«Вдова хана»

ВДОВА ХАНА. Книга третья

Ульяна Соболева

– Я буду его искать, даже если потрачу на это всю свою жизнь, даже если мои поиски будут напрасными. И буду ждать его возвращения всегда.

Ты свободен днем, под солнцем, и ты свободен ночью, под звездами. Ты свободен, когда нет ни солнца, ни луны, ни звезд. Ты свободен, даже когда закроешь глаза на все сущее. Но ты раб любимого тобою, потому что ты любишь его. И ты раб любящего тебя, потому что он тебя любит. 

Халиль Джебран

Неволя воняет смертью и потом, унижением и слабостью. Это отдельный мир, где человек превращается в животное. Кто-то в сильное, кто-то в слабое. Кто-то в охотника, а кто-то в жертву. Неволя меняет вас навсегда, нет ничего страшнее, чем потерять свободу над своими поступками и над своим телом.

Тюрьма лишь сосуд, в котором находится душа заключенного, но в данном случае именно сосуд влияет на то, во что превратится его содержимое. Да и сооружения, выстроенные огромным прямоугольником с узкими проходами между ящиками, отдаленно напоминали тюрьму. В свое время данный способ содержания и наказания заключенных был запрещен законом, но на то это и закон, чтобы его нарушать.

В огромных деревянных ящиках с железными дугами по бокам держали людей. Никто не знал их имен и откуда они. Раз в неделю кого-то забирали, кого-то привозили, а кто-то уже никогда не покидал пустыню. В лагере надзирателей не принято было спрашивать ни имен, ни возраста заключенных.

Ящики, сколоченные из досок в виде чемодана, стояли в ряд, пряча в своих утробах скрюченные тела заключенных. Их головы, просунутые в дыры, проделанные в досках, свисали беспомощно к песку. У некоторых со рта текла пена, а кто-то бился в конвульсиях. Кто-то истошно орал, а кто-то тихо молился.

За заключенными наблюдали два надзирателя и четыре пса алабая, которые ходили по рядам и нюхали головы заключенных. Одно неверное движение, и псина могла полакомиться лицом несчастного.

Надзиратели пили чай из пиал и обмахивались газетами. Вокруг ящиков летали мухи и надоедливо жужжали.

– Когда завтра вывозить трупы будут? Они начинают вонять!

Поморщился один из бородатых мужчин и хлопнул муху у себя на плече.

– Должны рано утром.

– Что насчет того сукина сына, который плюнул в лицо господина, его так и будут морить голодом?

– Может, он уже сдох. Пойди посмотри.

– Сам иди. Я к нему наклоняться не буду. Он чуть не откусил нос Баяру.

– Нам приказано подкармливать, чтоб не сдох. Давай, Очир. Твоя очередь.

– Ты корми. А я посплю. Вечером сменю тебя.

Примостился под зонтом на подстилке и отвернулся от своего дружка.

– Ладно. Посмотрю.

Мужчина направился к «сундукам» в самый конец своеобразного лабиринта из ящиков. Подошел к самому крайнему и самому большому из них и пнул ногой.

– Эй, ублюдок! Ты живой?! Или завонялся уже? Долго думать будешь? Скоро солнце поджарит твою физиономию до мяса. Вчера тебе было мало? Эй!

Заключенный не подавал признаков жизни, и надзиратель несколько раз толкнул его голову носком ботинка. Потом наклонился и схватил за длинные волосы, свисающие к песку, поднял за них вверх, всматриваясь в заросшее лицо пленника, покрытое ожогами, с облезшей кожей и растрескавшимися в кровь губами.

– Живой? Давай моргни! И я дам тебе воды! – с уголка рта заключенного потекла струйка крови.

– Твою ж мать! – надзиратель опустился на колени, приближаясь к безжизненно свисающей голове, стараясь уловить дыхание, и когда он придвинулся совсем близко, заключенный зарычал и впился ему зубами в скулу с такой силой, что тот заорал, завизжал. Отскочил в сторону, зажимая рану руками.

– Сукааа! Тварь! Ах ты ж мразь!

Он бил заключённого по голове, а тот хохотал окровавленным ртом.

– Эй, Джамбул, что там у тебя? Машина едет! Заканчивай там! А то убьешь раньше времени!

Джамбул бросился между ящиками обратно к стульям и ящикам с водой и едой.

– Что с тобой? У тебя вся рожа в крови!

– Этот урод меня укусил. Что ты ржешь? Он отгрыз мне кусок мяса!

– Я тебе говорил, что он опасен. И я надеюсь, что эти его сегодня заберут.

– Если он согласится.

– Хрен его знает. Этот сукин сын конченый псих.

Они посмотрели друг на друга, а потом снова на приближающийся джип. Из-под колес клубилась пыль, и машина затормозила неподалеку от лагеря надзирателей. Из нее вышел мужчина с длинными волосами, собранными в хвост на затылке, и кивнул в сторону ящиков.

– Ничего. Молчит.

– Веди его сюда.

– Да, господин.

Джамбул поклонился мужчине в красивом сером костюме и, продолжая кланяться, вместе со своим дружком пошел к ящикам. Они гремели засовами, открывая сундук и вытаскивая оттуда огромного мужчину, скованного цепями по рукам и ногам, одетого лишь в одну набедренную повязку. Его смуглое тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, шрамами и порезами, и он не стоял на ногах. Кряхтя и постанывая, надзиратели потащили заключенного к гостю и швырнули в песок под ноги.

– Ну что, псина, ты так и будешь упрямиться или все же надумал?

Мужчина пнул заключенного под ребра, тот даже не застонал. Дверца машины распахнулась, и на песок стала маленькая женская нога в лакированной красной туфле. Это все, что мог видеть заключенный, которого Джамбул держал за волосы.

– Что ты так неучтив, Наран, с самим… как там тебя называли, плебей? Напомни!

Она сдавила скулы пленника рукой в перчатке.

– Пошла на х*й! Шавка!

Удар ногой в лицо, и из носа заключенного хлынула фонтаном кровь. Его продолжали держать за волосы и бить, пока он не застонал, закатывая глаза.

– Я сегодня уезжаю... Если ты будешь упрямиться, я привезу тебе скальп. Золотой, переливающийся на солнце скальп, или, может, ты хочешь черный? С косичками?

– Пошла на х*й, я сказал!

Его снова ударили и били до тех пор, пока не потерял сознание.

– Три дня без еды и воды.

– Он сдохнет!

– А ты не дай сдохнуть. Я тебе за что плачу!?

Хотела уйти, потом вернулась и наклонилась к заключенному:

– Три дня на размышления! Три! А это, чтоб тебе хорошо думалось!

И бросила в песок заколку с цветным бантиком из ленточки.

Настоящая любовь — это слепая преданность, безответная покорность, самоунижение, это когда веришь, не задавая вопросов, наперекор себе и всему свету.

(с) Чарльз Диккенс. Большие надежды 

– Дарив, скажи мне уже, что вы нашли?

– Я все проверил. Ничего особенного. Остальные камеры показывают все то же самое. Один к одному.

Он старается не смотреть вниз, на прикрытую мягкой пеленкой головку малыша, который усердно сосет мою грудь. Да, я кормила своего мальчика сама, хотя мне и пытались навязать каких-то кормилиц из Монголии. Мне хватит и моего молока. Мой сын будет пить только его и ничье молоко больше.

– Не может быть! Я же показывала тебе несоответствие по времени.

Наклонилась вперед к ноутбуку и включила одну из записей.

– Вот смотри, везде запись обнуляется в двенадцать ночи, верно?

– Смотри, вот здесь машина Хана проехала по трассе в сорок пять минут, свернула налево, остановилась на светофоре. Везде это время совпадает. На всех записях со всех камер. А теперь смотри время взрыва. На одной из камер в пятьдесят восемь минут, на второй – пятьдесят пять, на третьей – пятьдесят три.

– И что это по-вашему значит?

Смотрит мне в глаза, пожимая плечами.

– Ты действительно не понимаешь?

– Нет, я не понимаю.

Малыш перестал сосать, и я поправила сарафан, приподняла сына, положила животиком на плечо.

– Это значит, что в каком-то месте что-то вырезали, а потом вклеили взрыв. И я хочу, чтоб ты нашел профессионала, который найдет это место… И еще. Найди мне тех, кто отвечает за городские камеры и мониторит их.

Посмотрела Дариву в глаза. Как всегда, совершенно беспристрастен. Спокойный, уравновешенный. Смотрит на меня скептически и явно сомневается в моей адекватности.

– Чего вы хотите этим добиться?

– Хочу найти некоего мистера игрек, который заплатил некоему мистеру икс, чтоб тот отдал ему записи с камер и потом поставил их на место.

– Год поисков, госпожа. Год мы ищем неизвестно что и неизвестно кого. Как в вашей сказке «Пойди туда, не знаю куда, и найди то, не знаю что». А как же анализы ДНК, где черным по белому написано о девяносто пятипроцентном соответствии.

– А разве оно не должно быть стопроцентным?

– С учетом того, насколько пострадали ткани – нет.

– А для меня – да! Это был не мой муж. Я хочу, чтоб провели еще одну экспертизу. Пусть сверят ДНК того… кого приняли за моего мужа, и моего сына. Я хочу посмотреть, покажет ли этот тест отцовство.

– Как скажете. Я сделаю все, что прикажет моя госпожа.

– Вот и сделай.

Поклонился, вышел из кабинета, а я посмотрела на сыночка, дремавшего у меня на руках. Смуглое личико с раскосыми глазами, черные волосики, пухлые щечки… и когда он откроет глаза, они будут удивительного голубого цвета, приводящего в восторг его прадеда. Мой маленький Тамерлан Второй. Мой принц. Любовь моя. Я найду твоего папу, чего бы мне это не стоило, и никто не убедит меня в том, что его больше нет. Малыш поморщил носик и улыбнулся, а у меня от любви и нежности защемило сердце. Как же тяжело ты мне достался, как же сильно я хотела, чтоб ты родился.

Я встала из-за стола, уложила ребенка в колыбель, позвала няню и вышла из спальни. Направилась в комнату Батыра.

Он остался жить у меня. Старый вредный старикан заявил, что ему здесь нравится. Он пришел в себя, когда я разговаривала с одним из управляющих концерном, спустя три месяца после исчезновения моего мужа. Пришел в себя настолько неожиданно, насколько и вовремя, иначе я бы наворотила с бизнесом непоправимых ошибок.

– И… что это значит? Я не понимаю. Вы должны мне объяснить. Да, я услышала насчет акций. Что с ними не так? Я должна поднять цену? Опустить? Вы считаете, так будет лучше? Но зачем опускать цены на наши ценные бумаги…

– Гони его в шею.

Обернулась на постель и замерла с трубкой в руке. Старик открыл глаза и смотрел на меня так пристально и осмысленно, что по коже побежали мурашки.

– Мы никогда не опускаем цены на акции, так и скажи, и пусть идет на хер.

– Вы уволены! – сказала я, продолжая смотреть на деда, и тот довольно ухмыльнулся, поднимая большой палец кверху.

– Что? Вы… вы серьезно? Вы же не знаете бизнес изнутри, я самый лучший аналитик и…

– Я что не ясно выражаюсь? Вы уволены!

Отключила звонок, не сводя взгляда с деда, а он поёжился, пытаясь перевернуться на бок.

– Позови сиделку, или кто там меня ворочает и моет. Пусть повернет меня, кости все закаменели, и зад заделался под этот матрас. Кстати, херовый матрас. Купи другой. И смените мне подгузники. А еще я хочу есть.

Я засмеялась, чувствуя, как впервые за все это время меня наполняет радостью. Словно засиял самый первый луч надежды, и я ощутила рядом с собой опору. Да, никогда бы не подумала, что буду рада Батыру Дугур-Намаеву.

– Я так понимаю, ты теперь у руля?

Кивнула, затаив дыхание и не зная, что именно он сейчас скажет и как быстро отлучит меня от управления.

– Тебя пора научить разбираться в бизнесе. С сегодняшнего дня буду давать уроки. Когда родится мой правнук? – кивнул на мой живот.

– Со дня на день.

– Внука нашли?

Взгляд стал непроницаемым, цепким, как будто впивался мне в душу.

– Мы его ищем.

– Ищите. Не хорони его, Ангаахай.

– Я и не думала. Я знаю, что он жив. Вы что-то помните?

– Нет. Меня подстрелили, и я потерял сознание. Очнулся уже здесь… и не мог пошевелиться. Слушал, как ты строишь домашних. У тебя неплохо получается. Наклонись… что-то скажу.

Поманил меня пальцем, и я подошла к постели, склонилась над стариком.

– Я в тебе не ошибся, внучка. Найди Тамерлана.

– Обязательно найду. Я не сдамся.

В ту же ночь начались роды. Дома. Под присмотром Зимбаги.

– Надо в больницу! Слышишь? Надо!

– Нет! Я никому не доверяю кроме тебя. Ты… повитуха? Давай прими моего мальчика! В роддоме его могут украсть или убить. Рожу. Никуда не денусь. Наши бабки рожали, и я рожу. У меня выбора нет...

Разродилась только через два дня схваток, которые то затихали, то начинались снова. Зимбага все это время слушала сердцебиение ребенка. Во время схваток закусывала простыню и скулила, чтоб никто не слышал, как я кричу.

– Таз узкий, не разродишься. Ребенок большой.

– Разрожусь. Я – жена Тамерлана Дугур-Намаева. Я все выдержу. Ты смотри за ребенком. И говори, что делать.

Выталкивая ребенка из своего тела, я громко кричала имя его отца. Так громко, что содрогались стены.

– Какой большой богатырь. Да тут все пять килограммов.

– Зимбага…, – выдохнула я с мольбой.

– Все на месте. Ручки, ножки, пальчики. Здоровый карапуз. Вылитый папа. Давай, покричи для нас.

Когда малыш закричал, я взяла его на руки. Пристроила на груди и уснула. Мокрая от пота, с сорванным голосом и лопнувшими сосудами в глазах, но счастливая до безумия. Когда Зимбага хотела его забрать, я схватила ее за руку и хрипло сказала:

– Никогда не трогай моего сына, пока я не разрешила.

Она усмехнулась, с каким-то оттенком гордости. Не обиделась. А во мне инстинкты играют первобытные и понимание, что я мать. Я родила своему мужу здорового мальчика. И я глотку перегрызу каждому, кто попробует его у меня забрать или обидеть.

– Как сына назовешь?

– Тамерлан. Тамерлан Второй. Пусть напоминает мне… что первого надо искать.

– Скоро врач приедет сюда и посмотрит вас обоих. Ему можно доверять, и я буду рядом. Но все прошло хорошо... без разрывов. Ты умничка. Сам Бог тебя уберег. Это наивысшее чудо из всех, что я видела.

Зашла в комнату Батыра – сидит в своем кресле, кормит Генриха орехами, а Эрдэнэ ему книгу читает вслух. С серьезным лицом. Косички по плечам змеятся с бантиками, которые я ей сделала. Теперь самые любимые ее заколки. Целая коробка.

– Серьезно? Воспоминания Черчилля?

Взяла книгу и посмотрела на обложку.

– Бедный ребенок.

– А что? Историю надо знать. Говорит, что ей интересно.

Я подошла к деду, наклонилась, тронула губами его щеку, а он мою.

– Пахнешь молоком. Кормила моего Лана второго?

Кивнула и потрепала по волосам Эрдэнэ.

– Посидишь с братиком, милая?

– Конечно. Почитаю и ему Черчилля. Пусть просвещается.

Когда за ней закрылась дверь, я села напротив Батыра.

– Что? Хочешь мне что-то рассказать и не знаешь, с чего начать?

Он уже меня выучил. И иногда по одному взгляду знал, о чем я думаю.

– Я считаю, что запись с камер была обрезана и склеена. Считаю, что там не хватает куска.

Резко поднял голову, и Генрих встрепенулся, махнул крыльями, перелетел ко мне.

– Мне нужен человек, который смог бы подтвердить мои предположения или опровергнуть.

– Есть такой человек. Завтра же будет в твоем распоряжении.

Отпил свой кофе и медленно поставил чашку на стол.

– Таки нашла зацепку. Молодец.

– Я бы нашла ее рано или поздно. И его найду.

Батыр выпрямился в кресле и тяжело вздохнул.

– Прошел год, Ангаахай. Год его отсутствия. Год, в течение которого мы ничего о нем не слышали. Нет, я не подвергаю сомнению твою веру, не умаляю твоих надежд, но… если бы мой внук был бы жив и хотел, чтоб его нашли, он бы уже придумал, как подать тебе знак.

Тяжело дыша и пытаясь сдержать слезы, смотрела на морщинистое лицо Батыра. Только не он. Он не может меня бросить и сдаться, перестать верить. Он же всегда был со мной и поддерживал меня. Он же говорил мне не сдаваться.

– А если…если там, где он сейчас, невозможно подать знак…

– Да… так и есть. Невозможно. Оттуда знаки не подают.

– Нет! – горячо возразила. – Я не о том! Я… я

– Я знаю, о чем ты. Я сам просил тебя искать и не складывать руки, но я хорошо знаю своего внука. Это сильный и хитрый сукин сын. Он бы выбрался даже из ада… и если его до сих пор нет...

– То значит в Аду крепкие засовы, и их надо открыть снаружи! – крикнула я и ударила кулаком по столу. – Не смейте сдаваться. Он жив. Я буду искать и докажу, что он жив. Найдите мне человека, который посмотрит записи с камер.

Ты смотришь на меня, смотришь на меня из близи, все ближе и ближе, мы играем в циклопа, смотрим друг на друга, сближая лица, и глаза растут, растут и все сближаются, ввинчиваются друг в друга: циклопы смотрят глаз в глаз, дыхание срывается, и наши рты встречаются, тычутся, прикусывая друг друга губами, чуть упираясь языком в зубы и щекоча друг друга тяжелым, прерывистым дыханием, пахнущим древним, знакомым запахом и тишиной. Мои руки ищут твои волосы, погружаются в их глубины и ласкают их, и мы целуемся так, словно рты наши полны цветов, источающих неясный, глухой аромат, или живых, трепещущих рыб. И если случается укусить, то боль сладка, и если случается задохнуться в поцелуе, вдруг глотнув в одно время и отняв воздух друг у друга, то эта смерть-мгновение прекрасна. И слюна у нас одна на двоих, и один на двоих этот привкус зрелого плода, и я чувствую, как ты дрожишь во мне, подобно луне, дрожащей в ночных водах. 

(с) Julio Cortázar. Игра в классики

Он сидел в одиночке, в наморднике, как у свирепого, дикого пса из черной, толстой кожи с железными спицами у рта, и руками, выкрученными назад за спину, скованными металлическими браслетами, кандалы на ногах растерли лодыжки, и кожа давно зарубцевалась, повторяя рисунок в виде хаотичных шрамов. На нем грязная роба, которая с трудом сходится на мощной груди, свободные шаровары. В помещении невыносимо жарко, и заключенный истекает потом. Миска с водой стоит у другой стены, но цепь, на которой сидит заключенный, не достает до нее. И он может лишь ходить вокруг и смотреть на желанную влагу.

Вокруг заключенного множество других клеток, в которых сидят по два-три-пять человек. Без намордников и наручников. Сильно воняет мочой, экскрементами, потом и кровью. Где-то слышны стоны боли или предсмертной агонии. Они мало кого волнуют. Здесь каждый сам за себя. Здесь у каждого только одна цель – выжить любой ценой. Абсолютно любой.

ОН сидит у стены и смотрит на маленькое квадратное окно под потолком. Первые лучи солнца означают, что скоро всех выведут на перекличку, заставят умываться ледяной водой, потом будет тренировка, и только после этого их покормят. Но на такой жаре есть не хочется. Хочется пить и спать. Спать им дают только ночью по четыре-пять часов. Все остальное время они тренируются. Кто не хочет тренироваться, того избивают до полусмерти и вешают на столб под палящими лучами солнца. Пару таких прогулок и дерутся все. У каждого арестанта на груди тавро, как у скотины. В ухо, ноздрю, губу может быть продето кольцо с номером. Некоторым особо строптивым кольцом пробивали член или мошонку, и это автоматически делало его мишенью для посягательств. Окольцованные «девочки» не имели права вставать в полный рост, они ползали на четвереньках и смотрели только в ноги своим «хозяевам».

Одна из самых страшных тюрем в мире. Монгольская яма. Отсюда никогда никто не бежал. Отсюда никогда никто не выходил. Только вперёд ногами. Один из самых известных в подпольных кругах смертельный тотализатор с невероятными ставками в золоте. Выживает тот, кто кровожадней, сильнее и более жесток. Победителя вкусно кормят и приводят к нему шлюх. Чемпиона могут вывезти на бои в другую страну. Чемпион условно свободен. Каждый мечтает об одном из двух – или сдохнуть, или стать чемпионом.

Засовы тяжело заскрипели, огромная железная дверь с грохотом отворилась. Послышался топот ног надзирателей и начальника смены, вперемешку с ними тонкое цоканье женских каблучков.

– Всем встать, суки! Руки по швам и мордами в стену!

Звук шипящего электричества и сдавленный крик. Кто-то ослушался, и его припекли электрошокером.

ЕМУ было неинтересно, как остальные заключенные быстро суетятся, вскакивают, отворачиваясь к стене, жмутся к ней, пряча лица. Он и не думал шевелиться. Он продолжал смотреть в окно. Скоро горизонт окрасится в нежно-золотой цвет, и по телу заключенного в собачьем наморднике пройдет волна дрожи, черные узкие глаза вспыхнут, и он загремит цепями, приветствуя солнечный свет так, как будто это единственное, что ему важно в этой жизни.

– А ты, ничтожество, кусок гнилого мяса, быстро встал! Ждешь особого приглашения?

Обращались к нему, но он даже не обернулся.

– Ты! Мразота! Встал, я сказал!

Начальник смены толстый, невысокого роста, с сальными волосами и обвисшим вторым подбородком кивнул своим людям на камеру. Клетка открылась, и четыре здоровенных мужика схватили заключенного под руки и швырнули на пол, прямо в ноги начальника и его гостьи.

– Кланяйся, урод!

Его удерживали на четвереньках, но он умудрился плюнуть ей на носки лакированной обуви и несколько раз чуть ли не сбить с ног четверых надзирателей.

– Ты это вылежишь, мразь.

Удары посыпались со всех сторон. Заключенный дергался, но даже не стенал, упрямо удерживая голову вертикально и не давая ее нагнуть к ботинкам женщины, пока его насильно на уложили плашмя на грязный пол и не придавили к нему сапогами.

– Прогресса нет? Упрямится идиот?

– Нет. Никакого прогресса.

– Сидит и молчит. Вывести и заставить драться невозможно. Только зря переводит жратву. Намордник снять опасно. Он раздирает людей зубами.

– Зверина. Никто никогда не сомневался, что ты зверина. Я тебя забрала из ящика, но в любой момент могу вернуть обратно.

Женщина подняла лицо заключенного рукоятью своего зонта, удерживая за подбородок. Когда он лязгнул зубами, она все же дернулась, а заключенного ударили по затылку дубинкой.

– Упрямишься. Зря. Я тебя сломаю. И не таких ставили на колени.

– Пошла ты! – прошипел сквозь зубы, презрительно кривясь и глядя на ноги женщины так, как смотрят на мерзкое насекомое.

– У меня для тебя подарок, но получишь ты его позже. – она выпрямилась и посмотрела на начальника. – Я хочу, чтоб ему поставили метку. Сейчас. Здесь. При всех.

– Тигр… давай, порви сучке все дырки! Она тебя хочет! Течет и воняет сучкой!

– Тигр, порви ее, вставь ей свой болт по самые гланды!

– Дааааа! Порвать суку!

Надзиратели ударили по решеткам, кого-то обожгли током, и крики стихли.

– Раздеть наголо и поставить на колени.

Одежду сдирали вдвоем, а еще двое пытались удержать, но заключенный дергал цепи, и конвоиры падали на колени, матерились, били его по спине, по голове, по лицу, а он постоянно вставал с колен и, набычившись, смотрел исподлобья на женщину с длинными прямыми волосами и маленьким ртом, похожим на красную прорезь.

С него содрали всю одежду, и женщина изучила его с ног до головы. Под улюлюканье заключенных.

– Он порвет тебя. Давай купи Тигра. Он тебе как загонит!

– Тигрище, зверина! Не жрал неделями, а здоровый, как буйвол!

– Когда-нибудь я сниму с тебя живьем кожу… но это будет потом. – женщина постучала зонтом по груди заключенного. – Вначале ты поработаешь на меня. Поработаешь тем, кем и являешься. Будешь моей собакой, которая по команде «фас» будет за меня драться.

– Каждая собака однажды срывается с цепи. И первый, кому она перегрызет глотку, это тот, кто ее на цепи держал.

Бронзовое тело, покрытое синяками, ссадинами, шрамами, ожогами, блестело от пота, лоснилось от грязи и скорее напоминало выкованную из стали скульптуру.

– Твои цепи будут под током, и если сорвешься, то только на тот свет.

– Я утяну тебя за собой.

– Давайте! Я хочу это сделать сама!

Кивнула на заключенного, и один из надзирателей подал женщине нож.

– Каждый мой пес носит на себе знак принадлежности мне. Обычно его выжигают, предварительно смазав обезболивающей мазью… Но у тебя будет личная привилегия. Я сама его вырежу на тебе.

Она провела лезвием по груди мужчины, и тот стиснул кулаки.

– Повой для меня, псина. Громко, заливисто. Повой от боли.

– Скулишь только ты, шавка.

Она вырезала на нем пять квадратов в виде цветка. Один посередине и четыре других по бокам. Два вверху и два внизу. Снимала квадратики кожи, и кровь текла по груди заключенного. Он не издал ни звука, только смотрел на нее своими сумасшедшими, страшными глазами, не моргая. Притихли все. Конвоиры, арестанты, начальник смены. Как будто затаились, не дыша.

Женщина швырнула ошметки кожи себе под ноги и потопталась по ним.

– Ты – мой раб. Каждый будет знать, кому ты принадлежишь. Рано или поздно с трона падают все. Помни, кто тебя с него сбросил. А теперь обещанный подарок.

Достала из кармана нечто тонкое, блестящее, похожее на пружину, и ткнула под нос заключенному, который стоял на коленях, согнутый, и трясся от напряжения.

– Представляешь, насколько я к ней близка? Насколько я рядом? Еще один твой отказ, и ты получишь ее палец, или ноготь, или сосок. Признайся, ты бы хотел на него подрочить?

Развернулась, чтобы уйти, но на мгновение задержалась:

– А может быть, ты хочешь получить маленький пальчик своего сына?

– У меня нет сына, сука!

Пошла к выходу в сопровождении начальника, который семенил следом, переставляя толстые ножки. Она не видела, как заключенный поднял с пола прядь золотых волос, как бережно сложил их в ладонь и поднес к лицу, принюхиваясь к ним жадно, закатывая глаза от удовольствия, а потом взревел:

– Я согласен! Слышишь, сука, я согласен!

Есть такая легенда - о птице, что поёт лишь один раз за всю жизнь, но зато прекраснее всех на свете... 

Однажды она покидает свое гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдёт... 

Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой, 

так поет, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей... 

Единственная, несравненная песнь, и достаётся она ценою жизни... 

Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается в небесах... 

Ибо все лучшее покупается лишь ценою великого страдания.... 

По крайней мере, так говорит легенда.....

(с) Поющие в терновнике

– Мы смогли восстановить недостающий фрагмент видео.

Дарив резко распахнул дверь веранды, и Джая тут же встала в стойку, оскалилась. Я положила ей на спину руку, нежно поглаживая шерстку.

– Тихо, моя девочка, спокойно. Все хорошо.

Она повела ушами и нехотя, грузно улеглась у моих ног, лениво откинула голову назад, снова вылизывая свою массивную лапу, но не забывая поглядывать зеленым глазом на Дарива.

– Никогда не врывайся так, Дарив. Она могла тебя разорвать в считанные секунды.

– Простите, – склонил голову и тут же поднял, – я просто был обязан вам это показать. Предварительно восстановленный фрагмент.

Он сделал шаг ко мне, и Джая злобно рыкнула.

– Тихо…тихо, малышка. Это свой. Ему можно подойти.

Продолжая поглаживать тигрицу, заставляя ее расслабиться и подпустить мужчину, протянуть мне смартфон.

– Смотрите, начиная с 44 минуты. – он наклонился и повел пальцем по экрану. – Вот здесь за кустами внедорожник. Его вырезали, и ни на одной из записей его или нет, или совершенно невидно. Фары выключены. Отсвечивает только блик на бампере. И то… единожды. Когда машина Тамерлана выхватила бампер в темноте. Вот здесь, я снял для вас, как мы увеличили разрешение, и теперь явно видно, что внедорожник стоит в кустах. Вот его очертания. Теперь смотрите запись с другой камеры. Этот же внедорожник едет по трассе за час перед происшествием. Вот он сворачивает на просёлочную дорогу. Потом он сделал петлю в поселке, выехал через лесополосу и спрятался в кустах.

– Это значит, они поджидали Хана? Это ты мне хочешь сказать?

– Скорее всего, именно из него была обстреляна машина. Кадры, где это происходит, восстановить не удалось. Помните заключение экспертов? Стреляли по колесам.

– Целью было не убить…, – тихо сказала я.

– Возможно. И еще… вот здесь запись с камер уже за городом. Эта же машина останавливается на заправке. Все бы ничего, но, если увеличить кадр. Вот здесь, видите – это следы от пуль. Скорее всего, Хан отстреливался. Я уже послал людей изъять гильзы и сравнить входные отверстия от пуль.

Я внимательно смотрела на джип, чувствуя, как ярость, ненависть и надежда поднимаются изнутри в адском коктейле. Мы найдем этого человека, и я лично заставлю его пожалеть о каждом выстреле.

– Что по номерам?

– По номерам джип принадлежит некоему Артему Свиридову.

– И где он сейчас?

Дарив самодовольно усмехнулся.

– Он и его шлюшка, с которой мы его вытащили из постели, сейчас по дороге в одно укромное тихое место, где обычно всегда говорят правду.

– Я хочу попасть в это место.

Дарив выпрямился и спрятал сотовый в карман.

– Не уверен, что там подходящая атмосфера для моей госпожи.

Голову склонил и больше не смотрит на меня.

– Их надо заставить говорить. Не думаю, что вам стоит на это смотреть. У нас… свои методы. Не совсем гуманные и не совсем чистые.

Я прекратила гладить Джаю и встала с кресла. Подошла к Дариву. Сейчас я видела только его седоватую макушку, так как он наклонился вперед и смотрел в пол.

– Посмотри на меня. Мне в глаза.

Он медленно поднял голову и с огромным трудом заставил себя смотреть на меня. Запрет Хана действовал до сих пор. Запрет пялиться на его жену дольше, чем несколько секунд.

– Я не держу тебя здесь для того, чтобы ты думал за меня. Ты здесь, чтобы охранять и выполнять мои указания, указания Батыра, а не думать, что мне стоит делать, а что нет. Я хочу слышать, что говорит этот человек. И мне все равно, какими способами вы заставите его говорить.

Мне не нужно было носить оружие, держать рядом пистолет, ставить охрану возле своей комнаты. У меня была она. Моя полуслепая девочка, готовая сожрать любого, кто просто повысит голос или изменит тон в моем присутствии.

Она могла часами охранять Лана младшего, спать у его кроватки или сидеть и не подпускать никого, даже няню, при этом развлекать малыша, играть с ним, позволять таскать себя за усы и за уши, вылизывать всего с ног до головы.

Я знала, что Джая отдаст за меня жизнь, если потребуется… и теперь понимала, как горевал Тамерлан, когда погибла Киара. Но вернуть назад ничего нельзя. Когда он вернется, то полюбит и Джаю… ее невозможно не любить.

Тамерлан… Одно его имя заставляло сердце больно сжиматься, стонать и кровоточить от боли. И ни на секунду не становилось легче, не стиралось, не забывалось. Когда ехала в машине, от волнения дрожали руки. Первая зацепка за год поисков. За целый год разбитых надежд и истрепанной в лохмотья веры в то, что он жив и что я не питаюсь ложными надеждами, не схожу с ума.

Посмотрела в окно, на мелькающие за окном деревья с изумрудной листвой, на просвечивающие клочки неба. Как много я бы отдала, чтобы смотреть на это небо вместе с тобой, любимый, чтобы трогать эту листву или видеть красную розу в твоих грубых пальцах.

Я всегда думала, что страдания причиняет ненависть, боль, злоба, но как же я ошибалась. Самые сильные и невыносимые страдания причиняет любовь. Ненависть ничтожно мала перед ней, как жалкая, испуганная, злобная старуха, готовая нападать, чтобы защищаться… любовь рядом с ней, как самое настоящее чудовище, пугающее своими размерами, силой и мощью, удерживающая на цепях, словно своих верных псин: ненависть, ярость, злость.

Можно прекратить ненавидеть… но прекратить любить невозможно.

– Дарив, у нас проблема. Машину обстреляли. Убит водитель, двое наших ранены. Объект при смерти. До больницы не довезем.

Я вскинулась и подалась вперед. Рация затрещала и включилась снова.

– Слышишь, Дарив. Нас обстреляли.

Я схватила его за плечо.

– Это далеко?

– Нет, в нескольких километрах отсюда. Но… вам туда нельзя.

– Кто сказал? – смерила Дарива грозным взглядом, а сама трясусь от отчаяния. Только не сейчас. Пожалуйста. Не сейчааас, когда я приблизилась к истине хотя бы на полшага.

– Там… мертвецы, там кровь. Это место не для женщины.

– Запомни раз и навсегда, Дарив — я не женщина. Я Ангаахай Дугур-Намаева. Твоя госпожа. И я буду решать, куда мне можно, а куда нельзя. Быстро разворачивайся и вези меня к этому человеку, и молись, чтоб он остался жив, – потом приблизилась к Дариву так, что наши лбы почти соприкоснулись, – или я тебя вышвырну на улицу… потому что ты не предусмотрел такой исход событий и не удвоил охрану нашего единственного свидетеля. Свидетеля, на поиски которого ушел целый год! Год моей жизни!

– Я понял… вы правы. Приму любое наказание.

Откинулась на кресло, тяжело дыша и сжимая пальцы в кулаки. Боже, молю тебя, пусть он будет жив и даст мне хотя бы немного надежды, хотя бы каплю, крошку, пылинку. За что-то уцепиться. Чтобы иметь силы жить дальше.

Я выскочила из машины, не обращая внимание на крики Дарива, на его резкие приказы оцепить территорию, не подпускать ко мне никого даже на несколько метров.

Трупы уже накрыли простынями, раненных охранников положили в траву в ожидании неотложной помощи. Я бросилась к парню и девушке, лежащим у обочины. Упала перед ним на колени, стараясь не смотреть в развороченные раны на животе.

– Скажи…скажи мне, где Хан? Это ведь был ты? Ты поджидал его в кустах? Ты обстрелял его машину? Ты! А потом? Что ты с ним сделал потом? Отвечай!

– Оля…О…ля.

Я повернулась к девушке – ее широко распахнутые глаза смотрели в небо. Голова неестественно вывернута, как и ноги.

– Она мертва. Те, на кого ты работал, предали тебя. Вместо того, чтобы спасти, они предпочли тебя убить. Тебя и твою девушку. Скажи мне, кто это… Скажи, и я отомщу им за тебя. Обещаю!

Парень закатил глаза и захрипел.

– Нет. Нет-нет-нет. Не умирай. Не сейчас. Скажи мне… скажи, где Тамерлан. Он ведь жив. Ты же его видел, да? Вы увезли его? А там был кто-то другой! Скажиии! – я трясла его за плечи, пачкаясь кровью, теряя самообладание.

Парень меня не слышал, он агонизировал, дергаясь всем телом. Дарив попытался меня поднять с колен, оттащить от умирающего.

– Он вам уже ничего не скажет. Это конец.

Я позволила себя поднять, но не могла замолчать… смотрела на свою последнюю надежду, на то, как она истекает кровью у моих ног, как умирает в страшных мучениях, и готова была зарыдать от отчаяния.

– Скажи! Я заставлю их заплатить за вашу смерть! Я прикажу похоронить вас обоих по-человечески. Скажиииии!

– Тур..га..уд – губы умирающего зашевелились, и я наклонилась к нему, оттолкнув руки Дарива.

– Что? Что ты сказал? Повтори!

– Он бредит.

– Заткнись! – упала на колени снова, наклонилась к самому уху умирающего.

– Тур…га…уд. – повторил опять странное слово и закашлялся, захлебнулся, из его рта пошла кровавая пена, и он застыл, взгляд замер где-то в одной точке над моей головой.

Я поднялась с колен, дрожа всем телом и глядя на Дарива.

– Что такое «тургауд»? Это монгольское слово?

Он пожал плечами.

– Да… но, скорее всего, это предсмертный бред.

– Нет… это не бред, – тихо сказала я, переступила через тело и пошла к машине.

Я не спала ночами, изучая что такое тургауд… На первый взгляд это и мне показалось бредом. Какое-то непонятное слово. Его не было в словарях и переводчиках. Но я нашла его значение в интернете.

«Тургауды стали боевой элитой. От монгольского турхаг («большой»), их в тумэне кэшика было аж 80% или 8 000 сабель. Днем было больше всего забот и передвижений правителей и членов их семей. Семьи чингизидов были большие, каждого охраняли свои тургауды.

Вторая причина того, что в тумэне кэшика почти все были тургаудами, в их боевом применении. Тургауды не только прикрывали ставку чингизида, но и были последним резервом правителей Монгольской империи на поле боя».*1

Это могло означать, что угодно. Например, то, что какая-то группировка с таким названием могла уничтожить этого Артема, и он пытался нам указать на них. Но Дарив утверждал, что такой группировки нет. Как и дед. Если только не появилась буквально в течение нескольких дней.

– Ты зря мучаешься, Птичка. Пойми, это монгольское слово, и оно могло означать что угодно.

Дед уже чувствовал себя намного лучше и держал внука на коленях, периодически напевая ему какие-то песенки и весело кивая головой из стороны в сторону. Малыш улыбался ему всеми своими шестью зубами и тянул деда за бороду и усы.

– Этим словом назывались боевые псы Чингизхана.

Дед пожал плечами и ущипнул Лана за животик – мальчик весело засмеялся.

– Ублюдок, которого пристрелили, мог так назвать своих убийц.

– Вы сказали, что группировки с таким названием не существует.

– Верно. Но слово-то существует.

– Откуда русскому знать это слово?

– Почем я знаю? Слышал где-то.

Я в отчаянии заломила руки. Словно топчусь на месте, по раскаленным углям, сжигая ноги до мяса, и ничего не могу сделать. И никто не протягивает мне руку, чтобы вытащить меня отсюда.

– Где угодно. По телевизору. Да, Лан, да, мой внук, мой воин, мой дракон!

– Нет… здесь есть что-то еще. Что-то важное. Он смотрел на меня, он пытался мне рассказать. Нужно еще раз проверить всех, кто мог желать смерти моему мужу.

Дед мрачно усмехнулся.

– Их так много, что тебе жизни не хватит. Основных мы всех прошерстили. Список из двадцати трех человек. Десятерых прикопали в самых разных местах только за то, что подумывали о смерти моего внука. Этого мало? Кого еще казнить, чтоб ты успокоилась? Ты должна жить дальше. Вся империя у твоих ног. За это время ты взлетела так высоко, что даже мне страшно смотреть на эту высоту. Хватит страдать… во всем хороша мера.

– Я держусь на голой вере, что он жив… – посмотрела в глаза старику и почувствовала, как больно саднит в груди, – живу, потому что ищу его, и это дает мне силы. Если умрет эта вера, и я умру, понимаете? Умру!

