«Краденое счастье. Книга 2»

КРАДЕНОЕ СЧАСТЬЕ 2

Ульяна Соболева

АННОТАЦИЯ:

Я чудом выжила и стала Ниной. У меня отняли все. Лишили имени, средств к существованию и даже лица, но за все приходит расплата. Я собираюсь отомстить и вернуть самое дорогое, что у меня отобрали. Какой ценой? Это не имеет значения.

– Сеньор Альварес, два проигранных по вашей вине матча – это не пустяки.

– У меня была травма. И я хочу отсудить у этих ублюдков мои миллионы, а также право вернуться в сборную.

– Они вложили свои миллионы в вас и, если я стану защищать ваши права в суде, я должен знать то, чего вы не озвучивали журналистам. Каждый подводный камень, который может всплыть, как кусок дерьма в забитом унитазе. Вы не должны ничего от меня скрывать. Либо ищите себе другого адвоката.

Мануэль Васко самый крутой правозащитник в Мадриде, если не во всей Испании. Хитрый, пронырливый, циничный сукин сын, чьи услуги стоят, как один шикарный пентхауз или Ламборджини. Мрачный тип с очень странной внешностью. С маленькой головой, длинной тонкой шеей и отвисающим, как пустой мешок из кожи, вторым подбородком. Говорят, что Васко когда-то весил под двести кило, и поэтому теперь так выглядит. Проблемы с сердцем не позволяют ему делать много пластических операций. За глаза Васко называли Индюком. Из-за невероятного сходства с этой птицей. Сам Васко считал это сравнение оскорбительным.

Но он и только он мог вытащить Арманда из того болота, в котором тот сейчас оказался, пока неизвестно по чьей вине.

– Что именно вы хотите знать?

– В вашей крови был обнаружен алкоголь. На момент получения травмы вы были в алкогольном опьянении. Понятное дело, что потом заключение экспертизы куда-то пропало, и вы, конечно же, не имеете к этому никакого отношения, но этот факт всплывет на суде. Я хочу знать правду – вы были пьяны, когда вышли на поле?

Альварес отвернулся от адвоката и потер подбородок, пятидневная щетина неприятно колола пальцы, а во рту оставался привкус вчерашнего виски.

– Да. Я выпил. Но не так много, как эти ублюдки написали в заключении.

– Кто-то может подтвердить, что вы были пьяны? Какие-то конфликты, разговоры о запахе и так далее?

– Да, бл*дь, могут. Я повздорил с Хуаном, с этим сучьим потрохом, который возомнил себя звездой, а потом поставил мне подножку на поле!

– Вы подрались?

– Я подбил ему глаз.

– И вас разнимали другие члены команды. Они знали, что вы были пьяны?

– Я не был пьян! Я выпил один единственный бокал виски.

– В семь утра?

– Да хоть в пять утра!

– Вы помните условия вашего контракта?

– Нет. Их помнит тот, кто заключал его вместо меня. Поговорите с Рамиресом.

– Поговорю. Что еще может вас опорочить перед судом? Постыдные связи, увлечения, извращения.

Хмуро ответил Арманд и посмотрел на адвоката, чье лицо напоминало ему акулью морду. А у самого перед глазами очередная девочка в костюме горничной покорно сосет его член, стоя на коленях и сжимая в руках его портмоне.

– Уверены?

Сука пронырливая, все ему надо знать. Вытаскивает, как клещами, и эти твари, которые забыли сколько денег он им принес, решили вдруг от него избавиться. Нашли ему замену. Хуана, Хуанито, мать их. Прикормыша хозяина сборной.

– Вы ходите к проституткам.

Не вопрос, а утверждение.

– Да. А это теперь считается извращением?

– Не считается, но вы женаты и у вас маленький сын. Минус одно очко перед судьей. Вы заведомо в проигрыше. Ваше дело – это утопия, это полнейшее, вонючее дерьмо.

Альварес посмотрел на адвоката исподлобья. Кажется, он набивает себе цену. Ужасно хотелось послать его на хер. Но сдерживало одно – если Васко откажется его защищать, никто другой не сможет этого сделать вообще.

Детский плач оторвал от мыслей. Арманд старался его игнорировать, но у него не получалось, и он начал нервничать, когда ребенок зашелся криком, Альварес вскочил с кресла и бросился из кабинета вверх по ступеням в игровую.

– Каролина! Ты где? Ты что его не слышишь? Я же предупреждал, что вечером буду занят!

Игровая оказалась закрытой снаружи, и в замочной скважине торчал ключ. Распахнул дверь и увидел малыша совсем одного в темной комнате, он сидел на ковре в окружении игрушек и кричал от страха. Наверное, его заперли, когда еще было светло.

– Твою ж… Каролина! – подхватил ребенка на руки. – Тшшш, тихо, папа пришел.

– Там…там, – малыш заходился от плача, – там…чу…до…ви…ви…ще.

– Где? Нееет, там никого нет. Давай включим свет и посмотрим.

Подошел с мальчиком к стене, щелкнул выключателем.

– Там! – ребенок протянул ручку и показал на шкаф.

Альварес распахнул шкаф, подвигал коробки с игрушками.

– Вот, видишь? Никого нет. Где твоя мама?

Пожал плечами и отвел синие глаза в сторону.

Малыш кивнул.

Он снова кивнул.

Сучка. Сколько раз предупреждал так не поступать, но она постоянно делала назло. Доставала его через сына, давила и манипулировала. Ни одна няня не могла с ней сработаться. Или не нравилась маленькому Матео. В свои три года мальчик практически не разговаривал, отставал в развитии и не шел на контакт ни с кем.

«Он весь в тебя, упрямый, хитрый, невыносимый. Я с ним не справляюсь. Он на все говорит мне «нет». Делает назло. Он меня ненавидит.

– Не истери! Это твой сын! Он маленький и еще не может делать все то, что ты говоришь сейчас.

– Может! Ты просто слишком его любишь! Души в нем не чаешь! Он вообще единственный, кого ты любишь! А он – настоящее исчадие ада. Ни одна няня его не выдерживает! Он орет, закатывает истерики, дерется, не сидит на руках! Он невыносимый!

– Ему нужна мать! Понимаешь? Мать! Не няня. Проводи с ним больше времени, и тогда ребенок станет вести себя намного лучше. Психолог говорила тебе об этом. Ему нужно внимание. Зачем ты его рожала?

– Чтобы…чтобы ты полюбил меня. Чтобы ты... Какая теперь разница зачем. Он есть. А у меня тоже есть своя жизнь, и я не буду сидеть с ним дома целыми днями. Ты не запрешь меня в четырех стенах. Особенно… с ним. Он сведет меня с ума.

– Найди еще одну няню.

– Сам ищи. Может, у тебя лучше получится. Я уже пять агентств сменила. Мне советуют не няню, а хорошего специалиста

– Моему сыну не нужны специалисты. Ему просто нужно твое внимание.

– А я хочу жить. Ищи няню, Арманд. У меня начались съемки».

Дрянь, закрыла ребенка и уехала на свои сраные съемки. Набрал номер жены, но та не отвечала. Набрал еще несколько раз.

– Что? Не справляешься со своим сыночком?

– Ты…ты реально это сделала? Реально заперла малыша одного в комнате и, не сказав ничего мне, уехала?

– А что? Он бы не смог оттуда выйти и что-то натворить. Розетки закрыты, окна тоже. Сидит себе тихонечко…

– Ты…ты отмороженная дура!

Отключил звонок и в ярости сунул сотовый в карман халата. Держа мальчика на руках, вернулся в кабинет.

– Простите. Семейные проблемы.

Сел в кресло, усадил мальчика на колени. Адвокат подмигнул малышу.

– Как тебя зовут?

Малыш смотрел на мужчину исподлобья, как маленький злобный зверек. Он не любит чужих. Относится к ним враждебно.

– Его зовут Матео. Он не разговаривает.

Ребенок тут же потянулся к подставке для ручек и ловко вывернул ее на пол. Альварес поставил подставку на место и усадил мальчика лицом от себя.

– У вас нет няни?

В эту же секунду ребенок столкнул чашку с кофе, и вся жидкость разбрызгалась на пол и заодно на светло-бежевые штаны Васко.

– Нет. Пока нет. Матео трудный ребенок, и найти ему няню не так просто.

Адвокат кивнул и начал собираться.

– Я свяжусь с вами в понедельник. Просмотрю все материалы дела и решу – возьмусь за него или нет.

– Ин-дюк. Ин-дюк. Ин-дюк.

Адвокат повернулся к ребенку, и его белое лицо покрылось красными пятнами.

– Это он мне сказал?

– Он не разговаривает. Это просто звуки.

Когда за адвокатом закрылась дверь, Арманд развернул ребенка к себе.

– Ну и что ты наделал? М? Оставил меня без защиты? Ты почему назвал этого…этого индюка индюком?

Малыш улыбнулся и обхватил лицо отца ладошками, и Альварес невольно ему улыбнулся в ответ. Да, Каролина права, любовь к ребенку была абсолютной, невыносимо сильной и неоспоримой. Пожалуй, это единственное, что держало его на плаву. Единственное, из-за чего нужно взять себя за шкирку и заставить подняться на ноги… Он помнил, почему выпил тогда… Очередной отрицательный результат по поиску. Тупик. Казалось, он так близко, казалось, нашел ЕЕ. И дикое разочарование. Как еще одна смерть.

– Пошли, я нагрею тебе кашу. Но завтра мы будем искать няню, и тебе придется с этим смириться.

Сын отрицательно покачал головой.

– Хочешь сидеть с мамой?

Тоже отрицательно качает головкой и обнимает отца за шею.

– Я не могу.

Обнял сильнее и прижался всем тельцем.

– Правда, не могу. Мне надо возвращаться в спорт… иначе ты не сможешь мною гордиться. Никогда.

– Сеньор Альварес, к вам пришли.

Арманд повернулся к дворецкому.

– Женщина, говорит, что она по объявлению… Но насколько мне известно, вы работаете с агентством.

– Пусть подождёт за дверью, я поговорю с ней.

Зазвонил его сотовый, и Арманд потянулся за телефоном. На дисплее российский номер, и он тут же ответил.

– Это Митрофанов.

Сердце гулко забилось.

– Новости есть?

Матео начал крутиться на руках, пытаться выхватить сотовый, когда Альварес вырвал мобильный из рук ребенка и отвернулся с телефоном, мальчик заплакал.

– Давайте я его подержу.

При звуке этого голоса, Арманду показалось, что его прошибло холодным потом, и задрожали колени. Он резко обернулся.

Молодая, темноволосая женщина лет двадцати пяти протянула к ребенку руки. Альварес хотел возразить, но в трубке раздался голос частного детектива:

– Есть следы. Мы их нашли. Пока не уверен, что след правильный. Ее узнали многие люди.

Матео выкрутился так, что чуть не упал, и женщина тут же его подхватила. И Арманд передал ей ребенка, продолжая пристально на нее смотреть и ожидая, что вот-вот грянет привычная истерика. Матео не принимал новых людей. Он мог ударить или укусить вновь прибывшую няню или того, кто просто протягивал к нему руки. На этом знакомство обычно заканчивалось. Особо смелые пытались приспособиться, но их хватало не больше, чем на пару недель. Женщина поудобней устроила мальчика на руках, поправила ему кофту.

– Привет. Я Нина.

Как ни странно, она не получила кулаком по голове. Но это могло произойти в любой момент. И Арманд стоял настороже. Как она вообще вошла в здание, и как ей хватило наглости взять на руки чужого ребенка?

– Одну минуту обождите. – сказал в трубку и повернулся к незнакомке.

– Имейте в виду, он может вас покалечить… Нинааа, – ей подходит это имя. Нина по-испански значит – малышка. И эта маленькая, хрупкая. Сама похожа на ребенка.

Арманд отошел к окну, заговорил по-русски.

– Какие следы?

– Ее узнали в одной из деревень под городом. Говорят, она там жила какое-то время.

Обернулся на женщину и сына. Матео внимательно ее рассматривал, а когда замахнулся, она перехватила его ладонь… Арманд задержал дыхание и чуть не взвился от злости, но женщина прижала ладошку Мати к своей щеке. Погладила себя ручкой мальчика. Невысокая, черноволосая, очень скромно одета, во все серое, практически без косметики, волосы заплетены в толстую косу. Пол-лица скрывают очки. Кто их носит в наше время. Все ходят в линзах. Стекла слегка тонированы, но видно, что глаза у нее светлые. Что-то в ее движениях неуловимо завораживает. Словно он ее уже где-то встречал, но в то же время совершенно уверен, что видит впервые. Это лицо ему совершенно незнакомо. Да и ничего интересного в ней на первый взгляд нет. Невзрачная, незаметная. На улице он бы ей вслед не посмотрел. И именно это выглядело странным. Арманд не мог понять почему.

– С кем жила?

– С каким-то дедом. Потом он умер, и все. След обрывается. Но я нашел человека, который видел, как ее затолкали в машину. В районном центре. Я показал фото, и ее узнали. Вознаграждения за информацию творят чудеса.

Женщина что-то говорит Матео, а тот внимательно слушает, потом попытался забрать ее очки, и она не просто отдала, а надела ему на нос. Он засмеялся. Впервые с кем-то чужим.

– Ищите дальше. Пока что это лишь домыслы. Человек не может исчезнуть. Так не бывает.

Отключил сотовый и снова посмотрел на незнакомку и своего сына. Они стояли перед зеркалом, и Матео корчил рожицы все еще в ее очках.

– Каким образом вы узнали, что я ищу няню? Вы не из агентства, а объявлений на улице я не развешивал!

Обернулась и у него на мгновение дух захватило. Ее глаза. Пронзительно синие, глубокие, манящие, так похожие на... Он тряхнул головой, обводя чужое идеальное лицо критическим взглядом. Вблизи она невероятно красивая, как будто вылепленная талантливым скульптором. Ни одного изъяна. Ровный нос, маленький подбородок, четкие скулы, пухлые, нежные губы. У него возникло странное ощущение, что женщина хочет казаться некрасивой. Нарочно одевается незаметно, прячет волосы, не красит и сжимает губы, не носит бижутерию и не пользуется косметикой. И это настораживало. Замухрышек и лохушек видно за версту. Он их нюхом мог учуять.

– Верно. Я не из агентства. Простите, что ворвалась к вам в дом.

Голос. Ее голос звучал так, что ему хотелось заткнуть уши. То ли знакомый, то ли наоборот какой-то нервирующий. Она говорила по-испански с акцентом. И этот акцент придавал голосу глубины.

– У вас работала Агнес, уволилась на прошлой неделе. Она моя подруга. Мне просто очень нужна работа.

– Я не беру людей с улицы. Как и подруг подруг, сестер подруг, бабушек подруг и так далее. Тем более к своему ребенку.

Протянул руки, чтобы забрать Матео, но тот заерзал у незнакомки и уклонился. Это ввело Арманда в ступор. Чертовщина какая-то. Она что ведьма? За секунду зацепила мальчишку. Чем – одному дьяволу известно.

– Медвежонок, иди ко мне. Давай. Иди к папе.

– Нет! – любимое слово Матео. Он отстранился от отца, но тот насильно забрал его. В ответ мальчик начал выкручиваться, хныкать, отпираться, изо всех сил пытаясь вырваться. Уже привычная истерика, которая перейдет в дикие вопли и закончится только через час в лучшем случае.

– У вас есть рекомендации? Опыт работы?

– Нет, нету. Я раньше на такой работе не работала, но я люблю детей и уверена, что справлюсь.

– Не справитесь! Матео – сложный ребенок, и ему требуется особый подход. Мне нужны люди с дипломом и педагогическим образованием, а не…

Осмотрел ее с ног до головы. Придраться особо не к чему. Наверное, так и должны одеваться няни.

– Но вы ищите няню уже больше года, и никто у вас не задерживается. Дайте мне шанс. Я понравилась мальчику. Вы же видите!

Наглая, смотрит прямо в лицо, и ему хочется отвернуться, потому что цвет ее глаз озадачивает. Они слишком синие, слишком. И напоминают ему те, другие. О которых надо бы уже забыть.

– Вам пора. Рамирес проведет вас к двери.

Отвернулся от женщины и пошел в сторону игровой, удерживая сына на руках. Снова зазвонил сотовый. Арманд чертыхнулся и прижал телефон к уху, второй рукой пытаясь удержать извивающегося ребенка.

– Да! – рявкнул в сотовый.

– Это Васко. Я возьмусь за ваше дело. Через час жду вас в своем офисе. Обсудим все детали.

Черт. И где он найдет кого-то, кто побудет с Матео? В эту секунду мальчик таки вырвался и побежал следом за незнакомкой. Догнал ее и схватил за юбку. Женщина обернулась, и он ожидал увидеть привычное раздражение, с которым многие смотрели на тяжелохарактерного Мати, но не она. Эта улыбнулась, присела на корточки и позволила Матео снова снять с себя очки. Порылась в сумочке, достала еще одни и надела на себя. Потом помахала ему рукой и снова пошла к двери. Ребенок бросился за ней, снова хватая за длинную юбку. Твою ж мать! Ладно. Он возьмет ее на один день. Хуже точно не будет, и Рамирес глаз с них не спустит.

Женщина обернулась, подождала, пока Альварес ее догонит, и подняла к нему лицо с огромными синими глазами. Сильными вспышками он вдруг увидел себя на дороге, льет дождь, и точно так же на него смотрит Таня. Вот так, задрав лицо, с таким же выражением глаз. Именно поэтому она должна уйти. Сейчас же.

– Меня зовут Нина. Если вы забыли.

Нина… Забавно. Уже во второй раз подумалось ему.

– Это не испанское имя?

– Испанское.

– Но ты не испанка.

– Нет, не испанка.

– Откуда ты?

Словно секунда колебаний. И он сам затаился.

– Из Югославии.

Легкое разочарование, он все же думал, что она из России.

– Останься сегодня с Матео. Я заплачу наличными вечером.

– Вы возьмете меня на работу?

– Нет. Только на сегодня. Я не беру людей с улицы, я уже сказал!

Ее глаза вспыхнули, и ему даже показалось, что в них сверкнула ненависть, но тут же погасла.

– Как угодно сеньору. Спасибо и на этом.

Ранее

У него были огромные синие глаза с длинными ресницами, и он тянул ко мне ручки-звездочки и кричал «мама». Я находила его в темной комнате без окон и без дверей в кромешной тьме, хватала на руки, выносила на свет и видела эти глаза. Точно такие же, как и мои. Моя единственная и самая настоящая любовь. Мой сын. Мой сладкий мальчик. Я не могла тебя нафантазировать. Не могла.

Меня убеждали, что малыш родился мертвым. А я сама чуть не умерла от заражения крови. Но это они сами чуть не убили меня, когда внесли инфекцию при родах, которые принимали в подвале, чтоб никто из персонала не знал о них. И когда я не смогла родить сама — усыпили. Чтобы потом, едва отошедшую от наркоза, вышвырнуть на стройке.

Когда я пришла в себя уже в другой больнице, то громко кричала. Просила вернуть мне ребенка. Меня скрутили, укололи успокоительное и привязали к кровати, затыкая рот кляпом. Потом так делали все время. Задурманенная лекарствами, слабая, раздавленная, как жалкое насекомое, я начинала верить, что, может быть, я все придумала, что, может быть, не было никакого ребенка, и на самом деле я лежу в клинике, потому что сумасшедшая. Я смотрела в потолок и беззвучно плакала, кусала свой кляп и немела от боли и тоски. У меня было непроходящее чувство опустошения. Будто я чего-то лишилась, у меня отняли самое дорогое, и теперь я пустая, и мне так плохо от этого, что хочется умереть. Потом и это прошло. Я погрузилась в туман, он был теплым, мягким и укутывал меня словно пуховым платком, как у бабушки в детстве. Там хорошо. Нет боли, нет воспоминаний.

Я успокоилась, если этот коматоз можно назвать спокойствием. Меня начали отвязывать, выпускать погулять, водить в столовую. Социализировать. Собаку я увидела случайно. Подошла к окну и заметила, как она сидит под деревом и смотрит наверх. В голове что-то ярко вспыхнуло и погасло. Как отрывок из фильма. Потом я постоянно подходила к окну и смотрела на нее. На овчарку, сидящую под окнами. Она меня завораживала. Словно в ней было что-то скрыто. Очень важное.

Ее прогоняли, били палками, однажды даже полили ледяной водой и затолкали в машину. Какое-то время она не приходила, а я ждала и выглядывала в окно. И когда увидела, как она бежит по снегу обратно, как прыгает через сугробы, то в голове опять вспыхнула картинка, только теперь отчетливо и очень ясно.

«– Эй! А ну стой!

Я спряталась между стеллажей, отступая к черному ходу. Выскочила на улицу, внимание привлекла машина с открытым багажником и старик, заправляющий «Ниву». Я бросилась туда, запрыгнула в багажник и спряталась за ящиками с рассадой, выглядывая и ища глазами блондина. Он выбежал на улицу с телефоном. Оглядывается по сторонам. Обежал вокруг всю заправку. Потом пошел к машинам, я залегла на дно, и тут старик вернулся, захлопнул дверцу багажника.

Внезапно надо мной раздался странный звук, похожий на чавканье, и я приподняла голову. Глаза с ужасом широко распахнулись. Мое лицо сравнялось с огромной собачьей, овчарочьей мордой. Глаза в глаза. От страха показалось, что я снова хочу в туалет, потому что это чудовище в два счета могло сожрать мою голову, и судя по низкому рокоту, я ему явно не нравлюсь.

– Простите. Вы не видели здесь женщину? Невысокую, в зеленой робе уборщицы. Чаевые ей дать хотел, а она как сквозь землю провалилась.

Вздрогнула от внезапно раздавшегося рядом голоса блондина, не отрывая взгляд от собаки. Сейчас она залает, и меня найдут.

– Нет, молодой человек. Не видел. Да и глаза у меня уже не те, чтоб кого-то рассматривать.

– Женщина, красивая, невысокая, худенькая.

– Я уже давно не смотрю на женщин.

– А в машине у вас что?

– Какая разница? Вы из полиции?

– Ты, дед, не умничай. Покажи, что в багажнике.

– Шел бы ты, сынок, подобру-поздорову.

– Багажник, сказал, покажи! Не то я тебе все твои дряхлые кости пересчитаю!

– Ну как хочешь.

Я, тяжело дыша, смотрела на собаку и тихо прошептала:

– Пожалуйста… хороший песик… молчи.

Прижалась животом к дну, глядя на массивные собачьи лапы.

Багажник едва открыли, и я услышала злобный рык, от которого кровь стынет в жилах. А затем грозный лай. Собака подалась вперед, она рычала и ревела, как самое настоящее чудовище.

– Твою мать, бл*дь! Предупреждать надо!

– Ну… ты хотел посмотреть, вот и посмотрел.

– Убери свою бешеную псину, она сейчас в меня вцепится!

– Не вцепится. Тихо, Гроза, тихо. Он уже уходит. Яйца откусишь ему в другой раз.

– Старый козел.

– Иди-иди, куда шел. И чаевые свои засунь себе в зад. Тише, Грозушка, моя. Тише, девочка. Ну придурок. Сама знаешь, таких сейчас пруд пруди».

– Гроза! – я провела пальцами по стеклу и застыла, чувствуя, как сводит болью голову и сильно ломит в висках. Потом я вспомнила и много других эпизодов из своей жизни… Но еще не знала – воспоминания ли это или мой собственный бред. Мне нужно было убедиться в этом лично. Я перестала принимать лекарства. Не сразу, а постепенно. Словно откуда-то знала, что такие препараты просто так не бросают. И еще мне нужно было прочесть свое дело, а для этого надо попасть в кабинет к главврачу. Есть два способа: один радикальный – это затеять истерику или срыв, и тогда он снова будет проводить свои тесты; и второй – это вести себя хорошо, и тогда в виде поощрения могут пустить убирать его кабинет. Первый – быстрый и неудачный, а второй – медленный и, возможно, несбыточный. Я решила, что торопиться мне некуда. Меня никто и нигде не ждет. Они называли меня Алиса. Никто не знал моего настоящего имени, как и я сама.

И мне предстоял поиск неизвестно чего… А потом мне приснился сон. Самый первый, не бредовый, настоящий сон. Я видела в нем маму, и она называла меня «Таточка моя», гладила по скулам и говорила, что все будет хорошо. Что я сильная и я справлюсь. Она точно знает.

Значит, меня зовут Таня. Или и это тоже бред?

Я нашла документы в кабинете главврача. Не сразу и не в первый день, а через год аккуратных поисков. Через год, в который я притворялась кем-то другим, изображала больную, отзывалась на имя «Алиса» и заставляла всех верить, что я тихо помешанная и совершенно неопасная для общества. А потом читала о себе. Читала жадно, по кусочку, маленькими отрывками, потому что у меня было всего пятнадцать минут на поливку цветов и вытирание пыли.

В документах было написано, что меня нашли на стройке, я страдаю амнезией, маниакальным психозом, галлюцинациями и шизофренией. Недавно перенесла кесарево, у меня анемия. На лице глубокие шрамы от порезов. Потом я их рассматривала, эти шрамы. Мой мозг отказывался вспоминать, как они там появились. Он блокировал эти моменты, и я корчилась от боли, когда пыталась вспомнить. Тогда я была еще не готова.

Единственное, что я помню отчетливо – это роды. Помню этот ужас, эту боль, эти грубые окрики акушерки. Она называла меня «сукой». Не по имени, а просто «сукой».

– Тужься, сука. Работай. Иначе выдавим его из тебя.

– Ногами идет. Кесарить надо.

Потом погружение в сон. Ненадолго. То ли дозу не рассчитали, то ли у меня организм такой. Я пришла в себя посередине операции. Словно в тумане видела склонившихся надо мной мясников в белых халатах.

– Она глаза открыла! На нас смотрит!

– Пусть смотрит! Вытаскивай ребенка!

– Умрет от болевого шока, если полностью очнется!

– Какая разница? Пусть умирает. Тебе ж сказали – только его спасать.

Но боли я не чувствовала. Потом услышала, как сын кричал, когда родился. Громко, переливисто. Так кричал, что я сама заплакала, но сказать ничего не могла.

– Правильно, реви, сука. Степан, вколи ей что-то, чтоб не смотрела на меня. А ты что стала? Уноси пацана. Быстро! Чтоб не орал здесь! А то услышит кто-то!

Когда пришла в сознание и попросила увидеть ребенка, мне сказали, что он умер еще ночью, и чтоб я о нем забыла. Но я не забывала, и мне помогли забыть. Накололи психотропными препаратами и вышвырнули за городом. Подыхать.

– Вывезешь ее отсюда и кинешь где-нибудь. Скажем потом, что удрала из больницы. Подальше от греха.

– Дык помереть может. Зима ведь.

– И это станет самым лучшим для нее концом, как и для нас. Давай меньше разговаривай. Вывози. У меня проверка нагрянет в понедельник, а тут эта со швом своим гнилым. Все. Давай. У нас тут не роддом, ты сам знаешь. Вопросов потом не оберёмся.

Их голоса мне снились по ночам. И лица. Той, что принимала роды, и той, что унесла ребенка. Я их помнила, только не знала имен.

Я ненавидела утро. Ненавидела эти солнечные лучи, которые отбирали у меня иллюзию счастья. Растворяли голос моего сына и делали его нереальным. Потянулась в кровати. Открыла глаза. В спальне пахнет цветами. Я слышу плескание морских волн за окном, пахнет бризом и кричат чайки.

Потянулась, приподнимаясь в постели, и тут же в ужасе хотела вскочить, но тело слишком болело, ныли мышцы, тянуло нервные окончания. Я приходила в себя медленно, долго. Ощущая удобную кровать, высокий и упругий матрас. В комнате уютно, чисто и очень красиво. На персиковых стенах нарисованы белые цветы, шторы развеваются от теплого ветра.

Я помнила утро, когда меня увезли из клиники. Собаки не было уже больше недели. Ее забрала желтая машина. На живодерню. Отловили и засунули в кузов. Она скулила, пищала, а я понимала, что ничего не могу сделать и ничем не могу ей помочь. Я немощная, жалкая и бесполезная. Во мне нет смысла.

Это был день, когда я решила, что больше так не могу. Что лучше не быть… чем быть вот так. Я молилась тогда Богу и просила у него прощения за свои мысли, просила дать мне хотя бы один знак, чтобы понять, ради чего я живу и нужно ли мне жить. Маленький знак, соломинку, зацепку.

Стояла у окна и смотрела на дерево, где постоянно сидела Гроза, а потом прижалась к нему лицом и широко распахнула глаза. Собака вернулась. Она мчалась со стороны дороги, неслась что есть мочи и как всегда устроилась на своем привычном месте, а за мной пришли санитары.

Меня привели к главврачу, и он сообщил мне, что я уезжаю. Это был не просто знак, а огромный значище, словно меня схватили цепкие пальцы и удержали на самом краю. Я все еще балансировала там, все еще не приняла никакого решения и не поняла, кто я на самом деле.

Тот человек, мой спаситель, представился мне Владимиром. Сказал, что я нахожусь в его клинике, и он может изменить мою жизнь полностью. У него были светло-серые глаза, приятное лицо, русые волосы и мальчишеская улыбка.

– Кто вы такой, и зачем я здесь?

– Вы здесь, чтобы измениться, если захотите.

– Я не хочу. Я хочу уйти отсюда. Или я в тюрьме?

– Нет, вы не в тюрьме.

С недоверием посмотрела на него. Неужели? Он ведь наверняка знает о моих диагнозах и считает сумасшедшей.

– За вами наблюдал все эти дни психиатр. Он не считает, что вы больны и опасны для общества. Выписал вам легкие лекарства. Вы можете их принимать лишь по желанию.

Словно прочел мои мысли.

– Зачем вам все это. Где я? И кто вы такой?

– Называйте меня Владимир. И я – пластический хирург. Дарю людям новые лица, новую внешность, новую жизнь. Вы видели ваше лицо? Кто с вами это сделал?

– Что сделал?

– Ваши шрамы – это следы от порезов. Кто порезал вам лицо?

– Не знаю.

Я действительно не помнила, как это произошло.

Пальцы сами нащупали шрамы.

– Хотите на себя посмотреть?

– Нет! Я уже видела! Не трогайте меня. Я хочу побыть одна.

Тогда он ушел, и наш разговор ничем не закончился. Каждое утро начиналось одинаково. Мне приносили завтрак, я мылась в ванной, не глядя в зеркало, потом выходила на балкон и смотрела на море. Я могла смотреть на него часами, не шевелясь и не двигаясь.

Все изменилось в одну секунду. Это было такое же абсолютно утро. Такое же, как и всегда, и передо мной стоял ароматный травяной чай, тост с сыром и ветчиной. Подвешенный на стене телевизор тихо работал. Его включала медсестра. Я на него никогда не смотрела, а тут подняла взгляд, и уже через секунду чай полетел на пол, я вскочила с кровати и подлетела к телевизору, жадно всматриваясь в экран, пожирая его глазами.

Там показывали темноволосого красивого мужчину с женщиной блондинкой. Мужчина держал на руках маленького ребенка с огромными синими глазами. Я смотрела то на мужчину, то на ребенка, то на женщину. Смотрела так, будто у меня остекленели глаза. И голос диктора за кадром.

– После скандала с допингом Альварес вместе с женой и сыном удалились в загородный дом. Жена всячески поддерживает Арманда, как и его многочисленные фанаты. Говорят, что с рождением сына супруги помирились, и больше нет разговоров о разводе. Они выглядят счастливыми, влюбленными, и их малыш просто прекрасен. Неизвестно только, в кого у него такие синие глаза. Альварес уверен, что ребенок похож на его мать, у которой русские корни. Еще неизвестно, чем закончится скандал с допингом в крови футболиста, но все говорят о том, что, скорее всего, он будет замят, и Альварес возвращается в сборную.

Я прижала ладонь к плазменному экрану, туда, где было лицо малыша, и беззвучно заорала. Потом стянула телевизор и раздавила его ногами. Чуть пошатываясь, вошла в ванную и стала перед зеркалом, глядя на свое исполосованное, страшное лицо, на котором видны только глаза. Такие же синие, как и у сына Альвареса. У МОЕГО СЫНА, КОТОРОГО ОН У МЕНЯ ЗАБРАЛ! ОНИ ЗАБРАЛИ! Он и его дрянь жена! Это она изуродовала мое лицо!

Я смотрела на свое отражение, на тонкий шрам от ошейника на шее, на глубокие рубцы на лице, на шрам от кесарева на животе. На свой убогий вид, на выпирающие кости и ключицы, трогала выдранные клоками волосы. Они уже отрасли, но одни были намного короче других.

– За что? Будьте вы оба прокляты! За что вы со мной так? За чтооооооо?! Ненавижу, твари! Я вас ненавижууу!

Била по зеркалу и кричала своему отражению.

Колени подогнулись, и я упала на пол, глядя перед собой, как все расплывается из-за слез. Я рыдала. Стояла на четвереньках и рыдала, раскачиваясь из стороны в сторону. Моя боль выплескивалась слезами и стонами, криками и разрушительной яростью. Которая поднималась внутри.

