных в разных уездах, ссылаясь на разорение своих поместий и малочисленность крестьян, подали челобитную о наделении их новыми поместьями в Воронежском у. из земель «старых» служилых казаков, которые те захватили самовольно. Служилые казаки, однако, утверждали, что «во всех-де городех беломестных атаманских и казачьих земель поместным атаманом и детям боярским в поместья не отдавали», и, кажется, сумели отстоять свои владения. В том же году елецкому казаку Г. Ерофееву было пожаловано 20 четвертей земли в Елецком же уезде, шацкому помещику (а затем вотчиннику) атаману М. Козлову — 32 четверти в Луховском у. и т. п.[342] И все же получение казаками дополнительных поместий было не правилом, а скорее исключением, хотя размеры поместных окладов казаков и позволяли им надеяться на новые пожалования.

Весной 1619 г. был принят указ о частичном «переводе» в вотчины поместий участников обороны Москвы 1618 г., вошедших в «осадный список» (этот важный документ сгорел в 1812 г.): с каждых 100 четвертей оклада служилые люди имели право «перевести» из поместного владения в вотчинное 20 четвертей земли. Поскольку большинству верстанных казаков поместья жаловались из расчета 18 четвертей земли со 100 четвертей оклада, значительная их часть получила возможность полностью превратить в вотчины свои владения, что не мешало им и в дальнейшем называться «поместными». При этом тех, кто был поверстан до 1619 г., «переводили» с окладов, которые были у них в момент осады в 1618 г. и с которыми они были записаны в «осадный список», а не с новых окладов с учетом придач за «осадное сиденье».

Выдача казакам по их челобитным жалованных грамот на вотчины началась не позднее июля 1619 г. (первыми их получили «старые» вологодские, белозерские и шацкие помещики) и продолжалась по крайней мере до середины 1620-х годов. Большая же часть грамот датируется 7128 (1619/20) г. К 1622 г. в Каширском у. поместья остались лишь у семи казаков, в Рязанском — у одного. В Воронежском у., напротив, в том же году на 3265 четвертей поместной земли в вотчинах у казаков было всего 425 четвертей[343].

По данным писцовых книг, в середине и во второй половине 1620-х годов вотчины у верстанных казаков решительно преобладали над поместьями в большинстве уездов: в Оболенском у. в вотчинах было 1665 четвертей, в поместьях — 677 четвертей; в Клинском у. — соответственно 729 четвертей и 261 четверть; в Звенигородском у. — 550 четвертей и 391 четверть. Показательно, что в Звенигороде у атаманов, имевших там и вотчины, и поместья, все крестьяне жили в вотчинах. Жалованные грамоты, которые выдавались казакам на вотчины, содержали обычную формулу: «И по нашему царскому жалованью в той вотчине он… и ево дети, и внучата, и правнучата вольны, и вольно ему и ево детям, и внучатом, и правнучатом та вочина продать, и заложить, и в приданое дать, и в монастырь по душе до выкупа дать»[344].

Многие казаки поспешили воспользоваться своими правами. В Рязанском у. уже в 1619 г. П. Сувязев продал за 12 руб. вотчину в 54 четверти местному сыну боярскому Д. Совкову. В 1619/20 г. тот же Д. Совков тоже за 12 руб. приобрел вотчину в 36 четвертей другого рязанского казака — Д. Сидорова. Несколько каширских казаков к 1621/22 г. заложили или «сдали» свои вотчины другим поместным казакам, один из них стал в Москве барышником, другой — торговцем в Епанечном ряду. Каширский казак Ф. Лихачев по духовной передал вотчину в монастырь. В Елецком у. казак В. Иванов, ушедший служить сибирскому архиепископу, продал свою вотчину московскому беломестному казаку, но сделка эта не была утверждена, и вотчина к 1621/22 г. перешла в поместье к другим верстанным казакам. Иногда казаки приобретали вотчины не только своих товарищей — в 1623 г. алатырский казак Никита Ченцов получил в заклад «до выкупа» деревню местного мурзы Сергея Полдякова.

Почти так же свободно, как вотчинами, казаки распоряжались и поместьями. В 1619 г. за 4 руб. «сдал» свое поместье в 36 четвертей атаману Андрею Долгому рязанский казак Никита Юрьев; юридически эта сделка была оформлена выдачей на имя А. Долгого новых документов из Поместного приказа и составлением 18 июля 1619 г. новой отказной книги. В том же году двое рязанских казаков, владевших поместьями по 27 четвертей земли каждый, «сдали» их за 10 руб. казаку Михаилу Турищеву, уйдя служить с неверстанными казаками в Можайск и Вязьму. Наконец, рязанский казак Григорий Артемьев и каширский казак Софон Иевлев (за каждым из них было по 36 четвертей) обменялись поместьями.

Некоторые казаки к 1621/22 г. уже покинули свои поместья и вотчины. Из Ельца двое казаков сбежали «от язычной молки по сыску князя Микиты Борятинского», двое других переселились в Москву (о каждом из них в десятне сказано: «валяетца по кабакам»). В Воронеже «пропали безвестно» казаки Парша Иванов и Василий Романов. Освободившиеся владения передавались правительством либо казакам, либо детям боярским[345].

В результате всех этих земельных операций и трудностей вхождения отвыкших от ведения хозяйства и крестьянского труда бывших «вольных» казаков в положение мелких помещиков и вотчинников корпорации посаженных на землю верстанных казаков уже в первые годы существования заметно уменьшились в ряде уездов: елецкая — к 1621/22 г. на 11 человек, воронежская — на 13, каширская — на 14. В то же время в Рязанском у. казаков стало даже несколько больше — 63 по сравнению с 59 в 1619 г.

Эксплуатация поместными казаками немногочисленных крестьян приводила к резким классовым конфликтам между новыми помещиками и их крепостными, которые ничем не отличались от таких же конфликтов крестьян с дворянством и духовными феодалами. 30 марта 1623 г. был зарезан своим крестьянином алатырский казак Первой Алексеев. Некоторые крестьяне к 1622 г. бежали из владений поместных казаков[346].

Н. П. Долинин полагал, что в 1620–1630-е годы правительство «вступает на путь пересмотра казацкого поместного и вотчинного землевладения в сторону его ликвидации»[347]. В действительности правительство преследовало как раз противоположную цель — не допустить сокращения численности поместного казачества. Для этого оно принимает меры к ограничению прав казаков распоряжаться своими владениями, что нашло отражение в соответствующем законодательстве.

Указ 1619/20 г., входивший, возможно, в развернутое уложение по земельным вопросам, принятое в марте 1620 г., сохранился в списках 1626 и 1640 гг.: «В государеве цареве и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии и отца ево, государева, великого государя святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всеа Русии указе 128-го году написано. Государь царь и великий князь Михаиле Федорович всеа Русии и отец ево, государев, великий государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всеа Русии, указал и бояре приговорили. Которы[е] атаманы и казаки поместья учн[ут] здавать кому-нибудь, и им здавать и менять не велено, и по их зд[аче] не росписывати, а вотчин не продавать и в вотчинные книги без государского имянного приказу не записывать. А в городех о том заказ крепкий учинити, чтоб никто у атаманов и у казаков вотчин не покупали, а служити им с тех поместий и с вотчин велели самим. А которой атаман или казак пойдет в монастырские служки или в холопы в боярской двор или к кому-нибудь, или учнет торговати, или за кем сядет на пашне, и тех поместья и вотчины отписывать на государя»[348].

Указ 1619/20 г. был прямым откликом на практику распоряжения казаками своими владениями в первые месяцы после их получения, а упоминавшееся выше неутверждение продажи вотчины елецким казаком является, по-видимому, наиболее ранним известным случаем реализации этого указа. В 1622/23 г. в развитие указа 1619/20 г. был принят еще один указ, в котором более подробно определялись нрава казаков на их вотчины: «Атаманом и казаком, которым давано в вотчину за московское осадное сиденье королевичева приходу владеть в вотчине им и их женам и детем и в род неподвижно. А которого атамана или казака не станет, а после их останутца жены и дети, и те вотчины женам их и детем, и их роду в вотчину ж. А продавать и закладывать и в приданые и в монастырь по душе давать тех вотчин атаманом и казаком по тому ж не велели»[349]. Известно, что многие указы, вошедшие в Уложение 1620 г., были подтверждены 20 сентября 1622 г.[350] Не датируется ли 20 сентября 1622 г. и указ о казацких вотчинах?

Указы о казацком землевладении 1619/20 и 1622/23 гг. находят параллель в законодательстве о посадских дворах. В 1620 г. в связи с жалобами старост и сотских московских черных сотен и слобод был издан указ, запрещавший продажу беломестцам московских тяглых дворов: «…тяглых дворовых мест… никому не отдать». В 1624 г. действие этого указа было распространено на все города Русского государства. Еще ближе к изучаемым указам по духу указ 1616 г. о поместьях иноземцев: «Вперед Иноземцевых поместий не давать мимо иноземцев». Следует заметить, что практика ограничения у определенной группы феодалов права распоряжаться земельной собственностью не была новой — еще «уложения» Ивана III и Василия III запрещали землевладельцам некоторых районов продавать вотчины «мимо тех городов». Лишь в 70-е годы XVII в. потомки верстанных казаков были уравнены в правах с провинциальными дворянами и вошли в городовые дворянские корпорации[351].

Первый известный случай реализации указа 1622/23 г. о казацких вотчинах относится к 1623 г. Вскоре после получения вотчины в Алатырском у. казак Артемий Лукьянов заложил ее другому поместному казаку, И. Старкову. 21 сентября 1623 г. эта вотчина была пожалована на поместном праве казаку Юрию Демьянову. Два других земельных дела, в которых есть уже прямые ссылки на указ, связаны с судьбой владений атамана Дружины Белого. В 1622/23 г. перед смертью он дал в Троице-Сергиев монастырь шацкую вотчину в 69 четвертей и завещал своему духовному отцу попу Стефану вотчину в Каширском у. (36 четвертей), которую ему в свою очередь заложил казак И. Семенов. Когда же выяснилось, что «по государеву указу тех вотчин в монастырь вкладу давать не ведено», троицкие власти испросили разрешения продать шацкую вотчину «на сторону», и в 1624 г. ее купил подьячий Дворцового патриаршего приказа В. С. Евдокимов. Поп Стефан тоже продал каширскую вотчину в 1626/27 г. крестовому дьяку Ивану Симеонову. Эти сделки были в Поместном приказе утверждены[352], и таким образом, несмотря на указ, вотчины казаков все же перешли в руки представителей других сословий.

Указы 1619/20 и 1622/23 гг., как и многие другие указы XVII в., соблюдались непоследовательно и не во всех частях. С одной стороны, вотчины и поместья верстанных казаков беспрепятственно передавались по наследству (согласно справке 1639 г., «после московского пожару (1626 г. — А. С.) по нынешней по 147-й год казачьи поместья и вотчины после их детем их, сыновьям и дочерям, даваны»), а с другой — постоянно нарушалось запрещение продавать вотчины и передавать их монастырям. С 1630 по 1634 г. по меньшей мере семь алатырских поместных казаков «вложили» свои вотчины в Троице-Сергиев и алатырский Троицкий монастыри, причем Борис Шенчин отказал последнему монастырю вместе с вотчиной крепостного крестьянина и родных братьев, а двое других — своих вотчинных крестьян без земли. Продолжалась и продажа поместий: к 1631 г. перемышльский казак Василий Федоров, живший в это время «за государем в шацких селах», продал поместье дворянину М. Лодыженскому[353].

В ряде уездов казаки испытывали сильное давление со стороны местных землевладельцев. Несмотря на территориальное ограничение землевладения столичного дворянства, сделали исключение для царского дяди Ивана Никитича, и его вотчина село Романово Городище в Лебедянском у превратилась в источник бедствий для елецких детей боярских и поместных казаков. В 1622 и 1626 гг. во владения Ивана Никитича были вывезены «насильством» двое крестьян есаула Ивана Демидова, в 1623 г. — крестьяне казака Дмитрия Шестакова, в 1627–1628 гг. — крестьяне есаула Гаврилы Родионова и казака Ивана Путимца. Выступления ельчан против «великого» боярина возглавили бывшие атаманы Пересвет Тараканов и Гаврила Черницын. Когда проводивший следствие Н. Д. Вельяминов предложил жителям города расписаться на чистом листе бумаги, с тем чтобы установить, кто подписал «воровскую» челобитную о злоупотреблениях И. Н. Романова, П. Тараканов заявил: «То-де знатно воровское дело к порозжей бумаге руки прикладывати». В 1628 г. П. Тараканов и Г. Черницын были посажены в тюрьму и лишились своих елецких поместий. Местная администрация также не всегда считалась с владельческими правами новых феодалов — в 1621/22 г. воевода А. В. Измайлов забрал в станичные ездоки крестьянина белгородского поместного казака Л. Иванова[354].

В 1630–1631 гг., накануне Смоленской войны, повсеместно проводились смотры верстанных казаков и верстания «новиков» (детей и племянников верстанных казаков), а также некоторых казаков, начавших службу до 1619 г., — в Великих Луках таких оказалось 93 человека. В 1630–1631 гг. поместные оклады назначались «с убавкою» по сравнению с 1619 г.: казакам первой статьи —  200, второй —  150, третьей —  100 четвертей; денежные — по нормам 1619 г.[355]

Верстание 1630–1631 гг. не компенсировало убыли казаков на протяжении 1620-х годов, и сметный список 1631 г. свидетельствует о сокращении численности верстанных казаков в большинстве уездов: в Алатыре их насчитывалось 109, в Вологде — 36, в Клину — 8, в Звенигороде — 4, в Шацке — 52, в Ливнах — 18, в Кашире — 60, в Оболенске — 51, в Перемышле и Медыни — 75. Остались на уровне 1619–1622 гг. или даже несколько увеличились казацкие корпорации лишь в Ельце (57 человек), Рязани (65), Ростове (7). В 1634 г. численность верстанных казаков несколько возросла за счет донских и яицких казаков, принимавших участие в походе под Смоленск и поверстанных в Москве боярином князем А. В. Хилковым и дьяками Ф. Пановым и И. Переносовым[356]. 

Загадка термина «белозерцы» 

Сконца 1620-х — начала 1630-х годов в источниках начинает упоминаться служилая корпорация белозерцев. Наиболее раннее свидетельство о них относится к 1629/30 г., когда умер «белозерец» казак А. Шайдуров, в следующем году упоминается другой «белозерский казак» — вотчинник Тарусского у. М. Просека. 9 августа 1632 г. в поход под Смоленск с войском М. Б. Шеина было указано выступить 323 «атаманом и казаком, которые испомещены в розных городех, а по городу они написаны по Белуозеру»[357].

Историки высказывали разные мнения о том, что скрывается под термином «белозерцы». Ближе всех к решению вопроса подошел, возможно, М. Ф. Владимирский-Буданов, видевший в них «не помещиков Белозерского уезда, а особый класс служилых людей, испомещенных преимущественно близь Северской Украины». В. Н. Сторожев различал «белозерцев-казаков» и «белозерцев-неказаков». И те и другие, по его мнению, были испомещены в Белой, Погорелом Городище, Волоке, Можайске, Оболенске, Кашире и Перемышле. Издатели «Актов Московского государства» понимали «белозерцев» как служилых людей Белозерского у. А. И. Копанев, И. Д. Мартысевич и А. Г. Маньков считали их землевладельцами Белозерского у. Самая развернутая характеристика «белозерцев» принадлежит А. А. Новосельскому. Он полагал, что «фиктивная» белозерская корпорация была создана в 1612–1613 гг. «из группы казаков подмосковного ополчения и других категорий служилых людей, испомещенных на дворцовых и черных землях Белозерского уезда», а затем получивших дополнительные земельные дачи в других районах[358]. Правильно указав на присутствие казаков в белозерской корпорации, А. А. Новосельский допускает неточности относительно ее состава и времени образования. Исследователя ввело в заблуждение то, что начиная с конца 1612 г. в Белозерском у. действительно наряду с испомещением казаков имели место массовые испомещения дворян. Между тем уже из наказа М. Б. Шеину 1632 г. (который до сих пор к решению данного вопроса не привлекался) видно, что, помимо казаков, иных категорий служилых людей среди белозерцев не было.

В источниках белозерцы упоминаются только как землевладельцы тех уездов, где, как мы знаем, имели поместья и вотчины и верстанные казаки — Вологодского, Белозерского, Суздальского, Клинского, Рязанского, Каширского, Тарусского, Алатырского, Вяземского, Оболенского, Перемышльского и Шацкого. В указе о переписи владений белозерцев 1671 г. прямо говорится, что они «написаны из казаков в службу». Еще яснее происхождение белозерцев раскрывается в «памяти» из Разрядного приказа в Пушкарский 1643 г.: «…которые атаманы и казаки были под Москвою и по розным местам, и те государевым жалованьем, помесными и денежными оклады за службу поверстаны и написаны по Белуозеру»[359]. Следовательно, не вызывает сомнения, что белозерская корпорация была образована (во всяком случае в основном) из поместных верстанных казаков.

Поместные казаки отдельных уездов, в частности Елецкого и Воронежского, по каким-то причинам не вошли в новую корпорацию — в документах второй половины XVII в. белозерцы и поместные казаки различаются, хотя и стоят рядом: «А которые вашего полку разных городов дети боярские, и новокрещены, и татаровя, и белозерцы, и поместные казаки…» В 1661 г. и белозерцам, и казакам было выплачено равное жалованье за службу — по 30 руб. человеку, что свидетельствует о их равном сословном положении, в то время как дворяне и дети боярские получили по 50 руб.

Поскольку белозерская корпорация, состоящая из землевладельцев разных уездов, ни разу не упоминается в источниках до конца 1620-х — начала 1630-х годов и постоянно отмечается в более позднее время (в писцовой книге Шацкого у. 1616/17 г. казаки записаны именно как «казаки», а в переписной книге 1645–1646 гг. — уже как «белозерцы»; не упоминаются белозерцы и в писцовых книгах 1620-х годов), есть все основания полагать, что она была создана незадолго до Смоленской войны.

Итак, белозерскую корпорацию составили верстанные казаки, в подавляющем большинстве получившие поместья в различных уездах в 1613–1620 гг., причем поместья основные, а не дополнительные. Что касается ее названия, то в его возникновении, вероятно, сыграло роль не испомещение группы казаков в Белозерском у. после освобождения Москвы (в 1639 г. в Белозерском у. владели поместьями всего 13 «белозерцев»), а то обстоятельство, что в Белозерском у. в XVII в. не было своей служилой корпорации. До 1612 г. здесь на черносошных и дворцовых территориях вообще не было светского феодального землевладения, позднее на землях уезда получили поместья и вотчины столичные дворяне, дворяне Смоленского и некоторых западных уездов, служилые иноземцы и казаки, формально не «писавшиеся» по Белоозеру и входившие в другие служилые корпорации. Волоцкий городовой сын боярский И. Р. Епанчин в 1622 г. владел поместьем в Белозерском у. и жил в нем, так как его поместье в Волоке запустело от «литовского разорения». В сентябре 1618 г., призывая белозерских помещиков идти на службу, царская грамота не называла их белозерцами: «…а вам, дворянам и детем боярским, смольняном, и вязмичом, и дорогобужаном, и иных розных городов, которые испомещены в Белозерском уезде… указали». Таким образом, для казаков был выбран свободный (в делопроизводственном смысле) город, по которому они могли бы учитываться в Разрядном приказе[360].