Дед поставил Тамерлана на ножки, придерживая под руками и тихо сказал:

– Тебе нельзя умирать. Ты мать Тамерлана Дугур-Намаева! Ты должна вырастить моего правнука и сделать его царем всей империи! Ты права не имеешь умирать! На! Забери своего сына! Начни вспоминать, что ты не только жена, а еще и мать! Утешься в ребенке! Хватит! С сегодняшнего дня я не хочу и не стану принимать участия в поисках призрака только в угоду тебе! Будешь упрямится – отлучу от дел! Довольно сходить с ума и сводить всех вокруг! Я поставил на уши кого только можно! И поверь, если я считаю, что мой внук мертв – значит, он мёртв! Иначе я бы вывернул этот мир наизнанку и нашел его!

Я даже не пошевелилась, продолжая смотреть в узкие глаза деда, а потом процедила сквозь зубы:

– А я выверну изнанку этого мира и найду! Мне плевать на вашу империю. Можете отлучать! Я никогда не перестану его искать!

Взяла сына на руки и вышла из комнаты Батыра. Едва закрылась дверь, как из глаз потекли слезы от отчаяния, захотелось упасть на колени и завыть, заскулить так, чтоб стены проклятого дома содрогнулись, чтоб голуби выпорхнули из своих гнезд и забили крыльями от тоски. Все рушится, ускользает из пальцев. Всякая надежда превращается в тлен, в ничто, в песок… Может быть, я, и правда, сошла с ума? Может быть, он мертв, а я… я просто оставляю себе возможность не знать об этом. Ведь это так просто. Не знать.

Зашла в спальню, прижимая малыша к груди, укачивая и напевая ему колыбельную… Старую, старую колыбельную. Ее пела мне мама Света. А бабушка пела им обеим – Свете и моей маме.

Баю-баюшки-баю

Не ложися на краю,

Придет серенький волчок,

Схватит Лана за бочок.

Баю-бай, Баю-бай, спи сыночек засыпай…

(с) Народная

Маленькие раскосые голубые глазки медленно закрывались, прятались под тонкими веками и пушистыми ресницами. Мой нежный мальчик, любовь моя вечная. Такая щемящая, такая удушающе сильная и необъятная, что мне кажется, я вся пропитана ею. Как же я хочу, чтобы твой папа видел, как сильно ты на него похож. Как две капли воды, как маленькая копия с точностью до родинки на спине. Ни одно ДНК не нужно, чтобы увидеть, чей ты сын. Ни одна проверка. Достаточно взгляда… Тот же нос, упрямо поджатые губы, разрез глаз. И дубляж каждого пятнышка на теле. Мини карта родинок своего отца.

Уложила малыша в кроватку и вернулась к компьютеру. Монгольские сайты, новости, сплетни. Сколько я их пересмотрела, сколько информации проанализировала, выписывая на бумажку разные данные. Мне казалось, я взорвусь от них, казалось, что за этот год я превратилась в старуху.

Уже хотела закрыть одно из окон, как заметила баннер со свежей новостью.

«Сегодня утром в степи были обнаружены полуразложившиеся тела. По неуточненным данным останки могут принадлежать молодым мужчинам, умершим от голода, обезвоживания и жестоких издевательств. Снова возрождаются слухи о тюрьмах-чемоданах. Только там людей могли довести до подобного истощения, но власти отрицают любую возможность появления таких исправительных «учреждений». Фотоматериалы, прикрепленные ниже, могут нанести вред вашему психическому здоровью».

Не знаю, почему открыла эти снимки. Тут же прижала руку ко рту, в желании отвернуться дернулась всем телом от подступающей тошноты. Хотела закрыть фотографии и замерла. На одном из изображений крупным планом сняты руки несчастного, вспухшие от впившихся в них веревок и волдырей от ожогов, с лопнувшей кожей… и на запястье знакомая татуировка в виде солнца. Я ее видела. Я точно ее видела. У телохранителя моего мужа.

Вскочила из-за стола, выбежала в коридор, к комнате Дарива, постучала изо всех сил. Он открыл не сразу, а когда распахнул дверь, тут же опустил взгляд. И я сжала полы халата на груди.

– Идем со мной. Ты должен это увидеть. Должен!

– Мне надо одеться.

– К черту!

Схватила его за руку, но он ее выдернул.

– В этом доме уши и глаза есть даже у молекул. Я молчу про стены и потолки. И я не могу войти в вашу спальню, госпожа. Это может стоить нам обоим жизни.

Где-то вдалеке скрипнула то ли дверь, то ли половицы. Мы оба посмотрели вглубь коридора.

– Хорошо…Хорошо. Я сфотографирую на телефон и принесу.

Бросилась обратно к себе, схватила сотовый. Со всех сторон сняла руку мертвеца и бросилась обратно.

– Ты…ты узнаешь? Разве это не татуировка Мэргэна? Солнце с семью лучами. Разве это не татуировка одного из телохранителей Хана, которого вы подозревали в предательстве?

– У нас у многих такие татуировки. Даже у меня. – и показал мне свое запястье. От отчаяния я застонала. Отшатнулась к стене и закрыла глаза. Почему…почему едва во мне зажжется надежда, она тут же гаснет. Почемууу? Чем я так разозлила Бога, что он жестоко меня наказывает? Или… Тамерлан… прогневил, а я могу страдать от разрывающего нас обоих наказания.

– Что это за фото?

– Тела, найденные в монгольской степи. – ответила я, отворачиваясь и глотая железный ком, застрявший в горле. – Говорят, их держали в тюрьмах-ящиках, а когда они умерли – закопали под тонкий слой земли и бросили разлагаться.

– Таких тюрем нет уже много лет. Просто сплетня. Вброс. Мы ищем Мэргэна, и пока что его следы ведут совсем в другое место. Идите к себе. Вам надо поспать. За эти дни вы себя извели. Утром все будет выглядеть иначе. Это не Мэргэн. Как он мог попасть в Монголию?

Я не пошла в себе… слишком давят стены, слишком сводит с ума пустота, как будто с его исчезновением дом вырос в размерах, стал не просто огромным, а гигантским. Я любила его и одновременно ненавидела. Ненавидела за то, что я в нем теперь совершенно одна.

Прошла по знакомой тропинке, мимо вольера Джаи, которая тут же радостно бросилась к прутьям, но увидев, что я прошла мимо, разочарованно заскулила.

Как же ужасно ходить здесь совсем одной и представлять себе ЕГО мощную фигуру, а рядом с ним черную тигрицу. Подошла к мостику и прислонилась к перилам.

Внизу, освещенные лунным светом плавали два лебедя. Черный и белый. Они то взмахивали крыльями, разметая хрустальные брызги столпами в разные стороны, то сплетали длинные шеи в любовном танце.

Совсем недавно мы стояли здесь вдвоем, смотрели вместе на этих птиц. Как много я бы отдала, чтобы услышать его голос.

«Ангаахай» с придыханием, с хрипотцой, и ощутить, как сильные пальцы сжимают меня под ребрами. Одна только мысль о том, что Тамерлан мертв, сводила меня с ума, заставляла ощутить дикую пустоту в сердце и в душе.

Лебеди заскользили по глади озера, а я сдавила пальцами перила, закрывая глаза.

«– Почему лебедь?

– Такой я вижу тебя.

Провел пальцами по моей щеке. Лаская скулу, подбородок.

– Ты похожа на лебедя. Такая же белая, нежная и красивая.

– Говорят, что лебеди самые верные птицы. И они любят только раз в жизни… если их вторая половина погибает, лебедь умирает от тоски.

Убрал мои волосы с лица, загладил их назад, внимательно всматриваясь в мои глаза.

– Ты бы умерла от тоски без меня?

– Мне бы хватило на это секунды.

Смотрит с недоверием, и золото в его радужках то темнеет, то светлеет.

– Мне хочется в это верить. Когда-нибудь узнаем – так ли это на самом деле…»

Я развернулась и быстро пошла по направлению к дому, кутаясь в шаль. Я не чувствовала порывы холодного, пронизывающего ветра. Меня лихорадило и бросало в жар от вспенившегося адреналина. Я поднялась по лестнице и без стука распахнула дверь в спальню Батыра.

Он приподнялся на постели, а я громко и отчетливо сказала:

– Завтра утром я уезжаю в Монголию.

Увидела, как морщинистые пальцы сжались в кулак и сошлись на переносице косматые брови.

– Завтра утром, как только переступишь порог этого дома, перестанешь быть моей невесткой!

И наши взгляды скрестились.

______________________________________________

*1 Источник Лунский. Живая история

Мне приснился странный сон. Будто бегали большие белые собаки, и одной из этих собак была я. Я... Я - каждая встреченная тобой собака на дороге. Или птица, которая заглядывает тебе в окна. Так что если я умру первой, ты все равно будешь мною окружен. Сквозь все песни ты будешь слышать мой голос, особенно сквозь твои самые любимые. Я буду просто летать воздухом что бы ты им дышал. Я постараюсь быть сильнее своей любви, если это возможно...

(с) Рената Литвинова

– Я отберу у тебя сына и изгоню из дома!

Батыр сотрясал кулаками и его колотило от гнева.

– Изгоняйте! Если я найду моего мужа, он вернет меня обратно! А если нет, то такова моя судьба!

– Куда ты лезешь, дура несчастная! Ты людей не знаешь! Ты будешь в чужой стране, где свои правила! Ты сгинешь там!

Отобрал у меня платье и швырнул его к стене. Я спокойно подняла и сложила обратно в чемодан.

– Везде свои правила. В вашей семье тоже были свои правила! Не сгинула!

Он ездил за мной на кресле, пока я собиралась. И раскидывал все, что я складывала. Это могло бы выглядеть комично, но не с Батыром. Если бы в его руках был в этот момент хлыст, он бы меня ударил.

– Это безумие! У тебя есть ради чего жить! Ради сына! Ради Эрдэнэ! На кого ты их бросаешь?!

– На вас! Вы за ними присмотрите не хуже меня!

– Я могу умереть в любой момент.

– Таких моментов было много, и вы еще живы!

– Я бы отрезал тебе язык за дерзость.

– Это не дерзость, это правда.

– Дети не простят тебе этой разлуки!

– Простим!

Мы оба обернулись. Эрдэнэ пришла в комнату. Она уже уверено стояла на протезах, а изящные брючки скрывали саму конструкцию, и казалось, что она стоит на своих ногах. За полгода тренировок уже почти незаметно, что это протезы. Я была благодарна Батыру за то, что поддержал мою идею. Эрдэнэ прошла медкомиссию, и я поняла почему Хан не хотел, чтобы она надевала протезы – у нее был порок сердца, прооперированный еще в младенчестве. Противопоказаны сильные нагрузки. И Тамерлан решил, что в кресле она целее будет. Запретил любую активность. То, что я считала жестокостью и равнодушием, на поверку оказалось заботой. Своеобразной. В стиле моего Тамерлана. Настолько вычурной и гротескной, что он боялся каждого ее движения, ограждал от общения, от волнений. Предпочитал с ней практически не общаться… В первые годы жизни девочки врачи намекали ему, что она может умереть. Потом было еще две операции, и шансы Эрдэнэ поднялись. А страх остался. Хан боялся потерять свою единственную дочь и оберегал ее, как умел. Эрдэнэ держала на руках своего брата и смотрела то на меня, то на деда. Малыш радостно улыбался и всем тельцем показывал, как он рад всех нас видеть. Узкие синие глазки светились радостью и весельем.

– Пусть мама едет и вернет папу. Я верю, что он жив. Верю ей! Отпусти ее, деда. Она сильная и умная. У нее все получится!

– А я нет! Я не верю! Надо смотреть здравому смыслу в глаза! Иди к себе, Эрдэнэ, с братом поиграй и не лезь во взрослые разговоры. Слишком мала вмешиваться!

Кивнул на дверь, но она не торопилась уходить, посмотрела на меня красивыми бархатными глазами, и я одобрительно кивнула. Моя девочка. Моя малышка. Настолько моя, насколько не могла бы стать и родная дочь. Осталась поддержать. Не побоялась деду перечить. Но когда я кивнула, все же вышла, и я услышала, как она ласково лепечет что-то малышу. Это был мой страх…страх, что он родится здоровым, полноценным, и девочка возненавидит его, начнет ревновать. Но я ошиблась. Так трогательно и нежно не любила моего мальчика даже я. Всю свою нерастраченную ласку, любовь, заботу Эрдэнэ устремила на брата.

– Пойди поспи. Я с ним посижу.

– У тебя все болит. Врач сказал лежать… отдыхать. Я сама. Я справлюсь. Мне не сложно.

Она сидела с ним столько, сколько я позволяла первое время. Помогала по ночам, возилась, купала, пела песни и называла его Лаником. Лучшей няньки для своего сына я бы и не нашла.

Провела Эрдэнэ взглядом и прикрыла за ней дверь.

– Для меня это не здравый смысл. Для меня вы просто сдались, опустили руки, пошли легким путем. Почему? Разве вы не любите его? Разве не мечтаете вернуть домой? Где ваша вера и надежда?

– Нет их уже давно! Что ты видела в этой жизни? Ни черта не видела! За спиной внука моего всегда была! Ты мира не знаешь! Жестокости людской! Не понимаешь, куда лезешь, и как тебя там могут поломать!

– Я уже поломанная. Без него!

Дед выдернул у меня из рук в очередной раз кофту и в ярости швырнул на пол.

– Ты купаешься в золоте. Я одарил тебя всем, что только могла и не могла пожелать невестка Дугур-Намаевых. Никуда не поедешь. В подвале запру. Годами там сидеть будешь!

И поехал на меня, нахмурив брови и стискивая рацию.

– Сейчас туда отправишься! Дура бестолковая! Не перечь мне!

И я поняла, что он может… что он так и сделает. Запрет меня, посадит под замок. Какой бы хозяйкой я не была, люди склонят головы перед ним. Рухнула на колени и обхватила его ноги, прикрытые пледом, дрожащими руками.

– Умоляю вас, заклинаю. Не мешайте. Отпустите. Я жить не могу без него. Дышать не могу. Сколько времени я так просижу… а вырвусь и опять искать пойду. Отпустите меня. Он мне каждую ночь снится… каждую. Сегодня видела его в яме – изодранного, окровавленного, руки ко мне тянул, звал.

И разрыдалась, уткнувшись лицом в ноги Батыра. Устала я. Мне нужна надежда, зацепка, хоть что-то. Или наоборот, окончательно убедиться, что он мертв. Ощутила, как на мою голову легла прохладная старческая ладонь, погладила мои волосы. Неумело, грубовато.

– Я многих потерял в этой жизни… внучка. Дочь потерял, загубил любимую. Младшую. Потому что делом занят был, грязи у себя под носом не видел… жену схоронил и даже вздоха ее последнего не поймал. Не пережила позора. Сына недосмотрел… подонком вырос. Дети у меня…. не нужен я им. Богатство нужно, дом, власть, золото. Моя вина. Я такими вырастил. Впервые сейчас семья у меня есть… не хочу больше терять, отпускать. Дороги вы мне. Все трое. Дороже золота и жизни. Когда каждая минута на счету, когда остался всего один глоток кислорода, хочется прожить этот глоток рядом с вами.

Я знала и понимала, что единственная, кто слышит подобное от жуткого ядовитого скорпиона, скупого на похвалы и эмоции. Но разве это что-то меняло?

– Вы…вы эгоистично губите теперь и меня, – прошептала, не поднимая головы, – прячете в клетку и рвете мне крылья, не понимаете, что без него я погибну.

Резко отнял руку и оттолкнул меня от себя, отъехал к окну. Долго молчал, пока я сидела на полу, не в силах встать и вытирала слезы.

– Поедешь на неделю. Не больше. Там тебя встретит мой человек и поможет искать. Поедешь под другим именем с другими документами. Неделя. Я даю тебе ровно неделю. Если ничего не найдешь, вернешься домой, закажешь ему памятник и начнешь жить сначала.

– Поклянись!

Развернулся ко мне.

– Клянусь!

И солгала. Намеренно. Глядя в глаза. Я буду его искать, даже если потрачу на это всю свою жизнь, даже если мои поиски будут напрасными. И буду ждать его возвращения всегда. Ни одна клятва меня не остановит.

********************

Ринг напоминал гладиаторскую арену и выполнен был именно в этом антураже. Колонны, сцены боев на стенах, потолок раскрашен в виде ночного неба с горящими звездами. Все зрители в масках, полностью скрывающих лица. Яркое цветное освещение бьет по глазам, камеры ползут вдоль ринга, выхватывая физиономии и силуэты бойцов, стоящих за сеткой-рабицей, выкрашенной в золотистый цвет. Мужчины раздеты до пояса, смазаны золотым блеском, у каждого на груди клеймо, нарочито обведенное черным.

ОН стоит одним из первых. На лице ни одной эмоции. Цепкий взгляд из-под густых черных бровей. Руки сжаты в кулаки. Осматривается. Выхватывает лица-маски из толпы, пытаясь кого-то узнать, но это бесполезно. Он слышит лишь их голоса, смех, издевательские замечания. Ноги сдавливают железные браслеты, на руках точно такие же, в них встроены датчики. Если будет угодно хозяйке, включится ток. За любое неповиновение ток или хлыст, или дубинка.

Да, он сражался и раньше. Но тогда это был спорт, азарт, желание выиграть, быть сильнее, ловчее, умнее. А сейчас только одна цель – выжить. Никаких правил. Противника можно рвать зубами, ногтями, ломать конечности и выдавливать глаза, выпускать кишки. Драка до смерти. Нет поблажек. С арены уходит кто-то один. Нет, он не боялся. Он был переполнен ненавистью и презрением к самому себе. Потому что дал себя схватить, как тупое, бесхребетное животное. Угодил в ловушку, как идиот. Поехал без охраны. Самоуверенный. Слишком расслабился из-за нее. Все мысли только с ней, только о ней. Мозги отказывают напрочь, в них розовая вата. Мечты, бл*дь, планы. О том, как построит еще один дом у моря, чтоб она могла видеть воду каждый день, о том, как купит яхту и назовет ее Ангаахай, о том, как посадит розы для нее в виде лебедей. Как вырастет Эрдэнэ и будет танцевать для него в кресле, а врачи разрешат надеть протезы. Таким тварям, как он, мечтать о счастье вредно. За это приходится дорого платить всем самым ценным, что у него есть… и это далеко не его свобода.

Неизвестно, что с дедом, неизвестно вообще, что происходит ТАМ. И он готов был себя за это распять. Надеялся, что Птичка выживет, что сможет защитить Эрдэнэ от своры гиен, которые набросятся на них после его якобы смерти. Он оставил все, что у него было, ей. До копейки и до пылинки. Нет, не потому что хотел обеспечить ее после своей смерти. Тогда он был далек от этих мыслей, тогда он все еще надеялся, что золотоволосая девчонка лишь понравившаяся игрушка, и она скоро ему надоест. Потом он будет об этом молить у дьявола, чтоб надоела, чтоб не хотелось видеть ее постоянно, чувствовать, вдыхать…

Переписал на нее, потому что считал безропотной, бесхребетной овцой, которая никогда не сможет причинить ему вред. Переписал, чтоб потом так же ловко вернуть себе, зная, что это существо не станет ни на что претендовать. А сейчас это было единственное, что грело холодеющее от ужаса за своих девочек сердце. Они обеспечены, ни одна тварь не сможет претендовать на дом, на имущество. Все принадлежит Ангаахай. Только бы не убили его девочку… не устранили с дороги. Вся надежда на то, что дед выкарабкался, иначе остается перегрызть себе вены…

Красногубая сука хочет, чтоб он дрался, подлая вонючая тварь, которая решила поставить его на колени. Она может только мечтать о славе, которую получит благодаря ему. Только мечтать! И посмотрел снова в зал. Она там. Среди этих масок с ржущими ртами и огромными кукольными глазами. Жуткие зрители в масках со смеющимися детскими лицами. Совершенно одинаковыми. Размахивают флажками со значками хозяев. Где-то сбоку послышался рык, и бойцы напряглись.

– Бл*дь! Они привезли кошек! Будет месиво!

– Я ж говорил, что не вижу ублюдошных кебтеуловских псов.

– Сегодня будет другое развлечение. Пожестче.

Он их слышал, но ему было плевать, кто там. Кошки, собаки, кебтеулы, тургауды. Насрать. Все рабы. И все склонили головы перед своими хозяевами. У него, у Тамерлана Дугур-Намаева хозяина не будет.

Послышался ритм, отбиваемый на там-тамах. Он ускорялся и ускорялся, пока не загремела железная завеса и не начала медленно подниматься вверх.

– Черные тигры. Голодные, обозленные, измучанные и натасканные на людское мясо твари. Их выкупают в цирках и зоопарках, когда те выходят из-под контроля.

Бормотал кто-то сзади истеричным голосом.

– Лучше бы убили нас сразу. Не хочу быть сожранным голодным тигром живьем.

– Всем насрать, чего ты хочешь. А кошечек точно не кормили.

На арену, крадучись, пригибаясь, вышли две черные тигрицы. Пригнув головы и прижав уши, они кружили вдоль высоких заграждений и скалились на гостей. Слышался женский восторженный визг. Предвкушают, как тигрицы начнут раздирать людей. Женщины, жены, матери… улыбаются своим детям, а сами делают ставки – кто мучительней умрет у них на глазах и насколько это будет интересно.

– Сегодня будет необычный бой. Бой человека и животного в их первозданной силе! Бой, где природа сразится сама с собой, и мы узнаем, кто сильнее – человек или хищный зверь. Мы собрали для вас самых сильных воинов, и сегодня они умрут или выживут ради вас… После боев вы сможете насладиться победителями.

В толпе заулюлюкали, заверезжали.

– И первым выйдет на арену Грифон. Дааа, рыжий великан с огненной бородой, которого вы все обожаете. Самый сильный из Тургаудов.

Хан смотрел, как рыжий детина вышел на арену. С голыми руками. Только небольшой нож с кривым лезвием и собственная сила и смелость против двух голодных тигриц. Тамерлан знал, что рыжий обречен. Смотрел, как кошки играют с ним, как изматывают, как толкают лапами и лишь слегка пускают кровь. Они знают, что получат его мясо. Знают, что он против них слишком слаб, и его нож, впивающийся в их лапы, всего лишь комариный укус. Тигриц оттащат только тогда, когда хозяйка подаст знак это сделать.

Они завалили его спустя пять минут. Хан не смотрел, как тигрицы отдирали от дико воющего Грифона куски мяса, как их оттаскивали и уносили израненного, покалеченного бойца в медчасть, где ему вколют смертельную инъекцию, а потом закопают где-то за забором тюрьмы. Никто не станет лечить, спасать бойца, который уже не сможет выйти на арену. Здесь на это время не тратят. Иногда кто-то из зрительниц выкупает себе игрушку, но и это случается очень редко.

– Не повезло Грифону. Природа оказалась сильнее. А теперь мы познакомим вас с новым бойцом. Его зовут Тигр. Дааа. Тигр будет драться с тигрицами. Кто окажется сильнее? Делаем ставки, дамы и господа. Делаем ставки. А пока вы нажимаете кнопки на ваших дисплеях, мы рассмотрим нашего воина во всей красе. Рост двести три сантиметра. Дааа, великан! – в толпе запищали. – Размах рук двести десять, весовая категория тяжелая, жим лежа двести семьдесят шесть. Дааа. Он силен. Ставки растут!

Тамерлан не смотрел в толпу, он смотрел на тигриц. Особенно на одну из них со слегка оборванным ухом. Морда перепачкана кровью, смотрит исподлобья. Видно, что молодая, злая. Одна лапа слегка вывернута внутрь.

– Они не Киара… я знаю. Но смотри, какие они милые, как любят нас.

– Птичка, ты взяла их из жалости? Одна слепая, у другой лапа сломана, третья вроде здорова, но…

– Но ты же их принял. А они тебя. Смотри, как ластятся… потому что кто встает их кормить в шесть утра?

– Я встаю на тренировку!

– Конечно, на тренировку! Конечно, ты просто проходишь мимо с ведрами мяса и случайно роняешь куски за решетку!

– Молчиииии.

– Заставь замолчать.

– Заставлю, не сомневайся.

Нахмурился и отвел взгляд, посмотрел на беснующихся зрителей. Они напомнили ему обезьян в зоопарке. Вот-вот повиснут на сетке и начнут показывать задницы.

– Улыбайся, кусок мяса! – зашипел ведущий. – Подними руку и улыбайся. Они спасут тебе жизнь, если ты им понравишься. Шансов никаких. Ты уже труп.

Тамерлан бросил жуткий взгляд на ведущего, потом повернулся к толпе.

– Вы увидите, как он красив. Покажи им, Тигр! Улыбнись, заставь их трепетать от восторга!

Но вместо улыбки Хан оскалился и зарычал, оголяя зубы. Смех стих, и зал затаился.

– Придурок! Ты сегодня здесь сдохнешь!

И снова взорвался воплями, криками, а на огромном дисплее запрыгали взлетающие вверх цифры ставок.

Ненависть — активное чувство недовольства; зависть — пассивное. Нечего удивляться тому, что зависть быстро переходит в ненависть. 

(с) Гёте Иоганн Вольфганг 

Она его ненавидела. Люто ненавидела, мрачно. Ей одновременно хотелось, чтобы он проиграл, и в то же время она понимала, что этот ублюдок может принести ей миллионы. Особая радость – сделать на нем деньги, заставить его платить по счетам в полном смысле слова. Она превратит каждый день его жизни в ад, в кромешную тьму. Все это вонючее семейство должно погрязнуть в болоте, утонуть и сдохнуть. Чтоб никого не осталось из Дугур-Намаевых. Они разрушили ее жизнь, она поклялась уничтожить их всех до единого. Для этого вышла замуж во второй раз, ради этого многое поставила на кон.

Перевела взгляд на арену. Вывели животное проклятое. Сколько лет она пыталась его уничтожить, и все бестолку. Рисковала своими людьми, подложила под тварь свою дочь… Это уже особая боль. Еще одна причина люто ненавидеть.

Заключенный вышел на арену. Смотрит зверем. Страшная, дикая тварь, способная уничтожить каждого в этой зале, если снять кандалы. Потеряла с ним столько времени, ломала ублюдка месяцами. Ей это стоило денег, ресурсов, времени. Чтобы достать хоть что-то, способное заставить эту машину смерти делать то, что она скажет.

Здесь, среди своих ее называли Албаста, что означало демоница. Своего настоящего имени она им не говорила. И ей нравилось, что ее боятся. Особенно эти животные, которых она называла своими псами. Скомандуешь «к ноге», и они уже готовы лизать ей пятки и причмокивать. За кусок мяса. За мягкую постель, за шлюху раз в месяц. Она любила их поощрять, но еще больше любила наказывать. Ее хобби, ее развлечение, ее огромнейший доход. Блажь, как называл это муж Албасты.

Она нарочно выбрала тигриц для этой битвы. Знала, что у чудовища к ним особая слабость. С каким наслаждением она смаковала смерть кошки Хана. Ведь это было ее рук дело. Мелкая пакость, которая нанесла удар в самое сердце. Как он страдал. Больше всего Албаста любила рассказы о его страданиях. Жаль, дед не сдох и мешает добраться до девчонки и русской шлюшки, которую он сделал своей женой после ее дочери. Пусть потреплют этого самоуверенного подонка. Довольно ухмыляясь, смотрела, как кошки начали свою охоту, как кружат вокруг монгола, как пригибают массивные головы. Они нападут по очереди, чтоб отрывать от него куски мяса.

Здоровый, как глыба, Хан наблюдал, сощурившись и перекидывая нож с ладони в ладонь. И на его проклятом, лоснящемся от пота и золотой краски лице не было ни тени страха. Казалось, он вышел играть, а не сражаться со смертельно опасными хищницами.

Одна из тигриц наконец-то прыгнула на врага, но тот резко перевернулся, подпрыгнув в воздухе, и отскочил в сторону. Вторая тигрица не торопилась нападать, она наблюдала. Косолапая сучка. Чего она ждет? Они же обе голодные. Она их выкупила в кочующем зоопарке, их выставляли в клетках и за деньги разрешали колоть копьями, прижигать горящими палками, бить. Косолапая тигрица откусила руку одной из своих хозяек, когда та замахнулась плетью, думая, что цепь надежно закреплена в стене, и обеих тигриц решили пристрелить. Но Албаста выкупила их и натаскала на человеческое мясо. Имен им не давали. Одну называли Косолапой и Колченогой, а вторую Желтоглазой. Много чести шерстяным сукам имена давать.

Когда видела, как они рвут свою жертву, представляла, как они это сделают с ублюдком Дугур-Намаевым младшим. Будут выдирать с него клоки плоти и жрать у него на глазах.

– Продай мне его после боя! Я слюной изошлась!

Одна из зрительниц, ее давняя знакомая и заказчица подалась вперед, разглядывая Хана и нервно сжимая пальцы.

– Он великолепен. Это тело. Оно божественное. Хочу его. Сегодня же.

– Посмотрим.

– Что такое? Ты на него сама глаз положила?

– Нет! Я не сплю со своими псами. Я их только продаю.

«Таким ненасытным сукам, как ты».

Косолапая так и не бросилась драться. Выжидательно ходила туда-сюда, а Хан боролся со второй тигрицей, катался по полу, пытаясь увернуться от ее когтей и клыков, нанося удары в бока, прикрытые латами. Скоро у него сломается лезвие. Пусть на нем останется побольше царапин, и Албаста остановит бой.

– О божеее, он великолепен. Как он держит тигрицу, смотри на его мышцы. Они вздулись и сверкают от бликов. Я хочу увидеть его голым. Никому не продавай. Я первая. Где ты его взяла? Геракл! Я хочу его трахнуть. Ты не можешь мне отказать.

– И не собираюсь. Если его не потреплют в хлам – дам поиграться.

– Я заплачу вдвое больше.

– Втрое. Ты заплатишь втрое больше.

– Согласна.

Желтоглазая тигрица загнала Хана в угол и готовилась к прыжку. Тело изворотливого ублюдка уже было залито кровью. Царапины красовались на его спине, на бедре и на плече. Какого черта не присоединяется вторая кошка? Чего ждет? Надо ее проучить после боя и не кормить еще несколько дней!

Хану удалось отшвырнуть от себя Желтоглазую, кровь текла по его лицу и, потряхивая головой, чтобы смахнуть струйки крови с глаз, он смотрел исподлобья в толпу, показывая им средний палец, вызывая еще больший ажиотаж. Конченые течные сучки. Ставки растут. Он их унижает, посылает на хер, а ставки растут. Если он сейчас вытащит член и позовет их отсосать, они столпятся в очередь и будут причмокивать через решетку. Что они в нем находят? В этом уродливом сукином сыне, жестоком, как сам дьявол.

Ничего. Это ее пес. Он принадлежит ей. И она придумает, как его сломать. Как поставить на колени. А потом доберется и до его семьи. Все постепенно.

Желтоглазая бросилась еще раз, сбила Хана с ног, нависла сверху, в этот раз ему не увернуться, он ослаб. Албаста с наслаждением увидела, как вторая кошка бросилась к дерущейся товарке. Сейчас они его хорошо подерут. Надо приготовиться дать знак, чтобы кошек оттащили. Не увлечься расчлененкой ублюдка. Еще рано умирать.

А потом вдруг резко вскочила на ноги. Не смогла удержаться. Косолапая напала на Желтоглазую. Они сцепились, покатились в клубке. Что такое? Дерутся за добычу? Такое впервые. Обычно они всегда делились.

Албаста пока не понимала кто кого. Пока тигрицы не распластались на земле, и одна не вцепилась другой в плечо. Пока смотрела за дерущимися кошками, упустила из вида своего врага, который вскочил на ноги и бросился к тигрицам, в его руке сверкнул нож, и он изо всех сил вогнал его в шею Желтоглазой и силой дернул в сторону, перерезая горло.

– Что за черт! – не выдержала Албаста. Ее голос не было неслышно из-за улюлюканья толпы, которая ревела от восторга. Только что она проиграла огромную сумму денег. И в то же время выиграла… Но она лично ставила на кошек, а не на Хана.

Ничего, оставшаяся в живых кошка добьет ублюдка. Косолапая подошла к Хану, прикрывающему ладонью царапины на груди.

Ну сейчас она его загрызет, бешеная тварь. Рука Хана взметнулась к ножу, он замахнулся… а кошка, став на задние лапы, лизнула его в лицо, ткнулась в него носом.

Толпа гудела, останки Желтоглазой валялись на полу, а взбесившаяся тигрица скалится и не подпускает охрану к Хану, рычит и бросается на каждого, кто пытается приблизиться. Если так продолжится, чокнутый сукин сын устроит бойню на арене. Двоих охранников тигрица уже подрала.

Люди врываються в нашу жизнь, словно ветер, разнося и разметая прежде разложенные по полочкам дни, даты , минуты и моменты прошлого.Порой этот ветер, ворвавшись , остаеться навсегда, иногда просто стихая, иногда вздымая душу к вершинам.А иногда - это просто сквозняк : вскружил, потревожил и исчез навсегда. 

Пресловутая закономерность.Распахнув окно, впускаем , познаем , привыкаем, понимаем, что необходимо.И неважно , что дальше. Тешит мысль, что так приятно дышать новым воздухом .Потом что ? Зависимость? Убеждаешь себя ,что пока спокойно обходишься , пока однажды утром не проснувшись с мыслью, совершенно обратной вчерашней... 

(с) Анна Шэри

Он мог устроить там хаос… Он и Лала, которая стояла между ним и охранниками. Подступиться к ней было невозможно. Палки с электрошокерами не доставали до того угла, где они оба смотрели дикими взглядами на толпу.

Это был момент его триумфа – вытянутое лицо Суки, которую он узнал даже в маске, потому что никто кроме нее не мог вскочить первой с кресла, когда кошка убила за него свою товарку. Хозяйка подошла к клетке и тихо прошипела:

– Если сейчас же не выйдешь с ринга – тебя пристрелят, как бешеную псину.

– Это не то, чего бы ты хотела, но это то, от чего не отказался бы я. Но мы поступим иначе… Я поставлю условия, а ты их выполнишь, и тогда я выйду с ринга.

– Ты кем возомнил себя, мразь? Ты теперь никто! Не зли меня. Не зли, или я начну развлекаться и воспитывать тебя, ублюдок!

– Сколько денег ты сейчас теряешь? Сотни? Тысячи? Сотни тысяч? Видишь вон тот просвет в клетке? Мне хватит сил выгнуть прут, и я выпущу тигрицу в толпу. Она сожрет твоих гребаных гостей, охранников, а может, и тебя саму. Кого-то добью я. Этот ринг превратится в ристалище, заваленное мясом. Ты была настолько самоуверенной идиоткой, что не предусмотрела такой исход…

– И сдохнешь. Мучительно и долго.

– Кажется, ты еще не поняла? Читай по губам на-с-ра-ть!

Осмотрелась по сторонам и впилась в прутья решетки сильнее.

– Чего ты хочешь?

– Ты не тронешь тигрицу. Оставишь ее в живых.

Красногубая расхохоталась.

– Всего-то? А ты еще тупее, чем я думала!

– Если нарушишь свое слово, я найду способ отомстить.

– Угрожаешь? – маска прижалась к прутьям. – Ты даже не представляешь, в какой ад я превращу твою жизнь. По-прежнему никогда не будет. Ты не вернешься домой, ты не выйдешь отсюда. Эта арена будет твоим домом и кладбищем.

– Кошка должна остаться в живых… Вот мое условие.

И дернул рукой чуть изогнутый прут, показывая, с какой легкостью может выломать его.

– Хорошо, сукин сын, кошка останется в живых. Даю слово.

Отошла от клетки, а он склонился к тигрице, всматриваясь в зеленоватые глаза и видя в них свое отражение.

– Они не тронут тебя, девочка. Не тронут, я обещаю. Дай им себя увести. Смотри на меня….

Отвлекая, пока люди Суки подкрадывались сзади с ошейниками. Лалу вывели из клетки, а Тамерлан с облегчением выдохнул и, игнорируя своих конвоиров, которые тыкали в него дубинками, пошел к выходу из арены под громыхающие аплодисменты толпы.

Он знал, что за этот проигрыш Красногубая его накажет, как и других своих псов. Он называл ее Красногубой, потому что из всего лица всегда видел только красные губы и подбородок. Сука скрывалась под масками, чтобы никто не узнал ее… Но он сразу понял, кто это. Едва увидел ее там, в степи. Услышал змеиный голос и тут же вспомнил, как она шипела, придерживая под руку своего мужа, и обещала, что он все равно будет драться для нее.

Его притащили в полутемное помещение с овальными окнами, завешанными красными шторами, как собаку в ошейнике, сильно сдавливающем шею, скованными руками и ногами. Цепь от ошейника прицепили к кольцу в стене. Это было не совсем то, чего он ожидал. Приготовился к порке плетьми. Обычно экзекуции проходили в присутствии всех заключенных во дворе тюрьмы, но в этот раз ему приготовили что-то другое.

Нет, он не боялся, скорее, не знал, чего именно стоит ожидать от этой твари, и какую извращенную дрянь она затеяла. Хан бы предпочел удары плетью. Он к ним привык. Мог сосредоточиться на боли, раствориться в ней и перестать на нее реагировать. Парочку новых шрамов – плевать. Не самое страшное, что может случиться.

Только яростнее и злее станет. Пока что он не мог сориентироваться, не мог понять, каким образом можно свалить отсюда, где слабые места суки, которая решила сделать из него свою игрушку. Но он поймет. Рано или поздно узнает и надавит туда, где больнее всего.

Дверь отворилась, и в комнату вошла женщина в коротком шелковом халате. Твою ж мать. Его продали. Как и других псов, которых после боя продавали зрительницам. Продали какой-то похотливой твари. Его. Тамерлана Дугур-Намаева. От ярости хотелось взреветь. Глаза налились кровью, и он ощутил, как напряглись все нервные окончания. Дернулся на цепях.

– Какой красавчик. Я мечтала о тебе с первой секунды, как увидела.

Смотрит на нее исподлобья, из-под нависшей челки, внимательно отслеживая глазами передвижения по комнате. Женщина подошла к нему и тряхнула каштановыми кудрями. От нее навязчиво пахло сладкими духами и какой-то мускусной дрянью. Она провела по его груди пальцами с длинными ногтями, вызывая неприятные ощущения и желание отшвырнуть ее от себя, как скользкое пресмыкающееся.

– А трахаешь ты так же, как дерешься, пес?

– Ты пришла сюда, чтоб я тебя трахнул?

– Дааа, мой сладкий, я заплатила за это чертовую тучу золота, и ты должен мне угодить. Смотри, какая роскошь тебе достанется.

Она сбросила халат, и он совершенно равнодушно смотрел на ее тяжелую, чуть подвисшую грудь, полноватый живот, но в целом сочное и аппетитное тело не первой свежести. И, нет, у него не встал. Несмотря на долгое воздержание.

– Тебе нравится то, что ты видишь? Многие ждут, чтобы я их купила и подарила им наслаждение. Даже дерутся за эту честь.

Ее ладонь скользнула по его торсу вниз к животу, к резинке шаровар и сжала его член. Какое-то время она помяла его своими холодными пальцами, потом разочарованно посмотрела на Хана.

– Хм…я думала, ты более горяч. Или у тебя с этим проблемы?

– Отсоси, и он встанет.

Вскинула гневный взгляд из-под золотой маски.

– Грубый, неотёсанный, мерзавец. Как ты смеешь со мной так говорить?

– Если хочешь, чтоб я тебя трахнул – отсоси. У меня не стоит на каждую дырку. Я не школьник. Хочешь быть оттраханной – поработай.

Ее соски сжались от его слов, и она томно выдохнула. «Давай, сучка, ведись, и я покажу тебе, что значит купить свою смерть».

– Наглый, мальчик… какой наглый. Хорошо… я одарю тебя своей лаской, но взамен ты трахнешь меня, как последний раз в жизни.

– Договорились. А теперь давай. Становись на колени и покажи, что умеешь. Ради чего все дерутся за ночь с тобой.