– Я отомщу им…всем. Всем до одного. Отомщу и верну своего сына. Надо будет, я его украду, но мой мальчик вернется ко мне.

Уже вечером я сидела напротив Владимира, сложив руки на коленях.

– Измените меня. Я хочу начать новую жизнь. И…где моя собака?

Видеть свое лицо и в то же время не свое, касаться его руками, проводить по щекам кончиками пальцев и понимать, что там я… но этот человек мне незнаком. Красивая, недосягаемая, журнально-киношная. Я такой быть не могу. Такими только где-то в Голливуде бывают.

Обернулась на врача – Владимир стоит сзади и улыбается уголком рта.

– Нравится?

– Не знаю.

– Ничего. Надо привыкнуть. Но если измерять ваши черты линейкой, то у вас будет идеальное соотношение всех параметров. Вы – совершеннейшее произведение искусства. Лучшее из всех, что у меня когда-либо получались.

Мои волосы струятся по плечам. Длинные, шелковистые, темно-каштановые, почти черные. Трогаю их рукой, там, где были вырваны клочья, ощущаются мелкие капсулки. Нарастили… Красиво. Тряхнула головой, и пышная шевелюра упала мне на глаза. Пахнут шампунем, рассыпаются по пальцам.

– С телом тоже работали. Немного, но все же. Увеличили грудь, подправили ягодицы и бедра.

Я не хотела смотреть, пока все не будет готово и не заживет. Боялась испугаться, боялась отказаться и не решиться меняться дальше. Как будто я убивала Таню, закапывала ее по кускам в могилу. Туда, куда ее отправили Альварес с женой. Это они ее растерзали.

– Я просила убрать родинки и родимые пятна. Вы убрали?

– Конечно. Хотя не знаю, зачем вам их надо было убирать. Все они эстетически красивы и совершенно не портили вашу внешность.

– Они мне не нравились.

Я развязала тесемки халата и позволила ему упасть к моим ногам, рассматривая свое обнаженное тело. Сравнивая с тем, которое помнила. Да, это совершенное, как с обложек журнала. Не придерешься ни к чему. Каждый изгиб идеален. Провела руками по груди, по плоскому животу, по тоненькому шраму после кесарева, который тоже подшлифовали. Предлагали убрать совсем, но я отказалась. Я хотела на себе этот след. След рождения моего сына. Напоминание о том, что он у меня есть. Владимир отвел взгляд. Отвернулся. Я не воспринимала его, как мужчину. Разве не он это тело ваял и лепил? Он видел каждый его изгиб во всех ракурсах. Меня больше волновало – понравится ли это тело Альваресу? Как он будет на него смотреть? Не узнает ли меня? Отличаюсь ли я от себя прежней? Не осталось ли каких-то следов, шрамов?

– У вас сохранились фото меня прежней?

– Конечно. Во всех ракурсах.

– Уничтожьте.

Улыбнулась, пытаясь смягчить свою резкость, чтоб голос звучал мягче.

– Пожалуйста, уничтожьте. Не хочу, чтобы та… я оставалась где-то.

Проклятому испанцу должно понравиться. Иначе зачем все это? Зачем столько операций, столько боли, столько сил и времени.

– Хотите прогуляться?

Так и не поворачиваясь ко мне, как будто смущен, а я продолжаю себя рассматривать. Потом подняла халат, набросила на плечи.

– Вы привезли мою собаку?

– Да… она здесь, но в здание больницы я ее впустить не могу. Она живет возле сторожки. Ее хорошо кормят.

– Тогда идемте погуляем.

– Вы так и не сказали, понравилось ли вам ваше новое лицо и… ваше тело?

Усмехнулась уголком рта. Чужого рта. Пухлого, очень сочного, большого. Очень странно, что я говорю, а он двигается.

– Пока не знаю, нравится ли оно мне, но женщина в зеркале очень красивая. Пока что я не считаю ее собой. – потом повернулась к нему и тихо добавила. – Спасибо. Вы великий человек и художник.

Я и понятия тогда не имела, что хозяин клиники никогда не проводил столько времени со своими пациентами. Их у него были сотни… и я всего лишь одна из них. А на моем месте мечтали оказаться многие.

Вышла на улицу, вдохнула воздух всей грудью. Немного страшно – узнает ли меня с таким лицом Гроза? Не покажусь ли я ей страшной и чужой?

Приближалась к сторожке, всматриваясь в лежащую там исхудавшую собаку. Она приподняла морду, пошевелила ушами, а я остановилась. Потом не выдержала и громко крикнула:

Она вскинулась, взвизгнула и ко мне сломя голову, так, что уши ветром назад уносит, язык на бок, и бежит. Моя девочка. Моя преданная малышка. Сколько ждала меня.

– Грозушка моя хорошая, моя девочка. Узнала.

Лицо облизывает, руки целует, скулит, прыгает. И я сама плачу, обнимаю ее, целую в нос.

– Еще немного, и я выйду отсюда. Выйду и заберу тебя с собой. Ты больше не будешь жить на улице.

Говорят, люди создают себя сами. Они – то, чем хотят и могут быть. Я еще никогда не была настолько согласна с этим, как сейчас. Но у меня нет средств, чтобы себя создавать. Я осталась ни с чем, и как только выйду из клиники, мы вместе с Грозой окажемся на улице.

К выписке я не готовилась. Я просто думала, что делать дальше. Куда идти. Ни документов… ничего абсолютно. Чистый лист.

– Куда поедете? – вкрадчиво спросил Владимир, записывая что-то в моей карте. Его аккуратные, длинные, холеные пальцы сжимали шариковую ручку очень изящно. Настоящие руки хирурга. Стерильно чистые с аккуратно постриженными ногтями. Я помнила руки Альвареса со сбитыми костяшками, со вздутыми венами. Сильные, мощные, подвижные. Я так отчетливо представила их себе, что невольно вздрогнула и тряхнула головой.

– Не знаю. Пойду устраиваться на работу.

– Куда? – поднял на меня взгляд, и я ощутила то, что обычно ощущают женщины, когда точно знают, что нравятся мужчинам. Мне это не доставило ни удовольствия, ни отвращения. Полное ничто. Отсутствие любых мыслей. Как будто внутри меня умерла женщина. Атрофировалась. Ее выжгли вместе с моим лицом.

– Горничной, – я усмехнулась и села напротив него на стул, – я не так много умею.

– Горничной? С такой внешностью? Вы можете блистать на подиумах и украшать обложки журналов.

– Ну да. Меня там ждут с распростертыми объятиями.

– А если бы вас там ждали? Вы бы пошли?

Внимательно на меня смотрит, а я на него, пока не понимая, что это все означает.

– Я работаю с крупными модельными агентствами, как в столице, так и за рубежом. Ко мне обращаются известные личности. Ваше лицо идеально, ваши волосы, тело, кожа – вы само совершенство. В вас нет изъяна, недостатка. Каждый фотограф может вылепить любой образ… Я вложил в вас все свое вдохновение, весь нажитый мною опыт. Вылепил вас по эскизам. Просчитал каждую черточку. Вы даже не представляете, насколько идеальны и прекрасны…

Наверное, другая на моем месте испытала бы волну дикого восторга, но не я. У меня отобрали меня. Это не я идеальна и совершенна. Это кто-то другой, сшитый из кусков, отполированный, ненастоящий. Кукла. Изготовленная по супер молду. Точно не я. Но… разве для моей цели мне не нужны деньги? Много денег. Связи, возможности. И, пожалуй, это единственный шанс, заработать эти деньги. Но… Ведь во всем есть пресловутое «но».

– Владимир… я вам безмерно благодарна за все, что вы для меня делаете. Очень благодарна. Но я знаю, что за все в этой жизни нужно платить. Ничего не бывает просто так. А я не готова платить… понимаете? Я не хочу никому и ни за что быть обязанной. Лучше горничной. В две смены. Зато честно и своими силами.

Положил ручку, снял очки и посмотрел мне в лицо, в глаза. Загадочный человек. Я его совершенно не понимала. Но в его взгляде был азарт, интерес, любопытство.

– Понимаю. Никто не попросит у вас плату.

– Иногда так говорят…

– Я никогда ничего не говорю просто так. Мне не нужна оплата. Деньги у меня есть, слава есть… есть все, что можно пожелать.

– Тогда зачем вам это все?

– Мне так хочется. Очень хочется вам помочь.

– Всего лишь?

– Нет… не всего лишь. Зачем притворяться. Не люблю ложь. Вы мне нравитесь. Нравится то, что я создал. Как садовник, который выращивал диковинные, необычайные цветы и вдруг узнал, что кто-то может их истоптать, или они завянут. Ведь диковинным цветам нужен особый уход и условия.

– И вы хотите предоставить свою оранжерею… – усмехнулась своими-чужим губами. Поправляя волну волос. Мягкие, шелковистые. Пахнут дорогим шампунем.

– Именно. Я хочу дать достойную огранку своей самой уникальной работе. Я не женат. У меня нет детей. Нет родственников. Я живу один в огромном доме. Приглашаю вас пожить у меня… Разумеется с вашей собакой, и я позабочусь о том, чтобы эту красоту увидели другие.

– Оценили вашу работу?

– Именно так. Оценили мою работу. Скажем так – я хочу потешить себя. Тщеславие, знаете ли.

Его предложение было заманчивым, оно решало все мои проблемы одним махом. Но соглашаться было страшно. Я уже согласилась на несколько сделок в своей жизни… и это были самые страшные, самые жуткие сделки, которые стоили мне всего… которые стоили мне моей жизни, ребенка, счастья.

– Владимир, – я подалась вперед, – я не восторженная девочка, которая мечтает о съемках, я не ищу папика для содержания, понимаете? Я ничего не дам вам взамен. Я не стану с вами спать, ублажать вас и расплачиваться за вашу щедрость тем или иным способом. Это неверные ставки и ожидания.

Он тоже подался вперед.

– Если я захочу женщину, у меня будет любая, на любой вкус. А я разве просил вас об этом? Ставил условия? Давайте будем считать это спортивным интересом. Мне от вас ничего не нужно. Уйдете, когда захотите. Скажем так – вы разрекламируете новый уровень моего мастерства.

На улице залаяла Гроза. Я так отчетливо различала ее лай, даже когда сторожевые псы вторили ей.

– Хорошо. У меня нет вариантов… мне некуда идти, и какое бы жилье я сейчас не нашла, вряд ли кто-то возьмет мою собаку. Я согласна.

– Из-за какой-то собаки? – он засмеялся. – Вы соглашаетесь на мое предложение ради… вашей собаки?

– Да… это не какая-то собака. Это мой друг. Единственный. Преданный и самый любимый.

Я переехала в дом Владимира. И он сдержал свое слово. Ни разу ничем, ни единым намеком он не потребовал какой-либо платы за то, что я жила в его доме, за то, что сделал из меня звезду. Не побоюсь этого слова. Всего лишь год, и мое лицо украшало журналы, мелькало в рекламе, светилось на баннерах известных косметических фирм.

«Идеальная красота, невероятные черты, как будто нарисованные. Говорят, здесь потрудилась рука самого Артемова».

Съемки приносили мне необыкновенный доход. Я никогда в жизни не зарабатывала такие деньги, и когда видела свой гонорар, у меня сыпались искры из глаз. Дорогие вещи, косметика, духи. Спа-салоны, визажисты, массажисты. Маленькая, изуродованная Танечка внутри меня забилась в угол и тревожно наблюдала за всей этой роскошью. И ни одна покупка не доставляла ей удовольствия. Она боялась, что деньги закончатся.

Но это было лишь начало. Все свое свободное время я посвятила саморазвитию. Я ходила на хореографию, я занималась борьбой, аэробикой, шейпингом, гимнастикой и йогой. Я учила сразу два языка. Я занималась музыкой и изучала детскую психологию. По вечерам и по утрам я бегала вместе с Грозой по парку и думала о том, насколько мое тело станет еще более совершенным. Это оружие, которым я собираюсь воспользоваться.

Я не слушала музыку. Нет. Она была мне не нужна. Я слушала голос Альвареса. Слушала, как он говорит:

«Для меня карьера футболиста – самое главное в моей жизни. Это спорт, которым я дышу, живу, и это единственное, что я по-настоящему умею делать. Отберите у меня спорт, и вы лишите меня жизни, отберите у меня возможность тренироваться, и я перестану быть человеком. Я хочу быть примером для подражания для своего сына. Я хочу, чтоб он вырос и заменил меня на футбольном поле. Игра и мой сын – это единственное, ради чего я живу».

Ничего… я отниму у тебя все… отниму постепенно, по кусочку, по молекуле, но каждая твоя потеря будет больше и страшнее предыдущей. Отниму у тебя и у той бесчувственной суки, с которой вы меня убивали. Это не твой сын – это мой сын. Мой мальчик, которого ты у меня отнял. И я верну его себе любой ценой.

Говорят, люди возвращаются туда, где им было хорошо, или туда, где их любили. Возвращаются через годы, через время, через боль и слезы. Но мне домой не хотелось. У меня даже не было ощущения, что где-то есть мой дом.

И не осталось больше иллюзий, я прозрела настолько, что теперь не понимала, почему так долго смотрела на свою жизнь сквозь какие-то радужные очки. На Диму, на семейное счастье… на эфемерных, обещанных от него детей. Я, как тот граф Монте-Кристо, который вдруг понял, что предателями были самые близкие ему люди. У меня было предостаточно времени думать и анализировать, осознавая, какой идиоткой я была и как меня использовали. А когда меня не стало... никто особо не заметил.

Васильева Татьяна считалась пропавшей без вести. Ее искали больше года, но так и не нашли.

Мне было интересно, я, как тот маньяк, нагло заходила в отделение полиции и, представившись старинной подругой Татьяны, узнавала о том, как продвигаются поиски. Немолодой следователь, замороченный, вечно отвечающий на звонки, дерганый, похожий на сумасшедшую марионетку. На мои вопросы отвечал не просто неохотно, а «на отвали».

– Васильева? Нет. Не нашли. Да и что ее искать, она ж с любовником укатила. Так ее муж говорит. Год, считай, искали… свояченица никак успокоиться не хотела. Все писала заявления о пропаже, на уши всех ставила. А муж сразу сказал – бросила, загуляла. И раньше ему изменяла. Живет себе, наверное, припеваючи с каким-то хахалем, а нам время теряй на поиски. У нас знаете сколько детей по статистике в месяц пропадает?

– Я понимаю… То есть вы и мысли не допускали, что женщину могли похитить, причинить вред?

– Какую? Васильеву эту? Скажете тоже.

Следователь пожал плечами.

– Что-то еще? У меня дел полно.

– Да, нет. Спасибо. Занимайтесь вашими делами.

Ничего… мой список пополнится на одно имя. Он безразмерный. Места всем хватит.

Когда подъехала на машине к своему дому, долго сидела внизу, грела руки, слушала музыку. Подняться наверх означало встретиться с самой собой, со своим прошлым, слабостями и страхами. Но я это сделала. Васильеву надо похоронить, этой бесхребетной идиотки больше не существует. Но вначале надо ее больно, наживую расчленить. Да так, чтоб не просто очков розовых не осталось, а чтоб от разбитых стекол глаза кровили.

Я поднялась по лестнице и нажала кнопку звонка. Раздалась мерзкая соловьиная трель. Я всегда ее терпеть не могла, и Дима поставил в свое время другой звук… А сейчас вернул свою любимую трель…

Дверь открыли не сразу. Я ожидала, что это будет мой муж, внутренне подобралась, приготовилась изменить голос, приготовилась, что меня могут узнать, но мне открыла Лена. Сонная, в халатике, с распущенными светлыми волосами. Посмотрела на меня, потом обернулась куда-то в сторону комнаты.

– Димаааа, тут, наверное, к тебе насчет квартиры пришли.

– Какая-то девушка. – повернулась ко мне. – Вы ж насчет квартиры?

Лена.... Это было неожиданно. Даже больно. Как будто мне вдруг двинули изо всех сил в солнечное сплетение. Моя подруга. Не то что бы лучшая, но мы дружили и какое-то время вместе жили и работали. Наши отцы дружили. И отец Лены был начальником моего папы. Лена приходила к нам на дни рождения, мило и скромно улыбалась, и всегда искренне восхищалась нашей с Димой парой.

– Пусть на кухню идет. Я сейчас выйду.

В квартире сделали ремонт, многое переставили в разные места. Как будто пытались вычленить любое напоминание обо мне. Я села на стул и помешивала маленькой ложкой сахар в чае. Таня пила чай без сахара…

Лена суетилась, предлагала печенье, вела себя по-хозяйски. У меня возникло едкое желание схватить ее за волосы и вытолкать к чертовой матери из своей квартиры.

– Да, мы с Димочкой продаем квартиру и переезжаем в столицу. Мой папа подарил нам дом. А это... он покупал своей бывшей жене. Она его бросила и удрала с любовником. Твари всякие на свете бывают... Димочка сейчас изо всех сил пытается получить развод без ее явки в суд.

Вылить ей в лицо кипяток оказалось настолько непреодолимым желанием, что я стиснула чашку изо всех сил.

– Бросила? Какой ужас.

– Да, бросила Димочку. Он ее так любил... Дрянь. И квартиру заложила в банке. Долгов оставила. Мой папа помог нам выбраться из долговой ямы и хочет, чтоб мы переехали в столицу.

Лена говорила обо мне, как о чужом человеке, даже больше, как о последней дряни и стерве. Неожиданно... А когда-то так мило улыбалась. Сука. Если б не понимала, что Дима ее окрутил и пользуется ею, как в свое время попользовался мной, я бы добавила ее в свой список наравне с ним.

Дима за это время располнел еще больше, отпустил хвостик и легкую светлую небритость. Выглядел при этом как Пресняков младший не в самые лучшие свои времена. На меня посмотрел откровенным взглядом, даже похотливым.

– Да, моя сука бывшая свалила. То ли с хахалем, то ли так… Все деньги прихватила и тю-тю. В одних трусах меня оставила.

– Да, обокрала моего лучика. Ну он сильно не переживал, у него уже я была почти полгода, да мой пупсик?

– Даааа, моя маленькая. В квартире сделан капитальный ремонт. Отдаем за бесценок.

Они сюсюкались, а меня тошнило. Еще несколько минут в одном помещении, и я превращусь в неадекватного психа-маньяка.

Я оставила им несуществующий номер телефона и выскочила на улицу. Долго не могла надышаться свежим воздухом. Меня тошнило и скручивало пополам от всего, что обо мне говорил мой муж, и от понимания, что Леночка с ним уже давно.

Потом я поехала к Ане. Долго смотрела со стороны на детской площадке, как она играет с Гошей, как весело смеется, обнимает малыша. А ведь все счастливы... жизнь продолжается. Ничто не стоит на месте. Это так странно – смотреть как бы с обочины и понимать, что туда обратно уже никогда не попасть. Да там и не ждут. И сейчас это, как возможность вернуться с того света и подглядывать. Внутри так тоскливо, ведь на самом деле о тебе уже давно забыли. Забыли даже те, кто поначалу горевали.

Анечка, милая Анечка, только ты меня и искала. Молодая женщина поправила капюшон старой куртки и вытерла платком лицо малышу.

Потом ей кто-то позвонил, и она отошла к горке. Мне был хорошо слышен ее голос.

– Да, Саш... но ты же обещал! Гоша и так переживает тяжело наш разрыв. Нет, я не понимаю! Не понимаю, когда отец берет свою новую семью, приемных детей и валит в Египет, а у родного сына зимней куртки нет! Он мерзнет, Саш! А я в декрете! Ты три месяца не давал на него денег, мне в понедельник за квартиру платить! Саша! Саш! Алло! Сволочь!

Ко мне подкатился мяч Гоши, и я отдала его мальчику. Он бросил мне его снова, и я снова вернула, на третий раз мяч ударил мою сумку, и она свалилась со скамейки. Подбежала Аня.

– Простите, он нечаянно в вашу сумочку попал.

– Ничего страшного. Какой сладкий карапуз. Сколько ему? Годика два, да?

– Да, два с половиной. Он обычно с незнакомыми людьми не играет. Простите еще раз. Гоша, я сколько раз говорила, мяч в сторону людей не бросать!

– Не ругай…те его. Он же маленький. Просто игрался.

Она какое-то время пристально на меня смотрела, потом тряхнула головой и взяла Гошу за ручку. Несколько раз обернулась. Узнала? Вряд ли. Я бы сама себя никогда не узнала. Но может быть, это реакция на голос или... интуиция. Я незаметно положила на скамейку кошелек и отошла подальше. Видела, как Аня мечется по детской площадке, ищет меня глазами, бегает с кошельком. Только бы не решила в участок отнести. Она может. Давай, Аня. Хотя бы раз поступи правильно… так, как надо. Без сопливой честности, какая была у нас обеих.

Молодая женщина открыла кошелек, снова закрыла. Осмотрелась по сторонам. Вытащила деньги, а пустой кошелек выбросила. Умница. Правильно. Иди плати за квартиру и купи что-то Гоше.

Вот теперь можно уезжать. Я готова. Возврата в прошлое быть уже не может. Да и нет этого прошлого. Умерла Таня.

Зазвонил мой сотовый.

– Здравствуйте, я из агентства. Вы оставляли у нас на сайте свое резюме. Насчет няни.

Я остановилась и замерла.

– Да, оставляла.

Наша первая встреча с Альваресом состоялась не у него дома. А задолго до этого. За целый год. Но он, конечно, не запомнил. Куда ему. С таким количеством женщин в его жизни. Мы все на одно лицо. Ничего… я ему напомню о себе. Ведь я прекрасно запомнила, что они оба мне сделали. И он, и его жена. Нет, я не списывала ему со счетов, что он не знал о нашей сделке. Это не имело никакого значения. Этот человек хотел меня изнасиловать, а потом использовал меня снова и снова, как туалетную бумагу. Мерзко, унизительно. Использовал так, что я после него не подпускала к себе мужчин… а когда подпустила, слово оргазм показалось мне кем-то придуманным чудом.

Это был адский соблазн, невероятный по своей силе. Соблазн, который потом мог стоить мне всех моих планов и замыслов, но я не могла устоять. Мне хотелось его увидеть. До дрожи, до трясучки, до какого-то невероятного ошизения. Именно так собираются на свидание к дьяволу, когда точно знают, что оно может стать последним. Я долго накладывала макияж, он был мне нужен для того, чтобы потом без него Арманд меня не узнал. Искусству перевоплощения я училась у профессионального гримера. Часами меняла образ, стиль, манеру разговаривать и даже интонации голоса.

Сейчас я была в образе яркой и ядовитой женщины. На встречу шла не одна. Вова сопровождал меня. Точнее, это его пригласили… а меня уже в качестве девушки великого и талантливого пластического хирурга. Я не рассказывала ему о своих целях, о том, кто я.

На данном этапе я его использовала. А он позволял мне это делать. Наши отношения походили на дружбу по договоренности. И я не совсем понимала цели этой дружбы, не понимала, зачем все это нужно такому человеку, как он. С такими возможностями, деньгами, перспективами. Я была настолько поглощена своей местью, своим горем и маниакальным желанием вернуть своего сына, что не видела ничего и никого вокруг. Я перла, как танк, к цели. Готовая на все, лишь бы забрать моего мальчика. Даже на убийство. Я ни разу не держала его на руках… но любила его так, как никого и никогда в своей жизни.

И стоя перед зеркалом, глядя на сногсшибательную пепельную блондинку с томным взглядом, алыми губами, в невероятно сексуальном черном платье, я понимала, что у маленькой, скромной Танечки никогда бы не получилось достичь того, что достигла Виолетта Лебединская. Самая востребованная модель своего времени. С выдуманной автобиографией, купленными документами и новой жизнью. И эта женщина шла с гордо поднятой головой, поддерживая под локоть одного из самых успешных и богатых людей. От нее пахло дорогими духами, на ней эксклюзивные вещи и драгоценности, и ее лицо украшает плакаты, обложки журналов и рекламные ролики.

Я всегда видела себя со стороны. Будто Танечка смотрит фильм со мной новой в главной роли. Одинокая, поникшая, с заплаканным лицом она повторяет мне, зачем я стала такой, и чтобы никогда больше не напоминала эту самую Танечку.

Я ужасно нервничала. Впервые мне было страшно выйти в свет. Я боялась Альвареса. Боялась его карих глаз, боялась, что он меня узнает, боялась, что рядом с ним я снова стану маленькой и жалкой. Чтобы не вытащил наружу мои слабости и страхи… а самое главное – не заставил снова желать его вопреки всякому здравому смыслу. Я боялась его взгляда, которым он мог уничтожить, поставить на колени, заставить трястись от вожделения и предвкушения вместе с ненавистью к себе самой.

Он был не один… С Каролиной, при виде которой к моему горлу подступила тошнота, и я впилась в руку Владимира изо всех сил.

– Что такое?

– Ничего. Здесь много людей. Я не ожидала, что будет так душно.

– Не больше, чем обычно, моя королева.

«Моя королева». Так он называл меня после того, как я снялась в рекламе золотых украшений «Королева Виктория».

– Они меня нервируют.

– Кто? Футболисты?

– Или кто-то один? – пытливо посмотрел на меня и тут же усмехнулся, – я не стану настаивать на правдивых ответах. Мне все равно. Просто не хочу, чтоб ты нервничала, морщила свой идеальный лоб, над которым я так долго работал.

– Ты ужасно корыстный человек, Вова.

– Ты права. Я ужасный человек.

Мы направлялись прямо к ним, так как организатором вечеринки был сам Альварес. Он спонсировал клинику, в которую приехал на консилиум Владимир. Это было открытие нового филиала, где мой благодетель должен был обучать врачей своему мастерству.

Каролина, едва увидела Владимира, тут же бросилась к нему навстречу, расплываясь в улыбке. Сука. Меня всю пронизало током, когда она начала приближаться, прошибло потом, и задрожали от напряжения руки. Перед глазами замелькали картины, где она замахивается и бьет меня по лицу. ЕЕ голос верезжит у меня в голове «вырежьте из нее ребенка, а она пусть сдохнет…сдохнет…сдохнет».

И эта тварь сейчас каждый день проводит с моим сыном. С моим мальчиком, которого у меня отобрала.

Я никогда раньше не видела их вместе… только тот единственный раз, когда они ссорились. Тот раз, о котором все благополучно забыли, и сейчас Альварес придерживал свою жену за талию и даже что-то шептал ей на ухо. От чего ее фарфоровые щеки покрывались румянцем. Нежная кукла-убийца, порезавшая мне лицо с хладнокровием мясника.

– Вова, можно я так буду вас называть?

– Конечно.

– Представьте нам вашу девушку? Кто это?

– Моя королева, – и усмехнулся.

– Ладно, – смерила меня завистливым взглядом, совсем не так, как Танечку в свое время, – расскажите о новых способах пластики груди.

А я бросаю взгляд на Альвареса, и сердце обрывается от глухих и быстрых ударов. Я же забыла его, я же больше ничего не чувствую. Мое тело и душа умерли. Они были вырезаны из меня вместе с моим малышом. Я переоценила свои возможности. Мне стало душно, у меня все заплясало перед глазами, и от боли свело даже кости. Извинилась, пошла на балкон. Осенняя прохлада оросила лицо каплями мелкого дождя, и дышать стало легче.

Зачем он стал еще красивее, чем был? Почему за это время не изменился? Какого черта у него все так же дьявольски блестят глаза, так же лоснятся иссиня-черные волосы, и смуглая кожа сводит с ума этим южным горячим оттенком. И эта белоснежная улыбка. Самоуверенная, наглая. Улыбка, от которой сводит низ живота.

И мне кажется, что он сейчас хрипло скомандует «на колени», и я, как натасканная собачонка, покорно исполню любой приказ… и самое мерзкое – скулы свело от желания исполнить. Вот за что я его ненавидела. За то, что сделал из меня тряпку, стер, как личность. Он и его жена превратили меня в бесхребетное, продажное существо.

Я подождала, пока Владимир окончит с ними говорить, и только тогда подошла к нему и позволила отвести себя за столик.

– И что было от тебя нужно мисс Вселенной?

– Подтянуть тут, подтянуть там. Ее мужу не нравятся ее соски и ее нижние губы, она хотела бы заузить вход во влагалище.

– Что? Это естественные желания моих пациенток. Я ведь занимаюсь пластикой всех женских частей тела. Сказала, что хочет стать маленькой везде для своего мужа.

Я выронила вилку и судорожно глотнула воздух. Не хочу думать о том, что Он с ней спит, о том, что трахает ее… трахает тварь, которая меня изуродовала. Или они задумали это вместе?

Ни ревность, ни остатки страсти к испанцу мне не понравились. Я разнервничалась. И это означало, что я еще не готова встретиться с ним. Не готова хладнокровно прийти на работу и выдержать их присутствие.

– Моя жена изъявила желание пересесть к вам.

Проклятый, ненавистный голос, от которого все тело покрылось мурашками.

– Вы не против?

И посмотрел на меня, прямо мне в глаза, немного нахмурив резко очерченные черные брови.

– У вас…необыкновенные глаза. Это линзы?

– А что не так с моими глазами?

– Они слишком синие.

И не могу удержаться, чтобы не рассматривать его. Не могу контролировать сильное биение сердца и кровь, несущуюся по венам. Как плохо я себя знаю. Оказывается, стоило его увидеть так близко, стоило подойти вплотную, и меня начало выворачивать, выкручивать, трясти от его близости. Красивый. Подлый мерзавец стал еще красивее за это время. Возмужал, заматерел, повзрослел. И эта распахнутая на груди рубашка с витиеватой цепочкой, отливающей бликами на смуглой коже, гладко выбритые скулы, запах дорогого парфюма. Взгляд упал на его губы, и у меня пересохло в горле. К черту ублюдка. Он со всеми так. На всех так действует.

– С такими родилась.

– Я только один раз такие видел.

– Поздравляю – это ваш второй.

Ему явно не понравился мой тон, и наглый блеск в глазах сменился злостью. Как бы ему сейчас хотелось вытащить меня в коридор или в туалет и трахнуть, как он привык это делать с другими женщинами. Беспардонно вставлять в них свой член и самоуверенно наслаждаться своим триумфом. Проклятый кобель за эти годы перетрахал каждую юбку, которая к нему приближалась, невзирая на возраст. У него даже был роман с шестидесятилетней владелицей картинных галерей во Франции. Прикупил себе там несколько картин, украшал свой дом, свое гнездо дьявола с ворованным счастьем, которое украл у меня.

– Не помешаю? – Владимир вернулся с бокалом белого вина для меня и галантно мне его подал. Как вовремя. Как же вовремя. Мне была нужна эта передышка.

– Спасибо, любимый, – ласково улыбнулась, встретила взгляд Владимира, полный недоумения.

– Пожалуйста, моя королева.

Подыграл мне и выразительно улыбнулся. Я расслабилась. Рядом с этим человеком я чувствовала себя уверенно, знала, что он сможет меня защитить от этого подонка. Альварес потянул носом с каким-то злым презрением. Ему явно не нравился Володя, а вот я нравилась. Это было видно. За эти годы я научилась распознавать похоть в мужских глазах, вожделение, голод. Меня учили их вызывать, учили смотреть в камеру, принимать различные позы, которые должны свести мужчину с ума. Но с Альваресом пока что рано играть в такие игры. И у меня совсем иная цель. Мне мало, чтобы он захотел меня трахать, мне мало, чтобы он захотел меня сделать своей любовницей, я хочу заставить его меня любить…. я хочу отобрать у него душу, так, как он отобрал у меня мою, разорвать ее в клочья и пройтись по ней каблуками, втаптывая в грязь.

И я много сделала и еще сделаю для этого. И у меня еще есть время изучать его дальше. Изучать настолько хорошо, чтобы у него не осталось ни единого шанса. Но сейчас я еще не готова. Я все еще трепещу от его взгляда, я все еще дрожу от звука его голоса, представляю его руки на моем теле, а губы на моих губах, и понимаю, что хочу его сама. А значит, еще нужно себя воспитывать, выжигать в себе эту страсть, вытравливать до хладнокровия.

– А о чем вы здесь так мило беседуете?

Каролина уселась напротив меня рядом с Армандом и кокетливо улыбнулась Владимиру. Интересно, своему гинекологу она тоже так улыбается? Да, я знала, что ее гинеколог мужчина, а также знала, сколько абортов она сделала до того, как украла у меня сына. Один на сроке шестнадцать недель. После этого у нее никогда не могло быть детей.

Я с трудом сдерживала себя, чтобы смотреть на нее без злости, без желания выцарапать глаза или выдрать ей волосы. Еще не время. Потом, позже я причиню ей такую же боль, как она причинила мне.

– Ваша эм..ииии…эммм, – нарочно застопорилась, чтобы унизить и показать, что не знает о том, кто я для Владимира.

– Моя невеста. Виолетта — моя невеста и будущая жена, а еще она моя королева.

Если бы я могла, я бы сейчас расцеловала Владимира в обе щеки и, запищав, повисла у него на шее.

– О как. Неужели в женщинах осталась что-то, что еще может вас привлекать и быть для вас неизведанной тайной?