Белозерцы были не единственной фиктивной служилой корпорацией в XVII в. После захвата поляками Смоленска и Белой правительство искусственно сохраняло служилые корпорации этих городов, хотя смоленские и бельские дворяне получили новые поместья в других уездах. Однако если сохранение «служилых городов» в этом случае имело ясный внешнеполитический смысл, то создание белозерской корпорации преследовало другую цель — организационно обособить землевладельцев, имеющих ограниченное (по сравнению с другими феодалами) право распоряжаться своими владениями, и этим способствовать сохранению поместного казачества. Не случайно поэтому не вошли в белозерскую корпорацию почти исключительно те поместные казаки, которые имели владения в уездах, где по указу 1619 г. столичным дворянам запрещалось приобретать владения и где поэтому угроза потери казаками своих поместий и вотчин была не столь велика.

Служба белозерцев, как и поместных казаков вообще, не отличалась от службы дворян других уездов; во время верстаний казаков поместными и денежными окладами они выбирали окладчиков, посылали делегатов на земские соборы и т. д.

Указы 1619/20 и 1622/23 гг. о казацких владениях, по-видимому, не только прямо нарушались, их обходили также путем сделок об обмене владений казаков на поместья и вотчины московских и провинциальных дворян. Например, в 1631 г. поместья обменяли перемышльский есаул М. Шершигин и местный сын боярский Р. В. Шушерин. Кроме того, фонд земель белозерцев уменьшался в результате раздачи дворянам владений умерших и не оставивших наследников казаков, которых было особенно много после Смоленской войны. Так, вотчина шацкого атамана Б. Чемесова, умершего во время отступления войска Шеина от Смоленска, была передана в 1634 г. кречетнику И. Григорьеву. К 1645–1646 гг. в поместьях и вотчинах за дворянами значились вотчины еще нескольких шацких казаков (в частности, дворянину В. К. Селиафонтову принадлежала вотчина его тестя атамана П. Губинского)[361].

7 марта 1636 г. в связи с челобитной «перемышльских помещиков» Сидора Заварзина, Ивана Белавина и Томилы Хоботовского (они упоминаются в писцовой книге 1628–1629 гг. как казаки, получившие свои владения в 1620 г.) были запрещены мена поместьями и вотчинами между белозерцами и другими феодалами, а также продажа вотчин белозерцев и передача их выморочных поместий и вотчин кому-либо, кроме белозерцев. Обратной силы указ, однако, не имел, «потому что о тех их, белозерцов, поместьях и вотчинах ево, государева, указу, что им поместья не меняти, не было». Указ не удовлетворил казаков, и спустя год, 7 марта 1637 г., 150 каширских, оболенских и перемышльских белозерцев во главе с Иваном Оринкиным (в 1628–1629 гг. оболенский поместный есаул) вновь потребовали возвращения или отписания «на государя» проданных и обмененных ранее казаками земель («белозерцы, не хотя государевы службы служить… меняли жилые свои поместья… на пустые»), так как новые владельцы «грозят им убойством, проезду не дадут им везде, чтобы они и последние им здали». Челобитная И. Орипкина «с товарыщи» имела лишь частичный успех — 15 июня 1637 г. последовал указ «вперед никому казачьих земель ни купить, ни здавать, опричь казаков, а старых дач и продажных земель не поворачивать». Через два с небольшим года казакам как будто удалось добиться удовлетворения почти всех своих требований. В записной книге Поместного приказа сохранился не известный до настоящего времени указ от 16 июля 1639 г.: «…казачьи вотчины у тех людей, кто покупал и в заклад взял, взять и раздать беспомесным казаком».

Сохранились сведения, что указы 1636–1639 гг. применялись на практике. По данным одной из справок Поместного приказа, «по тем государевым указом казачьи вотчины, кому они проданы и закладываны, у многих отъиманы и отдаваны в роздачю челобитчиком». В 1639/40 г. были отписаны «на государя» перемышльские вотчины боярина Б. М. Салтыкова (180 четвертей), приобретенные им в 1634–1635 гг. у четырех перемышльских казаков; большую часть этих земель вскоре передали трем беспоместным белозерцам. В 1641/42 г. был признан недействительным и обмен поместьями между белозерцем И. Никитиным и зубцовским дворянином И. Чашниковым[362]. Отметим, что сделок между казаками указы не запрещали (об этом и не просили челобитчики), они продолжали совершаться: в 1635/36 г. белозерец И. Романов заложил отцовскую вотчину белозерцу Т. Ерлыкову, в 1652 г. белозерец И. Обатур продал каширскую вотчину дочери белозерца И. Травина и т. п.

Указы 1636–1639 гг. во многом способствовали сохранению фонда казачьих земель в руках белозерцев и их обособлению от провинциального дворянства. В частности, нередко белозерцы заключали браки в своей среде: атаман, позднее алатырский белозерец Матвей Кириллович Белгородцев был женат на вдове поместного казака Ивана Иконникова, их дочь в 1646/47 г. вышла замуж за белозерца Семена Борисовича Каменное Ожерелье, получившего в приданое алатырскую вотчину М. К. Белгородцева в 108 четвертей.

Во второй половине 1640-х годов указы предыдущего десятилетия стали нарушаться, и в 1648 г. «белозерцы розных городов помещики», ссылаясь на «уложенье» Михаила Федоровича и Филарета Никитича (т. е., по-видимому, на указ 1619/20 г.), в очередной раз просили возвратить им казацкие вотчины и поместья «из-за бояр, и из-за окольничих, и из-за дворян, и из-за дьяков». Указ от 6 июля 1648 г. подтвердил все земельные сделки и раздачи, совершившиеся в царствование Михаила Романова, в то же время он запретил в дальнейшем передачу земель казаков другим феодалам[363].

В Уложение 1649 г. вошли указы 1636 и 1637 гг.: первый — в статью 49 главы 16 (на него имеется прямая ссылка), второй — в статью 50 той же главы (ссылки на него в Уложении нет)[364]. Немногим более чем через месяц после первого издания Уложения, 16 июня 1649 г., правительство решительно подтвердило неприкосновенность казачьих вотчин, повторив фактически без изменений указ 1639 г.: «Казаков, белозерских и перемышльских, и каширских и Оболенских помещиков, казачьи вотчины, кто покупал и в заклад взял, взять и роздать в роздачю беспоместным казакам». В июле 1650 г. белозерцам еще раз было запрещено продавать, менять и сдавать вотчины и поместья. В декабре того же года соответствующие статьи Уложения вновь были подтверждены: проданные после 1649 г. казачьи вотчины надлежало возвращать белозерцам «в роды», а вопрос о денежной компенсации покупателям решать в суде[365]. Ссылка в указе на «уложенье», где говорится лишь о запрещении казакам (а не белозерцам) продавать и сдавать свои вотчины, показывает, что законодатели в это время не различали белозерцев и поместных казаков и что в статье 50, несомненно, имеются в виду и белозерцы. По данным «подлинного» списка 1670/71 г., большинство белозерцев (242 человека) служили «городовую службу», около 100 человек поступили в солдатские и рейтарские полки, один человек был сотником, один — подключником и один — подьячим в Оболенске. Белозерцы-«новики» делились в 1675 г. на четыре статьи с поместными окладами от 100 до 250 четвертей и денежными от 4 до 8 руб. В 1672 г. было проведено особое описание владений белозерцев, связанное, вероятно, с какими-то земельными тяжбами и с обсуждением вопроса об их правах. Всего в шести уездах (Каширском, Рязанском, Перемышльском, Оболенском, Шацком и Алатырском) оставалось в это время 311 белозерцев помещиков и вотчинников (в Вологодском, Белозерском, Вяземском и Клинском уездах описание по каким-то причинам не проводилось). Им принадлежало 13 540 десятин земли (в том числе 7881 десятина пашни), 662 крестьянских и бобыльских двора (2762 крестьянина и бобыля) и 30 дворов задворных людей (83 человека). Некоторые поместья и вотчины белозерцев были к этому времени куплены московскими и провинциальными дворянами или сданы на оброк[366].

Последний раз ограничение нрав белозерцев на распоряжение своими землями зафиксировано в указе от 10 марта 1676 г. К этому времени в Поместном приказе уже по помнили о его причинах («а для чего белозерцам поместьями и вотчинами всяких чинов с людьми не менятись, и вотчин не продавать, и земель их в раздачу не давать, того в уложенье не напечатано»), и 10 августа 1677 г. оно было отменено: «…учинить тех бслозерцов в дачах и в поступках поместных и в продажах вотчинных земель со всеми городами равно»[367]. Теперь, когда существование белозерской корпорации потеряло всякий смысл, оставался лишь шаг до ее ликвидации. 3 января 1678 г. он был сделан: «…белозерцев розных городов помещиков ведено написать по городом, кто в котором городе испомещен»)[368].Так через 60 лет после Деулинского перемирия потомки бывших «вольных» казаков окончательно слились с провинциальным дворянством. 

Тень былых вольностей 

После Деулинского перемирия индивидуальными поместными окладами была поверстана лишь меньшая часть казаков, находившихся в то время в составе русской армии. Однако декабрьский приговор 1618 г. предусматривал устройство на постоянную службу не только верстанных казаков, но и тех, кто индивидуальных окладов не удостоился. В 1619 г. правительство приступило к реализации своего обещания. Все неверстанные казаки были разделены на две большие группы — «можайских» и «ярославских». Источники хранят молчание о происхождении этих терминов, по читатель, уже знакомый с событиями 1618 г., может и сам без особого труда решить эту приказную загадку: «можайские» казаки — это, несомненно, казаки из войска Б. М. Лыкова, принимавшие участие в обороне Можайска и Москвы, а «ярославские» казаки — те, кто поднял в 1618 г. мятеж и лишь после Деулинского перемирия возвратился на службу в Ярославль к князю И. Б. Черкасскому. Первым, как наиболее заслуженным, поместные оклады были определены по следующим нормам: атаманам — по 40 четвертей, есаулам — по 30, рядовым казакам — по 25 четвертей (к ним были приравнены «калужские сидельцы» и некоторые другие отличившиеся казаки); вторым, не участвовавшим в обороне Москвы, чьи заслуги в глазах правительства представлялись сомнительными, оклады были снижены: атаманам — до 30 четвертей, есаулам до 25 и рядовым казакам — до 20 четвертей.

Таким образом, оклады так называемых ярославских казаков соответствовали окладам полковых казаков, т. е. низшей категории служилых казаков, а оклады «можайских» были хотя и несколько выше «ярославских», но значительно ниже окладов высшей категории служилых людей «по прибору» — сторожевых казаков, имевших право на 50 четвертей земли.

В тех случаях, когда неверстанные казаки не получали земель, их месячный «корм», выдававшийся из Казачьего приказа, также различался в зависимости от принадлежности к «можайским» или к «ярославским» казакам. «Можайские» атаманы получали в месяц 20 алтын с гривной, есаулы — 20 алтын, казаки — полтину, а «ярославские» атаманы, есаулы и казаки — ровно на одну пятую меньше. Если же казакам доставались наделы меньшие, чем им полагалось по окладу, то они тоже имели право на «корм», но в уменьшенном размере. Размеры дворовых участков в городах не были строго определены и различались в зависимости от местных возможностей: в Борисове Городище — 50 сажен в длину и 7 сажен в ширину, в Зубцове — соответственно 40 сажен на 7, в Сапожке — 30 на 13[369].

Большинство лиц, возглавлявших в 1620-е годы станицы поверстанных казаков в городах, ранее в источниках не упоминаются — они, по-видимому, были выбраны в атаманы из рядовых казаков на место старых верстанных атаманов, которым пожаловали индивидуальные поместья в 1619–1020 гг. Сотни неверстанных казаков получили земли или дворовые места в городах и уездах уже к началу 1620 г., и 11 февраля из Устюжской чети «по памяти ис Челобитного приказу за припискою дияка Посника Колачова в Челобитной приказ атаманам и казакам, борисовским, и можайским, и боровским, и колужским сидельцом, за осадное сиденье и за селидьбу» было послано 2030 руб. 16 алтын 4 деньги. Мещовские казаки вспоминали позднее, что когда их послали на постоянную службу в Мещовск в 1619/20 г., то выдали на человека по 2 руб. с полтиной. Вместе с казаками на места их постоянного поселения из Москвы сразу же посылали «стройщиков», отводивших им земли и участки под дворы в городах[370].

Наиболее раннее известное нам испомещение неверстанных казаков после Деулинского перемирия имело место в Рижском у., где 20 сентября 1619 г. П. Полтев поселил в семи слободах в 17–20 верстах от Ряжска 94 «можайских» и «ярославских» казаков атаманов Василия Сеченова (в 1615 г. он был рядовым казаком в станице Авдея Федорова) и Петра Федорова. Расселение проводилось на землях старых ряжских казаков, умерших или ушедших «безвестно» в результате многократных разорений уезда, при этом на всех казаков пришлось лишь два бобыльских двора. Неудивительно, что в 1623/24 г. больше 40 казаков выбыло со службы, а к 1631 г. численность рижских казаков сократилась до 48 человек.

В Сапожковском у. в Черной слободе в июне 1620 г. получили бывшие земли «деловых людей» (т. е. холопов) И. В. Годунова 16 «можайских» казаков во главе с атаманом Василием Андреевым. Несмотря на то что до 1625 г. некоторые казаки бежали из Сапожка, а атаман В. Андреев получал жалованье за эти «мертвые души» «подставою», в 1629 г. казаков в Сапожке оказалось даже на несколько человек больше, чем в 1619 г. В приказах считали, что и рижские и сапожковские казаки получили поместья «сполна», но в 1628 г. они наряду с казанами других городов жаловались, что живут на «пустых» землях и что часть этих земель у них отняли местные служилые люди. До 1629 г. сапожковские казаки получали месячный «корм».

Небольшая группа казаков получила земли в Гремячеве — в 1629 г. 30 гремячевских казаков, подведомственных Казачьему приказу, служили с «земель без корма»[371].

В Шацком у. Р. Ермолаев в 1620/21 г. «устроил» в старой казачьей слободе 146 или 149 казаков — «смоленских полоненников» и «борисовских сидельцев». Часть земель, которые им отвели, составляли наделы «выбылых» казаков, другая была просто отписана у местных казаков, служивших здесь еще с XVI в. Всего же казаки получили в Шацке по 14 четвертей на человека, а к 1647 г. их «дачи» возросли до 17 четвертей. За разницу между окладами и реальными поместьями они вплоть до 1640-х годов помимо годового жалованья получали и месячный «корм». Как, вероятно, и неверстанные казаки в других уездах, шацкие казаки делили каждый отведенный им участок между всеми казаками, с тем чтобы у них была приблизительно равная по качеству земля: «Пашня-де у них во всех полях смешана, а владеют промеж себя, через межи, в мелких полосах». В 1620/21 г. 85 шацких казаков все еще «дворами не устроились и ржи не сеяли за бедностью», к 1629 г. отряд шацких беломестных казаков сократился до 117 человек. На «выбылые» места было запрещено принимать на службу новых казаков, а освободившиеся земли в 1627 г. возвратили местным сторожевым казакам. Таким образом, хотя земли неверстанным казакам давались разом на целую группу, освободившиеся поместья не поступали автоматически в распоряжение общины.

В Рязань в 1619/20 г. определили на службу 125 казаков, однако в следующем году почти все они были переведены в Мещовск, и в 1629 г. в Рязани служили всего 20 казаков «без корма и без земель». Тогда же 10 казаков, также не наделенных землями и не получавших «корма», находились в Серпухове[372].

В Ливнах Г. Бартенев в октябре 1619 г. наделил землями «в ряд» со старыми казаками 110 «можайских» и «ярославских» казаков во главе с атаманом Василием Несвитаевым. Однако во время дозора 1623/24 г. выяснилось, что рядовые казаки владеют участками лишь по 8 четвертей, так как частью земель завладели ливонский Сергиев монастырь, местные полковые казаки и дети боярские. К 1623/24 г. лишь 28 казаков построили себе дома в слободе за рекой Сосной и в деревне Воротынск, а более 80 человек умерли или «розбрелксь по городом и на Дон сошли». О настроениях ливенских казаков свидетельствует следующее высказывание Томилы Власова 1624 г.: «Государь-де нас не жалует, есть-де нас в заговоре человек со ста и больши, только б-де нам до просухи, и мы-де отъедем в Литву». В 1629 г. в Ливнах оставалось 45 казаков, находившихся в ведении Казачьего приказа[373].

В Ельце в Кузьмодемьянской слободе в 1620/21 г. 3. Шишкин отвел дворовые места, принадлежавшие ранее елецким полковым казакам, 120 «ярославским» и «можайским» казакам. «Ярославских» казаков возглавлял Трофим Власов, впервые упоминающийся как атаман в августе 1619 г. Помимо дворовых мест казаки получили в соответствии с окладами («сполна») пахотные земли в Елецком у., качеством которых они были, однако, недовольны. В 1624 г. было 94 елецких казака, в 1629 г. — 87, в 1631 г. — 69 елецких казаков. Один из них уже в 1630-е годы просил снять с него «белые» земли и передать их местному сыну боярскому, объясняя это тем, что сам он не занимается земледелием, а «пашет на площади».

В Оскольском у. в 1621/22 г. Я. Левыкин отделил земли 39 «ярославским» казакам атамана Федора Омельянова. В 1624 г. выяснилось, что дворов у новых казаков нет — «живут по чюжим двором в соседях», а земли у них отняли местные полковые казаки. В 1628 г. в Осколе значилось 33 беломестных казака. Подобно казакам Ливен и Ельца, они до конца 1620-х годов получали «кормовые» деньги[374].

В Можайском у. 18 октября 1619 г. стройщик К. Дурной посолил на дворцовых землях 185 «можайских» и «ярославских» казаков, в том числе участников подмосковных ополчений 1611–1612 гг. Возглавляли их атаманы Тит Русинов и Исай Агеев. Хотя, согласно книгам К. Дурного, всем казакам были даны «белые» земли в «оклады их в даче сполна», сами казаки утверждали, что они получили наделы меньшие, чем им полагались по окладам, далеко от города и что стройщик переселил крестьян с их земель в дворцовые села. К 1625 г. число казаков в Можайске сократилось до 142 человек: есаул Григорий Сморкач был повешен «за воровство», другие казаки бежали или умерли. В том же году поселенные в Можайске казаки подали челобитную, в которой просили либо дать им пригодные для жизни и службы земли, либо перевести их на месячный «корм». В июле 1625 г. в Можайск выехал новый писец — Д. И. Истленев, который должен был полностью наделить казаков «ближней» землей. Он подтвердил справедливость жалоб казаков, но найти им земли, очевидно, не смог, так как до 1628 г. помимо годового жалованья (у атаманов — 6 руб., у есаулов — 5 и у рядовых казаков — 4 руб.) казаки в Можайске получали и месячный «корм» («можайские» — 5 алтын 5 денег, «ярославские» — 4 алтына 1 деньгу). Однако в 1628 г. выплата «корма» была прекращена: «…за ними земли сполна, а вместо дальних земель им дадут ближние земли».