Она трепетно и кокетливо опустилась на пол. Долго и жадно сосала его член, причмокивала, исходясь слюной, сдавливала обеими руками мощный ствол и причитала над его размером.

– Освободи мне руки… чтоб я мог тебя отодрать.

– Ммм, – выпустила его член изо рта, натирая себя пальцами и глядя на него пьяными глазами, – хочешь меня отодрать?

– Пи**ец, как хочу. Освобождай, и я порву тебя на части!

Опьяненная, возбужденная сучка в маске высвободила его руки из железных колец.

– Не шали, мальчик, за нами наблюдают. Одно неверное движение, и тебя вырубят током. Так что делай свое дело… порви… Но только без рук. Я не настолько дура.

– Хан. Называй меня Хан, детка! Залазь на столб и обхвати меня своими стройными ножками!

– Порви меня, Хааан! Дааа… мне нравится твое имя! Затрахай меня до смерти!

– Иди ко мне… и затрахаю!

Воодушевленная она поднялась по ступеням, встроенным по бокам от столба, перекинула ноги через перекладины и с надрывным стоном насадилась на его член, обхватывая мощные плечи мужчины. Застонала, изгибаясь надсадным криком.

– О даааа, какой же ты огромный, огромный…. охренеееть.

И склонилась к его лицу.

– Страшный… дикий зверь с дубинкой между ног… давно у меня не было такого самца.

– И больше никогда не будет. Ты просила отодрать тебя, как последний раз в жизни… до смерти… я никогда не отказываю женщинам.

На камерах было видно только, как женщина дергается и извивается в конвульсиях, прыгая вниз-вверх, выкручиваясь, цепляясь за плечи заключенного скрюченными пальцами, ломая ногти о деревянный столб.

Один из охранников грыз яблоко и ухмыляясь смотрел на мониторы.

– Ты смотри, наша ненасытная сегодня в ударе.

Второй затянулся сигаретой и присвистнул.

– У Тигра, я слыхал, там такое орудие…

– Ты гляди, как дергается… как будто.

– Бл*дь! Твою ж маааать! Это кровь?

…По светлому полу растекалась темно-бордовая лужица, а женщина обмякла и рухнула вниз. Из колонки донесся адский хохот. Заключенный смеялся окровавленным ртом и смотрел в глазок камеры.

Чуть позже избитый до полусмерти Хан валялся в карцере, уткнувшись отекшим лицом в пол, с трудом выдыхая от адской боли в ребрах, и вспоминал, как орала и вопила Красногубая Сука, когда поняла, что он убил ее лучшую клиентку-извращенку и денежный мешок. Интересно, как она теперь выкрутится из того дерьма, в которое он ее окунул? Это стоило каждого удара плетью по спине, на которой не осталось живого места.

Сквозь марево боли и тумана до него доносились чьи-то голоса.

– Ты же хотел, чтобы он для нас дрался. Он мог бы принести нам миллионы! Тебе миллионы!

– Я хочу, чтоб он сдох! Сейчас сдох! Сегодня же! Ты заигралась, слышишь? Ты должна его убрать! Это перешло все границы! Я приехал сюда, потому что ты зашла слишком далеко. И он не станет для тебя драться. Его надо уничтожить!

– Станет! Я его сломаю, и он станет драться. У меня миллионы способов поставить его на колени. Ты не представляешь, сколько золота он нам принесет.

Нет, он принесет им смерть… пусть только дадут встать на ноги, и он придумает, как выбраться отсюда или как убить красногубую тварь.

Во время большого взрыва все атомы во вселенной сжались в одну точку и взорвались, наши атомы когда-то были вместе и сталкивались несколько раз за почти 14 миллиардов лет. Мои атомы знали твои атомы, они всегда их знали. Мои атомы всегда любили твои атомы. 

(с) Цитата из фильма «Я - начало»

– Это безумие и ты, Тигр, чокнутый идиот.

– Ты можешь продолжать сидеть в своей норе и лизать ей задницу. А можешь спасти свою жирную шкуру и вдохнуть воздух свободы.

Урсул смотрел на Хана с недоверием и стучал сильнее молотком по железным латам. Которые выковывал для новых состязаний. Кузнец-заключённый. Мастер на все руки. Единственный, кто не выходил на ринг, так как был дорог Албасте своим умением.

– Ты предлагаешь идти на смерть?

– Вы и так все умрете. Каждый из нас заочно уже мертвец. Она жертвует нами пачками, мы дохнем, словно мухи. Ей не жаль никого. И завтра она найдет нового кузнеца, который будет ковать для нее латы и мечи, а ты выйдешь на ринг и будешь разодран медведем, львом, или что там придумает ее больная фантазия.

Урсул поднял тяжелую кувалду и опустил на железо, выгибая широкий пласт, закручивая его в подобие браслета.

– Что тебе надо от меня? Даже за то, что я тебя слушаю, мне отрежут уши.

– Ножи и мечи. Острые настолько, чтоб одним махом горло резали до хребта.

– И дальше? Что дальше, Тигр? Вас поймают и освежуют и меня вместе с вами.

— Значит, умрешь на пару месяцев раньше, или ты столь наивен и считаешь, что тебя отпустят? Единственный шанс выйти отсюда – это восстание.

Отвернулся, шмыгнул горбатым, мясистым носом. Если откажется, то у Тамерлана больше нет шансов, нет никаких вариантов.

– Я считаю, что это чистое безумие… но я готов на него пойти.

Обернулся и протянул огромную, широкую руку для пожатия. Сдавил ладонь Хана, которая в сравнении с лапой Урсула казалась даже изящной.

– Сколько надо мечей?

– Двенадцать. Если присоединишься – будешь тринадцатым.

– Какой план?

– Либо доверишься мне, либо не участвуй. План заранее не скажу. Тебе передадут, где быть в назначенное время и что сделать.

– Ты охеренно сумасшедший придурок.

– Даже больше, чем ты думал. И еще… мне нужно золото. Переплавь вот это… И нужен повод с тобой встретиться снова.

Достал из-за пояса маленький мешочек и протянул кузнецу. Тот вытряхнул содержимое на ладонь. Золотые коронки, обломок крестика, сережка, кусок золотого зуба, булавка.

– Все, что они смогли отдать… Остальное отобрали еще там… в коробках смерти. И… этот тоже возьми.

Протянул руку – на мизинце толстое кольцо.

– Не золото!

– Это напыление из бронзы, под ним красное золото высшей пробы. Оно не снимается. Мизинец придется отрубить.

Посмотрели друг на друга.

– Я не мясник – я кузнец.

– Нам нужны деньги, подкупить пса-врача снаружи, он даст мне план дома.

– Какого дома? Тюрьмы?

– Нет, Ур… это не тюрьма. Чокнутая сука держит нас в своем доме в подвалах и заставляет думать, что мы в тюрьме. Из тюрьмы мы давно вышли. Она нас выкупила для себя.

– На переплав сутки. На мечи не меньше недели. Чтоб встретиться снова, затяну браслет, придется терпеть.

– Потерплю, бл*.

Тамерлана вывели из «примерочной» в новых кандалах с острыми шипами по всему периметру, чтобы не мог даже свести ноги вместе. Его кисть была туго забинтована окровавленной тряпкой. Он шел вперед, сцепив зубы и радуясь пронзительной, адской боли. Она заставляла его мобилизовать все силы и не сойти с ума от одной мысли, что эта тварь может сделать с Ангаахай.

Скоро это должно прекратиться… скоро он заберет свою девочку домой и жестоко накажет за то, что посмела рисковать самым дорогим, что у него есть – собой.

– Что с твоей рукой, пес?

– Поспорил с кузнецом и лишился пальца.

Ухмыльнулась. Явно довольная тем, что он испытывает страдания.

– На что спорил?

– На то, что смогу убить тебя на поединке. И просчитался.

Теперь она расхохоталась. Ей было весело. Она даже закружилась по комнате. Как же дико ему хотелось ее убить. И он убьет. Потом. Он придумает для нее самую мучительную смерть.

– Как глупо ты проиграл свой палец, Хан. Так бездарно проиграл свою жизнь, просрал свою женщину, своих детей. Даже она оказалась не столь глупа, как ты.

Она оказалась самоотверженной его маленькой птичкой и спасала ему жизнь. Он понял это позже, когда увидел людей с оружием в верхних ложах. Стоило ему убить Албасту – его бы застрелили на месте.

– Интересно… а ведь все могло сложиться иначе. Ты представляешь себе, как выглядит твой сын?

По мере того, как она говорила, он изо всех сил держался. Не сорваться. Не время.

– Разве уже все проиграно? Разве ты не приготовила для меня еще тысячи боев?

Повернулась к нему, продефилировала через комнату.

– Конечно, приготовила. Уже завтра тебя ждет новое сражение. К нам привезут воинов из другой страны. Сильных, ужасных, безжалостных. И вы либо убьете их, либо умрете сами. Знаешь… меня часто спрашивают, какой толк в вашей смерти? Ведь ваши победы приносят мне много денег…

Теперь она приблизилась к нему вплотную, облизала свои красные губы и неуловимо ему кого-то напомнила.

– Но ваша смерть приносит намного больше. Я ведь делаю ставки и на нее… А еще она приносит мне удовольствие.

Наклонился к ней резко, прямо к ее лицу.

– Ты кончаешь, когда ее видишь, правда?

От неожиданности отшатнулась назад.

– Не твое собачье дело, мразь!

– Угадааал. Дааа. Жуткая Албаста натирает свой передок влажными костлявыми пальцами, когда кто-то хрипит в агонии.

– Заткнись! – ударила наотмашь по лицу. Отчего-то ее взбесили его слова. Лицо Красногубой побледнело и вытянулось.

Повернулась к двери. А он крикнул вслед.

– Врача позови… не то я вряд ли смогу драться. И приведи своего кузнеца, мне давит левый браслет. Или в этот раз ты поставила на мою смерть?

Бросила на него злобный взгляд и вышла из комнаты. Вначале к нему пришел Урсул, в сопровождении охраны. Снял сжавшийся браслет, на месте растянул и надел обратно на запястье Хана, успев сунуть за железо тряпку с золотыми пластинами и шепнуть на ухо.

– Пять вышло.

– Отлично. Спасибо… Надо подпилить сетку на ринге. Придумай как.

Пять… с жадным ублюдком эскулапом они договорились на шесть.

Еще через час к нему вошел низенький мужчина с саквояжем, в небольших очках и синем медицинском халате. Албаста нарочно заставила его мучиться от боли. Так она считала. На самом деле ее представление о боли и таковое у Хана слишком разнились. Нет ничего живее этой въедливой и живучей твари. Только она дает ощутить вкус жизни в полной мере.

– Ничего, кроме как прижечь, посоветовать не могу.

– Значит прижигай.

– Анестезии нет.

– К дьяволу ее.

Смотрят друг на друга.

– Я нанесу мазь и забинтую руку своим бинтом. Понял?

Кивнул и показал взглядом на браслет.

Врач обернулся к охране. Стоят, словно два изваяния у дверей. На них не смотрят.

– Здесь всего пять. Мы говорили о шести.

– Все, что есть… потом озолочу.

– Плевать на потом!

Схватил врача за рукав.

– Видел ее? Отвечай? Видел?

Снова воровато обернулся.

– Живая. Здоровая.

И все. И больше ничто не имеет значение. Только то, что она жива и здорова. Остальное можно пережить.

– А теперь жги!

И заорал, когда раскаленное железо прижали к ране. Потом его тащили обратно в камеру. Бросили, как мешок, на каменный пол.

Заботливые руки заключенных подняли его и усадили к стене. Кто-то поднес кружку с холодной водой к потрескавшимся губам.

– Вернулся. Я же говорил, что этот сукин сын вернется.

– Ну ты, бл*, и живучий.

– План под повязкой, – тяжело дыша, делая большие глотки воды, – кузнец с нами. Завтра бой…

Ранее. Батыр

– Девушка ждет вас уже пять часов.

– Подождет и десять! Мне не до нее!

– Ее брат нервничает.

– И каким боком меня это должно волновать? Ее брат – важный человек?

– Нет, мой господин.

Дарив поклонился и вышел из оранжереи, а Батыр откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Опять этот чертов гаденыш? Его проклятый единственный сын! Тварь, за рождение которой, стыдно каждый день. Он бы лично приказал вспороть ему брюхо, но…не мог. Каким бы подлецом не был Алтан, он все равно родная кровь Батыра Дугур-Намаева и единственный наследник. Если бы внук не исчез… можно было бы изгнать гада.

Подумал о маленьком Лане, которого уже несколько лет не могли найти, и сдавил шариковую ручку сильными пальцами так, что она сломалась. Сученыша нигде нет. Как сквозь землю провалился. Алтана допрашивал не один раз, даже плетью отходил, но тот молчал. Уже несколько дней сидел в подвале на хлебе и воде, но так и не сознался. Уверял, что не трогал племянника… Племянника! Делает вид, что ничего не было! Притворяется, что не виноват!

– Ты убил мальчишку? Ты, мразь? Убил, чтоб на место твое не претендовал?

Схватив сына за волосы и впиваясь злым взглядом ему в глаза.

– Не трогал…отец, клянусь. Зачем мне племянник?

– Не племянник! И мы оба знаем, что он тебе не племянник! Оба знаем, что ты сотворил стручком своим проклятым!

– Не пойму…не знаю…

Ударил по лицу, чтоб не смотреть в трусливо моргающие глаза.

– Не будь ты моим единственным сыном, я бы оторвал твою тупую, извращенскую башку! Говори, ты устранил моего внука, испугался?

– Нет…нет-нет-нет. Я никого не трогал. Нет… я на такое не способен, папа! Прикажи им отвязать меня! Мне больно! Я устал… я есть хочу! – и из глаз слезы ручьями.

– Слизняк! Трусливый пес! Когда порочил Сарнай, ей не было больно? Мне не больно, что ты такой выродок? Мне не больно, что мертва она… что отдал ее на заклание и тебя, урода, сам лично не казнил?

Смотрел на стоящего на коленях Алтана и трясся от злости.

– У меня в коридоре сидит девушка… с братом. Солонго и Даваа Чулуун. Что им здесь надо?

Алтан попятился на коленях назад, молитвенно складывая руки.

– Сама под меня легла и ноги раздвинула. Зельем опоила ведьма. Змея подколодная. Не брал ее силой! Она мне глазки строила, улыбалась и манила меня. Я у Даваа гостил… ночью в спальню пришла ко мне! Пощади отец! Шлюха она! Богом клянусь!

Замахнулся… но не ударил. Опустил руку, сжал кулак. Жалкий, омерзительный слизняк. Если внук не объявится, вот это вот будет править всей империей.

Придется безродную ту выслушать и подумать, что дальше делать и как откупиться, чтоб молчала.

Отстукивал пальцами по столу, вспоминая снова и снова слова сына.

– По одному?

– Обоих зови.

Вначале вошел мужчина. Высокий, статный с огромными богатырскими плечами и мощными, сильными ногами. Он шел впереди широким шагом. Позади него плелась совсем юная девушка с покрытой головой, опущенной вниз. Ее тонкие руки перебирали конец платка, повязанного поверх черных волос.

– Что привело тебя ко мне, Даваа, сын Баяра? И кого привел с собой? И зачем?

Парень вежливо поклонился. Не приблизился ближе положенного расстояния.

– Сестра моя Солонго. Беременна она от сына твоего Алтана.

Батыр вскинул голову и посмотрел прямо в глаза парню, заставив того поежиться и отпрянуть назад.

– Не помнится мне, чтоб мой сын женился на твоей сестре.

– Так… в том и дело. Обесчестил девку. Изнасиловал и бросил!

– Откуда мне знать, что принудил? Свидетели? Доказательства?

Брови Даваа нахмурились.

– Нет…свидетелей. Только синяки на ее теле.

И перед глазами Батыра ноги младшей дочери, скрещенные вместе, покрытые синяками и ссадинами. Тряхнул головой, холодея от давящего чувства тоски и вины.

– Так значит сестра твоя незамужняя сама с моим сыном до свадьбы легла?

Даваа судорожно глотнул воздух, метнул на сестру яростный взгляд, полный ненависти, и посмотрел на Скорпиона.

– Юная она еще и глупая. Позволила в комнату войти, а он… на ковер завалил и силой взял. Душил ее!

– Может, сама завела? Откуда мне знать, что от сына моего понесла. Может, еще с кем добрая была.

Даваа метнулся было к Батыру, но его за руки схватили и удержали.

– Чистая она. Я глаз с нее не спускал. Из дому выйти не давал. Он… в доме моем оставался, я как гостя дорогого принимал. Где справедливость? Позор на сестру падет. Головы никогда не поднять!

– Лучше бы думала об этом, когда ноги раздвигала. Мой сын женат давно и жениться больше не планирует. Это мое последнее слово!

– Но как же так? – кричал парень, сдерживаемый Даривом. – Вы же справедливый, честный. Как можно девку бросить вот так? Кто ее теперь замуж возьмет? Как мне людям в глаза смотреть?

– Бесстыжая сестра твоя, и отвечать за ее падение тебе, если не углядел. Уведи его, Дарив. И сестру пусть свою забирает.

К двери пошли, но девчонка вдруг назад побежала и в ноги Батыра упала.

– Бил меня. Душил. Смотрите… вот шрамы от ногтей остались, – и шею показывает, а на ней рубец с лепестком, и снова перед глазами залитое слезами лицо Сарнай и на плече такая же рана «он…он это сделал со мной, папа» – Ничего не надо мне… только внуком признайте, молю! Пусть имя у ребенка будет!

– Откуда я знаю мой ли это внук? Завтра таких с десяток придет, и всех на свою фамилию записывать? Не в своем уме, девка! Уезжай, в деревне живи и позор свой спрячь!

– Вы бесчувственный, бессердечный. Вы же знаете, что это сделал ваш сын! Знаетееее! Бог вас накажет! Будьте вы прокляты!

Когда за ними закрылась дверь, Батыр изо всех сил запустил в стену графин с водой.

С Солонго Батыр больше так и не увиделся. Он забыл о ней. Был занят поисками Тамерлана и врагами, которых развелось слишком много. Напомнили о ней неожиданно. Спустя пять лет. Поздно ночью звонок раздался на личный номер.

– Сволочь ты….ааааааа….сволочь. Чтоб дом твой сгорел и сам ты на ноги никогда не встал. Умерла она… из-за тебя и пацанов утопила. Слышишь? Утопила внуков твоих, проклятый! Еле живые они! Чтоб ты в муках сдох!

Батыр Дарива к себе вызвал.

– Поезжай. Проверь. Денег на похороны и на лечение дай. И узнай, мои ли это внуки. Если не мои – дом им спали и с Даваа шкуру спусти!

– Понял, мой господин. Все узнаю. Все сделаю.

Впервые тогда Батыр сутки не спал. По комнате своей ходил. Туда-сюда. От стены к стене. Голос мужской, надорванный в ушах звенел, с голосом дочери родной переплетался. Ни одно дело в руки не шло. Отменил все встречи и звонки. Думал. Думал. Лицо этой девчонки представлял. Не похожа на шлюху. Дарив позвонил через три дня.

– Она с собой покончила, в озере утопилась вместе с пятилетними сыновьями. Позорили ее, травили, избивали. Детей из дома вывести не давали, камнями закидывали. Не выдержала она. Рыбак видел и мальчишек успел вытащить, а она… так ко дну и пошла с камнем на шее.

Выдохнул и пальцы в кулак сжал.

«Ты виноват будешь, отец… когда умру, когда до смерти меня забьют, ты виноват… об одном молю – сына моего сохрани, заботься о нем!»… и глаза ее черные, миндалевидные, опухшие от слез.

– Анализ! – рявкнул Батыр.

– Дугур-Намаевы! Оба!

Вылетел первым же рейсом. Ярость закипала в венах на сына. На это отродье. В семье не без урода, и более уродского подонка среди детей Батыра не было. Так он тогда думал, пока Цэцэг власти не захотела. Стерилизовать гада. Насильно. Как только вернется, займётся этим.

Подарки купил, сладости всякие, игрушки. Увидел внуков-двойняшек, и сердце забилось быстрее, но своими так и не признал. Не достаточно одной крови быть, чтоб фамилию такую носить. Многое на кон поставлено, и внук есть родной, законнорождённый. Перед отъездом слона им подарил из слоновьего бивня с алмазами вместо глаз и золота Даваа отсыпал.

– Фамилию дать не могу. Денег дал. До совершеннолетия хватит, а дальше пусть сами о себе заботятся. Но если вдруг понадоблюсь… знаешь, где найти.

Даваа молчал. Голову опустил, руки длинные между коленей свесил.

– Им и не нужна твоя проклятая фамилия! Убирайся! И деньги свои забирай! И игрушку эту вонючую!

Отобрал из рук старшего из двойняшек Тархана слона и хотел швырнуть в Батыра, но мальчишка перехватил руку дяди, укусил изо всех сил и, отняв игрушку, бросился с ней прочь. А второй мальчик подошел к Батыру и тихо спросил.

– Ты…наш дед? Да?

– Я ваш дед.

Только никогда и никому этого сказать не сможет.

– Ты уезжаешь? Когда приедешь еще раз?

Присел на корточки, погладил Тамира по курчавой голове.

– Не знаю. Может, увидимся когда-то. Все в жизни бывает.

Следующая их встреча произошла через десять лет. Даваа давно умер от туберкулеза, а до этого спился. Мальчишки выросли на улице в местной банде. Пугали народ, промышляли мелким воровством, пока Тархан не обворовал женщину, владеющую подпольным игорным бизнесом и промышляющую другими темными делишками. Жену одного из известных, влиятельных политиков. Украл именное ожерелье и распродал по частям. Пацану могли выпустить кишки…

Батыру принесли маленького слона в картонной коробке. Он долго рассматривал потертую игрушку, с выковыренными глазами и сломаной ногой.

– Где взял? – спросил у курьера.

– С вами хотят встретиться…

– Сначала хочу знать, что тот, кто передал слона, жив.

Перевел взгляд на дисплей смартфона и с совершенно равнодушным видом смотрел, как избивают пятнадцатилетнего подростка, а потом он валяется весь в крови на каком-то грязном матрасе.

– Скажи, что встреча состоится сегодня в десять вечера. Где? Я сообщу позже. Позвоните моему секретарю.

Курьер склонился в поклоне и попятился назад.

Через два месяца Тамерлан женился на Чимэг… а Тархан вернулся домой к брату. Сделка состоялась.

– Сука ты. Подлая, лживая, дрянная сука. – и большим пальцем кровь с подбородка вытирает, а я оглушена этим ударом, у меня перед глазами рябит, и я понять не могу, за что бьет… за что вот так смотрит с ненависть этой вперемешку с горечью, от которой во рту привкус полыни.

– Смотрю на тебя и не пойму, что ж ты за тварь такая невиданная, что за зверь внутри тебя живет, что вот так может вгрызаться клыками лжи и рвать душу на части. Что ты такое… Настя? Неужели женщина тебя на свет родила?

– Я чувствовала, что ты жив, – шевеля разбитыми губами и не желая воспринимать его страшные слова. Мой мозг отказывался это сделать. Слишком жестоко после всего… слишком больно. А он расхохотался. Жутко расхохотался так, что кожа покрылась мурашками страха… впервые я опять его испугалась.

– Нееет, ты точно знала, что я мертв. Твой любовник ведь сказал тебе, что я не вернусь, верно? Обнадежил свою брюхатую сучку-шлюшку, что скоро она избавится от своего деспота и вернётся домой… Как ты это сделала? Он был мне предан… преданнее пса. Анмар не любил меня так, как мой названый брат Рифат. Как ты сделала из него подонка? Как заставила его настолько сойти с ума…. Хотя что я спрашиваю? – все еще гладит мое лицо. Жутко гладит, не нежно, а очень сильно, словно давит кожу. – Я ведь сам готов был предать ради тебя кого угодно. Убить кого угодно… и убивал.

– Любимый…

И теперь уже в полной мере ощутить, как бьет, увидеть взлетевшую ладонь и ощутить, как обожгло губы болью.

– Еще раз посмеешь назвать меня так – я выдеру тебе клещами язык. Прямо здесь. Наживую.

И я готова разрыдаться от этой боли, от неверия, что происходит на самом деле, от ненависти этой страшной, как необратимое стихийное бедствие… А еще жуткой волной лихорадки понимание… осознание, что все это время он был жив… и где он был?

– Аднан… не делай этого с нами. Посмотри на меня. Это я. Твоя зима. Твоя Альшита. Ты возродил меня к жизни, ты вырвал меня у смерти. Это я, – захлёбываясь слезами, наконец-то почувствовав голую ненависть кожей, каждой порой, он отдавал ее мне своим диким взглядом, он вбивал ее в меня, как острые ржавые гвозди, выражением лица.

– Конечно, это ты. Ты – ненавидящая и проклинающая меня. Ты – мечтающая сбежать отсюда на свою Родину. Ты – твердившая, что была бы рада, если бы я сдох. Конечно, все это ты. Даже не представляешь, как сильно мне хочется причинить тебе боль. Как сильно хочется прямо здесь свернуть тебе шею и смотреть, как ты бьешься в конвульсиях.

Шепчет мне в лицо, а меня лихорадит от этого шепота.

– Аднан, – колени подгибаются, но он крепко держит за волосы.

– Нееет! Для тебя больше не Аднан, а Господин. Мой Господин. Помнишь? Я твой хозяин, а ты моя вещь. Безвольный и жалкий подарок. Или ты уже забыла об этом?

Дернул к себе, заставляя стать на носочки.

– И ничто тебя не спасет. Ни твоя страна, ни твой бывший муж, который уже пожалел о том, что просто посмел посмотреть на тебя, и он проклянет эту жизнь еще не раз, прежде чем я позволю ему сдохнуть. Он уже развелся с тобой… по нашим законам это быстро происходит. Остались формальности, которые легко решить за деньги. А ты… ты грязная, вонючая вещь, раздвигавшая ноги перед моим братом, стонавшая под ним, родившая ему дочь. Ты – мразь, которой нет прощения, и только проклятий она и достойна.

Я зашлась в немом крике, отрицательно, истерично качая головой.

– Нееет! Нееет! Все не так. Это неправда… откуда ты… откуда эти чудовищные обвинения?!

Он замахнулся, и я вся съежилась, ожидая удара, но он не последовал, а я все же замолчала. Не потому что испугалась физической боли… меня это убивало морально. Потому что я видела его глаза. Я перестала быть для Аднана человеком.

Сглотнула слюну с кровью и посмотрела на него невидящим взглядом сквозь туман слез и непонимания.

– А теперь слушай меня внимательно, сука. Да, теперь это твое второе имя – моя сука. Ты сейчас позвонишь своей матери. Позвонишь и скажешь, что по вопросам бизнеса ты вынуждена уехать со твоим мужем в Каир. Когда вернешься, ты не знаешь. Поняла? Одно неверное слово, движение или что-то, что мне не понравится, их всех порежут на куски, и я буду великодушен – я покажу эти куски тебе.

Постепенно до меня начинало доходить, что происходит, и занемевшие пальцы стали замерзать от пронизывающего их льда догадки. Аднан знает о замужестве, он считает Бусю дочкой Рифата. Да! Он считает именно так! Ведь это он меня заманил сюда. Это он… он посмел схватить детей и мою мать! О, Божееее!

– Умная девочка, начала вникать в происходящее, да? Глаза прояснились, я вижу, как задрожали губы. Вот теперь нам уже страшно.

Сжимает мои волосы еще сильнее, так, что теперь слезы катятся от двойной боли.

-      Ты… ты похитил детей и маму? Ты… Божеее, это тыыы!

-      Конечно, это я. Вряд ли я позволил бы кому-то другому причинить тебе страдания. Это только мой кайф. Эксклюзивный.

Нет! Этого не может быть, качаю головой, чувствуя, как зуб на зуб не попадает. Так не может быть! Нет! Только не это. Я ведь оплакивала его.. я все эти годы не жила по-настоящему. Я потеряла его сына… я растила его дочь. Это слишком жестоко. Слишком невыносимо жестоко.

– Ты не мог обидеть детей и невинную женщину…

Голос сорвался на хрип, а я полетела в пропасть… в бездну неприятия происходящего.

– Оооо, как плохо ты меня знала и недооценила, Настя. Я способен на что угодно, особенно когда меня так омерзительно предали те, кого я любил и кому доверял, как самому себе. Я представлял, как мой… почти брат трахает тебя, как отдает приказы моим людям… как берет на руки ребенка, рождённого от моей женщины, и превращался в зверя, способного на что угодно.

– Нет! Это ложь! Это твоя ревность и твое воображение, больное воображение! Рифат, он… он любит тебя, а моя дочь… она и твоя тоже. Твояяяя, Аднан!

Снова пощечина. На этот раз сильнее, и хватка на горле так, что перехватило дыхание и глаза расширились.

– Заткнись и слушай меня внимательно! Никогда больше не произноси его имя при мне! Никогда больше не называй свою… свою девку моим ребенком, ибо я не идиот и умею считать! И запомни, ты – никто. Повторяй это про себя, как мантру. Ты – лживая шлюха, которая изменяла мне и родила чужого ребенка, больше не имеешь права разговаривать, пока я тебе не разрешу.

– Я не изменяла… не изменяла тебе никогда! Ты ничего не знаешь… ничего не знаешь, Аднан! Пожалуйста, дай мне шанс рассказать! Дай шанс оправдаться перед тобой, и ты поймешь, как несправедлив ко мне… И мы… мы ведь живем в современном мире. Проверь… есть анализы… ты ведь можешь проверить, Аднан. Я плакала о тебе каждый день и каждую ночь. Она твоя дочь… я дала ей имя...

– Мне плевать на ее имя!

Рявкнул мне в лицо так, что я поморщилась.

– Пожалуйста… дай мне шанс оправдаться. Ради всего, что было между нами… всего лишь один шанс.

Хватка на горле ослабла, и я снова обхватила его за лицо обеими руками. Он слышит, он не может меня не слышать. Только бы позволил договорить и объяснить. Только бы дал мне эту возможность… иначе я погибла.

– Посмотри мне в глаза. Разве там есть ложь? Там есть предательство? Ты видишь там равнодушие? Посмотри, сколько там муки и скорби по тебе. Ты ведь умеешь читать людей. Ты опытный, умный. Посмотри и скажи сам себе, что я лгу, что вот так можно лгать. Я прошу тебя, Аднан.

Слезы катятся по щекам, смешиваясь на разбитых губах с кровью. Сжал мое горло сильнее, заставляя распахнуть глаза шире и впиться пальцами ему в плечи. Размазал мою кровь большим пальцем по щекам и подбородку. Смотрит на губы, потом снова в глаза, и я не вижу больше в них себя. Пусто. Они совершенно пусты, его зеленые омуты, где поселилась только ненависть и жажда моей боли.

– Не сомневайся, я проверю. Я дам тебе этот шанс до отъезда отсюда. Но… это вряд ли изменит все, что я видел. Видел, как ты с ним… как. Дьявол! Я не могу об этом даже думать, мне хочется убить тебя. Не прошло и… и нескольких дней после моей смерти, как ты вышла за него. Так чесалось? Так хотела раздвинуть перед ним ноги, что не могла потерпеть?

– Все было не так… он спас меня. Это был единственный выход.

– Как же мерзко ты лжешь.

Отшвырнул в сторону с такой силой, что я ударилась о стену и замерла в ожидании того, как он подойдет ближе ко мне тяжелой поступью и склонится надо мной, привлекая к себе за затылок. Таким я его никогда не знала…

– Я привел тебя в свою семью. Посадил за свой стол и разделил с тобой постель, представив своей будущей женой. Ты опозорила меня, мою семью, моего отца. Ты выставила нас… тупыми ублюдками.

– А почему тебя не было… где ты был все это время? Если остался в живых, почему так долго не приходил? Почему заставил поверить в свою смерть?!

Сорвалась на крик, вцепилась сильнее в его плечи.

– Учился заново ходить, есть, разговаривать… в то время как ты трахалась с моим другом и братом, сбежав к себе домой. Ты… вышла за него замуж. Отдала ему все то, что обещала мне. Родила ему ребенка… когда он покрывал твое тело, ты думала обо мне? А? Настя! Ты думала, вспоминала обо мне, когда стонала под ним? Я снился тебе по ночам?

– Снился! Каждую ночь снился. Я видела тебя во сне и наяву. И никто… никто кроме тебя не прикасался ко мне... Я была верна тебе, пока ты… пока ты…

Он ведь молчал все это время и где-то был. Он жил без меня и не думал сказать мне об этом. Мне казалось, я сейчас заору, мне казалось, что я вся превратилась в пульсирующую боль. Он все эти годы был жив и наблюдал за мной. Я оплакивала его, сходила с ума и рвала на себе волосы, а он просто жил дальше и строил планы мести.

– Ты… ты мог найти меня и забрать. Ты мог вернуться ко мне, но не сделал этого. Почему ты бросил меня?

И снова оглушительный хохот.

– Это смешнее тупых анекдотов Шамаля… это настолько смешно, что я даже не сверну тебе за это голову. Кого бросил? Замужнюю сучку? Кого я бросил? Шалаву, которая мечтала уехать к себе на родину и жила на деньги Рифата? Я тебя не бросил, ты стала мне омерзительна. Я просто не думал о тебе. Я думал о мести. О том, как найду тебя и заставлю рыдать кровью за твое предательство. Какая ирония. Ничто не спасло тебя от меня. Ты все равно вещь. Моя рабыня. Ты попрощаешься со своими детьми и поедешь со мной. Добровольно. Ясно?

– Где ты держал моих детей и маму? Ты… ты мучил и пытал их? Ты… посмел это сделать?

Усмехнулся с какой-то невыносимой горечью.

– А говорила, что любишь… разве можно любить монстра, каковым ты всегда меня считала? Еще одна ложь… как только черви не жрут твой язык.

– Что ты с ними сделаешь?

– Оооо, ты ведь наверняка сама красочно нарисуешь для себя все, что я сделаю с Аминой, твоей дочерью и матерью. И ты знаешь… все это будет правдой. Поэтому заткнись и слушайся меня. Тогда ни с кем и ничего не случится. Сейчас тебе отдадут твой сотовый, и ты скажешь все так, как я тебя научил.

Он направился к двери, а я не выдержала и схватила его за рукав пиджака.

– Аднан! Подожди! Почему? Почему ты поверил только в это… почему поверил не во что-то хорошее… почему не подумал о том, что Рифат это сделал, чтоб защитить меня… а я никогда не изменила бы тебе ни с кем. Вспомни наши ночи после моего выздоровления. Вспомни, как нам было хорошо вместе и как я любила тебя.

Резко обернулся ко мне и привлек к себе за затылок.

– Вспомни… я уже не хотела уезжать. Я была с тобой. Ждала тебя… встречала, тосковала по тебе. Почему ты называешь меня Настя? Ты ведь дал мне другое имя, и я приняла его. Поверь мне… не кому-то, а мне.

– Прошли те времена, когда я кому-то верил. Теперь я верю своим глазам и ушам. Я все видел… мне никто не говорил. Зачем? Если я… стоял там у подъезда и видел, как ты… как последняя течная сука, тащишь его за руку в дом. Так он защищал тебя? Трахая? Ты мне противна… ты мне омерзительна настолько, что при мысли о тебе у меня сводит скулы. Мне хочется применить к тебе самое жуткое насилие и причинить боль… и я причиню… я причиню тебе такую боль, что ты будешь рыдать кровью… И ты больше не Альшита. Ты моя сука Настя.

Оттолкнул от себя и вышел из номера, а я медленно сползла на пол, захлебываясь слезами и понимая, что меня спасет только чудо… только невероятное, особенное чудо…. Если Аднан сделает анализ… у меня еще будет шанс выжить.

Поднялась вдруг и бросилась за ним, еще не понимая, зачем бегу и о чем хочу попросить… но сердце знало. Вцепилась в рукав его черного пиджака.

– Дай мне попрощаться не по телефону, дай мне их обнять.

Посмотрел на меня презрительным взглядом несколько секунд, словно раздумывая.

– Я ведь уеду с тобой. Уеду не на один день. И я не знаю, что будет… Не знаю, понимаешь? Позволь мне увидеть их.

– Вернись в номер. За тобой придут.

И развернулся, чтобы уйти, но я опять бросилась следом.

– Так ты позволишь?

– Я сказал – в номер!

Я вернулась обратно и закрыла за собой дверь. Сползла по стене и села на пол, обхватывая свои колени ладонями и глядя перед собой невидящим взглядом. Мне было страшно. Я уже знала, что можно ожидать от Аднана… и я поняла, в чем он меня подозревает. Никто не сжалится надо мной. Моя смерть — это вопрос времени. Часы на стене тикали нескончаемым движением необратимости. Словно отщелкивали секунды до моего полного падения в бездну. И мне казалось это время бесконечным.

У меня затекли руки и ноги, когда наконец-то послышались шаги за дверью. Наивно предполагала, что вернулся Аднан, но пришел уже не он, а двое мужчин в таких же черных костюмах с совершенно лысыми головами. Один из них заговорил со мной.

– Нам приказано отвезти вас туда, куда вы просили.

У меня дико забилось сердце, и я не поверила своим ушам. Но мужчина не проявлял ни одной эмоции.

– Нам так же приказано стрелять на поражение при любом вашем неверном движении. У вас будет ровно пять минут. Через пять минут может случиться непоправимое. Вы выйдете из машины, сделаете то, что хотели, и вернетесь в машину. Вам ясно?

Я коротко кивнула… конечно, мне все было ясно. Ясно, что эти ублюдки будут держать на мушке моих детей и мою мать, пока я буду с ними прощаться.

– Идите за мной.

Кивнул мне, и я без промедления пошла за ними по длинному гостиничному коридору. Я все еще не верила, что все это происходит на самом деле и мне не снится весь этот кошмар снова. Не видится сквозь марево дурмана.

Пока ехали в машине с тонированными стеклами, я все еще вспоминала каждое сказанное Аднаном слово. И не верила, что он на самом деле говорил мне все это. Не верила, что я для него настолько жалкая и низкая тварь. Автомобиль свернул к парку развлечений, и я вначале не поняла, что мы здесь делаем. Не поняла, потому что ожидала увидеть маму и детей совсем в другом месте… На какие-то мгновения мною овладело странное чувство радости… я не верила сама себе. Их ведь никуда не увезли и нигде не заперли. Вот они – моя мама, Буся у нее на руках и улыбающаяся Амина с сахарной ватой в руке. Они улыбаются, Буся подпрыгивает и тянется за шариком, моя мама с трудом удерживает эту егозу. И они явно не напуганы. Я сделала несколько шагов к ним, а потом побежала, как ненормальная, схватила дочь из рук матери, прижала к себе, обцеловывая ее личико, прижимая к себе Амину второй рукой и пока стараясь не смотреть на маму.

– Настя, дочка, ну ты меня и напугала. Я уже несколько часов тебя жду. Сообщение от тебя получила – срочно приехать сюда. Мы и помчались. Потом ты второе написала – веселиться и ждать тебя. Я перезваниваю – ты не отвечаешь. Что за шутки такие?

Значит, вот как все было. Никто моих детей в подвале не держал и не похищал. Аднан слишком хорошо меня изучил. Он даже не утруждал себя. Ему не надо было похищать детей… ему всего лишь надо было заставить меня в это поверить. Я бросила взгляд на часы.

– Мне надо уехать.

– Опять? Твоя работа?

– Нет, мама. Мне надо уехать в Каир.

Мама, инстинктивно потянула шарф на Амине, поправила ей шапку.

– В смысле, сейчас?

– Мне надо уехать. Срочно. У… у Рифата неприятности, и нам надо вылететь немедленно.

Господи! Оказывается, я умею грязно и мерзко лгать, умею изворачиваться так же, как родственницы Аднана.

– Что случилось? Что-то страшное?

– Нееет. Не страшное, но надо обязательно уехать.