– Что есть тело? Тело — это глина, пластилин, если угодно. Оно ломается, сохнет, стареет и так далее. Кто любит только тело, тот непостоянен. Заведомо ветренен и несерьезен. И даже глуп. Так как и собственное тело придет в убогость. Любят душу, любят то, что скрывается под глиной. А там, – он посмотрел мне в глаза, – там столько тайн, что жизни не хватит их отгадать.

– Да вы поэт.

Альварес оторвался от сотового и посмотрел на Владимира с косой усмешкой.

– Эта женщина из меня делает многорукого и многоликого. Для нее я кто угодно.

– Завидую… после родов всегда будет рука, которая вылепит совершенство. Жаль… у меня такой возможности не было, и я подурнела, потолстела.

Она деланно надула губы, а я стиснула вилку пальцами. Только не в эту тему.

– У вас есть дети? – спросил Владимир. – Если б вы не сказали, то, глядя на вас, я бы предположил, что вы никогда не рожали.

– Вы льстец. – на её лице не дрогнул даже мускул. – Милый, покажи им фото Матео. Покажи им нашего чудесного мальчика.

Альварес тут же изменился в лице. Это произошло в считанные мгновения, он тут же что-то наклацал в сотовом, и его глаза заблестели, загорелись, брови приподнялись. Как будто он увидел чудо и искренне ему восхитился. На какие-то мгновения я узнала в нем Арманда, которого видела всего лишь несколько раз. Каролина отняла у него смартфон.

– Вот наш Мати. Он прекрасен. Он красив, как ангел.

Протянула телефон мне, и я невольно выдрала его из ее рук, жадно вглядываясь в личико малыша, чувствуя, как меня тошнит, как дико бьется мое сердце и как першит в глазах. Это не ее… не ее мальчик. Он мой. Он похож на меня. Я его носила. Я его хотела. Он – моя жизнь.

– Полистайте. Там он со мной, с папой, с бабулей. Невероятный малыш.

Я переворачивала пальцем фотографии и смотрела на ребенка, не могла им надышаться, нажраться, налюбоваться.

– Дыши медленней. Вдыхай носом и выдыхай носом.

Голос Владимира заставил взять себя в руки и быстро протянуть сотовый Каролине.

– Да, – сказать «ваш сын» я не смогла, – ребенок очень красивый. Простите.

Встала из-за стола и быстрым шагом пошла в туалет. Мне нужно было остаться наедине с собой. Нужно было успокоиться, заставить себя дышать ровнее. Распахнула дверь уборной для людей с ограниченными возможностями и закрылась там на ключ.

Тут же прислонилась к двери, тяжело дыша.

– А это он с бабулей.

И морда садистки, фашистки, которая тянет свои грабли к моему сыну. Обе психопатки, способные на что угодно. Я не верила, что она может любить моего мальчика. Хвастать – да, но не любить. Такие на любовь не способны.

В дверь тихо постучали.

– Открой. Это я.

Голос Владимира заставил собраться, вытереть слезы. Я повернула ключ в замке и впустила его. Он прикрыл за собой дверь и протянул мне свой платок.

– Так вот зачем испанский, танцы, хореография.

– Я не знаю, о чем ты.

Отвернулась к зеркалу и принялась подводить губы.

– Знаешь. И я тебя знаю. По лицу вижу. По глазам. Будешь так нервничать, и другие узнают.

– Уйди. Я сейчас не готова обсуждать свое прошлое.

Усмехнулся и наклонился над раковиной, вымыл руки. Потом повернулся ко мне.

– А я и не собираюсь ничего спрашивать. Выходи за меня замуж.

Я не поверила, что слышу это от него.

– Конечно не самое романтичное место для предложения руки и сердца, но я не романтик, ты тоже давно без иллюзий. Так что вот. Как есть.

Это было неожиданно. Это было, как удар под дых, как какой-то ледяной душ.

– Я не…не могу. Я не готова, и мне нечего тебе дать и…

Мягкая улыбка заставила меня замолчать.

– Я ничего и не хочу просить. Ты нужна мне, а я тебе. Почему бы и нет?

Сегодня у меня свидание. Самое главное, самое сумасшедшее свидание в моей жизни. С единственным и самым важным мужчиной, с мужчиной, о котором я мечтала с самого рождения, которого полюбила, едва лишь узнала о его существовании, мужчиной, чье сердцебиение долгое время вторило моему. С моим сыночком. С моей вечной любовью.

Как же долго я ждала этого дня. Как мечтала о нем, как грезила и представляла себе этот момент… эту встречу, эту секунду, когда смогу посмотреть в глаза, прикоснуться. Мальчик мой… как же жизнь невыносима была вдали от тебя, и сама мысль о том, что ты не со мной и чужие руки трогают тебя… и что никто и никогда не будет любить так, как я люблю.

Шла туда на свой страх и риск. Мне отказали в агентствах. Альваресы не работают с кем попало, у них только одно проверенное место для всей обслуги, а там… Там меня не приняли. Их смутил мой испанский с акцентом, возраст, оказывается Альваресы ставили особые условия для своего персонала. Няни должны быть испанками старше тридцати, замужними, имеющими детей и с опытом работы. Иметь рекомендации, и как бонус подошел бы диплом психолога. Все это я не учла… да и как могла учесть. Я понятия не имела, что у них будут такие странные условия.

– Почему старше тридцати? – пожала плечами.

Работница агентства усмехнулась:

– Ну как почему? Чтоб хозяин не заглядывался. Условия все выдвигала его супруга. Мы запишем ваши данные, и как только у нас появится подходящая вакансия, мы вам позвоним.

Я вернулась к секретарю разочарованная и расстроенная, забрать свои документы, и услышала, как одна из женщин говорит по сотовому.

– Что Агнес?! Я уже почти тридцать лет Агнес! Да, я уволилась. Ищу новую семью. Не могу, Хуанита, не могуууу. Это не семья, это кодло демонов. Что жена, что этот Альварес… и мальчишка. С ним что-то не так! Ни секунды не сидит спокойно. Орет, как резаный, дерется, тянет за волосы, кусает до мяса. Они не признают, что он психопат, а я так не могу больше. Я вся в синяках, мне по ночам снится этот дьявол мелкий. Хочется его шваркнуть башкой о стену… гаденыш. Я его один раз ущипнула в ответ… а хотела ударить.

Когда она это сказала, я нарочно толкнула ее локтем, проходя мимо, и она чуть не свалилась с лестницы, ее сотовый укатился вниз по ступенькам. Я с наслаждением на него наступила, услышала, как хрустнул экран, и с трудом заставила себя не сделать то же самое с ее носом. Я больше не Танечка. Я могу дать отпор, я могу избить и сломать парочку костей. Только когда научилась это делать, начала спать спокойно. Иначе не могла, мне казалось, что я в подвале, и с утра меня придут бить или мучать. Иногда у меня чесались и болели фантомные шрамы на лице, иногда из меня опять наживую вырезали моего сына.

– Тыыы! Ах ты сука! Ты…ты что сделала! Карамбааа! Я тебя… тыыы!

Пока она подыскивала слова, я села в свою машину... да, я еще ездила на «ауди» последней модели, и под ее удивленный взгляд и вытянувшееся лицо – укатила.

Для работы мне пришлось перекрасить волосы в тускло-сероватый цвет. Но особо ничего не выходило, и темный каштан выбивался из-под серого слоя. Тогда я перекрасилась в черный цвет, изменила форму бровей, сняла накладные ресницы, выделила контуры лица с помощью румян и тонального крема. Старательно отдаляясь от того образа, в котором Альваресы видели меня на том банкете. Узнать ту фотомодель и светскую львицу во мне, замухрышке, без макияжа, в безвкусной одежде, скрывающей все контуры тела, было совершенно невозможно.

Надела большие очки в пол-лица, которые придавали мне вид «заучки». Оказывается, люди в очках внушают доверие. Мое коричневое платье до колен и туфли без каблука довершали образ серой мыши. Если там будет Каролина, то вряд ли приревнует к такой невзрачности, как я.

Я буду меняться, но постепенно и только для него. У меня была целая стратегия по соблазнению, я продумывала ее несколько лет. Множество вариантов, приманок, ловушек. На одну из них Альварес непременно клюнет.

Я хочу разрушить их жизнь, хочу, чтобы он стал никем и остался без копейки. Я хочу, чтобы он вернул мне моего сына, а сам… да плевать, что будет с ним самим. С ним, с его сукой женой, с ее матерью. Если все они сдохнут, я буду счастлива.

Одевшись, причесавшись, несколько раз выдохнув, я пошла на кухню своей комнатушки в хостеле, пить кофе. Да, я создавала себе образ, и мой образ жил в хостеле, ездил на общественном транспорте, ел дешевые полуфабрикаты и читал классику, молился по вечерам и кормил бездомных кошек возле дома престарелых.

Нина Йованович. Мое новое имя. Я репатриантка из Хорватии. Приехала сюда работать. Нелегально. На данный момент имею вид на жительство, учу испанский, посещаю церковь, пою псалмы. Мне двадцать пять лет. Я не замужем. Мои родители живут под Риекой, у них своя маленькая ферма. Легенду придумывала я сама и даже нашла реально существующую семью. Более того, я выучила хорватский. Не идеально, но все же.

Достала местную газету, которую уже затерла до дыр, перечитывая снова и снова интервью Альвареса с прессой по поводу его карьеры и условий для возвращения в сборную.

– Никаких скандалов, так, сеньор Альварес?

– А что с супружеской верностью? Я слышала, что…

– Хватит копаться в грязном белье. Нет никакой супружеской неверности. Я люблю свою жену, люблю своего сына, и на этом точка.

– Я понимаю…. Но это одно из условий.

– Самое легкое условие.

Отшвырнула газету. Любит ее. Любит. Как же это режет глаза и сердце. Всю меня режет на куски. Они оба меня могли обмануть. Могли вдвоем придумать этот спектакль, чтобы получить ребенка, а теперь живут счастливо.

Мне казалось, что все хорошее в моей жизни, все лучшее они забрали себе. Мое счастье там у них. Моя душа, сердце, моя жизнь.

Порвала газету на мелкие кусочки и аккуратно выкинула в ведро. Вымыла посуду, сложила в свой шкафчик и, надев очки из простого стекла, вышла из хостела. Я приучила себя к общественному транспорту и теперь знала расписание всех автобусов в сторону фешенебельного района Барселоны.

Долго смотрела на их дом. Да, я видела его и раньше, но сейчас вживую мне казалось, что я снова возвращаюсь в прошлое, в то дежавю, где меня держали в подвале в таких же роскошных хоромах.

Тихо… успокойся! Никто не причинит тебя зла. Ты можешь за себя постоять. Ворота оказались открытыми, как раз заезжал мини грузовик. Я проскользнула во двор. Дверь дома так же оказалась открытой, и я вошла внутрь совершенно беспрепятственно. Стараясь унять сбившееся дыхание и бешеное биение сердца, я шагнула на ступеньку… Вдалеке послышался голос Альвареса, и меня тут же заморозило на месте. Захотелось сбежать. Мчаться прочь, что есть мочи, не оборачиваясь.… А потом услышала детский плач, и сердце рвануло как будто острыми когтями. Я бросилась вверх по ступенькам.

– Кто такая? Куда?!

Меня схватили за локоть, и я чуть не вскрикнула. Это был дворецкий. Он сверлил меня презрительным взглядом.

– Кто тебя впустил в дом? А ну давай отсюда! Мы уборщицу уже наняли.

Выдохнула и попыталась высвободить руку.

– Я..по объявлению насчет няни.

– Из какого агентства?

– Я не из агентства… я…

– Мы не берем не из агентства. Давай выметайся, пока я не вызвал полицию.

– А вы дайте мне поговорить с родителями ребенка. Может быть, у них будет иное мнение.

Мимо нас пробежал худой мужчина с портфелем, он бормотал что-то себе под нос. До меня донесся голос Арманда. Он был очень мягким, звучал совершенно иначе, чем я привыкла слышать. Точнее, такого голоса я не слышала у него никогда.

– Ну и что ты наделал? М? Оставил меня без защиты? Ты почему назвал этого…этого индюка индюком?

Они показались в коридоре. Оба. Мой враг с маленьким мальчиком на руках. Малыш обхватил шею отца ручонками и преданно заглядывал ему в глаза.

– Пошли, я погрею тебе кашу. Но завтра мы будем искать няню, и тебе придется с этим смириться.

Сын отрицательно покачал головой.

– Хочешь сидеть с мамой?

Тоже отрицательно качает головкой и обнимает сильнее. А у меня дыхание перехватило, и сердце стучит так сильно, словно сейчас прорвет грудную клетку и покатится под ноги к этому мужчине. Дышать все труднее, а глаза затуманиваются слезами. Малыш…мой малыш. Мой любимый мальчик. Как я изучала твое лицо, любовалась им, прятала под подушку снимки из газет, сайтов, поисковиков, но какой же ты красивый вживую. Счастье мое родное…

– Я не могу.

Обнял сильнее и прижался всем тельцем.

– Правда, не могу. Мне надо возвращаться в спорт… иначе ты не сможешь мною гордиться. Никогда.

– Сеньор Альварес, к вам пришли.

Наконец-то соизволил заговорить дворецкий.

Арманд повернулся к помощнику.

– Женщина, говорит, что она по объявлению… Но, насколько мне известно, вы работаете с агентством.

– Пусть подождёт за дверью, я поговорю с ней.

Зазвонил его сотовый, и Арманд потянулся за телефоном.

– Слушаю. Новости есть?

Матео начал крутиться на руках, пытаться выхватить сотовый, когда Альварес вырвал мобильный из рук ребенка и отвернулся с телефоном, мальчик заплакал.

– Давайте я его подержу.

Это вырвалось непроизвольно, и я протянула руки вперед… если бы могла, то упала бы на колени и просила вернуть мне моего сына. Но я не стану просить. Я заберу. Просить могла Таня.

Она бежала между деревьями, придерживая живот обеими руками, чувствуя, как беспокойно бьется там ребенок. Нет, это был не просто страх, это был ужас, который сковывал все ее тело от понимания, что она собралась сделать. Но решение уже принято, и никто не сможет ее переубедить в его правильности или неправильности. В босые ноги впивались острые иглы-колючки, а ветки хлестали ее по лицу, по глазам, по шее, оставляя глубокие царапины, путаясь в светлых, волнистых волосах. Она не сумасшедшая… нееет, это они все сумасшедшие, если решили, что она позволит этому случиться, позволит ЕМУ победить.

Сердце бьется где-то в висках, резонансом отдает в горло. Ее бедное и маленькое сердце, никому не нужное и не любимое никем. Да, так бывает. Что человек никому не нужен и никем не любим, хотя и не был одинок… Но лучше бы она была одинокой. Они хватятся ее утром, не раньше. Сегодня ночью все будут спать после вчерашнего праздника… Она готовилась к этому дню несколько месяцев, несколько долгих, ужасных, тягучих месяцев, когда в нее вставляли иголки, привязывали к кровати и держали в комнате без окон, как взбесившееся животное… Но ведь животное совсем не она. Животное тот, кто с ней это сделал. Тот, кто ее чуть не убил и хотел убить, пока не узнал о ребенке. О своем отродье… о своем продолжении, насильно взращённом в ее теле. Плод, порожденный унижением и болью. И нет ничего более ненавистного, чем эта дрянь внутри нее, чем это напоминание о ее ничтожности, о том, что она всего лишь кукла… всего лишь вещь, которую использовали самым мерзким способом и продолжают пользовать. Ведь он приезжает в гости… приезжает и привозит ей кукол, как и раньше.

Возможно, все было бы не так… Все не должно было бы закончиться так, как она решила сегодня. Если бы у нее было, где спрятаться, было к кому обратиться, но от нее отреклась даже родная мать… Женщина, которая ее родила и должна была любить всем своим существом, предпочла ей ЕГО. Проклятого насильника и садиста. Тварь, которая превращала ее жизнь в ад. Зло, породившее внутри нее такое же зло, как и он сам.

Вначале ОН дарил ей подарки. Много кукол. Разных, красивых в картонных коробках, перевязанных лентами, приносил ей платья, кофточки и юбочки, завязывал сам банты на хвостах и даже умел заплетать косы. Она изо всех сил старалась его полюбить, чтоб у них с мамой была семья. С мамой, которую Дина обожала и считала самой красивой и самой умной. Ведь ее фотографировали для журналов и газет… Блондинку с ясными глазами, полными губами и обворожительным телом богини. И вдруг перестали фотографировать. Это был крах… с этого момента их жизнь начала рушиться, они переехали в другой район, в маленькую квартирку, и Дина все чаще слышала в свой адрес:

– Ты, как гиря на ногах, ты, как проклятие. Это из-за тебя мое тело перестало быть красивым. Из-за тебя меня больше никуда не зовут. Ты испортила мне жизнь! Зачем ты родилась? Почему я не сделала аборт?

Дина не совсем понимала, что это означает, но ей казалось, что это, и правда, она во всем виновата, и тут же обнимала мать, целовала, просила прощение, а потом гладила ее ноги, засыпая в конце кровати, куда сгоняла ее разбушевавшаяся родительница.

Через какое-то время мама начала приносить домой порошок в пакетиках и становилась очень злой, когда этого порошка не было, и очень милой, когда он у нее появлялся. Дина даже начала любить этот порошок за то, что он возвращает ей хорошую маму. Как же плохо, что раньше этого волшебного порошка у них не было.

– Дааа, мама сейчас немножко подлечится… оооо, вот так, – свернув бумажку в трубочку, мать втягивала ноздрей белую дорожку со стола, прикрыв пальцем вторую и закатывая глаза от удовольствия, – мама красавица, мама самая лучшая. Мама найдет папу, и все у нас станет хорошо. Да, маленькая? Ты ведь будешь любить нашего нового папу? Не станешь меня огорчать?

И тогда появился ОН. Высокий, чистый, шикарный. Мать светилась от счастья, когда ОН начал к ним приезжать в середине недели и оставаться на ночь, а Дине он не нравился. Не нравились его глаза, которые постоянно следили за ней, не нравился его рот с тонкими губами. Она боялась, хотя он не сделал ей ничего плохого… Пока. Он сделает это потом. Чуть позже. Сделает, когда мать будет в отключке после очередной дозы, и порошок станет таким же злом, как и этот благодетель, показавший Дине, что такое настоящая боль.

А утром мать изобьет Дину ремнем. Изобьет собственную дочь, только потому что не захочет потерять деньги, свое положение при нем и… этого ублюдка с глазами паука. Она будет верить ему… он царь и бог. У него порошок. Ему надо верить.

Они издевались над ней оба. Одна изводила ненавистью и презрением, а второй… второй ждал удобного момента, чтобы делать ей еще больнее. Так больно, что она потом не могла ходить и сидеть. Нет, Дина больше не жаловалась матери. Она не плакала. Зачем? Если всем наплевать, что ей больно, и никто не замечает кровоподтеки у нее на теле. Ей оставалось только тихо всхлипывать, когда ей в очередной раз делали больно. Так она называла ЭТО. Слово БОЛЬ стало для нее основным в жизни. Любовь причиняет боль. Все они причиняют ей боль.

Когда Дина в очередной раз пришла в комнату матери, та вышвырнула ее за шиворот и назвала сумасшедшей.

– Ты нарочно, да? Нарочно все выдумываешь, маленькая дрянь? Хочешь, чтоб я была несчастной и жила с тобой как раньше в нищете? Хочешь, чтоб я продавалась?

– Мамааааа… он меня обижает. Мамаааа.

– Тебя обидишь. Ты сама кого хочешь обидишь. Лгунья! Дрянь лицемерная! Мало он тебе подарков дарит? Мало шмоток покупает? Обижает он ее!

– Я не хочу… не надо мне подарки, мама. Пожалуйста, пусть не дарит ничего, только не трогает меня. Никогда не трогает больше!

– Ты сама к нему лезешь, сучка! Я знаю, что сама! Убирайся отсюда! Вон пошла! Хочешь украсть его у меня?!

В нее словно дьявол вселился. Она била дочь всем, что попадалось под руку, швыряла о стену и хватала за волосы. Дина закрылась в комнате и раскачивалась из стороны в сторону на кровати, глядя остекленевшим взглядом на кукол, сидящих на полке. Новые, не тронутые, как будто только из магазина. Она их всех ненавидела. Потому что они так похожи на нее саму… С ними можно делать все что угодно, и никто не заступится за них.

– Диночка, девочка моя маленькая, я же люблю тебя. Крошечка. Иди ко мне.

Говорил он и расстегивал свою отутюженную рубашку. Делал шаг и расстегивал… еще шаг и дергал свой ремень.

– Не подходите ко мне! Не приближайтесь! Я… я в полицию пойду! Я всем расскажу, кто вы… расскажу, что вы чудище!

Добрая улыбка пропала с его лица, и глаза сверкнули так, что Дина в ужасе закрыла лицо ладонями.

– Пойди. Расскажи. Никто тебе не поверит. Ты просто дрянная девчонка. Ты грязная. Ты сделала так, чтоб с тобой это случилось. Ты виновата. Я всего лишь наказываю тебя. Скажи мне спасибо… это ведь приятно! Тебе приятно мое наказание!

И снова причинял ей боль. Долго. Очень долго. Так долго, что она засыпала и потом не открывала глаза до самого вечера. В такие дни она пропускала школу, а мать даже не заходила к ней. Дина лишь слышала ее голос где-то вдалеке.

– Что такое? Она снова больна? Ясно. Пусть сидит сегодня без еды. Заприте ее в комнате. – приказывала прислуге.

Ее взгляд снова остановился на куклах… И ей захотелось сделать им так же больно, как делали больно ей.

Вечером, когда ОН приехал к ним снова и зашел к Дине в комнату, то тут же позвал мать. Они вдвоем стояли в дверях и смотрели на нее, как на гадкое насекомое. Он, в своей белой рубашке, галстуке и темном пиджаке, и она, в черной кружевной комбинации, просвечивающей подвисшую грудь, со спущенными бретельками, с бокалом мартини в руках.

– Я же говорил тебе – она не в себе! Ты должна показать свою дочь психиатру! То, что она творит, ненормально! Она выпотрошила всех кукол, что я ей подарил. Она изрезала их ножницами! И после такого ты ей веришь?

– Отвезу ее, куда скажешь…, хоть на помойку… ты принееес? – и повисла у него на руке, глядя в глаза преданным взглядом голодной собачонки.

– Конечно, я принес моей девочке, – и покрутил пакетиком перед лицом женщины.

Около трех часов утра Дина вползла в комнату матери, придерживая живот руками, по задранной ночнушке сочилась кровь. А следом вбежал ОН с широко распахнутыми испуганными глазами и окровавленными ладонями.

– Она сама… она сама себя… Она ненормальная! Это не яяяяяя….!

Дина притаилась в кустах возле остановки, как раз в тот момент, когда на дорогу выскочила служебная машина, остановилась возле двух женщин, ожидающих маршрутку в город, и из нее вышли двое мужчин в форме охранников. Один из них обратился к дачницам, возвращающимся рано утром в понедельник с участков домой.

– Вы не видели здесь беременную девушку в белой ночнушке и серой кофте?

– Нет не видели. А что случилось?

Низ живота потянуло болью, и Дина снова обхватила его дрожащими руками.

– Она сбежала из психиатрической лечебницы.

– О Господи помилуй! Не видели. Господь с вами. Сейчас всего-то семь утра.

По ногам побежала вода, и девушка растерянно посмотрела вниз, а потом в отчаянии закрыла глаза.

– Если увидите, сразу в полицию обращайтесь. Она опасная и невменяемая. Убить может!

Охранники уже собрались уезжать, один даже сел в машину. Но дикая боль заставила Дину вскрикнуть так громко, что ОНИ ее заметили. И она опять побежала… К дороге… Так надо. Это все, что она может сделать, чтобы предотвратить... Раздался резкий звук, и она обернулась… Удар был сильным настолько, что ее отшвырнуло вперед на спину, и глаза закатились, а по телу прошла судорога, и руки взметнулись к животу.

Простите меня… так лучше… лучше для нас, если мы умрем. Такие… такие, как он, не должны иметь детей… так лучше.

Повёрнутыми психопатами не рождаются? Черта с два. Ими становятся еще в утробе матери. На генетическом уровне. Молекулы складываются в какой-то определенный узор, который делает из вас того, кем вы будете впоследствии еще в момент зачатия. Мои сложились так, что иногда сам себя боялся. Но лучше страх перед самим собой, чем перед другими. Спасибо моей матери, она вначале научила меня дикому ужасу, а затем научила внушать его другим. Когда ты ощущаешь запах испуга, когда он забивается впервые в ноздри и пьянит вспенившимся адреналином в венах, эйфория растекается по всему телу, наполняя его немыслимой силой. Истинная власть далеко не в деньгах и не в золоте. Она в умении заставить бояться.

Меня ненавидели. Может, кому-то это странно слышать, но меня по-настоящему презирали в этом доме. Конечно, я не знал за что и узнал только спустя много лет… но это уже и не важно. По большому счету я рад, что все сложилось именно так, иначе я бы был другим… Хотя зачем лгать самому себе – я очень часто мечтал быть совсем другим и совсем в другом месте. Иногда, в редкие проблески жалости к самому себе, я представлял, что было бы, родись я у другой женщины. Как все эти люди, окружавшие меня. Нормальные люди. Люди, познавшие любовь. Мать никогда не рассказывала мне об отце. Эта тема была не просто табу – ее как будто запретили законом. В доме не было его фотографий, не было ничего, что могло бы о нем напомнить, и на вопросы она не отвечала, словно ей их не задавали. И я боялся спросить снова. Да, единственным человеком, которого я боялся, была моя мать… Тогда я еще не умел ее ненавидеть, но она меня научит. А тогда я все еще мочился в штаны от одного ее взгляда, полного ненависти, и звона ключей от подвала.

Мои первые воспоминания не имеют ничего общего с воспоминаниями обычного ребенка. Самое первое из них – это боль. Боль, которую мне причиняет та, кого я еще очень долгое время боготворил и готов был прощать ей все что угодно, лишь бы она меня любила. Закрыв глаза, я снова и снова прокручиваю этот момент, когда произошел первый щелчок. Я сижу за столом, она рядом во всем черном. Мать любила носить черные вещи, как будто у нее всегда был траур, и она примеряла все его оттенки. Передо мной тарелка супа или бульона, я вожу по ней ложкой, моя нянька Люся говорила, что на дне каждый день прячется волшебный рисунок, и если я быстро поем, то увижу, как он перетекает совсем в другое изображение, как переливная картинка. Я слишком усердно колотил ложкой, она выпала у меня из пальцев, суп расплескался по столу и забрызгал мамину блузку. Она не ударила меня… нет. Зачем оставлять на мне следы? Она схватила меня за волосы и ткнула в этот суп лицом еще и еще раз, приговаривая:

– Я сказала – есть, а не играть! Есть, а не играть! Мерзкий, гадкий ребенок! Как же ты мне надоел!

Я захлебывался этим супом, я в нем тонул, он лился у меня из носа, и кусочки еды застряли в гортани, я рыдал и сходил с ума от боли и обиды. Потом она разжала пальцы, отпустив мои волосы, грубо промокнула мне лицо салфетками и велела служанке принести новую тарелку. Пока я кашлял и плакал, моя мать вытерла воротник своей блузки и продолжила обедать как ни в чем не бывало.

– Ты сам виноват. Если бы ты был послушным мальчиком, этого бы с тобой не произошло. Ты должен извиниться! Извиняйся, я сказала!

– Из-из-из-вини, ма-ма-ма-мама!

Да, я заикался. И сейчас иногда проскакивает, но тогда со мной еще не работали психологи, логопеды и другие специалисты. Тогда моим врачом была моя мать, а ей нравилось меня калечить, а не лечить. Нравилось закрывать в туалете голым, босиком на холодном кафеле, нравилось бить палкой по ступням и пяткам, чтобы не оставалось следов, нравилось оставлять одного в подвале без света, не обращая внимание на то, что я кричу от ужаса. Я лишь видел ее поджатые тонкие губы и совершенно равнодушные черные глаза. Чаще всего она смотрела куда угодно, только не на меня, словно ненавидела даже мое лицо.

– Мальчики не должны бояться и реветь. А ты не мальчик. Ты ничтожество. Когда ты вырастешь, ты будешь никем. Такие, как ты, тряпки обычно становятся чернорабочими или в лучшем случае простыми клерками.

И каждый раз, когда она это говорила, я повторял про себя, что, когда вырасту, буду управлять всем миром, чтобы она поняла, какой у нее сын, чтобы гордилась мной. Именно поэтому я был лучшим во всем. Без лишней скромности. Лучшим в учебе, лучшим в спорте, лучшим в драке, лучшим в драмкружке, лучшим в рисовании, лучшим в музыке и лучшим в жестокости.

Ооо, это была моя стихия. Ничто не доставляло столько удовольствия, сколько чьи-то страдания. Заслуженные. Я очень любил справедливость. Я, можно сказать, был ее фанатом. И если она по какой-либо причине не торжествовала, я вершил ее сам. Когда мне было семь, я выдрал глаз мальчику, своему другу, в городском парке, в котором моя няня гуляла со мной. Выдрал за то, что тот сказал, что моя мать не любит меня, потому что она никогда не гуляет со мной и не приходит за мной в сад.

– От-от-откуда т-т-ты знаешь?

– Я вижу. Ты ей не нужен. Моя мама всегда гуляет со мной. А твоя тебя стыдится, потому что ты заика! Тебя никто и никогда не будет любить! Я это вижу, понял? Все это видят!

Я ничего не ответил, и когда тот поднял голову, я впился ему в лицо скрюченными пальцами и не отпустил до тех пор, пока у него по щекам не потекла кровь. Мне было плевать, что он кричит, что он дергается от боли и ужаса. К тому моменту я познал все грани и того, и другого. Зато он больше не мог заорать мне свое «вижууу».

Меня за это закрыли в подвале с завязанными глазами на всю ночь. А мне было плевать. Я уже ничего не боялся… а точнее, боялся, что с моей матерью может что-то случиться, и она не узнает, чего я добился ради нее. Кто сказал, что человек достигает вершин благодаря чьей-то любви? Ерунда. Ничто так не стимулирует, как ее отсутствие.

Когда мне было двенадцать, я заставил одноклассника выпрыгнуть в окно…Точнее, не заставил, я никогда и никого не заставлял, а вынуждал делать то, что хочу я, по доброй воле. Он проиграл мне спор при всех, и чтоб не лишиться яиц, сломал обе ноги. Мать вызвали к директору, но… что они могли вменить мне в вину? Я его не толкал и не заставлял. Просто у него был выбор: или опустить свои яйца в кипяток, или шагнуть с подоконника в случае, если он ошибается. Яйца оказались дороже. А не выполнить условия означало прослыть лохом и ничтожеством.

– Спор был нечестным! – кричала мать «поломанного». – Он исчадие ада! Вы должны его отчислить! Смотрите, он смеется! Моего сына увезли в реанимацию, и возможно, он останется без ног, а он… а этот заика смеется!

Я перестал смеяться, едва она произнесла это слово. Заика. Нечто, с чем я не мог справиться и не мог контролировать. Как клеймо. Как признак ужасной слабости и внутреннего уродства.

– В-в-все от-от-ответы есть в-в-в у-у-учебниках! А-а-а за-за-за-икой м-м-может с-с-стать кто угодно!

Например, она сама, когда нашла в своей постели живого тарантула. Со мной никогда не связывались, меня не трогали одноклассники. Я для них был кем-то вроде опасного и злого насекомого, способного очень больно ужалить, иногда смертельно. Нет, они, конечно, попробовали. И это было вполне закономерно, когда я пришел в школу, я был худым, как скелет, с брекетами на зубах, в очках и ужасно заикался. Я выглядел прекрасной мишенью для насмешек. Эдакий задрот из богатой семейки, умоляющий над ним поглумиться. Но первое впечатление оказалось обманчивым. Для заводилы Димона оно оказалось фатальным. Я улыбался, когда закрыл на его пальцы дверь кабинета, предварительно подсунув в проем портмоне, которым он размахивал на перемене, покупая самой красивой девочке в классе шоколадное мороженое. Той самой, что в мой первый день пренебрежительно назвала меня заикой и уродом, демонстративно вытерев руку, прикоснувшись нечаянно к моей руке. Пальцы Димки хрустели, а я, прикрыв глаза, слушал как он «поет».

– Он — псих! К нему лучше не подходить!

Да, Заикой они меня больше не называли. К слову, эта самая девочка отсасывала у меня в туалете через пару лет с особым усердием и ползала передо мной на коленях, умоляя трахать ее хотя бы иногда… хотя бы раз в месяц.

Позже, спустя несколько лет я начал им нравиться. Не знаю почему. То ли их влекло к моей тьме, засасывало в мое болото, то ли они были просто глупыми мотыльками, летящими на сверкающее пламя денег и власти. Но это потом… деньги и власть. Вначале был страх и похоть, и мне нравилось манипулировать ими, побуждая по очередности то и другое.

Как в ней… в этой маленькой сучке с лунными волосами и нежными, голубыми глазами. Едва увидел ее, как ощутил это дикое желание играть. Играть на каждой грани, разломать и посмотреть, что у нее внутри. Как любил смотреть в каждую из них… моих маленьких мотыльков.