Некоторое количество крестьян казаки в Можайском у. все же получили и жестоко их эксплуатировали — в 1625 г. (во время пребывания в Можайске писца Д. И. Истленева) крестьянин бывшего дворцового села Шебаршина Сергей Иванов заявил: «Государь царь и великий князь Михайло Федорович веса Русин велел можайским беломестным казаком и з своими дворцовыми крестьяны землю им отдать, а вы-де, беломестные казаки, станете нам пуще неверной литвы, и неверные у нас были литва, и те-де были лутче вас, верных». В 1629 г. в Можайске служили 135 беломестных казаков[375].

В Вяземском у. была создана самая крупная корпорация неверстанных казаков. М. Ф. Стрешнев 26 декабря 1619 г. наделил землями вяземских дворян (сдавших свои разоренные поместья и получивших взамен владения в Рязанском, Вологодском и других уездах) 404 «можайских» и «ярославских» казаков станиц атаманов

Власа Микитина (он приходился родным племянником крестьянину смоленского помещика М. Неелова Т. Григорьеву), Моисея Иванова, Григория Скозлихи и Семена Резина. Из них М. Иванов и С. Резин упоминаются в источниках как атаманы еще до 1619 г., причем Иванов к 1619 г. был уже поверстан поместным окладом и в 1631 г. просил освободить его от должности станичного атамана, с тем чтобы он, как и другие вяземские верстанные казаки, мог служить «с детьми боярскими». Верстанным атаманом был и В. Микитин, добившийся в 1625 г. получения индивидуального поместья (48 четвертей с 5 крестьянскими дворами)[376]. Таким образом, верстанные атаманы в некоторых случаях продолжали возглавлять станицы неверстанных казаков и после 1619 г.

В 1620/21 г. вяземские казаки подали челобитную, обвиняя М. Ф. Стрешнева в том, что он не выполнил поручения и не обеспечил их поместьями. В ноябре 1621 г. в Вязьму был направлен новый стройщик — Л. 3. Скобельцын. К этому времени число вяземских казаков уменьшилось до 350. Скобельцын отвел казакам дворцовые земли, но «в дальних местах в разных станах», пашни казакам досталось 509 четвертей, а крестьян — 85 человек. Сдача земли в аренду и оброк с крестьян давали им 72 руб. 26 алтын в год (по подсчетам Ю. А. Тихонова, средняя величина платежей с одного крестьянского двора в имениях оброчного типа составляла в 1620-е годы около рубля). Как и их товарищи в Можайске, вяземские казаки требовали наделения их «живущими» землями «близко от города» или перевода на месячный «корм».

Следующий писец, И. Зубатый, произвел дозор владений вяземских казаков в апреле 1624 г. и подтвердил, что они расположены далеко от города. Некоторых пустошей, отведенных казакам, он вообще не нашел, другие, по его словам, «отошли за рубеж». Вскоре после возвращения в Москву И. Зубатый умер, и проверить результаты дозора было поручено князю И. Ф. Волконскому, который подсчитал, что пригодных для земледелия земель у казаков всего 791 четверть с осьминою и с четвериком, «а к тому надобно им в додачу против тех пустошей, которые от их усадищ далече и поросли лесом и которых в сыску нет, 7088 чети с полуосьминою и с четвериком». Рядом с городом писец свободных земель не нашел. Оставались, правда, дворцовые земли, но 26 февраля 1627 г. был принят указ, запрещавший их дальнейшую раздачу. В 1628 г. 330 вяземских казаков всех станиц подали челобитную о замене им «белой» земли месячным «кормом», так как обрабатывать ее они не имеют возможности и «кормятся» только «наймом и работаю». В июле того же года правительство удовлетворило эту просьбу, и казацкие поместья перешли в фонд дворцовых земель. После этого у казаков осталось всего 26,5 десятины земли в самой Вязьме, на которой находились их дворы и огороды. К 1629 г. в Вязьме значилось 306 неверстанных казаков[377].

В Верейском у. П. Кологривов в 1619/20 г. поселил 105 казаков в Борисове Городище на бывшей десятинной пашне. На посаде «против городовых задних ворот» казакам были отведены дворовые места. «Можайских» казаков, поселенных в Борисове, возглавлял атаман Василии Тельный, в прошлом сторонник королевича Владислава, перешедший на русскую службу в феврале 1618 г. вместе с Д. И. Конюховым; «ярославских» — недавний войсковой дьячок Юрий Десятого (Варфоломеев), активно сотрудничавший с правительством во время казацких мятежей 1617–1618 гг. и в 1619 г. поверстанный поместным окладом 300 четвертей (позднее ему удалось освободиться от командования станицей и войти в состав верейских детей боярских, сначала городовых, а затем дворовых). Земля не была размежевана между верейскими казаками, и, по словам очевидца, были «у них за землю брань и бой великой».

В 1624/25 г. верейские казаки вслед за можайскими и вяземскими заявили, что земли им даны «в их оклады не сполна», без крестьян (полное отсутствие крестьян у казаков подтверждает и писцовая книга), далеко от Борисова Городища и что они просят либо наделить их землями по соседству с городом, либо перевести на месячный «корм». В 1625 г. писцы Ю. Истленев и подьячий Я. Гурьев должны были найти для верейских казаков недостающие земли, однако поиски, кажется, не имели успеха, и до 1628 г. казаки получали месячный «корм», составлявший менее половины «корма» безземельных казаков. В сентябре 1628 г. выплата «кормовых» денег верейским казакам была прекращена. В 1629 г. в Борисове Городище по-прежнему значилось 105 казаков[378].

В Боровске Л. Челищев 3 сентября 1621 г. (уже после того, как там побывал стройщик К. Дурной) отделил  «посадцкую оброчную и выгонную землю» по обе стороны реки Протвы 43 казакам станицы Григория Татаринова (в Боровске они служили уже в августе 1619 г.). Атаману досталось 6 четвертей пашни без полуосьмины, есаулу — 5 четвертей без полуосьмины, рядовым казакам, оклады которых составляли 25 четвертей, — по четверти с осьминой человеку. В 1628–1629 гг. в Боровске служили 45 беломестных казаков, получавших денежный «корм». К 1647 г. ни численность боровских казаков, ни размеры их поместий не изменились[379].

В Волоке в 1628 г. находилось 26 казаков, в 1647 г. — есаул и 30 казаков, причем за есаулом при окладе 30 четвертей значилось 8 четвертей земли с осьминой, а за казаками — по 7 четвертей, в то время как их оклады равнялись 25 четвертям[380].

В Зубцовском у. казаки в 1619/20 г. были испомещены в бывших поместьях князя Н. И. Черкасского, П. В. Морозова и других столичных и провинциальных дворян, а также на посадских землях. Атаману (им был в конце 1620-х годов Никифор Макеев сын Городов) было отделено 40 четвертей «середней» земли, казакам — по 23–25 четвертей. Крестьян в их владениях не было. До 1629 г. они помимо годового жалованья получали и месячный «корм». К этому времени в Зубцове значилось 108 казаков[381].

В Белеве уже к 1622 г. служила станица «можайских» казаков атамана Бажена Степанова. В 1628 г. здесь помимо атамана было 70 казаков, к 1647 г. численность белевских казаков почти не изменилась. В Белевском у. казакам отвели приблизительно вдвое меньше земли, чем им полагалось в соответствии с окладами.

В Карачеве в 1628 г. насчитывалось 63 казака. Они, несомненно, как и в Белеве, получили мало земли, ибо им выплачивались в это время и «кормовые» деньги[382].

В Мещовск в 1619/20 г. было переведено из Рязани 120 казаков, участников обороны Можайска 1618 г. Земли им не дали, и до конца 1620-х годов мещовские казаки получали годовое жалованье и месячный «корм». В 1629 г. в Мещовске значилось 102 «кормовых» казака.

В Козельском у. И. Ярлыков и подьячий Т. Поздеев в 1620/21 г. «устроили» 125 «можайских» и «ярославских» казаков, в частности атамана Павла Борисова. В раздачу им пошли земли Ямской слободы, а также бывшие владения дворян и детей боярских в 3–15 верстах от города. В их числе было и отписанное в 1619/20 г. поместье столичного дворянина С. П. Воейкова. Отведенная казакам земля составляла немногим более половины того количества, какое им полагалось в соответствии с окладами, и за «недодаточную» землю казаки получали «корм». В 1628 г. в Козельске было 122 беломестных казака, в следующем году их число уменьши-то лось на одного человека[383].

В Мосальск станица «можайского» атамана Астафия Птицы была переведена из Калуги в 1620/21 г. Земли казакам не дали, и с 1621/22 до конца 1620-х годов они служили за месячное жалованье. В 1629 г. в Мосальске находилось 50 казаков[384].

В Москве в 1628 г. служили, переменяясь помесячно, 100 неверстанных казаков станицы Куприяна Иванова. Земельных владений у них не было, до 1630-х годов казаки получали денежный «корм». В Новгороде Великом в 1631 г. служили 59 казаков, в Великих Луках до 1631 г. (когда они были поверстаны) — 93 «кормовых» поверстанных казака[385].

Всего начиная с 1619 г. получили земли или дворы в русских городах более 2000 неверстанных казаков, не считая украинских казаков П. Сагайдачного. Часть казаков была поселена на юге, другая, большая, — на западной границе в предвидении неизбежного возобновления войны с Речью Посполитой. Характер службы этих «новых», теперь уже служилых казаков не имел никаких отличий от обычной службы приборных людей: «А по государеву указу во всех городех казаком, которые посланы на белые земли, нелепо служить с прежними с стрельцы и с козаки городовая караульная служба». Мещовские казаки станицы Д. Попова «день и ночь» несли караульную службу, возили в Москву отписки и сопровождали выходцев из-за рубежа. Вяземские казаки писали в 1628 г., что их «в посылки и в острожки… и за беглыми за всякими людьми по дорогам и по стежкам посылают, и на заставе стоим, и на городе, и по острогу караулы караулим». В то же время если «старыми» служилыми казаками управляли в основном Стрелецкий и Разрядный приказы, то бывшие «вольные» казаки и после испомещения остались в ведении Казачьего и Челобитного приказов.

Таким образом, в XVII в. казаки одного и того же города часто относились к компетенции разных приказов. Шацкие сторожевые казаки писали в 1624 г., что они «слушают государевы указы из Розряду, а новых-де казаков подают в Казачье приказе». Не удивительно, что даже в московских приказах не всегда твердо знали, куда надо обращаться по вопросам, связанным со служилыми казаками, и, когда Разрядный приказ в 1635 г. запросил Челобитный о землях казаков, поселенных в Себеже еще в XVI в., последовал ответ: «А в Челобитном приказе казачьим землям писцовых и отдельных книг нет, потому что казаки землями устроены исстари». Но главное отличие «новых» казаков от подавляющего большинства других служилых людей «по прибору» заключалось в том, что, даже находясь на городовой службе, они сохраняли станичную организацию и право свободного выбора атаманов и есаулов — слабую тень своих прежних вольностей. Так, в Сапожке после смерти атамана Саввы Матвеева казакам его станицы было указано выбрать на его место того, «ково они меж себя излюбят»; в Борисове вместо умершего есаула Р. Ильина в 1626 г. «выбрали всею станицею козака тое же станицы в есаулы Нестера Мартинова» и т. п. Однако выбор этот подлежал утверждению правительством[386]. 

Судьба сторонников Владислава 

Для полноты картины остается проследить судьбу казаков, ушедших из России с королевичем Владиславом в начале 1619 г. Как показал С. В. Думин, по крайней мере часть из них получила земли в Смоленском воеводстве, переданном в управление Владиславу: к Смоленску были приписаны три хоругви по 100 всадников, к Стародубу — 100, к Почепу — 50, к Мглину — 100 и к Трубчевску — 30 всадников. Правда, служили в них не только бывшие «вольные» русские, но и украинские казаки. Во главе каждой хоругви стоял ротмистр. В период военных действий казакам выплачивалось жалованье, а остальное время они служили с земли, причем на каждого всадника полагалось четыре волока земли (один волок равнялся 21,36 га, или приблизительно 40 четвертям); казакам предоставлялось также право владеть крестьянами.

В Рославльском у. получил владение участник восстания 1614–1615 гг., а позднее донской атаман, сторонник Владислава Борис Юмии. В Серпейском у., где были поселены исключительно русские казаки (им принадлежали там, в частности, деревни Мышарово и Холм), сохранилась прежняя, станичная их организация. Станицы серпейских казаков возглавляли участники похода Владислава в Россию атаманы Степан Круговой, Игнат Черный, Федор Борода[387]. «Серпейские воры» на протяжении 1620-х годов не раз совершали нападения на пограничные области Русского государства (в 1624 г. они, например, разграбили деревню Кочуково в Мосальском у.). По словам казака станицы С. Кругового, бежавшего в 1622 г. в Брянск, русские казаки принимали участие в польско-турецкой войне 1621–1622 гг.: «…и как их побили турские люди, и королевич велел им, казакам, Круговому станицею итти… в Мозырь город… Из Мозыри пошли по украинским городом по поместьям, кому в котором городе казаком поместье дано»[388].

До 1623 г. восемь серпейских казаков, выехавших в Россию, были поселены в Шацком у. вместе с другими поверстанными казаками. В 1625/26 г. возвратился в Россию еще один казак Кругового — в архиве Разрядного приказа в 1626 г. хранился «отпуск в Мосальск о Якутке Иванове о казаке Круговой станицы 134 года». В 1628 г. ушла в Россию большая группа серпейских казаков во главе с самим Круговым и есаулом Е. Харламовым. Атаман был поверстан окладом 350 четвертей и в 1629 г. получил поместье в Шацком у. в 100 четвертей земли с 16 крестьянскими дворами. Есаулу, оклад которого составлял 250 четвертей, было пожаловано в том же уезде 38 четвертей с 9 крестьянскими дворами[389].

В сметном списке 1631 г. упомянуты «атамана Степановой станицы Кругового есаул, поместных казаков 4 человека да кормовых — 15 человек». Все они находились в ведении Разрядного приказа. В 1632–1633 гг. казаки С. Кругового участвовали в походе М. С. Шеина под Смоленск. По данным С. В. Думина, после возвращения в Россию Кругового и казаков его станицы русские казаки, еще остававшиеся в Серпейском и Рославльском уездах, были переведены оттуда во внутренние области Смоленского воеводства. 

Итак, правительство Михаила Романова, пойдя на известные уступки, смогло расчленить «вольное» казачество и рассредоточить его по многочисленным городовым гарнизонам. В 1619 г. «вольное» казачество на основной территории России перестало существовать.

На протяжении 1620-х годов численность большинства новых городовых казачьих корпораций постепенно сокращалась из-за недостатка и плохого качества земель, отсутствия крестьян и давления со стороны столичных и провинциальных дворян, служилых людей «по прибору», посадских людей и духовенства. Тем не менее к концу 1620-х — началу 1630-х годов «новые» казаки составляли заметную часть всех служилых казаков на европейской территории России, а в начале 1620-х годов их удельный вес был, несомненно, гораздо значительнее. Не поддается учету число «вольных» казаков, вступивших в старые, созданные еще до «Смуты» корпорации служилых казаков, а также принятых в стрелецкие отряды и ушедших на Дон.

Части казаков удалось в конечном счете войти в состав мелкого дворянства или близкого к нему по положению верстанного поместного казачества, но только единицы стали «настоящими» феодалами с достаточно крупными вотчинами и поместьями, хорошо обеспеченными крестьянскими руками.

Массовое расселение как верстанного, так и поверстанного казачества по русским городам сыграло важную роль в восстановлении всей пограничной оборонительной системы Русского государства. Вместе с тем обеспечение казаков землей или постоянным содержанием смягчило на время остроту социальных конфликтов и знаменовало окончание длительной гражданской войны в России.

Заключение

Так кем же все-таки были казаки? На этот вопрос, поставленный в начале книги, можно теперь ответить, хотя и в самом общем виде. Они были… казаками и делали все возможное, чтобы казаками остаться, пока им не пришлось отступить перед всей мощью Русского государства.

Образование «вольного» казачества в России и на Украине явилось прямым следствием усиления крепостнического режима. Для тысяч холопов и крестьян, составивших самые крупные группы среди «вольных» казаков в России, уход в казачьи станицы был освобождением от феодальной зависимости и реализацией их мечты о «воле». К выходцам из непривилегированных или полупривилегированных сословий принадлежало и большинство предводителей «вольных» казаков: холопами в прошлом были И. И. Болотников и И. Муромец (Лжепетр), служилым казаком — М. И. Баловнев, крестьянами — атаманы А. Кума и В. Никитин, подьячим карельского архиепископа — атаман Я. Мурзанов и т. д.

Во время мощных антиправительственных движений военная организация «вольных» казаков распространялась на основную часть повстанцев. Холопы и крестьяне, стрельцы и служилые казаки, посадские люди и дети боярские, вступая в казачьи отряды и принося присягу, становились «вольными» казаками и изменяли свой сословный статус. С казачеством были связаны и основные программные требования повстанцев: восстановление на московском престоле «законного» и «доброго» царя, который бы выдал им «полное» жалованье за службу и оградил от произвола «злых» бояр; уничтожение противников «государя» («царя Дмитрия») в верхах русского общества; невыдача бывшим владельцам холопов и крестьян, вступивших в повстанческие отряды; сохранение и расширение вольностей и привилегий повстанцев, объявивших себя «вольными» казаками.

Длительное и широкое распространение самозванщины в России также происходило при самом активном участии казачества. Ведь именно агитацию в пользу самозванцев подразумевал в 1614 г. атаман Е. Радилов под «смутными» словами, которые казаки «вмещают в простые люди», отчего, по его мнению, и произошли социальные потрясения в России («крови в Московском государстве розлилися»). Особенно стойко поддерживали казаки самозванцев, выступавших под именем царевича (затем царя) Дмитрия Ивановича, в победе которого они видели гарантии почетного положения казачества в русском обществе. Стремление казачества добиться воцарения в Москве своего претендента было использовано в 1613 г. романовской «партией». «Вольные» казаки явились одной из главных сил, способствовавших избранию на Земском соборе Михаила Романова, которого они противопоставили «боярским» кандидатам на русский престол.

В ходе внутренних социальных конфликтов и борьбы с иностранной интервенцией «вольное» казачество на основной территории России постепенно создавало собственную войсковую организацию: входившие в войско И. И. Болотникова, в отряды Лжедмитрия II, в полки земских ополчений казаки уже не связывали свою судьбу только с автономными областями Дона и Волги, где многие из них никогда не бывали, но стремились отстоять и закрепить свое положение служилых людей и свою особую организацию в самом центре государства. В Первом ополчении казаки, конечно, не контролировали правительство, и даже И. М. Заруцкого никак нельзя считать выразителем их интересов, однако соотношение сил под Москвой в 1611–1612 гг. было таково, что казаки временами могли почти не считаться с правительством и его воеводами и следовать лишь распоряжениям атаманов и казачьих кругов. Особенно ревниво — даже после воцарения Михаила Романова — оберегали они внутреннее самоуправление своих отрядов.