– Надолго?

– Я не знаю.

– Мне все это не нравится. Почему Рифат не с тобой? Он остался в машине?

– Мам, давай без истерики. Мне и так плохо от всех неприятных известий, и мне и так не хочется никуда ехать. Я прошу тебя… просто присмотри за детьми.

Снова на часы.

– У меня пару минут… скоро самолет.

Буся ударила меня по обеим щекам ладошками одновременно.

– Не уходить… маам, не уходить.

Я почувствовала, как слезы подступают к горлу. Только не сейчас и не при маме.

– Ты нас бросаешь, дочка? Бросаешь на меня детей и… и вот так уедешь?

– Я… я оставлю тебе карточку, там много денег, вам хватит.

– Какие деньги? Разве я сейчас о деньгах. Посмотри на меня! Я вижу… вижу, что это не на пару дней. По глазам твоим вижу. Неужели прав был отец, ты отвратительная дочь и кукушка-мать?

– У меня, – сделала вдох, чтобы не задохнуться от боли, – у меня нет выбора. Я должна ехать с Рифатом. Прости… прости меня, мама.

Повернулась к Амине, и пока Буся беспрестанно повторяла «мама», я обняла вторую девочку, и та робко прижалась ко мне. А я гладила ее по голове и не понимала, кого утешаю на самом деле. Чувствуя, как постепенно боль обуяла меня всю, окутала и сжимает тисками. Что будет с нами? С ними?

Аднан не пощадит никого, если я ослушаюсь. Я могла бояться каких угодно монстров и маньяков-похитителей, но его я боялась сейчас намного сильнее. Потому что я вспомнила, кто он и на что способен.

– Ты боишься, да? – спросила Амина на арабском, сжимая мою руку. – Что-то случилось? Не уезжай. Давай уйдем домой прямо сейчас. Тебе не надо никуда ехать…

– Надо, милая. Мне очень надо. Ты присмотри за мамой и за Бусей. Ты большая уже и сильная. Тот номер телефона, что я давала, он у тебя?

Она кивнула.

– Вот и славно. Если что, звони туда, они помогут.

– А ты? Ты не будешь нам звонить? Не будешь с нами на связи?

Я отрицательно качнула головой.

– Не знаю.

– Не уезжай… мне страшно. Мне очень страшно!

– Не бойся, моя маленькая. Все будет хорошо.

– Ты вернешься?

О, если бы я знала…

– Обязательно вернусь.

Прижала к себе еще раз Бусю. Зацеловала глаза, щеки, дрожащие губы, прижала к себе с отчаянной силой.

Из машины посигналили, и я вздрогнула. Обняла маму, не обращая внимание на ее холодное сопротивление.

– Я так люблю тебя, мамочка. Помни об этом, я всех вас очень сильно люблю.

Мама вдруг вцепилась в меня, не давая уйти.

– Не уезжай, слышишь, дочка. Ты ведь не хочешь! Не уезжай с ним. Может, я и не права была, и не муж он тебе совсем. Разведетесь. Ничего, прорвемся, работу тебе вторую найдем. И я как-нибудь покручусь. И не так люди живут. Не уезжай с ним. Ты не обязана.

– Обязана…, – ответила очень тихо, – прости меня, пожалуйста. Я обязана.

Посмотрела в глаза дочери и ужаснулась, что для Аднана она живое доказательство измены. Он не считает ее своей дочерью… нашу девочку.

Разве ради этого Аднана стоило умирать от горя и хоронить себя живьем? Стоило пройти все муки ада, чтобы узнать, что все напрасно? Мне хотелось орать и рвать волосы на голове, мне хотелось отказаться ехать, заставить уйти ни с чем или дать отпор, но я сильнее прижимала к себе детей, глядя остекленевшим взглядом на проклятую машину и представляя себе, как оттуда наставили дуло пистолета или винтовки на моих детей. У меня нет выбора, и Аднан прекрасно об этом знает. Теперь я уже не сомневалась – он способен убить детей. Даже будь они в подвале, я бы не испугалась столь сильно. Потому что этот человек хладнокровно просчитал каждый свой шаг и мою реакцию. Он все это продумывал не один день.

В эту секунду я подумала о том, что, наверное, было бы лучше, если бы он, и правда, умер. Лучше оплакивать родного и любимого, чем смотреть, как этот родной стал чужим и как он топчет грязными сапогами все, ради чего я носила эту невыносимую боль годами без него и выла по ночам раненым зверем.

Я шла быстрым шагом к машине и слышала крики Буси, я мысленно видела, как она тянет ко мне руки, и сердце обливалось кровью. Я сама сходила с ума, кричала вместе с ней, но беззвучно. Никогда… никогда не прощу тебе этой боли, Аднан ибн Кадир!

Меня привезли обратно в гостиницу и закрыли в номере снаружи. Теперь оставалось только ждать. Его решения… и результата теста. И я знала, что какой бы виноватой не считал меня Аднан, он узнает сегодня, что Буся его дочь. Узнает и… и пусть горит от стыда, что посмел усомниться в этом. Я даже представила себе, как он просит прощения у меня, как обнимает и прижимает к себе, как шепчет слова утешения по-русски и целует мои губы.

Я так размечталась, что задремала на полу, облокотившись о стену. И вскинулась, когда открылась дверь и с грохотом распахнулась. Увидела Аднана, вскочила, тяжело дыша и широко распахнув глаза в надежде, а он какое-то время смотрел на меня совершенно непроницаемым взглядом, а потом швырнул мне в лицо бумагу. Она закружилась и упала на пол. Я тут же наклонилась и подняла ее. Пробежалась глазами и радостно всхлипнула.

– Подтверждено… ты видишь, отцовство подтверждено?! – шептала я, глотая слезы и сотрясая листом. – Там написано…

– Заткнись! Я знаю, что там написано!

И я замолчала, прислоняясь к стене и не понимая, почему его глаза не просто полны ненависти, они стали от нее черными. В них поселилась сама смерть, и они даже не сверкают в бликах электрического света.

– Он… ее отец! Ты специально заставила меня пройти через это унижение? Нарочно ткнула лицом в вашу грязь? Сукааа… какая же ты дрянная сукааа!

Я ничего не понимала и отрицательно качала головой.

– Но… ты сдал кровь, и анализ, он…

– Не я сдавал кровь… кровь сдал этот… этот проклятый ублюдок, и отцовство подтвердилось.

Я не верила своим ушам, у меня от ужаса и паники подгибались колени. Аднан ударил кулаками у моего лица, и я вскрикнула от ужаса.

– Ты пожалеешь о каждом своем вздохе… каждый из них достанется тебе с кровью. Я клянусь. Я превращу каждое мгновение твоей жизни в бесконечную пытку!

Я смотрела на него и понимала, что сейчас произошло нечто жуткое и абсурдное. Нечто ужасное и не имеющее объяснения. Наверное, я онемела от шока, продолжая смотреть в страшные глаза Аднана.

Он вынес мне приговор и приведет его в исполнение с присущей ему непримиримой жестокостью, потому что я действительно забыла, кто он – передо мной самый жуткий и безжалостный зверь. Царь Долины смерти. Тот, кого боятся до суеверной лихорадки. Он не пощадит меня, и ничто уже не убедит его в том, что это ошибка… или какие-то дьявольские козни. Для него я предательница, а этот проклятый тест и наша дочь – живое тому доказательство.

Вот и он… ненавистный запах песка, сухости и рабства. Я почувствовала его еще в фургоне, когда проснулась с глухой болью в затылке и висках. Меня усыпили, когда перевозили через границу. Так, как поступили и в первый раз. Только теперь в фургоне я была одна. Со мной не разговаривали и на меня даже не смотрели. Швырнули в кузов джалабею, куфию и сандалии. Но я демонстративно не переодевалась. После того как меня разлучили с детьми, я уже ничего не боялась. Что может быть страшнее разлуки с ними и ненависти любимого мужчины? Только ожидание адской боли от него и нескончаемой казни.

У меня не осталось слез, я трогала дрожащими пальцами ошейник и смотрела в одну точку. Я думала, что никогда не вернусь в те времена, когда была бесправной игрушкой хозяина Долины смерти. Словно насмешка надо мной… насмешка над моими надеждами, болью и мечтами. И я опять в этом жутком пекле без надежды на возвращение домой.

Меня отбросило куда-то назад, и у меня уже не будет такого шанса, как раньше. Я не представляла, что со мной сделает Аднан и как далеко он зайдет в своей ненависти. Я успела забыть, какой он страшный монстр и деспот, я успела привыкнуть к совсем другому Аднану за наши недолгие моменты счастья.

Но я так же слишком хорошо помнила, на что он способен, чтобы не понимать своего приговора, не видеть его в полыхающих ненавистью глазах. Меня привезли в какую-то деревню. С завязанными глазами. Я слышала ржание лошадей, детские голоса и женские, блеяние овец. Кто-то тащил меня по песку, и мне приходилось идти, в ужасе прислушиваясь к звукам и пытаясь услышать среди них ЕГО голос. Я все еще верила, что он придет мне на помощь, если что-то будет не так.

Глупая и все еще наивная идиотка… которая даже подумать не могла, что он и есть самый безжалостный и жуткий палач. Меня закрыли в каком-то помещении совершенно одну. К ошейнику прикрепили веревку и привязали к кольцу в стене. Позже я сдеру пальцы и ногти в кровь, но так и не смогу развязать узел. Голые стены, солома, кровать. Ведро для справления нужды и железная миска с водой. Как у собаки. И все. Меня не трогали. Никуда не выводили. Несколько раз в день заходила девушка в черном хиджабе, она приносила еду и воду и выносила ведро. Ни слова мне не сказала и ни на один вопрос не ответила.

Недели взаперти. Каждый день похож на предыдущий, и глухая неизвестность. Это тоже разновидность пытки, нет ничего ужаснее, чем не знать, что с тобой будет завтра. Словно смотреть на занесенный над головой топор и ждать, когда он опустится. Мне лишь иногда удавалось добраться к самому краешку заколоченного снаружи досками окна и пытаться в узкий треугольник рассмотреть, что происходит снаружи.

Я все еще ждала, что он придет… что весь этот кошмар закончится. Аднан не выдержит и придет ко мне. Он ведь любил меня, я знаю, что любил. Я видела эту любовь в его глазах. Неужели от нее ничего не осталось? Одна лишь ненависть?

Иногда я думала о Рифате и содрогалась от ужаса. Аднан казнил его? Обвинил и жестоко убил, даже не дав оправдаться? Как можно подозревать в предательстве самых верных?

Я плакала по Рифату, потому что была уверена, что его не пощадили. Мне было до боли жаль своего мужа… пусть он даже и был им лишь на бумаге. Он пострадал из-за меня, потому что заботился обо мне, а я не смогла убедить Аднана, что никакой измены на самом деле не было. Как же я боялась, что теперь гнев Аднана все же выльется на мою семью и детей. Я не хочу об этом узнать. Тогда лучше бы убил меня сразу, я не могу больше мучиться и ждать, я схожу с ума в четырех стенах. И маленькие обрывки происходящего снаружи только больше заставляют изнывать от неизвестности. Слышать, как они по вечерам сидят у костров, играет музыка и слышен женский смех. Только понять не могу… где мы именно находимся. Потому что диалект немного отличается и… такое впечатление, что и люди совсем другие, как и то, что происходит в самой деревне. Судя по всему, мужчины пьют спиртное… я слышу пьяные голоса и иногда женские крики.

Теперь я только ждала, когда появится Аднан. Что скажет мне? В чем обвинит?

Мне хотелось выть от отчаяния, боли, обиды. Про меня забыли или меня наказывали этой тюрьмой. Меня словно нет, не существует и никогда не существовало.

Я потеряла счет времени. Я перестала понимать сколько нахожусь здесь и начала сходить с ума от этого вынужденного одиночества. Когда в очередной раз зашла та женщина, я бросилась к ней с криком.

– Позови его! Пусть придет ко мне и убьет! Пусть скажет, сколько это будет продолжаться… иначе… иначе я не знаю, что будет.

Но она не ответила, попятилась назад, уронив миску, и выбежала на улицу, прикрывая дверь. И тогда я решила, что перестану есть. Какая разница, если он и так собирается казнить меня? Изощренно и медленно, а так это будет быстрее.

Я не ела три дня. Женщина приносила мне еду и уносила полные тарелки. На четвертый у меня уже не было сил, я просто лежала на постели и смотрела в одну точку. Я знала, что Аднану докладывают обо мне. Возможно, это тоже элемент его казни – сломать. Доказать, что я все равно не выдержу, но в таком случае он плохо меня знает. Я способна выдержать и не такое…. или не способна ни на что. Боже, с кем я воюю, чего и от кого жду? Он ведь жаждет моей смерти и боли. К вечеру желудок скручивали голодные спазмы, а выпитая вода вызывала тошноту. Я истекала холодным потом и лежала на кровати. Вытерпеть. Совсем немножко. Не смотреть на тарелку с пищей, не сдаваться, иначе все действительно напрасно. Даже не заметила, как провалилась в сон после недели бессонницы. Меня разбудил звук отпираемой двери, точнее, ее просто вышибли, и я, вздрогнув, приподняла голову.

Вошли двое мужчин с закрытыми лицами. Они схватили меня под руки и, усадив на стул, связали.

– Не смейте меня трогать… не смейте ко мне прикасаться.

Меня даже не слушали, один из мужчин схватил сзади за голову и заставил ее запрокинуть, удерживая за подбородок.

– Ты будешь есть. Наш повелитель, Кудрат, приказал, чтобы ты ела. Накорми!

Кивнул второму, и он подошел ко мне с миской в руках. От ужаса я вся окаменела. Какой Кудрат? О чем они? О Боже! Куда я попала? Неужели меня выкрали у Аднана и куда-то приволокли?

Но дальше мне стало не до мыслей и не до чего вообще, меня насильно кормили, давили на щеки и вливали мне в рот мясной бульон, пачкая меня жиром, который стекал по подбородку и по груди. Я давилась и пыталась выплюнуть еду, но запрокинутая голова не давала мне этого сделать. Когда они закончили меня кормить и отвязали от стула, я упала на пол, рыдая и кашляя, чувствуя, как в горле застряли остатки еды и болят губы от ударов железной ложкой, когда ее пытались засунуть мне в рот.

– Ублюдки, – прохрипела им вслед, хватаясь за горло и переворачиваясь на спину, пытаясь отдышаться и справиться с диким волнением. Я уже ничего не понимала – ни где я, ни кто меня держит в плену. А потом раздались голоса снаружи, и у меня отнялось все тело, занемели руки и ноги, а ужас заставил широко распахнуть глаза.

– Асад вернулся. Что-то он рано… ну все, сегодня будет оргия.

– Шармут привез новых, смотри, сколько курочек неощипанных. Надеюсь, нам перепадет белого мяса? А то суку эту трогать нельзя. Кудратова она, говорят. А ты знаешь, Кудрат – бешеный, брюхо вспорет и лишний раз разговаривать не будет.

– Интересно, что Фатима на это скажет. Она приехала вместе с Асадом. Соскучилась по ласкам да хлысту.

– По хорошей порке во всех смыслах этого слова. Опять будет вопить на всю деревню, пока он ее… ахахаха порет….

Они расхохотались,.. а я закусила губы, чтобы не заорать от панического ужаса. Как так? Как я попала к Асаду? Неужели, пока я была без сознания, что-то жуткое произошло с Аднаном? Что если всех убили, и меня выкрал этот ублюдок, который вечно воевал с ибн Кадиром?

– Эту безымянную приказали вымыть и переодеть. Кажется, пороть сегодня будут кого-то другого.

– Ну и так было понятно, что ее сюда не для красоты привезли. Волосы ее видел? Красивая дрянь, сразу видно ухоженная. Не из этих потасканных.

Я не успела встать с пола, как в помещение занесли чан с водой и поставили посередине. Женщина в черном хиджабе осталась внутри и шагнула ко мне.

– Я помогу тебе помыться и привести себя в порядок.

– Не приближайся, – простонала я, – убирайся отсюда.

– Тебе велели принять ванну… ты слушайся их, не то лихо будет. Слушайся. Господин злой и жестокий. Он и изувечить может.

Тяжело дыша, я смотрела на нее и чувствовала, как останавливается сердце от страха и паники, захлестнувшей меня всю с ног до головы.

– Пусть… пусть увечит. Не стану мыться, не стану!

Она шагнула ко мне еще ближе.

– Лучше по доброй воле. Смириться лучше. Иначе… иначе вот, что может быть…

Сдернула ткань, прикрывавшую лицо, и я вскрикнула от неожиданности и от ужаса – рот несчастной рассекал длинный шрам до самых скул.

– Кто… кто это сделал с тобой?

Едва шевеля губами прошептала я.

– Я была игрушкой Господина… меня выкрали из деревни моего отца и продали. Когда Господину я наскучила, и он купил себе новую рабыню, то отдал меня своим воинам… Я лежала здесь. В этом сарае… а они приходили сюда, когда хотели, и брали по очереди. Я осмелилась укусить одного из них, когда от боли не было сил терпеть. И он порезал мне лицо.

Пока она говорила, я вспоминала рассказы о том, что в деревню привозили одну шармуту на всех и… и имели ее всей деревней, пока несчастная не умирала.

– Меня это спасло… Господин был милостив и оставил меня прислуживать. Если не хочешь той же участи – будь покорной. Иногда девушкам удается вырваться… иногда они становятся любимыми рабынями, и их забирают в дом.

Она помогла мне избавиться от грязной одежды, вымыла меня и расчесала мне волосы. Я впала в какое-то жуткое оцепенение. Не могла понять – сплю ли я и вижу очередной кошмар или это происходит на самом деле? Где я? В какое место я попала, и неужели теперь Асад мой господин? А кто такой Кудрат и почему его все боятся?

Едва я успела одеться, как опять вошли двое мужчин, они схватили меня и потащили к кровати. Меня обуял не просто ужас, меня обуяла паника и дикий шок. Я вырывалась и кричала, я дрожала и билась в истерике, пытаясь не позволить им привязать меня к кровати… как тех женщин, про которых рассказывали. Но ублюдки были слишком сильны, а я ослабла от сопротивления, голода и страха. Меня буквально распяли на этой кровати и пригвоздили к ней, раздвинув руки и ноги в разные стороны. И опять завязали глаза. Если они меня тронут, я умру…

Но они ушли. Просто вышли из сарая, и их голоса теперь доносились издалека, становясь все тише. Я так и пролежала до самой ночи, слыша, как снаружи что-то празднуют и опять доносится музыка и женский смех с пьяными мужскими голосами.

Это превратилось в невыносимую пытку – лежать и ждать… ждать, что кто-то войдет, чтобы причинить мне жуткую боль и унижение. Но я боялась уснуть, боялась, что во сне это будет еще ужасней… что я пропущу и не буду готова… Господи, пусть я лучше перестану вначале дышать. Потом я начала надеяться, что никто меня не тронет. Но я ошиблась… услышала шаги снаружи, и вся внутренне сжалась, чувствуя, как перехватывает дыхание и от дикого животного страха сводит все мышцы на теле.

Кто-то вошел в сарай. Я различала шумное мужское дыхание, а затем лязг железа. Вздрогнула, понимая, что мой жуткий гость расстегнул ремень. О Боже! Пусть я умру до того, как это произойдет. Пусть я лишусь рассудка или сознания, но не почувствую ничего… не узнаю, как оскверняют душу и тело.

Чья-то рука легла мне на лодыжку, я не выдержала напряжения – закричала, и мужская ладонь тут же накрыла мой рот, не давая издать ни звука.

Он чувствовал, как задыхается рядом с ней. Как его разрывает от бешеной потребности ее увидеть. Послать всех к дьяволу. Ворваться в тот сарай и устроить пиршество плоти. Осознание, что ее тело, ее запах, ее голос – все это рядом настолько, что стоит ему лишь протянуть руку и взять, сводило с ума. И он подходил туда, смотрел сквозь щели на то, как жмется к стене, как смотрит обреченно перед собой, и тут же убирался прочь. Ему было достаточно увидеть, что с ней все в порядке. Хотя что могло произойти с этой дрянью? Он приказал кормить насильно, когда она отказалась есть, он следил, чтоб к ней никто не входил. И ощущал, что его безумие никуда не делось. Оно стало в разы сильнее и мощнее, чем раньше. Аднан никогда не думал, что может продолжать так зверски желать и так обреченно любить суку, которая так грязно его предала. Иногда он подходил к сараю ночью и смотрел, как она спит, и ему хотелось прикоснуться к ней до адской боли в суставах. Но он одергивал себя и шел в свою хижину, чтобы драть там очередную шармуту, привезенную Асадом или его людьми. Чего-чего, а разнокалиберных шлюх хватало всегда. Но не всегда он действительно мог получить свою дозу удовольствия с ними. Иногда трахал часами до ошизения, до нервной дрожи и не кончал, выбрасывал к дьяволу и валился кулем на матрас, чтобы, тяжело дыша, догоняться самому, вспоминая, как брал когда-то ее. Неизменно одна и та же картинка – ее молочно-сливочное тело, перепачканное песком, извивающееся под ним, и белые волосы, рассыпанные ослепительным ореолом вокруг прекрасного лица.

Чем сильнее росла его ненависть к ней, тем страшнее становилась и одержимость. Словно они срослись друг с другом в единое целое. Он пытался с этим справиться. Пытался излечиться все эти годы без нее, а потом нескончаемую неделю рядом с ней. Привез Фатиму, чтобы она своей неуемной похотью не давала ему времени тосковать по лживой шармуте… Но если раньше это работало, раньше именно Фатиме удавалось доставить ему удовольствие своей извращенной покорностью и готовностью терпеть любую пытку, как физическую, так и моральную, то сейчас его не возбуждало даже это… Он хотел войны, борьбы не на жизнь, а на смерть. Хотел свою непокорную Зиму, ту самую, строптивую и сводящую с ума гордостью и упрямством. А в ту ночь он не выдержал. Сломался. Увидел, как она моется в чане, и у него затмило разум чистейшей и самой жгучей похотью, какую только мог испытывать человек. Напополам с лютой ненавистью и дикой ревностью. Шармута… раздвигавшая ноги перед Рифатом, стонавшая под ним, извивавшаяся под ним и оравшая его имя.

Когда он впервые это понял, он выл и сбивал пальцы до костей о скалы и стоял на четвереньках в песке, пошатываясь и выкрикивая сорванным голосом проклятия им обоим, кожа потом струпьями свисала с костяшек, и даже мази не помогали ее быстро восстановить. Каждую проклятую ночь он представлял их вместе… представлял, как тот ее… как трахает, целует, лижет ее тело, и сходил с ума, бредил наяву, призывал всех демонов вселенной дать ему силы пережить эту невыносимую боль и отомстить. Лучше бы он позволил ей умереть от яда. Лучше бы дал ей сдохнуть там в пустыне и сдох бы вместе с ней. Это бы не было столь мучительно, как осознавать, что она любит другого… да, он, наверное, мог бы смириться… пережить ее секс с Рифатом. Мог бы как-то это понять… но никогда не пережить того, что она смогла полюбить… полюбить после того, как говорила о любви ему самому. Лгала! Нагло лгала, чтобы выжить, чтобы вернуться к себе домой. Разыгрывала перед Аднаном страсть и мечтала обрести свободу… а Рифата она любила. Ему добровольно даже там. Ему родила ребенка. За него вышла, едва узнала о смерти ибн Кадира.

Он сходил с ума, пытаясь понять, как давно это началось между ними, искал малейший признак флирта в своих воспоминаниях и находил сотни. Обезумевший ревнивец, заливавший их предательство реками алкоголя.

Ему удалось с этим справиться и снова включить мозги, при этом оставляя иллюзии у самого Асада и потрахивая его похотливую сестрицу во все дырки. Когда ехал в Россию, решения еще не принял. Где-то там теплилась надежда, что все это ложь, что он поймет, едва увидит ее. Почувствует сам… И лучше бы не видел. Лучше бы никогда не приезжал, а приказал привезти к нему лицемерную суку. Потому что, когда он коснулась лица Рифата, а потом обняла его так нежно, так осторожно со слезами на глазах, у Аднана заболела душа. Не сердце, как говорят многие, не грудная клетка, у него начала крошиться на гнилые обломки душа.

А потом смотрел, как они вместе катаются по городу, как Рифат носит на руках свою дочь, как смеются, как им хорошо… будь они все прокляты. И последней каплей стало, когда она потащила его в дом. Трахаться. Выскочила за ним и утянула за собой. Раскрасневшаяся, с блестящими глазами. В эту секунду он решил, что хочет видеть ее слезы. Много кровавых слез, хочет слышать ее стоны боли и хочет, чтобы тот, кто получил все то, что должно было принадлежать Аднану, корчился в самых невыносимых муках. Они предали его оба. Один оставил умирать под обломками камней, а вторая ставила рога и усыпляла бдительность. Оба его использовали.

И там, у костра, пока Фатима выплясывала перед ним один из своих любимых танцев, звеня браслетами и выписывая восьмерки упругой и сочной задницей, она схватила его за руку и потянула в хижину, а он вспомнил… и мир перед глазами вспыхнул кроваво-алым заревом. Отшвырнул руку жены и двинулся в сторону сарая.

Как она тряслась от ужаса. Сучка. Испугалась, что ее сейчас отымеют всем отрядом. И по большому счету стоило проучить именно так, но он бы скорее лично расстрелял своих людей, чем позволил даже просто ее увидеть.

Зажал ей рот и повел пальцами по тонкой лодыжке, с трудом удерживаясь, чтобы не застонать от того, насколько шелковистая у нее кожа. Проклятая ведьма, превратившая его в своего вечного раба. Он думал, что эти дни в заточении, грязи и унижении превратят ее в жалкое подобие человека. Ведь он предостаточно видел, во что превращаются рабыни, которые сидят взаперти и изнывают от ужаса и голода. Они становились кусками мяса с загнанным взглядом, изможденным телом и торчащими костями. Их груди обвисали тряпками. А животы телепались складками, как и зад. И через несколько месяцев беспрерывного насилия, они вообще выглядели, как старухи. Та женщина, Зухра, которая прислуживает Альшите, ее не только насиловали, ее еще и изуродовал Асад, а потом милостиво оставил при себе. Ублюдок, после которого часто выносили искалеченных женщин и закапывали в пески. И какой-то части ибн Кадира хотелось увидеть свою жертву именно такой… Но он бы не смог. Он бы окончательно обезумел, если бы чьи-то руки тронули ее тело.

И сейчас, глядя на нее, распятую на кровати, все такую же идеальную с матовой кожей, с торчащими сочными грудями и стройными длинными ногами, он не понимал, почему над ней ничего не властно. Почему даже похудевшая она сохраняет свою адскую сексуальность, свою неповторимость для него. Нет изможденности и жалкого выражения лица, нет появляющейся от ужаса покорности. Даже сейчас, когда дико его боится и не знает, кто к ней пришел, она, скорее, готова сражаться, чем звать на помощь…

Ослепительно красивая сучка, сводящая с ума своим телом и словно высеченным из лунного камня лицом. Он хотел увидеть ее глаза… но потом. Не сейчас. Сейчас он хотел причинить ей боль, заставить ее страдать и корчиться от ужаса. Утолить свой адский голод по ней.

Каждое прикосновение обжигало ему пальцы, но пробуждало новую жажду прикосновений. Он зажал ей рот ладонью и гладил ее ноги. Исступленно долго, наслаждаясь тем, как тяжело она дышит и сопит через нос, как крутит головой и дергает коленями. Наполненная ужасом. А он чувствует, как его ведет и пьянит от предвкушения, как сводит скулы от желания ласкать это тело, трогать, кусать, лизать его и выть от удовольствия.

Костяшками пальцев провёл по щеке, вздрогнув, когда пальцы словно искололо разрядами электрического тока. Она задрожала, дергаясь всем телом, а Аднан закрыл глаза, не переставая ласкать ее скулу и представлять всего лишь на мгновения, что они там в прошлом, когда она его хотела. Нет! Когда притворялась, что хочет, а потом все же кончала, потому что женское тело само предательство, и, если знать, как стимулировать нужные точки, оно обязательно извергнется оргазмом. При мысли о ее оргазме его сотрясло от похоти и затрещали кости, словно опаленные кипятком. Опустил руку вниз и сдавил упругую грудь, закатив глаза от удовольствия и от того, как сильно заболел вздыбленный, каменный член.

Она изловчилась и впилась зубами в его руку до мяса, и едва он ее отнял, заорала:

– Аднаааааан! – дернулся всем телом, понимая, что она в ужасе зовет его на помощь… осмеливается звать… после всего. Тварь. Какая же она тварь!

Ударил по губам наотмашь, и едва она успела крикнуть снова, заткнул окровавленный рот поцелуем. Злым, грубым, пока не затрепыхалась, пытаясь увернуться, а он сплетает свой язык с ее языком, проглатывая ее тихие выдохи… пока его не простреливает пониманием, что она отвечает. Да… она ему отвечает. Отпрянул назад, глядя в ее бледное лицо с завязанными глазами и на опухшие губы, которые шевельнулись и прошептали:

– Аднан… Аднан…

Узнала! Так быстро. Так невыносимо быстро, что ему захотелось заорать от отчаянного бессилия и не понимая, как узнала. Ведь столько времени прошло… она все еще помнит его губы? Оторвался от нее резким движением, удерживаясь на одной руке над кроватью. Всматриваясь в черты ее лица, не веря, что действительно узнала. Хотел содрать с ее глаз повязку… и не стал. К черту. Не видеть ее глаза. Не тонуть в ее лживых и проклятых глазах цвета самой бархатной египетской ночи. Навалился на нее, придавливая всем телом и чувствуя, как подалась вперед, как потерлась животом о его стоящий колом член. Словно хочет… словно сама готова ему отдаться. Поднял руку к горловине джалабеи и рванул на хрен. Раздирая напополам. И тихо рыча от прострелившего тело возбуждения на грани с безумием при виде голой груди с торчащими вверх сосками и округлыми линиями, впалого живота с маленькой ямкой пупка и ее плоти бледно-персикового цвета с мягкими линиями складок. Его подбросило в ослепительном голоде. Десятки женщин были под ним, десятки ублажали его наикрасивейшими телами, а он застрял на этой… жалкой шармутке из другой, враждебной ему страны. И ни на кого нет такой реакции, как на эту дрянь. Дикой, необузданной, бешеной. Когда в голове воет только одно желание – взять ее, грубо, грязно, извращенно, по-всякому и трахать так, чтоб самому стало больно. Отыметь везде, в каждую дырку, как делал это с другими. Заставить ее плакать, стонать, охрипнуть. И испачкать собой везде… перекрыть своим семенем чужой запах, перебить его самым примитивным в природе способом.

Наклонился к ее лицу, пристраиваясь между широко разведенных ног.

– Не Аднан. Никогда больше не произноси это имя. Кудрат! И твой Господин! Тот, кто познакомит тебя с настоящей болью!

Дернул молнию на штанах (после поездки в город еще не успел переодеться) и с рыком вошел в ее тело, одним мощным ударом, и глаза закатились от удовольствия, скулы свело болью наслаждения, наконец-то… даааа, наконец-то войти в это тело, желанное до смерти. Она всхлипнула и скривилась. Больно… конечно, ей больно, потому что там сухо и он слишком груб. Да. Больше нет прелюдий, нет ласк, ни черта нет. Только трах. Жесткий трах. Никакого удовольствие шармуте. Только Господину.

– Не нравится? – прохрипел ей в губы и укусил за нижнюю, делая первый грубый толчок и сдавливая ее скулы пятерней. – Не так тебя трахал твой муж? М? Ласковей был? Как он тебя трахал, Настя? А? Как он трахал тебя, мою шармуту? Ты стонала под ним? Орала?... Подо мной ты будешь стонать только от боли!

Доводя себя до иступленной ярости и делая безжалостно сильные толчки внутри ее тела. Опустив взгляд на грудь… какой округлой и сочной она стала, и соски увеличились после родов…после родов чужого ребёнка. Наклонился и безжалостно укусил, втянул в себя, зверея и сходя с ума, жадно посасывая и забывая о том, что хотел только боли. Скулы сводит от желания ласкать… пусть грубо… пусть вот так, но не бить, а ласкать. Она мечется, дрожит… словно пытаясь не дать себя целовать. Но ему плевать. И пусть этой твари не нравится. Аднану достаточно, что нравится ему.

Вдалбливаясь по самые яйца, удерживать за волосы и смотреть, как искажается от каждого толчка ее лицо, наслаждаясь тем, что причиняет ей страдания, и в то же время корчась от этого осознания… что не так всегда хотел. Что хотел совсем другого. Судорог ее хотел, всхлипов и слез удовольствия.

Когда-то хотел. А сейчас он наслаждается слезами боли и унижения, которые катятся из-под повязки. Да, дрянь, это не любовь и не слияние двух любящих тел. Это его похоть и его личное удовольствие. Его личный голод и его месть, о которой он грезил долгими жаркими, как пекло, ночами, пока она ублажала его друга.

А теперь будет удовлетворять Кудрата. Будет его тряпкой, подстилкой и дыркой. Когда захочет, тогда и отымеет. И пусть ей не нравится. Плевать.

Сжал горло пальцами, другой рукой стискивая груди, сминая малиновые соски и не сбавляя адского темпа толчков. И кусать собственные губы от вида ее боли, которая пронизывает и его тело… потому что все еще больно, когда эта дрянь плачет, все еще невыносимо больно.

И на это плевать… пусть. Он привык к боли. Он будет трахать ее все равно. Именно этого и хотел. Он не пришел доставлять ей удовольствие.

Надавил на ее бедра, прижимая колени к постели и вдалбливаясь еще сильнее, так глубоко, что ее тело дрожит и бьется под ним. Она словно пытается его сбросить… уже поняла, что никакая здесь не любовь, поняла, что он с ней делает.

А его уже слепит приближающимся дьявольским удовольствием и обдает жаром ее агонии, ее понимания, что нет больше Аднана. Да, сука. Его больше нееет!

И ослепленный диким противоречием ненависти и огненной страсти к ней он ревет, сотрясаемый самым острым оргазмом в своей жизни, изливаясь в нее мощными струями горечи и отчаяния вперемешку с дичайшим удовольствием.

Он не помнил, когда так кончал в последний раз… но он помнил с кем. Только с ней. С этой отравленной ложью дрянью.

Содрогаясь в ней в последних спазмах наслаждения, содрал с лица повязку и посмотрел в залитые слезами темно-фиолетовые глаза.

– Ты больше не… мой Аднан… ты проклятый, – едва шевеля губами, – Кудрат.

Засмеялся ей в лицо, надсадно так, что закашлялся.

– Умница девочка, поняла, что от прежнего Аднана ничего не осталось. Ты его убила. Теперь только Кудрат. Ты проклянешь меня еще тысячи раз… – похлопал по щеке, – мне понравилось тебя трахать. Завтра получишь кусок пирога на завтрак и выйдешь на прогулку.

Закрыла глаза, стискивая челюсти.

– Добро пожаловать обратно в Долину смерти, Настя.

Он приходил каждую ночь. Или почти каждую. Я сбивалась со счета, сидя в этой проклятой клетке и теряя счет времени. Иногда мне хотелось, чтоб он меня убил. Чтобы пришел один раз, сдавил руками мое горло и не отпускал до последнего вздоха. Наверное, во мне должна была жить ненависть к нему, как раньше. Но ее не было… я не могла его ненавидеть. Я знала за что, я знала, что он совершенно обезумел от ревности и от одиночества… а еще я понимала, что Аднан играет в какую-то игру на стороне Асада. У меня было предостаточно времени на размышления, пока я сидела в своей клетке.

Отчаяние и мнимое предательство лучшего друга и мое, плен и жуткие раны лишили Аднана разума. Исчез тот человек, которого я успела узнать. Во всем расчетливый, умный и сильный. Сейчас им правил гнев и жажда мести, а еще и дикая ревность. И я обессилела от понимания, что мне никогда не победить ту ложь, которой его опутало, как прочной паутиной с шипами колючей проволоки. И от этого хотелось умереть… покончить с этой мукой.

Причинял ли он мне боль? Да, он причинял мне невыносимую душевную боль от понимания, насколько ненавидит меня. Насколько прочно в нем сидит эта лють, насколько она пропитала его тело, его душу, превратив в зверя. Да, он мучил мое тело, но еще сильнее он издевался над моей душой каждым этим насилием, каждым визитом… Я их ждала и боялась одновременно. Мне казалось, что он ненавидит меня сильнее не до того, как причинил боль. А после. Но я все еще надеялась, что однажды он выслушает меня и поверит мне… однажды он даст мне возможность заговорить, а не заткнет рот тряпкой или своей ладонью. Но этого не происходило. Аднан всегда молчал и мне не давал говорить.

Иногда он приходил днем, иногда рано утром. Всегда с отчуждением в глазах и больным, лихорадочным блеском, словно до безумия презирал себя и меня за каждый этот визит. А бывало… я начинала верить, что вот-вот что-то изменится. Особенно когда он не просто брал, а начинал ласкать мое тело. Мыть его вместо прислуживающей мне Зухры. Мыть с той же осторожностью, как когда-то, когда выхаживал меня после страшного отравления. Его пальцы не дарили боль, они опять нежно трепетали на моей коже… но взгляд оставался таким-же. Застывший темный изумруд. Мертвый и безжизненный. С вкраплениями какой-то болезненной похоти.

Первый раз это омовение дало мне призрачную надежду… дало мне ощущение, что что-то изменилось, но я ошибалась. Чем нежнее ласкает до, тем жестче будет драть после. Потом я поняла, зачем он это делает… Нет, он не ласкает меня, не хочет дарить мне удовольствие, все до банального отвратительнее – он доказывает себе и мне, что я грязная шармутка. Которая течет от его ласк и кончает от них, как бы мерзко он со мной не обходился. Доказывает мне, что я шлюха, которая могла трахаться с кем угодно и получать удовольствие. И тогда мне уже хотелось выдрать ему глаза или сдохнуть до того, как мое тело отзовется на очередное прикосновение. Ненавидела я теперь только себя… это со мной что-то не так. Это я не такая. Я жалкое существо, которое продолжает желать своего палача, несмотря ни на что.

Тяжело дыша, дергая связанными руками, я смотрела, как темные, почти черные пальцы Аднана растирают мыло по моей белой коже. Как скользят и ласкают ее, как нарочито медленно обводит ореолу соска и играет с самим кончиком, чтобы заставить тело покрыться мурашками. Обводит мой шрам вокруг, рисует его пальцем заново… а мне хочется закричать, что он мне его не на теле, а в сердце оставил. И там его только я чувствую, и болит он невыносимо.

Но ему плевать, и его наглые руки, изучившие мое тело, начинают на нем адскую пляску. Он не забывает ни один миллиметр, ни один кусочек, который отзовется на прикосновения. Запомнил все. Изучил лучше меня самой.

И в эти мгновения я и начинаю себя презирать изо всех сил, бороться со своей реакцией и… проигрывать. Ощущать себя голодной самкой, развратной девкой, достойной всяческих унижений. Потому что я должна его ненавидеть, испытывать отвращение к его рукам и губам, должна… как раньше. Я призываю на помощь всю силу своей памяти, призываю былую ярость и равнодушие… Но все изменилось. Он вывернул мою душу, он заставил меня полюбить его, заставил каждую клеточку моей души пропитаться им. Мой первый мужчина, мой любовник, мой спаситель, отец моих детей и мой самый жуткий палач. Его так много… а я одна и так бессильна перед многоликостью своей любви к нему, что мне остается только плакать, признавая свое ничтожество.