– Когда…, – я не узнавала свой голос, – когда вы дадите мне деньги?

Глядя в глаза чудовищу и стараясь подавить жгучий стыд, от которого мои щеки залило краской. Усмехается как-то небрежно, снисходительно, хотя в глазах все еще виден блеск. Тот самый, с которым он смотрел на меня, когда я… Боже! Я даже не хочу произносить эту мерзость про себя. Все тело все еще было ослабленным, как будто не принадлежало полностью мне, как будто все еще барахталось в его паутине, и это она отдавалась в моем теле отголосками ненавистного наслаждения.

– Кончила ты, а не я… а ты уже просишь вознаграждение, – покрутил в руках шариковую ручку и коснулся тупым концом моего подбородка, – но я обещал. Я помню.

– Когда? – спросила в нетерпении и бросила взгляд на часы.

– Дашь мне номер карты, и я в течение пары дней сделаю перевод.

Ответил невозмутимо и подошел к окну, распахнул его настежь, потом вернулся к столу, отодвинул стул и сел в кресло. Какие пару дней? Нееет! Только не это.

– Мне не надо через пару дней, мне надо сегодня.

Я не сдержалась и подошла быстрым шагом к столу, облокотилась на него ладонями.

– Пожалуйста. Сегодня, понимаете? Сейчас даже…

Склонил голову к плечу и поджал губы.

– Наглость недаром называют вторым счастьем. А с виду сама скромность. Хотя, когда ты испытала оргазм, от твоей скромности не осталось и следа.

Постучал ручкой по столешнице, словно что-то обдумывая, а у меня зазвонил сотовый, и я тут же выхватила его из сумочки. Мне ужасно хотелось отойти в сторону, выйти за дверь, но Волин и не думал предоставить мне такую возможность. Он вовсю упивался своей властью. Ему доставляло удовольствие вынудить меня говорить при нем.

– Я…я могу отойти?

– Нет. Говори при мне.

– Это личная беседа.

– Выйдешь из кабинета – будешь уволена.

Будь ты проклят, ублюдок. Если когда-нибудь я возьму в руки твой пистолет, я точно вышибу твои мозги и ни капли не пожалею об этом.

– Да, доброе утро, Дмитрий Сергеевич. Как Варя?

– Варя все так же, Ксения Романовна, мы ожидаем перевода от вас. Я уже назначил некоторые процедуры, и процесс запущен. У вас все в силе?

– Ддда, конечно, все в силе. Деньги будут переведены сегодня.

Посмотрела на Волина, тот чуть вздернул одну бровь и покрутил ручку в пальцах.

– Ксения Романовна, но это лишь первый взнос, а в конце недели надо будет перевести еще триста тысяч на второй этап.

– Как? Еще триста? Мы же говорили с вами, и вы…вы ничего не упоминали об этом.

– И это не окончательные суммы. Ребенку требуется несколько тяжелых операций. А вы так и не нашли донора. Время идет. Я понимаю, что вам тяжело, но эффективные препараты стоят денег, как и уход, как и процедуры. Мы, конечно, можем перевести Вареньку в другое ожоговое отделение, там все на государственной основе, можно обратиться в фонды, стать в очередь, и там как повезет и…

– Я найду. Я уже ищу, – крикнула в отчаянии, совершенно забывая о Волине, забывая обо всем, – не переводите Варю. Я все сделаю. Пожалуйста. Не лишайте ее шанса.

– Хорошо. Я жду от вас взнос. Постарайтесь сделать это как можно быстрее.

– Да, я постараюсь. Я сегодня прие…ду

Но врач отключился, а я отвернулась к окну, не в силах совладать с эмоциями и не желая, чтоб он видел, как на глаза навернулись слезы.

– Мы заключим с тобой контракт. – внезапно сказал Волин. – Подпишем договор. В двух экземплярах.

– Какой договор? – глотая слезы спросила я.

– Я оплачиваю лечение твоей дочери и взамен целиком и полностью распоряжаюсь тобой, как своей собственностью.

От неожиданности я со свистом втянула воздух и перевела взгляд на его пальцы, сжимающие шариковую ручку и поглаживающие ее вверх-вниз. Мне показалось это до ужаса пошлым, омерзительно и грязно-пошлым, и внутри все скрутилось в узел, как будто эти пальцы снова касались моего тела…

– И… и что это означает?

– Это означает, что ты будешь принадлежать мне на весь срок, указанный в контракте. Принадлежать во всех смыслах этого слова. Ты делаешь все, что бы я не сказал.

– Это…это ужасно. Вы настоящее чудовище. Вы понимаете, что предлагаете мне? Как же это отвратительно!

– Не более ужасно, чем прийти ко мне и требовать у меня денег. Я могу просто вышвырнуть тебя на улицу, и никто в этом городе не возьмет тебя не то что уборщицей, а даже не даст тебе отсосать за полтинник. – и тут же ухмыльнулся. – Никто, кроме меня, разумеется.

Порочный, развращённый подонок, который понимает, что у меня нет выхода. Он ведь все слышал и знает, насколько мне нужны эти деньги.

– Это низко!

– А я похож на благотворительный фонд? Или на лоха, которого можно шантажом заставить дать денег такой сучке, как ты? Или ты считаешь, что если твоя дочь пострадала, весь мир должен тебе денег? Так я огорчу — в этом мире есть много нуждающихся, например, дети в Африке голодают… Чем твоя дочь лучше их? Почему мне не отправить туда несколько сотен, а отдать их тебе?

– Потому что вы… психопат, который напал на меня и чуть не убил.

– Все слова! Пустые, сотрясающие воздух слова! Докажи! Где хоть одно доказательство? Если ты решила, что я тут вожусь с тобой только потому, что испугался твоих угроз — ты идиотка.

Он поднял на меня тяжелый взгляд и щелкнул ручкой так, что грифель спрятался, и конец царапнул по полироли, издавая отвратительный звук.

– Я предлагаю тебе контракт, а ты можешь согласиться или отказаться.

– Зачем вам это? Зачееем? Почему просто не занять мне деньги и не взять на работу. Я хороший работник. Я отработаю и все верну.

– Потому что мне вкусно с тобой играть, потому что, да, отработаешь, но так, как хочу я.

Я опять посмотрела на часы, и мне захотелось заорать, наброситься на него, ударить.

– Ну так как, Ксения? Время идет, как я понимаю… Щелк-щелк-щелк. Слышишь? Это секунды и минуты, которые ты теряешь.

– Переведите на счет клиники триста тысяч.

И будьте прокляты! Но вслух не сказала, только сильно сжала ладони.

– Как же тебе хочется вцепиться мне в волосы, разодрать мне лицо. – провел кончиками пальцев по моей щеке. – Я научу тебя покорности. Я научу тебя получать от нее удовольствие. Ты будешь приносить мне тапочки в зубах и кончать от одного моего взгляда.

Тяжело дыша, смотрю ему в глаза, и пальцы то сжимаются, то разжимаются.

– Я подготовлю договор. Сегодня вечером ты его подпишешь. А сейчас поезжай к дочери. В течение десяти минут деньги будут на счету.

Я тут же дернулась в сторону, но он схватил меня за локоть.

– А «спасибо»?

Шумно выдыхая воздух и дрожа всем телом, с трудом сдерживаясь, чтобы не послать его или не разразиться истерикой.

– Спасибо.

– Спасибо, любимый.

Сжала губы, ощущая, как это слово застряло в горле и начало там мгновенно гнить.

– Скажи – лю-би-мы-й.

– Спасибо недостаточно?

– За каждое пререкание будет штраф… ты будешь лишаться своих денег, Ксения, и лишать шансов на выздоровление свою дочь.

Подонок! Мразь! Какой же ты все же подонок! И эти глаза, пожирающие все мои эмоции, считывающие, снимающие их с моего лица, как сумасшедший живой сканер. Сам похож на робота с застывшей ухмылкой, приклеенной к его губам.

– Спасибо, любимый.

Процедила ему в лицо и выдернула руку, но он снова ее перехватил.

– Попробуй еще раз. У тебя плохо получилось.

– Спасибо, любимый. – проворковала я.

– Вот и прекрасно. Иди.

Выскочила в коридор, выхватила сотовый и набрала Женю.

– Жень, привет. Прошу тебя, пожалуйста, позвони той своей подруге, пусть найдет донора. Да. Пусть найдет его как можно быстрее, я тебя умоляю. Я… я готова просить его о помощи.

К Варе меня впустили только после того, как Дмитрий Сергеевич спустился и распорядился об этом. Он же мне сообщил, что деньги поступили. Весь расплывался в улыбках и был чрезвычайно любезен. А я ощущала тихую ненависть вперемешку с пониманием, что он действительно один из лучших докторов, но, если бы у меня не было денег, он бы палец о палец не ударил для спасения моей дочери. Клятва Гиппократа обесценилась настолько, что при одном взгляде на лощенного и прилизанного Дмитрия Сергеевича в белоснежной и накрахмаленной шапочке начинало тошнить, особенно, когда вспомнила его слова о переводе Вари в другое отделение, а попросту он отправлял ее там умирать… Как, возможно, отправил многих других, кто не мог заплатить. Человеческая жизнь в эквиваленте зеленых бумажек. Нет бумажек – подыхай. И страшно, когда вот так умирают маленькие дети. Наверное, в моих глазах что-то такое промелькнуло, и доктор отвел взгляд, заторопился куда-то.

– Увидимся с вами через неделю. Я надеюсь, к тому времени что-то у вас разрешится с донором.

– Разрешится, конечно.

– Вот и ладненько. У Вари есть заметные улучшения. Я думаю, через несколько дней начнем выводить ее из сна. Оля, проведи Ксению Романовну к дочери.

Я надела халат, бахилы, спрятала волосы под шапочку и последовала в реанимационное отделение вслед за медсестрой.

– Подождите! Почему ей можно войти, а мне нет?

Пожилая женщина в скромной одежде с дешевой сумочкой в дрожащих руках вскочила со скамейки и подбежала к медсестре.

– Пожалуйста, я уже сутки здесь сижу. Мне толком ничего не говорят. Там мой внучек. У него кроме меня нет никого… родители в этой аварии погибли… а он уцелел.... Пустите! Я хоть посмотрю на него. Умоляю!

– Не положено. Звоните, вам расскажут о его самочувствии, – раздраженно ответила медсестра.

Но женщина бросилась к ней и схватила за руку.

– Вы человек? Вы же женщина! Он маленький, ему всего пять лет! Дайте войти! Дайтеее мне хоть его увидеть! Убедиться, что он жив… что вы за изверги? Я дочь и зятя хоронить буду…. дайте мне повод жить дальше. Дайте на внука посмотреть!

– Прекратите истерику, женщина! Нам не положено!

– А ей? – женщина со слезами на глазах ткнула в меня пальцем. – Ей положено?

– Она наш сотрудник.

– Лжете вы! – крикнула несчастная, и у меня сердце сжалось, стало так не по себе, так горько во рту и стыдно, что я могу, что за меня заплатили, а она… у нее точно таких денег нет. – Или он умер, да? Умер? И вы скрываете? Вы специально не говорите мне?

Женщина разрыдалась, а я повернулась к медсестре.

– Пустите ее. На пару минут пустите! Ничего не случится, если она войдет!

Медсестра сузила раскосые глаза и посмотрела на меня исподлобья.

– Мало того, что вас впускают в виде огромного исключения, вы мне еще бардак здесь устраиваете?

– Никакого бардака не будет. Она на внука посмотрит, убедится, что он жив. Вы, что, не видите, в каком она состоянии? Не гневите Бога, пусть вы, врачи, в него и не верите, но мы все там будем, и вы тоже! Она сейчас решит, что мальчик умер, и руки на себя наложит, а вы виноваты будете и знаете, что? Я подтвержу, что вы виноваты! Интервью дам везде, где только можно! Впустите ее, прошу!

Я порылась в сумочке и нашла деньги, которые у Жени взяла. Ткнула в руку медсестре. Ольга поджала губы.

– Ладно. Пусть войдет. Но не больше десяти минут. И если скажете кому, не впущу больше!

Женщина вдруг схватила меня за руку и поднесла ее к губам.

– Ооо, пусть Господь хранит вас. Я молиться буду за вас. Спасибооо. Спасибо вам!

– Главное, чтоб внук ваш выздоровел. Вы о нем молитесь и о Вареньке моей. Пусть детки здоровы будут. Нет ничего важнее этого.

Прошла по коридору к уже знакомой палате, и сердце болезненно сжалось, едва девочку свою увидела. Бросилась к ней, забывая обо всем. Чувствуя, как душат слезы и как безумно хочется забрать всю ее боль себе.

Подошла к кроватке и накрыла маленькую ручку с прозрачными пальчиками своей рукой.

– Мама пришла. Ты меня чувствуешь, маленькая? Я здесь, с тобой. Все хорошо будет. Врачи тебя вылечат. Я все сделаю, чтоб ты выздоровела. Все сделаю.

И я поняла в этот момент, что готова Волину приносить его тапочки, как он сказал. Готова быть его игрушкой, тряпкой, вещью, лишь бы Варя жила. Ничего не имеет большего значения. Сотовый тихо пиликнул, и я посмотрела на дисплей – Женька.

– Да. Привет, Жень.

– Привет. Ты где? Тихо так и пищит что-то.

– Я у Вари.

– Как она? Моя бусинка маленькая!

– Волин заплатил первый взнос, и Варя идет на поправку, так говорит врач.

– У меня есть новости по твоей просьбе. Записывай имя донора – Савельев Николай Евгеньевич. Дата рождения 12.02.1985 г. Проживает в городе К***. По профессии IT специалист. Адрес *** номер телефона ****. Но! Имей в виду, что никаких правовых претензий ты предъявить ему не можешь. Он имеет полное право отказать тебе в любой помощи.

– Да, я знаю. Я ж заключала договор с медучреждением. Там все это сказано.

Я закрыла блокнот и положила обратно в сумочку.

– Спасибо, Жень. Ты когда приедешь?

– Да не выходит вырваться пораньше. Даже не знаю, когда получится. Но я на телефоне, и, если деньги нужны, ты говори, не стесняйся.

– Нет, все нормально. Есть деньги… Будут, точнее.

Я тяжело вздохнула и посмотрела на Варю, тронула легонько ее лобик и проглотила горький ком в горле.

– Что? Волин, да?

– Не спрашивай… Он чудовище, но у меня нет другого выхода. Он сейчас спасение для Вари.

– Аааа… как же ты сама?

– Я? Я все выдержу. Я сильная. Пусть Варя выздоровеет, а потом… потом я засажу эту мразь в тюрьму. Он получит у меня по заслугам!

– Все еще считаешь, что это он?

– ОН! Я уверена в этом. Волин – это сама мерзость! И он за все ответит!

– Ты поосторожней с ним, Ксюш, пожалуйста, не геройствуй. Волин опасный человек.

Ольга заглянула в палату и кивком показала, что мне пора уходить. Я наклонилась к Варе. Поцеловала ее в щечки, едва касаясь губами. Ощутила, как опять сдавило тисками грудную клетку – а ведь у меня кроме нее тоже никого нет и, если с ней что-то случится, я, наверное, тоже способна наложить на себя руки.

– Я скоро приду, моя маленькая. Мама очень любит тебя. Держись. Ты обязательно выздоровеешь. Я тебе обещаю. Мы вспомним все это, как дурной сон.

Когда шла по коридору, увидела опять эту женщину. Она сидела у постели внука, опустив голову и прислонившись лбом к руке мальчика, обмотанного бинтами.

– Что с ним? – тихо спросила у Ольги.

– Ожоги. Переломы. Травма головы. Попал в аварию вместе с родителями. Отец погиб на месте, а его мать успела выкинуть из окна до того, как машина взорвалась. Тяжелый случай… да и у них нет денег на лечение. Его скоро переведут от нас. Ох, сделали вы нам проблему. Выставить ее теперь не можем.

Я какое-то время смотрела на женщину, которая вся дрожала – наверное, плакала, понимая, что не может спасти внука.

– Сколько ему надо на лечение?

– Ой… вы это у Дмитрия Сергеевича спросите. Я не в курсе.

Конечно. Ты не в курсе, ведь официально лечение ничего не стоит — это вы превратили отделение в коммерческое и вышвыриваете пациентов, у которых нет возможности заплатить, а кто-то вас в этом покрывает.

Я почувствовала, как задыхаюсь, как сильно мне хочется хлебнуть кислорода и отдышаться. Выскочила на улицу и закрыла глаза, стараясь успокоиться и ни о чем не думать.

Пиликнула смска.

«Вечером за тобой приедет машина. Оденешь то, что я передам. Отказ – 50 тысяч».

Сволочь! Торгует мной, как вещью! И знает… это чудовище знает, что мне дорога каждая копейка!

Я действительно мечтала, чтобы он сел. Мечтала увидеть его за решёткой, видела его лицо на обложках газет и в новостях, предвкушала его крах так, как ребенок предвкушал бы поездку в парк развлечений. Никого в этой жизни я не ненавидела так сильно, как Волина. Я искренне желала ему смерти и всего самого ужасного, что может произойти с человеком. НО! Вначале пусть поможет мне спасти мою дочь. Это единственное хорошее, что он может для меня сделать, и, нет, я не буду ему благодарна, так как плачу за каждое его лишнее телодвижение собой. И не только телом. Этот дьявол тянет к себе и мою душу, окунает ее в свою тьму, как в болото, и заставляет потакать его извращенным фантазиям… а еще страшнее, что он заставляет меня испытывать от этого наслаждение, которое вызывает во мне диссонанс и депрессию. Да, я научилась не винить себя в том, что осквернили мое тело, но как не винить себя, если оскверняют душу, и при этом…при этом какая-то часть тебя испытывает от этого удовольствие.

Но для того, чтоб Волин сел, мне нужны доказательства, а их у меня нет. Ни единого. Кроме собственных воспоминаний. И дай Бог, чтоб донор оказался порядочным человеком и согласился мне помочь, тогда я смогу как можно меньше быть рядом с Чудовищем. Тогда я смогу послать его контракт к дьяволу. Теперь я не называла его иначе. Для меня он был тварью. И я его сильно боялась. Боялась, что жизнь моего ребенка зависит от этого паука, который в любую секунду может передумать мне помогать. Например, ему станет скучно играть со мной, или он снова решит меня прирезать, как много лет назад.

Посмотрела в окно на мелькающий за стеклом город – все серое. Непогода разбушевалась. Дождливое и серое лето, практически без солнца. Таксист остановился у пятиэтажного дома с выцветшими лавками и обшарпанными дверьми подъездов. Женя сказала, что мой донор айтишник, разве они не «сшибают миллионы», как она привыкла говорить. Расплатившись с таксистом, я остановилась у подъезда, сжимая сумочку дрожащими руками. Потом осмотрелась по сторонам в надежде, что отвязалась от хвоста, который мне навязал Волин. Поднимаясь на второй этаж, я услышала вибрацию сотового в кармане, посмотрела на дисплей и, стиснув зубы, сунула мобильник обратно.

Номер уже был мне знаком, и я нарочно его не сохраняла, потому что не знала, как лучше подписать этот контакт: Маньяк? Чудище? Псих? Тварь? Пусть звонит. Я имею право на свое личное пространство, и контракт я с ним еще не подписала. Если мне повезет сегодня, то, может быть, я его и не подпишу. Больше всего я боялась, чтоб Волин не пронюхал о том, куда я еду, чтоб не узнал мою тайну, чтоб не навредил Варе и не получил еще один повод меня шантажировать… и не уничтожил донора. Он ведь способен на что угодно.

Остановилась у двери и, подняв руку, помедлила… потом решительно вдавила прожжённую кнопку звонка. Держала ее несколько минут, пока дверь не приоткрыли, и я не увидела через цепочку крупное мужское лицо, с падающими на потный лоб кудряшками.

– Николай Евгеньевич?

– Чего надо? – смотрит исподлобья, из комнаты сигаретный дым валит, и слышно, как играет где-то рок.

– Я… я… мне надо поговорить с вами.

– О чем? – он явно не испытывал желания меня впустить. А я смотрела на его лицо жадно, алчно всматриваясь в каждую черту, размазанную «жиром», на заплывший подбородок, на маленькие глазки и не находила ни малейшего сходства с Варей. Карие глаза, темно-каштановые волосы, нос картошкой, ямка на подбородке. Но ведь дети необязательно похожи на своих родителей.

– О вашей работе… или подработке донором.

Он отпил пиво из стеклянной бутылки и чуть отодвинулся от щели, а я рассмотрела оранжевую футболку, длинные шорты на толстых ногах и босые ступни.

– Это было давно и неправда. – потом ухмыльнулся. – А те донор нужен? Могу бесплатно.

Нет, эта свинья не могла быть отцом моей дочери. Нет и еще раз нет. Он и «рядом не валялся», как говорит Женька. Но ведь записано его имя… и он не отрицает, что был донором.

– Я… не просто так пришла, и мне не нужен донор. Точнее, нужен, но не мне.

Он открыл цепочку и распахнул дверь пошире.

– А кому нужен? Подружке? Тебе кто меня слил? Ларка, сучка? Опять в обход заведения бабла захотела? Давно не появлялась. Че вспомнила? Когда меня турнули с ее медцентра, даже не заступилась. А потом им я, видите ли, уже не подошел. Вес лишний, возраст не тот. Хотя… если подружка такая симпатичная, как и ты, я б расстарался и скидочку сделал.

– Моя дочь получила множественные ожоги при пожаре, ей нужен донор… я знаю, что моим донором были вы.

Улыбка пропала с его лица, и маленькие глазки округлились.

– Твою ж… Когда был?

Я протянула ему квадратный листик из блокнота, показывая дату сдачи им материала.

Он тут же отпрянул назад и отрицательно затряс головой.

– Я никому и ничего не должен. Ты, как и я, бумажки всякие подписывала. Я никто твоему ребенку и сдавать ничего не стану. Ясно? Давай иди. Мне некогда. Я работаю.

Черт! Чего он так испугался? Хотел захлопнуть дверь, но я уперлась в нее обеими руками.

– Я знаю…знаю, что вы ничего не должны. Я и не буду настаивать… но вы поймите, она еще маленькая, такая крошечная и вся в бинтах этих. А донор огромных денег стоит... ей моя группа крови не подходит, а ваша может подойти. Я не прошу вас дать мне денег, не прошу вас платить алименты и признавать ее своей. Просто помогите нам… умоляю.

Опять отрицательно головой качнул и потянул дверь на себя, а я с такой же силой вцепилась в ручку.

– Хотите, я на колени стану? Хотите? Я, может, и смогу заплатить вам, но позже. У меня все сгорело в том пожаре. Я заклинаю вас… помогите ей. Не мне. Пусть…пусть она вам никто, и вы не хотели иметь детей вот так, но ведь в ней ваша кровь и плоть. Просто сдайте кровь. Я прошу вас.

Он дернул дверь сильнее, но я просунула руку и схватила его за запястье.

– Ну вы же человек. Пожалейте ребенка. Просто сдайте кровь. Я заклинаю вас. Мне больше некого просить. Я на колени встану, хотите? Ночевать буду у вашей двери…

– Не могу я. Понятно? Не могу! Все! Уходи!

– Почемууууу? Ну почему?

Я смотрела на него глазами, полными слез. Если я сейчас уйду отсюда, мне придется просить у Волина еще и еще… и конца и края не будет этим просьбам. Опустилась на колени, и в этот момент щелкнул замок. Открылась дверь у соседей.

– О, Господи! Это что за цирк еще? – воскликнула старуха, увидев меня, стоящую на грязном коврике. Ее собака тут же меня обнюхала, а Николай распахнул дверь и, подхватив под руку, заставил встать, и втянул к себе в квартиру.

– Ты что вытворяешь? Не могу я помочь, понимаешь? Не могу! Не потому что не хочу, а потому что не отец я ей, ясно?

– Как… но ведь вы сдавали и…

– Я сдавал, да. А материал не мой был.

Я судорожно глотнула воздух, а Николай хлебнул пива и мне протянул бутылку. Отрицательно качнула головой.

– Не знаю.

– Как это – не знаете?

– А вот так. Он на меня вышел на одном из сайтов знакомств, где я предлагал услуги донора одиноким женщинам за тридцать. Мы списались. Он предложил хорошую сумму, и я согласился.

Вся надежда лопнула, как мыльный пузырь, даже голова от разочарования закружилась.

– Прости. Я б, может, и согласился. Жаль твою дочь.

Какое-то время смотрела на это круглое и приплюснутое, как луна, лицо и понимала, что он только что раскрошил все мои планы. И, да, я была права – не мог он быть отцом Вареньки… Мне придется соглашаться на любое мерзкое и унизительное предложение Волина… так долго, как потребуется моей дочери.

– Н-на каком сайте? – хрипло спросила и почувствовала, как пересохло в горле.

– Да, на этом самом большом портале. «История любви» по-английски написано, такое все сине-розовое там. Его в каждой соцсети рекламируют.

– Я не сижу в соцсетях. – отвечала, как сомнамбула, глотая слезы и ком разочарования.

– Ну загугли, что я могу сказать.

Он снова пожал плечами. Потряс бутылкой, оценивая остаток содержимого, и поднес горлышко к мясистому рту.

– А… а как его звали?

– Никак. Но Нейм. И авка такая анонима с дурацкой белой маской. Как в фильме.

– Их может быть там тысячи. – всхлипнула я.

Он кивнул и снова пиво свое глотнул.

– Их там и так тысячи, но у него на странице картинки с совами. Много-много сов. И слоган: «Вы говорите – время идет. Безумцы – это вы проходите»*1.

Снова завибрировал мой сотовый, и я сжала его холодными пальцами.

– Так ты не айтишник?

– Айтишник-двоечник. Знаешь, в каждой профессии есть свои неудачники. Зато у меня большой член.

«Который, как и ты, уже жиром заплыл».

– Спасибо.

– Удачи и…прости. – развел руками, а я, как во сне, спустилась вниз и вышла на улицу. Потом все же ответила на звонок и услышала вкрадчивый голос Волина:

– Минус пятьдесят тысяч за то, что не мог тебя найти и не отвечала… Но ты можешь отыграться.

– Как? – спросила обреченно и подставила ладонь каплям дождя.

_________________________________________________________

*1 – Талмуд. Прим. автора

Я отшвырнула в сторону вещи, которые ожидали меня дома в свертке. Черта с два я надену ВОТ ЭТО. И черта с два я накрашу губы ярко-красной помадой. Как какая-то… Посмотрела на тонкое блестящее черное платье, пронизанное серебристыми нитями, на ажурные чулки и лаковые туфли на высоченной шпильке, и на маску, украшенную перьями и стразами. Он действительно считает, что я надену всю эту мишуру? Это издевательство?

А потом словно ударом хлыста по нервам его голос в голове «минус пятьдесят тысяч». Если не сделаю, как он хочет, могу потерять еще… А мне нельзя. Мне скоро платить снова, и проклятого донора НЕТ. Он просочился сквозь пальцы. Меня словно затягивает в этот омут, увлекает в опасную игру, где все правила написаны самим Сатаной с бирюзовыми глазами.

Подошла к вещам и приподняла кончиками пальцев тонкую ткань, покрутила перед собой. Перевела взгляд на нижнее белье… точнее, только на трусики, так как бюстгальтер отсутствовал. Подцепила то, что ими называлось, и стало жарко от прилившей к щекам крови. Тонкие ниточки, переплетенные между собой и украшенные мелкими камушками на бедрах, а спереди прозрачный треугольник. Представила, что он их выбирал для меня и трогал своими паучьими пальцами, представляя на моем теле, и всю передёрнуло. Но когда надела, невольно залюбовалась, осматривая себя и словно видя со стороны… У меня никогда не было таких вещей. Я никогда не ощущала себя красивой и даже привлекательной… но понимание о красоте имелось, и именно благодаря ему я – дизайнер. И эти трусики смотрелись на мне красиво. Черное контрастировало с белой кожей, и камушки поблескивали, украшая тесемки.

Когда я натягивала на себя само платье, казалось, я облачаюсь в паутину, проникаю в нее изнутри, чтоб она затянула меня словно в кокон, сплетенный из черного трикотажа и люрекса. Приоткрыла глаза, глядя в зеркало, и медленно выдохнула. Слишком обтягивает, слишком тонкое… но сидит идеально. Глубокое декольте открывает приподнятую чашечками грудь, а ткань облепила тело, повторяя каждый изгиб.

За эти дни я словно растаяла, и ключицы выпирают, подчеркивая эту худобу. Плевать. Пусть смотрит. Я буду счастлива, если ему не понравится. Разрезы впереди слишком высокие и видны краешки чулок, а спина обнажена чуть ниже поясницы. Я ведь сильная, я буду играть с ним до конца. Буду ради Вари. У меня нет другого выхода. Пока нет.

Поправила волосы, заправляя непослушные пряди за уши. Если бы я была кем-то другим, какой бы я увидела себя со стороны? Вульгарной шлюхой. Вот какой. И к щенкам прилила кровь. Ничего, я справлюсь. Вечеринка – это не пустырь, не лес и не дорога. Там много людей. Боже! Я ведь все сильнее и сильнее запутываюсь. И как потом выбираться из этого? Зачем я пришла к нему? Зачем вообще затеяла все это? Надо было идти в банк и просить кредит, надо было обзвонить всех знакомых… что-то придумать и…. «У тебя не было на это времени» сказал внутренний голос.

Нанесла на лицо вечерний макияж так, как будто это была не я сама, а какая-то кукла или манекен, которые я украшала когда-то. Красная помада сделала мой рот сильно ярким и вызывающим. Губы казались полнее и больше. Никогда в жизни не красилась столь вульгарно. Сунула ноги в туфли и чуть не упала от непривычки. Слишком высокие… как бы не опозориться и не упасть. Посмотрела на часы и, решительно выдохнув, взяла сумочку.

На улице меня ужен ждал Скала, он вежливо распахнул передо мной дверцу машины, впуская внутрь в запах кондиционера и кожаных кресел, вперемешку с легким ароматом сандала. Казалось, мои нервы натянуты до самого предела. Я сжала ручку сумочки и прикусила губы.

Дверцу опять приоткрыли, и передо мной возник швейцар, или как это правильно назвать? Мужчина в форме, белой фуражке и перчатках. Он сделал пригласительный жест и предложил опереться на его руку, чтобы выйти.

– Я проведу вас.

Вложила руку в ладонь и вздрогнула. Наверное, прямо сейчас надо бежать отсюда. Уносить ноги. Просто мчаться прочь и ловить такси. Но перед глазами возникло лицо Вари, и в ушах зазвенел писк приборов.

Я последовала за ним внутрь черного здания, скорее похожего на загородный дом, окруженный высоким забором.

– Наденьте маску.

Шепнул мне швейцар и улыбнулся. Ободряюще, я бы сказала. Только в глазах едва заметный блеск презрения.

– Это обязательно?

– Вас без нее не впустят.

Все так же любезно и все с такой же улыбочкой. Я приложила к лицу маску и завязала на затылке тесемки.

– Протяните вашу руку.

– Так надо.

Протянула и с удивлением смотрела, как мне завязали чуть выше локтя красную ленточку.

Зашла внутрь и ошалела… Здесь ощущался запах роскоши и денег. Запах миллионов, вложенных в каждую бархатную портьеру, в каждый зеркально блестящий стол, в каждое кожаное кресло и крутящиеся под потолком прожекторы, меняющие цвет. Все гости в масках, с бокалами в руках. И я ощущаю, как этот запах исходит и от них. Как будто я пребываю среди богемы, среди элиты, вход к которой запрещен простым смертным.

Их одежда, платья, корсеты, маски, украшения, сверкающие драгоценными камнями – все это ослепляет своей невыносимой роскошью.

И я вдруг понимаю, как ничтожны мои несчастные триста тысяч, которые я у него попросила… у таких людей столько стоит зажигалка или портсигар, или пуговица на рубашке у Волина.

Вначале меня ничего не настораживало. Все казалось великолепным и роскошным, даже начало нравиться ощущать себя частью этого. Я даже взяла с подноса бокал с шампанским и сделала пару глотков. Внимание привлекла девушка в точно таком же платье, как у меня, и в такой же маске. Она стояла у барной стойки. Чуть позже я заметила еще одну, беседующую с мужчиной, и еще одну, танцующую возле сцены. Стало не по себе, я растерянно смотрела на них и не понимала, что происходит. У двоих я видела ленты на руках, разных цветов, а у остальных нет. Это что-то значит, или у меня паранойя?

Вдруг одну из них взял под локоть мужчина. Она не сопротивлялась, позволяя увлечь себя куда-то за бархатные портьеры, которые напоминали собой лабиринт, смещающийся и двигающийся по краям залы. Обернулась на другую девушку — ее уже прижимал к себе гость в фиолетовой маске, сдавливал, как хищник, схвативший добычу. Он облизывал ее шею, лаская грудь, выпростав ее из низкого декольте, и она этому не сопротивлялась. Чувствуя, как пересыхает в горле, увидела еще одну девушку, прижатую спиной к мужчине, удерживающему ее за горло, а его спутница с бокалом кроваво-красного вина в изящной руке выливала его тонкой струйкой на грудь жертвы и слизывала кончиком языка жидкость с ее напряженных сосков.