По мере становления сословной организации казаков все более определенными становились их требования «жалованья и корма». Годовое жалованье деньгами и ежемесячное содержание деньгами и хлебом были обычными формами вознаграждения безземельных служилых людей, и борьба «вольных» казаков за увеличение размеров этого вознаграждения велась в первой четверти XVII в. постоянно. Однако в условиях социальных конфликтов, иностранной интервенции и общего разорения государства ни одно правительство не имело возможности достаточно щедро и регулярно вознаграждать казаков за службу. Поэтому казаки должны были искать другие способы своего обеспечения, компенсирующие недостаточность жалованья, и вставали на путь самообеспечения, в том числе прямого разбоя.

Недавно Н. И. Никитиным обоснована аналогия между общественным устройством «вольного» казачества и доклассовыми обществами периода «военной демократии». В этой связи интересно проведенное Л. Самойловым сближение первобытного общества и современного уголовного мира в исправительно-трудовой колонии (например, общей для них трехкастовой структуры): «…когда почему-либо образуется дефицит культуры, когда отбрасываются современные… социальные связи… из этого вакуума к нам выскакивает дикарь. Когда же дикари сосредоточиваются в своеобразной резервации и стихийно создают свой порядок, возникает (с некоторыми отклонениями, конечно) первобытное общество»[390]. Обращалось внимание и на возможность влияния на казацкие общины кочевых народов, находившихся на стадии патриархально-феодальных отношений. Но как бы то ни было, «вольное» казачество Дона, Волги, Яика и Терека начала XVII в. по своему социальному развитию было много архаичнее общественного устройства Русского государства того же времени. Не удивительно поэтому, что при образовании «вольного» казачества на основной территории России и наложении казацких обычаев на существовавшую к тому времени в стране социальную структуру возникли некоторые институты, характерные для раннего феодализма, и в их числе приставства как особая форма взимания феодальной ренты.

Хотя обычай кормлений — приставств русские казаки заимствовали у своих украинских товарищей, в России в начале XVII в. он распространился даже шире, чем в Речи Посполитой. Если на Украине казаки и другие ратные люди брали в кормления главным образом королевские имения, то в России в приставства попадали и дворцовые, и черносошные, и монастырские, и частновладельческие земли. Такая практика создавала реальную угрозу для сложившихся форм феодального землевладения. Борьба между казачеством и дворянством длительное время велась как за господство в армии, так и за доходы, взимаемые с населения. В моменты наивысшего обострения этой борьбы казаки стремились, вероятно, к полному уничтожению дворянства как правящего класса, а дворяне в свою очередь мечтали об уничтожении «вольного» казачества не только в центре государства, но и на его окраинах.

Правительственная политика по отношению к «вольному» казачеству в начале XVII в. отличалась противоречивостью. С одной стороны, любое правительство, выражавшее интересы дворянства, стремилось поставить казачество под свой контроль, ликвидировать казацкое самоуправление, запретить или упорядочить казачьи приставства, прекратить приток в казачьи станицы феодально зависимого населения и даже вернуть часть казаков прежним владельцам; с другой — и царь Василий, и власти ополчений, и правительство Михаила Романова были заинтересованы в привлечении «вольного» казачества на свою сторону и в сохранении его как значительной военной силы, при этом степень правительственного нажима на казацкие вольности во многом определялась текущей военной ситуацией. Когда она позволяла, правительство «разбирало» казаков, назначая жалованье лишь «лучшим» из них и исключая со службы и возвращая в феодальную зависимость казаков, вступивших в станицы незадолго до «разборов».

Эволюция казачества в первой четверти XVII в. рассматривается нередко под углом представлений о постепенной имущественной дифференциации казаков на богатых, близких по положению к дворянам, и на казачью голытьбу. Следствием такого подхода явилось мнение, что на ранних этапах гражданской войны, когда имущественные различия между казаками были еще незаметны, казачество действовало против дворянства совместно с крестьянами и холопами и преследовало их интересы; по мере роста социальных противоречий внутри казачества его верхушка все более склонялась к союзу с дворянством и казачество в целом переставало действовать на стороне угнетенных сословий. Известные к настоящему времени источники не дают оснований для подобных заключений. До 1613 г. лишь единицы среди казаков получили поместья, а поместные оклады, назначаемые казакам, еще не превращали их в помещиков. Более того, ни в одном документе не зафиксировано требование казачьего войска о наделении всех казаков поместьями, а при отсутствии недвижимости не могло произойти быстрого распада казачества на антагонистические группы.

Разумеется, в казачьих отрядах достаточно отчетливо выделяются «лучшие» казаки, рядовые и бесправные казачьи ученики; у отдельных казаков скапливались значительные суммы денег, им иногда принадлежало несколько лошадей; некоторые атаманы и «старые» казаки надеялись проникнуть в дворянство. Казачество было неоднородно, как неоднородна была и крестьянская община, однако, пока сохранялась власть казачьих кругов, пока подавляющее большинство казаков не имело земельных владений, старшина не могла успешно действовать вопреки интересам основной массы казаков, да у нее и не было каких-либо к тому стимулов, так как атаманы и есаулы не отличались существенно от этой массы.

Выделение среди «вольных» казаков группы верстанных казаков — помещиков, происходившее в основном с 1613 по 1619 г., было следствием не внутреннего развития казачества, а попыток правительства поставить казаков под свой контроль. Казачество в целом в течение длительного времени сопротивлялось этим попыткам, «выталкивало» из своей среды чуждые элементы и воссоздавало вновь и вновь войсковую организацию во главе с командирами, которым оно доверяло. Вплоть до 1619 г. «вольное» казачество сохраняло внутреннее самоуправление и, несмотря на запрещение правительства, продолжало пополнять свои ряды представителями зависимого и тяглого населения.

Таким образом, установленному факту растущей изоляции казачества в ходе гражданской войны начала XVII в. приходится искать иные объяснения. В восстании 1614–1615 гг. поместные казаки, насколько нам известно, участия не принимали. В то же время сохранились свидетельства, что повстанцы разоряли их владения и убивали поместных казаков, подобно другим землевладельцам. Если следовать обычным представлениям (бедные, беспоместные казаки действуют совместно с крестьянами против помещиков), можно было бы ожидать, что местное крестьянское население повсеместно окажет казакам мощную поддержку. Однако в действительности этого не случилось.

Размежевание казачества с другими сословиями произошло не из-за внутреннего раскола или социального перерождения казачества, но было следствием становления казачества как особой сословной группы и оформления его сословной (войсковой) организации. Когда сословные интересы казаков вполне определились, стали ясны их существенные отличия от целей приборных людей и мелкого дворянства, чаяний основной массы крестьян, холопов и посадских людей. Более того, перед угрозой казацких грабежей крестьяне нередко действовали совместно с правительственными войсками, оказывая казакам вооруженное сопротивление. Трагизм ситуации для основной массы крестьянства заключался в том, что крестьянам предоставлялся выбор не между свободой и крепостной зависимостью, а между различными формами феодальной эксплуатации, причем ее традиционные формы, как выяснилось в ходе «Смуты», оказались для них не самыми тяжелыми: архаические казацкие приставства были еще менее привлекательны для крестьян, чем эксплуатация их помещиками и вотчинниками.

Крестьяне в начале XVII в. выступали как самостоятельная сила обычно лишь в тех случаях, когда перед ними вставали задачи самообороны. Тогда собранные по приговорам земских миров и плохо вооруженные крестьянские ополчения сражались с поляками, казаками или с любыми иными врагами, чтобы «тех воров в домы свои не дожидати», как писали в 1613 г. крестьяне одной из двинских волостей[391]. Рассматривать же как крестьян казаков в армиях Болотникова, Лжедмитрия II, в земских ополчениях и т. д., даже если они и вышли из крестьянства, нет, на наш взгляд, никаких оснований. Таким образом, представление о «Смуте» как о крестьянской войне нуждается, по-видимому, в решительном пересмотре.

«Вольные» казаки, принимавшие участие в гражданской войне и борьбе с иностранной интервенцией, не смогли сохранить свою сословную организацию. Дворянскому правительству Михаила Романова удалось расчленить и уничтожить «вольное» казачество на основной территории государства, найдя ему место в существующей феодальной структуре русского общества. В ходе ряда «разборов», в том числе войска М. И. Баловнева, тысячи казаков были возвращены прежним владельцам. Тысячи других погибли в боях с интервентами и правительственными войсками. Наконец, многие, не видя перспектив в продолжении казацкой службы в пределах Русского государства, бежали на Дон, добровольно уходили в холопы к богатым столичным феодалам, становились монастырскими служками или создавали разбойничьи отряды.

Лишь части «вольных» казаков в результате упорной борьбы удалось войти в различные группы государевых служилых людей, но их расселение (и распыление) по городам, переход на положение верстанных, поместных казаков и приборных людей способствовали в конечном счете укреплению государства именно в той форме, для которой «вольное» казачество представляло столь грозную опасность. Вместе с тем опыт борьбы с казачеством не прошел бесследно для русского дворянства: он способствовал консолидации различных его групп, осознанию ими общности своих интересов, показал необходимость реформ и организации феодальной армии. 

Список сокращений 

АЛЭ — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедицией) имп. Академии наук. Т. 2–3. СПб., 1836

АЕ — Археографический ежегодник

АН — Акты исторические, собранные и изданные имп. Археографическою комиссией). Т. 2–3. СПб., 1841

Акты ополчений — Акты подмосковных ополчений и Земского собора 1611–1613 гг./Под ред. С. Б. Всселовского. М., 1911

Акты Юшкова — Акты XIII–XVII вв., представленные в Разрядный приказ представителями служилых фамилий после отмены местничества/Собр. и изд. А. Юшков. Ч. 1. М., 1898

АМГ — Акты Московского государства, изданные имп. Академиею паук/Под ред. Н. А. Попова. Т. I. СПб., 1890; Т. И. СПб., 1894

Анпилогов. Новые документы — Анпилогов Г. Н. Новые документы о России конца XVI — начала XVII в. М., 1967

АПА — Арзамасские поместные акты (1578–1618 гг.) /Под ред. С. Б. Веселолского. М., 1916

Арсеньевские бумаги — Арсеньев В. Арсеньевские шведские бумаги. 1611–1615 / Сборник Новгородского общества любителей древностей. Вып. 5. Новгород, 1911

АЮБ — Акты, относящиеся до юридического быта древней России / Под ред. Н. В. Калачова. Т. 2. СПб., 1864

Б.ст. — Белгородский стол

Боярские списки — Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и Роспись русского войска 1604 г./Сост., подг. текста и авторы вступ. статьи С. П. Мордовина и А. Л. Станиславский. Ч. 1–2. М., 1979

Веселовский. Семь сборов — Веселовский С. Б. Семь сборов запросных и пятинных денег в первые годы царствования Михаила Федоровича. М., 1908

В. ст.— Владимирский стол

ДАИ — Дополнения к актам историческим, собранные и изданные имп. Археографическою комиссиею. Т. П. СПб., 1846

Д. отд. — Дополнительный отдел

ДР — Дворцовые разряды, по высочайшему повелению изданные II отделением собственной е. и. в. канцелярии. Т. I. СПб., 1850

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения

ИЗ — Исторические записки

Изборник — Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869

Корецкий. Формирование — Корецкий В. И. Формирование крепостного права и Первая крестьянская война в России. М., 1975

КР — Книги разрядные, по официальным оных спискам изданные с высочайшего соизволения II отделением собственной с. и. в. канцелярии. Т. 1–2. СПб., 1853

Маржерет — Россия начала XVII в.: Записки капитана Маржерета/Сост. Ю. А. Лимонов. М., 1982

М. ст. — Московский стол

Н. ст. — Новгородский стол

Палицын — Сказание Авраамия Палицына/Подг. О. А. Державина и Е. В. Колосова. М.; Л., 1955

Платонов. Очерки — Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв.: Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. М., 1937

П. ст. — Поместный стол

Пр. ст. — Приказной стол

Пронштейн, Мининков — Пронштейн А. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны в России XVII—XVIII вв. и донское казачество. Ростов, 1983

ПРП — Памятники русского права. Вып. 4–5. М., 1956. Вып. 6. М., 1957

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи Т 1–2 СПб., 1830

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей. Т. 14. М., 1965; Т. 25. М.; Л., 1949; Т. 34. М., 1978; Т. 37. М., 1982

РИБ — Русская историческая библиотека. Т. 1. СПб., 1872; Т. 2. СПб., 1875; Т. 9. СПб., 1884; Т. 18. СПб., 1898; Т. 24. СПб., 1906; Т. 28. М., 1912; Т. 35. Пг., 1917

РК 1598–1638 гг. — Разрядные книги 1598–1638 гг./Сост. В. И. Буганов, Л. Ф. Кузьмина; Отв. ред. В. И. Буганов. М., 1974

СА — Советские архивы

СГГД — Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. Ч. 2. М., 1819; Ч. 3. М., 1822

С. ст. — Севский стол

Скрынников — Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII в. Л., 1985

Смирнов — Смирнов И. И. Восстание Болотникова. 1606–1607. 2 изд. Л., 1951

Станиславский. Документы — Станиславский А. Л. Документы о восстании 1614–1615 гг.//АЕ за 1980 г. М., 1981

Столбцы Печатного приказа — Сухотин Л. М. Первые месяцы царствования Михаила Федоровича: Столбцы Печатного приказа. М., 1912

Указная книга — Историко-юридические материалы, издаваемые Московским архивом Министерства юстиции. Вып. 1. Указная книга Поместного приказа. М., 1889

Хилков — Сборник князя Хилкова. СПб., 1897

Челобитная Вельяминовых — Станиславский А. Л. Челобитная Вельяминовых — источник по истории России начала XVII в//СА 1983. № 2

Четвертчики — Сухотин Л. М. Четвертчики Смутного времени (1604–1617). М., 1912

Слово об авторе 

Доктор исторических наук Александр Лазаревич Станиславский безвременно скончался 27 января 1990 г. в возрасте 50 лет. Один из самых блестящих знатоков истории России XVI–XVII вв., профессор и заведующий кафедрой Историко-архивного института, прекрасный лектор, любимец студентов, Александр Лазаревич оставил глубокий след в сердцах своих коллег и учеников. Беззаветно преданный науке, он обладал широтой и концептуальностью мышления, редкой интуицией, независимостью и проницательностью исторических обобщений. Безвестные крестьяне из «грамоток» XVII в. для него так же реальны и близки, как и подольские рабочие, потребовавшие в 1930 г. от ВЦИК смещения и суда над Сталиным (одна из последних его публикаций, опровергающая миф о «всего мира безумном молчании»). Страстная увлеченность историей, фундаментальная образованность, великолепное знание архивов привели его к открытию целых комплексов источников по истории сословий и генеалогии дворянства, памятников публицистики, среди которых настоящей жемчужиной является написанная очевидцем Почесть о Земском соборе 1613 г. с новой версией воцарения Михаила Романова.

А. Л. Станиславский наиболее полно раскрыл свой талант в изучении той переломной и бурной эпохи, которая началась опричниной Грозного и завершилась драматическими событиями «Смуты». Две вечные для русской общественной мысли темы — «власть и общество», «история и народ» — проходят через все его работы. Наиболее значительны из них труды о публицистике «Смутного времени», о событиях в Казани в 1612–1613 гг. («дело» Шульгина), но истории «особого» двора Ивана IV 1575–1576 гг. и государева двора времени царя Федора и Б. Ф. Годунова.

Настоящая книга отличается от всего написанного о «Смуте» предшественниками Александра Лазаревича богатством материала, новизной и убедительностью трактовки событий начала XVII в. как Гражданской войны, одной из главных действующих сил которой было казачество, и показывает, историка какого уровня лишилась паша наука. Исследования А. Л. Станиславского по истории сословий и учреждений России XVI–XVII вв., сформулированные идеи, открытые и опубликованные им памятники уже вошли в историческую науку и еще долго будут питать научную мысль.

Б. Н. Флоря

Примечания

Цит. по: Лишин А. А. Акты, относящиеся к истории Войска Донского. Т. I. Новочеркасск, 1891. С. 8.

ПСРЛ. Т. 25. С. 386.

Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. 4-е изд. СПб., 1906. С. 135.

Воинские повести древней Руси. М.; Л., 1949. С. 48.

РИБ. Т. 35. С. 143–144; Т. 18. С. 8; см.: Усманов М. А. Татарские исторические источники. Казань, 1972. С. 94.

См.: Карпов А. Б. Уральцы: Исторический очерк. Ч. 1. Уральск, 1911. С. 90–95.

Материалы по истории Войска Донского: Грамоты / Сост. И. Прянишников. Новочеркасск, 1864. С. 2.

Опись архива Посольского приказа 1626 г. Ч. 1. М., 1977. С. 272; РИБ. Т. 18. С. 1–21; см.: Пашуто В. Т., Флоря Б. Н., Хорошкевич А. Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982. С. 184; ГБЛ, Муз. собр., д. 1588, л. 99–99 об.

См.: Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1982. С. 62.

Акты Юшкова. С. 255.

См.: Лихачев Н. П. Любовниковы//Известия Русского генеалогического общества. Вып. 3. СПб., 1909. С. 211–212.

АМГ. Т. I: С. 5–37; ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 25, л. 55.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 140, л. 277 об.; ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 160; стб. 102, л. 174–176.

РК 1598–1638 гг. С. 148; Анпилогов, Новые документы, С. 400–402; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 15817, л. 21–21 об.

Анпилогов. Новые документы. С. 206; Миклашевский Н. Н. К истории хозяйственного быта Московского государства. Ч. 1. М., 1894. С. 271; ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 160.

Писцовые книги Рязанского края XVI и XVII вв. Вып. 1. Рязань, 1898. С. 206–207, 243; Анпилогов Г. Н. Рязанская писцовая приправочная книга конца XVI в. М., 1982. С. 217, 220, 221 и др.; Васенко П. Атаманы служилые-поместные//Дела и дни. Кн. 1. Пб., 1920. С. 37–38; ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 99; ф. 141, 1589 г., д. 28, л. 1–2.

Сторожев В. Н. Материалы для истории русского дворянства. Т. I. М., 1891. С. 92–94. Нет оснований считать сохранившуюся епифанскую десятню 1585 г. (ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 221) позднейшей копией, а указание в заголовке на происхождение детей боярских из казаков сочинением переписчика (Скрынников. С. 141–142).

РИБ. Т. 18. С. 248–249; ПСРЛ. Т. 14. С. 61; Разрядная книга 1550–1636 гг. Ч. II. Вып. 1. М., 1976. С. 216–217.

Скрынников. С. 134–135.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2514, л. 480; Багалей Д. И. Материалы для истории колонизации и быта степной окраины Московского государства (Харьковской и отчасти Курской и Воронежской губ.) в XVI–XVIII столетиях. Харьков, 1886. С. 10–11.

РК 1598–1638 гг. С. 160–161; Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978. С. 148–149.

РИБ. Т. 18. С. 224; Т. 35. С. 352, 354.

Старина и новизна. Кн. 14. М., 1911. С. 413; Скрынников. С. 153–154; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2514, л. 73.

ПСРЛ. Т. 14. С. 65; Исторические сборники XV–XVII вв.: Описание Рукописного отдела Библиотеки Академии наук СССР. Т. 3. Вып. 2. М.; Л., 1965. С. 147–148; Масса И. Краткое известие о Московии в начало XVII в. М., 1937. С. 114; Скрынников. С 323

РИБ. Т. 35. С. 143; Смирнов. С. 366; Корецкий. Формирование. С. 253.