Но в минуты, когда его руки мнут, дразнят, ласкают, сводят с ума, я совершенно не помню ни себя и ни одной своей мысли. Глотаю собственные крики и стоны, непокорная, вечно пытающаяся сбросить с себя наваждение и иногда доведенная до исступления и согласная на все, только бы эти проклятые пальцы не останавливались, когда меня всю уже трясет на грани отвратительно-острого оргазма. И я хочу, чтоб его руки продолжали проникать в мое тело, растирать пульсирующий клитор, сжимать соски, пока меня не подбрасывает, не скручивает в наслаждении, похожем на агонию. Аднан выбивал из меня это удовольствие любыми способами, если хотел его получить, чтобы потом хрипеть мне в ухо:

«Видишь, какая ты сука? Видишь, что можно с тобой делать?»

Проскальзывая в мое тело, извиваясь самой извращенной и утонченной лаской так, что я дергаюсь, пытаясь избежать точки невозврата, а потом рыдаю, если бросит, не дав сорваться… а он делал это часто, превращал в стонущее животное, чтобы оставить и ждать, глядя на меня с бешено раздувающимися ноздрями и широко открытым ртом, а потом вдалбливаться в мое тело и останавливаться снова. Бывало так и уходил… кончал на пол, глядя на мои мучения, и оставлял плакать навзрыд и орать ему вслед проклятия.

«Ты – шлюха. Моя вечно текущая сука, кончающая подо мной. Сегодня обойдешься без оргазма. Ты его недостойна».

Или наоборот изводил, пытал наслаждением, измучивал им до электрических судорог и боли в промежности, и каждом чувствительном месте на теле, затертом и заласканном им до ощущения обнаженного нерва.

«Никто не даст тебе того, что дам я… никто не любит тебя, тварь, так, как люблю я. И никто никогда не будет тебя так же люто ненавидеть. Ненавижу. Как же я тебя ненавижу за то, что ты мне всю душу изрезала… я любил тебя, я сдохнуть был готов ради тебя… а меня убили именно ты и он. Любишь его? Отвечай? Любишь?»

Я отрицательно качаю головой, но он этого не видит. Он не говорит со мной и мне. Он только с собой. В своей ярости и тоске.

И его голос сводит с ума, огненной паутиной обволакивает воспаленное им же сознание. Весь мир шатается и кренится в разные стороны. Пьяная от адского секса, растерзанная им, распятая под большим темным телом, смотрю ему в глаза и вижу, как сквозь ярость и ненависть проскальзывает отчаяние и боль. Я знаю, что ему больно… я эту боль чувствую каждой клеточкой своего тела, но он не дает мне исцелить его… и не даст никогда. В этом и есть наша необратимость.

И именно поэтому ему мало моей боли. Он приходил за ее новой порцией. Унизить, растоптать, доказать, что я мразь и что буду делать то, что он захочет, даже если секунду назад сопротивлялась, рыдала и молила не трогать. Доказать мне прежде всего, что я заслуживаю его презрения. Но я не могла доказать ему, что ни с кем с другим не было бы вот так… что мое тело реагирует только на его ласки, на его поцелуи и укусы, на него всего.

Только одно меня радовало и наполняло извращенным триумфом, я начала понимать, что он зависим от меня, что я ему необходима, как бы Аднан это не отрицал. И это больше всего сводило ибн Кадира с ума, и я видела, как ему хочется причинить мне еще больше боли, чтобы утолить свою жажду мести, но она возвращалась с новой силой, и он приходил ко мне снова.

Я слышала, как они с Асадом уехали рано утром, после его ухода еще до восхода. Я лежала на чистых простынях и смотрела в потолок сарая со все еще саднящим телом, наполненным его семенем. Я молила Бога только том, чтобы не зачать от него опять. Только не в этой ненависти и войне. Не так. Детей нужно зачинать в любви. И я испытала облегчение, когда услышала, что отряд собирается на вылазку. Несколько ночей передышки.

Но я ошиблась… Как же часто я ошибалась и еще ошибусь в этом проклятом, враждебном и так непонятном мне мире. На самом деле мой палач был моим стражником и спасителем о всего, что могло угрожать мне в Долине смерти.

Но все, что не происходит… все случается к лучшему. И я в какой-то мере рада, что у меня раскрылись глаза и в мое сердце просочилась благодатная ярость и ненависть. Их там не хватало. Вечером, после того как Зухра принесла мне поесть и расчесала мои волосы ко сну, дверь сарая распахнулась, и на его пороге показалась женщина. Бедуинка. Она кивнула Зухре, и та пулей вылетела из сарая, даже не поднимая глаз, а моя гостья прикрыла за собой дверь и поставила на пол фонарь, который ярко осветил мое пристанище и меня саму.

Женщина была красива, но какой-то грубой и хищной красотой, которая, скорее, отталкивает. Высокомерная, с ядовитым блеском в узких черных глазах и ухмылкой на мясистых больших губах. Ее широкие брови почти сошлись на переносице, и всем своим видом она источала дикую ненависть. Ко мне. Я не знала, за что… и до этого мгновения я, наверное, была еще счастлива. В своих иллюзиях и в своих надеждах. В своих оправданиях зверю по имени Аднан ибн Кадир.

– И ради этих костей и бледной кожи он пренебрегает мною вот уже целый месяц?

– Кто вы? – тихо спросила, всматриваясь в смуглое лицо и еще не анализируя ее слов.

Она говорила с собой. Не со мной. Обошла меня вокруг и остановилась напротив.

– Кланяйся мне, сучка. Я твоя госпожа!

– У меня только один господин, и о других мне не известно. Пусть придет и поставит меня в известность.

Вздернула подбородок.

– Меня зовут Фатима! Я – сестра Асада и законная жена Кудрата. Его вторая и любимая жена.

Лучше бы она меня ударила. Лучше бы всадила мне нож прямо в сердце и прокрутила его там несколько раз. Я ожидала чего угодно, только не этого… чего угодно, но не такого унижения, не такой боли от понимания, что все мои оправдания лишь ложь самой себе. Не страдал он! Не страдал….! Проклятый Кудрат женился! Развлекался и спал с этой… с сестрой своего врага! Женился на ней!

– Становись на колени, дрянь. И может, я пощажу тебя и не сожгу твое лицо и твое тело!

А я расхохоталась. Это был истерический хохот вместо слез, вместо отчаянных рыданий от понимания, насколько я действительно жалкая идиотка.

– Ты чего смеешься?! Я велю тебя изуродовать, и никто не посмеет меня ослушаться! Он приедет, а ты уже сдохла! Дряяянь… чем ты его взяла? Чем ты лучше меня?

Я смотрела на нее, тяжело дыша, и чувствовала, как схожу с ума от ревности и от отчаяния.

– Нет… нееет. Я тебя не изуродую. Это слишком просто и слишком глупо. Зачем мне будить его ярость.

Она прищурилась и растянула толстые губы в ухмылке.

– Тебя убьет пустыня и дикие звери… а ему… ему скажут, что ты сбежала, – теперь расхохоталась она, – Фатима умна. Фатима всегда была умнее даже своего брата.

Подошла ко мне вплотную и толкнула меня в грудь.

– Тебя вывезут в самое пекло и бросят без еды и воды. Кудрат вернется через пять дней. К тому времени от тебя останутся одни кости.

Развернулась, чтобы уйти… и тут же обернулась, когда услышала мой голос:

– Он найдет даже их и, если узнает, что это ты…

– Не найдет и не узнает. Слишком самоуверенная шармута! У него таких, как ты, было сотни. Я избавилась от каждой. И от тебя избавлюсь. Я не тупая Зарема. Я намного умнее.

Она вышла, а я опустилась на пол и закрыла лицо руками. Пусть так и будет. Пусть вышвыривает меня в пустыню. И сам Бог решит – жить мне или умирать. Только бы не увидеть снова проклятого лжеца и предателя, который посмел обвинять меня, когда сам… когда сам спал с этой гадиной, пока я умирала от адской боли по нему и никак не могла воскреснуть.

Я думала, меня вышвырнут в пустыню, вывезут и оставят в песках, но Фатима оказалась более изобретательной. Не знаю, что именно она сделала и как ей удалось убедить людей в том, в чем она их убедила, но она это провернула, и к вечеру следующего дня к моему сараю пришла толпа, вооруженная факелами и вилами. Фатима была среди них…

– Русская шармута, из-за которой погибло столько людей, – вещала она зычным и звонким голосом, – бывшая девка Аднана ибн Кадира. Вы знаете, кто это такой? Да. Это тот ублюдок, который лишил вас родных и близких. Шармута легла не только под него, но и под его друга Рифата. Убейте подлую тварь, на растерзание ее диким псам.

Получается, не все знают, кто такой на самом деле Кудрат. И обычные люди считают, что это два разных человека. Аднан ведет свою игру. Я была в этом уверена. Я не доверяла ему как мужчине, не доверяла, боялась и даже ненавидела его, но я верила в Аднана воина. Он бы не предал свой народ.

– А Кудрат вернется и…

– И что? Если будете молчать, ничего вам не будет. Скажете, что она сбежала и попалась одичавшим собакам.

Убедить толпу очень легко, особенно если ей нужны виноватые во всех несчастьях, и я была нужна, чтобы выплеснуть на меня свою ненависть. Я совсем рядом, и я настоящая, тогда как до истинных врагов они добраться не могли. Стало страшно, и я попятилась к стене сарая, понимая, что от этих одичалых от злобы людей меня никто и ничто не спасет. Фатима более безумна, чем Зарема, и опасней. В ней нет страха, и она твердо решила от меня избавиться. Дверь вынесли и на меня набросились целой толпой. Голодные до крови и злые… они были рады сорвать на мне свою ненависть.

Я испугалась и попятилась назад, видя, как они наступают, слыша яростные вопли и отборную брань. Они шли на меня, вооружившись вилами и лопатами, а потом набросились. Оказаться в руках обезумевшей толпы страшнее всего. Женщины рвали на мне волосы и одежду, царапали и кусали, били ногами. Пока мне вдруг не удалось вырваться и выбежать на улицу.

-      К вольеру ее гоните, к псам. Откройте клетки. Пусть загрызут грязную шармуту живьем!

Голос Фатимы прорвался сквозь рев осатаневшей толпы.

От ужаса у меня отнялись руки и ноги, они загоняли меня к огромной клетке с псами. Недавно возле деревни отловили одичавших собак. Я слышала, как Аднан говорил об этом. Они планировали их откормить и натравливать на захватчиков. Чтоб псы охраняли деревню. Когда голодные звери заметили меня, они начали метаться по клетке… стало жутко. Они знают, зачем меня к ним ведут, и они не против сожрать человечины. Я остановилась между клеткой и людьми, и одна из женщин набросилась на меня и схватила за волосы:

-      Открывай, пусть раздерут ее.

Я чувствовала, как по лицу течет что-то липкое, как все тело саднит от жестоких ударов, с ужасом глядя на оскаленные пасти одичавших тварей. Это будет самая жуткая смерть. Лучше бы они меня забили или вышвырнули в пустыню. Наконец-то замок был сорван. Дверца клетки со скрипом распахнулась. Нет, они не успели швырнуть меня туда, потому что голодные псины выскочили наружу и бросились на них, а я упала на землю, закрывая голову руками. С дикими воплями люди в панике бросились в рассыпную. Я слышала жуткий хруст костей и утробное рычание собак.

В общей суматохе я все же встала на ноги и побежала в сторону пустыни сама. Силы мои удесятерились от страха и слабой надежды, что сбежать все же удастся. А потом вдруг поняла, что какая-то из псин гонится за мной. Я слышала ее дыхание и как перебирает лапами песок. Я мчалась что есть силы очень долго, пока не упала, обессиленная, и не закрыла голову руками.

Лежала, боясь пошевелиться, пока вдруг не услышала такое же рычание над собой. Зажмурилась, перестав дышать. Зверь рядом, прямо надо мной, я даже чувствую его дыхание. Внезапно что-то шершавое коснулось моей щеки, я приподняла голову и увидела… Анмара.

О Божеее! Откуда он взялся здесь? Неужели пришел за Аднаном? С ума сойти. Пес радостно вилял хвостом, скулил и, обезумев от счастья, покусывал мои руки, мое лицо, облизывал и снова скулил. Казалось его собачье сердце разорвется от переполнявшей его радости.

А потом вдруг, ощетинившись, рывком развернулся спиной ко мне. Я увидела, как другие псы, с окровавленными мордами смотрят на Анмара, а потом на меня. Несколько секунд противостояния взглядами и понимание, если они нападут – Анмар в одиночку не сможет с ними справиться. Их много, а он один. И они все злые, с опаленными мордами и шерстью. В деревне, видимо, их начали жечь живьем, чтобы заставить оставить людей в покое.

Анмар вздыбился весь и громко зарычал, закрывая меня собой.

И… они попятились назад. Отступили. Наверное, их голод был уже утолен или Анмар был их вожаком. Когда собаки рассеялись по пустыне, я обхватила себя руками и от облегчения разрыдалась, почувствовала, как Анмар снова облизывает мое лицо и пальцы, тыкается мокрым носом мне в колени и шею. Он улегся прямо у моих ног, и я склонила голову ему на спину. Иногда помощь приходит оттуда, откуда ее совсем не ждешь. Когда-то я пожалела свирепого пса и залечила его раны, он запомнил и спас мне жизнь спустя долгие годы. У его хозяина оказалась короткая память, в отличие от зверя. И это трогало до слез. Животные не способны на измену и предательства и любят до последнего вздоха.

Обессиленная, я уснула прямо там в песках, под сухой акацией, склонив голову на спину пса. И приподнялась вслед за Анмаром, который напрягся всем телом, словно что-то его встревожило. Оказывается, уже наступил вечер, и я впервые за несколько недель в этом аду спокойно поспала. Рядом с такой охраной мне ничего не грозило. По крайней мере пока его хозяин не нашел меня.

Как же страшно осознавать, что тот, от кого ждала защиты, по ком пролила столько слез, стал твоим палачом. Но я ведь все равно любила его. Понимала, что он предатель, понимала, что давно забыл обо мне, и только планы мести заставили его отыскать меня. Но тоска по нему и по нам отступила… во мне что-то начало надламываться, и я уже не хотела, чтоб он меня нашел, не хотела увидеть его. Я начинала бояться… Я не верила, что внутри этого зверя живет любовь ко мне. Но иногда я все же видела ее отголоски в его глазах, чувствовала в прикосновениях, пока он не хлестал меня словами и не раздирал мое тело своим, клеймя и доказывая, что нет уже никакой любви.

Анмар вдруг приподнялся на передние лапы, он заметил нечто намного раньше, чем я. Хвост взметнулся и ударил по песку, поднимая облако пыли, а я не заметила, как сильнее впилась в черную короткую шерсть, когда увидела вдалеке отряд, и сердце не оборвалось от понимания – не было никаких нескольких дней. Аднан вернулся раньше и сразу же бросился искать пропажу.

Впервые внутри не всколыхнулась радость. Он вернулся, тот самый ужас, который я испытывала по отношению к нему, еще в самом начале своего пути по этому пеклу. Я смотрела на ибн Кадира и ощущала, какая огромная и глубокая пропасть пролегла между нами. Он стегал своего коня и стремительно быстро приближался ко мне, а я, тяжело дыша, вскочила на ноги, беспомощно оглядываясь по сторонам и понимая, что бежать мне некуда. И меня накажут за этот проклятый побег.

Когда всадники приблизились, Аднан спрыгнул с коня. Каким же огромным он стал. Его величественность никуда не делась и красота первобытная, яркая и ослепительная все так же с ума сводила и внушала трепет и суеверный ужас.

На фоне заката он казался высеченным из железа. Отлитым идеальной бронзовой фигурой. Но это мертвая красота, как и все вокруг – сухое, выжженное и мертвое.

И внутри него уже не полыхает огонь, там плещется серная кислота, и она уничтожает все живое вокруг, и мне невыносимо больно, что я больше не имею права даже коснуться его руки или назвать по имени. Сметь считать его своим.

Да и имела ли я это право? Тогда он позволял мне думать, что имела.

Аднан шел ко мне, и из-под массивных подошв облаком вылетала пыль.

И мне захотелось раствориться и исчезнуть, спрятаться так, чтобы меня никто не видел. Не нашел, не мучал больше.

Я сильнее впилась в шерсть Анмара, который не торопился встречать хозяина. Наоборот, когда Аднан подошел еще ближе, пес взметнулся, вскочил на все четыре лапы и, склонив голову, громко зарычал. Аднан расхохотался.

– Что такое? Не признаешь во мне хозяина? Иди ко мне, я дам тебе кость, и отдай мне мою добычу, ты хорошо ее стерег. Молодец.

Анмар даже не пошевелился, он стоял между мной и Аднаном, не давая ему подойти. Ибн Кадир сделал шаг, и пес снова тихо зарычал. Его огромное тело завибрировало. Я смотрела на ибн Кадира расширенными от ужаса и удивления глазами. Тот бросил взгляд на своих людей, а потом повернулся к зверю:

– Спокойно, Анмар. Отдай мне ее. Ты умница. Я награжу тебя за верную службу.

Снова приблизился. Пес хлестнул хвостом по песку, слегка виляя.

– Да, псина. Это я. А теперь будь хорошим мальчиком и отдай ее мне. Ты хорошо ее стерег. Больше этого не потребуется.

Аднан подошел вплотную, и в этот момент Анмар кинулся вперед с таким ревом, что у меня заложило уши. Пес стоял на задних лапах, из его широко открытой пасти стекала слюна, он скалился и грозно рычал, не подпуская хозяина к себе… Точнее, тогда я думала, что к себе, а оказалось, что ко мне. Воцарилась тишина, я слышала звук своего дыхания, и даже как стекают капельки пота по спине. Аднан с такой лютой ненавистью посмотрел на меня, потом на своего пса. Что мне стало страшно, и, казалось, тот ужас пронизал меня до костей.

Он достал из-за пояса пистолет и взвел курок, и я закричала, понимая, что сейчас произойдет. Я бросилась между ним и Анмаром, закрывая пса собой.

– Не надо… он просто защищает. Когда-то его научили меня защищать. Он всего лишь до сих пор выполняет приказ.

Обернулась к Анмару и погладила его за ушами.

– Со мной все будет хорошо, вот увидишь… все будет хорошо. Иди… уходи.

А сама встала в полный рост.

– Я пойду, куда скажешь… можешь наказать меня за то, что сбежала.

– Кто надо понесет свое наказание, – глухо сказал Аднан, глядя то на меня, то на уходящего в пески Анмара, и вдруг вскинул руку с пистолетом, и я сама, не понимая, что творю, бросилась к его руке, поднимая ее вверх, так, что выстрел пришелся в сторону и зацепил одного из людей Аднана.

Тот завалился с лошади в песок, а я увидела, как скрылся из вида черный силуэт пса. Аднан повернулся ко мне, и я зажмурилась, ожидая удара, но вместо этого он схватил меня за шкирку и закинул поперек седла.

– Ясер мертв, – крикнул кто-то.

– Закопайте его в песок. Я случайно промахнулся. Возвращаемся в деревню.

Когда мы въехали в поселение, трупы растерзанных собаками людей еще уносили куда-то за здания. А потом я заметила привязанную к столбу женщину. Это была Фатима. Она дергалась на веревках и, едва заметив нас, закричала:

– Кудрат! Пощади! Это не моя вина! Кудрааааат!

Меня бросили обратно в сарай и закрыли, заперли снаружи. Вначале я обессиленно упала на матрас, выдыхая от облегчения и чувствуя, как холодный пот струится по всему телу… а потом все же распахнула глаза, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Кричала Фатима. Громко кричала. Но я ее слышала лучше всех, сарай прямо у столба расположен. Мне видно в окошко, как она извивается на веревках, как корчится и кусает губы.

– Асад! Ты же брат мой! Вступись! Сжалься! О, Аллах, я ничего не сделала! Ничего!

– Лжешь! Сделала! Кадир – муж твой, и ему решать, как тебя наказывать!

– Я же сестра тебе… как ты можешь?

Увидела Асада, и дрожь гадливости прошла волной по телу. Вспомнила его… вспомнила, как будто вчера видела. Лицо это мерзкое, слюнявые губы и ладони, которые шарили по моему телу. Как и укол в шею, с которого начался весь мой кошмар.

– Сама мужа себе выбрала. Меня не спросила. Легла с ним. Теперь терпи. Аллах велел мужу во всем подчиняться. Вот и подчиняйся.

– Прокляну!

– Проклинай. Проклятьем больше, проклятьем меньше.

Асад мимо прошел и в песок сплюнул у ног Фатимы, а та снова взвыла, пытаясь руки освободить.

– Пить дай! Жарко мне! Дышать нечем. На пекло повесили! От жажды умру!

– Значит, такова твоя участь!

Крикнул Асад и рассмеялся, разговаривая еще с кем-то. Наверное, я должна была радоваться и злорадствовать, но я ничего подобного не испытывала. Я ужаснулась в очередной раз тому беспредельному хаосу, который творился здесь. И особенно равнодушию брата к судьбе своей сестры. Да, Фатима меня ненавидела и желала мне смерти, но… но я знала почему, и я ненавидела ее так же сильно. Смерти не желала, могла лишь понять. Понять, что значит любить и осознать, что твой мужчина желает другую, спит с другой… с другими. И их много, их всегда много, и тебе найдется замена. Нет уверенности ни в чем. Я бы отнесла ей воды, если бы меня здесь не заперли, и когда пришла Зухра с тазом воды и кувшином, я взмолилась, чтоб она дала попить несчастной, висящей на столбе. Женщина подняла на меня огромные карие глаза в искреннем недоумении.

– Кого пожалеть? Фатиму? Эту змею ядовитую? Я бы яду ей отнесла!

– Она человек… она прежде всего человек, даже если и совершила самое страшное зло на свете, ее надо судить и потом наказывать по законам человеческим, а не звериным!

– У нас свои законы… она посмела проявить своеволие, неуважение к своему Господину и тронула то, что ей не принадлежит. Из-за нее погибли люди и сбежали псы, которых отлавливали неделю и готовили охранять деревню. Если ее казнят, я не удивлюсь.

Зухра поставила чан и принялась развязывать завязки на моей джалабее.

– Как же они вас избили. Синяки везде… А вы жалеете ее!

– Потому что я не она.

Зухра больше ничего не сказала, она обтерла мое тело водой с мылом, вымыла мои волосы и помогла надеть чистую одежду. Фатима теперь тихо поскуливала и иногда звала то Кудрата, то своего брата.

Он пришел ко мне совершенно неожиданно. Распахнулись двери сарая, и ибн Кадир тяжелой поступью вошел в лачугу. Я приготовилась к тому, что пришел и мой черед расплачиваться за побег, и когда Аднан приблизился ко мне, преодолевая расстояние несколькими широкими шагами, я инстинктивно закрылась руками. Но он убрал мои руки и привлек к себе рывком, а потом обнял, заставив зарыться лицом ему в шею.

– Думал, не найду уже… думал, это конец.

Шепчет очень тихо, словно сам себе, лихорадочно перебирая мои волосы, сжимая их пальцами, почти причиняя боль.

– Пусть бы был конец. Не трогай меня… не прикасайся ко мне!

Уперлась руками ему в грудь, отталкивая, но он впился мне в волосы и не дал увернуться из его объятий.

– Конец будет, когда я решу, Настя.

Наверное, только сейчас я заметила, что он больше ни разу не назвал меня Альшитой. Как все противоречиво в этом мире, но именно сейчас мне до боли хотелось, чтобы он опять ласково назвал меня своей Зимой.

Но те времена прошли и канули в небытие, и сейчас нас обоих сжирала ненависть друг к другу. Все кончено, и как прежде уже никогда не будет. Он не поверит в правду, а если и поверит, разве я смогу поверить ему снова и простить ему всю ту боль, что он мне причинил? Потрогал пальцами мои синяки. Сведя брови на переносице, тихо выругался.

– Никто больше тебя не тронет. Сегодня я здесь останусь, а завтра в Каир выезжаем. Раздень меня, оботри и рядом ложись. Я устал с дороги. Отдохнуть хочу.

Приказал, как своей вещи, как будто, и правда, рабыне. Я не пошевелилась, глядя ему в глаза в упор.

– Я сказал – раздень меня, как и положено рабыне.

– Я не рабыня и рабыней никогда себя не признаю.

Дернул меня к себе за шиворот.

– Ты будешь тем, кем я скажу. Ты будешь тряпкой, рабыней, столиком или табуретом. Надо будет – станешь ковриком.

– Не стану! Можешь бить меня или кожу сдирать живьем. Но я никогда не буду унижаться! Я не такая, как все они… твои… жены! Не дождёшься!

Он расхохотался не злобно, а оскорбительно, заставляя меня всю сжаться от ярости.

– Если бы я не знал, какая ты лживая дрянь, я бы решил, что ты ревнуешь к Фатиме. Решил бы, что завидуешь ей — она моя жена, а ты никто. А могла бы быть на ее месте… но ты выбрала предательство и грязь! О нееет, ревность – это не про тебя. Ты слишком наглая и строптивая для этого. А если дочку твою сюда привезу, будешь унижаться, м? На что будешь готова?

Сердце невыносимо сжалось, и снова накрыло ненавистью, как черной волной.

– Ради дочки и на колени стану, и ковриком, и столом. Ради дочки сердце вытащу и под ноги тебе швырну. Ради нее. Не ради тебя!

Горько усмехнулся, а в глазах тоска появилась. Мгновенное потемнение и поволока туманная, с прикрытыми тяжелыми веками. Словно я только что нож ему под ребра вонзила.

– Ради ЕГО дочери, ты забыла уточнить.

– Ради МОЕЙ дочери!

Отчеканила я. Хотелось заорать, что ради его, что он ее отец, что похожа она на него в мелочах, что родинка у нее есть такая же на спине, что не было с Рифатом ничего… А зачем? Он ничего не услышит. Он же тест какой-то фальшивый мне в лицо тыкал. Он уже приговорил меня и никогда не поверит в обратное. А унижаться перед им я не стану… хватит.

– Ты только не забывай, что я могу заставить тебя даже песок жрать, если захочу, и то, что пока тебя никто не трогает, означает, что пока что лично мне это не нужно.

Он развернулся и вышел из сарая, а я с облегчением облокотилась о стену и закрыла лицо руками…

Я только прилегла обратно на матрас, как за мной пришли и вывели на площадь, где собрались и все остальные жители деревни. И я ужаснулась тому, что это происходит на самом деле. Неужели они могли действительно казнить Фатиму? Мне стало страшно.

Но ее не казнили, ее прилюдно хлестали плетью, не обращая внимание на крики и плач. Аднан хлестал. Лично. А я стояла поодаль и смотрела то на него, то на несчастную, которая так громко и жалобно умоляла прекратить. Я закрывала глаза и вздрагивала, когда хлыст опускался ей на спину, а потом не выдержала и выбежала, чтобы схватить Аднана за руку и закричать по-русски:

– Хватит! Ты же забьешь ее до смерти! Она же женщина!

Он отшвырнул меня, как котенка, в сторону и, замахнувшись, собрался ударить Фатиму еще раз, но я снова повисла у него на руке. Под рев толпы и дрожа от яростного ярко-зеленого взгляда, буквально прожигающего меня насквозь.

– Прошу тебя. Не надо из-за меня ее бить. Пожалуйста. Ей же больно. У нее вся спина в крови. Пожалей. Она любит тебя… поэтому так поступила.

Он замахнулся на меня, но не ударил, а оттолкнул далеко от себя, и я упала навзничь на спину. Опустил орудие пытки и кивнул своим людям. Они отвязали Фатиму, и та тяжело опустилась на колени. Потом поползла по песку в сторону Аднана, проползая мимо меня, она с ненавистью и презрением плюнула в мою сторону и, когда добралась до его ног, обхватила их руками и принялась целовать его пальцы, сжимающие рукоять хлыста. Я смотрела на нее застывшим взглядом, и каждый ее поцелуй змеиным укусом впивался в мое сердце. В эту секунду мне самой хотелось схватить хлыст и ударить ее… и в то же время я испытывала боль и ярость. На него. На того, кто так жестоко раздирает сердца нам обеим. И понимая, что никогда не смогу стать такой, как они… может, поэтому он так презирает меня и не верит мне.

– Прости меня, о мой Господин, прости и накажи, сколько хочешь. Жизни без тебя нет. Ты вправе убить или помиловать.

Он рывком поднял ее с песка и, взяв на руки, понес в сторону своей хижины. А я, тяжело дыша и стоя на коленях, смотрела им вслед, чувствуя, как сердце сдавило в камень, и оно почти не бьется от понимания… что он там будет с ней делать. И я мысленно заорала. Мне даже уши заложило от этого вопля и от той боли, что пронизала все тело. Меня кто-то поднял с песка и повел обратно в сарай... А я снова и снова видела картинку, как его темные и сильные руки поднимают ее, как несет ее, залитую кровью и слезами, к себе, чтобы жалеть… чтобы залечивать то, что причинил.

Разве со мной было не так?

Я до утра так и не уснула. Смотрела в потолок, иногда морщась от боли и утыкаясь лицом в матрас, кусая губы и стараясь не представлять его и ее.

За мной пришли спустя час после того, как рассвело. Я не успела опомниться от всего, что произошло, а уже должна была идти за одним из людей Кудрата. Я спотыкалась, пытаясь упираться, не понимая, что именно происходит. Пока не поняла сама, увидев отряд, готовый к отбытию в Каир. Вспомнила слова Аднана об отъезде.

Во главе отряда Асад и Аднан. Не один. В седле вместе с ибн Кадиром его новая жена в бирюзовой джалабее, расшитой золотом, с золотыми кольцами на изящных пальцах. Бросила на меня триумфальный взгляд и откинула голову на грудь Аднана, закрывая глаза, демонстрируя мне, насколько она счастлива.

Было ли мне больно? Наверное, это было ослепительнее боли и сильнее самого сильного удара в сердце.

Такая насмешка. Когда-то вот так он возил меня рядом с собой, и мне это было совершенно ненужно. Я хотела освободиться, сбежать или даже убить его, чтобы вернуться домой. А сейчас я с горечью в горле и на языке смотрю, как мое место заняла другая, и чувствую, как становлюсь в собственных глазах размером с песчинку, ее унесет ветром, и она канет в небытие среди миллиардов таких же точно пылинок времени.

Как легко и непринужденно он сжимает ее талию сильной ладонью. Точно так же сжимал и меня. Так же таскал в своем седле везде за собой. И наказывал… а потом жадно любил. Извращенное, мерзкое желание оказаться на том же месте свело судорогой сердце и побудило ненависть к самой себе. Тряпка! Ничтожество! Он тебя в грязь, он тебя на веревку, а ты мечтаешь о том, что хозяин смилостивится и даст разрешение целовать себе ноги. Тьфу! Никогда этому не быть. Даже если я захлебнусь в собственной боли, на колени он меня не поставит.

Увидела, как Аднан кивнул одному из своих людей на меня. И тут же ощутила, как за веревку дернули в свою сторону.

– Пусть едет сзади. Проследи.

Пришпорил коня, и из-под копыт взметнулось облако пыли.

– Пошли. Давай пошевеливайся.

Я нагло дернула веревку в свою сторону, и тогда со мной перестали церемониться и потянули с такой силой, что я упала и проехалась по песку на животе вдоль выстроившихся людей Аднана и Асада, которые даже на меня не смотрели. Здесь мужчины не испытывают жалость к женщинам. Тем более к рабыням.

Меня потащили к повозке, обтянутой шкурами. Надзиратель открыл полог и швырнул меня к рабыням, связанным друг с другом веревками. Я уже забыла, как вблизи выглядит этот кошмар. Когда я была с Аднаном, то не видела, чтоб они торговали людьми. А Асад, как я понимаю, только этим и промышлял.

Никто из женщин не смотрел на меня. Я закрыла лицо руками, впиваясь пальцами в волосы, стараясь успокоиться, чтобы не сойти с ума от панического чувства безысходности. Внутри нарастал вопль, дикий крик сумасшествия. Я слышала, как ломаюсь изнутри, как трещит по швам моя броня и стремление выжить любой ценой.

Мне видно сквозь зазоры, как Аднан обнимает свою новую шармуту и скачет с ней вдоль отряда туда и обратно. Ее ярко-бирюзовая джалабея, как пятно, мелькает то тут, то там. И я опять вспоминаю. Как когда-то точно так же постоянно была с ним… Но эти времена прошли. У таких мужчин, как ибн Кадир, очень быстро меняются фаворитки. Век любви сына шейха короткий, как и его память. Зато он велик и бесконечен в ненависти и мести.

Надоевшая женщина, жалкая и беззащитная перед мужским гневом и яростью. Он просто больше не испытывает ко мне ничего кроме презрения, даже похоть остыла. А с теми, кто надоел, можно быть жестоким… Я вспомнила Зарему… с ней Аднан особо не церемонился. Разве ее не изгнали из дворца Кадира? А что ждет меня? Изгнание или что-то похуже?

Он уверен, что я ему изменяла, уверен, что родила детей от другого. Аднан никогда не простит и не даст мне ни малейшего шанса оправдаться… да и нужно ли мне это? Иногда осколки рассыпаются на такие мелкие куски, что их уже никогда не склеить. Забуду ли я когда-нибудь все, что он мне говорил? Слова острее ножей и кинжалов, слова режут и рвут на куски, оставляя самые жуткие шрамы в душе. Физическую боль можно забыть, душевную – никогда.

Я не хотела думать о том, что меня ждет в Каире. Разве это имеет значение? Разве моя жизнь изменится там? Пусть все будет, как есть. Главное жива Буся и Амина. Нет ничего важнее их в моей жизни. И если она стоит моей, то в этом и есть предназначение матери.

Отряд Аднана и Асада двинулся в дорогу, и повозка со скрипом поехала по песку. Скоро начнется дикая жара, и от духоты захочется сдохнуть. Воды нам не дали.

Никого не волновала судьба рабынь. Судя по их виду, девушки были истощены и выглядели ужасно. Не знаю, куда их вез Асад… но они, скорее, напоминали наркоманок в ломке, а никак не ночных бабочек. Или это… это те несчастные, которых отдавали по деревням удовлетворять всех без разбора, как в свое время Зухра?

Но словно кто-то услышал мои мысли и швырнул в телегу флягу с водой. Тут же рабыни всполошились и кинулись за ней. Одновременно шипя, растопыривая грязные руки и толкая друг друга. Я вжалась в шкуры, в самом углу, глядя, как они отнимают друг у друга флягу, как вылизывают воду с грязной обивки.

Бедуины ржут, приподняв полог. А я в ужасе смотрю, как одна девушка ткнула пальцем в глаз другой за… воду!

– Твари! – заорал надзиратель. – Вы что творите?

Он развернул к себе ту, что держалась за глаз и орала, отнял ее руку и брезгливо поморщился.

– Она ей глаз выдрала? Что делать? С нас шкуру спустят!

– Прирежь и сбрось в песок. Никто не заметит!

Они дернули девушку к себе, а я закрыла лицо руками, несколько глухих криков, и все закончилось. В песок что-то глухо упало, а я дернулась всем телом. Открывать глаза не хотелось… вообще ничего не хотелось.

Несколько часов в пути казались бесконечными среди бежево-желтого тумана, закрывающего обзор, проникающего под одежду горячей паутиной. Глухая тишина, только едва слышный топот копыт и завывание ветра-кипятка. Я не заметила, как задремала. Обессиленная, голодная, убаюканная монотонным покачиванием телеги через курганы песка. Меня разбудили крики бедуинов. Отряд остановился.

– Сейчас начнутся зыбучие, – услышала я голос Асада, – а долина покрыта маревом перед хамсином*1! Рискованно вести туда отряд.

– Я знаю дорогу, не рискованно. Я вас поведу. Если пойдем на юг, нас заметет песком. Потом не раскопаемся. Буря движется бешеными темпами.

– Мы с повозками и далеко не налегке. Ветром может снести даже лошадей! А я не уверен, что ты хорошо знаешь дорогу через мертвые острова! Уйдем вниз!

– Не уверен – дели отряд и иди иным путем, а я пойду этим! Посмотрим, кто быстрее выйдет к курганам. И выйдет ли!

Я посмотрела в щелку, но из-за сгустившегося в воздухе концентрированного песка почти ничего не увидела. Если закрыть лица и лечь на животы, нас пронесет, не так засыплет. Когда-то я читала про такие страшные песчаные бури. Посмотрела на лица девушек полные равнодушия и на совершенно дикие глаза. Им плевать. Они уже мертвы внутри, превратились в животных. Никто из них не собирался бороться за жизнь, только убивать друг друга за кусок еды или глоток воды. На большее они не способны.

– На нас идет песчаная волна. Сейчас всех занесет! – раздался чей-то крик, и я остолбенела, снова выглянув наружу. На нас, и правда, надвигались клубящиеся песчаные тучи, похожие на огромную волну в море, только грязно-желтого цвета.

– Закройте лица! Скоро нас накроет волна песка!

Меня даже не услышали. Похоже, им действительно все равно. Я натянула подол джалабеи на голову и уткнулась лицом себе в колени.

Телегу перевернуло ветром, протащило в сторону, я закрылась от сильных ударов тел друг о друга, меня вышвырнуло из телеги, и я упала в песок, не открывая лица и заслоняясь руками. Песок посыпался на голову, за шиворот, он, казалось, забился везде, но не попал в глаза и в лицо. Но дышать становилось нечем, меня придавило шкурами и присыпало сверху. Ветер выл, как ненормальный бешеный зверь. Я не слышала голоса людей, только где-то вдалеке и рядом ржание лошадей. Ветер начал стихать, но выбраться я не могла. Слишком обессилела и воздуха не хватало, чтобы начать выкарабкиваться из-под завала. Кажется, на мне сверху еще кто-то лежал. Я судорожно хватала воздух, запутанная в джалабее, как в ловушке, она намоталась мне вокруг шеи, волосы чем-то придавило, так что я не могла повернуть голову. Начали неметь пальцы рук и ног. Меня обволакивало странное спокойствие. Вот возможное избавление от всего, страшное и неизбежное. Надо смириться и позволить черным точкам разрастаться перед глазами, а слабости растекаться по телу, утягивая меня в никуда. Заглушить боль и отчаянную тоску.

– Вот она, Кудрааат! Я нашел ее!

Внезапно я оказалась на свободе, но вздохнуть сил не было, у меня словно в горле песок застрял. Меня подхватили под руки и потянули. От разочарования на глаза навернулись слезы. Зачеем? Мне ведь было так спокойно.

Голос мешал проваливаться во тьму, мешал онемению охватывать все тело.

– Кос оммак, Иса! – я услышала голос Аднана.

Чьи-то горячие пальцы потрогали горло, прощупывая пульс, побили слегка по щекам. Ощутила, как кто-то поднял меня на руки. И подо мной уже твердое седло, меня сжимают изо всех сил. Растирают мне пальцы, ладони.

– Давай девочка-зима, дыши, посмотри на меня! – обхватил лицо ладонью, слегка потряхивая, – Иса! Шкуру спущу! Я что – приказывал отправлять ее в телегу? Я сказал, пусть едет сзади, сказал присматривать!

– Я не… не понял. Думал, к рабам. Она ж рабыня!

– Меньше думай! Ты здесь не для того, чтобы думать, а чтобы выполнять приказы. Найди тех дебилов, которые смотрели за телегой, привяжи их к седлам лошадей, путь бегут за отрядом пешком и голые!

– Кудрат! У нас каждый воин на счету!

– Заткнись! Сегодня они трусливо прячутся от песка, а завтра спрячутся за твою спину или ударят тебя сзади! Трусость надо лечить!

Я с трудом открыла глаза, и веки, словно свинцовые, закрылись обратно. Почувствовала, как на скулы снова легли горячие пальцы.

– Посмотри на меня, Настя!

Я хотела подчиниться, но не могла, казалось, что у меня веки из железа и они отказываются подниматься.

К моим губам прижалось горлышко фляги, и в рот потекла вода. Она показалась мне слаще сиропа.

– Давай, сделай глоток. Ты вся горячая, как кипяток! Посмотри на меня! Открой глаза!