Я в панике попятилась с бокалом к барной стойке, ощущая, как постепенно возрастает чувство тревоги и ощущение, что девушки в одинаковых платьях — это игрушки проклятой элиты, начинает обжигать своей очевидностью.

И я игрушка. Меня банально пометили этой ленточкой. Пометили, чтоб все остальные не тронули ЕГО добычу.

Нервно, оглядываясь по сторонам, я искала «свое» Чудовище, рассматривала мужчин в толпе и понимала, что его среди них нет. Слишком просто, да и они слишком мелкие пешки. Но Волин мог появиться откуда угодно. Я более чем уверена, что он следит за мной. Притаился где-то за портьерами и охотится на меня, выжидая, чтобы напасть. Он явно наслаждается моим отчаянием и пониманием, куда я попала. В ловушку. Пришла сама и позволила себя пометить. Для него. В этот раз он поймает меня и сдавит в своей паутине так, что я не смогу вырваться. Стало трудно дышать. Кажется, весь кислород испарился из легких. Я слышу собственное дыхание, как будто только что от кого-то убегала. Музыка давит на сознание, обволакивая его тягучей и пугающей эротичностью, алкоголь течет по венам, и я готова себя проклясть за то, что отпила из бокала… там не шампанское. Там что-то совсем другое. Именно поэтому я ощущаю легкую невесомость во всем теле. Если хищник нападет на меня, я ведь ничего не смогу сделать… я не смогу постоять за себя, а если и начну кричать, мои крики потеряются во всеобщем веселье и в музыке.

И словно почувствовав… резко обернулась. Он стоял между двумя разъехавшимися портьерами и смотрел прямо на меня. Без маски. Без пиджака и галстука, к которым я так привыкла. В темно-алой рубашке с высоко закатанными рукавами и расстегнутыми верхними пуговицами. Светлые волосы зачесаны назад, гладко выбрит, кожа отливает бронзой, и глаза кажутся еще ярче из-за красного цвета рубашки. У него броские черты лица, крупные и, скорее, неправильные, с проступающей жесткостью, даже жестокостью. Но от него исходит такая бешеная энергия, что кажется, я ощущаю эти электрические волны каждой порой кожи. И я скольжу взглядом вниз к его сильной шее и к виднеющейся в вороте рубашки смуглой груди. По всему телу рассыпаются горячие мурашки, как будто я в лихорадке, и меня обдало легким ветерком, заставляя все тело задрожать. И мне незнакома эта дрожь. Она пугает и заставляет начать задыхаться. Это что-то ужасно неправильное со мной… ужасно дикое.

Взгляд Волина гипнотизировал, как всегда захлёстывая меня в паутину и пронизывая насквозь. Мне кажется, он читает все мои мысли, знает, о чем я думаю, и видит каждую мурашку на моей коже. И за это я его тоже ненавижу. Ощущение, что я поскользнулась на краю пропасти, и мои ноги перебирают и мнут грязь, и я беспомощно размахиваю руками, чтобы не упасть… но где-то в глубине души я точно знаю, что упаду.

Волин смотрел мне в глаза, и светлые брови слегка сошлись на переносице… Он не торопится… а меня захлестнуло паникой, и я, развернувшись на каблуках, бросилась к выходу, но вместо этого меня отстранило выехавшей бархатной портьерой и увлекло куда-то вглубь темных коридоров-лабиринтов.

Я искала выход среди всех этих портьер, которые выезжали неизвестно откуда. Металась между ними, отбрасывая в сторону, путаясь и начиная паниковать, пока не наткнулась на лестницу и не взлетела по ней наверх. А там сплошные коридоры, полумрак и неоново-красное освещение. От быстрого бега заболело под ребрами, и дыхание застряло в горле. Сорвала маску и прислонилась к стене, пытаясь отдышаться и собраться с мыслями, начать соображать, как отсюда выбраться, уже не слушая доводов рассудка о деньгах.

И в ту же секунду меня впечатали в стену горячие руки… распахнула глаза, и взгляд скрестился с бирюзовой адской бездной, мгновенно поглотившей меня под волной обостренного психоза. От него пахнет сигарами и коньяком, пахнет чем-то жёстким, мужским. Прихватил за затылок и привлек к себе, ближе к своему лицу, а потом накрыл мой рот своими губами. Нет, не впился, не вгрызся, а просто накрыл. Глотая мой судорожный выдох ужаса. Проглотил его и повел языком по моим губам, скользнув в рот, оплетая мой собственный язык, лаская губы изнутри, небо, щеки. И я дрожу от каждого движения его умелого языка, словно пойманная в сети, словно загипнотизированная этим порабощающим поцелуем. Глубоким, жадным, выпивающим мое срывающееся дыхание… Не поняла, почему чувствую под пальцами шелковистость, перебираю ее, она трется о мою ладонь, и я впиваюсь в нее, тяну к себе, сминаю, чтобы эта вязкая патока удовольствия, растекающаяся по всему телу, не исчезла, подставляя губы, прикрывая глаза тяжелыми веками… пока все тело не пронизывает осознанием, что мои руки вцепились в его волосы и я отвечаю на поцелуй. На поцелуй Чудовища!

И меня накрыло безрассудной волной страха. Первобытного ужаса, сковавшего все мое тело, вызвавшего болезненную панику. Изо всех сил укусила за губу, отталкивая от себя. Он зарычал от ярости и боли, а я вырвалась и бросилась бежать. Куда угодно. Лишь бы подальше от него. Подальше от этих ненормальных эмоций, которые не просто пугают, а выворачивают наизнанку.

Страх и паника овладели мной настолько, что вся моя решимость и хладнокровие разбились о его ледяные зубья. Я не переживу еще одного насилия. Я сойду с ума. Я рассыплюсь в тлен, и от меня ничего не останется. Бросилась снова по коридору, снимая на ходу туфли, чтобы не сломать ноги, но перецепилась через ковер и растянулась на нем, проехавшись щекой по жесткому ворсу, от собственной беспомощности хотелось разрыдаться. Поднялась на ноги, потеряв в темноте одну туфлю. Наощупь попыталась найти, но где-то внизу послышались мужские голоса, шаги, и я ринулась прочь, пока не уткнулась в тупик и не застонала от отчаяния, и тут же с облегчением выдохнула, нащупав дверную ручку, и, повернув ее, вошла в комнату, закрыла дверь, с облегчением повернула замок.

Обернулась и замерла, осматривая помещение. Легкое красноватое освещение, мягкие диваны, бильярдный стол и эта чертовая обволакивающая музыка, вызывающая под кожей легкие пузырьки, как от шампанского на языке, только прямо в венах. Если затаиться, то, может, меня здесь не найдут. И словно в ответ моим мыслям дверная ручка повернулась, раздался характерный звук проворачиваемого в замочной скважине ключа.

Тяжело дыша, отступила назад и затаила дыхание, когда увидела на пороге Волина. Он прикрыл за собой дверь и шагнул ко мне, отрицательно качая головой, когда я попятилась назад, а потом поманил пальцем к себе. Но я бы скорее умерла на месте, чем подошла к нему. Меня парализовало от ощущения надвигающейся необратимости. Иван сам подошел ко мне, и я невольно вздрогнула, увидев на его губе кровь. Ладонь легла мне на скулы и слегка сдавила их.

– Я мог бы наказать тебя за сопротивление… Но мне слишком вкусно сейчас. Так вкусно, что я готов на все закрыть глаза. Ты, – ткнул пальцем мне в грудь, – прокусила мне губу. Прибери за собой кровь.

И повернулся ко мне так, что я теперь отчетливо видела припухлость на нижней губе, ранку от зубов и размазанную вниз к подбородку кровь. Судорожно сглотнула и промямлила, едва слыша собственный голос.

– У меня нет платка.

От одной мысли, что он заставляет меня слизать его кровь, к горлу подступила тошнота.

– Что? Я не расслышал.

«Пятьдесят тысяч»

Его же голос взорвался в голове. Я потянулась вверх и, сильно зажмурившись, коснулась губами его подбородка, потом тронула языком и содрогнулась, ощутив солоноватый привкус. Горячее дыхание Волина опалило кожу, и он тут же завладел моим ртом, ныряя в него мягким языком, заставляя задохнуться от неожиданности. Он не торопился, углубляя поцелуй, настойчивей, сильнее… и я боюсь…боюсь, потому что мне нравится то, что он делает с моим ртом. Не знаю, что со мной происходит, не знаю, что подсыпали мне в бокал, но те пузырьки под кожей взрываются мелкими вспышками… а между ног стало вдруг очень горячо и напряженно. От одного воспоминания, как там скользил пистолет, стало душно и захотелось заорать, но мой рот занят, мое дыхание поглощается так алчно, а легкие наполняются терпким дыханием Волина, что я не в силах бежать и не в силах сопротивляться.

Продолжая целовать и удерживая за талию второй рукой, сделал со мной несколько шагов к столу, пока я не наткнулась на него спиной, чуть приподнял меня и усадил на самый край.

– Не надо…, – жалобно всхлипнула, но меня проигнорировали и, удерживая за шею, отклонили назад, и я ощутила, как мужская ладонь скользит по моей ноге вверх, под разрез платья к тем самым тоненьким трусикам. Пальцы отодвинули ткань и прошлись по моей плоти, заставляя мое лицо исказиться, как от боли, и с мольбой посмотреть в бирюзовую тьму. От ожидания боли все тело натянулось, как струна… но ее не последовало. Пальцы раздвинули складки, поглаживая, продвигаясь вглубь, пока не погрузились в мое тело, вызывая такой трепет, что кажется, у меня все тело сводит от него судорогой. Медленно протолкнул их внутрь, слегка двигая, заставляя меня всхлипывать, не разрывая зрительный контакт, не прекращая молить одним взглядом, чтоб отпустил, прекратил. И в то же время ощущая, как напряжение становится невыносимым, как там, где его пальцы двигаются, натирают, бьются, толкаются, словно что-то стягивается, пульсирует, дрожит в ожидании. А они проникают все быстрее, выскальзывая наружу и медленно проталкиваясь обратно, перебирая меня, как клавиши на фортепиано, только внутри, какую-то адски невыносимую мелодию, от которой меня трясет, как в лихорадке, сохнут губы широко открытого рта, с которого срываются хриплые выдохи.

И вдруг выскользнул наружу, и сдавил самое средоточие напряжения, там, где набухло и превратилось в каменную точку сумасшествия, сдавил клитор и сорвал в безумие. Меня мощно разорвало на осколки. Так мощно, что мне показалось, я сейчас упаду, и я падала, назад, на стол, изогнувшись, с громким криком, а пальцы не останавливались, они вошли в меня снова уже сильными толчками, резкими… влажный рот впился в мой задыхающийся, не давая стонать, сжирая эти стоны. Казалось, пальцы продлевают агонию, извлекают из меня адскую музыку, до самого последнего аккорда, пока тело не начинает покалывать расслаблением.

И я не могла ни о чем думать, ничего осознавать…. Я все еще смотрела в бирюзовый ад и понимала, что только что дьявол насиловал мое тело настолько изощренно, что оно ответило ему ненавистным оргазмом. Снова. И вместе с расслаблением вернулась ненависть. С новой силой. Захлестывая с головой. Заставляя трястись от этой ненависти.

Волин поднес пальцы к лицу, покрутил ими на свету, показывая мне скользкую влагу, а потом прошелся по ним языком.

– Отыгралась. – сказал хрипло и склонил голову к плечу – Ты так невероятно кончаешь, что я готов за это приплачивать. Не находишь это несправедливым? Ты испытываешь удовольствие, и я тебе за это плачу?

– Вы вынуждаете меня его испытывать. А это насилие.

Ухмыльнулся, продолжая лизать свои пальцы, между ними, как будто смакуя мое унижение. Подлая сволочь.

– Мне нужно еще пятьсот тысяч.

Он расхохотался так, что мне захотелось провалиться сквозь землю.

– Аппетит растет во время еды?

Прошелся по комнате и достал из кармана сотовый:

– Принеси мне бумаги из моего кабинета. Да. Договор. Все верно.

Кабинета? Резко вскинула голову – так вот почему он без маски. Зачем она самому черту в своей преисподней, где он хозяин и правит балом?

– Я не стану это подписывать!

Отшвырнула от себя бумагу, и она проехалась по столу в сторону Волина, который расположился в кресле и потягивал мелкими глотками черный кофе из маленькой чашечки. А я не могла смотреть на его руки. Едва только взгляд натыкался на длинные нервные пальцы, как у меня в ушах раздавались собственные стоны, а между ног саднило воспоминанием о том, как эти пальцы входили в мое тело… и меня корчило от наслаждения, которое они умели выдирать насильно. Ненавистные пальцы. С проклятыми аккуратными, чистыми пластинами ногтей и чуть выпирающими косточками на фалангах. Пальцы музыканта. И он играл внутри моей плоти зверскую и беспощадную мелодию моего унижения.

– Сделаем вид, что я не услышал, – отпил еще глоток и покачал ногой в отполированной до зеркального блеска туфле, – прочти еще раз.

Пододвинул мне листок и щелчком золотую ручку «паркер» с именной гравировкой на корпусе. Мы сидели в той же комнате за маленьким стеклянным столиком.

– Мне не надо читать ЭТО еще раз. Потому что ЭТО невозможно применить к человеку, у которого есть права. Людей невозможно купить! Эта сделка… как… не знаю, как сделка о купле машины или квартиры!

– Почему это людей невозможно купить? Ведь я покупаю тебя и более чем уверен, что ты мне продашься буквально через... – он посмотрел на часы на своем запястье, вскинув руку к лицу, – минут через пять максимум. Потому что через шесть минут я планирую послать своих людей за твоими вещами, так как согласно договору, ты будешь жить в этом доме.

– Я еще ничего не подписала!

– Время идет, – ухмыльнулся и поставил чашечку на стол, провел пальцами по столу, смахивая несуществующую пылинку, а я зацепилась взглядом за эти пальцы и… от неожиданности чуть не вскрикнула, потому что буквально ощутила, как они мягко входят в меня, раздвигая складки плоти… картинка вызвала томление во всем теле, и я стиснула колени, чтобы прогнать наваждение.

– Что не так с моими руками? – вдруг спросил он, и я ощутила, как вся краска прилила к щекам, ошпарила кипятком. – Ты постоянно на них смотришь.

А мне казалось, что я вообще на них не смотрю.

– У вас уродливые пальцы, – выпалила я, и улыбка исчезла с его лица, как будто ее стерли, и губы сжались в тонкую линию. Я обрадовалась, что мне удалось его задеть.

– Согласен. – совершенно спокойно ответил он. – Уродливые. Они были несколько раз сломаны, и это точно не способствовало их красоте.

Нет, это не было сказано так, чтоб вызвать жалость. О, если бы. Он констатировал это совершенно спокойно с ледяным равнодушием. Как будто этому человеку плевать на боль или на страдания. Как будто сломанные пальцы — это легкая царапина.

– Во мне много чего уродливого, да, Ксения? Но есть и прекрасное… – он подался вперед и вдруг выложил на стол бумажник. – Например, мои деньги. Вместе с ними я становлюсь невероятно привлекательным и сексуальным. Настолько сексуальным, что ты лично ради их красоты будешь делать все, что я пожелаю. Моя личная вещь – Ксения. Ксю. Ксюшаааа. Мммм… Ксения нравится пока больше всего.

Я вскочила с кресла и, задохнувшись, сгребла документ со стола, чтобы скомкать его и швырнуть ему в лицо, но Волин ловко увернулся, и смятый комок покатился по ковру.

– Как быстро мои пятьдесят тысяч постоянно возвращаются ко мне. Я вот думаю, тебя надо выводить почаще из себя, и я не только верну свои деньги, но еще и заработаю. А пока что отменю проведенный платеж. Как думаешь, насколько быстро отреагируют на отсутствие денег в больнице?

Достал сотовый и быстро набрал чей-то номер.

– Владислав Олегович, отмените финансовую операцию суммой в триста тысяч, проведенную мною. Да, не страшно, пусть будут проценты… и…

– Не надо! – я схватила его за руку. – Пожалуйста, не надо. Я… я сожалею. Я не то хотела сказать, я… у вас нормальные пальцы и… я просто от злости.

Смеется. Ровные зубы сверкают белизной, возле глаз морщинки, и прядь светлых волос упала ему на лоб.

– Секундочку, Владислав…

Нажал что-то на сотовом — скорее всего, убрал слышимость.

– Оближи их.

Я не сразу поняла, что он имеет ввиду.

Протянул руку ко мне и коснулся пальцами моего рта. Надавил на подбородок.

– Оближи их, я сказал.

Покорно открыла рот и взяла губами его палец, коснулась языком подушечки и увидела, как глаза Волина вспыхнули, а ноздри затрепетали. Он мне напомнил в эту секунду вампира Листата из фильма «Интервью с вампиром», как будто наслаждается предвкушением перед тем, как обнажить клыки и вонзиться в меня ими, чтобы сожрать. Противно от ощущения его солоноватой кожи не стало… хоть и сжалась внутренне от того, что заставил и получает удовольствие, унижая меня.

– Соси, – хриплым шепотом, чуть прикрывая глаза и все еще удерживая сотовый у уха, – соси их.

Погружает глубже, и я невольно втягиваю его пальцы, обхватывая ртом, а он приоткрывает рот, и его глаза чуть закатываются. Он делает ими характерные толчки… и у меня тянет низ живота и стало больно в груди, покалывает кожу и как будто распирает самые кончики. Они очень твердые. Болезненно и неприятно. И там внизу все сжимается и разжимается, когда пальцы Волина делают поступательные движения у меня во рту, скользя по языку от кончика до самого горла, но не сильно глубоко… не вызывая рефлекса вытолкать их. Он шумно дышит и стискивает сотовый до треска.

– Соси сильнее, – так же хрипло. Закрыв глаза, и я сильно обхватываю губами фаланги, всасывая их, до терпкой боли во рту. Преодолевая вакуум, Иван продолжает двигать ими, пока вдруг резко не распахнул глаза – темные и дикие настолько, что я вздрогнула всем телом.

Медленно вытащил пальцы и провел мокрую дорожку у меня по подбородку, ниже к ключицам, и снова усмехнулся, ударив указательным по напряженному соску. Вызвав прилив крови к груди и лёгкую дрожь.

– А ведь эта игра нравится нам обоим.

Вернулся к разговору по смартфону, продолжая поглаживать мой сосок. Сдавил и, глядя мне в глаза, сказал:

– Отмены не будет. Я передумал.

Закусив губу, стерпела боль и в тоже время что-то неизведанное, пронизавшее все тело насквозь. Волин отпустил мой сосок и убрал сотовый обратно в карман. Вернулся к столу, сел в кресло и открыл бордовую папку, положил передо мной новые листы с договором.

– Подписывай, Ксения.

Пока я раскладывала бумаги перед собой, он приблизил к лицу свои пальцы и словно принюхался. Как животное. Больной на всю голову ублюдок. Я поднесла ручку к бумаге, стараясь не думать о пунктах, которые прочла, стараясь вообще ни о чем не думать. Это все ради Вари. Потом я ему отомщу… я докажу, что он подонок и мразь. Потом. Обязательно докажу.

Поставила подпись на первом листе, и Волин с довольной улыбкой триумфально сказал:

– И сосать придется не только пальцы, Ксения.

Вскинула голову и сдавила ручку.

– Тебе понравится, я обещаю.

Будь ты трижды проклят, гад. Мне понравится, когда я посажу тебя за решетку. Когда люди узнают, что ты за грязное чудовище.

– Жалеешь, что не спустила тогда курок, да?

Я поставила последнюю подпись и процедила сквозь зубы:

– Да! Жалею!

И он демонстративно захлопал в ладоши.

– Браво! Обожаю честность! Ты мне все больше нравишься, малышка. Мне наконец-то перестало быть скучно.

– Так почему вы не купили себе клоуна, если место было вакантно?

Швырнула ручку и с ненавистью подвинула ему бумаги. Волин приподнялся и, подхватив меня под руку, куда-то легко потянул. Покорно пошла следом… Выбора больше нет. Только что я отняла его у себя совершенно.

Иван подвел меня к зеркалу. Так, чтоб видела и его, и себя. Я дернулась, когда увидела свое отражение с размазанной красной помадой. Волин расхохотался, а я сдавила пальцы в кулаки… потому что знала, с чего он смеется – с меня. Помада размазалась таким образом, что напоминала улыбку клоуна.

– Когда мы доиграем и ты мне надоешь, обещаю, я дам тебе еще одну возможность разнести мне мозги. – серьезно сказало чудовище, внезапно перестав смеяться, и он вытер помаду с моего подбородка и щек большим пальцем. – А пока что ты будешь меня развлекать. Как я захочу и когда захочу.

Я выпросила для себя несколько дней. Именно выпросила. Совершенно не ожидая, что он согласится мне их дать. В проклятом договоре говорилось об этом. Говорилось о моих отказах, о штрафах, прописанных за каждое слово «нет». Ничего более ужасного, чем этот документ, я в своей жизни не видела. Сумасшедшее чудовище расписало мою жизнь по пунктам, включая прейскурант цен и перечисление наказаний за каждый проступок. Несколько листов, заключающих в себе долговую яму и принадлежность этому ублюдку до тех пор, пока я ему не надоем.

– Ваш договор не имеет никакой юридической силы!

– Этот договор составлен не для суда… Хотя в этом случае я и судья, и обвинитель, и палач в одном флаконе. Он составлен для тебя. Чтобы ты знала, за что я буду давать и за что жестоко отнимать… Но, если ты останешься мне должна, я найду метод взыскать, возможно, это будет метод очень болезненный для тебя. До момента подписания я был очень добр к тебе… Игра только начиналась, и ты учила ее правила.

– Жизнь моей дочери не игра для меня.

– Это твоя дочь. Наверное, естественно любить собственного ребенка. А для меня она не имеет никакого значения. Почему меня должна волновать ее жизнь? Меня волнуешь ты и наша игра. Если ты проиграешь – это твои проблемы.

– Вы бездушное чудовище!

– Ооо, я слыхал комплименты поинтереснее, чем этот. Меня не волнуют чужие дети. Так сложилось, что я совершенно к ним равнодушен. Впрочем, как и к животным.

– А свои?! Если бы это были ваши дети?! Вы когда-нибудь себе это представляли?

– Нет, не представлял. Я не планирую иметь детей.

Откинулся на спинку кресла и сделал еще один глоток своего кофе. А потом спокойно и равнодушно добавил:

– Никогда.

Человек, который не любит детей и животных, внушает подозрения… Если во мне и жила капля сомнения, что он опасный психопат и садист, то теперь она испарилась.

– Мне нужно время. Несколько дней. Я перееду к вам, сделаю все, что написано в этой бумажке, но дайте мне еще несколько дней. Пожалуйста, я прошу.

– Подруга сдаст эту квартиру, и я пока поживу в ней.

– Ложь. Подруга здесь ни при чем. Просто иллюзия свободы… я дам тебе насладиться ею, как ты просишь. Но она ничего не даст тебе. В пунктах изменений не случится.

Мне было плевать. Любая отсрочка, любое выигранное время. Что угодно, лишь бы я использовала свой шанс получить помощь не от него. Мне почему-то казалось, что, если я найду отца Вари, он непременно мне поможет. И я навсегда избавлюсь от этого морального урода. Забуду, как страшный сон, и разорву проклятый контракт прямо у него на глазах. Кажется, у меня впервые в жизни появилась настоящая мечта. Нет, их появилось множество, и все они касались подонка Ивана Волина.

Обратно меня вез все тот же водитель, и мне казалось, я уже привыкла к его квадратной роже, мелькающей передо мной намного чаще, чем мое собственное отражение. Больше всего на свете мне хотелось стянуть с себя эти тряпки и смыть следы пальцев Волина с тела. В голове вспыхнуло мерзкое воспоминание о том, как тогда… как я часами стояла в ванной, глядя в кафель, и не могла открутить кран. Меня заклинило. Мне было страшно ощутить даже прикосновение капель воды. Еще долго я боялась любых касаний. Вот так голая, когда ничего не нарушает мои границы, я ощущала себя целостно.

И сейчас, сидя на переднем сиденье джипа, я смотрела в лобовое стекло и думала о том, что этот подонок, которого я ненавижу всеми фибрами своей души, который вогнал меня в черное болото на всю оставшуюся жизнь… он прикасался ко мне, и я не впала в дикую истерику, я не билась в конвульсиях ужаса. А должна была. Я даже думать не могла о мужских руках, о губах, об их членах, которые раздерут все внутри и не оставят живого места. Достанут до самой души и осквернят ее точно так же, как и тело.

Скала остановился на светофоре, и я увидела, как перед машиной пробежала женщина в дождевике, удерживая что-то на вытянутой руке, швырнула «это» в кусты и побежала обратно. Когда машина тронулась и поехала, я увидела светло-рыжую мордашку и приоткрытый в жалобном писке розовый рот. Котенок, перебирая лапками, спускался к дороге, прямо под машины.

– Остановитесь! – закричала я.

– ТОРМОЗИ, СКАЗАЛА!

Скала резко затормозил, и я выскочила из машины под дождь, угодила ногами в лужу и бросилась к кустам. Дрожащее, шатающееся существо выкатилось на дорогу, и я подхватила его перед самым капотом проскочившего мимо грузовика, который посигналил так, что у меня уши заложило, и тут же ощутила, как Скала схватил меня и оттащил от дороги.

– С ума сошли?! Вы что творите?

Дождь усилился и стекал за шиворот платья, а я прижимала к себе трясущийся комочек, не понимая, как успела его схватить, и мы вдвоем не угодили под колеса.

– Волин из меня фарш сделает! А вы простудитесь и заболеете. Господи! Вас же задавить могли!

Я его не слушала, потом посмотрела на гориллу, оживленного и размахивающего руками, и перебила поток его сокрушений.

– Хватит кудахтать. Дай мне твою куртку.

Скала без возражений стянул огромной лапищей кожанку и надел мне на плечи, а я в нее завернулась и спрятала на груди мокрого котенка.

– Что стал? Поехали.

– Вы что ЕГО в мою куртку спрятали?

Я забралась на сиденье и откинулась на спинку, чувствуя, как согреваюсь.

– Он же блохастый. Эти блохи на меня полезут!

– Сам ты блохастый! Никуда они не полезут. Попросишь у Волина, он тебе новую купит.

– Вам все равно его выкинуть придется. Волин терпеть не может животных. Он запрещает заводить даже рыбок. Я хотел хомяка — он не разрешил.

Я думала, он издевается, но Скала смотрел на дорогу и надул нижнюю мясистую губу.

– Ну да. Я их люблю. У меня с детства хомяки жили. А Волин сказал, что увидит в доме хотя бы домашнего таракана, засунет его мне в задницу или заставит сожрать.

– Таракана или хомяка?

Скала бросил на меня несчастный взгляд, его второй подбородок дрогнул, и огромная ладонь утёрла капли дождя со лба.

– Не знаю, и того, и другого.

Когда мы приехали, и я протянула куртку Скале, он отрицательно покачал головой, потом посмотрел на котенка, и его совершенно невыразительное лицо расплылось от умиления. И именно в этот момент он перестал меня так раздражать.

– Потом отдадите. – махнул рукой и пошел за мной в подъезд, провел до дверей и, наверняка, подождал, пока я запру ее изнутри.

Когда я вымыла котенка, он оказался девочкой, светло-рыжего цвета с голубыми глазами. Я высушила ее феном, завернула в полотенце, напоила на свой страх и риск молоком, но ничего другого в доме не оказалось. И пока малышка сопела у меня на коленях, залезла в ноутбук посмотреть, чем кормить таких малюток, а заодно написать объявление, может, кто-то заберет ее к себе, и на глаза попался баннер сайта знакомств. Того самого, о котором говорил Николай.

Машинально поглаживая котенка пальцем между ушками, я кликнула по баннеру. Прошла регистрацию, назвала себя Луной. Не знаю почему. Точнее, знаю… вспомнила, как Волин назвал мои волосы лунными. Мне показалось, что это красиво. Он умел говорить красиво, этот мерзавец. Он все делал красиво, даже свои уродские поступки виртуозно и красиво исполнял на все сто баллов.

Когда дошло до фото, я нашла в интернете мультяшную Рапунцель, Варя ее обожает, и установила на аватарку. Может, надо было фото другое? Какую-то соблазнительную блондинку-фотомодель? Нееееет. Нет не надо. Отбоя от идиотов не будет. И в тот же момент запиликали входящие сообщения.

– Легки на помине. То есть кидаемся даже на Рапунцель? Извращенцы!

Может, и имя сменить? Стерла Луну и вбила Рапунцель. Так, может, меньше лезть будут.

Вбила в поиск «Но Нейм» и тихо выругалась, увидев сотни аккаунтов. Я заходила в каждый из них в поисках сов, но так и не могла их найти. Он ведь мог сменить имя. Мог вообще уйти с сайта. Прошло столько лет. Конечно, я его не найду. Даже надеяться не стоило. Сходила на кухню вместе с котенком, поставила чайник, сделала себе чашку кофе с молоком и вернулась к ноутбуку.

Пролистала еще несколько страниц пользователей. Запиликал мой сотовый. Пришла какая-то дурацкая смска с рекламой. Котенок высвободилась из полотенца и попыталась забраться на стол. Я машинально усадила ее рядом с клавиатурой. Перебирая лапками с белыми тапочками, котенок залезла на клавиатуру, быстро по ней пробежалась и сунула мордочку в чашку с кофе. Не знаю, каким образом, но она чуть не свалилась на пол вместе с чашкой и пролила весь кофе мне на шорты. Пока я вытирала полотенцем колени, стол и ноутбук взгляд зацепился за аватарку с совой… я замедлила движения и прижала к себе котенка.

«У него все завалено совами». Так, кажется, сказал мне айтишник-неудачник? Я опустила котенка на пол и прокрутила страницу вниз. Все статьи реально о совах. Как будто это единственное, что его вообще интересует в жизни. Я несколько секунд подумала и нажала на кнопку «добавить в друзья», а потом на личные сообщения.

– Привет. Почему-то, глядя на твою страницу, вспомнила фразу из фильма «совы не те, кем кажутся».

И нажала «отправить». Я впервые написала кому-то в соцсети. Ощущение такое, будто прыгнула с парашютом. Но в то же время остается какое-то ощущение свободы. Словно прячешься под маской и можешь быть кем угодно.

В дверь постучали, и я вздрогнула, подхватила котенка с пола и тихо подошла к ней. Посмотрела в глазок – Скала стоит. Переминается с ноги на ногу. Открыла и выглянула из-за цепочки.

– Мы вроде попрощались? Или ты за курткой?

– Я это… я слышал, им нельзя простое молоко. У моей мамы всегда коты были… она умерла, и котов пришлось раздать, – поморщился так, будто зуб заболел, – но она вот таких мелких смесью кормила для котят. Вот этой.

Протянул мне белую коробочку.

– Спасибо! – я улыбнулась, и он в ответ.

– Ну вот. Покормите его.

И ушел, а я так и стояла с банкой в руке. Да уж, совы, и правда, не те, кем кажутся. Я испытывала искреннюю неприязнь к здоровяку, считала его тупым куском мяса, способным за деньги убить даже ребенка… а он… он котенку в дождь ездил корм покупать. Я развела малышке смесь, поставила блюдце на пол и вернулась к ноутбуку, и тут же все тело словно током прострелило. В уголке мигало сообщение от Но Нейма.

Нажала на конвертик и, затаив дыхание, прочла:

– Любишь фильмы про маньяков? А может, привлекает вселенское зло? Рапунцель не та, кем кажется?

Вряд ли есть кто-то, кто любит музыку так же, как и я. Звучание и мощь аккордов, плавная переливчатость тональностей, рокот басов, беснование пальцев на клавишах фортепиано. Звучит романтично, красиво и завораживающе.

Для кого-то. Но не для меня. Я люблю музыку иначе. Я люблю ее по-темному мрачно с кровавым оттенком ненависти. С побаливанием в фалангах пальцев с фантомным хрустом суставов. Как будто их раздавило…

Услышав музыку, я всегда представляю, что я играю ее, и ощущаю нервное подергивание в кончиках пальцев. Потому что могу сыграть абсолютно все. У меня музыкальный слух. Подобрать любую мелодию. Музыка сопровождает меня двадцать четыре часа в сутки. Я слышу ее звучание в голове. Когда общаюсь с человеком, у меня играет в голове ЕГО мелодия. Я знаю, как ее сыграть.

Я ненавижу и боготворю музыку. Раболепно, унизительно, навязчиво. Когда я перевозбужден, зол, расстроен, то должен сесть за фортепиано, должен поднять крышку, закрыть глаза и опустить руки на прохладную поверхность, оттолкнуться от нее и услышать звук. Исторгнуть его из недр жадного и голодного до эмоций зверя, как стон или плач. Он может рыдать, а я нет. Громко, с надрывом, захлебываясь стонами, содрогаясь от боли. Ему можно все. Этот зверь и есть сам Бог. Но я уже давно ему не молюсь и не приношу жертв. Я его запер… внизу, в кромешной тьме.