См.: Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая//Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв.: Проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 334; Станиславский А. Л. Новые документы о восстании Болотникова//ВИ. 1981. № 7. С. 80–81.

Зимин А. А., Королева Р. Г. Документ Разрядного приказа//Исторический архив. Т. 8. М., 1953. С. 49–50; РИБ. Т. 28. С. 755; ЦГАДА, ф. 89, 1613 г., кн. 1, л. 159.

См.: Зимин А. А. К истории восстания Болотникова//ИЗ. Т. 24. М., 1947. С. 364.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 9, л. 39–40; Тихомиров М. Н., Флоря В. Н. Приходо-расходные книги Иосифо-Волоколамского монастыря 1606/1607 г.//АЕ за 1966 г. М., 1968. С. 341.

РИБ. Т. 18. С. 23–24.

См.: Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время (7113–7121 гг.).М., 1907. С. 117; Смирнов. С. 392; Зимин А. А., Королева Р. Г. Документ Разрядного приказа. С. 43.

Сказания Массы и Геркмана о Смутном времени в России. СПб., 1874. С. 300–302; ПСРЛ. Т. 34. С. 247.

ПРИ. Вып. 4. С. 378; Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в. Л., 1975. С. 213.

Станиславский. Документы. С. 295, 300, 304; ПСРЛ. Т. 34. С. 250.

ЦГАДА, Шведские микрофильмы, рулон 133, л. 20; Татищев В. Н. История Российская. Т. VI. М.; Л., 1966. С. 320.

Описи Царского архива и архива Посольского приказа 1614 г./Под ред. С. О. Шмидта. М., 1960. С. 129–130; ААЭ. Т. 2. С. 316.

Хилков. С. 88; Вернадский В. Н. Конец Заруцкого//Учен. зап. Ленинградск. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Т. 19. Л., 1939. С. 83; ПСРЛ. Т. 34. С. 218; Смирнов. С. 466.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 51, л. 105.

Хилков. С. 88; Веселовский С. Б. Арзамасские поместные акты (1578–1618 гг.). М., 1916. С. 378–379; Архив ЛОИИ, к. 124, оп. 1, д. 222, л. 1.

Пронштейн, Мининкое. С. 58.

Палицын. С. 149; Буссов К. Московская хроника. 1584–1613. М.; Л., 1961. С. 158.

ААЭ. Т. 2. С. 304; Грушевский М. История украинского казачества. Т. 1. Киев, 1913. С. 207; Акты Юшкова. С. 234.

ПРП. Вып. 4. С. 378; Станиславский. Документы. С. 300, 301.

Акты Юшкова. С. 314; ААЭ. Т. 2. С. 267; Четвертчики. С. 276.

См.: Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в. С. 238.

ААЭ. Т. 2. С. 326–327; Станиславский. Документы. С. 298, 299, 304, 305; ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 261–264; Пр. ст., стб. 2514, л. 402.

ЦГАДА, ф. 184, д. 133, л. 1–3 об. На грамоты Я. П. Сапеги любезно указал автору Б. Н. Флоря.

Изборник. С. 351; СГГД. Ч. 2. С. 460; ЦГАДА, ф. 210, Д. отд., стб. 15, л. 111; Пр. ст., стб. 2514, л. 404; Станиславский. Документы. С. 292.

ААЭ. Т. 2. С. 333 (№ 194).

ПСРЛ. Т. 14. С. 112; Изборник. С. 351.

Цит. по: Платонов С. Ф. Социальный кризис Смутного времени. Л., 1924. С. 51.

См.: Шепелев И. С. Вопросы государственного устройства и классовые противоречия в Первом земском ополчении//Сборник научных трудов Пятигорск, пед. ин-та. Вып. 2. Пятигорск, 19/48. С. 127. Ср.: Пронштейн, Мининков. С. 61.

Платонов С. Ф. Социальный кризис Смутного времени. С. 54; Он же. Очерки. С. 388–389.

См.: Скрынников Р. Г. Минин и Пожарский: Хроника Смутного времени. М., 1981. С. 207.

СГГД. Ч. 2. С. 560–561; Арсеньевские бумаги. С. 7.

ПСРЛ. Т. 14. С. 112–113.

Изборник. С. 352; Акты ополчений. С. 21–22, 109–111, 163.

СГГД. Ч. 2. С. 594; Акты ополчений. С. 36.

Акты ополчений. С. 74–75.

Четвертчики. С. 53, 270–272, 276, 307, 317; СГГД. Ч. 2. С. 595; ЦГАДА, ф. 396, стб. 38888, л. 2.

См.: Любомиров П. Г. Очерк истории Нижегородского ополчения 1611–1613 гг. М., 1939. С. 93; Памятники деловой письменности XVII в.: Владимирский край / Под ред. С. И. Коткова. М., 1984. С. 6–13; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 11 332, л. 35–38.

Палицын. С. 224; Книга о чудесах преподобного Сергия: Творение Симона Азарыша/Сообщил С. Ф. Платонов. СПб., 1888. С. 37–38; АЮБ. С. 602–603.

РИБ. Т. 1. С. 330.

ДР. Т. I. С. 1040–1222; ЦГАДА, ф. 1209, стб. 34 923, л. 254–260; ф. 210, Б. ст., стб. 1, л. 87; С. ст., стб. 120, л. 16–17; ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 3–10 и др. Документы Темниковской приказной избы указаны автору Н. Ф. Демидовой.

ЦГАДА, ф. 79, кн. 30, л. 224.

ПСРЛ. Т. 34. С. 136; РИБ. Т. 35. С. 260; ЦГАДА, ф. 79, кн. 30, л. 222 об. — 223 об.

В Курмыше в конце 1611 г. одновременно выполнялись распоряжения и Первого и Второго ополчений. В известные моменты так же могло обстоять дело и в Рязани (Грамоты и отписки 1611–1612 гг. курмышскому воеводе Елагину//Летопись занятий Археографической комиссии. Вып. 1. СПб., 1862. С. 9; 10, 13).

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 13369, л. 274–284 об.; ф. 210, М. ст., стб. 59, л. 205; Акты Юшкова. С. 326–332.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 890, л. 352–353; АМГ. Т. I. С. 79.

Акты ополчений. С. 78–79; Акты Юшкова. С. 326–332; Любомиров П. Г. Указ. соч. С. 153; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 13 369, л. 274–284 об.; ф. 396, стб. 37 921, л. 7, 8, 12.

Писцовые книги Рязанского края XVI и XVII вв. Т. I. Вып. 1. Рязань, 1898. С. 21, 26; Павлов Л. П. Опыт ретроспективного изучения писцовых книг: На примере писцовой книги Старицкого у. 1624–1626 гг.//Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XVII. Л., 1985. С. 119; Акты ополчений. С. 30; ПСРЛ. Т. 14. С. 97.

Челобитная Вельяминовых. С. 38.

РК 1598–1638 гг. С. 255. О принадлежности Владиславлева к атаманам Заруцкого определенных данных нет.

Повесть о победах Московского государства/Изд. подг. Г. П. Енин. Л., 1982. С. 7; Палицын. С. 148, 153; Акты ополчений. С. 64–65, 74–75, 109–111.

Изборник. С. 355; Хилков. С. 76–77; ДР. Т. I. С. 1115; Акты времени междуцарствия (1610 г., 17 июля–1613 г.)/Под ред. С. К. Богоявленского, И. С. Рябинина. М., 1915. С. 65; Столбцы Печатного приказа. С. 49.

Цит. по: Зимин А. А. Акты Земского собора 1612–1613 гг.//Записки Отдела рукописей ГБЛ. Вып. 19. М., 1957. С. 188.

Палицын. С. 221; ПСРЛ. Т. 14. С. 123; ЦГАДА, ф. 1209, стб. 25 221, л. 94; ф. 233, кн. 660, л. 29.

См.: Солодкин Я. Г. Некоторые спорные вопросы истории Воронежского края начала XVII в.//Воронежский край на южных рубежах России (XVII–XVIII вв.). Воронеж, 1981. С. 13.

Челобитная Вельяминовых. С. 38. П. Г. Любомиров полагал, что отряд Вельяминова был послан в Рязань из Москвы уже после прихода Заруцкого в Михайлов (см.: Любомиров П. Г. Указ. соч. С. 103).

Писцовые книги Рязанского края XVI и XVII вв. Т. I. Вып. 1. С. 152; ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 153; ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 10.

Челобитная Вельяминовых. С. 38; АПА. С. 473; РИБ. Т. 28. С. 84, 86; ЦГАДА, ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 8–10; ф. 210, В. ст., стб. 1, л. 50.

См.: Кулакова И. Л. Восстание 1606 г. в Москве и воцарение Василия Шуйского//Социально-экономические и политические проблемы истории народов СССР. М., 1985. С. 49; Шватченко О. А. Светское землевладение Рязанского уезда в 90-е годы XVI в. — 20–30-е годы XVII в.//Проблемы истории СССР. М., 1973. С. 350.

ЦГЛДА, ф. 233, кн. 1, л. 212; ф. 1209, кп. 408, л. 263 об. 265 об.; Грамоты и отписки 1611–1612 гг. курмышскому воеводе Елагину. С. 13; Корецкий. Формирование. С. 321.

ЦГЛДЛ, ф. 1209, кн. 530, л. 346 об. 418; ф. 210, В. ст., стб. 1; Боярские списки. Ч. 1. С. 218; Готье Ю. В. Десятни по Владимиру и Мещере 1590 и 1615 гг.//ЧОИДР. 1911. Кн. 1. Отд. 1. С. 51–89; Лихачев Н. П. Любозниковы. С. 210–215; Смирнов. С. 160.

ЦГЛДА, ф. 1209, кн. 471, л. 69–75, 309, 312–313; ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 8; ф. 2!0, В. ст., стб. 1, л. 1–9; Черменский П. И. Из истории феодализма на Мещере и в Мордве//АЕ за 1963 г. М., 1964. С. 9; Челобитная Вельяминовых. С. 37; АНА. С. 507, 510; Шепелев И. С. Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608–1610 гг. Пятигорск, 1957. С. 259.

Корецкий В. И. К истории восстания Болотникова//Исторический архив. 1956. № 2. С. 127; Назаров В. Д., Флоря В. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая. С. 350–351; ЦГАДА, ф. 1209, стб. 22 519, ч. 2, л. 221 об. Последний документ обнаружен В. И. Корецким.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 471, л. 1–18; ф. 1167, он. 1, д. 1778, л. 8–9.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 471, л. 309; ф. 233, оп. 1, кн. 660, л. 40–40 об., 44, 51–52, 331; ф. 137, По Устюгу, кн. 2, л. 106; ф. 210, М. ст., стб. 197, л. 29.

Грамоты и отписки 1611–1612 гг. курмышскому воеводе Елагину. С. 8; ЦГАДА, ф. 141, 1614 г., д. 81, л. 126.

ЦГАДА, ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 3. Хотя весьма вероятно, что Заруцкий перешел в Михайлов из Сапожка еще осенью 1612 г., нельзя согласиться с тем, что он провел здесь более года (см.: Шепелев И. С. Место и характер движения Заруцкого в период крестьянской войны и польско-шведской интервенции (1605–1614 гг.)//Из истории классовой борьбы в дореволюционной и Советской России. Волгоград, 1967. С. 78).

Акты ополчений. С. 16; Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Лжебасманов//ВИ. 1974. № 10. С. 135–141.

ЦГАДА, ф. 396, стб. 37 921, л. 12.

ЦГАДА, ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 3.

ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 175–177; Б. ст., стб. 10, л. 107; Станиславский. Документы. С. 291.

ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 1, л. 86–87; В. ст., стб. 7, л. 159–161; ф. 1209, кн. 359, л. 2 об. — 4; Боярские списки. Ч. 2. С. 87; Чечулин Н. Д. Города Московского государства в XVI в. СПб., 1889. С. 264; Акты ополчений. С. 17; ПРП. Вып. 5. С. 333.

Смирнов И. И. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. I. М.; Л., 1947. С. 212–213; Корецкий. Формирование. С. 278–280; РИБ. Т. 28. С. 59; ЦГАДА, ф. 233, оп. 1, кн. 660, л. 23 об.

ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 16, л. 445.

Там же, Пр. ст., стб. 2521, л. 222; Б. ст., стб. 18, л. 41–42; стб. 25, л. 54.

ДР. Т. I. С. 1095–1096; Акты ополчений. С. 67; Боярские списки. Ч. 1. С. 92, 157, 224; Челобитная Вельяминовых. С. 38; АПА. С. 520; Станиславский А. Л. Десятня по Арзамасу 1597 г.//СА. 1976. № 3. С. 102; ЦГАДА, ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 3–4; ф. 1209, стб. 22394, л. 102.

См.: Зимин А. А. Акты Земского собора 1612–1613 гг. С. 186.

Сторожев В. Н. Материалы для истории русского дворянства. Т. 1. М., 1891. С. 248; ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 8, л. 83–86.

ЦГАДА, ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 4; Челобитная Вельяминовых. С. 38; ПСРЛ. Т. 14. С. 128; Барсуков А. П. Докладная выписка 121 (1613) г. о вотчинах и поместьях. М., 1895. С. 8, 18.

Корецкий В. И., Соловьева Т. Б., Станиславский А. Л. Документы Первой крестьянской войны в России//СА. 1982. № 1. С. 36.

Столбцы Печатного приказа. С. 76, 83, 184; ЦГАДА, ф. 1209, стб. 40 934, ч. 1, л. 87–88; стб. 40 931, ч. 2, л. 335–336.

ЦГАДА, ф. 1167, оп. 1, д. 1778, л. 3–4; ДР. Т. I. С. 1109; Столбцы Печатного приказа. С. 134.

ГИМ, ОР, собр. А. С. Уварова. В лист., д. 160, л. 16 об.; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 19, л. 985; ДР. Т. I. С. 1055–1058; ПСРЛ. Т. 14. С. 130.

ДР. Т. I. С. 1045–1048; Челобитная Вельяминовых. С. 38; Вернадский В. Н. Конец Заруцкого, С. 90; Столбцы Печатного приказа. С. 5.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 13 369, л. 282; Русский исторический сборник. Т. 5. М., 1842. С. 115.

Чечулин Н. Д. Указ. соч. С. 260–261; ДР. Т. I. С. 1095–1096, 1101–1104, 1110; Челобитная Вельяминовых. С. 38–39; Боярские списки. Ч. 2. С. 82; Столбцы Печатного приказа. С. 59.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 488, л. 464 об.; ф. 210, М. ст., стб. 63, л. 75; Столбцы Печатного приказа. С. 134; Посольская книга по связям России с Англией 1613–1614 гг./Подг. текста и вступ. статья Н. М. Рогожина. М., 1979. С. 134–135.

ДР. Т. I. С. 1109; Столбцы Печатного приказа. С. 134; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 530, л. 448–449.

Русский исторический сборник. Т. 5. С. 117; Столбцы Печатного приказа. С. 359; ДР. Т. I. С. 1110, 1115, 1117, 1125–1127; ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 1, л. 87; М. ст., стб. 11, л. 90. В походе 1604 г. участвовали 63 крапивенских стрельца и 82 казака (Боярские списки. Ч. 2. С. 52, 87).

Боярские списки. Ч. 1. С. 224; Столбцы Печатного приказа. С. 107, 131; РИБ. Т. 28. С. 49; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 59, л. 16.

Челобитная Вельяминовых. С. 39; Боярские списки. Ч. 1. С. 156–157; Ч. 2. С. 88; ДР. Т. I. С. 1128; Александров В. А. Памфлет на род Сухотиных//История СССР. 1971. № 5. С. 120; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 223, л. 61.

ДР. Т. I. С. 1052, 1106, 1111–1112, 1125–1126; РК 1598–1638 гг. С. 244–247; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 2 об.

Столбцы Печатного приказа. С. 103, 106, 119, 148, 173; Корецкий В. И. О формировании И. И. Болотникова как вождя крестьянского восстания//Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв.: Проблемы, поиски, решения. С. 142; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 59, л. 16; С. ст., стб. 120, л. 16–17.

Челобитная Вельяминовых. С. 39; Столбцы Печатного приказа. С. 117; Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. М., 1962. С. 388; Новомбергский Н. Слово и дело государевы: Процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 г. Т. I. М., 1911. С. 289.

ГБЛ. ф. 218, д. 1355, л. 901; Архив ЛОИИ, ф. 178, оп. 1, д. 191, л. 2.

Челобитная Вельяминовых. С. 39; Дмитриевский А. Архиепископ Елассонский Арсений и мемуары его по русской истории. Киев, 1899. С. 166; ГБЛ, Муз. собр., д. 1588, л. 112–112 об.

РК 1598–1638 гг. С. 244–250; РИБ. Т. 28. С. 106; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 48, л. 46; Пр. ст., стб. 2514, л. 435. Некоторые дворяне, назначенные в поход, уклонились от службы, за что впоследствии третья часть их поместий была конфискована.

Челобитная Вельяминовых. С. 39; ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 142, л. 54–58.

ЦГАОР, ф. 907, оп. 1, д. 5, л. 1–14. За указание на эти документы приношу благодарность Б. Н. Морозову.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 75, л. 36 об.; Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI в. СПб., 1888. Прил. С. 62.

ЦГАДА, ф. 89, 1613 г., д. 1, л. 36; ф. 210, Пр. ст., стб. 2514, л. 74; Архив ЛОИИ, ф. 178, оп. 1, д. 251, л. 1; РИБ. Т. 18. С. 25–26; Пронштейн, Мининков. С. 67.

См.: Кошелев В. И. Схема расположения сторож и укреплений в Воронежском крае XVII в.//Из истории Воронежской области: Доклады, прочитанные на краеведческой конференции в мае 1954 г. Воронеж, 1954. С. 49–50; Солодкин Я. Г. Указ. соч. С. 13; ДР. Т. I. С. 94; РК 1598–1638 гг. С. 249; Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время. С. 208–209; Челобитная Вельяминовых. С. 39; Петров В. А. Географические справочники XVII в.//Исторический архив. Кн. 5. М.; Л., 1950. С. 130; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 3 об. — 4.

ЦГАДА, ф. 210, С. ст., стб. 120, л. 16–17.

Там же, М. ст., кн. 2, л. 3 об. — 4 об.; РК 1598–1638 гг. С. 249; ПСРЛ. Т. 14. С. 130; Татищев В. Н. История Российская. Т. 7. Л., 1968. С. 154. На ценность татищевского рассказа обратил внимание Я. Г. Солодкин.

 Памятники дипломатических сношений древней Руси с державами иностранными. Т. 1. М., 1913. С. 419, 421–422; РИБ. Т. 18. С. 179–180; ЦГАДА, ф. 89, 1613 г., д. 1, л. 47.

Памятники дипломатических сношений древней Руси с державами иностранными. Т. 5. СПб., 1856. С. 342, 421. У брата И. М. Заруцкого, Захарьяша, в январе 1615 г. были захвачены письма «от короля к Ивашку Заруцкому» и «Олександра Гасевского к Маринке» (Опись архива Посольского приказа 1626 г./Подг. к печ. В. И. Гальцов. Ч. 1. М., 1977. С. 132).

См.: Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Указ соч. С. 338–340; Памятники дипломатических сношений древней Руси с державами иностранными. Т. 5. С. 421–422.