Я встретилась взглядом с глазами бедуина, и теперь слабость разлилась по всему телу. От осознания, что я в его седле и он сжимает меня руками, вся кровь хлынула к сердцу, и оно, пропустив несколько ударов, забилось сильнее. Глупое, живущее по своим законам предательское сердце.

– Можешь дышать?

Я кивнула и сделала хриплый вдох, потом еще один. Аднан снова поднес к моим губам флягу с водой.

Отрицательно качнула головой, вспоминая, как в этом седле пару часов назад сидела его… его вторая жена

И тут же почувствовала, как потянул за волосы, запрокидывая мне голову и вливая жидкость в рот. Отнял бутыль, и я, задыхаясь, закашлялась. Снова посмотрела в зеленые глаза, которые были так близко к моим. Аднан улыбнулся.

– Вот теперь ты дышишь. Рано умирать. Слишком рано. Я еще не наигрался тобой. В тебя… я все еще голоден, Настя. Проклятая лживая ведьма. Можешь радоваться.

Идиотская мгновенная радость тут же сменилась разочарованием. Нет, это не было заботой обо мне. Это была забота о том, чтобы утолить свою жажду мести. Еще одна иллюзия разбилась вдребезги, заставляя на мгновение пожалеть о том, что он нашел меня и я не задохнулась, как некоторые из рабынь.

– Помни, прежде чем решить что-то сделать с собой, твоя дочь и твоя семья никем не тронута, пока ты здесь и живая рядом со мной. Думай об этом постоянно, когда возникнет соблазн отправиться в ад раньше времени, – склонился ко мне, – кроме того, кажется, здесь и климат тот же, и антураж, включая и сам котел. Всегда можно поднять градус, Настяяя! Только попроси, и я включу в твое меню еще одно блюдо из боли, если тебе этого мало!

Я отшвырнула его руку от своего лица:

– Я сыта по горло, поверь.

Наши взгляды встретились, и я стойко выдержала потрескивающий ядовито-зеленый огонь в его радужках. Думала, он меня спустит вниз и отдаст на попечение своих людей, но Аднан усадил меня в седле поудобней и прикрыл своим плащом, потом склонился ко мне и тихо сказал:

– Скоро здесь начнется апокалипсис. Держись за меня. И когда я скажу, спрячешься. Поняла? Ничего не бойся. Что бы сейчас не произошло.

Днем ранее….

– Как долго нам тебя ждать, брат? Говорят, буря начнется со дня на день. Зима не лучшее время бегать по Долине. – Шамаль оглядывался по сторонам и сжимал рукоять кривого ножа. Ему не нравилось стоять на самой границе с чужими землями.

– Через сутки я выведу их в сторону Мертвых Островов. Кого не добьем мы, добьют пески. – собеседник Шамаля не снимал капюшон, но и не озирался по сторонам, как дикий трусливый шакал. Ночной мрак скрывал его лицо, моментами только блестели светлые глаза, когда на них попадал лунный свет.

– Нас могут засечь разведчики Асада.

– Не засекут. Они не знают, что я поведу их к зыбучим. У нас сейчас иной маршрут.

– Ты думаешь, мы справимся с таким отрядом? Нас вполовину меньше!

– Делайте, как я сказал, и все получится.

– Я мог бы попросить Кадира и…

– Отца не вмешивай. Сами справимся! Люди тебе доверяют?

– Да. Они уже привыкли, что я заменил Рифата. Он упал в их глазах, когда женился на твоей… на… на… – он так и не сказал на ком, а его собеседник не переспрашивал, – и мы понесли такие потери за все это время.

– Сколько вас?

– Три десятка, не больше.

– Этого вполне достаточно. Вы должны будете занять те позиции, которые я сказал. Ты хорошо знаешь Долину, что делать при внезапной атаке – тоже знаешь. Я отыграю свою партию, а ты отыграй свою. Вам надо будет их окружить, не дать вырваться с Мертвых островов. Природа сделает все за нас.

– Я слышал, ты привез ЕЕ… она с тобой?

Глаза того, что в капюшоне, сверкнули недобрым блеском.

– Тебя это волнует? Она – моя рабыня, и свободы ей никто не давал. Лишние вопросы держи при себе!

– А с ним? Что ты сделаешь с Рифатом?

– Я еще не решил, за ним хорошо присматривают? – глаза из-под капюшона снова сверкнули, и Шамаль слегка поежился. В сумраке ночи казалось, что они фосфорятся.

– Все, как ты велел. Никто не знает, где он. Его стерегут и глаз не спускают. Но люди… ты сам понимаешь. Тебя столько времени не было. Они уже привыкли…

– К чему? Привыкли считать своим предводителем самозванца и предателя? Забыли кто я? Забыли клятву верности?

Он двинулся на Шамаля, и тот отступил на шаг назад, сильнее сжимая рукоять кинжала.

– Нет, Аднан, брат, не забыли. Просто многие из нас считают тебя мертвым. Как бы потом люди не взбунтовались.

– Не взбунтуются! И ты помнишь уговор – обо мне молчать до последнего. Я сам себя воскрешу. Среди вас есть предатель, и мне пока неизвестно, кто он, так же, как и тебе.

– Кос ом ом оммак! Я до сих пор не верю, что вижу тебя наяву! Не верю, что ты жив!

– Такие, как я, быстро не сдыхают, – хищно оскалился и сверкнул в темноте белыми зубами, а Шамаль вздрогнул, будто самого дьявола увидал.

– Уничтожим Асада, я принесу его голову отцу, и все закончится. Долина смерти будет целиком наша. Кто еще верен будет только мне из наших?

– Все! Все фанатично тебе преданы. Все готовы принять смерть с твоим именем на губах. Ты для них герой и святой мученик!

– Все. Давай. Времени мало. Иди к своим. Больше встреч не будет. Теперь только ждать и выполнять мои приказы.

Аднан резко схватил Шамаля за шкирку и дернул к себе:

– Если ослушаешься меня, хоть что-то сделаешь не так – я тебя лично убью. Шкуру с тебя спущу, квадратиками нарежу и сошью походную сумку! Не думай, что я ничего не узнаю. Ты ведь не забыл, как опасно стать моим врагом?

– В отличие твоего лживого друга, которого ты считал братом, я тебя никогда не предавал, Аднан!

– Я предупредил. Если мне хоть что-то не понравится, я нападу на вас, и это твой отряд сдохнет в песках. Выбирай – ошеломительную победу, которая принесет тебе славу и расположение моего отца, или позорную смерть.

– Я присягнул тебе в верности много лет назад, разве за эти годы я не доказал свою преданность?

Пальцы Аднана разжались, и он надвинул капюшон ниже на лицо.

– Последнее время многое изменилось. Не подведи меня, брат!

*1 – Хамси́н – сухой, изнуряюще жаркий ветер, перевод с арабского, египетский диалект (прим. автора)

Если рассматривать ненависть через призму цвета, то она всегда казалась Аднану черной, как сама тьма, но, оказывается, она умела переливаться самыми разными оттенками черного, красного и серого. Раньше он убивал врагов и не задумывался о том, какого цвета его ярость и презрение. Он даже не был уверен, что умеет ненавидеть. Они просто стояли по другую сторону баррикад, и он без сожалений уничтожал тех, кто угрожал его народу и семье. Иногда даже испытывая к врагу истинное уважение. После смерти последнего было достаточно просто отвлечься и забыть. Свое удовлетворение он уже получил. Ничего более естественного, чем банальная и простая сиюминутная ненависть, на войне он и представить не мог.

Только с Настей не получалось отвлечься, забыть хотя бы на секунду. Его ненависть к ней перетекала из одного цвета в другой, отравляя и ослепляя то кроваво-красным, то мертвенно-серым, а иногда непроглядно-черным так, чтоб мороз по коже пробрал от ее концентрата в крови. И никакого избавления от этой ненависти не было. Она отравляла и его самого. Вначале думал, если возьмет ее, то голод по телу проклятой ведьмы притупится, а он ощутит вкус долгожданной свободы. Но этого не происходило. Становилось хуже. Становилось невыносимо и отвратительно хуже. Трахал эту дрянь остервенело, жестоко и не мог остановиться, понимая, что не утоляет голод, а наоборот – жажда становится еще невыносимей, потому что спустя годы он так и не испытал ни с кем десятой доли тех эмоций, которые испытывал с ней. Когда каждый стон раздирал грудную клетку, превращая секс в изощренную нескончаемую пытку наслаждением. Острую и яркую, как ослепительный едкий кайф от наркотика. Где недостаточно утолить боль от ломки одной дозой, где каждая порция приносит еще большую зависимость.

Потом брал после нее других и не ощущал и десятой доли этой нирваны, не ощущал ровным счетом ничего. И плевать, что у Фатимы грудь сочнее и больше, а зад округлый и манящий. У него не стоял ни на эту грудь, ни на это тело. Его вторая жена исступленно сосала его член и терлась о него грудями, чтобы заставить плоть встать, а потом так же бешено скакала сверху, а он руки за голову закинул и смотрел на нее, не чувствуя ничего, кроме стимуляции члена, а потом вялого оргазма, который не принес ни черта, кроме гадливого освобождения. Сбросил женщину с себя и, вытерев семя, натянул штаны, чтобы пойти на воздух к своим друзьям.

А с русской все по-другому. С ней даже взгляд глаза в глаза уже секс. С ней каждое прикосновение – тысячу вольт по венам, а оргазм опустошает не только тело, но и душу. Хорошо с ней. До боли. До смерти хорошо. И от этого хочется волком выть, проклиная свою слабость. Давно надо было ее казнить. По их законам так едва ли не сразу, когда нашел. Вывезти в пустыню и забить сучку насмерть. Едва привез в деревню, Асад осклабился:

– Не знал, что ибн Кадиры шармутам своим измены прощают.

– А я не спрашивал, что ты знаешь. Это моя вещь, и я вернул ее обратно.

– После другого? Не брезгуешь?

– Твоя сестра тоже не девственницей мне досталась. Я уже ничем не брезгую.

– Отдай шармуту мне. Я щедро за нее заплачу. Так щедро, как тебе и не снилось.

– Запомни, Асад, у меня нет бывших женщин, бывших вещей, бывших животных и даже бывших друзей. Все, что изначально принадлежало мне – моим и умрет, или будет сожжено в пепел. Все, что я назвал своим, таковым и останется до самого мгновения, пока не превратится в тлен. И кто посмеет тронуть мое – этим тленом станет сам. Аллахом клянусь!

Асад криво усмехнулся.

– Чертов фанатик. Да ладно, подавись своей потаскушкой. Знал бы, что ты так западешь на сучку, я бы сам продал ее тебе еще тогда.

– Зачем продавать, если я отобрал сам?

Их взгляды скрестились и… несколько секунд в воздухе летали искры. Первым отступил Асад.

– Плевать. Ссориться из-за шармуты я не собираюсь. Трахай ее и расчлени потом. Мне плевать.

Но ему не было плевать, Аднан это видел. Похотливые глазки Асада то и дело останавливались на его рабыне, поблёскивая голодом. Наверное, именно это и предопределило, сколько жить ему осталось.

Посмотрел на Альшиту, на ее светлые волосы, рассыпанные по его плащу, и прижал к себе сильнее. Вначале думал оставить в пустыне. Оставить и спрятать, пока не окончится бойня, но не смог. Он должен был лично знать, что с ней все в порядке. Она должна находиться с ним, иначе все его мысли будут о ней, а не о битве. Да, предательница, да, шармута, да, жена другого и мать чужого ребенка. НО ОНА ПРИНАДЛЕЖИТ ЕМУ! Аднану ибн Кадиру, и так и останется до последнего его вздоха или ее… Даже если будет подыхать, утащит ее за собой в ад. Так дико желать ей смерти, и в тот же момент от одной мысли о том, что ее сердце остановится, его собственное начинало обливаться кровью и замедлять бег.

Это проклятие. Не зря Джабира когда-то говорила, что эта женщина станет его агонией. Так и случилось. Старая ведьма была права. Найти бы ее кости и тряхнуть хорошенько, чтоб зазвенели. Где она спряталась, проклятая старуха? Ничего о ней не слышал за эти годы. В песке схоронилась, как дряхлая змея подколодная. Она ведь многое должна знать… Найти бы и вытрясти правду – с какого момента Альшита стала на Рифата заглядываться, когда посмела изменить ему, Аднану.

Иногда ему хотелось верить, что ничего этого не было. Никакой измены, никакого предательства… Хотелось… Но не верилось и не моглось.

Но каждый раз унижая её, унижал и себя. С трудом сопротивляясь инстинктивным желаниям прижать к себе, стереть слезы со щек, целовать припухшие губы, зарываться пальцами в роскошные волосы и дышать ее запахом и дыханием. Такой одинокий рядом с ней и одинокий без нее. И нет никакого выхода из этого замкнутого круга.

Сейчас прижимал Альшиту к себе, слабую и дрожащую, а внутри нарастал бешеный всплеск удовольствия. Впереди жуткая бойня, впереди реки крови и смерть, а он с наслаждением вдыхает ее запах и понимает, что сдохнет без него, сдохнет, и нет ничему смысла. И его ненависть из кроваво-красного вспыхивает пламенем и сжигает ему душу. Дикая страсть, смешанная с яростью. Возбуждение, голод, жажда. Невыносимо и неутолимо, как необратимость.

Тоска только по её телу, по ее крикам, по её голосу и хаотичному биению сердца. Прижал к себе сильнее, закрывая глаза от удовольствия. Отпуская мысли вихрем в прошлое, где был счастлив в её объятиях, где верил ей, как никому другому, где испытал то, что не испытывал никогда – быть любимым женщиной. Поверил, что впервые может быть кем-то любим… Просто так, не за какие-то блага.

И даже сейчас бывали моменты, когда ему невыносимо хотелось простить её. Забыть обо всем – лишь бы снова почувствовать себя живым. Да, возможно, ему и удалось бы, но тогда он не сможет простить себя самого за эту унизительную слабость. За то, что забыл о чужом ребенке, за то, что трахает тело, сотни раз оскверненное телом Рифата, его поцелуями, его слюной и спермой...

Когда врезался в нее на дикой скорости, а она извивалась под ним и кричала его имя, в мозгу пульсировали картинки, где она точно так же отдается проклятому другу, оплетает руками и ногами, шепчет о любви, просит не останавливаться, раздвигает ноги, и голова Рифата опускается между ее бедер, и его язык вылизывает сладкую… такую невозможно вкусную розовую плоть.

В этот момент он мог бы ее убить, он мог бы выпотрошить ее внутренности и набить ее тело соломой, а потом схоронить в растворе, чтоб она вечно спала рядом… О, Аллах, эта женщина сделала его безумцем. Впереди показался бархан с высохшим кустом вверху, на котором металась на ветру белая лента.

– Когда я сброшу тебя в песок, беги и прячься за тем барханом. Поняла? Просто беги и жди – я приду за тобой.

Месиво началось в тот момент, когда первый из воинов Асада увяз в зыбучем песке и его потянуло вниз, за ним рухнуло еще несколько. Отступать назад не получалось, лошади перебирали ногами и, спотыкаясь, вязли в желтой массе, утаскивающей их глубоко вниз.

– Кудрааат! Мы все здесь сдохнем! Сукаааа! – взорвал раскаленный воздух голос Асада, который тщетно пытался выбраться из песчаной ловушки.

– Да, вы все здесь сдохнете! Я привел вас сюда, чтобы вы сдохли!

Заорал так, что заткнулись даже подыхающие в агонии кони. И захохотал раскатисто, громко, как безумец. А сзади с победным воплем на поредевший отряд Асада набросились люди Шамаля. Аднан приподнялся в стременах, бросая взгляд на тех, кто когда-то воевал бок о бок с ним самим, узнавая каждого из них, замечая новые лица и чувствуя, как внутри поднимается бешеная волна гордости – они добились того, чего он хотел. Они загнали войско Асада в зыбучие. Дальше он поведет их сам. Выведет из опасной зоны. Аднан достаточно изучил проклятую местность, чтобы не оплошать в бою. Знал все островки среди осыпающейся массы. В этот раз Асад лишится головы. Отметил, сколько человек осталось у Асада и сколькие барахтаются и застревают в песке, чтобы стать легкой мишенью для людей Шамаля. Помедлил несколько секунд и скинул капюшон. Раздался ропот, кто-то вскрикнул, а потом пронесся шепот ошарашенных воинов.

– Аднан! Ибн Кадир! Ибн Кадииир жив!

– Да! Кос омак! Ибн Кадир жив! – заорал Аднан так, что у самого уши заложило, а он смотрел, внимательно вглядываясь в растерянные лица, в округлившиеся глаза воинов, и закричал. – Вы много лет жаждали их смерти. Вот они. Я привел их вам. Грызите их. Рвите их плоть и кости. Они ваши. Убийцы ваших отцов, братьев и матерей!

Выдернул нож и заколол одного из Асадовских, бросившегося на Аднана с диким воплем. Его кровь брызнула в лицо ибн Кадира, и он зарычал от удовольствия. Наконец-то первая кровь врага.

Вот он – час истины. Час расплаты, ради которого он терпел так долго, что, казалось, уже сам не верил, что это время придет.

– Кудрааат! Сукааа! Предатель! – орал Асад, увязнувший вместе с конем в песке, стараясь выбраться, выхватил ствол, пытаясь прицелиться, но кто-то выстрелил ему в руку, и он уронил оружие. – Тыыыы! Убиваешь безоружных и тех, кто не может дать тебе отпор! Трууус!

Вокруг началось месиво, самая настоящая бойня.

– За ибн Кадирааа! – орал кто-то, и его подхватывали другие. По телу бастарда прошла триумфальная дрожь, он с воплем бросился в самое пекло, резать и колоть, пробираясь к Асаду… расчищая себе дорогу к гниде, которую мечтал удавить так долго.

На волю вырвался сдерживаемый годами гнев и извечная ненависть к врагу, впитанная кожей еще с детства. Триумф и адреналин, жажда крови и запах смерти.

Мясорубка, напоминающая резню на скотобойне. Под вопли бедуинов, скрестившихся в самой жуткой битве.

Перерезал горло одному из людей Асада. Тому самому, который при нем убил парня из деревни ибн Кадира, когда тот наткнулся на их отряд.

Отшвырнув бездыханное тело, Аднан двигался в сторону самого главного врага, а когда добрался, протянул ему дуло карабина:

– Выбирайся. Ты сдохнешь не в песке. Я убью тебя лично!

Аднан швырнул нож Асаду, и тот поймал его на лету, все расступились, освобождая им место для боя.

Бен Фадх чуть пошатывался, сжимая оружие и перекидывая то в одну руку, то в другую, слегка пригнувшись. Внезапно бросился на ибн Кадира и промахнулся, но Аднан успел полоснуть его по спине. Асад резко обернулся, и их взгляды скрестились.

– Что, проклятый ублюдок? Думал, что обвел меня вокруг пальца? Я перережу тебе глотку, заберу твою суку и буду ее трахать во все дыры!

Еще один выпад, звон железа, скрежет лезвий, и они смотрят друг другу в глаза. Лезвие к лезвию.

– Я и так обвел тебя вокруг пальца. Я отымел тебя, Асад. Отымел в каждую из твоих дыр. Потому что ты тупой и самоуверенный идиот.

Оттолкнул ногой бен Фадха и нанес ему первую серьезную рану на предплечье.

– Твааарь! Ты грязная тварь! Честный воин не ведет нечестный бой!

– Нет нечестных боев, есть стратегия и тупые противники! Самоуверенные, напыщенные индюки! Честный воин не продает женщин и детей!

Асад снова бросился в бой, но Аднан увернулся от удара, лезвие ножа лишь слегка зацепило щеку ибн Кадира, распаляя еще большую ярость.

– Я ждал этого дня долгие годы. А ты… тот, кто сам не раз предавал, уверен в предательстве другого. Но в отличие от тебя, мразь, я не убиваю своих и не нарушаю клятву на крови… как ее нарушил ты и пошел против моего отца!

– Твой отец променял меня на суку.. опачки, а сука та, кажется, была твоей матерью? Шармутка такая же, как и белобрысая? Это у вас семейное, да? Из-за шлюхи убивать своих?

– Шлюха та, кто тебя породила! – зарычал Аднан и пошел в атаку, нападая беспощадно, то с одной, то с другой стороны, распарывая ноги и руки Асада, лишая устойчивости. – Шлюха – это тот, кто за бабки продает своих. Не про тебя ли это?

Асад полоснул Аднана по руке и увернулся от ножа, который просвистел в миллиметре от его шеи.

– Я все делал для своих людей! А ты… ты, когда вернешься, что скажешь дома? Расскажешь, как трахал мою сестру и женился на ней, расскажешь о том, как выполнял мои приказы? Расскажешь о том, что вырезал своих, чтобы угодить мне?

Эти слова заставили кровь вскипеть, и Аднан с ревом вонзил нож в предплечье Асада, выдернул и, одним точным ударом порезал ему живот, тот схватился за рану и упал на колени. А Аднан зарычал у него над головой, хватая его за волосы, и заставляя выгнуться назад.

– Думаешь, я убивал своих людей? Думаешь, я вырезал деревни? Это декорации для тебя! За все нужно платить по счетам. Твое время пришло!

Вонзил нож по самую рукоять в грудь Асада.

– Смотри мне в глаза. Ты когда-нибудь видел смерть? Твоя смерть – это я!

Выдернул нож, зарычал, когда кровь Асада залила все вокруг, забрызгав лицо ибн Кадира.

– Отсечь ему голову! Я хочу отвезти трофей отцу! Остальных связать и загнать в пески. Солнце и жажда завершат начатое нами.

А сам вытер нож об рукав джалабеи и пошел к бархану быстрыми, широкими шагами. Тяжело дыша и думая только том, чтоб она оказалась там. Послушала его хотя бы раз.

Она была не одна. Там спрятались и другие женщины, включая и саму Фатиму, которую он приказал охранять одному из людей Шамаля. Убивать сестру Асада в его планы не входило. Он собирался объединить два враждующих лагеря, и брак с сестрой бен Фадха мог поспособствовать этому лучше, чем что-либо. Аднан хотел объединить народы Долины в единое целое. Это время пришло.

Он смотрел на песок, усеянный мертвыми телами, и чувствовал, как по лицу течет кровь и пот. Чуть прищурившись, подсчитывая, скольких потеряли, усмехаясь, вытирая кровь с лица ладонью, чувствуя, как ноют раны. Потом они будут болеть сильнее, а сейчас адреналин и дикий триумф заглушали все остальные чувства. Вот она, долгожданная победа, к которой он шел столько лет. Вот теперь можно возвращаться домой. Теперь он может гордо войти во дворец отца и провозгласить себя живым перед своей семьей и народом. На самом деле Кадир уже давно знал, что его сын жив. Знал о двойной игре и помогал организовать «нападения» на деревни с горой трупов. Отец дал ему последний шанс… и он этот шанс использовал на все сто! Если бы Аднан не жаждал победы всем своим существом и не бросил на ее алтарь все, она бы не случилась. Тот, кто уверен в своей силе, непременно победит. Вера сильнее меча, пули и топора. Вера – сворачивает горы.

Воины постепенно окружали Аднана со всех сторон, израненные и окровавленные, они смотрели на того, ради кого готовы были умереть с фанатичным блеском в глазах. Он вернулся, и вместе с ним вернулась уверенность в завтрашнем дне. Аднан влез на бархан, обвел их всех взглядом, и, подняв руку с ножом острием вверх, закричал:

– Аллах Акбар!

Вместе с победным рыком раздался и рев его воинов. Обождал, пока они успокоятся, и, шумно выдохнув, громко сказал:

– Да! Я жив! Я иду домой! Все вы теперь знаете, где я был, с кем, и знаете, зачем я это сделал! Возможно, вы меня осуждаете, кто-то из вас осуждает, возможно, не понимаете, но это не имеет никакого значения, потому что все мои действия привели нас к первой и долгожданной победе! Не важен метод – важен результат!

И посмотрел… посмотрел именно на нее. Стоящую там, внизу, смотрящую на него влажными глазами, сжимающую свою куфию дрожащими руками, и ветер треплет ее белые волосы, а ему невыносимо захотелось, чтоб рядом стояла… чтоб руками плечи ее сжимать, чтоб задыхаться от запаха ее волос и делить эту победу с ней… Так бы могло быть, если бы. Если бы она была верна ему и ждала.

Вместо этого он кивнул Фатиме, и та, придерживая джалабею, взобралась наверх, с недоверием оглядываясь по сторонам. Впилась в руку Аднана:

– Пощадиии!

Но он ее даже не слушал. Он снова повернулся к своим людям.

– У нас всегда говорили, что сыновья не отвечают за бесчестные поступки своих отцов, пока сами не обесчестили свое имя. Сестра не должна отвечать за бесчинства своего брата. Тем более женщина не отвечает за поступки мужчин. Фатима – моя жена. Будущая мать моих детей. И смотреть на нее вы должны, как на мою жену прежде всего. Она теперь принадлежит к семье Кадира, и ее дети будут носить мое имя.

Фатима упала на колени и с радостным воплем обняла его ноги, целуя руки и шепча:

– Муж мой… Господин мой.

Брезгливо скривился. Всего лишь несколько минут назад по его приказу обезглавили Асада. Его голова привязана в мешке к луке седла, в котором она поедет вместе с убийцей ее родного брата. Снова посмотрел на Настю, но ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, подбородок гордо вздернут, а по щекам текут слезы. Да! Он хотел этих слез. Все это ни черта не стоило, если ему не удалось причинить ей боль такую же, как она причинила ему. А может быть, и это очередная игра.

– Делаем привал перед Каиром. Все устали и есть раненые, – крикнул Аднан воинам и остановил отряд резким движением руки. – Шамаль, распорядись, чтоб разожгли костры, и выставить охрану по периметру. Возможно, пару шакалов отбились от стаи Асада и рыскают вокруг.

Посмотрел на Альшиту, сидящую впереди в его седле, и нахмурился. Она словно пребывала под гипнозом, в каком-то своем мире, в своих мыслях. Далекая от него и от всего, что происходило вокруг. Он инстинктивно втянул запах ее волос и почувствовал раздражение от мысли, что придется выпустить из объятий.

– Размести в отдельном шатре. Не с рабами. Выставить охрану. Отвечаешь головой за каждый волосок.

Удивленный взгляд и недоумение, а ему плевать. Пусть недоумевают. Это его дело, как и с кем обходиться. Никто не вправе даже помыслить осуждать действия своего господина и командира. Спустил Альшиту с седла и посмотрел, как она покорно уходит следом за Шамалем. Ощутил мерзкое чувство, будто рвутся канаты, будто отрывают ее от него. И так всегда, когда она удалялась. Ему постоянно хотелось, чтобы она была близко к нему, чтобы ощущать ее физически рядом.

– Отдохнем до утра и утром покинем Долину. Отмечайте победу. Вы получите за нее достойную награду. Я обещаю.

Мелкие песчинки закатывались за полог шатра, все еще завывал ветер снаружи, но ураган уже стих. Он не чувствовал ни усталости, ни ошеломляющей радости после победы. Она осталась привкусом на губах. Отголоском победного рыка в Долине. Он ощущал себя опустошенным и разбитым.

Голая Фатима извивалась всем телом, танцуя перед ним соблазнительный танец страсти, то опускаясь на колени, то грациозно поднимаясь, чтобы провести по его голой груди ладонями. Запах ее тела, смазанного какими-то маслами, витал в воздухе, наполняя его густым ароматом похоти. Но его не заводил ни запах, ни женщина, танцующая перед ним. Суррогаты, замены, подделки. Никогда не сумеющие заменить ему оригинал. Несколько лет он фантазировал о НЕЙ. Несколько раз не смогли утолить голод. Он оказался неутоляемым. Жена осмелела и подползла на коленях к ибн Кадиру, обхватила его член через шаровары и шумно выдохнула, когда ощутила, что он твердый.

– Мой муж… мой Господин, я каждый раз изнываю при мысли о твоих ласках и том, как ты возьмешь мое тело.

Призывно тряхнула копной черных волос и приподняла ладонями свою тяжелую налитую грудь. Он бы назвал ее вымя. Мясистая, чуть подвисающая из-за тяжести с огромными темно-коричневыми сосками. Иногда она вызывала в нем извращенное похотливое желание подоить, но никак не желание ласкать или взять ее соски в рот. Возбужденная, всегда готовая и текущая для него Фатима. Он даже не сомневался, что она текла бы для кого угодно. Просто сейчас ей выгодно течь именно для него. А ему выгодно держать ее возле себя. Когда все народы объединятся и восторжествует мир, он потихоньку избавится от нее и сошлет куда подальше.

Жена смотрела на него томным взглядом, призывным и голодным. Ее зрачки блестели, а рот был чуть приоткрыт. Ему не хотелось даже пристроиться членом между ее полных губ. Он был взбудоражен боем и возбужден… но он хотел совсем другую женщину.

– Иди спать, Фатима. Я сегодня не стану тебя брать.

– Почемууу? – потянула обычное нытье и сжала его член сильнее. – Ты возбужден. Я же чувствую. Позволь мне утолить твой голод любым способом, каким пожелаешь.

– Я тебя не желаю. Давай. Иди спать. Не докучай мне.

Фатима сверкнула черными глазами и все же впилась руками в верх его штанов, пытаясь стянуть.

– Мой рот изголодался по твоей плоти, мое горло готово ее принять. Что угодно сделаю для тебя.

Аднан расхохотался зло и пренебрежительно. Приподнял ее под руку.

– Отсоси у Шамаля при мне. Развлеки меня. Пусть он тебя трахнет прямо здесь. Согласна?

На ее лице отразился гнев, и она выдернула руку.

– Я тебя хочу, а не твоих слуг. Даже если соглашусь, потом ты казнишь меня.

– Непременно, – и снова расхохотался, – но не потому что для меня имеет значение – кто тебя трахал, а потому что ты принадлежишь мне, и никто не имеет права тебя тронуть, пока ты носишь мое имя. Будь это не так, я бы отдал тебя своим людям и смотрел, как тебя имеют во все дыры.

Резко встал, стряхивая ее на ковер.

– Не тешь себя иллюзиями, Фатима. Наш брак – это договор. Он нужен тебе и нужен мне. Иногда я, возможно, буду приходить, чтоб исполнить свой долг, а может, и нет. Тебе придется с этим смириться и жить по моим правилам. Если не хочешь сдохнуть. Поверь, никто меня не осудит из тех, кто находятся снаружи.

Он вышел из шатра и втянул полной грудью остывающий воздух. Буря стихла, и дышать стало намного легче. Вечерняя прохлада остудила горящую кожу, но не остудила пылающее огнем сознание. Как же она близко. Слишком близко, чтобы не чувствовать её присутствие. Он соскучился. Невыносимо соскучился по ней. Ему нужны прикосновения, нужны ее стоны, нужен запах ее тела. Провести эти часы перед возвращением домой именно с ней.

Направился к ее шатру и резко одернул полог. Альшита сидела на ковре, подтянув колени к груди и обняв ноги тонкими руками. Такая хрупкая, такая тоненькая и прозрачная. Обманчивая и лживая внешность. Такая же лживая, как и она сама. Если посадить ее рядом с наложницами и рабынями, никто бы не посмотрел на нее, особенно с покрытой головой. Она бы потерялась на фоне ярких восточных женщин. Но не для него. Сама невинность. Загнанная жертва. Невыносимо красивая, белоснежная, ледяная. Сводящая с ума своей белизной. Желанная до зубовного скрежета и боли в паху. И скулы сводит от адской потребности вкусить ее тела. Жажда обладания становится настолько жгучей, что он готов взвыть от возбуждения.

– Я хочу провести ночь здесь!

Альшита подняла на него взгляд, но ничего не ответила, он пересек помещение и, протянув руку, заставил ее встать в полный рост. И снова сердце бьется, как ненормальное, и снова давит ребра от невозможности дышать полной грудью. И он готов взять ее насильно, готов поломать на куски, если сейчас откажет ему, если снова начнет дерзить и перечить.

Но она молчала и не произнесла ни слова. И прикосновение к ее руке обжигало ему кожу. Смотрит ей в глаза и тонет в них, барахтается без шанса выпутаться и выплыть на поверхность. В ней все идеально. Все до невозможности красиво. Эти длинные светлые ресницы, эти серебристые волосы и словно нарисованные чернилами темные глаза. И как всегда проклятая мысль, что все могло быть иначе, все могло повернуться по-другому для них обоих.

Она бы была единственной рядом с ним. Он бы убрал Зарему подальше, а потом и вовсе развелся бы с ней. Он бы возвысил эту ледяную девочку до себя. Сделал ее по-настоящему своей, по всем законам. Стер бы из ее прошлого клеймо шармуты и рабыни. Ни одна тварь не посмела бы посмотреть на нее косо.

Как же дико он ее любил. Только ее. После матери только одну единственную женщину. И знал, что она недостойна, что она другой крови, у нее иной менталитет. Видел, как свободы хочет и рвется домой. И не готов был от нее отказаться.

А сейчас смотрел и понимал, что ошибся. Жестоко, кос оммак, неисправимо.

Впереди их обоих ждет океан боли. Он не отпустит и станет мучить их обоих. Бесконечно. Пока кто-то из них не отправится к Аллаху. И вряд ли это будет она. Он настолько любит эту дрянь, что даже не может убить или жестоко наказать.

Провел ладонью по нежной щеке, по линии скулы, по розовым губам. Она вздрогнула в недоумении от этой ласки, а он зарылся пальцами обеих рук в ее волосы, пропуская их по ладоням и любуясь тому, как они струятся по его темным, почти черным рукам.

Хотел что-то сказать и не смог. Потому что в темно-синих омутах дрожало его отражение. На самом дне, расплываясь то ли в слезах, то ли в растаявшем льду ее вечного холода к нему. Не выдержал. Разорвал ее джалабею на два ровных куска, отшвыривая в сторону и обнажая самое прекрасное и желанное тело во Вселенной. Он жаждал его с такой силой, что, казалось, сдохнет от этого невыносимого голода. Рывком поднял за талию и заставил обвить свой торс стройными ногами.

– Я соскучился по тебе… Сегодня нет войны. Не думай ни о чем.

Впился дрожащими пальцами в ее мягкие волосы, заставляя запрокинуть голову и любуясь ее шеей с тонкой кожей и голубыми венками под нею. Прошелся по ней алчно широко открытым ртом, застонав от ее вкуса, от ощущения языком пульсирующей жилки сбоку. Не отвечает, но и не сопротивляется… но он слишком голоден. Ему все равно. Его заводит даже эта странная покорность. Все в ней заводит. Что б она не делала, все сводит с ума. Дернул тесемки шаровар, обнажая вздыбленный член, и с хриплым стоном насадил ее на себя, вонзился до упора, закатывая глаза от наслаждения и выдыхая со свистом сквозь стиснутые челюсти.

Ощутил ноющим, дергающимся членом стенки ее лона и дернулся всем телом от бешеного и ни с чем не сравнимого экстаза. Заставил ее смотреть себе в глаза и, приподняв, опустил на себя снова, чувствуя, как напрягаются собственные мышцы, и видя в ее глазах влагу вместе с зарождающимся в зрачках безумием. Она может не отвечать… он ее ответ чувствует всеми внутренностями на ментальном уровне. Впился в ее сочные губы, в такие нежные, чуть подрагивающие, вонзился языком в самую мякоть, дразня небо, сплетаясь с ее языком. И ему не хочется целовать, ему хочется иметь ее маленький ротик так же яростно, как и там внизу толкаться в нее раскаленным членом. Брать ее рот, трахать его своим, выдирая из нее выдохи и рваные вдохи. Сжирая равнодушие и заставляя пусть не отвечать физически… к черту. Он ощущает ее по-иному. Как опытный любовник. Ощущает, как меняется дыхание, как остреют соски, трущиеся о его тело, как становится мокро там, куда входит поршнем его член уже с характерными звуками, скользя по влаге, которую она источает.

Вот оно – безумие и истинное наслаждение. Настоящее. Без примеси фальши, похоть вместе с дикой любовью-ненавистью, которая оголяет каждую эмоцию до крови, до полусмерти. От страданий, тоски и боли до примитивного желания затрахать до смерти, чтоб заставить заорать, заставить захрипеть под его натиском. Каждый раз думая о том, что стирает с ее тела чужие прикосновения, заменяя их своими. Закрашивает их. Но… как закрасить их внутри своей памяти? Как заставить себя забыть об этом? И он мнет ее полную белую грудь, облизывая и засасывая голодным ртом малиновые соски. Такие маленькие, как гранатовые зерна, твердеющие еще сильнее у него во рту. Покусывая самые кончики и довольно рыча, когда она непроизвольно сжимает его изнутри, отвечая на каждую ласку самым примитивным образом.

Он мог излиться в нее миллион раз, при каждом толчке, но ему хотелось заставить ее отвечать. Ему хотелось вывести ее тело из оцепенения… оно начало постепенно его раздражать. Оно не вязалось ни с чем… оно пробуждало в нем диссонанс и не те мысли.

Опрокинул на ковер, раздвигая колени в разные стороны, прижимая их к самому ковру и впиваясь ртом в растертую его же членом плоть. Зализывая красноту, засасывая нежные складки и наслаждаясь ее вкусом и тем, как пульсирует под кончиком языка чувствительный бугорок. Сосал его и ласкал до тех пор, пока она не выгнулась и не впилась в его волосы скрюченными пальцами, словно сломанная оргазмом, вывернутая наизнанку. И тогда он опять бешено водрался в ее тело. Вошел прямо под сладкие судороги, под самые невыносимо прекрасные спазмы ее удовольствия вопреки всему. Вспоминая, как счастливо усмехался, когда она кончила для него впервые… вообще кончила впервые только с ним. Теперь он вбивался в нее до упора, пытаясь поймать пьяный, поплывший взгляд, но Альшита закрывала глаза… а он ненавидел ее слезы. Ненавидел, потому что это были не слезы удовольствия. Это были слезы разочарования. Нет, не в нем… она явно была разочарована в себе. И это тоже сбило с толку… и чтобы не думать, он вонзался грубее и сильнее. Быстрыми резкими толчками, глубоко и яростно, так, что ее тело металось по ковру в унисон каждому толчку, разрывая тишину собственным голодным рыком.

Она не сказала ему ни слова, как и он ей. Но ему удалось взломать равнодушие, удалось вырвать из нее эмоции, заставить извиваться под ним, заставить выгибаться и царапать ногтями его спину. Пусть не отвечая на поцелуи и не смыкая объятия… но ей хорошо. Аднан видел, как ей хорошо с ним. Тело не умеет врать, и ее тело не лгало, в отличие от нее самой. Ее тело отзывчиво отвечало на ласки и на каждое прикосновение.

И чем дольше смотрел ей в глаза, тем больше понимал, что это конец. Он проиграл самому себе. Потому что игра фальшивая, грязная и убогая. Аднан осознал это сейчас, когда не мог остановиться в неконтролируемой жажде обладать ею, дышать ее дыханием, пожирать её боль и одновременно жаждать её боли. Его ненависть уже начала ее убивать… он видел эти отголоски и не хотел их признавать, не хотел думать о том, что ей, а самом деле очень больно. Ведь в это так трудно поверить. И страшно.

Вонзался в нее снова и снова, не давая передышки и в тоже время не отпуская контроль… Как когда-то. Чтобы дольше быть в ней, чтобы наслаждаться извивающимся потным телом, влагой и соками, жалобными стонами и судорогами экстаза. Даааа, он добился ее стонов. Выбил один, а за ним посыпались и другие.