Голос матери врезается в мозги и заставляет вздрогнуть, а пальцы продолжают касаться клавиш, черное-белое, черное-белое, черно-белое. Пока не сливается в черное. Если играть быстрее и без ошибок, она останется довольна, и, возможно, я получу шоколадку, которые кушать в нашем доме запрещено даже по праздникам. Но у нее есть с собой маленький квадратик, который она положит мне на язык, если сыграю увертюру без единой помарки. Без заминки, с нужным акцентом и артистизмом. Я буквально ощущаю вибрацию ее эмоций в воздухе… Ее музыку. Она ассоциируется у меня с Реквиемом. Набирает аккорды по мере ее реакции на мою игру.

– Ты ошибся. Начни сначала! – спокойно, но очень холодно.

Пальцы замирают, и, открывая глаза, я вижу в зеркальной черной поверхности лицо мальчика. Его светлые волосы заглажены назад, глаза смотрят на ноты, прямая спина, вздернутый подбородок. Он поднимает обе кисти рук и снова опускает раздвинутые пальцы на клавиши. Звук нарастает издалека, как рокот, усиливаясь, набирая обороты. У мальчика болят кисти рук, сводит судорогами пальцы. Он играет уже больше часа. Одну и туже мелодию. Ее любимую. Листа «Sueño de amor no 3– en la bemol». Он ненавидит их обеих. Эту мелодию и ЕЕ. Но ему нужно притворяться, что он их любит. Ему нельзя жаловаться и нельзя плакать. Если заплачет, она закапает ему в глаза соленую воду, и их будет жечь целую ночь. Она не позволит их промыть водой. «Чтоб была причина реветь. Я сто раз говорила, что ты не мальчик. Ты – девчонка! Слабая, хлипкая девчонка».

– Плохо! Сначала!

– Отвратительно!

– Бездарь!

Когда она повторила это в неизвестно какой по счету раз, то изо всех сил опустила крышку фортепиано мне на пальцы. От удара у меня побелело перед глазами, я прокусил губу, но не закричал. К вечеру два пальца распухли, и она повезла меня в больницу. Было велено сказать, что я прибил их захлопнувшейся дверью. Наложили гипс. Играл я теперь левой рукой.

Я ломал пальцы несколько раз… точнее, на них падала крышка фортепиано с такой силой, что я слышал треск собственных костей. Последний раз она упала на них, когда мне исполнилось тринадцать и я «плохо» сыграл «Полет шмеля». Не так, как тридцатилетний пианист на концерте, который мы посетили в Оперном театре. В травмпункте сказали, что теперь как пианист я не состоюсь, так как пальцы срастутся неправильно. Желательно дать им отдохнуть и прекратить нагрузки.

Корчась от боли, с гипсом, без обезболивающих, я провел неделю в подвале, ел из миски овсянку и лакал воду, стоя на четвереньках, так как не мог взять кружку в руки, мочился себе на штаны, так как не мог держать свой собственный член.

А потом снова сел за фортепиано и сыграл проклятого Шмеля без единой ошибки. Она была довольна. Она положила мне на язык шоколад. А я сыграл не ради нее и не для нее. Я хотел, чтобы у меня получилось, я хотел победить эту тварь-боль. Я хотел быть сильнее ее. Пианистом я не стал. Не потому что не смог. Я бы смог что угодно. Я не хотел осуществить ее мечту. Я не хотел ей что-то доказывать. Я хотел, чтоб она сдохла, и в то же время не мог ее убить сам. Я был слишком мал и слишком изуродован морально, чтоб понимать, кто в этом уродстве виноват. Я все равно любил ее. Мне было больше некого любить. Она самый главный человек в моей жизни, и, наверное, я слишком ужасен и заслуживаю то, что она со мной делает. Как и другие заслуживают то, что я делаю с ними. Или сделаю.

Мне исполнилось двадцать пять, и я дал волю своей ненависти… я перестал любить эту суку, зовущуюся моей матерью, я понял, что это не любовь. Это нечто иное. Уродливое и страшное. Такое же омерзительное, как я сам.

«Ты омерзителен. Ты чудовище. Никто и никогда не будет любить тебя, кроме меня. Запомни это! Никто! Ни одной женщине ты не будешь нужен! Учись зарабатывать деньги, иначе этот мир поставит тебя на колени!».

Она считала ЭТО любовью. И я возненавидел любовь. Потому что она приносит боль. Она и есть самое жуткое и мерзкое. При слове «любовь» я видел бледное лицо, сжатые в тонкую полоску губы и холодные глаза, в которых отражалось лицо маленького мальчика. Она считала ЭТО заботой. И я предпочел ни о ком не заботиться.

А потом музыка пропала. Она исчезла из моей головы. Настала замогильная тишина. Я прекратил играть. Словно что-то мешало мне это делать, словно пальцы стали железными, несгибающимися палками, неспособными извлечь ни звука. Я пытался, но музыка исчезла, аккорды сбивались, я фальшивил, попадал невпопад, там, где быстро – медленно, и наоборот. Злился, яростно обрушивал крышку вниз и сам же корчился от фантомной боли, зажимал сведенными судорогой пальцами голову и ждал, пока приступ пройдет. И слышал ее хохот «Ничтожество!». Потом я приказал, чтобы фортепиано отнесли в подвал, ноты сжег сам. Устроил настоящее пепелище. Бросал по листку в костер и чувствовал, как горит все внутри вместе с ними.

– Доиграааался, – шипел я и швырял в огонь очередное бессмертное творение. Больше я не слышал и не слушал музыку. Она исчезла из моей жизни. Иногда я выл от тоски по ней, а иногда бесновался от злобной радости, что она истлела, как и та сука, которая вшивала мне ее в вены без наркоза.

В тот день, когда увидел впервые Ксению, она снова зазвучала…. Лунная соната. Мягким аккордом издалека. Медленно, завораживающе вкрадчиво, заставляя меня задрожать всем телом от предвкушения, разрывая многолетнюю гробовую тишину.

Я словно видел, как развеваются светлые волосы на фоне ночного неба, а сверху светит луна. Видел снова под музыку. Серебристые блики сверкают в мягких прядях волос, и я не чувствую боль… мои пальцы хотят касаться, они хотят играть. Они уверены, что смогут. Пока я смотрю на нее, мои пальцы смогут играть.

Но она заговорила, и нестройный аккорд все испортил, разрушил, разнес иллюзию, как цунами, а луна окрасилась в кроваво-красный. Только мозг запомнил, как впрыснулся наркотик в вены, как при виде нее в голове взорвался феерический столп из брызг и аккорды обрушились на мой мозг, а пальцы свело от желания метаться по черно-белому.

Утром я нашел себя в подвале, полуголого, босого. Я снова играл. Лунную сонату. До самого утра. Без единой помарки. До судорожной боли в кривых фалангах. Думал, это случайность. Обессиленный уснул прямо там на холодном полу.

Случайность повторилась, когда она ворвалась в клуб и стояла напротив меня, обвиняя в изнасиловании. У меня в голове гремела музыка, и все тело дрожало, как от полученной дозы героина, введенной иссохшему от ломки наркоману. Я вернулся к игре. Безупречной игре.

Я хотел получить мой кусочек шоколада… Точнее, я собирался взять его сам. И я никогда и ни в чем себе не отказывал. Она должна находиться рядом, иначе опять наступит тишина.

– Рапунцель, просто Рапунцель. А что ты знаешь о Вселенском зле?

Пишет и останавливается. И снова пишет.

– Давай установим правила.

– Правила?

– Какие и зачем?

– Ты мне написала, верно?

– Верно. Ты забыл сделать ударение на «ТЫ»?

– Если я и так понят, зачем делать ударение? Ведь Рапунцель умная девочка. Или нет?

– Я могу быть необъективной.

– Значит, умная. Так вот насчет правил. Я всегда спрашиваю первый и, если мне нравится твой ответ, я разрешу задать вопрос себе.

– Хм. А почему ты решил, что я приму эти правила?

– Хотя бы потому что это ТЫ мне написала, а значит, у тебя есть определенная заинтересованность.

– Почему ты так решил? Я просто написала первому встречному.

– Рапунцель обманщица?

– С чего бы это?

– Так как в моем профиле нет голого торса, нет фоток со смазливой физиономией, я не звезда, то напрашивается вывод, что ты лжешь. Тебе стало скучно, и ты написала первому встречному? Я совсем не в ТОПе. Выдающихся тегов я не оставлял. Чем обязан?

– Может быть, я люблю сов?

– Может быть. Ты любишь сов?

– Они мне нравятся.

– Хочешь поговорить о совах?

– О вселенском зле было бы интереснее.

– А Рапунцель имеет представление о зле? Маленькая девочка с золотыми волосами, спрятавшаяся в высоченной башне без дверей, хоть раз в своей скучной жизни столкнулась с ним? Или читала о нем в книжках с розовыми обложками?

Я отпрянула от монитора и ощутила, как внутри все сжалось, как я приняла вызов… А что мне терять? Может быть, он даже не отец Вари. Может, он просто безликий аккаунт в интернете. Он не знает меня, а я его… Впервые в жизни мне не было страшно говорить правду. Я действительно чувствовала себя девочкой с длинными волосами, запертой в башне и смотрящей на мир через маленькое окошко. Но даже его всегда можно захлопнуть.

– Столкнулась. Оно оставило на мне свои отметины. Может, поэтому Рапунцель спряталась так высоко и закрылась в комнате без дверей.

– И что она ищет в интернете? На сайте знакомств? Рапунцель хочет замуж? Или секса? А может, вирта?

Смутилась, ощутила, как кровь прилила к щекам. И только один человек вгонял меня в краску и заставлял замереть в ступоре. Но он сейчас далеко от меня, и я взяла от него отсрочку. И он никогда не вызывал во мне интереса, ничего, кроме ненависти… а вот Но Нейм вызвал. И его аватарка с белой совой. И я не могла найти этому объяснения. Наверное, всему виной эта непосредственность, с которой он мне писал.

– Рапунцель плевать на секс.

– Отметины от зла были слишком глубоки?

– До костей.

– Тогда что ты здесь делаешь? Что ищет в клубе озаботов и извращенцев девочка, отмеченная злом?

– Не знаю… собеседника. А ты? Если ты зарегистрировался на этом сайте, что искал ты? Секс и извращения?

– Хахаха. Нет. Секса и извращений мне хватает в реале. Я уже давно не заходил в этот аккаунт.

– Зачем зашел сегодня?

– Я зашел его удалить.

– И что тебя остановило?

– Твое сообщение. Мне стало интересно, что общего есть у Рапунцель с совами.

– Она не знает. А что есть общего у тебя со злом?

– Оно оставило отметины и на мне. У зла длинные руки. Не боишься, что оно тебя сцапает и здесь?

– Нет. Я ведь в башне.

– Хахаха. Логично. А если у меня есть крылья – я же сова?

– Ты не знаешь – где моя башня, да и я могу всегда закрыть окно.

– Рапунцель… а я все же оставлю свой аккаунт и попробую поискать твою башню.

– Попробуй. Я оставлю окно открытым, когда ты вылетишь на поиски.

Это было так легко написать… Так легко быть девочкой Рапунцель и не бояться мужчин.

– Сейчас мне надо улетать по всяким совьим делам, но я вернусь. А ты жди меня. И закрой поплотнее окна, пока меня нет.

– Они всегда закрыты.

– Сидишь в темноте?

– А я в темноте летаю. И… совет – иногда надо посмотреть злу в глаза, чтобы перестать прятаться и бояться.

Точка возле его аватарки исчезла, и я медленно закрыла сайт. Сердце тревожно билось. Как будто я сделала что-то запрещенное, что-то совершенно непохожее на меня. И именно так и было – я только что флиртовала с мужчиной впервые в своей жизни. И не потому что, возможно, он отец Вари… Я даже не знаю почему. Что-то в его словах. Какая-то горькая обречённость. Я поверила, что зло оставило свои отметины и на нем. И может быть, поэтому он стал донором…

«Посмотреть злу в глаза»… Я и так смотрела. У зла они бирюзовые, яркие и жуткие, глаза, в которых можно утонуть и никогда не всплыть на поверхность, так и валяться на дне с камнем на шее, глотая отравленную воду и понимая, что смерть уже близко. Подняла голову и посмотрела в монитор.

Отметины зла… И они могли остаться не только на мне. Если Волин и есть тот псих, который изнасиловал меня и пытался убить, то я не единственная жертва. Слишком все слажено у него тогда было. Должны быть еще жертвы.

Я открыла поисковик и начала искать по годам в криминальной хронике похожие преступления с изнасилованиями и, возможно, с убийствами.

Вот он полет в самую бездну, когда все тело цепенеет при взгляде на снимки, при прочтении заголовков и свидетельств жертв, а иногда при описании тел несчастных девушек. Я читала и чувствовала, как слезы катятся по щекам, а все тело дрожит и покрывается мурашками от озноба. Я выписывала имена и фамилии девушек, которых изнасиловали и убили при похожих обстоятельствах примерно в те же года, что и меня. С разбросом плюс-минус пару лет. Если я найду хоть что-то, что поможет мне упрятать Волина за решетку и доказать, что это был он, то зло будет побеждено. И не останется безнаказанным.

Наверное, ради того, чтобы стереть с лица Волина его извечную усмешку и увидеть его за решёткой, я готова на что угодно.

Опустила взгляд на Котенка – она спала у меня на коленях и урчала, как маленький трактор. Я взяла ее на руки и перебралась вместе с ней на диван. Утром поеду говорить с матерью одной из жертв.

Останется только убедить Скалу, чтоб не рассказывал своему хозяину или не следил за мной… а это проблематично… Хотя… Я придумала, каким образом заставить громилу не следить за мной завтра. И Котенок мне в этом поможет.

– Котенок не может оставаться одна. Она взбирается на стол и на шкафы и может упасть. А еще она не приучена к лотку, и мне надо следить, чтоб она не оставила свои… ну ты понимаешь… квартира ведь не моя. Если подруга узнает, она заставит меня ее выкинуть.

Скала не совсем понимал, к чему я клоню. Он стоял на лестничной площадке с идиотским видом.

– Посиди с ней, пока я поеду к дочери.

– Исключено. Я должен следить за тобой.

И тут же осекся, видимо, это не то, что ему было велено сказать.

– А кто узнает, что ты не следил? Я туда и обратно. Мне надо подписать там несколько бумаг, и я сразу прибегу домой.

– Угу. А потом Волин оторвет мне яйца! Нет!

– Хорошо. Я возьму ее с собой.

Мы заехали в больницу, и я подписала разрешение на следующую операцию. Врач поинтересовался вторым переводом, и я его заверила, что деньги зайдут в ближайшие пару дней. Написала смс Волину:

«Деньги нужно перевести завтра или послезавтра. День операции уже назначен».

Ответ пришел мгновенно:

«Чтобы деньги зашли через несколько дней, ты должна уже завтра переехать ко мне. За все надо платить».

Сволочь, которая хочет все контролировать. И давит своими проклятыми деньгами. Знает, что у меня нет выбора, что я сделаю ради дочки что угодно. Ничего, когда-нибудь и в моих руках будут козыри. И я тоже смогу играть. Открыла «заметки» в смартфоне, где был адрес одной из жертв. Точнее, не адрес. Его я бы нигде не достала. Но в одном из интервью с матерью девушки, убитой маньяком в том же году, в котором этот ублюдок искалечил и меня, на фото показали улицу и дом, где жила убитая, имя, и я записала. А бабушки на лавочках часто разговорчивы. Очень надеюсь, что несчастная женщина никуда не уехала и мне удастся с ней поговорить.

– Мне надо еще в одно место. Не домой.

– Эээ, проведать подругу мамы. Я давно к ней не ездила. Ты посидишь с ней, пока я быстро сбегаю? А то она тебе машину загадит.

Я совсем не ожидала, но он согласился, особенно после того, как я посадила ему в руки Котенка, и та заурчала и уставилась на него своими голубыми глазёнками, а потом зевнула розовым ртом.

Вышла из машины и увидела, как пришло уведомление о новом сообщении от Но Нейма. Не выдержала и открыла его на ходу.

«Привет, Рапунцель. Ждала меня?».

– Алена… мы дружили. – соврала я, глядя в бледное лицо пожилой женщины с седоватыми волосами, заколотыми на затылке в небольшой хвост. Я бы скорее приняла ее за бабушку девушки, а не мать. Горе творит самые разные метаморфозы с людьми. За эти годы она совершено изменилась и теперь стояла в дверях с двумя палочками. Ее ноги были забинтованы широкими бинтами и выглядели отекшими. Я видела этот загнанный взгляд, когда на этом свете удерживает лишь какая-то тоненькая ниточка, когда еще не до конца пришел к мысли, что жить дальше не имеет смысла. Такой же взгляд был у моего отца в те короткие моменты, когда он был трезвым. Я никогда раньше его не понимала и считала предателем… Возможно, надо прощать. Но я не простила ему того, что он выбрал не меня, не простила того, что оставил одну карабкаться с самого дна наружу и не протянул мне руку. Скорее, наступил на голову и попытался столкнуть еще ниже. Я часто видела себя тем самым табуретом, на который он встал и который оттолкнул, чтоб дергаться в петле и убегать от проблем туда, где вряд ли он смог бы встретиться с мамой.

Но я поняла его, когда вошла в палату Вари и увидела ее, обмотанную бинтами, с трубками в тонких ручках и катетером, прикреплённым к головке. На ее запястьях пропали венки, и это было единственное место, куда смогли установить капельницу… Я помню страшную и тоскливую мысль, которая промелькнула в моей отяжелевшей голове «Если она умрет — я уйду за ней. Я не справлюсь с этой болью… она меня раскрошит». Возможно, отец чувствовал тоже самое после смерти мамы. Невыносимую дикую боль. И я, увы, не смогла ее заглушить. Или была слишком маленькой для этого.

Как и у этой несчастной женщины, стоящей напротив меня и выглядевшей лет на десять старше, чем на том идиотском интервью, которое выдрали у нее беспардонные к чужому горю журналисты, прямо на кладбище.

– Да? Я не помню, чтоб она рассказывала мне о вас… Хотя я уже поняла, что многого не знала о ней. А должна была…

Зазвонил сотовый, и на дисплее я увидела номер Волина. Сбросила и сунула аппарат в карман.

– Не должны. Мы многого не знаем о любимых людях, и это не наша вина… а как бы больно это не звучало – это их вина. Они не сочли нужным нам раскрыться до конца.

Она резко подняла голову и посмотрела мне в глаза. Не знаю… мне кажется, ей не понравилось то, что я сказала. Видимо, она предпочитала считать виноватой именно себя.

– Зачем вы пришли?

– Поговорить о ней… Можно мне поговорить о ней с вами? Больше не с кем.

Когда-то я сходила с ума от того, что мне было не с кем поговорить о смерти отца и о насилии. Не было ни единой души, готовой слушать мой мрак, погружаться в мою боль. Люди не любят чужое горе. Они шарахаются от него, как от проказы. Им кажется, оно заразное. А кому-то мы не можем плакать, так как чувствуем, что они не готовы вытирать наши слезы.

У меня была Женя. Она меня слушала. Но я знала, что ей тяжело видеть меня несчастной, и она не готова, да и не должна тонуть в моем горе. И мне пришлось сдавить его в кулак и засунуть так глубоко, чтоб не слышал и не видел никто. Сотовый настойчиво вибрировал звонками. Ничего. Обождет. Для него я в больнице.

– Заходите.

Посторонилась, пропуская меня внутрь бедной двухкомнатной квартиры с выкрашенным бордовой краской линолеумом, выцветшими обоями, обветшалой мебелью. Под ноги выскочил полосатый кот, каких пруд пруди на улице.

– Аленка принесла его незадолго до смерти. Полудохлого в ящике. Его и других котят заклеили в нем скотчем… бросили умирать, – она подняла на меня усталый взгляд, – я тогда удивлялась, откуда на свете столько тварей и извергов… У меня в мыслях не было, что с моей дочерью сделают…. что ее хуже, чем котят этих…

Голос сорвался, и она закрыла глаза, давая себе передышку. А я молча склонилась к коту и почесала его за ушком. Тот обнюхал мои руки, явно учуяв Котенка, и недовольно фыркнул.

– Идемте на кухню. Чай поставлю.

Пока она грела чайник, я осмотрелась по сторонам. На холодильнике магнит с портретом Алены, сидящей среди подсолнухов. Красивая девушка, блондинка. Чем-то похожа на меня.

– Алена на музыку ходила. Я тогда на рынке работала — вещи из Китая продавала, и она приезжала ко мне помочь. Мы хотели ремонт сделать. Деньги откладывали… Кума моя на работу меня взяла после увольнения. – поставила передо мной белую чашку в оранжевый горох и налила заварку. – Простите, не пью с пакетов – дорого. Не работаю я теперь. После смерти ее ноги отказали… А когда ходить начала, все равно долго стоять не могу. На пособие живу — деньги с ремонта на памятник Аленки ушли.

Я кивнула и сделала глоток кипятка. Уловила легкий запах спиртного, когда та наклонилась и налила горячую воду мне в чашку. Дежавю… От отца пахло так же.

– Она пропала, когда от меня ушла и на музыку поехала. Я спохватилась только в девять вечера, когда она не пришла домой. Звонила ей часов до одиннадцати. В полицию не шла…, – закрыла лицо трясущимися руками, – время теряла, дура такая. А ведь она была еще жива… он все эти часы издевался над ней… паскуда проклятая!

Я накрыла ее руку своей и сильно сжала.

– В полицию я обратилась только утром. Обзванивала ее подружек, на остановку ходила, звонила ее учительнице. Заявление принимать не хотели. Сказали, что она подросток и могла сама уйти… что так часто бывает. Приняли уже к вечеру…. Искали мою Аленку шесть дней… А потом нашли тело в лесу… Он его даже не спрятал, понимаете? Бросил мою девочку под дождем, бросил мертвую, и она лежала… а никто не мог найти. Никто….

Она зарыдала, а я сжала руку сильнее, продолжая молчать. Вопросы задавать пока рано. Она все равно на них сейчас не ответит. Завибрировал сотовый. Плевать. Пусть Чудовище хоть раз не получит то, что хочет, немедленно. Но любопытство взяло верх, и я достала сотовый — сообщение пришло от Но Нейма, и у меня сердце отчего-то радостно забилось.

«– А говорила, ждать будешь. Впрочем, ложь и женщина — это синонимы».

– Убийцу нашли?

– Нет. Никого они не нашли… Предполагали даже, что Алена с собой покончила.

Я невольно усмехнулась – со мной они сделали тоже самое.

– А вы сами. Вы кого-то подозревали? Ваша дочь с кем-то общалась до… до...

– Нет. Никого нового не было. Никого, кого бы я не знала. Алена скромная была. По клубам не ходила… не курила. А они у нее в крови наркотики нашли. Огромную дозу. Сказали, наркоманка… А еще сказали, что она… Что она с мужиками за деньги... через интернет знакомилась и…

– Они могут говорить что угодно. Вы ведь знали ее лучше.

«– Знаешь… я сегодня услышал песню и решил, что она могла бы быть о тебе. Она на английском. Ты говоришь по-английски, Рапунцель? Послушай ее…»

– Был один парень. Но я не могу назвать его даже знакомым. На рынке один раз его видела. Не знаю, что он там делал. Одет так… одет так, как те, что по рынкам никогда не ходят. Взрослый, солидный. В костюме.

Я оторвалась от переписки и подняла голову на женщину… ей было все равно, слушаю я ее или нет. Она как сама с собой говорила, и я снова опустила голову к сотовому.

«– Слушал ее и представлял себе девочку с длинными светлыми волосами и голубыми глазами. Ты ведь похожа на Рапунцель? Хотя… в интернете каждый похож на того, кем чувствует себя внутри. И, наверное, именно там мы и есть настоящие. За масками.

– Да…. ты прав.

– О. Ты здесь. Слушала меня молча? Хорошая девочка.»

Я послала ему улыбающийся смайлик.

Посмотрела на трек, который он мне прислал, и в голове заиграла такая знакомая и известная мелодия и знаменитый голос « Ah, girl, girl, girl». От неожиданности даже вздрогнула. Я обожала Битлз. Слушала часами и даже подбирала мелодию на фортепиано.

– Я бы особо не запомнила его… Светлые волосы и лицо. Не симпатичное, но взгляд притягивало.

Я чуть не выронила сотовый и толкнула свою чашку локтем.

– Он купил у нее шарф. Тонкий, шифоновый шарфик. Тогда модно было. Сказал, что для матери. Странный такой. Сам улыбался, а глаза нет. На Аленку смотрел так жадно, дико. Как будто сожрать хотел. А я дура… мне понравилось. Я даже размечталась, что, если бы она с ним… ведь он богатый. А теперь вот думаю, может, он ее клиентом был! Ужас… это я во всем виновата. Надо было больше работать, надо было, чтоб ей всего хватало… а я… мать-одиночка.

Я посмотрела на женщину и тихо спросила:

– А вы милиции о нем рассказывали?

– Зачем? Мимолетом его видела. Больше он и не приходил. Они и так намекали мне, что моя дочь проституткой была и наркоманкой.

– А больше ничего не запомнили в нем?

Я судорожно вздохнула, глотнула остывший чай. Неужели это был Волин?... Описание похоже. Но мужчин со светлыми волосами миллионы.

– Вы как с Аленкой моей познакомились?

А теперь пора уходить, так как ничего внятного про знакомство я рассказать не могла.

– Спасибо вам, что рассказали. Мне пора уже. Дочка в больнице лежит.

– Дда… конечно. Но вы заходите еще… С вами поговорила, как будто снова с ней рядом побывала.

Руки мне жмет, а я к двери пячусь и понимаю, что жутко мне здесь оставаться. Только сейчас вижу, что все игрушками заставлено и портретами девушки на стенах. Невольно остановилась перед одним из них, где у нее волосы распущены и платье плечи открывает. Она сидит за фортепиано и на груди кулон висит с переливающимся круглым камушком.

– Это с выпускного… с музыкальной школы. На школьный выпускной она так и не пошла… ее в мае убили. Кулон так и не нашли. Дешевенький такой. Она сама себе купила в переходе в метро, и сережки такие же у нее были. Вряд ли кто-то украл. Потеряла, наверное.

Я невольно руку подняла и шею потрогала… на мне тогда тоже была цепочка с кулончиком в виде лилии. Мамина. И пропала. Я думала, что оборвалась и потерялась в том лесу.

– Меня Тамара Сергеевна зовут. Вы приходите, пожалуйста… Приходите. Вы похожи на нее. На Аленку мою…

Вышла на улицу и снова в сотовый посмотрела, отвлекаясь от ощущения навалившейся тоски.

«– Ты все время опаздываешь с ответами. Занята? Работаешь? А я тебе на работе пишу. Вокруг меня с десяток людей, они сидят с серьезными рожами, рисуют схемы, а я какой-то Рапунцель написываю.

– Нет. Не работаю. Женщину одну проведывала.

– Так, знакомую. У нее дочь убили.

– Печально. Сочувствую. Освободилась?

– Почти. Тот трек… Я ужасно любила Битлз. Даже на пианино играла их песни.

– Да? Разве они для тебя не динозавры? Или за маской Рапунцель прячется пятидесятилетняя респектабельная мадам?

– А это имеет значение? Если мы здесь не для флирта и не для вирта?

– И не для извращений? Хотя я как раз ужасный извращенец, и это, правда, не имеет значения. Можешь быть хоть семидесятилетней бабушкой.

Он прислал смайлик с кривой ухмылочкой. И меня не напрягло. Он мне нравился. И я не знаю ни одной причины почему.

– Договорились.

– Не особо ты разговорчивая. А сказала, ищешь собеседника.

– А ты опытный, я смотрю.

– С чего так решила? Назойливый?

– Нет… Откровенный.

– Правда? Кажется, я ничего о себе не рассказывал.

– А ты расскажи.

– Ответишь на мои вопросы?

– Отвечу. Задавай.

– Твой любимый цвет?

– Красный.

– Твоя любимая музыка?

– Я меломан. Не выберу что-то одно. Но скорее, классика и рок.

– Ты любишь животных?

Повисла короткая пауза.

– Ты задумался? Почему?

– Наверное, потому что у меня давно их не было. Только в детстве. Котенок.

– И что с ним случилось?

– Я пришел со школы домой и нашел его мертвым. Ему кто-то свернул голову.

– Кто? О Боже!

– К Господу это не имеет никакого отношения.

– Кто? Кто это сделал? Братья или сестры? Твои родители?

– На сегодня игра в вопросы и ответы окончена.»

Зеленый кружочек исчез. Стало не по себе. Наверное, я спросила что-то лишнее. Сунула сотовый в карман. Пошла к машине. Навстречу мне выскочил злющий Скала, он держал Котенка за пазухой и от ярости вращал глазами.

– Вы почему не отвечали ЕМУ? Вы не представляете, что он со мной и с вами сделает?

– Он же уехал на конференцию!

– Уехал, но это не помешает ему меня линчевать!

– Ты сказал ему, что мы в больнице?

– Нет. Он знает, где мы. В машине датчик отслеживает все мои телодвижения.

Сотовый зазвонил снова, и я ответила. Чувствуя, как накрывает раздражением.

– Я передумал, и ты переезжаешь ко мне сегодня! Собирай вещи! Через час я хочу видеть тебя в своей спальне.

– Но… вы обещали мне несколько дней.

– Ты тоже обещала мне не лгать! Не говори, что была в больнице. Где ты была, Ксения?

– Я не обязана отчитываться.

– Обязана! Это указано в договоре. Ты помнишь, какое тебя ждет наказание?

Помню! Будь ты проклят! Я все помню!

– Или деньги, или исполняешь мое желание. Выбирай!

Как будто он реально дает мне право выбора. Гад. Какой же он мерзкий гад.

– Желание.

– Через час ты будешь у меня дома. Зайдешь в мой кабинет. Разденешься наголо, наберешь меня и включишь видеотрансляцию.

От неожиданности я остановилась, и сердце прыгнуло в самое горло.

– Я расскажу, что дальше, когда ты это сделаешь. Час. Через час я отберу половину обещанной суммы!

– Как же я вас…

– Что? Ненавидишь? Если бы это было иначе, игра бы не была настолько вкусной.

– Хотите, я заберу ее к себе?

– Он ее выбросит, едва узнает о ней.

– Я ее спрячу.

– Куда? Там повсюду охрана и камеры.

Я повернулась к Скале, прижимая к себе Котенка.

– Ты мне скажи где? Ты ведь знаешь этот дом лучше их всех или нет?

Обескураженный смотрит на меня маленькими глазками, быстро моргая.

– Можно на заднем дворе в чулане пока поселить. Но это ненадолго. Она вырастет и не захочет там сидеть.

– К тому времени, я надеюсь, его дом сгорит дотла!

– Ничего. Спасибо тебе, – сжала огромную лапищу, – я, правда, очень благодарна. За человечность.

Котенка я спрятала в рюкзачке, который потом отдала Скале, мою сумку внесли в дом, который при дневном свете казался мне совершенно другим. Точнее, я смогла рассмотреть все его великолепие и ощутить прилив раздражения, что таким тварям, как Волин, везет по жизни. Здесь можно было бы приютить десятки тех несчастных, которые потеряли жилье после того жуткого взрыва и пожара. Но для меня этот дом должен был стать клеткой, которую хозяин откроет тогда, когда вздумает меня выпустить.

Едва переступила порог, зазвонил сотовый, и я увидела номер Женьки.

– Ты где? Ты съехала? Мне звонила Григорьевна с вахты.

– Съехала.

– Иван Данилович распорядился изъять у вас сотовый телефон.

Я резко обернулась к мужчине, сложившему руки за спиной и сверлящему меня пронзительными глазами.

– Ваш сотовый. Вы будете получать его по распоряжению господина.

– Я разобрала ваши слова и в первый раз. Но с чего вы решили, что я позволю отобрать у меня телефон? Проведите меня в кабинет и убирайтесь.

– Меня попросили напомнить вам пятый пункт вашего договора и раздел двенадцать точка один.

– Что там происходит, Ксюш? Ты где? Что это за мужик? Он ваще охренел?

– Это служебная собака Волина, – процедила в трубку, – распорядился отдать ему сотовый. И мне придется это сделать.

Подумала о маленьком нетбуке в сумке, о нем они не прознали, и если мне удастся его спрятать, то я смогу написать Женьке. Хотя нет. Не смогу. Эта сволочь наверняка уже взломал мои аккаунты в соцсетях.

– Телефон, – Собака Волина протянул руку, и я вложила в нее аппарат, потом резко забрала и швырнула его на роскошный бордовый диван..

Охранник тут же схватил сотовый, а я захлопала в ладоши:

– Хороший песик. Аф-аф.

Наши взгляды встретились, и в зрачках охранника блеснула ярость. Обиделся? Вот и хорошо. Пусть обижается. Мои чувства вряд ли здесь кого-то волнуют. Потом ехидно спросила:

– Ваш хозяин просил видеотрансляцию. Каким образом я это сделаю без телефона?