РК 1598–1638 гг. С. 249, 255; РИБ. Т. 28. С. 486; ЦГАДА, ф. 89, 1613 г., д. 1, л. 140.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 14, л. 133.

ЦГАДА, ф. 1177, оп. 3, д. 666, ч. 2, л. 16. Это известие сохранилось в челобитной детей терского воеводы П. П. Головина 1627 г., обнаруженной С. И. Сметаниной. О том, что в Астрахани в то время не знали о воцарении Михаила Романова, сообщает и А. Елассонский (Дмитриевский А. Указ. соч. С. 178).

ЦГАДА, ф. 89, 1613 г., д. 1, л. 161–162; Архив ЛОИИ, ф. 178, оп. 1, д. 234, л. 1 об.

По словам Головиных, отряд стрельцов и казаков (в конце концов пленивший Заруцкого) был послан П. П. Головиным к Астрахани после того, как на Тереке узнали от русских пленных, уведенных татарами, об освобождении Москвы и избрании царем Михаила Романова.

ПСРЛ. Т. 14. С. 134; Арсеньевские бумаги. С. 65; ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 2, ч. 3, л. 277.

Приходо-расходные книги московских приказов 1619–1621 гг./Сост. С. Б. Веселовский. М., 1983. С. 389, 391; Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 2. М.; Л., 1941. С. 504, 508; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 51, л. 105; Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. М., 1955. С. 163–164.

Акты времени междуцарствия (1610 г., 17 июля — 1613 г.). С. 78; Изборник. С. 351; ПСРЛ. Т. 14. С. 127; Лихачев Н. П. Библиотека и архив московских государей в XVI столетии. СПб., 1894. С. 78; Станиславский. Документы. С. 300; ЦГАДА, ф. 210, Доп. отд., стб. 17, л. 56–59.

Арсеньевские бумаги. С. 17; Станиславский. Документы. С. 298, 299, 301, 304; ГИМ, ОПИ, собр. А. С. Уварова, сп. 2, д. 52/8/24, л. 1–2.

РИБ. Т. 35. С. 242–247; ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 143; Архив ЛОИИ, колл. 117, он. 1, д. 22, л. 1.

ДР. Т. I. С. 1054; РИБ. Т. 28. С. 25; ПСРЛ. Т. 14. С. 125; Палицын. С. 231; Акты феодального землевладения и хозяйства: Акты Московского Симонова монастыря / Сост. Л. И. Минин. Л., 1983. С. 284; ЦГАДА, ф. 233, кн. 1, л. 392, 408; кн. 660, л. 29.

Hirschberg А. Роlska а Моskwa wpier wszej polowiewiсku XVII. Lwow, 1901. S. 363. Приведенные цифры считали достоверными С. Ф. Платонов и П. Г. Любомиров (Платонов С. Ф. Статьи по русской истории (1883–1912 гг.). 2 изд. СПб., 1912. С. 347; Любомиров П. Г. Указ. соч. С. 157, 205).

Арсеньевские бумаги. С. 17. Показания Дубровского считал соответствующими действительности Г. А. Замятин (Труды Воронежск. гос. ун-та. Под. фак. Т. 3. Воронеж, 1926. С, 4–5).

См.: Замятин Г. А. Указ. соч. С. 71.

См.: Станиславский А. Л., Морозов Б. Н. Повесть о Земском соборе 1613 г.//ВИ. 1985. № 5. С. 94. Но исключено, что в списках повести здесь описка и что в оригинале было «волских», поскольку некоторые варианты букв «в» и «п» в скорописи XVII в. схожи. Такая описка («польские» вместо «полскче») имеется в одном из списков «Сказания Авраамия Палицыпа» (Палицин. С. 145).Если же текст исправен, под (июльскими» казаками следует понимать казаков, живших в южных степях, в «Поле».

См.: Семин А. А. Политическая борьба в Москве в период подготовки и деятельности Земского собора 1613 г.//Государственные учреждении и классовые отношения в отечественной истории: Сб. ст. М.; Л., 1980. С. 232.

Соболевский А. И. Земщина и казаки при избрании на царство Михаила Романова//Русский архив. 1913. № 4. С. 628. Ср.: Платонов С. Ф. Вопрос об избрании Михаила Федоровича Романова в исторической литературе//ЖМНП. 1913. Л., 2. С. 177–190.

Hirschberg А. Ор. сit. 8. 363; Арсеньевские бумаги. С. 21–22.

См.: Замятин Г. А. Указ. соч. С. 73; Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начало XVII в. Т. 3. СПб., 1863. С. 306; Забелин И. Е. Сыскное дело о ссоре межевых судей стольника князя Василья Большого Ромодановского и дворянина Лариона Сумина//ЧОИДР. 1847. Вып. 7. Смесь. С. 85; Цветаев Д. И. Избрание Михаила Федоровича Романова на царство. М., 1913. С. 35; Арсеньевские бумаги. С. 30.

В 1618 г. казаки наряду с Д. М. Пожарским просили прислать к ним в качестве воеводы Д. М. Черкасского, что подтверждает популярность кабардинского князя в казачьей среде (ЦГАДЛ, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 178–179).

Арсеньевские бумаги. С. 21–23; Замятин Г. А. Указ. соч. С. 72. Возможно, Г. Брюнно имел в виду в данном случае уход казаков с Заруцким из-под Москвы еще летом 1612 г.

ГИМ, ОР, собр. Л. С. Уварова. В лист., д. 160, л. 16 об.

См.: Замятин Г. А. Указ. соч. С. 48.

Арсеньевские бумаги. С. 30–31; Станиславский А. Л., Морозов В. Н. Повесть о Земском соборе 1613 г. С. 95; ДАИ. Т. П. С. 1–2.

См.: Замятин Г. А. Указ. соч. С. 73–74; Арсеньевские бумаги. С. 22–23; Забелин И. Е. Минин и Пожарский: Прямые и кривые в Смутное время. 3 изд. М., 1896. С. 299–300; Slavonik and East European Review. 1989. № 1. 8. 105–106 На письмо Ж. Маржерета обратил наше внимание Б. Н. Флоря.

Арсеньевские бумаги. С. 27; ЦГАДА, ф. 396, стб. 39025, л. 1–2.

См.: Черечнин Л. В. Указ. соч. С. 198–199.

ДР. Т. I. С. 1159–1161; ЦГАДА, ф. 156, д. 85, л. 1–2.

Соболевский А. И. Земщина и казаки при избрании на царство Михаила Романова//Русский архив. 1913. № 4. С. 628.

ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 26, л. 269–270; М. ст., стб. 4, л. 311; Ир. ст., стб. 2, л. 345–346, 357–358, 361–362; АМГ. Т. I. С. 83.

ПСРЛ. Т. 14. С. 128; РК 1598–1638 гг. С. 255; ГИМ, ОНИ, собр. А. С. Уварова, он. 2, д. 52/8/24, л. 1–2.

См.: Богоявленский С. К. Приказные судьи XVII в. М.; Л., 1946. С. 67, 101; Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975. С. 483; Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая. С. 348–349.

ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 66, л. 2, 17–18, 32, 37, 45, 55, 66; Пр. ст., стб. 2, л. 462–468. Ср.: Оглоблин Н. Н. К истории Челобитного приказа//ЖМНП. 1892. № 6. С. 282–298.

ЦГАДЛ, ф. 210, Дела десятен, кн. 297, л. 28.

ЦГАДА, ф. 1107, он. 1, д. 21, л. 1–8.

ЦГАДЛ, ф. 210, Дела десятен, кн. 40, л. 1–2; С. ст., стб. 2, л. 48; ф. 1261, он. 13, д. 195, л. 217–218.

РИБ. Т. 28. С. 575.

ЦГАДЛ, ф. 210, Дела десятен, кн. 274, л. 157 об.; Яковлев А. Н. Холопство и холопы в Московском государстве XVII в. Т. I. М.; Л., 1943. С. 361–362.

АМГ. Т. 1. С. 239; РК 1598–1638 гг. С. 292–293; ЦГАДА, ф, 1209, кн. 342, л. 235–237; ф. 210, М. ст., стб. 11, л. 258–259.

См.: Сторожек В.//Материалы для истории делопроизводства Поместного приказа по Вологодскому у. в XVII в. Вып. 1. СПб., 1906. С. 13–29, 34–36, 42, 89-152.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 9, л. 34; Андреевский Л. И. Очерк крупного крепостного хозяйства на Севере 19-го века: По данным архива с. Никольского Вологодской губернии. Вологда, 1922.

ПСРЛ. Т. 14. С. 115; РИБ. Т. 28. С. 791; КР. Т. 1. С. 92; ДР. Т. I. С. 1190; Столбцы Печатного приказа. С. 19; Четвертчики. С. 284–290; ЦГАДЛ, ф. 210, Дела десятен, кн. 297, л. 28; кн. 248, л. 15; ф. 396, стб. 38 906, л. 1; ГИМ, ОР, собр. И. Л. Вахромеева, д. 116, л. 158, 159 об.

См.: Сторожев В.//. Материалы для истории делопроизводства Поместного приказа по Вологодскому у. в XVII в. Вып. 1. С. 34–36, 42, 89–152.

РИН. Т. 35. С. 327–328; КР. Т. 1. С. 356–357; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 840, л. 257, 284 об. — 285; Архив ЛИ СССР, ф. 620, оп. 1, д. 17, л. 942 об.

Четвертчики. С. 139, 331; РИБ. Т. 28. С. 315–316; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 890, л. 222–228.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 1131, л. 722–727; стб. 27 695, л. 557–567; ф. 210, Дела десятен, кн. 16, л. 339; ИСРЛ. Т. 14. С. 125; Четвертчики. С. 297.

Столбцы Печатного приказа. С. 79, 169; ЦГАДА, ф. 371, оп. 2, д. 6, л. 329.

ЦГАДА, ф. 1209, стб. 34615, л. 71–79. Половину этой вотчины атаман Н. Кузьмин продал в 1617 г. дворянам Д. и Н. Протопоповым, чтобы уплатить долг и дать вклад в монастырь (ЦГАДА, ф. 1209, стб. 34029, л. 241).

ДР. Т. I. С. 1160–1161; Акты ополчений. С. 117–119; ПСРЛ. Т. 14. С. 120; СГГД. Ч. 2. С. 595; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 7, столпик 1, л. 228; Д. отд., стб. 8, столпик 4, л. 112–113; стб. 38 881, л 3.

Акты ополчений. С. 86; ДР. Т. I. С. 1054; РИБ. Т. 35. С. 356–358; ПСРЛ. Т. 14. С. 135.

ДР. Т. I. С. 1053–1054; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 3; Архив АН СССР, ф. 620, оп. 1, д. 215, л. 17, 28; д. 427, л. 3.

РК 1598–1638 гг. С. 263–264; ДР. Т. I. С. 107–108.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 116; Никольский Н. Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство во второй половине XVII в Т. I. Вып. 2. СПб., 1897. С. 39.

ПСРЛ. Т. 14. С. 132; РИБ. Т. 28. С. 13; ЦГАДА, ф. 1455, оп. 1, д. 1085, л. 1; ф. 396, стб. 37 898, л. 1; стб. 38 011, л. 77, 89; ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 294–295.

ЦГАДА, ф. 286, кн. 241, л. 469; ф. 210, Н. ст., стб. 22, л. 117; ДАЙ. Т. П. С. 30. Столбцы Печатного приказа. С. 195.

ЦГАДА, ф. 1107, оп. 1, д. 26, л. 3–4; ф. 210, Д. отд., стб. 8, столпик 2, л. 68–70, 132–133: М. ст., стб. 3, л. 462; АМГ. Т. I. С. 95.

ГИМ, ОПИ, ф. 113, д. 8, л. 10; ЦГАДА, ф. 210, Д. отд., стб. 8, столпик 2, л. 6–13, 101–102; столпик 4, л. 47; ф. 1209, кн. 743, л. 3; Ардашев Н. И. Из истории XVII в.: Очищение русской земли//ЖМНП. 1898. Июнь. С. 243–245; АМГ. Т. I. С. 106.

ГИМ, ОПИ, ф. 113, д. 8, л. 11, 71 (документы указаны автору А. В. Лаврентьевым); РИБ. Т. 35. С. 300.

АМГ. Т. I. С. 106; РИБ. Т. 35. С. 325–326; ЦГАДА, ф. 210, Д. отд., стб. 8, столпик 2, л. 106, 118–119.

Веселовский. Семь сборов. С. 26, 33.

Записки о России XVII и XVIII вв. по донесениям голландских резидентов//Вестник Европы. 1868. Т. 1. С. 235; РИБ. Т. 18. С. 94; ЦГАДА, ф. 86, 1613 г., д. 1, л. 47; ф. 210, Д. отд., стб. 6, столпик 4, л 69.

АМГ. Т. I. С. 100, 105; АИ. Т. 3. С. 422; Архив ЛОИИ, ф. 178, оп. 1, д. 103, л. 1–2; д. 104, л. 1; ЦГАДА, ф. 210, Д. отд., стб. 6, столпик 4, л. 67.

ЦГАДА, ф. 141, 1614 г., д. 4, л. 52–54, 60.

ЛИ. Т. 3. С. 13–14; РИБ. Т. 2. С. 887–888; Архив АН СССР, ф. 620, оп. 1, д. 198, л. 4 об., 9, 10 и др.; Гос. архив Вологодской обл., ф. 1260, оп. 8, д. 2. Сведения о документах в собрании свитков Вологодского архиерейского дома любезно предоставил автору В. Н. Козляков.

ЛАЭ. Т. 3. С. 72–73; АИ. Т. 3. С. 37; РИБ. Т. 35. С. 327–328; Четвертинки. С. 44; ЦГАДА, ф. 96, 1616 г., д. 8, л. 123; ф. 210, Д. отд., стб. 15, л. 111; ф. 1107, оп. 1, д. 427, л. 3; ГИМ, ОПИ, ф. 113, д. 8, л. 23.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 11 089, л. 218, 219, 225 и др.; Арсеньевские бумаги. С. 33; Корецкий В. И. Положение в русской деревне и закрепостительное законодательство в начале XVII в.//Социально-политическое и правовое положение крестьянства в дореволюционной России. Воронеж, 1983. С. 51.

Станиславский А. Л. Грамотка служилого иноземца 1614 г.//СА. 1979. № 2. С. 67; АМГ. Т. I. С. 390; РИБ. Т. 28. С. 768; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 58, л. 50 об., 52, 74, 75 об., 79 об., 102 об., 154 об. —  155, 204 об. — 205; кн. 60, л. 998-1005; кн. 14 720, л. 643 об. — 669, 764–779 об.; ф. 1107, оп. 1, д. 67, л. 1; д. 151, л. 5. Ср.: Фигаровский В. А. Крестьянское восстание 1614–1615 гг.//ИЗ. Т. 73. М., 1963. С, 217.

Записки о России XVII и XVIII вв. по донесениям голландских резидентов. С. 236; Белокуров С. А. Утвержденная грамота об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова. М., 1906. С. 76; СГГД. Ч. 3. С. 100; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 298.

ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 2, л. 42; Изборник. С. 358–359; АМГ. Т. I. С. 127.

Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI–XVII столетиях (1544–1648 гг.). Т. 2. СПб., 1894. С. 132; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 239, 272, 282, 319, 474, 475, 484.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 277, л. 636–637. Документ указан автору В. Н. Козляковым.

СГГД Ч 3. С 100; Материалы по истории СССР. Вып. 2. М., 1955. С. 151; ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 2, ч. 3, л. 276; 1616 г., д. 8, л. 403. Последний документ указан автору Б. Н. Флорей.

СГГД. Ч. 3. С. 100–102.

РИБ. Т. 28. С. 296–297; Архив ЛОИИ, колл. 286, д. 3, л. 25–28; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 140, 199, 462–468; ПРП. Вып. 4. С. 381–382.

Высказывания из труда Ю. Видекинда (Widekind J. Тhet Swenskai Ryssland: Tijoahrs krijgz historie. Stockholm, 1671) приводятся в переводе Г. М. Коваленко, подготовившего этот источник к печати.

ГБЛ, ф. 29, д. 1598, л. 137; ЦГАДА, ф. 53, 1614 г., д. 1, л. 74, 114, 124; ф. 35, оп. 1, д. 48, л. 7. Целый комплекс посольских документов о действиях казаков обнаружен Б. Н. Флорей.

Хилков. С. 59–60; ЦГАДА, ф. 53, 1614 г., д. 1, л. 74–76.

См.: Мельникова А. С. Новое о монетах Ярославского денежного двора//Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1977 г. М., 1977. С. 274–281.

ЦГАДА, ф. 53, 1614 г., д. 1, л. 77–79; РИБ. Т. 35. С. 339; Маржерет. С. 172.

ЦГАДА, ф. 1169, оп. 1, д. 2, л. 3–7; ф. 1107, оп. 1, д. 119, л. 25–26; РИБ. Т. 35. С. 343, 351–354.

Архив ЛОИИ, колл. 248, д. 3, л. 3–4; колл. 27, оп. 2, д. 4, л. 1–2; Аграрная история Северо-Запада России XVI в.: Север. Псков. Л., 1978. С. 140, 144.

Станиславский. Документы. С. 295; ЦГАДА, ф. 1209, стб. 38 158, л. 367.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 17, столпик 3, л. 24.

ЦГАДА, ф. 35, 1614 г., д. 53, л. 34, 64–101; ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 485; КР. Т. 1. С. 19.

ЦГАДА, ф. 53, 1614 г., д. 1, л. 41–42; ф. 35, 1614 г., д. 53, л. 29, 56, 58, 106, 111; ф. 1209, кн. 58, л. 164, 219 об., 242; ф. 1107, оп. 1, д. 104, л. 74; Записки о России XVII и XVIII вв. по донесениям голландских резидентов. С. 805–806.

АЮБ. Т. 2. С. 49–52; Веселовский. Семь сборов. С. 126–127; ЦГАДА, ф. 137, По Устюгу, кн. 10, л. 276–277.

РИБ. Т. 35. С. 399; ААЭ. Т. 3. С. 102. О разорении каргопольского Ошевнева монастыря см.: ЦГАДА, ф. 141, 1618 г., д. 4, л. 15.

См.: Фигаровский В. А. Указ соч. С. 205–206; Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 9. М., 1982. С. 250.

ЦГАДА, ф. 1107, оп. 1, д. 86, л. 3; Архив ЛОИИ, колл. 260, оп. 2, д. 40, л. 5 об. — 8; д. 64, л. 27; ДАИ. Т. II. С. 51.

ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 2, ч. 3, л. 277; ф. 1209, кн. 11084, л. 656 и др.; ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 36 об., 41.

ПСРЛ. Т. 14. С. 135; Т. 34. С. 264; Арсеньевские бумаги. С. 54; РИБ. Т. 28. С. 768–769; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 48 об., 50 об., 51 об.

РИБ. Т. 35. С. 367–368, 370, 389; ЦГЛДА, ф. 210, Д. отд., д. 8, столпик 12, л. 53; Пр. ст., стб. 192, л. 207–212; Татищев В. И. Избр. произв. Л., 1979. С. 84, 125; Маковский Д. П. Первая крестьянская война в России. Смоленск, 1967. С. 453.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 229, л. 399–400; Анпилогов. Новые документы. С. 376.