То останавливаясь, то опять набрасываясь, словно взбесившееся, голодное животное, управляя, как тряпичной куклой, пока не выдержал и не закричал сам, пульсируя внутри ее тела, накрыв ртом ее истерзанный рот и выдыхая свой раскаленный вопль ей в горло, выплескиваясь сильными струями семени глубоко внутри с последними толчками… Положил ее на спину и откинулся назад сам, она повернулась к нему спиной, и по большому потному телу ибн Кадира прошла дрожь ядовитого разочарования. Первым порывом было провести ладонью по тонкой спине, развернуть и привлечь к себе, ломая сопротивление, уложить на грудь и втянуть аромат ее волос и пота. Да, ему нравился любой ее запах в любом уголке ее тела. Но вместо этого он сжал пальцы в кулак и опустил руку. Не дотронулся.

Как всегда, именно с ним она ведет себя, как оскверненная. Как будто он ее измазал и вывалял в грязи… И это такая боль, от которой все тело сводит судорогой страданий. А с тем тоже так себя вела? Того манила сама к себе домой, обнимала и целовала. Тому… тому родила. Нет… как бы он не хотел, он не может ее простить. Не может, и все. Каждая мысль о другом мужчине вызывает адовый всплеск дикой ярости и лютой тоски. Он бы понял, если бы она вышла замуж спустя год… да, черт с ним, спустя полгода после его смерти… Но через день, когда прах того, кого похоронили вместо Аднана, еще даже не остыл. Так сильно торопились? Он бы даже простил ей детей, рождённых от другого спустя время… ведь для всех он был мертв. Она могла начать заново жизнь. Это было бы больно, но он бы вытерпел и смирился. Но как… как, кос омммак, простить измену, простить эту наглую и подлую ложь, как простить то, что она была с тем, кто отправил его на смерть… была в то же время, то и с самим Аднаном. Он ведь дал шанс… поверил на долю секунды, что его девочка-зима так же чиста, как снег, который он обожал. Но нет. Этот снег оказался грязнее вонючего болота. Эта бумажка с практически стопроцентным соотношением отцовства Рифата поставила все точки над и. Он отец ее дочери.

И черная ярость растворила в себе любую жалость и попытки заставить себя искать ей оправдания. Нет им обоим никаких оправданий. Оба лжецы, лицемеры и грязные предатели. И оба понесут заслуженную кару за это. И если к ней… к ней он не мог применить всю свою жестокость, не мог ее убить и даже причинить физическую боль, то к этому ублюдку, называвшему Аднана братом, он будет беспощаден. И нет, подонок не умрет быстро и легко. Он будет умирать столько, сколько ибн Кадиру это будет доставлять удовольствие.

Провел по губам языком, все еще ощущая вкус ее оргазмов и слез, и все же схватил за волосы, и насильно уложил к себе на грудь. Сломал сопротивление, придавил обеими руками и втянул раскалившийся ненавистью воздух.

За что? За что он любит эту дрянь так сильно, что готов через презрение и ярость терпеть свою боль и все равно касаться ее волос и тела. Она его проклятие, как и говорила Джабира… но черта с два он будет проклят один. Альшита так же проклята, как и он.

Они так и пролежали до самого утра. Пока ибн Кадир не встал со смятых подушек и покрывал и не начал одеваться, даже не глядя на Альшиту. Когда завязал тесемки шаровар и одернул смятую джалабею, не поворачиваясь к Альшите, бросил:

– Сегодня мы будем в Каире. Прислуживать станешь Зареме и моему сыну. И это честь для тебя. Ни с кем не болтай и останешься с языком, цела и невредима. Никто не посмеет тебя тронуть. Слово ибн Кадира.

Да, он должен был отправить ее к рабам на задний двор, должен был во дворце отца прилюдно наказать за предательство и измену, но… он решил иначе. Решил, что она останется во дворце, рядом с ним. В чистоте, сытости и безопасности. Зарема тронуть не посмеет после того, что было. Забоится. Более того, забоится, что Аднан решит, что это она, и станет сама стеречь русскую служанку, чтоб не впасть в немилость.

Ухмыльнулся зло сам себе. А ведь сегодня он впервые увидит своего сына… и ни разу не подумал об этом, все его мысли занимала только ОНА. Не сын, не возвращение домой, не встреча с отцом и праздничный банкет, не обескураженные физиономии братьев… а эта ведьма, которая причинила ему одну боль.

Возвращаться в этот дворец с заднего входа, с той стороны, куда входят слуги, оказалось для меня намного лучше, чем входить в него по мраморным ступеням вместе с Рамилем. На меня никто не глазел, никто не трогал. Я никого не интересовала. Но где-то там внутри, там, где все еще жила какая-то жалкая надежда, где жила любовь, все еще содрогающаяся в предсмертных судорогах и никак не умирающая, мне было больно.

«– То есть мне не показалось, что белоснежная русская красавица воротит от меня нос? Что такое? Все еще мечтаешь вернуться домой или хотела найти кого-то побогаче?

– Не показалось! Я не хочу быть второй и третьей женой, лучше быть игрушкой и шлюхой, так честнее. Я не хочу, как она… смотреть на твоих новых любовниц и жен, не стану я склонять головы и преклонять колени, ожидая великой царской милости. Я не в таком мире росла! Я росла там, где у мужчины есть только одна женщина, а все остальное считается изменой! И где любовь не покупают за деньги и не принуждают к ней.

И он усмехнулся снова, а глаза посветлели, и в уголках появились забавные морщинки, а потом рассмеялся громко и весело, его настроение изменилось по щелчку пальцев. Как же сильно преображается его лицо, когда он смеется… не устану этому поражаться каждый раз. И смех… когда он искренний – такой заразительный.

– Маленькая ревнивая, Альшита… не хочет делить меня с другими женщинами? В этом вся проблема?

Склонился к моему лицу, а я уперлась руками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть.

– Чтобы ревновать, надо любить! – выпалила я, а он рассмеялся еще сильнее и провел ладонью по моей щеке, лаская скулу большим пальцем и всматриваясь мне в глаза своими проклятыми зелеными ядовитыми омутами ада.

– Ревность – это сердце самой любви, Альшита. Нет ревности без любви, а любви без ревности. Они единое целое, – наклонился, преодолевая сопротивление и скользя щекой по моей щеке, вызывая этой нежностью трепет во всем теле, – глупая, маленькая зима. Ничего ты не понимаешь, – шепот щекочет мочку уха, и пальцы, впившиеся в его плечи, ослабевают, и руки невольно тянутся обхватить мощную шею, чтобы привлечь к себе. – Можно соблазнить мужчину, у которого есть жена, можно соблазнить мужчину, у которого есть любовница, но нельзя соблазнить мужчину, у которого есть любимая женщина!

Сердце дрогнуло так болезненно, что показалось, оно ударилось о ребра и разбилось, руки невольно взметнулись вверх и зарылись в короткие густые волосы на его затылке.

– Тоже любишь Омара Хаяма? – и сама невольно потерлась щекой о его щеку. Впервые не колючая, а гладко выбритая, и так умопомрачительно от него пахнет страстью.

– Ана Ба-хеб-бек… Альшита»…

Тряхнула головой и проглотила слезы, не позволяя им скатиться из глаз… Ана Ба-хеб-бек… только эхо от этих слов, только боль, только страдания. А ей… своей новой жене он говорит их? А ведь тогда… я ведь была счастлива рядом с ним, я с ума сходила от его признаний. Я уже любила его, хоть и не признавалась себе в этом Сколько раз во снах я слышала его голосом «я люблю тебя» и просыпалась в слезах. Только ты никогда не поверишь мне, Аднан ибн Кадир. Ты слеп в своей ненависти… ты жесток в ней. Ты хуже лютого зверя. Тот хотя бы не мучит, а сразу перегрызает горло!

Меня вели все в то же крыло, но по другой лестнице. Скорее всего, мою бывшую спальню уже отдали новой жене Аднана. Рядом с его покоями, чтобы мог входить к ней и брать её, когда захочет. Как когда-то со мной. Кажется, я начинаю привыкать к боли, и она уже не заставляет меня задыхаться от едких приступов.

Условия здесь, конечно, отличались от тех, что были раньше в покоях наложниц и жен, но после пустыни и ночлега в грязном сарае мне снова мягкая постель и душевая покажутся истинным раем на земле. И мне все равно – будет ли здесь царская роскошь или нет. Я смертельно устала. Я просто хочу упасть на настоящую постель и уснуть хотя бы на несколько часов. Но мою комнату мне еще не показали.

Здесь всем заправляла Бахиджа. Меня отдали в ее распоряжение, едва я ступила ногой на второй этаж. Навстречу тут же вышла высокая, полная женщина, укутанная в темно-бордовый хиджаб, расшитый золотыми нитками. Ее лицо было обсыпано рябыми пигментными пятнами, а глаза имели грязно-болотный цвет. На вид невозможно было определить ее возраст. Но суровые складки в уголках губ и надменный взгляд не располагали к доверию и расслаблению. Увидев меня, она вздернула одну бровь и бросила злобный взгляд на слугу, который меня привел:

– И почему все это должно свалиться на меня? Почему ее не отправили в покои к женам господина Кадира?

– Откуда мне знать?

– Конечно, откуда тебе знать. Ты никогда и ничего не знаешь. Рамиль, шельма, знает об этом? Знает, что я теперь должна присматривать за бывшей шармутой хозяина и беспокоиться о том, чтоб ей здесь глаза не выдряпали?

У меня вся краска прилила к лицу и руки сжались в кулаки – она меня узнала. Они все меня здесь узнают. И снова ненависть, снова неприкрытая лютая ярость.

– Что хорошего в том, что здесь будет болтаться эта девица, которая в немилости у Господина и госпожи Заремы? И весь гнев падет на мою голову, едва та ее увидит! А если обидит, то снова падет гнев на мою голову уже от Господина.

– Вряд ли от Господина, – посмел тихо заметить слуга.

– Много ты понимаешь! Я здесь не первый день. Сегодня у него в опале, а завтра у него в постели. Была б по-настоящему в опале, не было б ее во дворце. Избавился бы давно, а не искал местечко потеплее да посытнее. Натерпимся мы с ней горя. Помяни мое слово, Мурад. Идем за мной, русская.

Даже не взглянув на меня, она пошла вперед тяжелой походкой, а я следом. Остановилась перед дверью, загремела ключами, отперла ее и прошла внутрь. Помещение напоминало склад. Она включила свет. Взяла белье с верхней полки и нечто пестрое на соседней, продолжая что-то ворчать себе под нос, а мне было все равно. Большего унижения, чем прислуживание его первой жене, он и не мог для меня придумать. Хотя хуже было бы прислуживать той… что сейчас в милости и купается в его ласке. Боже! Как я могу думать, что хуже и что лучше. Мы в современном мире, а я в рабстве, и ко мне относятся как к собаке, которую иногда гладят, а иногда колотят. Бахиджа подошла ко мне и сунула мне в руки постельное белье и одежду.

– Слушай меня внимательно, русская. Не помню твоего имени…

– Настя! – сказала я и вздёрнула подбородок.

– Не знаю таких имен. У меня от них скулы болят и язык печет. Имя назови то, что хозяин дал.

– Он его и отобрал. Как хочешь, так и называй! – сказала я и забрала у нее постельное белье.

– Не зли меня. Я здесь твои мама и папа. Я здесь решаю, как ты будешь жить, что есть и как к тебе отнесутся другие. Не забывай, ты уже не спишь в постели хозяина. Кончилось твое время. Никто и не вспомнит, кем ты была… никто, кроме Заремы. А она может превратить твою жизнь в ад, и только я могу сделать этот ад более или менее терпимым.

Она обошла вокруг меня, а потом подперла пышные бока руками:

– Так вот, здесь тебе не верхние этажи, милая. Здесь вкалывают и отрабатывают каждый кусок хлеба, поняла?

– Разве меня не определили за сыном Заремы присматривать?

– Госпожи Заремы! Для тебя она Госпожа и первая жена Аднана ибн Кадира. Мать наследника. И нет! Если хочешь спокойствия и нормального существования, не будешь на глаза ей попадаться. Ясно? И уж точно не надо тебе к наследнику и близко подходить. Не надо змею за хвост дергать.

Конечно, я понимала, что она права. Но какая-то часть меня бунтовала, какая-то часть меня как всегда не могла покорно склонить голову.

– Слушайся меня во всем и жить будешь совсем не плохо! А если разозлишь, то пошлю уборные драить и помои выносить хозяйские. Работу здесь я распределяю. С завтрашнего дня приступишь. Соринку увижу – останешься без ужина. Инам! – она окликнула девушку, которая беззвучно подошла к нам, и я даже не заметила ее. И лишь теперь увидела, что позади меня стоит худенькая черноглазая бедуинка в темно-синей одежде. – Отведи русскую в ее комнату. В ту, что раньше занимала Лазим. Пусть вымоется и спускается на кухню. Сегодня будет празднество по случаю возвращения младшего сына Господина, и у нас много работы. На кухне лишние руки не помешают.

Инам – худощавая, высокая с очень большими темными, бархатными глазами и тонкими губами. Она напоминала мне перепуганную и загнанную лань. Девушка повела меня за собой по длинному коридору, устланному узорчатым ковром.

– Бахиджа не плохая. Ты не бойся ее и не злись. Она о каждой из нас заботится. По-своему, конечно, но заботится. Главное, не попасть к ней в немилость. Она просто боится, что у нас будут серьезные неприятности.

– Какие? – тихо спросила я, следуя за ней и стараясь не отставать.

– Не знаю, но могут быть. Она редко ошибается. В прошлый раз, когда сказала, что будут неприятности – так и было.

Потом резко повернулась ко мне:

– Из-за тебя.

Я остановилась, прижав к груди постельное белье и полотенце.

– Из-за меня?

– Из-за тебя. После того, как тебя отравили, одну из девушек жестоко казнили, а госпожу Зарему сослали из дворца. Вместе с ней чуть не выгнали и Бахиджу. Кадир уволил половину слуг, поваров и кухарок. Вышвырнул на улицу, и их больше не взяли ни в один дом.

– Но Зарема вернулась!

– Ее господин Кадир вернул. Еще до того, как она родила. А как увидал, что ребенок на сына его похож, так и вовсе к себе его забрал. О, Аллах, этот мальчик растопит любое сердце.

И тут же где-то рядом раздался тоненький детский смех, а у меня болезненно сжалось сердце. Так сильно сжалось, что на какие-то доли секунды я перестала ощущать свои ноги. Они стали ватными. Смех так напоминал заливистый хохот Буси, что у меня начало жечь глаза и драть в горле. Я резко обернулась и, тяжело дыша, всхлипнула, когда он донесся до меня снова. По коридору бежал маленький мальчик. Он смеялся, оборачивался назад и бежал прямо к нам с Инам. Пухленький, одетый в пеструю одежду, с курчавыми черными волосами, торчащими в разные стороны.

– Джамаль! Вернитесь! Джамаль!

Мальчик буквально кубарем подкатился к моим ногам, заливаясь хохотом, и тут же вскочил на маленькие ножки, задрал голову, с любопытством меня разглядывая. А я разглядывала его, и в груди так больно стало, так невыносимо больно, что захотелось закричать. Мальчик был невероятно похож на Аднана. Как две капли воды. Его огромные зеленые глаза смотрели на меня, а смуглая мордашка слегка вытянулась от озорливого любопытства. И эти волосы иссиня-черные, завитые на концах, непослушные, густые. Точно, как у Аднана.

«Да, я видела твоего сына, Альшита. Я сама закрыла ему глаза. Они были такие же ярко-зеленые, как и у его отца». – голос Джабиры зазвучал в голове, бередя старые шрамы, расковыривая их и вскрывая кровоточащие раны.

Я сама не поняла, как опустилась на корточки, всматриваясь в личико ребенка… А ведь мой сын мог быть именно таким. Ему было бы сейчас столько же лет, как и этому малышу, и он тоже был бы похож на своего отца, как две капли воды. Мой мальчик… я бы отдала все на свете, чтобы вернуть тебя обратно, чтобы ты был жив. Я бы даже согласилась никогда не брать тебя на руки и не называть своим сыном, но только бы знать, что ты живой… Не смогла удержать тихого стона и навернувшихся на глаза слёз.

Малыш протянул руку и тронул мое лицо. От неожиданности я вздрогнула и обхватила маленькую ручку. По всему телу прошел разряд электричества, и боль оглушила настолько, что я больше не могла разглядеть лицо малыша из-за слез. А он провел пальчиком по моей щеке.

– Плачет… – сказал тихо и посмотрел на Инам.

– Что здесь происходит! Почему Джамаль бегает по коридорам?!

Голос Заремы раздался неожиданно и оглушительно громко. Я вскочила на ноги, а ребенок тут же одернул руку и широко распахнул глазенки. Кажется, он испугался. Первая жена Аднана плыла по коридору в нашу сторону. Одетая во все золотое, она себе не изменяла в любви к вычурности и броским нарядам. По мере того, как приближалась, ее лицо кривилось от удивления и дикой ярости. Она буквально подскочила и, схватив малыша за руку, одернула его от меня с такой силой, что он заплакал. Но она не пожалела, схватила на руки и сунула его девушке, прибежавшей следом.

– Как ты смотришь за ребенком, Лайан? Почему Джамаль бегает по коридорам? Немедленно унеси его!

– Простите, Госпожа. Джамаль такой шустрый мальчик, он так быстро бегает, что я не поспеваю за ним иногда!

Ребенок громко плакал, смотрел на Зарему и буквально захлебывался рыданиями, а у меня все внутри переворачивалось от желания протянуть руки, схватить его и утешить. Меня аж начало трясти и заболело в груди.

– Значит, толстая! Значит, слишком хорошо кормят тебя. Вот и посидишь два дня без обеда и ужина, чтоб бегала быстрее. Уноси ребенка. Видишь, как он разорался?!

Девушка унесла кричащего мальчика, а Зарема тут же стала передо мной, и ее черные брови сошлись на переносице.

– ТЫ?! Что ты здесь делаешь? Кто впустил тебя сюда?

Инам попыталась что-то сказать, но я ее опередила.

– Твой муж. Он решил, что теперь я буду прислуживать тебе и твоему сыну.

Глаза фурии метали молнии, но она немного отошла назад. Видимо, слова о том, что это распоряжение Аднана, слегка отрезвили ее.

– Моему сыну хватает нянек. Он не нуждается еще в одной. Но раз мой муж распорядился, то не мне ему противоречить. Будешь убираться в моих покоях и в покоях единственного наследника Кадира. Я позволю тебе вытирать пыль с его игрушек и выносить горшок, так уж и быть.

Потом усмехнулась уголком чувственного рта:

– Я же говорила, что век белобрысых шармут недолгий. Ты теперь никто, что и требовалось доказать. Одного не пойму, почему жива до сих пор… Но мне доставит удовольствие, когда ты будешь чистить мою обувь и перестилать мою постель, после того как мы с моим супругом сомнем все простыни в порыве страсти.

Теперь уже усмехнулась я:

– Век не долгий не только у шармут, но и у жен. Иногда и тем, и другим находят замену. А смятые простыни будут менять совсем в других покоях. Не знаю, кто более жалкий в данной ситуации – бывшая любовница или покинутая и надоевшая жена, которая перестала быть единственной?

Улыбка пропала с лица Заремы, и сквозь смуглую кожу проступила бледность. Она резко развернулась и пошла прочь по коридору. Кажется, я только что нанесла ей серьезный удар, и первая жена не знает, что ее супруг привез с собой вторую. И нет, я не испытала злорадной радости. Я, скорее, ощутила еще большее разочарование. А издалека доносился детский плач, он нервировал и бередил душу, мучил и сводил с ума. И перед глазами стояло маленькое смуглое личико с зелеными глазами. Чем-то неуловимо похожее на личико Буси. Его мать даже не вошла в детские покои, она проследовала дальше, скользя золотистым шлейфом своего наряда в полумраке длинного коридора.

– Идем, не стой здесь. Времени в обрез, а на кухне работы по самое горло. Невзлюбит тебя Бахиджа и превратит твою жизнь в ад. Ты лучше язык за зубами держи. С Заремой не ругайся. Она коварная. Очень коварная. Ей лучше на глаза не попадаться.

Я взмокла и не успевала вытирать пот со лба ладонями, стараясь не обращать внимание на усталость. Ноги зудели, и мне казалось, я уже не на ногах стою, а на толстых кубышках и не чувствую даже ступни. Зарема позаботилась обо мне. Она отправила меня на кухню. Нет, не прислуживать и приносить блюда. Она отправила меня на самую черную работу. На мойку посуды, чистку овощей, нарезку. Банкеты во дворце были рассчитаны на тысячи человек, а работников Кадир содержал не много, я уже слышала разговоры о том, что старший хозяин скуп и ведет счет каждой копейке, может отключить кондиционеры, если посчитает, что на улице достаточно «прохладно».

Поговорка о том, что богатыми становятся скупцы, полностью себя оправдывала. И была в этом доля правильности, наверное. Но только не для тех, кто сейчас истекал потом на душной кухне. От постоянной мойки посуды у меня разбухли пальцы, и начала трескаться кожа на подушечках. А работа не заканчивалась.

Казалось, меня заваливают ею специально, сбрасывая все больше и больше тарелок, кастрюль, ножей. Казалось бы, в наш современный век должны быть большие посудомоечные машины, но не здесь. Фатима-старшая считала, что, если посуду мыть в машине, она остается грязной, и на ней оседают микробы. Вся работа выполнялась вручную. Нас было всего три девушки, и мы не успевали справиться с наплывом грязной утвари. Казалось, мы обрастаем целыми горами, и этому нет ни конца, ни края.

Я уже поняла, что слово «отдых» не для этого места. Здесь никого не волнует насколько ты устал, а точнее, если устаешь, значит, от тебя нет толку, а в таком случае тебя уволят, отправят убирать за лошадьми или овцами на задний двор, а там еще хуже. По крайней мере туда никто не хотел. И я не знала почему. Наверное, в доме сытнее и престижней. Здесь вообще царили свои законы.

Я старалась не прислушиваться к усталости. Я много думала обо всем, что произошло. Адская боль. Я думала она ко мне больше не вернется с такой силой, как тогда, когда я потеряла Аднана, а потом и моего сыночка. Но она вернулась, только теперь мне ее нёс тот, кого я любила. Намеренно ломал меня, опускал все ниже и ниже, давая почувствовать – насколько я никто для него.

Нет, я не ужасалась его жестокости и характеру. Я ведь не была слепой изначально, и я знала, к кому в лапы попала, знала, кто он и какой он… А еще я знала его таким, как не знал никто. Этот мужчина доставал меня с того света, кормил с ложки, обмывал грязь, купал, растирал каждый палец, чтобы вернуть им чувствительность. Учил ходить заново. Он вернул меня с того света, и никого заботливей его я не встречала. А еще я знала, как он умеет любить. Я испытала на себе всю силу его страсти, когда она смывает яростным ураганом все на своем пути. Тем больнее было сейчас познать всю силу его презрения и равнодушия. Потерять счастье — это настолько невыносимо, что только от одной тоски по нему хотелось выть и рвать на себе волосы.

Потому что он топил меня в этой непроглядной тьме день ото дня, и иногда мне казалось, что я уже иду ко дну. От тоски по нему, по нам, по всему, что я познала с ним. Да, я знала за что, знала почему, знала все законы его народа, знала, что пощады не будет, и разумом понимала всю его ярость, а что делать с сердцем? Что делать с ним, если оно любило и было невиновно, а к моему телу не прикасались ничьи руки, кроме рук моего первого и единственного мужчины? Иногда мне казалось, что я охрипла от этих немых воплей в пустоту и тишину. Когда я думала, что он умер, то с его смертью я потеряла кусок своего сердца, а когда он воскрес, то отнял у меня оставшуюся половину и разодрал ее на кусочки. Ничего не оставил.

И самое жуткое, что, когда он для меня был мертв, я не испытывала и половину тех адских мучений, которые испытываю сейчас…. Нет, я не пожелала бы ему смерти. Никогда. Я бы скорее умерла сама. Любовь она ведь безжалостна, она заставляет людей забывать о гордости, забывать о себе, терять чувство самосохранения, она бросается к ногам любимого человека и молча кровоточит, даже когда ее топчут. Она полна неиссякаемой надежды. Нет любви без надежды. И какая-то отчаянно глупая часть меня надеялась и ждала, что Аднан прозреет, что кто-то расскажет ему, что я не виновна.

Я понимала, что здесь меня нарочно сломают. Безжалостно и методично заставляя выполнять самую грязную работу. Зарема будет делать это специально, а моя кожа, чувствительная ко всему и даже к мылу, скоро покроется трещинами и язвами.

Я проработала на кухне до середины ночи, еле волоча ноги, отправилась к себе в спальню, с трудом поднимаясь по лестнице. У меня была только одна мечта – рухнуть на постель и уснуть. Забыться до утра. Но едва поднялась на этаж и прошла в хоромы Заремы, опять услышала детский плач. Вначале дернулась, чтоб пойти на него, а потом остановилась. Там хватает нянек. За ребенком присмотрят. Но плач не стихал. И я все же пошла на звук, понимая, что если меня здесь заметят, то будет скандал. Но этаж был пуст. Словно все вымерли. В комнате малыша я не увидела ни одной служанки или няньки. Совсем один стоит в кроватке и горько плачет. Зарема, наверное, еще внизу с гостями. Гуляния не окончились и будут продолжаться до утра. Я оглянулась назад и вошла в детскую. Протянула руки, и он протянул свои в ответ. Я сама не поняла, как вытащила его из кроватки.

– Не надо плакать. Ты не один. Смотри, я здесь.

Малыш пристально меня рассматривал и снова тронул руками мое лицо. Заплаканный он так был похож на Бусю, что у меня защемило в груди от тоски.

– Белая. – потрогал мою щеку, – ты белая.

– Белая. Как зима, – улыбнулась я и покачала его на руках, потом села с ним в кресло, облокотилась о спинку и прижала малыша к себе, как любила моя дочь. Мальчик протянул руку и, взяв прядь моих волос, намотал на пальчик. Они даже в этом похожи с Буськой, она тоже всегда так делала. Я провела пальцами по его переносице, поглаживая местечко между бровками, это обычно мою дочку заставляло закрыть глазки. Начала петь ему колыбельную и гладить пухлое личико, повторяя его черты.

И в этот момент на душе становилось так чисто, так тепло. Словно все внутри меня успокаивалось и даже сердце билось тише. Если бы он был моим сыночком, я бы ни на секунду его не оставила. Слезы опять навернулись на глаза. Мой ангелочек где-то на небе, и я молю Бога, чтобы ему было там мягко и хорошо, а кто-то не слышит плач своего ребенка за развлечениями.

Джамаль закрыл глазки, но так и продолжал держать мои волосы, а я напевала ему тихонько, и меня саму окутывала дремота. Он так сладко пах, так вкусно, как могут пахнуть только маленькие детки.

Мне снился мой сын. Я слышала, как он смеется где-то неподалеку от меня. Во дворце. Где-то за пеленой многочисленных шелковых штор и занавесок, и я убираю одну за другой, убираю и никак не найду его, а он совсем рядом. Я слышу, знаю, чувствую, но не вижу. От отчаяния меня душат слезы, я не знаю, как мне найти моего мальчика, какой-то странный голос говорит мне, что он мертв, но мой собственный кричит «Нееет! Мой сын жив! Я знаю! Я чувствую! Он где-то рядом! Он здесь! НЕ лги мнеее, не лги — он живооой!»

Проснулась с громким выдохом и увидела спящего Джамаля у меня на руках, локоть затек и спина, но мне не хотелось вставать, я наклонилась к головке малыша и коснулась губами его волос. И вдруг услышала голос Заремы и… Аднана. Они шли по коридору в направлении спален. Я даже встать не успела, как они оба вошли в детскую.

– Что это?! – завопила Зарема, как резаная, подскочила, выдрала у меня из рук ребенка. – Ты что делаешь здесь с моим сыном, дрянь?

– Он… он плакал, а здесь никого не было. Я подошла.

– Лжешь! Здесь всегда сидит няня. Она просто отошла, или ты ее прогнала!

Аднан смотрел то на меня, то на нее, его брови сошлись на переносице. Малыш проснулся и снова заплакал.

– Ты разбудила ребенка своими криками, – недовольно сказал он жене, а она расплылась в улыбке и протянула ему малыша, мгновенно изменившись в лице.

– Посмотри, какой красивый твой сын. Посмотри, какого красивого мальчика я родила тебе! Твой наследник. Джамаль Аднан.

Если бы она хотела причинить мне большую боль, она бы не смогла. Мне показалось, что в мою грудную клетку мягко вошел острый нож, его воткнули и несколько раз провернули в той дыре, что осталась вместо сердца.

Я не стала ждать, что он ей ответит, я выбежала из детской к себе, быстрее к себе. Ворваться внутрь, закрыть дверь и рухнуть на пол, чтобы зайтись в слезах, захлебнуться ими, задохнуться от них.

Нет… я не завидовала ей. Я просто вдруг ощутила всю боль своей утраты, увидела со стороны все то, что могло быть у меня… могло, но не стало. Ни сыночка, ни любви Аднана.

У меня есть только Буся и Амина, и я должна попытаться выжить, чтобы вернуться домой к моим девочкам.

Утром меня вернули обратно на кухню, к тем же горам грязной посуды. Теперь предстояла уборка после празднества. На свои пальцы я не смотрела. Их разъело еще вчера, и к вечеру на них живого места не останется. Аллергия на щелочь. Когда я попросила перчатки, на меня посмотрели, как на умалишенную. Цивилизацией это место только называлось.

– Слышали, что утром устроила новая жена господина Аднана?

В кухню зашла девушка-прислужница с двумя подносами. На них она принесла свежие сплетни, собираясь обменять их на завтрак для своих господ.

– Тшш, говори не так громко. Тут даже у стен уши есть! Что устроила?

– Била посуду, содрала все занавески. Узнала, что Господин ходил к Зареме и остался там до утра, нянчиться со своим сыном. Фатима изрыгала такие ругательства, которые я и на рынке никогда не слышала. Она совсем обезумела. Порывалась ворваться в покои Заремы. Бахиджа ее еле остановила и вразумила, так она и ей нахамила.

– Ого! Кажется, скоро бойня начнется. Тут как бы под раздачу не попасть.

– Пусть мегеры поубивают друг друга.

– Видела, Зарема с утра с Аднаном и Джамалем на прогулку отправилась. С каких пор она начала с сыном выезжать? Раньше он в покоях Кадира и Фатимы-старшей ночевал, а как Аднан вернулся, так она его к себе приблизила. Матерью притворяется. Там инстинктов материнских, как у кукушки.

– Да, сколько раз слышу, как плачет маленький Джамаль. Мегера она. Решила Аднану показать, что хорошая мать, и вернуть свое место возле него и в его кровати. Сучка!

Я отвернулась и поставила кастрюлю на полку. Боль, накатившая на меня вчера, снова вернулась, и перед глазами вдруг непрошено появилась картинка, где Мы с Аднаном и нашими детьми тоже едем на прогулку.

Не заметила, как уронила кастрюлю, и та с грохотом упала на гору тарелок, и осколки посыпались по всей кухне.

Все замерли и смотрели только на меня. В их глазах отразился ужас. Неподдельный страх.

– Фатима-старшая убьет тебя – это ее любимый сервиз. – тихо сказала одна из девушек и посмотрела на меня расширенными от ужаса глазами. – Она отобьет тебе за это пальцы.

Они отвели меня к Фатиме не сразу. Видимо, праздник продолжили и с утра. Гости еще не разъехались. Какая-то часть меня была даже рада, что я здесь и не должна присутствовать там, где кодло этих змей. Ближе к вечеру я уже с трудом чувствовала руки и ноги, таская тяжелые кастрюли с кипящим варевом, подносы и блюда. Пока не появилась Бахиджа и не обвела всех яростным взглядом.

– Кто разбил сервиз Госпожи? Она требовала выставить его к чаепитию. А потом… потом она потребовала привести ту, что его уничтожила. Кто это сделал? Не скажете, я выберу любую из вас сама!

Я не сразу заметила, как побледнели женщины, как с отчаянием смотрели на Бахиджу, которая пронизывала нас блеклыми, болотными глазами навыкате. Ее пятна стали ярче в несколько раз, а щеки полыхали заревом. Только я видела не ярость, а страх. Она боялась за себя, прикрывая этот ужас гневом. Ей приказали, и пришлось выполнять. Во мне уже давно все смешалось, и я плохо различала, где добро и зло в этом мире. Мне казалось, что добра в нем нет совершенно.

По крайней мере я его почти не видела. Здесь все происходило по каким-то совершенно другим законам. Именно здесь я поняла, что ад на самом деле живет в нас, как и рай. И один человек может подарить другому и то, и другое.

«Ад и рай — в небесах» — утверждают ханжи. Я, в себя заглянув, убедился во лжи: Ад и рай — не круги во дворце мирозданья, Ад и рай — это две половины души* 1

Но я практически не видела, чтобы здесь у людей были души. В этих людях Бога не было изначально, они погрузились в преисподнюю своих страхов и животной жажды выжить. Каждый думал сам за себя, боялся и трясся за свою шкуру. Хотел удержаться в сытном месте любой ценой, даже за счет других людей.

Подлость – не порок, никто никому не доверяет, в глазах сверкает ненависть и практически нет любви. А если и есть, то только к себе самому. Бахиджа не могла быть иной, иначе ее бы здесь уже давно не было.

– Молчим? Значит, ты пойдешь!

Женщина указала на одну из девушек толстым пальцем.

– Я? Почему я?! Это не я разбила!

– Это сделала я.

Я вышла вперед и вздернула подбородок выше.

– Я разбила сервиз. Не надо выбирать никого другого.

– Пошли за мной.

Скомандовала и развернулась к широким дверям, ведущим в коридоры, я пошла за ней, чувствуя, как ноют ноги. Но перед тем как уйти, она подозвала одну из девушек и что-то шепнула ей на ухо, та приподняла подол джалабеи и побежала к двери.

Бахиджа молчала, да и мне было нечего сказать. В отличие от них всех, я не боялась. Чего мне бояться? Самое мерзкое со мной уже случилось. Что мне может сделать Фатима-старшая? Первая жена Кадира? Покалечить мне руки? Так у меня все пальцы в ранах и болят так, что, кажется, я взвою. Приказать выпороть? Уволить? От этой мысли я даже рассмеялась сама себе. Пусть уволит. Бахиджа вдруг остановилась и повернулась ко мне. Я не видела на ее лице ненависти и ярости, скорее, она смотрела на меня с жалостью.

– Когда она будет говорить, отвечай коротко «да, Госпожа» и «вы правы, Госпожа» и «я виновата, Госпожа». Взгляд в пол, в глаза ей не смотри, не дерзи, как ты умеешь. Держи язык за зубами и, может, все обойдется. Хотя не думаю… у нее паршивее настроение вот уже несколько дней. Если захочет ударить по рукам, не разворачивай тыльной стороной – там больнее. Покажи свои руки…

Я протянула кисти рук, и она издала удивленный возглас.

– О, Аллах, что с твоими пальцами?

– Аллергия на мыло и на большое количество влаги.

Потом посмотрела на меня.

– Ты знаешь, это на данный момент не так уж и плохо. Может, она увидит твои раны и не тронет тебя. Вечером я позабочусь о твоих руках.

Я была ужасно ей благодарна в этот момент. Оказывается, даже настолько крошечное человеческое участие способно отогреть душу.

– Спасибо, – тихо сказала я, и она ободряюще потрепала меня по плечу.

– Я думаю, все обойдется.

И открыла передо мной дверь в просторную залу, где восседала в кресле, как на троне, Фатима-старшая, первая жена Кадира, и вокруг нее другие жены, сестры Аднана, невестки, дочки. Свита старой ведьмы, которая тут же окатила меня взглядами, полными презрения. Они узнали. Я видела это по их глазам.

– Я привела девушку, которая случайно разбила ваш сервиз, Госпожа.

Фатима подняла тяжелые сморщенные веки и посмотрела на меня. Если бы взглядом можно было полосовать как ножом, я бы уже покрылась уродливыми порезами.

– Подойди.

Скомандовала она мне, и я подошла. Нет, я не собиралась делать так, как сказала Бахиджа, пусть и спасибо ей за совет. Я собиралась смотреть в глаза старой змее и сохранить всю свою гордость. Никому из них не поставить меня на колени. Разве что насильно. Я не буду трястись от страха. Я уже давно ничего не боюсь.

– Наглая. Какая была наглая, такая и осталась.

Посмотрела на других женщин, и те начали вторить ей.

– Бесстыжая… В глаза смотрит… Наглая… Разбила и не извиняется… Наложница Аднана… Русская шлюшка… Она в немилости…

Доносится со всех сторон, а я смотрю на первую жену Кадира и не думаю извиняться.

– Ты разбила мой сервиз?

– Это все, что ты можешь сказать? Признать нагло свою вину?

– Я не виновата!

От удивления она даже чуть привстала со своего трона.

– Если бы у вас были условия для выполнения столь тяжкого труда, этого бы не случилось. У меня устали руки, и я уронила тяжелую кастрюлю. Я не считаю, что это моя вина.

Фатима усмехнулась.

– Ты что о себе возомнила, а, дрянь? Ты уже давно не в том положении, чтобы так себя вести. Ты пасть ниц должна и вымаливать прощения. Руки и ноги мне целовать, чтоб я не наказала тебя за твой чудовищный поступок.

– Я ни перед кем никогда не падала ниц и перед вами не стану. А вымаливать прощения мне не за что. Вещи служат людям, а не люди вещам.

– Дрянь! Я тебе покажу «вещи служат людям»!

Встала с кресла, опираясь на трость.

– Протяни свои руки!

Я и не подумала сдвинуться с места.

– Руки протяни, не то на тебе живого места не оставят.

– Вы что здесь устроили средневековые казни? Мы живем в современном мире, и наказывает суд и закон.

– Здесь я суд и закон. И этот мир МОЙ! Акрам!

Как из-под земли появился слуга огромный, как скала, и склонил голову.

– Подержи эту сучку, подержи ей руки. Я хочу наказать дрянь!

Акрам схватил меня за руки и одним движением поднял их, выставляя вперед, надавливая так, что у меня заболели кости. В эту секунду раздался громогласный голос, от него даже стекла задрожали:

– Прекратить немедленно! Отпусти ее, не то сам без рук останешься!

Это был голос Аднана. Я услышала тяжелые шаги, и он толкнул в грудь Акрама, тот отшатнулся назад и тут же попятился спиной к двери. Фатима стиснула челюсти и с лютой ненавистью посмотрела на пасынка.

– Как ты смеешь врываться в мои покои? – прошипела она.

Аднан подтянул меня к себе, взяв под локоть, но на меня не смотрел, он смотрел на Фатиму.

– Как ты смеешь трогать и наказывать мое?

– Она разбила мой сервиз и должна понести наказание.

– Что значит, разбила твой сервиз?

– Она работала на кухне, мыла посуду и разбила мой драгоценный сервиз, который я получила в подарок от твоего отца! Она должна быть наказана!

Аднан повернулся ко мне и, взяв за подбородок, заставил посмотреть на себя.

– Что ты делала на кухне?

– Твоя жена приказала там работать. – ответила я, и мне вдруг стало больно от его близости, больно от его красоты, от зелени глаз, от запаха свежести и кальяна. Он перевел взгляд на Фатиму-старшую.

– Она моя. Наказывать ее буду только я и только лично. Никто здесь в этом доме не имеет права не просто прикоснуться к ней, а даже заговорить! Ясно?

Обвел взглядом притихших женщин и снова посмотрел на Фатиму:

– Отец купит тебе новый сервиз. Я скажу ему, что твой разбился по моей вине. Но если ты еще раз тронешь ее. Я разобью все, что принадлежит тебе. Камня на камне не оставлю. Поняла?

– Ты пожалеешь о том, что унизил меня, – прошипела Фатима.

– Смотри, чтоб не пришлось пожалеть тебя. – прорычал так же тихо Аднан.

Их взгляды скрестились и долго не отпускали друг друга, пока Фатима не отвела свой. Это была его победа, она не выдержала, а я ощутила триумф. Он трепыхнулся глубоко в душе. Очень легко задел ее изодранным крылышком. Тех самых бабочек, которых он всех исколол ржавыми гвоздями своей ненависти. Оказывается, некоторые из них еще были живы. Аднан заступился за меня… пришел за мной к этой ведьме.