– Я не получал на этот счет никаких распоряжений.

Безэмоционально отвернулся от меня, и мне пришлось следовать за ним.

Поднялась по ступеням, пытаясь понять откуда здесь выезжали идиотские портьеры, с которыми я сражалась в прошлый раз, но так и не увидела ни проемов, ни секретных кнопок. Меня провели к массивной двери кабинета и распахнули ее передо мной, пропуская вперед.

Едва дверь захлопнулась, как в помещении раздался металлический голос Волина.

– Раздевайся.

Я подняла голову вверх и увидела две колонки по бокам в углах. Сволочь. Развлечение продумано заранее. Как я могла хоть на секунду в этом усомниться. Чудовище придумал спектакль и купил для него актрису.

– Повернись лицом к камере, она напротив кресла. Да. Вот так.

На стене увидела подвижный глазок камеры, встроенный в панель. Я бы его не заметила, если бы Волин о нем не сказал.

– Снимай свои тряпки, Ксения.

Тяжело дыша, глядя в камеру, поджав губы, стянула через голову футболку, потом спустила джинсы и отшвырнула в сторону.

– Не эротично совершенно.

– Плевать! Я вам не стриптизёрша.

– Нет. Тебе не должно быть наплевать. Ты должна беспокоиться о том, чтоб мне понравилось.

– Этого нет в договоре. Так что плевать!

– О, уже ознакомилась. Правильно, малышка. Скоро ты его выучишь наизусть. Лифчик и трусы сними. Сначала лифчик.

Я щелкнула сзади застежкой и яростно швырнула лифчик на камеру.

– Как экспрессивно. Страстно. Опусти руки, я хочу посмотреть на твою грудь… на твои соски. Они у тебя красивые, Ксения. Особенно когда твердеют и вытягиваются. Розовые, аккуратные. Если их кусать, они станут малиновыми? Твои соски когда-нибудь кусали?

– НЕТ! А если и да, то я этого не помню. И слава Богу!

Я не видела его лица. Он не находился в комнате, но ощущалось его совершенное присутствие. Вся кровь прилила к лицу и… к груди, и я молила самого дьявола, не бога (его имя мне было стыдно упоминать всуе в этой жуткой обители зла), чтоб мое тело не реагировало так, как хочет того он. Оставалось мертвым и безучастным.

– Подойди к столу, Ксения. Там стоит ведерко со льдом и шампанским. Возьми кусочек льда и натри им свои соски.

Душа улетела в пятки и стало трудно дышать от этого приказа. Тут же начало покалывать в груди и внизу живота. Это страх. Да. Несомненно, это страх. Ничего другого ему не удастся во мне пробудить.

Но я уже знала эти покалывания… это предвестники того устрашающе мощного ощущения, которым захлестывает рассудок, превращая тебя в животное… и я не хочу, чтоб это произошло со мной снова.

– Повернись к камере, Ксения.

Затаив дыхание, медленно повернулась, сжимая в пальцах льдинку.

– Давай. Медленно. Два кусочка в обе руки и растирай… Ммммм, – голос чуть сел, – вот так. По кругу. Убери лед. Твою мать, Ксения, они прекрасны, когда вот так сжаты и тверды. Прижми лед и держи.

Соски пронизало, как уколами тысячи иголок. И я ощутила, как набухло все внизу, как вытекла влага на трусики. И я не знала, какого черта все происходит именно так, и мое тело позволяет ему творить со мной все эти мерзости. Хотела отнять лед, но он не дал.

– Рано. Держи и растирай, пока не онемеют от холода.

Возбуждение накатывало волнами, оно сосредоточилось в замерзающих сосках и в груди, которую словно распирало изнутри. Отчего-то представила на ней его руки с неровными пальцами, представила, как ладони сжимают полушария, и вздрогнула от понимания, что я бы хотела ощутить на себе эти ладони сейчас.

– Одну льдинку в рот и соси, а другой вниз к пупку.

Загипнотизировано и послушно выполнила, ощутив, как стало мутно в голове и как печет льдинка язык, охлаждая горячее дыхание.

– Если бы я был возле тебя — я бы сейчас сосал твои соски, пока они не стали бы горячими, Ксения, согревая их у себя во рту. Ты хотела бы, чтоб я их сосал?

Не задумываясь, ведя льдинкой к пупку и чувствуя, как учащается мое дыхание. Я просто покоряюсь ему из-за договора. Ничего более. Так надо. Я в этом не виновата…. это он заставляет меня хотеть.

– Сними трусики.

Стянула кружевную ткань и услышала его хриплый выдох.

– Сядь на стол. Одну ногу отведи в сторону, а вторую поставь на столешницу, чтоб я тебя видел. Проведи по свей дырочке.

Как же это отвратительно. Все эти словечки. Все эти приказы, от которых меня подбрасывает на месте и хочется изогнуться, как от ударов плетки.

– Проведи и покажи мне пальцы, Ксения.

Провела, кусая губы, и чувствуя, какими вязко-мокрыми стали пальцы.

– Разведи их. Чувствуешь какие они влажные, липкие. Ты течешь… течешь для своего насильника, Ксения. Правда это отвратительно, малышка? Возьми еще два куска льда. Один в рот, другим медленно спускайся вниз. По внутренней стороне бедра. Мммм, я вижу твои мурашки. Вот так, да. Коснись себя там. Приласкай свою девочку. Сначала с одной стороны, потом с другой. Вдоль нижних губ, еще ниже. Хочешь охладиться?

Лед обжег горячую плоть, и с губ сорвался стон. До боли хотелось дотронуться посередине, где, казалось сосредоточился источник болезненного напряжения и пульсировал короткими импульсами, словно требуя облегчения. Казалось, под кожей вспыхивают сотни электрических разрядов, они щелкают и обжигают, распаляют так, что эта энергия накапливается, нагнетается и, если ей не дать выход, я просто умру.

– Коснись клитора. Не двигать рукой. Подержи лед и убери.

Незначительное облегчение и стон разочарования, когда приказал убрать. Пьяными глазами в камеру, ощущая боль из-за сильного напряжения и какую-то приторно тягучую ненависть одновременно с желанием о чем-то попросить… о чем-то, за что возненавидела бы себя еще сильнее.

– Ты когда-нибудь ласкала себя пальцами, Ксения? Кончала наедине с собой?

Отрицательно качнула головой. Я слышу его усмешку и буквально представляю ее на его дьявольских губах, и меня невольно выгибает от видения его лица и потемневших бирюзовых глаз.

– Раздвинь себя одной рукой, а указательным пальцем коснись клитора. Погладь его сначала с одной стороны, потом с другой. Вот так. С какой чувствительней? Изучи себя. – по телу пробежала дрожь, соски не просто затвердели, их словно разрывало от невероятного ощущения вибрации во всем теле. – А теперь медленно по кругу. Открой глаза. Смотри в камеру. Почти тридцать и никогда не мастурбировала? Не было эротических фантазий? Мы подарим тебе эротические воспоминания. Двигай пальцем быстрее, еще быстрее. По кругу и вверх-вниз, – он говорил, а я почти его не слышала, все мои чувства сосредоточились на моей руке и на этой дергающейся точке под пальцем. Чем сильнее я ее терла, тем сладостней становилось внутри, и мне казалось, я расплачусь от этих невыносимых ощущений.

– Остановись. Смотри в камеру. Остановись, Ксения. Я сказал – СТОП.

Со всхлипом остановилась, тяжело дыша.

– Введи этот палец в себя. Тебе понравится. Доверься мне…, – нет, я не доверяла, но меня всю трясло и подбрасывало, тело слушалось его, и ощутила, как приятно скольжу внутри себя, прикусила губу.

– Два пальца.

Послушно погрузила еще один. Внутри разрывались такие же мелкие искорки, там так же пульсировало и сжималось, тесно обхватывая мои пальцы.

– Хорошо… дааа, тебе хорошо и не страшно. Глубже. Толчками. Сильнее. Быстрее. Смотри в камеру.

Остекленевшим взглядом смотрю прямо в глазок и двигаю пальцами, а все тело подбрасывает, корежит, извивает.

– Стони громче.

Но стоны тихие, вздохи. Мне кажется, если я начну стонать громче, то боль напряжения станет сильнее, и я ее не выдержу.

– Вытащи пальцы и сожми клитор, обхвати и легонько сдави, перекатывая как горошину.

Едва я это сделала, как меня выгнуло дугой, колени сжали запястье, голова запрокинулась, и я, содрогаясь всем телом, откинулась назад, зажимая зубами остатки льда во рту. Еще одно движение и… это облегчение, это удовольствие растечется по моему телу. Оно так близко.

– Убрала руки! Сейчас! Я приказываю убрать руки! Сто тысяч штрафа, если не уберешь!

Крикнул громко, и я отняла ладонь, чувствуя, как все тело сотрясается мелкой дрожью. Как меня подбрасывает и лихорадит, а на глаза наворачиваются слезы. Одно движение, и это напряжение… оно бы исчезло. Как же невыносимо это ощущать.

– Не шевелись. Смотри в камеру. Хочешь кончить? Пошевелить пальчиками и взорваться, да? Попроси. Скажи мне «пожалуйста, Иван, я хочу кончить». Говори, Ксения.

– Пожалуйста….

– Я хочу кончить.

И от ощущения унижения на глаза навернулись слезы. Проклятый манипулятор.

– Оооох, как же ты прекрасна за секунду до оргазма. Этот приоткрытый рот, эти набухшие соски и дрожащий живот… Но оргазм надо заслужить, а ты не заслужила. Ты наказана за то, что я слишком долго тебя искал. Встань со стола и одевайся. На сегодня все.

От разочарования, от чувства унижения захотелось закричать, топать ногами, разнести проклятый кабинет. Я схватила вазу и запустила ею в стену.

– Ты красива даже в гневе. Прости, что не донасиловал тебя до конца. Можешь подать на меня в суд.

И расхохотался.

– Будь ты проклят.

Натягивая на себя вещи, дрожа от гнева и от того, как напряжение все еще клокочет в теле, а соски болезненно трутся о лифчик, я мечтала о его смерти.

– В графине вода. Налей в стакан и добавь льда. Остынь. – все еще смеется.

В двери постучали. И я в ярости распахнула ее, едва натянув футболку. Пес Волина протянул мне сотовый.

– Вам звонили. Я думаю, это важно.

Выхватила сотовый и посмотрела на дисплей. Звонок из больницы. Мгновенно трезвея и набирая номер негнущимися пальцами.

– Ксения Романовна, вторая операция прошла очень успешно. Уже завтра мы отключим Варю от аппарата искусственной вентиляции легких. Она может дышать самостоятельно. Девочка идет на поправку. И наши прогнозы очень оптимистичные.

Облокотилась о стену и закрыла глаза, чувствуя чудовищное облегчение и понимание, что все не зря.

– Я могу к ней приехать?

– Да, можете. Завтра утром.

Я собиралась просить его отвезти меня к дочери, но Волин запретил давать мне сотовый. Хотела выйти из дома, но двери оказались запертыми, и безэмоциональный начальник его охраны, его собака, который раздражал меня одним своим видом, раздражал до невозможности, сухо сказал, что Волин не велел выпускать меня и никаких указаний ему на этот счет не давалось.

– А какие указания вам давались? Как держать насильно человека в клетке, нарушая закон? Как запретить матери поехать к своему ребенку? Как стоять здесь и смотреть мне в глаза, нагло и цинично заявляя об указаниях? Если он прикажет вам убить свою мать, вы это сделаете? У меня дочь после операции лежит, и нет никого, кто подошел бы к ее постели и вытер слезы.

Стоит смотрит на меня. Молчит. Конечно, что еще он может сказать? Когда получает от Волина деньги, тоже молчит или говорит спасибо?

– Я не могу выпустить вас из дома.

– Конечно, не можете, вам урежут вашу зарплату.

– Или укоротят жизнь, например.

Так же спокойно и совершенно без эмоций. Дальше с ним говорить бесполезно. В этом доме есть единственный монстр и тварь, с которой надо разговаривать, и которая нарочно сегодня сделала так, чтоб я до нее не добралась.

Я ворвалась в кабинет и подскочила к камере.

– Эй! Вы здесь? – помахала перед глазком руками. – Мне нужно увидеться с дочерью. Вы это понимаете? Не прихоть, не каприз, а необходимость приехать к маленькой обожженной девочке, которая перенесла уже вторую операцию. Взять за руку. Потрогать ее пальчики. Вы знаете, какие они у нее сейчас? Бледные до синевы. Тонкие, прозрачные. Вы хоть кого-то любили в вашей жизни? Вы знаете, что значит любить своего ребенка, вы знаете, что значит видеть, как он страдает? Это все равно что вонзить себе нож в сердце и проворачивать его там снова и снова, истекая кровью. Это все равно что сдирать кожу лоскутами и дотрагиваться до собственного мяса. Это бессилие… это агония. Если бы я могла, я бы поменялась с ней местами… я бы умерла ради нее. Вы это понимаете? Или вы каменное чудовище? У вас ведь была мать, отец? Вы же от кого-то родились?

Я била кулаками по стене, разбивая костяшки, и кричала в камеру, срываясь на истерику. Бесполезно. Он наверняка даже не смотрит в нее.

– Вам неинтересно это слушать, да? Неинтересно, потому что здесь никто не раздевается и не кончает?

Ударила еще раз руками по стене, и дверь вдруг распахнулась, появился снова этот манекен.

– Мне велено отвезти вас в больницу.

– А где Скала?

– Ну… тот охранник и мой водитель.

– Выходной у него.

Я выдохнула. На какое-то мгновение решила, что его уволили или того хуже – покалечили за то, что возил меня туда, куда я просила. Черт его знает, что там на уме у этого сумасшедшего ублюдка, который продолжает играть в свои игры.

Когда приехала в больницу, исчезли все мысли. Все до единой, кроме сумасшедшего желания увидеть Варю. Все эти дни я запрещала себе впадать в отчаяние, запрещала думать о плохом и представлять себе ее худенькое забинтованное тельце, мучить себя чувством вины за то, что не уберегла ее, и она испытывает эти адские мучения.

Зашла тихонько в палату и ощутила, как сдавило сердце этой щемящей невозможной болью и всепоглощающей какой-то абсолютно дикой любовью. Быстрыми шагами подошла к постели и присела на корточки, чтобы поднести ее ладошку к губам и поцеловать каждый пальчик.

– Мое солнышко. Мама здесь. Все будет хорошо. Ты обязательно поправишься. Ты обязательно станешь на ноги. Вот увидишь.

Закрыла глаза и прижалась щекой к теплой ручке, ощущая прилив сил, ощущая, как все тело наполняется энергией и пониманием, что надо идти до конца, искать деньги где угодно и любыми способами, пусть для этого придется продать душу самому дьяволу.

– Мама сделает все возможное и невозможное, чтобы тебе не было больно.

Потом придвинула стул и села поближе к постели. Я просто сидела и смотрела на нее. На свое бесценное сокровище, и нет ничего дороже в этой жизни, чем собственный ребенок, и никакая собственная боль не сравнится с ее болью. Моя маленькая птичка, моя принцесса.

«– Мам… а где мой папа?

– Его нет. Так получилось.

– Как нет? Он умер?

– Нет, он не умер.

– Но ведь если есть ребенок, значит, есть мама и папа.

– Я не встретила такого человека, которого могла бы полюбить, но я очень хотела, чтобы у меня была ты. Я пошла в больницу и попросила врачей помочь мне родить тебя без папы, и они помогли.

– Значит, его нет совсем?

– Совсем, милая. Прости.

– Ну и ладно. У меня есть ты. Я буду любить тебя как папу и маму вместе. Ты моя самая любимая».

Улыбнулась и погладила не закрытую бинтами щечку.

– Возможно, когда ты поправишься, мы все же найдем твоего папу. Или уже нашли.

Вспомнила про Но Нейма и достала сотовый из сумочки.

– Доброе утро, Рапунцель. Ты любишь утро или ночь?

– Да. Очень люблю утро.

– И я люблю утро. Утром зло уже не кажется таким отвратительным и зубастым.

– Да, не кажется. Ты прав.

Улыбнулась, так как он прислал смешной зубастый смайлик. Знал бы он, как это зло близко от меня, как дышит мне в затылок и требует совершать всякие мерзости.

– Я всегда прав.

И это почему-то не разозлило, а я улыбнулась. Кажется, он действительно отец Вари. Она такая же упрямая, как и он.

– Все еще на конференции?

– Да. Еще пару дней тут быть.

– А что за конференция?

– Да так, некий проект, в котором я принимаю участие. Скажем, аукцион.

– Аукцион?

– Да. Собираются богатые, скучающие дяди и тети и выставляют свои украшения, акции, ценные бумаги, недвижимость на продажу, а деньги переводятся на благотворительные цели и в фонды.

– Ты занимаешься благотворительностью?

– Скорее, поднимаю свой имидж и покупаю собственные ценные бумаги или золото.

– Скромничаешь?

– Нет, просто не считаю это каким-то благородством. И ты не считай. Это обычное дело для таких богатых подонков, как я. Совы не те, кем кажутся.

– Или совы хотят казаться не теми?

– Пытаешься представить меня хорошим мальчиком?

– Не знаю… но мне нравится, какой ты.

– Не обольщайся, Рапунцель, я не принц на белом коне, я, скорее, злобный дракон, который способен утащить принцессу в свой замок и держать там насильно.

Я тихо засмеялась и отправила смеющиеся смайлы Но Нейму.

– Я не думаю, что ты настолько ужасен, чтобы причинить принцессе что-то плохое. Ведь ты сам знаешь, что такое зло.

– Знаю… верно.

Выдержал паузу, а я как раз наблюдала, как медсестра меняет лекарство в капельнице у Вари.

– А чем занимаешься ты, помимо прозябания в крепости с открытым окном? Кто ты, Рапунцель?

В дверь постучали, и я увидела бабушку того мальчика.

– Можно войти?

Я кивнула, и она вдруг быстрым шагом направилась ко мне, схватила мои руки и начала целовать.

– Спасибо… Боже, спасибо вам. Вы не представляете, как вы помогли моему Лешеньке. Вы святая… вы…. спасибооо. Врачи сказали, что он точно будет жить. Что ему стало легче.

Волин перевел вторую часть денег? Притом еще несколько дней назад? Это показалось мне странным, а потом подумалось, что он еще заставит меня за это заплатить. Бесчувственный монстр придумает, каким образом я должна буду вернуть ему долг.

– Вы что? Прекратите немедленно. Не вздумайте становиться на колени! С ума сошли! Я ничего не сделала… ничего такого.

– Да как же! Вы спасли моего внука… спасли моего малыша. Пусть… пусть его жизнь не будет такой счастливой, пусть в скором времени он останется один… но он будет жить. Моя дочь, она хотела, чтоб он был здоровым и счастливым мальчиком.

Я посмотрела в глаза женщины и сжала ее руки.

– Почему останется один? У него есть вы!

Она покачала головой.

– Я больна. Меня уже не вылечить. Очень скоро я не смогу о нем заботиться, а из родных у нас никого нет. Так что… вот так. Но мы не будем о плохом. У меня еще есть время. Не знаю, сколько проживу, но я буду заботиться о нем. Я даже начала искать для Леши приемную семью.

– Вы не можете знать, что будет завтра. Возможно, все изменится, и вы проживете долгую счастливую жизнь с вашим внуком.

Она отрицательно покачала головой.

– Не проживу. С моим диагнозом, увы, нет.

Позже мы вышли с ней в буфет на первом этаже центра. Познакомились. Есть такие люди, в которых светится добро, оно буквально просачивается через каждую пору на их лицах, оно блестит в их глазах, витает над ними, и эту энергию ощущаешь всем телом. Надежда Федоровна была именно такой. Она излучала все самое лучшее, рядом с ней душа успокаивалась и переставала кровоточить. Я не заметила, как рассказала ей все о себе… вот так просто, сидя за маленьким столиком с чашкой чая в руках, а она слушала и гладила мою руку.

– Человеку не выпадает больше страданий, чем он может выдержать. Ни одно испытание не дается просто так, а делает нас сильнее и мудрее. Каждый поступок или событие, даже самое печальное приводит нас туда, где мы есть сейчас… Кто знает, не случись все это самое страшное с тобой, была ли бы сейчас у тебя твоя доченька… И этот пожар… он ведь чему-то учит тебя сейчас, что-то дает… ты обнаружишь это потом, поймешь, почему все именно так, а не иначе.

Позже, когда я ехала в машине обратно домой, я думала о ее словах и пока что ничего не понимала. Она слишком добра, чтобы не испытывать чувство ярости, чтобы не биться в отчаянии, осознавая свое бессилие. И я видела только одно лекарство от своей боли – это доказательство вины Волина. Я хотела, чтобы он знал, от кого оно пришло. Хотела, чтоб его тонкие губы больше не смели улыбаться и насмехаться надо мной.

– Рапунцель была девочкой-сиротой, которая верила в любовь, красоту и волшебство, любила музыку и витала в облаках. Однажды она встретила самого прекрасного принца с красивым лицом и необычными глазами и готова была ради него на все, но… принц оказался самой смертью. Он заманил девочку в темный лес, поиздевался над ней и убил. Девочка воскресла и спряталась в замке с одним единственным окном, и поклялась, что никогда и никто не причинит ей больше боль.

Написала, отправила и не поверила сама себе, что сделала это. Хотела удалить, но мой собеседник уже успел прочесть. Он молчал, не отвечал, и я подумала о том, что, наверное, его оттолкнули мои откровения. Что ж, это и неудивительно, я сама себе противна. Все чаще и чаще думаю об этом… и кажется, я виновата сама. Есть во мне что-то такое, что привлекает и заставляет унижать и марать в грязь. Как Волин. Наверное, я притягиваю к себе неприятности, я сама их создаю. И тогда… я сама пошла за тем человеком, сама села к нему в машину, и он решил, что меня можно…

– Рапунцель разочаровала тебя?

Спросила и затаилась. Разве есть кто-то, кого я могла бы не разочаровать? Мне казалось, что здесь, рядом с Но Неймом я не буду испытывать это ужасное чувство – страх быть непонятой и вызвать в людях отторжение. Как в тех ментах, которые писали протокол и посмеивались надо мной.

– Нет… Рапунцель заставила меня задуматься о том, как найти саму смерть и заставить ее сдохнуть бессчётное количество раз, искоренить это зло, расчленить и замуровать под железными плитами по частям.

Мне никогда никто не говорил ничего похожего. Никто не хотел что-то сделать ради меня просто так. Пусть даже понарошку и виртуально. И мое зло… никто не сражался с ним кроме меня самой. А я слишком слаба, чтобы побороть его в одиночку.

– Не каждое зло можно наказать.

– Каждое! Поверь!

– Ты наказал свое зло?

– Наказал.

Не знаю почему, но я поверила. Странно, но мне с ним было легко, и он не казался мне притворщиком. А ведь я не знала ни его имени, не видела его лица. Но он был настоящим… и возможно, единственным человеком, которого интересовало то, что живет внутри меня. Ему было все равно, как я выгляжу и как меня зовут. Он общался с моей душой, а не с телом.

– Кто такой Но Нейм? Ты расскажешь мне о нем?

– Но Нейм пока не готов к откровениям…

Усмехнулась, скорее, с разочарованием, ожидала, что в ответ на откровенность он расскажет о себе.

– Какое оно – твое зло? Расскажи мне хотя бы о нем.

– Мое зло, в отличие от твоего, жило рядом, и мне не надо было идти в лес, чтобы его повстречать. Но наше зло похоже. У моего тоже было красивое лицо, и оно убивало меня каждый день.

– И… как ты его наказал?

Затаила дыхание… я почему-то знала, что сейчас он скажет мне нечто очень страшное, и я приму это. Приму, потому что сама мечтала сделать со своим злом то же самое и надеялась, что хоть кто-то решился и смог это сделать.

– Я его убил…

– По-настоящему?

– А ты считаешь наш разговор не настоящим, Рапунцель? Ты со мной не настоящая?

– Настоящая. Я с тобой более настоящая, чем сама с собой.

Я даже слышала свой собственный голос, как я это говорю ему шепотом.

– Я горжусь тобой, горжусь, что ты смог это сделать.

– Здесь нечем гордиться. Если я убил убийцу, в мире не стало на одного убийцу меньше. Понимаешь?

Да, я его понимала.

– И мне кажется, это зло теперь живет во мне.

Зеленая точка тут же погасла, и я в отчаянии перезагрузила страничку несколько раз. Опять он исчез не попрощавшись. Я выключила ноутбук и посмотрела на часы. Пора проведать Котенка. О ней так еще никто и не знает. Скала не проболтался, а по ночам за мной особо не следят. Ведь я не выхожу за периметр усадьбы. Я набрала корм в пакетик, спрятала в карман и, взяв фонарик, который купила, будучи в городе, пошла на задний двор.

– Моя девочка, моя маленькая, – Котенок бросилась меня встречать и радостно запрыгнула на руки, я потерлась щекой о ее мягкую мордашку, потом смотрела, как она ест и жадно пьет водичку. Поменяла наполнитель в лотке и незаметно вынесла его на улицу, выбросить в мусорку.

Когда хотела вернуться обратно к малышке, увидела, как в ворота въезжает черная машина. Сердце дернулось в страхе – это Волин! Если увидит Котенка, утопит или вышвырнет на улицу. Я закрыла дверь в пристройке, бросилась обратно в дом через задний двор, поднялась по лестнице, стянула с себя вещи и юркнула в постель в одних трусиках. Переодеваться нет времени. Ни на что нет времени. Затаив дыхание, молила только об одном – лишь бы не зашел ко мне. В договоре было сказано, что я не имею права закрывать дверь. А это значило – он в любой момент мог ворваться и сделать со мной что угодно. Как же я его боялась, и как же он был мне противен. Противен всем, что творил со мной. Особенно противен тем, что заставлял испытывать удовольствие вопреки моей ненависти. И это было страшнее любого насилия. Послышались легкие шаги по лестнице. Он всегда передвигался легко, пружинисто, как хищник. Я услышала, как открывается дверь, и затаила дыхание, притворяясь спящей.

Волин подошел к постели и склонился надо мной. Я знала, что это он, его дыхание, его запах не спутать уже ни с чем. Смотрит, а я стараюсь себя не выдать, стараюсь дышать ровнее, не нервничать, не дергать веками. Дотронулся до моих волос, пропустил сквозь пальцы, погладил скулу, шею, плечо. Очень медленно, нежно. Его пальцы всегда были осторожными, вкрадчивыми, и это пугало больше, чем если бы он меня ударил или был со мной груб. Мне всегда казалось, что меня окутывает паутиной, и я никогда из нее не выберусь. Коснулся руки, сбитых костяшек. Провел, лаская, рядом с ними пальцем. И отстранился. Я почувствовала, как Иван прикрыл меня одеялом, потом прошел по комнате и затворил окно. Когда дверь осторожно закрылась, я медленно приоткрыла веки и села на постели, прижимая одеяло к голой груди. Это что только что было? Волин действительно решил, что я сплю? Это он был так ласков со мной вдруг? С чего бы это? Разве паук умеет быть нежным и сопереживать?

Дверь снова распахнулась, и в спальне включился яркий свет. От неожиданности я вскрикнула и отскочила на противоположный край постели.

– Даже когда ты спишь — ты лжешь!

От ужаса у меня задрожал подбородок. В ослепительном свете Волин казался черным пятном в своем элегантном костюме.

– Сколько стоила операция для твоей дочери, Ксения? Назови мне точную сумму!

Я вся похолодела. Как он узнал? Неужели переспрашивал у врача? Сволочь. Можно продумать, для него это большие деньги.

– Я назвала сумму.

– Больше в два раза.

Шел ко мне, расстегивая пиджак, отбрасывая его на ковер. Что он собирается делать? Только не сейчас? Пожалуйста. Не надо. Не сейчас.

– Это не мне.

– Знаю, что не тебе. Но солгала ТЫ!

Расстегнул первую пуговицу рубашки, вторую. У меня началась паника, я забилась к стене, удерживая дрожащими руками одеяло, чувствуя, как все тело начинает бить сильной дрожью, а паника накатывает настолько сильно, что кажется я от ужаса потеряю сознание.

– Почему ты постоянно мне врешь? Почему каждое твое слово фальшивка? Я хочу свою плату за ложь. Хочу ее немедленно… мне надоели эти игры.

Стянул рубашку и расстегнул ремень на штанах, а я зажмурилась, чтобы не видеть его. Я хочу потерять сознание или уснуть. Я хочу ничего не понимать и не чувствовать, когда он сделает это со мной. Ощутила, как под тяжестью его тела прогнулась кровать, и закричала:

– Не надоооо! Пожалуйста, умоляю, нее надооооо! – истерика началась настолько резко, что я сама перестала понимать, что именно я кричу. – Не делайте мне больно… не надо, умоляюююю. Я не хочу… не хочу.

Почувствовала, как сильные руки опрокинули меня на постель, и закричала, забилась, выгибаясь, рыдая.

– Тшшшш, – услышала его шепот возле уха, – я не сделаю тебе больно.

Он тоже так говорил. Говорил, что не сделает мне больно, и сделал. Выгнулась упираясь руками ему в грудь, мотая головой из стороны в сторону, и ощутила, как он вдруг резко перевернул меня на живот. От дикой паники закатились глаза, и я начала задыхаться, когда вдруг почувствовала, как вдоль позвоночника заскользили его пальцы. Они двигались очень странно, скорее, не ласкали, а играли. Медленно, уверенно… и… я вдруг поняла, что именно он играет. Лунную сонату. Она начала играть у меня в голове, и дрожь ужаса становилась все тише и тише. Его пальцы успокаивали, они не делали ничего, только двигались по моей спине, массажируя сдавленные мышцы, расслабляя их игрой. Наклонился ниже над моим затылком, пробегаясь пальцами сбоку по ребрам, вызывая мурашки от чувствительности.

– Что я играю, Ксения? Ты знаешь?

Кивнула, разлепляя залитые слезами глаза.

– Скажи мне, – касается губами мочки уха, обжигая, спускаясь к затылку, прочерчивая языком мокрую дорожку.

– Лун-ную со-на-ту…, – я все еще всхлипываю после сильной истерики, а его ладонь приподнимает меня и накрывает мою грудь.

– Правильно… маленькая талантливая девочка. Я играю – ты угадываешь.

Приподнял, заставляя стать на четвереньки, и пальцы пробежались по груди, отстукивая мелодию то по всей окружности, то по соску. По телу прошла первая волна горячего тока. А пальцы не унимаются, они барабанят по коже, то слабее, то сильнее, даже болезненно, особенно по соскам, заставляя их вибрировать на весу. Горячая лава обожгла низ живота, и я чуть прогнулась в спине.

– А сейчас… что я играю сейчас на твоих сосках?

– Рахманинов…. полька…

Со стоном закрывая глаза, чувствуя спиной его горячую кожу… прислушиваясь к себе и уже не ощущая панику.

– Верно… все верно.

Горячая ладонь скользнула по животу, поглаживая шрам. Он ни разу ничего о нем не сказал, а я никогда и никому не давала его касаться, даже врачам… но его прикосновения не вызвали отторжения. Волин надавливает сильнее, сжимая талию, отбивая ритм на бедрах. Внизу на лобке, раздвигая складки, обжигая кожу.

– А сейчас мы импровизируем, просто плыви со мной, я играю – ты слушаешь, чувствуешь… договорились? Чем лучше ты слушаешь, тем меньше боли ты испытаешь.

Быстро киваю, закрывая глаза, роняя голову на подушки, впиваясь в них руками, и мне кажется, если его пальцы остановятся, я умру, а если не остановятся? Что если мне будет так же больно как… и сцепила зубы, ощутив, как его палец погрузился внутрь, а к бедру прижалось что-то горячее, твердое и влажное. Дернулась в его руках, но Волин держал меня слишком крепко, чтоб я могла вырваться.

– Отпустите…, – простонала, двигая бедрами.

– Нет, я хочу играть в тебе. Почувствуй меня. Если бы твое тело было инструментом, я бы извлек из него самую красивую мелодию во вселенной, – короткими мягкими толчками, – так тесно в тебе, горячо, мокро. Если бы я действительно играл, что именно ты хотела бы услышать?

Пальцы выскользнули и потерли клитор, заставив меня изогнуться, то ли пытаясь избежать ласки, то ли подставляясь под нее.

– Что мне сыграть в тебе, Ксения. Скажиии, – гладит медленно, поддразнивая, а у меня кружится голова, и я судорожно хватаюсь за простыни. Погружает пальцы снова внутрь и выскальзывает наружу, растирая меня все сильнее, нажимая и отпуская, надавливая, поглаживая.

– Я играю в тебе Вивальди…., – сильнее и сильнее проникает пальцами, и едва я замираю, настороженная, натянутая как струна, готовая испугаться, его пальцы снова отыскивают мой клитор и стучат по нему все быстрее и быстрее, – шторм…. он нарастает, как ураган, как твой оргазм. Ты ведь чувствуешь его? Он зарождается внутри тебя, когда я делаю вот так. – сжал пальцами, и я вся затряслась от дикой чувствительности. – Близится крещендо вакханалии стихии, сейчас… даааааа, ты можешь кричать. Так легче взрываться, дай этому вырваться наружу.