См.: Загоровский В. П. Формирование и заселение Данковского у. в XVII в.//Из истории Воронежского края. Вып. 5. Воронеж, 1975. С. 52, 66; Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 64; АМГ. Т. 1. С. 18; ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 159–161.

РИБ. Т. 35. С. 374–375, 377–378, 388; Арсеньевские бумаги. С. 54–55; ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 2, ч. 3, л. 276–277; ф. 210, Д. отд., стб. 8, столпик 3, л. 50.

РИБ. Т. 28. С. 326; Т. 35. С. 291–292, 326; ААЭ. Т. 3. С. 102; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 11, л. 102; ф. 396, кн. 271, л. 236 об.; ф. 1107, оп. 1, д. 122, л. 2.

ЦГАДА, ф. 1107, оп. 1, д. 104, л. 2–4; ф. 210, Н. ст., стб. 5, л. 6, 43; М. ст., кн. 2, л. 50, 54 об. — 55 об.; Веселовский. Семь сборов. С. 122; ЧОИДР. 1897. Кн. 2. Смесь. С. 2; ДАЙ. Т. П. С. 73–74; РИБ Т 28 С. 767.

ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 3, л. 29–30, 33, 35 и др.; Мятлев Н. В. Разрядная записка начала XVII столетия. М., 1912. С. 5.

Архив ЛОИИ, колл. 286, д. 3, л. 29–30; ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 2, л. 167; Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867. С. 315–316; Саблер Г. Собрание русских памятников, извлеченных из семейного архива графов Делагарди. Юрьев, 1896. С. 33; Арсеньевские бумаги. С. 54–55, 57, 60.

ДР. Т. I. С. 163; КР. Т. 1. С. 26; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 140, 180, 200, 202, 209, 213, 462–468.

Станиславский. Документы. С. 293, 299–300; ПСРЛ. Т. 14. С. 135; Псковские летописи. Вып. 1. М.; Л., 1941. С. 132; ДР. Т. I. С. 163–164; ЦГАДА, ф. 79, кн. 38, л. 155; ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 457.

Арсеньевские бумаги. С. 64; РИБ. Т. 28. С. 767.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 118, 212–213, 217, 221, 223 и др.; Д. отд., стб. 8, столпик 2, л. 13; Станиславский. Документы. С. 297; ПСРЛ. Т. 14. С. 113.

См.: Фигаровский В. А. Указ. соч. С. 213; Псковские летописи. Вып. 1. С. 132; ДР. Т. I. С. 167; Станиславский. Документы. С. 301–302; РИБ. Т. 28. С. 347.

ДР. Т. I. С. 164; Веселовский С. В. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. С. 541, 577; РИБ. Т. 28. С. 355; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 191, 195–196, 272.

ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 9, л. 158; Станиславский. Документы. С. 290, 293; Татищев В. Н. История Российская. Т. VII. С. 156.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 59 об.; Дела десятен, кн. 248, л. 20–21; Станиславский. Документы. С. 294.

См.: Фигаровский В. А. Указ. соч. С. 213; ДР. Т. I. С. 165; ГПБ, FIV, д. 348, л. 75. Известны также вклады казаков М. И. Баловнева в Троице-Сергиев монастырь.

См.: Фигаровский В. А. Указ. соч. С. 215; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 34–35, 217, 225 и др. Псковская повесть сообщает, что в Москве было арестовано 300 казаков (Псковские летописи. Вып. 1. С. 132). Эти данные явно преувеличены. 24 июля «колодником, что сидели в Розряде за приставы, атаманом Баловню с товарыщи» 18 человекам было выдано на «корм» 12 алтын. Днем раньше у атаманов (Г. Обухова, Т. Черного, Б. Татаринова, В. Крылова и М. Семенова), есаулов и казаков, «которые воровали с атаманом с Михаилом Баловневым», было изъято 240 руб.; среди последних (также 18 человек) не упоминаются ни М. И. Баловнев, ни Р. Корташов (РИБ. Т. 28. С. 290, 356). Таким образом, в Москве 23 июля было арестовано, очевидно, от 20 до 36 человек.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 217; М. ст., стб. 48, л. 519–520; ДР. Т. I. С. 166; ПСРЛ. Т. 14. С. 136; Т. 34. С. 264: Станиславский. Документы. С. 289, 292 и др.

Станиславский. Документы. С. 291–292; ПСРЛ. Т. 14. С. 136; РИБ. Т. 28. С. 356; КР. Т. 1. С. 29; ДР. Т. I. С. 166; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 138 об., 375.

См.: Фигаровский В. А. Указ. соч. С. 215; РИБ. Т. 28. С. 366.

Станиславский. Документы. С. 297–298, 301–302; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 339–340; стб. 4, л. 504.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 301, 310–311, 368 и др.; АМГ. Т. I. С. 138, 139, 145; ПРП. Вып. 4. С. 378; Станиславский. Документы. С. 297; Смирнов. С. 106–107.

ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 2, л. 68; Пр. ст., стб. 2, л. 218, 260, 279–280, 306–307; Станиславский. Документы. С. 288, 298 и др.; Пронштейн А. П. Земля Донская в XVIII в. Ростов, 1961. С. 166; Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 67.

Материалы по истории СССР. Вып. 2. С. 151.

См.: Савич А. А. Соловецкая вотчина XV–XVII вв.: Опыт изучения хозяйства и социальных отношений на крайнем русском Севере в древней Руси. Пермь, 1927. С. 148, 155; ЦГАДА, ф. 1209, кн.60, л. 119–145; кн. 62, л. 1553 об., 1555 и др.; ф. 1107, оп. 1, д. 184, л. 1; ААЭ. Т. 3. С. 121.

РК 1598–1638 гг. С. 255: КР. Т. 1. С. 175, 192, 337; РИБ. Т. 28. С. 321, 486; ЦГАДА, ф. 1107, оп. 1, д. 121, л. 8–11; ф. 396, стб. 48760, л. 22, 64; стб. 38011, л. 20.

Wisner N. Lisowczycy. Warszawa, 1976. 8. 39, 50–51; ПСРЛ. Т. 14. С. 136; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 884, л. 2–3; Пр. ст., стб. 2, л. 1-29, 253, 400–411; Д. отд., стб. 15, л. 154.

ЦГАДА, ф. 210, II. ст., стб. 10, л. 442; ф. 1107, оп. 1, д. 119, л. 13–15.

ЦГАДА, ф. 96, 1615 г., д. 11, л. 234; ф. 1107, оп. 1, д. 119, л. 21, 28; ф. 210, М. ст., стб. 883, л. 326; кн. 2, л. 66, 67 об.; ПСРЛ. Т. 14. С. 137; Книга о чудесах пр. Сергия: Творение Симона Азарьина/Сообщил С. Ф. Платонов. СПб., 1888. С. 112.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 11084, л. 604–605; ГБЛ, ф. 29, д. 1598, л. 79 об. — 80; Борисов В. Акт об опустошении Шуйского у. поляками и русскими в 7124 г.//ЧОИДР. 1847. № 3. С. 88.

КР. Т. 1. С. 163–165; Акты феодального землевладения и хозяйства. Ч. 3. М., 1961. С. 298; Архив ЛОИИ, колл. 21, д. 16, л. 1; ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 8, л. 500; ф. 396, стб. 39591, л. 131, 285; ф. 371, оп. 2, д. 5, л. 56.

ЦГАДА, ф. 1107, оп. 1, д. 125, л. 12; ф. 390, стб. 48760, л. 11; Опись Новгорода 1617 г./Под ред. В. Л. Янина. Ч. 1. М., 1984. С. 139; Четвертчики. С. 188; ДР. Т. 1. С. 205; Материалы по истории Башкирской АССР. Ч. 1. М.; Л., 1936. С. 155; История Татарской АССР. Казань, 1963. С. 112.

ЦГАДА, ф. 396, стб. 38793, л. 1–2; стб. 38796, л. 2; стб. 38801, л. 2; РИБ. Т. 24. С. 705; Четвертчики. С. 331.

ЦГАДА, ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 12–13; ф. 1209, кп. 530, л. 429–459, 470–553.

РИБ. Т. 28. С. 42, 315, 329, 492, 533, 791–792; РИБ. Т. 9. С. 221–222; РК 1598–1638 гг. С. 255; АМГ. Т. I. С. 99; ЦГАДА, ф. 396, стб. 38891, л. 1–2; ф. 210, Дела десятен, кн. 248, л. 24.

Четвертчики. С. 323; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 5 об.; ф. 388, кн. 872, л. 159 об.; кн. 865, л. 20 об. Сведения о потомках атаманов обнаружены М. Г. Кротовым.

ЦГАДА, ф. 1209, кп. 530, л. 448–449; кн. 10751, л. 354 об. — 363; РИБ. Т. 28. С. 315.

См.: Дубинская Л. Г. Поместное и вотчинное землевладение Мещерского края во второй половине XVII в.//Дворянство и крепостной строй России XVI–XVIII вв. М., 1975. С. 130.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 368, л. 709 об. — 716; кн. 148, л. 286; ф. 210, Дела десятен, кн. 38, л. 160–171 об.; Н. ст., кп. 1, л. 85; ф. 371, оп. 2, д. 5, л. 35.

РИБ. Т. 28. С. 652; Веселовский. Семь сборов. С. 166, 175; Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI—XVII вв. С. 221; Корецкий. Формирование. С. 123.

РИБ. Т. 35. С. 419–422; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 412, 422; Н. ст., кн. 1, л. 79–84, 88 об. — 89, М. ст., стб. 4, л. 8; стб. 7, л. 1–2; стб. 892, л. 155; кп. 2, л. 87–87 об.

Цит. по обнаруженной Б. Н. Флорей грамоте Черного, Шиша и Кругового в Дорогобуж (Библиотека Польской академии наук в Кракове. ркп. 360, л. 6177).

См.: Готье Ю. В. Замосковный край в XVII в.: Опыт исследования по истории экономического быта Московской Руси. 2 изд. М., 1937. С. 114; Акты ополчений. С. 64–65, 77; РИБ. Т. 9. С. 234; РК 1598–1638 гг. С. 260; ЦГАДА, ф. 396, стб. 38378, л. 8.

Hirschberg А. Ор. сit. 8. 366, 370–372.

 ЦГАДА, ф. 79, оп. 1, 1618 г., д. 1, л. 2; Грушевский М. С. История украинского казачества. Т. I. Киев, 1913. Л. 67; Щербак В. А. Показачивание как форма антифеодальной борьбы на Украине в первой половине XVII в.//Феодализм в России: Юбилейные чтения, посвященные 80-летию со дня рождения академика Льва Владимировича Черепнина. М., 1955. С. 197.

ЦГАДА, ф. 79, оп. 1, 1618 г., д. 1, л. 45; ф. 210, Д. отд., стб. 15, л. 153.

См.: Материалы по истории Войска Донского: Грамоты/Сост. И. Прянишников. Новочеркасск, 1864. С. 23–24; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 5. М., 1965. С. 102; Пронштейн, Мининков. С. 68; ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 11, л. 246–249.

См.: Материалы по истории Войска Донского. С. 25–32; Загоровский В. П. Донское казачество и размеры донских отпусков в XVII в.//Из истории Воронежского края. Воронеж, 1961. С. 142; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 421; ф. 141, 1617 г., д. 2, л. 1–2.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., кн. 1, л. 90; Дела десятен, кн. 40, л. 9–9 об., 11 и др.; Яковлев А. И. Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в. Т. Г. М.; Л., 1943. С. 334.

КР. Т. I. С. 346; Яковлев А. И. Указ. соч. С. 334; Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. М., 1962. С. 370–372.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., кн. 1, л. 79–84; ф. 396, стб. 38384, л. 1; ф. 371, оп. 2, д. 5, л. 16, 22, 132; РИБ. Т. 18. С, 11–12.

РИБ. Т. 28. С. 581, 583–584, 619; Приходо-расходные книги московских приказов 1619–1621 гг. С. 384; КР. Т. 1. С. 348–349, 353; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 28, столпик 1, л. 47–48.

 Палицын. С. 240; КР. Т. 1. С. 175; ДР. Т. I. С. 299; ПСРЛ. Т. 14. С. 141; Изборник. С. 364–365; ЦГАДА, ф. 210, Д. отд., стб. 13, л. 94; М. ст., стб. 4, л. 313–315, 319.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 433–434; стб. 7, л. 246–248; Маркевич А. И. О местничестве. Киев, 1879. С. 474.

ЦГАДА, ф. 396, кн. 517, л. 50; стб. 38967, л. 1; ф. 210, М. ст., стб. 222, л. 200; ф. 1209, стб. 36512, л. 126–127, 138; Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI в. Прил. С. 43; ПСРЛ. Т. 14. С. 141. Челобитные Ю. В. Десятого обнаружены Т. Б. Соловьевой.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 143; КР. Т. 1. С. 424; Дополнения к Дворцовым разрядам, собранные из книг и столбцов прежде-бывших дворцовых приказов Архива Оружейной палаты Иваном Забелиным. Ч. 1//ЧОИДР. 1882. Кн. 1. Отд. 2. С. III.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 126; ДР. Т. I. С. 1190.

СГГД. Ч. 3. С. 158–159; КР. Т. 1. С. 425–426.

ПСРЛ. Т. 14. С. 141–142; ЦГАДА, ф. 1209, стб. 36512, л. 127; ф. 210, Д. отд., стб. 17, л. 56–59.

 ЦГАДА, ф. 210, М. ст., кн. 2, л. 146, 151 об., 155, 169 об.; ф. 79, оп. 1, 1618 г., д. 1, л. 37.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 276, 281, 311, 316, 449, 451–452; стб. 13, л. 18а; С. ст., стб. 2, л. 22; ф. 79, 1618 г., д. 1, л. 1–2, 50–51, 76; РИБ. Т. 28. С. 618; КР. Т. 1. С. 435; ДР. Т. I. С. 333.

ГБЛ, ф. 343, карт. 1, д. 2, л. 1; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 9.

 ЦГАДА, ф. 79, 1618 г., д. 1, л. 50–67. Полный текст письма см.: Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Об одном «частном» письме XVII в.//История русского языка: Исследования и тексты. М., 1982. С. 369–370.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 117, 316–317; ф. 396, кп. 517, л. 256–256 об., 261–266, 421 об.

ДР. Т. I. С. 333; ПСРЛ. Т. 14. С. 143; ЦГАДА, ф. 79, 1618 г., д. 1, л. 1–2; ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 349–350; стб. 9, л. 153, 199, 258; стб. 7, л. 77, 118, 131, 221–222, 230–231, 418, 420; ГБЛ, ф. 343, карт. 1, д. 7, л. 1.

ПСРЛ. Т. 14. С. 145; ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 5, л. 166–195; стб. 2226, л. 62–69; ф. 371, оп. 2, д. 7, л. 211.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 82, 123–127, 131, 178–181; Дела десятен, кн. 40, л. 4 об.; М. ст., кн. 2, л. 46–47, 75 об., 103; ф. 396, стб. 38221, л. 1; АИ. Т. 2. С. 427; КР. Т. 1. С. 192.

ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 9, л. 668; Н. ст., стб. 3, л. 169, 176, 178–179; стб. 10, л. 136; С. ст., стб. 2, л. 190; ф. 371, оп. 2, д. 5, л. 132.

См.: Богоявленский С. К. Приказные судьи XVII в. М.; Л., 1946. С. 67; ПСРЛ. Т. 14. С. 145; Приходо-расходные книги московских приказов 1619–1621 гг. С. 154–156 и др.; ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 1–2, 11–17, 34–36, 104. Подробнее о составе астраханских стрельцов см.: Смирнов. С. 233–234.

См.: Барсуков А. П. Докладная выписка 121 (1613) г. о вотчинах и поместьях. М., 1895. С. 1; ПСРЛ. Т. 14. С. 113; Столбцы Печатного приказа. С. 33; Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 227–228; КР. Т. 1. С. 576–585; ГБЛ, ф. 343, карт. 1, д. 7, л. 2; д. 14, л. 1–5; д. 15, л. 1–6; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 9, л. 57–58, 156, 164; Н. ст., стб. 3, л. 97–107.

ПСРЛ. Т. 14. С. 145; Беляев И. Д. Поместные дела//Временник Московского общества истории и древностей российских. Кн. 4. Отд. 2. М., 1849. С. 11; ЦГАДА, ф. 210, С. ст., стб. 2, л. 113–114.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 212, л. 595; Н. ст., стб. 3, л. 34–36, 113–114, 164–169 и др.; Пр. ст., стб. 2226, л. 7, 11, 18, 20; Д. отд., стб. 11, л. 25–26; ф. 396, стб. 38665, л. 1; РИБ. Т. 9. С. 215; Т. 28. С. 290; Старинные акты, служащие преимущественно дополнением к описанию г. Шуи и его окрестностей / Собр. В. Борисовым. М., 1853. С. 24.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 856, л. 36; Н. ст., стб. 3, л. 182, 255–264; ф. 1209, стб. 36576, л. 48–49.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 74, 103–107, 113–114, 159–173, 175, 263, 266–274; Д. отд., стб. 11, л. 33; Старинные акты, служащие преимущественно дополнением к описанию г. Шуи и его окрестностей. С. 23–25.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 108–109, 169–171, 176, 274.

ГБЛ, ф. 343, карт. 1, д. 4, л. 1–2; ПСРЛ. Т. 14. С. 147.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 3, л. 194 об. — 195 об., 219–231, 243–254, 275; ф. 396, кн. 204, л. 134; Станиславский А. Л. Челобитная вольных казаков царю Михаилу Федоровичу и боярские приговоры 1618 г.//СА. 1985. № 1. С. 59–62.

ЦГАДА, ф. 210, Н. ст., стб. 10, л. 136–137; Б. ст., стб. 11, л. 211–212; С. ст., стб. 2, л. 475; ф. 396, стб. 39574, л. 1; ПСРЛ. Т. 14. С. 147; Повесть о победах Московского государства/Подг. Г. П. Енин. Л., 1982. С. 38; Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI в. Прил. С. 47.

ПСРЛ. Т. 34. С. 266; Станиславский А. Л. Краткий летописец Торжка XVII в.//Летописи и хроники. 1984. М., 1984. С. 236; РИБ. Т. 28. С. 315, 791–792; Смирнов. С. 366; Гос. архив Ярославской обл., ф. 582, д. 64/2, л. 1 (документ обнаружен В. Н. Козляковым); ЦГАДА, ф. 1107, оп. 1, д. 252, л. 19, 35, 85–88 и др.; ф. 396, стб. 39584, л. 5, 6, 97 и др.; ф. 1209, кн. 530, л. 21; Архив ЛОИИ, ф. 194, оп. 1, карт. 3, д. 27, л. 12.

ЦГАДА, ф. 79, кн. 34, л. 164 об.; кн. 38, л. 3 об., 82; ф. 210, М. ст., стб. 13, л. 75; ф. 141,1620 г., д. 2, л. 49, 54, 61, 75, 112; Материалы по истории СССР. Вып. 2. С. 152; Приходо-расходные книги московских приказов 1619–1621 гг. С. 391.

 ЦГАДА, ф. 1107, оп. 1, д. 252, л. 130, 141–142, 146, 154; ф. 210, М. ст., стб. 13, л. 344; РИБ. Т. 28. С. 809; ПСРЛ. Т. 14. С. 147.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2521, л. 4, 18 и др.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2521, л. 4, 18, 73–75, 335, 356.