«Пришел, потому что обещал. Это ничего не значит. Вряд ли для тебя что-то изменится» процедил внутренний голос, и триумф куда-то испарился, остался лишь легкий осадок.

Мы вышли в коридор, он впереди, а я шла за ним, ощущая, как все эти змеи смотрят мне в спину. Когда двери закрылись, Аднан схватил меня за руку и потащил за собой, а я не сдержалась и вскрикнула от боли. Он тут же остановился, схватил мою руку и поднес к глазам. Его черты тут же заострились, а челюсти сильно сжались, так, что на них заиграли желваки.

– Что это?

– От мыла и воды, – тихо сказала я, отчего-то замерев, ощущая, какие горячие у него пальцы и как осторожно он держит мою руку, рассматривая раны.

– Зарема! Кос омммак! Стерва!

Приблизился ко мне, продолжая держать мою руку за запястье.

– Почему мне не рассказала?

– Тебе разве было дело до меня? Я ведь никто!

Это прозвучало не дерзко, а как-то жалко. А мне хотелось орать, бить его в грудь кулаками и хрипеть о том, что я так больше не могу, о том, что я устала от его ненависти и лжи, в которую меня окунули. Я больше не выдержу наказаний.

– Да. Никто. – его лицо исказилось, как от боли, и он провел пальцами по моей щеке, по подбородку, по губам. – Но мне есть дело до тебя. Дьявол свидетель, как бы я не хотел, чтобы мне было до тебя дело.

К нам приблизилась Бахиджа, и Аднан опустил руку, повернулся к ней.

– Позаботься о ее руках и о том, чтобы отныне она прислуживала только в покоях Джамаля. Никакой кухни, никакой тяжелой работы. Ты отвечаешь за нее передо мной… и спасибо, что предупредила.

Развернулся и пошел прочь по узкому коридору, а у меня жгло кожу там, где он так нежно гладил ее пальцами. Первая нежность за все это время. И оказывается, от нее намного больнее, чем от его жестокости.

Бахиджа выдохнула.

– Ну вот. Я же сказала, все хорошо будет.

Усмехнулась сама себе.

– Немилость и милость сильных мира сего так же шатки и изменчивы, как погода в Долине смерти. Идем, Альшита, обработаем твои раны.

– Почему ты сделала это для меня? Почему?

– Что сделала?

Пока она смазывала мои раны жирной белой мазью, я впервые ощущала какое-то спокойствие внутри. Усталость и спокойствие.

– Ты сообщила Аднану, да?

– Конечно, я. – подняла на меня глаза такого странного и грязного цвета, – потому что потом здесь начнется апокалипсис. Я помню прошлый раз.

– Ты ведь знала, что я уже не его наложница.

– А ты и не была его наложницей.

– Да… верно. Только рабыней.

– И рабыней не была, – наложила повязку на одну руку и взялась за другую, – ты нечто совсеееем иное. Они все это понимают и ненавидят тебя. И я поняла. Провинившихся рабынь, к которым потерян всякий интерес, либо жестоко казнят, либо превращают их жизнь в ад, а не таскают повсюду за собой.

Подняла голову и посмотрела мне в лицо:

– Ты очень похожа на его мать. Напоминаешь мне ее. Я долго прислуживала ей. До самой гибели.

– Что с ней случилось?

– Она сгорела. Кто-то поджег ее дом, и бедняжка изжарилась в нем живьем. Он был маленьким. Я с ним нянчилась, пока его не отправили к Абдулле. Он плакал о матери каждую ночь. И я плакала. Хорошая она была. Светлая, добрая, справедливая. Никому зла не причинила. Но самое страшное зло, исходящее от нее, – это красота и безумная любовь Кадира. Ты так на нее похожа. Такой же светлый цветок в этом прибежище мрака.

Положила мою руку мне на колено.

– Вот и все. Завтра намажешь утром и вечером. Повязки надо снимать, чтоб кожа дышала. Скоро пройдет.

– Спасибооо, – сказала я, чувствуя какой-то стыд за то, что вначале посчитала ее такой же дрянью, как и другие.

– Не знаю, что ты натворила… но рано или поздно он не выдержит и не сможет тебя наказывать. Простит. Я это вижу. Я его хорошо знаю. У него доброе сердце, просто оно заковано в такую броню, через которую не пробиться никому…. Никому, кроме тебя. И это время придет.

В эту ночь я спокойно уснула, впервые настолько быстро, что даже не успела сойти с ума от мыслей, которые лезли мне в голову, и от голоса Бахиджи, которая говорила мне то, что я так жаждала услышать. Успела только подумать о Бусе и Амине. Представить, как сейчас они спят в своих кроватках… без меня, и сомкнуть тяжелые веки.

Я проснулась от дикого крика. Такого громкого и страшного, что я в ужасе вскочила на постели и выбежала в коридор. Кричали где-то снизу. Даже не кричали – хрипло и надрывно орали. Женским голосом, но искаженным до неузнаваемости. Со всех сторон слышался топот ног.

– О, Аллах! Алллах!

– Какой ужас… что это? Что этооооо?

Я спустилась вниз по ступеням и отшатнулась к стене, когда увидела лежащую на полу Зарему. Она корчилась и извивалась, хрипела, сжимая горло обеими руками. Нижняя часть ее лица превратилась в черное месиво, облезло струпьями.

– Кислота, – послышался чей-то голос. – Кто-то развел в ее напитке кислоту, и она это выпила.

– Надо звать врача.

– Поздно. Она мертва.

– Кто это сделал? Кто сотворил этот ужас? Какая дикая жестокость!

– Это же она!

Все подняли головы и посмотрели на меня, а я так и стояла, прижавшись спиной к стене, сцепив на груди забинтованные руки.

___________________________________

*1 – высказывание Омара Хайяма (прим. автора)

Мы солдаты и сражаемся с открытым лицом. Отвечать подлостью и интригами на интриги и подлость – становиться тем, кого презираешь. Так вот… Они зае…утся делать нас похожими на себя! И нет ничего важнее в этой ситуации, чем не превратиться в подобие своего подлого врага

(с) Андрей Кочергин

– Это не бой, а бойня. Хочешь загубить свою псарню, Албаста?

Пожала плечами. Да, бойня. Она специально ее затеяла. Давно пора избавиться от старых бойцов, у которых слишком много привилегий. Надо заводить новых. Не таких наглых, не таких обозленных. Более перепуганных, сломанных. Они будут готовы ради нее на что угодно. Новички всегда лучше дерутся, они горячи, эмоциональны и жаждут выслужиться.

Через три дня ей привезут десятерых с разных уголков мира. Отборные, сильные твари, которых ждала смертная казнь или вечное заточение, будут зарабатывать для нее миллионы. Она лично выбирала их. Отслеживала по параметрам, цвету волос, глаз, размерам члена. Да, это тоже имело значение. Их ведь можно продавать подороже после боев. Чем толще и длиннее пенис пса, тем дороже он стоит и тем больше денег принесет своей хозяйке.

– Какая разница. Как это не назови, а драться придется все равно.

– Хочешь всех слить, Албаста? Нужно место для нового мяса?

Умный подонок, хитрый и опасный. Она всегда его опасалась. Несмотря на железные оковы, несмотря на намордник. Ей казалось, что он видит ее насквозь. И сейчас это не тот случай, когда ей хотелось, чтобы ее мысли прочли. Мясо не должно знать, что будет сожрано. Слишком это чревато. Чтоб не взбунтовалось.

– Зачем мне сливать своих лучших бойцов? Я слишком много в вас всех вложила.

– Кто с нами выйдет на арену? Ты завезла с десяток гиен. Я слышал их визг ночью. Это боевые твари? Или отловили на сафари?

Даже это он знает. Если какая-то мразь сливает информацию, Албаста лично снимет с нее кожу живьем.

– Будет интересно и кроваво, как и всегда. Ничего необычного. Успокойся. Сегодня ты вряд ли сдохнешь. Впрочем… кто знает. Иногда бой идет совершенно непредсказуемо. Иногда сами бойцы творят, что хотят. Так что мало ли, вдруг тебя захотят убить, и я ничего не смогу с этим сделать.

– В этом я даже не сомневаюсь. По сколько гиен на одного? Две, три? Пять?

Молчит, улыбается, постукивая наманикюренными ногтями по решетке. Милый, как же ты ее недооцениваешь. Как мелко берешь.

Ухмыльнулся и показал свои белые, сильные зубы. Да, дорогой. Ты угадал. Все десять на одного. Вас сожрут. И это не твои кошки… Впрочем, она разрешит ему драться вместе со своей любимой хищницей. Это будет его фора… но он ошибся. Гиен не десять, а двадцать. Они голодные, злые и испуганные. Их ровно столько, чтобы они могли убивать стаей и противостоять тигрице. Их ровно столько, чтобы могли завалить бойца и сожрать на глазах у пищащей публики.

– Не волнуйся. Ты выйдешь последним. Я дам тебе такое преимущество. Можешь не благодарить. Я и так знаю, что ты на благодарности неспособен.

Метнулся к клетке и схватился за прутья, а она тут же отпрянула назад, задохнувшись от ужаса.

– Дай мне увидеть ЕЕ. Иначе никакой драки не будет! Слышишь? Я хочу увидеть свою жену!

– Обойдешься! Не заслужил!

Страшный, едва заходит речь о ней, как этот зверь меняется в лице, как начинает трястись и скалиться. Как же она ему дорога… намного дороже, чем могла предположить Албаста.

— Значит, тебе придется меня прилюдно казнить, и никто тебе за это не заплатит. Бойни не будет.

Ее разозлил этот ультиматум. Заставил побледнеть от ярости.

– Тыыы! Ты не будешь ставить мне условия!

Ткнула в него пальцем. Борясь с желанием отдать приказ высечь его еще раз. Но перед боем нельзя.

– Буду! Пока эта драка зависит от меня, и ее зрелищность равна тому, насколько я захочу ее дать! Ты забыла – я не боюсь смерти! В отличие от остальных твоих псов!

Сукин сын. Даже там, по другую сторону решетки, связанный, избитый, голодный он умудряется держать ее на крючке. И ей придется уступить. Вряд ли этот чокнутый блефует.

– А что, если я принесу тебе ее ушко? Милое и очаровательное ушко! Такое нежное, розовое, с мягкой мочкой. Ты любил его целовать? Или ты не столь романтичен, Хан?

Выражение глаз этого зверя не изменилось.

– Я уже сказал! Не дашь увидеть перед боем – его не будет!

Упрямый ублюдок! Чтоб его!

– Хорошо. Ее приведут к тебе. Подарю вам десять минут счастья.

Принудил ее согласиться. Только за это можно вырвать ему сердце. Только за то, что всегда был сильнее ее.

Где эта чертовая Зимбага? Убогая идиотка, которая давно должна была привезти мелких зверенышей. Время идет, и ей бы не помешал еще один стимулятор для проклятого сукиного сына. Но сестра не подавала вестей уже несколько дней. По последним данным она давно прибыла на территорию страны и должна была еще позавчера прибыть в провинцию. Сотовый зазвонил прямо в руках, и она тут же ответила. Легка на помине.

– Да! Где тебя носит, черт тебя раздери?

– Она сбежала!

– Чтооо?! Как, мать твою?

Не поверила, подпрыгнула от неожиданности и от черной злости. Никчема. Пустое место. Клоуниха, циркачка. Способна только толпу развлекать. Надо было не делать на нее ставки и не выкупать ее из захудалого шапито, чтобы подсунуть жалостливому Хану, привыкшему коллекционировать убогих, похожих на него самого. Не способна даже привезти девку и пацана.

– Она… письмо твое нашла! Сбежала, ясно?

– Какая же ты…. Насрать, что нашла. Как от тебя сбежала девка на ходулях? С тобой охрана из пяти человек!

– Твоя охрана – бездарные придурки. Они ее не нашли! Она сбежала у них из-под носа!

Ухар. Тварь мерзкая. Даже не сообщил. Испугался, гад. Это сколько дней он молчит. За это время Албаста могла послать помощь и найти девчонку.

– Я перезвоню.

Набрала Ухара, тот ответил не сразу. Боится отвечать.

– Ты что думал, я не узнаю? Я тебя сгною, мразь! Как ты мог девку-инвалидку с младенцем упустить? Ты что – бездарный идиот?

– Госпожа… я искал. Мы всю территорию прочесали. Испарилась. Исчезла. Нет нигде. Может, в реку упали? Утонули.

– Я тебя в реке утоплю. По кускам. Сутки тебе даю. Не найдешь девку – тебя тоже никто не найдет. Прочесывайте и обыскивайте дома. Сучку кто-то прячет.

– Дома тоже прочесали.

– Не волнует. Завтра чтоб она была здесь!

Отшвырнула сотовый. Даже предположить не могла. Что эта легкая добыча может выскользнуть из рук. Она предполагала щенка растерзать на глазах Хана, а вот девку можно было показывать публике, как забавного зверька. Научить драться. Ооо, она бы придумала, как развлечься и унизить, раздавить ублюдка Дугур-Намаева. Сначала внука, а потом и самого деда.

Цэцэг думала, что сможет обвести ее вокруг пальца. Думала, она такая же умная, как ее подонок отец, но прогадала. Албаста прекрасно знала, что старик жив.

– Мы договаривались, что ты предоставишь мне доказательства его смерти.

– Он мертв. Мертвее не бывает. Я сожалею, что не пригласила тебя на похороны. Но его хоронили в закрытом гробу. Пуля размозжила ему череп. Мы не звали никого.

Еще одна Дугур-Намаева пытается обвести ее вокруг пальца. Паршивая овца, которая подставила отца ради наследства, а убить кишка оказалась тонка.

– Прими мои соболезнования.

Пусть считает, что Албаста дура. Ей это только на руку. Тем проще будет расправиться и с этим старым удавом. Его она оставит на закуску. Его гибель должна запомниться и приносить ей удовольствие годами. Она запишет ее на камеру. Как и всех их. Чтобы пересматривать раз за разом. Не будь эта мелкая безногой и бесполезной, оставила б ее в живых… но нечего позорить чистую кровь Албасты.

Она зашла в свою комнату, открыла дверь смежной подсобки с экранами и включила камеру из клетки бешеного зверя. Посмотреть на его последнюю встречу с этой сучкой… которая возомнила себя слишком умной и попыталась обмануть саму королеву обмана. У нее почти получилось… если бы не Зимбага, которой старшая сестра проговорилась про новую гостью. Совершенно случайно. Сейчас бы эти двое могли быть далеко, могли сбежать. Ничего, они оба поплатятся за свои планы.

Первым порывом было растерзать наглую сучку, высокомерную белокурую дрянь, разодрать на куски. Но потом благоразумие взяло верх. Зачем так быстро, если можно радовать себя их болью каждый день. Но если скоро приедет новая приманка, зачем ей старая.

Хан просчитался в очередной раз. Она собиралась не его убить, а Ангаахай. Устроить ему мега представление. Напомнить, как умирала ее дочь. Как он ее казнил.

Албаста воспроизведет для него ее смерть так же красиво, минута за минутой. Он будет наслаждаться агонией своей жены. Как награда после боя. Пришло время плакать, Хан.

Она смотрела, как связанную, босую девку ведут по коридору. Длинные волосы колышутся и струятся по ее спине, золотые и блестящие, как само солнце. Даже эти волосы вызывали в ней зависть и болезненные ощущения в груди.

Девушку подвели к клетке, и уже в эту секунду Албаста стиснула кулаки, потому что он бросился к прутьям и изо всех сил дернул их, едва увидел ее. Она увеличила изображение и задрожала от ревности и ярости. Дикие глаза Хана… как же они изменили свое выражение, опустились уголки, приподнялись брови. Сколько в них боли, сколько в них непостижимого, глубокого, мощного. На саму Албасту никто и никогда так не смотрел. Смотрит на эту… как на божество, как на то самое солнце во тьме.

Не обнимает, нет. Только волосы трогает кончиками пальцев, едва касаясь, и щекой к ее щеке прижимается, закрыв веки. Изнемогает от удовольствия просто касаться ее… Что-то шепчет… но настолько тихо, что Албаста не может разобрать даже при самой максимальной громкости. И это злит, доводит до точки кипения. Вызывает желание убить их обоих прямо сейчас.

Только видит, как эта дрянь отрицательно качает головой, гладит его лицо, а он вдруг резко хватает ее за волосы, рывком тянет к себе и впивается губами в ее губы. Сколько дикой страсти, голода и чего-то неподдающегося пониманию в этом поцелуе. Саму Албасту прошибло от него током.

Рыком в коммутатор.

– Уводи суку! Не хер там лизаться! Свидание окончено!

И смакует, когда девушку буквально отдирают от него, она тянет руки, а он гремит цепями и ревет диким зверем. Потом смотрит в камеру исподлобья, и Албасту невольно сотрясает от неприятного ощущения опасности. Как будто даже через камеру он мог бы свернуть ей шею. И по телу проходит дрожь желания.

Нет… перед боем она должна познать, что значит эти губы на ее губах, а его член в ней. В Албасте. Что мешает ей стать на короткое время Ангаахай. Она может стать обладательницей таких же волос.

– Веди суку ко мне и ножницы с бритвой неси.

Для того, чтобы уподобиться зверю, много ума не надо. Достаточно иметь низменную душу и злобное сердце. 

(с) Владимир Эдуардович Казарян

Столько удовольствия в ней еще никогда не бурлило. Когда золотые пряди сыпались на пол, застилая его блестящим ковром, она испытывала наслаждение сродни оргазму. Ее трясло от одного вида скользящих, шикарных волос, похожих на прозрачные солнечные лучи. Но в то же время ее бесила высокомерная, молодая сука, которая стояла на коленях и с вызовом смотрела ей в лицо своими яркими, голубыми глазами. Вздернув подбородок, сжав чувственные губы, на которых, казалось, все еще отпечатаны ЕГО поцелуи. Только за это хотелось избить, измесить это лицо в кровь.

Наглая дрянь, недостойная быть рядом с таким хищником. И даже без волос она похожа на хрустальную, тонкую статуэтку. Черты лица Ангаахай слишком идеальны, нежны и безупречны. И в голове крутятся слова проклятого Дугур-Намаева старшего: «Истинную красоту ничем не испортить, пред ней преклоняют колени, даже когда она измазана грязью…, а уродство, особенно душевное, не спрятать даже под самой дорогой и изысканной огранкой. Оно прет наружу и воняет гнилью на километры». Он говорил это о картине… но в то же время Албаста знала, что речь идет о ее дочери, которая во время беременности подурнела, покрылась пигментными пятнами и растолстела. Проклятый старик имел в виду, что она и так не блещет красотой, и испортить нечто некрасивое невозможно. Думал, она не поняла его сарказма.

– Он любит твои волосы? Теперь их у тебя не будет – они будут у меня.

– Разве волосы – это то, что любят? – спросила тихо, но именно этот тихий голос резанул по нервам. С трудом сдержалась, чтоб не ударить. Сейчас нельзя. Перед боем нельзя. Узнает – откажется драться.

Посмотрела на соперницу, стоящую на коленях, и не ощутила должного триумфа. Как будто все зря.

– Уведите эту жалкую сучку.

Когда обритую наголо Ангаахай увели из комнаты, Албаста сгребла ее волосы дрожащими руками, подбросила вверх. На себя, на свое лицо. Потом повернулась к молчаливой служанке и громко приказала:

– Хочу парик из этих волос. Чтоб к ночи был готов. Заплачу столько, сколько в нем будет волос, тому, кто сможет сделать парик так скоро. Ищи мастера.

Ушла к себе, готовиться к вечеру. Сегодня она получит его, сегодня почувствует, что значит быть трахнутой самим Ханом.

Вошел один из ее преданных людей, поклонился.

– К вам приехал Арта. Говорит, что это срочно.

Лицо Албасты тут же оживилось, с него мгновенно исчезла вся спесь, и появилась взволнованность во взгляде.

– Пусть входит.

Худой, низенький, похожий на ребенка мужчина вошел в комнату и пружинистой походкой подошел к Албасте. Протянул ей руку, и она прижалась к ней губами. Он имеет право входить в любой дом. Его все знают, и не знает никто. Кто и на кого работает? Известно одному дьяволу.

– Что-то случилось, раз ты здесь, Арта?

Человек-невидимка. Человек, который поднял Албасту с самого дна и сделал той, кем она является сейчас. Человек, чье настоящее имя не знает никто…

– У меня две плохие новости. Плохая и очень плохая.

Она знала, что именно поэтому он пришел. Арта – вестник злых новостей. А если бы его не впустили? Если бы сказали приехать в другой день? Это могло бы сделать ее счастливей?

– Не хочу сегодня плохих новостей! Я жду хороших… Все получится. Девку и пацана скоро привезут ко мне. Все идет по плану.

Мужчина отрицательно покачал головой.

– Их так и не нашли… Эрдэнэ и младенца. Говорят, их могли убить люди Ромона. Мы рыли в том направлении, но это глухая затея. Там круговая порука. Все молчат всегда. Слишком много грязи и большие деньги. В любом случае это означает, что они мертвы, и в этом есть хороший знак… я пришел сказать, что пора заканчивать. Тебе передали сворачиваться.

– Что в этом хорошего? Они были мне нужны… без них, как управлять этим… ваш заработок и мой зависит от него. Тебе ясно? Он приносит нам миллионы. Золото сыплется рекой. Взбрыкнет, и мне нечем его удерживать… До сих пор мой бизнес никому не мешал. Я была более чем щедрой и благодарной.

– Тебе придется с ними расстаться. Со всеми.

Непроизвольно отрицательно качнула головой.

– С твоим любимым псом тоже!

– Это не входит в мои планы. Не сейчас.

Ее как будто не услышали.

– Скорпион был вывезен сегодня рано утром… Никто не знает, куда его увезли. Все камеры уничтожены, охрана, приставленная Цэцэг, убита, твои люди тоже мертвы.

– Чтооо? – она взревела и вскочила с кресла, схватила своими ручонками за воротник мужчины. – Что значит вывезли? Его же охраняли! Он…он мне божился, Змей, что никто… ни одна мошка не проскочит.

– Змей мертв, и это не все…

– Не все?!

– Тобой заинтересовались спецслужбы. Получено несколько запросов. Могут нагрянуть с обыском… И если найдут все твое подпольное царство, полетит немало голов. А это никому не нужно.

– Так быстро? Утром вывезли этого упыря, а днем уже заинтересовались? Ничего. Я со всем разберусь. Как придут, так и уйдут. Я пока не готова убивать своих бойцов.

Ее начало лихорадить от понимания, что она загнана в угол, и Арта знает об этом. Отказаться нельзя – ее уберут.

– Именно так. В ближайшее время здесь не должно остаться ни следа от ринга и от тюрьмы… а от него я советую избавиться как можно быстрее. Пусть найдут его тело и отстанут.

– Не отстанут! Если Скорпион узнал обо мне – не отстанут!

– Пришло время забирать все нажитое и уезжать, Альба…, – мужчина провел пальцами по ее лицу, – начинать сначала в другом месте. Пришло время уходить. Всегда нужно уметь вовремя остановиться. Через неделю тебя убьют на похоронах твоего мужа… а потом родится новая Албаста.

В ярости швырнула бокал в стену.

– Черт! Чеееерт! Я только начала! Я получала от этого удовольствие! Слышишь? Удовольствие! Я должна была казнить…казнить всех Дугур-Намаевых!

– Ты сделаешь это под другой личиной.

Повернулась к мужчине и впилась пальцами в его худые плечи.

– Дай мне время. Не так сразу. Месяц, два… не знаю. Я пока не готова вот так…

– Эта ночь у тебя есть, и пора уходить… я приготовлю для тебя другую жизнь и другую историю.

Погладил ее волосы.

– Я помню тебя совсем маленькой девочкой. Еще тогда я сказал ЕМУ, что в тебе огромный потенциал. Но ты сдаешь свои позиции… у тебя появилась слабость, и она может стоить тебе жизни. Пока что тебя не хотят убирать, и поэтому меня прислали к тебе.

У Арты был хозяин, но кто он… это неизвестно, как и происхождение самого вестника. Но каждый, у кого был тот или иной подпольный бизнес, отдавал дань за то, чтобы существовать.

– Сегодня ночью твои псы устроят бунт. У них около трех десятков мечей и ножей. Сетка на арене подрезана и рухнет под натиском ошалевших бойцов. Как думаешь, кто затеял мятеж?

Она стала белая как полотно и пошатнулась, схватившись за спинку стула.

– Пора уходить, Альба. Это конец. Сделай его эпичным.

Их убивали у нее на глазах. Она смотрела на казнь с трибуны, где была единственным зрителем. Предатели. Низкие, неблагодарные твари, которых она кормила, поила, снабжала девками и даже золотом, посмели захотеть свободы и ее смерти. Теперь все они сдохнут. Не в бою… нееет, сдохнут, как жалкие псины.

Многие падали на колени, молили ее о пощаде, мочились в штаны, ползали по полу и пищали, как девчонки. Когда со всеми было покончено и арена стала алого цвета, Албаста еще долго смотрела на место своего былого величия.

Ничего. Ей не впервой восставать из пепла. Все они были достойны сдохнуть. И рано или поздно так бы и произошло. Последнее, что видели эти низшие существа – ее лицо.

Парик принесли ближе к вечеру, и, надев его, Албаста счастливо улыбалась своему отражению. Натерла тело благовониями, подкрасила соски и половые губы, сбрила все волосы. Затем приказала одеть себя во все белое. Она даже использовала линзы и теперь с удовлетворением смотрела на свое отражение. Ему завяжут глаза полупрозрачным платком, и сквозь это марево он примет Албасту за свою шлюшку-жену.

– Кто здесь?

Вскинул голову с завязанными глазами, быстро поворачивая ее из стороны в сторону. Только не выдать себя словами, главное – молчать. Вот он – желанный до боли зверь. Лежит на своей лежанке в кандалах. Он уже знает, что все они мертвы. Потому что за ним не пришли, и потому что он один, кто остался в подземной тюрьме. Все клетки пусты.

Озирается по сторонам. Страшный и величественный одновременно. Руки связаны за спиной, встал на колени и всматривается в полумрак. Албаста ждет, что вот-вот он назовет ее именем своей дряни, но этого не происходит. Он просто стоит на коленях. Не шевелится. Выжидает. Красивый, как тигр, пойманный в западню. Кажется, способен разорвать все железные оковы. С лоснящимся телом, в набедренной повязке. Даже шрамы украшают его и придают мужественной сексуальности. Мысленно Албаста уже сидит на нем сверху, прыгает на нем и орет от удовольствия. Что если наплевать на Арту? И вывезти своего последнего пса с собой? Вместо него оставить похожие останки. Пусть считают мертвым. Один раз это уже прокатило.

Сделала несколько шагов вперед и коснулась подбородка, погладила пальцами, содрогаясь от удовольствия. Впервые она касалась его не для того, чтобы нанести увечья.

Ощутила, как все мышцы на теле Хана напряглись, выступили еще отчетливей под темной кожей. Она и сама опустилась на колени, поглаживая его плечи, его сильные руки, касаясь плоского живота, пока не сдавила ладонью поникший член… вскинула голову и в туже секунду чуть не заорала от ужаса. Чокнутый сукин сын впился зубами прямо в ее голову, и когда она дернулась назад, парик остался у него в зубах, сплюнул и, оскалившись, захохотал. Оскорбительно, громко. Так, что у Албасты затряслось все тело от жуткой ярости, ужаса и ненависти.

– Думала, я тебя не узнаю? Думала, этого спектакля будет достаточно? – подался вперёд. – Мне не нужны ее волосы. Я ее по запаху узнаю, по движению, по тому, как наэлектризуется воздух. Мне не нужно ее видеть или чувствовать физически. Чтобы знать, что она рядом… я ее чувствую там, где у тебя дыра, кишащая червями.

– Ублюдооок! – зашипела, вставая на ноги. – Чувствуешь, говоришь? Дааа, ты будешь ее чувствовать. Долго будешь. До самого момента, пока она не сдохнет. Даже это ты почувствуешь.

Поднялась с пола, тяжело дыша, распрямляя волосы, сбившиеся на одну сторону и ощущая, как саднит голова от его зубов. Чокнутый, дрянной сукин сын.

– Я…, Сунгар Ангарак… мать Чимэг Ангарак, казненной тобой, сожженной живьем в кипящем масле. Дочь разоренных родителей и сестра растерзанного брата… Я! Приговариваю тебя и твою суку к смерти!

По мере того, как она говорила, улыбка исчезала с его лица, стиралась с его губ, он выпрямился, с трудом поднялся на ноги. Его глаза все так же завязаны, но Албасте кажется, что даже сквозь повязку он может прожечь ее насквозь своими проклятыми глазами.

– Вначале я хотела тебя и ее сжечь, так же, как ты сжег мою Чимэг… Но нет. Это слишком быстро и просто. Ваша смерть будет страшнее. Она растянется надолго. И когда ты будешь умирать… помни – в моих руках твоя дочь и твой сын. Я превращу их жизнь в ад, а потом отправлю к тебе на тот свет. Дохни и думай об этом.

Сделала еще один шаг к нему, видя, как окаменело его смуглое лицо, как застыло от каждого ее слова.

– У тебя был шанс… ты мог забыть о ней… а я бы забыла о той боли, что вы причинили моей семье. Я бы увезла тебя… я бы…

И не поверила своим ушам, он опять хохотал. Как ненормальный, задрав голову и сотрясаясь всем своим огромным телом. И вдруг замолчал, и словно посмотрел прямо на нее.

– Лучше сдохнуть медленно и мучительно, чем разлагаться рядом с такой вонючей тварью.

– Твои дети будут расплачиваться за тебя!

– Не приплетай сюда моих детей. Пока они живы, у них всегда есть шанс убить тебя. Ведь они Дугур-Намаевы, а не Ангарки.

Она пнула его ногой в грудь и заорала от яростного бессилия.

– Будь ты проклят!

Ты просто спи, а я приду во сне

Неслышно выцеловывать признания...

Касаться губ твоих и забирать дыханье,

Мечтая, что ты дышишь обо мне

Ты спи, а я приду к тебе во сне,

Воруя тени от ресниц и запах кожи

Возможно, ты во сне увидишь тоже

Как я дышу ночами о тебе

Ты спи, а я приду к тебе во сне

Когда за окнами закат давно растает...

И, сжалившись, секунды замирают

Когда мы дышим друг о друге в тишине...

© Ульяна Соболева.

Их привязали друг к другу. Спина к спине. Намертво, морскими узлами. Так, что шевелится один – и другой морщится от боли во всем теле.

Но он был счастлив. Вопреки всему, вопреки даже тому, что их сейчас ждал очередной круг ада. Счастлив, что она жива, счастлив, что она рядом. Красногубая тварь молча наблюдала за ними издалека. Но ее уже не существовало. Бывают моменты, когда весь мир исчезает и перестает что-либо значить, а точнее, он сужается до одного единственного человека, который превращается для тебя в тот самый мир. Внутри него скрыты все смыслы, все блага, вся радость и боль Вселенной. Нет, он ошибся, когда сказал, что она бьется внутри его грудной клетки. Нееет, ни хрена. Это он, его сердце живет там, внутри ее хрупкого тела, и, если с ней что-то случится, оно перестанет биться.

Как там, в старой доброй русской сказке, а Кощеева смерть то на самом деле не в ларце пряталась.

Глаза опускает, не смотрит на него, все время пытается голову руками прикрыть, но ей не дают, заламывают эти руки-крылья за спину, и каждый раз, когда они это делают, он рычит адским зверем и кидается на них, умудряясь свалить на пол своих надзирателей. А потом уничтожающий взгляд на Албасту. Он не простит ей ни одного волоска. Она ответит за каждый. За миллиметр ее волос. И платить будет не золотом.

– Не говори, что я не щедрая, Хан. Ты хотел чувствовать свою жену – ты будешь ее чувствовать. Постоянно, ежесекундно. Ты ощутишь каждое мгновение ее агонии. Если вас не убьет солнце, жажда и голод… вас убьет она! – Лалу вытянули во двор на железной цепи. Она скалилась и рычала, бросалась в разные стороны, металась от ярости и страха.

– Привяжите ее к нему. Отныне их не разлучит даже смерть. Как же это романтично. Не благодари, Хан. Я знаю, что я великодушная. И прощай.

В машине их везли с завязанными глазами, в кузове, в кромешной тьме. Рты закрыли кляпами, чтоб не могли разговаривать. Превозмогая боль, ощущая, как веревки режут кожу, он подвинул свои пальцы, коснулся ее руки. Ощутил, как вздрогнула всем телом. Замычал от бессилия. Даже сказать ей ничего не может. Ни слова.

Не сразу понял замысел проклятой суки, а когда понял, чуть не взвыл от понимания. Она приговорила их к жестокой смерти. К одной из самых страшных.

Их вышвырнули в степи под палящее солнце. Завезли за километры от цивилизации и оставили умирать. Без еды. С единственной флягой воды. Чтоб подольше мучались. Бросили привязанными спинами друг к другу… в сопровождении Лалы.

По началу они стояли посреди голой, высохшей пустоши и смотрели в пустоту. А точнее, прямиком в глаза своей смерти. Когда-то, будучи совсем ребенком, Хан бродил по степям с дедом. Батыр любил вольную волю, как он говорил. Любил ощущать ветер в лицо и жалящие лучи солнца, или колючий и безжалостный мороз.

– Кочевой образ жизни у нас в крови, Лан. Это все наш дом. Не там, не в душных мегаполисах, шикарных особняках, вычурных гостиницах, а здесь. На свободе. Нет ничего мягче земли и травы и надежней неба над головой. Я научу тебя любить этот дом, внук.

И он учил. Рассказывал о звездах, показывал невидимые дороги, ориентиры… Только было все это много лет назад. И давно уже поросло мхом. Вначале ему казалось, что он знает куда идти. Он нес ее на себе вперед, видя, как бежит Лала, оглядываясь назад. И нет, Лала не собака и к жилью их вести не будет. Скорее наоборот – она уведет их как можно дальше от спасения.

Первый день казалось, что они выберутся и все это ерунда. Все это быстро закончится. Он сильный, он преодолеет. Но отсутствие воды и еды… особенно воды…

– Главное, выйти к ближайшей деревне.

– Мы выйдем. Ты нас выведешь.

Ее вера в него. Какая-то непоколебимо упрямая, какая-то суеверно страшная, внушающая ему самому полную убежденность, что он сможет. Что не может не оправдать ее надежд.

Вера… Как же он ошибался, когда сказал, что это имя ей не подходит. Она и есть олицетворение веры. И если бы не она… он бы давно сломался.

На второй день жара стала непереносимой. Они пили по глотку в час, экономя воду, как только возможно. Пока Хан шел, он нес Ангаахай на своей спине, и ее лицо было подставлено лучам беспощадного солнца. Она терпела. Не жаловалась. Он пытался хоть как-то изогнуться, чтоб спрятать ее, но это не представлялось возможным… Его маленькая сильная птичка расплакалась ближе к вечеру. Очень тихо, почти неслышно. Он скорее угадал, чем услышал.

– Что случилось? Что-то болит? Ангаахай!

– Ничего. Ничего. Поспи…ты устал и нес меня весь день.

– Не могу…я не могу.

– Мне стыдно.

– Хочешь в туалет?

Молчит. Глупая, стеснительная девчонка.

– Серьезно. Стесняешься меня… плевать на все. Не думай ни о чем. Это так же естественно, как дышать, и самое главное сейчас выйти отсюда.

– Я не могу… это ужасно. Ты всегда будешь это помнить, об этом и о том, как я выглядела… о моих волосах.

– О Боги, женщина! Ты реально думаешь об этом сейчас?

Он рассмеялся, чтобы ее поддержать, но от бессильной ярости невольно сжал кулаки. Только от одной мысли о том, как сейчас страдает его маленькая лебедь, хотелось сжечь суку Албасту живьем. Ничего. Они выйдут отсюда. Совсем скоро. Он помнил, что говорил ему о звёздах дед, и придерживался маршрута. Был уверен, что еще часов пять – шесть, и они увидят первую деревню… Но он просчитался. Они не вышли к деревне ни через шесть часов, ни через десять.

– Скоро, маленькая, скоро. Мы близко. Я знаю.

Скорее себе, чем ей.

– Ничего. Я пока посплю.

Ближе к вечеру второго дня она стала засыпать все чаще. И он знал почему. Ее изматывает голод и жажда. Она не привыкла к такому. Жизнь не учила ее выживать. Зато сам Хан мог голодать неделями. Ему хватит и сил, и физических ресурсов. Он знал, что Ангаахай сейчас в ужасном состоянии. Ее лицо обгорело на солнце, наверняка потрескались губы, и слезятся глаза. Ночью он находил ее руку и держал до самого утра, чтобы быть уверенным, что с ней все в порядке, что она жива.

Лала давно убежала, уже не сопровождала их. Когда на утро четвертого дня они вместо дороги вышли к огромному холму, поросшему засохшей травой, Тамерлан взревел и упал на колени… Она не издала ни звука. Сжал пальцы, они слегка сжались в ответ.

Поставил флягу на землю, лег на бок, так, чтобы она могла захватить ее зубами и допить последние капли. Вот и все. Теперь у них нет и воды тоже. И встать нет сил.

– Ангаахай…

Молчит. Какая-то невесомая совершенно. Ему кажется, что она не дышит, и он с ужасом орет:

– Ангаахай!

– Я… я уснула.

– Расскажи мне… расскажи мне о нем.

– О ком? – голос едва слышен, и у него все щемит внутри, когда ее слова еле доносятся до ушей.

– О нашем сыне. Расскажи, какой он. Нарисуй его мне.

– Он красивый.

– Так все матери говорят… моя говорила, что я самый великолепный мальчик на свете.

– Так и есть… он самый великолепный. У него… твои глаза. Все твое. Маленькая копия.

Думать о том, что дети могут оказаться в лапах красногубой, он не хотел. Скорее всего, она блефует, иначе уже давно бы использовала этот козырь.

– Почему ты назвала его Тамерлан?

– Потому что нет имени красивее твоего. И нет имени, более подходящего твоему сыну.

Сын. Он долго запрещал себе погружаться в мысли о нем, запрещал надеяться и любить. Потому что в любой момент аномалии могли проявиться, и он боялся спросить… боялся задать ни этот вопрос.

– Он…он…нормальный?

– Он более чем нормальный. Ножки, ручки, зубки.

Закрыл глаза. Вопреки всем прогнозам врачей… Но он ей верил. Кому верить, если не его лебедю.

Вдалеке послышался хруст веток, и Хан приподнял голову. Выпрямился, сел.

Если это койоты, то им несдобровать со связанными руками. Но вместо стайки мелких тварей увидел горящий взгляд зеленых глаз, и внутри все похолодело – Лала вернулась. Голодная, измотанная Лала. И сейчас они оба для нее уже не бывшие хозяева… а сырое и сочное мясо.

Если подмять Ангаахай под себя, то тигрица первым растерзает его… а Ангаахай получит отсрочку. Сытая Лала не тронет ее. И возможно… если кошка будет особо кровожадной, Лебедю удастся высвободиться от веревок.

Возможно, это и есть спасение… Для нее.

Развернулся со мной вместе лицом к тигрице, а я кричу, бьюсь изо всех сил, чтоб не смел подставляться, не смел отдавать себя ей. Ощущая спиной его напряженную спину, настолько сильную, что мне казалось иногда, что она каменная. А потолм кошка бросилась и я дитко заорала….

Их тела нашли рано утром…Эрдэнэ и братья не успели их спасти. Так окончилась красивая легенда о девушке лебеде и о Хане

КОНЕЦ ТРИЛОГИИ

27.05.2010

Продолжение в новой книге Лебедь для Хана.