См.: Пашуто В. Т., Флоря Б. Н., Хорошкевич А. Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. С. 184–185.

ЦГАДА, ф. 199, д. 541, л. 344–344 об.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2521, л. 7; Б. ст., стб. 8, л. 398.

ЦГАДА, ф. 396, стб. 39521, л. 1; стб. 39533, л. 1; стб. 39536, л. 1; стб. 39537, л. 1; стб. 39549, л. 1; стб. 39551, л. 1; стб. 39552, л. 1; стб. 39554, л. 1; стб. 39563, л. 1; стб. 39567, л. 1; стб. 39569, л. 1; стб. 39570, л. 1; стб. 39573, л. 1; ф. 210, Д. отд., стб. 10, л. 30; АМГ. Т. I. С. 139, 140, 144, 145.

ПРП. Вып. 4. С. 381–382; ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 87, л. 342–342 об.; кн. 16, л. 338; Б. ст., стб. 8, л. 167, 267.

ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 87, л. 341–342 об.; С. ст., стб. 135, л. 272; ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 241, 539.

ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 40, л. 20 об. — 21, 24–24 об., 32 об., 37 об., 38; Б. ст., стб. 8, л. 268–269; Н. ст., кн. 1, л. 44; М. ст., стб. 2, л. 203; Пр. ст., стб. 2514, л. 15; ф. 396, кн. 517, л. 182; Переписи московских дворов XVII столетия. М., 1896. С. 27.

ЦГАДА, ф. 210, Д. отд., стб. 17, л. 56–59; стб. 10, л. 48, 91; В. ст., стб. 111, л. 137; ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 209; ф. 1209, стб. 2514, л. 402.

ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 7, л. 117–118, 159–161; Б. ст., стб. 10, л. 430; М. ст., стб. 49, л. 327; ф. 159, он. 2, д. 607, л. 1-17; Боярские списки. Ч. 2. С. 133, 134, 151.

ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 8, л. 268–269; Александров В. А. Стрелецкое население южных городов России в XVII в.//Новое о прошлом нашей Родины. М., 1967. С. 239.

ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 66, л. 3, 11–18, 32, 37, 55, 66; М. ст., стб. 59, л. 119, 121; стб. 173, л. 24–25; Дела десятен, кн. 297, л. 114 об.

См. подробнее: Станиславский А. Л. Указ об ограничении землевладения столичного дворянства 1619 г.//Теория и методы источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин: Межвузовский сборник. М., 1985. С. 72–77.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 13369, л. 364 об. 400. 764 об.; кн. 9553, л. 23; ф. 396, стб. 48760, л. 33; ф. 210, М. ст., стб. 2, л. 203; РК 1598–1638 гг. С. 289.

РИБ. Т. 28. С. 327; Чствертчики. С. 327; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 18193, л. 91.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 10822, л. 1–7, 22 об. — 35, 89–92; ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 362; Материалы для истории рода Селивановых/Собр. А. В. Селиванов//Труды Рязанской архивной комиссии. Т. 23. Вып. 1. Рязань, 1910. С. 14; КР. Т. 1. С. 838.

ЦГАДА, ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 17, 19, 217; ф. 1209, стб. 42598, л. 45; ф. 210, М. ст., стб. 3, л. 75–78; Шумаков С. А. Обзор «Грамот коллегии экономии». Вып. 1. М., 1899. С. 100; КР. Т. 1. С. 990.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 2, л. 56; В. ст., стб. 66, л. 25; ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 426.

Столбцы Печатного приказа. С. 6; РИБ. Т. 28. С. 315–316, 791; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 313–315; стб. 7, л. 175; С. ст., стб. 2, л. 460.

ЦГАДА, ф. 1209, кп. 6511, л. 18–19, 94, 98-101; кн. 6008, л. 289; стб. 34615, л. 311; стб. 42598, л. 45; Шумаков С. А. Указ. соч. Вып. 1. С. 78–79, 100.

ЦГАДА, ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 497, 540 и др.; ф. 210, Дела десятен, кн. 87, л. 324–343; ф. 396, оп. 2, кн. 204, л. 58 об.; ф. 1209, кн. 131, л. 20 об., 38 об.; ДР. Т. I. С. 333.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 132, л. 128, 152 об., 168 об. —  169 об., 1260 об. — 1274 об.; ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 497, 540; ф. 210, Дела десятен, кп. 87, л. 329, 333–338 об.; Материалы для истории Воронежской и соседних губерний. Вып. 1. Воронеж, 1887. С. 2.

ЦГАДА, ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 118–119; ф. 1209, кн. 76, ч. 1, л. 39–40, 317–402 об.; ч. 2, л. 796 об., 857; стб. 34615, л. 21–22, 45, 53, 84, 90, 92; стб. 34684, л. 45; ф. 210, В. ст., стб. 66, л. 11; АМГ. Т. I. С. 513; РИБ. Т. 35. С. 689; Сторожев В. Н. Воронежское дворянство по десятням XVII в.//Памятная книжка Воронежской губернии на 1894 г. Воронеж, 1894. Отд. 3. С. 95–96.

ЦГАДА, ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 143, 267, 353, 618; ф. 1209, кн. 233, л. 173, 231 и др.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 325, л. 252–350; ф. 210, М. ст., стб. 4, л. 153; В. ст., стб. 06, л. 15; С. ст., стб. 82, л. 309–310; Разные столы, стб. 40, л. 41; КР. Т. 1. С. 834.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 1061, л. 95–313 об.; стб. 39454, л. 285, 322–323, 331; ф. 210, М. ст., стб. 7, л. 185–187; С. ст., стб. 185, л. 253–273.

ЦГАДА, ф. 371, он. 2, д. 8, л. 34, 44; ф. 233, кн. 663, л. 68 об. — 70; ф. 1209, кн. 15817, л. 39.

ЦГАДА, ф. 371, он. 2, д. 8, л. 360; ф. 1209, кн. 190, л. 174 об. — 225 об.; ф. 210, М. ст., стб. 2, л. 435, 471; В. ст., стб. 7, л. 88–89; стб. 66, л. 21; Пр. ст., стб. 4, л. 134.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 638, л. 518–571, 154 об. — 172; кн. 530, л. 541–543; ф. 210, М. ст., стб. 63, л. 88; Б. ст., стб. 10, л. 208, 507; ф. 371, он. 2, д. 8, л. 24, 135, 145, 493, 497; РИБ. Т. 28. С. 769.

ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 274, л. 155–163; С. ст., кн. 1; ф. 1209, кн. 10554, л. 436–456 об.; кн. 10555, л. 609. Кроме того, в 1627 г. в Рыльске значилось 75 «беломестных, верстанных» казаков из Новгорода Северского. Судя по странной терминологии и необычным окладам (от 100 до 200 четвертей), это старые служилые казаки, поверстанные в начале XVII в. за какие-то заслуги поместными и денежными окладами, т. с. верстанные беломестные казаки (ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 274, л. 93–115).

ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 106, л. 25–39; кн. 297, л. 111–112; Н. ст., стб. 9, л. 1–42

ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 297, л. 95–106; Б. ст., стб. 20, л. 38, 56–58; Н. ст., стб. 10, л. 581; П. ст., стб. 3, л. 61–62; ф. 137, По Новгороду, кн. 12, л. 88; ф. 1209, кн. 8454, л. 810; кн. 4703, л. 69.

ЦГАДА, ф. 210, П. ст., стб. 3, л. 108; М. ст., стб. 49, л. 65.

ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, кн. 156, л. 151 об. — 167 об.; ф. 1209, кн. 327, л. 426–432; кн. 47003 а, л. 55–56.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 840, л. 264 об., 283; кн. 618, л. 61, 62, 513; кн. 140, л. 211 об., 277; стб. 34615, л. 326; ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 163, 220, 301, 613; ф. 210, М. ст., стб. 49, л. 273; С. ст., стб. 135, л. 277–278; КР. Т. 1. С. 834.

Переписи московских дворов XVII столетия. С. 21, 24–29.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 48, л. 109–146; стб. 121, л. 110; ф. 1209; стб. 34615, л. 311; ф. 233, кн. 15, л. 137.

ЦГАОР, ф. 907, он. 1, д. 5, л. 1–14; ЦГАДА, ф. 1209, стб. 34615, л. 311; ф. 233, кн. 4, л. 525.

ЦГАДА, ф. 371, оп. 2, д. 8, л. 2, 12, 15 и др.; ф. 1209, кн. 5669, л. 140 об.; ф. 233, кн. 663, л. 68 об. — 70; ф. 210, Дела десятен, кн. 16, л. 331 об. — 332; В. ст., стб. 6, л. 631–650; Шумаков С. А. Указ. соч. Вып. 1. С. 100; Сторожев В. Н. Воронежское дворянство по десятням XVII в. С. 95–99.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 325, л. 252–350; кн. 190, л. 174 об., 225 об.; кн. 638, л. 58–71, 154–172; стб. 18207, л. 90–93; стб. 34615, л. 18–22; стб. 42598, л. 54; ф. 281, д. 5779, л. 1.

ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 6, л. 636, 644–649; Дела десятен, кн. 15, л. 333–333 об., 345; кн. 87, л. 340 об. — 343; ф. 1209, стб. 34684, л. 71, 77; Шумаков С. А. Указ. соч. Вып. 1. С. 82; Сборник снимков с русского письма XI–XIII вв./Под ред. И. Ф. Колесникова, В. К. Клейна. 2 изд. Ч. 2. М., 1913. Л. 1.

ЦГАДА, ф. 1209, л. 100–101; ф. 210, В. ст., стб. 6, л. 632, 636, 646.

См.: Долинин Н. П. Разрядный список 1618–1619 гг. поместных казаков Рязани//АЕ за 1963 г. М., 1964. С. 397–407. В действительности Н. П. Долинин издал отрывок десятни 1622 г., причем не лучшим образом (с ошибочными чтениями, неправильным разделением текста на слова).

ЦГАДА, ф. 1209, стб. 39454, ч. 1, л. 97–99; кн. 5987, л. 510–511. Опубликован по списку 1626 г., обнаруженному А. П. Богдановым (Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в.: Тексты. Л., 1986. С. 98). Жалованные грамоты казакам на вотчины и после указа 1619/20 г. продолжали составляться по прежнему формуляру и предусматривали возможность запрещенных указом земельных операций (ЦГАДА, ф. 135, отд. 1, Р. IV, д. 33, л. 1).

Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в.: Тексты. С. 115–116.

Указная книга. С. 42, 49, 55–59.

См.: Смирнов И. И. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. 1. М.; Л., 1947. С. 388–391; Указная книга. С. 39; ПРП. Вып. 4. С. 524.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 6511, л. 98–99; кн. 5969, л. 120–153, 513–520; стб. 18193, л. 97–100.

ЦГАДА, ф. 1209, стб. 34615, л. 315; ф. 210, С. ст., стб. 135, л. 272; Шумаков С. А. Указ. соч. Вып. 1. С. 78–81; Дьяконов М. Акты, относящиеся к истории тяглого населения в Московском государстве. Вып. 2. Юрьев, 1897. С. 74–75.

См.: Сташевский Е. Д. К истории колонизации Юга (Великий боярин Иван Никитич Романов и его слобода в Елецком у.). М., 1913. С. 34–96; ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 11, л. 381.

АМГ. Т. I. С. 315; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 48, л. 276–277; Дела десятен, кн. 297, л. 114 об.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 49, л. 273, 342–343; РИБ. Т. 24. С. 703–704.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 5987, л. 486; стб. 34615, л. 326; ААЭ. Т. 3. С. 294; КР. Т. 2. С. 386.

См.: Владимирский-Буданов Ф. Хрестоматия по истории русского права. 3 изд. Вып. 3. Киев, 1889. С. 237; Указная книга. С. 126, 205; АМГ. Т. I. С. 734; ПРП. Вып. 5. С. 514; Вып. 6. С. 235–236; Маньков А. Г. Уложение 1649 г. — кодекс феодального права. Л., 1980. С. 67, 187; Российское законодательство X–XX вв. Акты земских соборов. Т. 3. М., 1985. С. 353; Новоселъский А. А. Распад землевладения служилого «города» в XVII в.//Русское государство в XVII в. Новые явления в социально-экономической, политической и культурной жизни: Сб. статей. М., 1961. С. 233.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 462, столпик 3, л. 19, 21; Н. ст., стб. 277, л. 638. На «память» 1643 г. любезно указал автору В. Н. Козляков.

АМГ. Т. II. С. 107, 152; ЦГАДА, ф. 1209, кн. 12079, л. 153 об. — 154, 163–165 и др.; ф. 210, Дела десятен, кн. 194, л. 19–19 об.; ГБЛ, ф. 343, карт. 1, д. 7, л. 3.

Новосельский А. А. Распад землевладения служилого «города» в XVII в. С. 239; Материалы для истории рода Селивановых. С. 2, 3, 14; ЦГАДА, ф. 210, С. ст., стб. 135, л. 250–283; ф. 1209, стб. 34921, л. 55; стб. 39383, л. 286; кн. 12079, л. 148 об., 183, 778 об. —  779.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 1061, л. 181 об. —  182, 232 об. —  238 об., 240–241 об.; кн. 4703 а, л. 181–182; кн. 5987, л. 509–510, 516–516 об.; Указная книга. С. 112–113, 125–126.

ЦГАДА, ф. 1209, стб. 48204, л. 167; кн. 6008, л. 511; кн. 6008, л. 276; Указная книга. С. 135.

ПРП. Вып. 6. С. 213. И. Д. Мартысевич полагал, что в статье 49 имеются в виду смоленские дворяне, владевшие поместьями в Белозерской у., а в статье 50 — казаки, получившие землю «во временное условное держание» и владевшие ею сообща (Указная книга. С. 235–236). А. Г. Маньков также считает, что в статье 49 речь идет о помещиках Белоозера, а в статье 50 — о казаках (см.: Маньков А. Г. Указ. соч. С. 67, 187).

ЦГАДА, ф. 1209, стб. 40980; ПСЗ. Т. 1. № 39. С. 238; № 53. С. 249; Т. 2. № 700. С. 117.

ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 462, столпики 3 и 4; стб. 503, л. 45–46.

ПСЗ. Т. 2. № 633. С. 19–20; № 700. С. 118.

ЦГАДА, ф. 210, Разные столы, стб. 47, л. 316. Приношу глубокую благодарность Н. Ф. Демидовой, указавшей на этот источник.

ЦГАДА, ф. 210, П. ст., стб. 3, л. 4, 92, 94 и др.; В. ст., стб. 111, л. 25, 193.

Приходо-расходные книги московских приказов 1619–1621 гг. С. 104; ЦГАДА, ф. 210, П. ст., стб. 3, л. 123.

РИБ. Т. 28. С. 352; ЦГАДА, ф. 210, М. ст., стб. 49, л. 65; Пр. ст., стб. 14, л. 8; П. ст., стб. 3, л. 199–200, 208; Б. ст., стб. 10, л. 430.

ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 102, л. 174–175; Б. ст., стб. 10, л. 224–225; стб. 11, л. 273; Д. отд., стб. 48, ч. 1, л. 7–8; М. ст., стб. 49, л. 65.

Там же, П. ст., стб. 3, л. 167–171; В. ст., стб. 119, л. 209–211; Б. ст., стб. 111 л. 297.

Там же, П. ст., стб. 3, л. 202, 206; В. ст., стб. 70, л. 8; М. ст., стб. 49, л. 65, 79; ф. 396, стб. 39 576, л. 1.

ЦГАДА, ф. 210, П. ст., стб. 3, л. 92-107, 162, 214; В. ст., стб. 111, л. 2–3; Пр. ст., стб. 14, л. 363; М. ст., стб. 49, л. 65; ф. 847, оп. 1, д. 1, л. 1–8; д. 2, л. 1–10.

ЦГАДА, ф. 1209, стб. 29654, л. 8–9, 149 и др.; ф. 210, М. ст., стб. 13, л. 87; Б. ст, стб. 22, л. 175–176; РК 1598–1638 гг. С. 289; Четвертчики. С. 330; РИБ. Т. 28. С. 311.

ЦГАДА, ф. 210, П. ст., стб. 3, л. 2–5, 52–53, 67; М. ст., стб. 49, л. 65; Готье Ю. В. Замосковный край в XVII в.: Опыт исследования по истории экономического быта Московской Руси. 2 изд. М., 1937. С. 210–213; Акты писцового дела/Сост. С. Б. Веселовский. М., 1977. С 117

ЦГАДА, ф. 210, П. ст., стб. 3, л. 113; В. ст., стб. 111, л. 149. 251; М. ст., стб. 80, л. 185; стб. 222, л. 200; ф. 1209, кн. 11833, л. 3 об. — 4 об.

ЦГАДА, ф. 210, Пр. ст., стб. 5, л. 6 об.; стб. 2321, л. 330–342; П. ст., стб. 3, л. 138–139; М. ст., стб. 49, л. 65 об.; Д. отд., стб. 48, ч. 1, л. 5.

Там же, П. ст., стб. 3, л. 138; Д. отд., стб. 48, ч. 1, л. 138.

ЦГАДА, ф. 1209, кн. 150, л. 151 об. —  158 об., 261 об. —  271 сб., 286–291; ф. 210, М. ст., стб. 49, л. 65; В. ст., стб. 70, л. 140.

Новомбергский Н. Слово и дело государевы: Процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 г. Т. I. М., 1911. С. 311; ЦГАДА, ф. 210, П. ст., стб. 3, л. 123, 139; Д. отд., стб. 48, ч. 1, л. 5; М. ст., стб. 49, л. 65.

ЦГАДА, ф. 210, В. ст., стб. 84, л. 1–2; П. ст., стб. 3, л. 39; М. ст., стб. 49, л. 79; Д. отд., стб. 48, ч. 1, л. 6; Б. ст., стб. 10, л. 126.

Там же, Пр. ст., стб. 14, л. 625 об.; П. ст., стб. 3, л. 109; В. ст., стб. 102, л. 292; М. ст., стб. 49, л. 65.

Там же, П. ст., стб. 3, л. 108; Дела десятен, кн. 297, л. 107–108; Книги денежного стола, кн. 389, л. 81.

Там же, Б. ст., стб. 10, л. 224; стб. 11, л. 273; П. ст., стб. 3, л. 44, 123; В. ст., стб. 70, ч. 1, л. 75; стб. 33, л. 428.

ЦГАДА, ф. 389, кн. 97, л. 362–362 об.; кн. 102, л. 466–467 об.; ф. 210, М. ст., стб. 11, л. 26–27; ф. 79, кн. 38, л. 3 об.; ф. 1107, оп. 1, д. 152, л. 85–88.

ЦГАДА, ф. 210, Б. ст., стб. 11, л. 193; М. ст., стб. 11, л. 26–27.

 Там же, М. ст., стб. 11, л. 26–27; Б. ст., стб.10, л. 224–225; Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI в. Прил. С. 44.

См.: Никитин Н. И. О формационной природе ранних казачьих сообществ (К постановке вопроса)//Феодализм в России: Сборник статей и воспоминаний, посвященных памяти академика Л. В. Черепнина. М., 1987. С. 230–245; Самойлов Л. Путешествие в перевернутый мир//Нева. 1989. № 4. С. 162–163.

Архив ЛОИИ, колл. 238, оп. 2, д. 58/18, л. 1.