И я кричу, выгибаясь, сотрясаясь всем телом от той мощи, которая обрушилась на меня, от того сумасшествия, которым накрыло с головой. Наслаждение настолько сильное и острое, что кажется я сейчас рассыплюсь на куски. Пока вдруг не ощущаю, как меня резко заполнило чем-то огромным, настолько огромным, что моя плоть растянулась, и я схватилась за кровать, пытаясь вырваться.

– Не двигайся. Просто чувствуй. – шепчет мне на ухо, поглаживая мою грудь, мой живот, касаясь большими пальцами сосков. – Тебе не больно… не может быть больно, ты слишком мокрая…

Гладит мою спину, убирая волосы на плечо. А я вся сжата, натянута, закаменевшая от страха и непонимания, как это происходит сейчас… Медленно, очень медленно толкнулся во мне. Накрыл мою руку своей.

– Играй… играй пальцами Шторм, – надавил на указательный, на средний, и я невольно изобразила аккорд, музыка, играющая в голове, отвлекала от незнакомого ощущения. Толкнулся сильнее внутри, и ударил моими пальцами по простыне.

– Как она нарастает… снова, набирая обороты. – застонал и толкнулся снова, и с каждым толчком внизу живота становится все горячее, от трения разливается внутри жар. Это не может быть вот так… это должно быть жутко и адски больно. Я ведь помню, как это больно… И он должен помнить, как причинял мне дикую боль. Должен… он не может быть со мной таким. Это игра. Это способ насиловать мне душу. И это проклятое удовольствие снова разливается по венам, искрит к самому сердцу, и оно бьется все сильнее и быстрее, мне кажется, оно вот-вот выпрыгнет из грудной клетки, затрепыхается в его руке, ласкающей мою грудь. Медленными толчками, осторожно, словно давая привыкнуть к себе, давая ощутить это невозможное ощущения нагнетания, как будто ураган приближается снова, сделав свой круг.

Обхватил мое лицо и развернул его к себе, накрыл мои губы своими, заполняя мой рот языком, сплетая с моим, лаская меня даже во рту. Сжал мои пальцы, проникая своими между ними, сплетая их в одно целое. И я проглатываю его горячее дыхание, такое ненавистное и ароматное. Под кожей искрится сумасшествие, оно настораживает, пугает, и мне кажется, мое тело не принадлежит мне… оно принадлежит ему. Пальцы ног подгибаются от наслаждения, и я больше совершенно не владею собой. Двигается быстрее, ускоряет темп. Набрасываясь на мой рот все сильнее, толкаясь языком и членом внутри, пока меня не уносит куда-то вихрем вверх, заставляя закатить глаза, впиться зубами в его губу, сдавить его пальцы своими и забиться в ослепляющем и настолько адском удовольствии, что мне кажется, я умираю. Я кричу, громко, и он глотает эти крики, чувствуя под собственные судороги, под спазмы и сокращения, как он двигается быстро, сильно, мощно, и слыша, как взревел мне в рот, сдавил под ребрами, пронзая со всей силы, заливая чем-то горячим изнутри. А я задыхаюсь, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.

– Прекрасно сыграна мелодия, – шепчет задыхаясь, – хоть где-то ты не фальшивишь. Говори мне правду, Ксения… иначе я заставлю тебя плакать.

Встал с меня, и я закрыла глаза, чувствуя себя немногим лучше, чем после изнасилования. Только сейчас мне казалось, что осквернили мою душу, заставив делать то, что я не хотела.

– Только не называй это насилием, – бросил мне, и я услышала, как он одевается, – подо мной уже давно так не извивались и не орали от наслаждения.

Обернулась в ярости, закрываясь одеялом.

– Так и есть. Это насилие! Секс должен быть по любви, по желанию… а не по договору, контракту, в наказание или поощрение. Или это ваш способ самоутвердиться? Изучили женскую физиологию и считаете, что вас хотят? Вы отвратительны, вы мне противны. И когда я выберусь из всего этого, постараюсь забыть вас, как страшный сон.

Улыбка исчезла с его губ, и он резко накинул рубашку на плечи.

– Твоя выздоровевшая дочь не даст тебе забыть!

Развернулся и вышел из моей спальни. А я вскочила с постели и бросилась в душ.

– Тебя здесь не было со вчерашнего дня. Решила слиться? Я вижу, что ты онлайн.

Даже не хочется вставать с постели, лежу, свернувшись клубком, подтянув ноги к груди. Приступ самокопания налицо. Самокопания и самоненависти вместе с ощущениями нечистоты во всем теле, хоть я его и терла мочалками несколько часов и мылась горячей и холодной водой.

Нет, он не сделал мне больно… все гораздо хуже, он сделал мне хорошо. Я не идиотка… и я понимаю, что мое тело реагирует самым нелепым образом на ублюдка Волина. Он подчиняет его себе, он делает из меня послушную марионетку, умело играя на моих страхах и комплексах, манипулируя состоянием дочери.

– Рапунцель.

Посмотрела на уведомление и снова положила сотовый. Что мне ему сказать? Что я вчера ночью трахалась за деньги со своим «злом» и кончала от этого? Что я ненормальная и больная на голову? Он не поймет… Ведь он свое зло убил. А я к своему приползла на коленях, выпросила денег и позволяю над собой издеваться и дальше.

Но Нейм… возможно, он отец Вари. И я пока не знаю, как с ним заговорить об этом. Как спросить у него или просто рассказать о дочери. Мне страшно, что в этот же момент он исчезнет. Что я его потеряю… а он стал мне близок за время нашего общения. Настолько близок, что сама мысль о том, что будет день, когда он мне не напишет, казалась неприятной. В реальности я бы никому не рассказала так много о себе. Но туда приходят за сказкой… а я… я со своими проблемами и больной дочерью совсем не похожа на сказку.

– Знаешь… я вчера вернулся домой раньше времени. У меня через два дня пройдет еще одно из широкомасштабных благотворительных мероприятий, где будут принимать участие высокопоставленные лица… а я просто удрал домой. Мне впервые хотелось это сделать. Я ненавидел слово дом, там никогда не было уютно, меня там ждала тьма. А вчера я впервые ощутил это желание вернуться, и тому была причина.

Не выдержала и спросила:

– У меня сегодня плохо с разгадками. И я не дома… у меня его нет. Он сгорел. И не было особо никогда. Мне даже некуда возвращаться. Мне только хочется сбежать.

Осмотрелась по сторонам и ощутила колючую неуютность шикарной комнаты, где даже люстры казались произведением искусства. Клетка. И мне в ней сидеть, пока моему мучителю не надоест развлекаться… Когда Варя выздоровеет, куда я ее привезу? В этот дом? Ни за что!

– А где ты сейчас?

– Там, где я больше всего не хотела бы быть… в самом ненавистном месте на свете… ты писал про тьму… так вот, я сейчас там — в кромешном мраке.

Он не отвечал. А я смотрела на дисплей сотового и ощущала какое-то облегчение от того, что мне есть кому это сказать. От того, что подонок, возомнивший себя моим хозяином, забыл вчера отнять мой сотовый.

– Тебе страшно? Кого ты боишься?

– Мое зло рядом, и я бессильна что-либо сделать. Только ненавидеть, презирать и ждать момента избавления.

– Ты бы хотела от него избавиться?

Вспомнился пистолет и момент, когда Волин предложил мне выстрелить. Ощущение разочарования и сожаления окатило новой волной.

– Я мечтаю об этом.

– И как бы ты это сделала? Ты представляла себе?

– Бессчетное количество раз.

– Расскажи мне.

– Я бы взяла пистолет, направила ему в лицо, в его глаза и выстрелила несколько раз так, чтоб позади всю стену забрызгало кровью. Больше всего я ненавижу его глаза… Они…они… ненавижу их.

– А потом? Что бы ты сделала потом?

– Не знаю. Я никогда об этом не думала.

– Надо думать. Иначе можно получить наказание.

– Но ведь это не по-настоящему… зачем думать о наказании.

– Испугалась бы сделать это по-настоящему?

Вздрогнула и тряхнула головой.

– Я не убийца… как …как он.

– Это не убийство – это правосудие, разве нет?

Приподнялась и села на постели, чувствуя легкую боль в висках.

– Хочешь, я помогу тебе его осуществить?

Застыла, глядя перед собой, опуская босые ноги на ковер. Наверное, хочу, наверное, я этого хочу настолько сильно, что сейчас ощутила всплеск адреналина в крови.

– Например, для начала, заставь зло поверить, что ты его принимаешь… ничто так не рассеивает тьму, как чей-то свет. Усыпи бдительность и нанеси удар.

Послышался шум подъезжающей машины, и я бросилась к окну, отодвинула шторку. В этот раз он приехал на джипе. Машина остановилась на парковочном месте возле гаража, но из нее никто не вышел.

– Мне пора уходить. Прости, что ныла тебе.

Уходить не хотелось. Общение с этим человеком заставляло меня быть более уверенной в себе, мне казалось, что он очень сильный, и я могу на него положиться. С ним мне не было так страшно.

– Никогда и ни у кого не проси прощения, Рапунцель… Люди не умеют прощать. Слово «прости» равнозначно нулю.

Исчез значок «онлайн», а я так и продолжала смотреть на машину Волина, на то, как открылась дверца и он сам вышел вместо водителя. Интересно, куда он ездил один. Одет в светлый костюм и бирюзовую рубашку. Вблизи она наверняка сделает его глаза еще ярче. Светлые волосы блестят на солнце, и он привычным жестом пригладил их назад. Легко поднялся по лестнице. Я бросилась в душ и заперлась изнутри.

Услышала, как кто-то вошел в комнату. Не кто-то. А точно он. Прошелся по моей спальне. Остановился возле двери, ведущей в ванну, и я напряглась, понимая, что, если прикажет, я должна буду отворить. Но ничего не произошло, шаги удалялись, пока не послышался звук захлопнувшейся двери. Я умылась, почистила зубы и подождала еще несколько минут, а потом вышла из ванной, запахнув махровый халатик. Пока меня не было, постель бесшумно заправили, раздвинули шторы и комнату залил солнечный свет.

Я прошла к шкафчику, где висели мои вещи, распахнула его – но там ничего не оказалось. Пусто. Бросилась к ящикам, и там тоже пусто. Ни трусиков, ни лифчиков. Ничего. В панике запахнула халат сильнее.

В эту секунду дверь отворилась, и несколько слуг начали заносить в комнату коробки и пакеты. Развешивать и раскладывать вещи. Извлекая их из упаковок.

Обхватив себя руками, я смотрела на совершенно невероятные платья, которых у меня никогда в жизни не было, на блузы, свитера, брюки. Самые разные виды обуви на каблуках и без. На нижнее белье, которое раскладывали по полочкам, и во мне нагнеталась злость. Невероятная ярость от понимания, что меня сейчас одевают, как какую-то куклу, купленную в магазине.

Когда все слуги вышли, я обратила внимание на пакет, стоящий на столе. Его явно принесли не сейчас. При мне к столу никто не подходил.

Взяла пакет и вытряхнула из него бархатный белый футляр, открыла и захлопнула снова, не веря своим глазам. Потом опять открыла – на подушечке красовалось ожерелье, серьги и браслет.

Ожерелье сверкало от количества камней, и я… мне было страшно представить себе, что они настоящие. Если это так, то я держу в руках целое состояние.

– Бриллианты. Они будут сверкать, как и твои волосы.

Подкрался настолько беззвучно, что я подпрыгнула и вскрикнула от неожиданности.

Волин удержал меня за плечи… Да, с этой рубашкой его глаза были невыносимо бирюзовые, в них невозможно смотреть. Он взял ожерелье из футляра и подал мне.

– Мне не нужны такие подарки, – отрезала я и попыталась освободиться от его рук.

– Кто сказал, что я делаю тебе подарок? Просто купил на досуге, хочу посмотреть, как они будут выглядеть на голой женщине. Сними халат.

Захотелось запахнуть его еще сильнее, но перед глазами появилось сообщение Но Нейма:

«Например, для начала, заставь зло поверить, что ты его принимаешь… ничто так не рассеивает тьму, как чей-то свет. Усыпи бдительность и нанеси удар».

Медленно развела полы халата в стороны и дала ему соскользнуть на пол. Увидела, как дернулся кадык на горле Волина и сузились глаза, когда он осмотрел меня с ног до головы. Провел по моим волосам, отбросил их с плеч.

– Подними волосы, Ксения.

Я подхватила еще влажные пряди и подняла вверх обеими руками. Иван опустил взгляд к моей груди, наклонился и неожиданно обхватил губами мой сосок. Заставив вздрогнуть всем телом. Обвел его языком, слегка поддразнил и отстранился, словно любуясь тем, как вершинка груди сжалась в тугой комок. Поднял ожерелье и надел его на меня, застегивая сзади и при этом касаясь губами моего лба. Ощутила, как напряженные соски потерлись о ткань его светлого жакета, как всегда, отзываясь сладостной дрожью внизу живота.

– Это ожерелье принадлежало Софье Михайловне Воронцовой, матери Елизаветы Воронцовой-Дашковой. Оно стоило целое состояние. Ты знакома с историей… Ксения?

Холодное ожерелье словно обжигало горячую кожу.

– Немного.

– Немного или хорошо знакома? Кажется, ты хорошо училась в школе.

Посмотрела на него и заставила себя сдержаться, не хамить… делать так, как говорил Но Нейм.

– Хорошо училась… и, да, я знаю историю.

Обошел меня вокруг и остановился сзади, а я так и стою с поднятыми вверх руками, и у меня болят все мышцы.

– Тебе говорили, что ты само совершенство?

Провел костяшками пальцев сбоку, касаясь ребер. Как так может быть, что при всей моей ненависти к человеку его прикосновения нравятся и вызывают трепет.

– Потому что я ни перед кем не раздевалась.

– Но ты не девственница.

– Я уже говорила, что меня…

– Да, помню. Тебя изнасиловал подонок… И это бы я. Верно?

Ответила и вся подобралась, ожидая от него вспышки ярости, но ее не последовало.

– Как я мог забыть.

– Главное, что я не забыла.

Пальцы продолжили гладить мою талию, ягодицы.

– Скажи мне, Ксения, что с тобой не так? – и тут же придавил меня к себе. – Почему тебе нравится то, что я с тобой делаю? Где это отвращение, паника, истерика?

– Не знаю.

И это был честный ответ. Я действительно не знала.

– Когда вы меня отпустите?

Усмехнулся и накрыл мою грудь ладонями, играя с сосками и отвлекая от правильных мыслей.

– Я уже отвечал на этот вопрос – когда ты мне надоешь. Пока что мне очень интересно. Мне нравится играть с тобой. Тебе нужны деньги, а мне – твое тело.

– И что будет, когда я вам надоем?

– Я еще не решил. Может, я убью тебя? Кажется, в первый раз у меня не получилось.

В горле моментально пересохло и захотелось пить. Нейм прав… я должна усыпить его бдительность и встретиться с Но Неймом. Найти его, проверить – Варин ли он отец и попросить его мне помочь. У него есть деньги. И он никогда бы не заставил меня ради них так унижаться.

– Почему именно мое?

– Тебе нужны именно мои деньги. А мне – именно твое тело. Честная сделка. Не более.

Развернул меня к себе. Наклонился, чтобы поцеловать. Первой реакцией было отпрянуть, но я поборола это желание и подставила губы для поцелуя, но Волин передумал. Завис на секунду в миллиметре от моих губ и отстранился. Его взгляд был каким-то странным… словно в нем промелькнуло разочарование.

– Сегодня будет прием в честь нового филиала моей корпорации. Дизайн сайта уже готов?

Кивнула, избегая смотреть ему в глаза. Я не хотела, чтобы он передумал и занялся со мной сексом сейчас.

И он явно не собирался этого делать. Наклонился, поднял с пола халат и надел на меня. Расстегнул ожерелье и аккуратно сложил в футляр.

– Мне нужно поехать в больницу. Сегодня. – сказала я и подумала о том, что пока буду у Вари, смогу посмотреть в интернете, где сейчас проходят благотворительные мероприятия. И попробую связаться с Женей. Она мне не отвечала несколько дней.

– Тебя отвезут. Возьмешь с собой эскизы. Вечером я должен показать их своим партнерам.

Потом подошел к двери и вдруг повернулся ко мне.

– Избавься от кошки. В моем доме не будет животных. Вынеси ее сама… или я прикажу вышвырнуть.

Он специально такой… Это игра. Только сердце замирает и бьется, замирает и бьется. Арманд никогда не был таким с Таней. Точнее, был. Один раз. В том парке с чертовым колесом. И все. Потом она видела только циничного зверя-потребителя, который унижал и топтал, понукал и ласкал через унижение. И внутри диссонанс. Как будто меня разорвало на две части. Одна из них Таня, которой сердце и душу вырезали тупыми ножницами, а вторая Нина… и они готовы сцепиться насмерть. Сцепиться за него и уродовать друг друга с бешеной яростью. Одна за то, что вторая предает, трахается с врагом и кончает с ним, а вторая за то, что первая мешает наслаждаться… мешает радоваться и чувствовать эйфорию. Как же сильно хочется забыться, отдаться этому смерчу, позволить закрутить себя и растереть в пепел.

Он сжимал мою руку, пока мы ехали домой. Гладил мои пальцы. Ни один мужчина в моей жизни не был со мной нежен. Я не знаю, что это такое, и эта ласка, эти сладкие прикосновения словно смазывают каждую рану бальзамом. Я невольно глажу его пальцы в ответ, и к щекам приливает кровь, когда вспоминаю, что эти пальцы умеют творить с моим телом, какие громкие стоны выдирают из него. Таня внутри шипит «убери руку, не позволяй ему трогать наше сердце, не позволяй искалечить снова и поставить на колени… мы уже не встанем. Второй раз у нас не хватит сил… Мы должны ради Мати его уничтожить!» И я знаю, что она права, знаю, что так и нужно сделать. Играть, отталкивать и снова играть, а потом столкнуть в яму и безжалостно засыпать землей. Ведь я даже мысленно наваяла ему памятник с портретом и датами рождения и смерти. Даже представляла, как скажу Матео, что его отец умер… И, нет, ничто во мне не ужасалось. Я могла вычеркнуть его из своей жизни и из жизни сына так же легко, как он вычеркнул меня и забыл.

– Уверена, что он виноват?

Владимир, как будто какой-то безжалостный прокурор, способный заставить меня испытывать угрызения совести.

– Уверена, что правильно делаешь, наказывая их обоих?

– Муж и жена – одна сатана. Они были заодно. Я не верю, что он ничего не знал, когда она держала меня в подвале в их доме и относилась хуже, чем к собаке.

– Мог не знать. Поверь, жизнь очень непредсказуемая штука. Она не сравнится ни с одной самой изощренной выдумкой!

– Я в это не верю. Он жестокий и циничный хищник. Он способен на подлость, как и она. Ты не знаешь… какой он.

– В тебе говорит ярость и жажда мести. Но ты забываешь, с чем пришла к нему сама. Забываешь о том, что сама договорилась с его женой об этой афере.

– Возможно, но я успокоюсь, когда они все будут наказаны. Не отговаривай меня, Вов…. Не надо. Я шла к этому долгие годы.

– Погубишь его и сможешь дальше жить с этим? Уверена?

– Уверена! Я не смогу жить, если они не понесут наказания!

Только память подбрасывала картинки про этот адский секс, эту дичайшую и сумасшедшую страсть. Я не представляла, что будет именно так. Я думала, мне придется играть… придется изображать похоть и желание, а у меня сорвало все тормоза. Как будто изнутри вырвалось что-то мощное и очень голодное наружу. Мне было с ним хорошо. Безумно хорошо, невероятно хорошо. Мое тело наполнилось и перестало ныть от пустоты… И в то же время где-то ноет страх, ужас впасть опять в зависимость от его рук, от его ласк, от его наглого языка, от его взгляда. Меня ослепляло феерическими оргазмами, на которые, мне казалось, что я не была способна. Словно именно этот мужчина чувствовал, знал, где ласкать, где трогать и надавливать, где грубо растирать и с какой частотой вдалбливаться в мое тело.

И это ровным счетом ничего не значит… Разве я не знаю, сколько их у него, таких вот Ниночек, Танечек, Марий, Самант и тд. И ненависть, она ведь никуда не девается, она сплетается вместе с какой-то непостижимой любовью и превращается в адскую смесь. Он ведь так же спит со своей женой, со своими фанатками, с бесконечными шлюхами. Что там про него писали – жеребец, сексуально озабоченная секс-машина, трахающая все, что движется. Последний раз, когда я смотрела сведения о нем от частного сыщика – Альварес бил все рекорды бл*дства. Утром отымел одну из кухарок, днем ее уволил, а к вечеру взял другую, чтобы поставить ее на колени и смачно трахать в рот прямо в кабинете на собеседовании, и сунув деньги за декольте, выпроводить и начать рассматривать кандидатуру третьей. Я могла просматривать эти кадры снова и снова, чтобы отрезвлять себя, чтобы напоминать себе, кто он на самом деле. Мини камеры натыканы по всему дому. Потом их придется снять. В суде я их использовать не смогу. К сожалению.

Но я не знала, каким он может быть в отношениях. У меня с ним отношений не было. Только секс и ничего больше. Грязный, отвратительный и в то же время оставивший клеймо на моем теле и на моей душе.

По дороге домой мы заехали в один из магазинов в торговом центре, и Альварес оставил меня в машине, чтобы купить мне другую одежду. Эту мы с ним оба испортили. Пока ждала его в машине не смогла удержаться, чтоб не заглянуть в бардачок и не скривиться, увидев там горсть презервативов и даже тюбик со смазкой. Это хорошо встряхнуло. Как будто мне отвесили подзатыльник, и в пьяной после секса голове прояснилось.

«С тобой он был без резинки… И что? Просто не успел!... Или с тобой все по-другому?… Не обольщайся. Просто ты лохушка, которая позволила трахать себя без резинки».

Он выбрал для меня похожее на мое, темно-бордовое платье и даже не ошибся с размером, и пока я переодевалась, пожирал меня голодным взглядом, а потом вдруг сказал:

– У тебя божественное тело, невероятная кожа… Зачем ты прячешь все это под бесформенными тряпками?

– Но ты же разглядел, – позволяя застегнуть застежку на спине.

– Разглядел еще в первую встречу. У меня рентгеновский взгляд. И я красоту нюхом чую.

Конечно, ведь ты поганый и вечно озабоченный кобелина!

Провел кончиками пальцев по затылку, удерживая второй рукой волосы приподнятыми и вызывая ворох мурашек. Если поцелует возле уха, я потеряю сознание от наслаждения. Словно прочел мои мысли и провел губами прямо за мочкой, заставляя закатить глаза.

— Значит, не так уж они и плохи, все эти тряпки.

– Я представляю тебя в других… Или совершенно без них.

– У тебя есть жена.

Осторожно отстранилась и поправила шерстяную юбку.

– А у меня есть жених.

Спросил тут же похолодевшим тоном.

– А то, что попредставляли и хватит. Ни к чему не обязывающий секс.

Отвернулся к окну. Вдавил тормоза и снова резко остановил машину.

– И часто у тебя случался на работе ни к чему не обязывающий секс? Ты так спокойно об этом говоришь!

– Не ваше дело! Я не обязана исповедоваться!

Со всей силы ударил ладонями по рулю и тут же сдавил переносицу двумя пальцами. Что такое, Арманд Непревзойденный? Не ожидал? Они так обычно с тобой не говорят после секса? Заглядывают в рот, смотрят, как на Бога, и мечтают, чтоб ты оттрахал их снова?

Резко повернулся ко мне:

– Скажи мне, что с тобой не так? Какого хрена вообще с тобой происходит? Я не могу понять. Ты то стонешь подо мной, как заведенная, то ошпариваешь льдом. Это такая стратегия? Что это, черт возьми?

– Я уже сказала. Ни к чему не обязывающий секс. Поехали. Ваш сын нас ждет.

– Черт с тобой! Поехали!

Мати так наплакался, что долго не могла его успокоить. Он всхлипывал и вздрагивал во сне, и ко мне вернулась вся моя ненависть с новой силой. Захлестнула с головой, пока я гладила его бровки, носик, перебирала волосики и что-то напевала себе под нос. Когда маленькие ручки обхватили мою шею, и он радостно вперемешку с рыданием выдохнул мое имя, я чуть сама не заревела. Нет, я больше не смогу без моего мальчика ни секунды. Ни минуточки не смогу.

Когда советовалась с юристом, он сказал, что для того, чтобы отобрать Мати у его родителей, мне надо землю с небом местами поменять. И что одного теста ДНК, подтверждающего мое материнство, будет недостаточно. И я собиралась сделать именно то, что сказал адвокат. Устроить в этом доме апокалипсис, и сейчас, когда головка сына лежала у меня на коленях, а пальцы поглаживали пухлую щечку, я поняла, что не остановлюсь ни перед чем, ничем не побрезгую. Матео вернется ко мне. И если для этого надо будет утопить весь мир – я это сделаю. Он слишком настрадался, мой мальчик. Я обязана его забрать из этого ада.

И время начинает поджимать, а игра набирать новые обороты. Завтра с утра Альвареса ждет сразу два сюрприза, как и Каролину, которая покатится еще ниже, еще глубже в грязь.

– Что ты ему поешь?

Приподняла голову, и все похолодело внутри. Я забылась и пела Мати по-русски… «Спи моя радость». Божеее! Как же так?! Как я могла настолько расслабиться. Это конец? Что придумать? Что сказать, если спросит? В голове куча вариантов оправданий, куча новых витков в биографии Нины и панический страх.

– Колыбельную.

Улыбнулась Каре. Которая стояла в проеме двери, слегка пошатываясь.

– Какие-то слова знакомые. Я их где-то слышала. Не пойму, на хрена ты это делаешь? Своих заведи и пой им. А Мати сам нормально спал, пока ты не появилась. Поет она ему.

Стиснула зубы, стараясь успокоиться и не хамить этой суке.

– Сделаете из него сопливую бабу, а не мальчишку. Ладно. Мне то что. Хочешь пой, хочешь танцуй. Лишь бы спал и не орал.

Развернулась и пошаркала тапками с помпонами в сторону бара. Я потянулась к сотовому и набрала смс.

«Начинай с ней уже завтра»

Стерла сообщение и спрятала телефон под подушку, а потом закрыла глаза, втягивая запах Мати, и сладко уснула.

Меня разбудили голоса и какая-то суета внизу. Встала с постели, накрывая малыша одеялом, и подошла к окну – внизу две полицейские машины. Подержала гардину рукой и усмехнулась. Оперативно, ничего не скажешь. А где папарацци? Ооо, вот и они. Снимайте, о, дааа. Из дома вышли люди в штатском и в форме, они вывели Альвареса и тот сел в машину, но перед тем, как опуститься на сиденье, вдруг посмотрел в сторону моей спальни, и я тут же отпрянула вглубь комнаты. Откуда-то изнутри дома доносился писклявый голос Кары.

– Не знаю. Они приехали, поговорили с ним, потом со мной и увезли его в участок на допрос. Не знаюююю, он сказал, позвонить адвокату, я позвонила. И теперь сижу тут, как идиотка. Черт… у тебя есть выпить? Ясно. Та нет, я не пью по утрам… просто голова сильно болит.

Я улыбнулась и нежно разбудила Матео. Ему пора завтракать и гулять. Пока кормила сына, видела, как носится по дому Каролина, как она куда-то звонит, нервничает, собирается. У нее явно тяжелейшее похмелье, потому что она растирает виски пальцами и кривится.

– Вам плохо? – заботливо спросила и поймала на себе презрительный, злой взгляд.

– Не лезь ко мне!

– Моя мама врач. Это чудесное лекарство от похмелья.

Я протянула ей коробочку.

– Мне всегда помогает. Просто волшебное средство. Вам сразу станет легче.

– Убери свои идиотские таблетки. Тоже мне, врач выискалась.

Выбила коробочку у меня из рук и принялась снова рыться в своей сумке.

– Черт. Я же помню, что клала их сюда. Или в ящик. Чеееертт! Нигде нет!

Жмет трубку к уху.

– Мне выходить надо. Что? Мам! Не знаю я!

Потом повернулась ко мне:

– Давай свои таблетки. Если подсунешь мне какую-то дрянь, я тебя закопаю!

Никакой дряни. Всего лишь успокоительное, оно оставит воспоминания о том, что стало намного легче… И захочется принять его снова. В крови он будет виден, как наркотическое вещество.

Выскочила из дома, а я вернулась к столу и протянула Мати ложку с манной кашей.

– Давай. Это за Нини.

Нащупала пульт от телевизора и включила канал новостей. Через какое-то время вышел блиц-выпуск, где во всей красе полицейские вели Альвареса в участок, а диктор взволнованно говорила в микрофон:

– Неслыханный скандал… Прокурор получил по электронной почте некие улики, указывающие на причастность Арманда Альвареса, бывшего нападающего Эспаньол, к смерти его друга Сантоса, который погиб несколько дней назад в своей квартире от удара током. Мы сейчас ожидаем под полицейским участком и уже через несколько минут будем знать выдвинуто ли Альваресу обвинение в убийстве.

Я знала и без них – оно будет выдвинуто.

Потом предложила Мати еще ложечку каши, а сама набрала номер по памяти.

– Ну что там?

– Скоро буду на месте

– Хорошо. Вы знаете, что делать.

– Даже не сомневайтесь!

– Я знала, что вы самый лучший, Мануэль.

– Конечно, знали… иначе не платили бы мне такие бешеные деньги.

Это была какая-то нездоровая херня, то, что с ним происходило. Нечто из разряда ледяной глыбой по темечку да так, чтоб кровь пульсировала в каждом сосуде от шока. Как какой-то дурной сон, который никак не заканчивается. И этот следователь, который сидит перед ним с листочком бумаги и обгрызанным колпачком на шариковой ручке, тоже сюрреалистичен. Хлопнуть в ладоши, и он пропадет… Но плюгавенький сутулый мужчина в штатском никуда не исчезал. Он продолжал сидеть на своем месте и что-то черкать в блокноте.

– Вы сказали, что не посещали в тот день Сантоса, но на камерах наблюдения в его доме видно, как подъезжает ваша машина, а потом вы поднимаетесь по лестнице. Это же вы?

Он ткнул своей ручкой в экран старого ноутбука.

– Да. Это я. Я просто забыл, в какой день был у него.

Признал Альварес и нервно дернул воротник рубашки. Посмотрел на часы. Мануэль задерживался. Приехала Каролина, но ее, естественно, не впустили. Он слышал писклявый голос, вопли и ругань. С таким же скандалом она оттуда и уехала. Посветила перед камерами, поплакала и решила переждать дома.

– Значит, все-таки это вы.

– Я не понимаю, какого черта меня задержали! Сантос погиб из-за несчастного случая. Какое отношение это имеет ко мне, даже если я его и навещал в тот день?

– Не просто навещали. Вы поскандалили. И этот скандал был слышен на весь этаж.

– И? В чем именно вы меня обвиняете?

– Пока ни в чем. Пока мы хотим разобраться.

– Разобраться?

– Да! Заключение после вскрытия изменило картину, и у нас есть все основания полагать, что смерть Сантоса была насильственной. Его вначале ударили по голове. Потом утопили в ванной и лишь после этого бросили в воду фен с надорванным кабелем.

И смотрит на Арманда, явно ожидая реакции на свои откровения. Как будто нарочно выложил все карты, чтобы сбить преступника с толку.

– Ко мне это имеет какое отношение?

– То есть вы сейчас даже не удивлены?

Альварес зажмурился и попытался успокоиться. Значит он, по мнению этого придурка, должен был удивиться? Надо ждать приезда Мануэля. И молчать. Не ввязываться в дискуссии. Они все могут использовать против него. Каждое слово.

– Я удивлен. Поверьте. Я более, чем удивлен. Дальнейшую беседу я продолжу только в присутствии моего адвоката.

Следователь раздраженно выронил ручку и хлопнул крышкой ноутбука. Потом открыл папку и нервно разложил перед Армандом фотографии мертвого Сантоса.

– Это, чтоб вам лучше думалось. Посмотрите внимательно… вдруг что-то вспомните.

Вышел, оставив Альвареса одного в комнате. Арманд склонился над столом, рассматривая фото и прекрасно понимая, что за ним сейчас наблюдают. Опять ждут его реакцию, записывают или что они там делают за тем стеклом?

Да, он приезжал к Сантосу, и они повздорили. Сильно повздорили. Альварес даже заехал тому по зубам, и на костяшках пальцев до сих пор остались ссадины. Но он его не убивал. Хотя очень хотелось. Например, приложить мордой о стену. Раз десять.

– Тебя не возьмут ни в одну сборную! Я позабочусь об этом!

– Поздно. Уже взяли.

– Да? А если я им отправлю одно интересненькое видео… то самое, на котором ты перед выходом на поле глотаешь маленькую пилюлю.

– Сукаааа…это было обезболивающее!

– А ты докажи! Тебе никто не поверит! Неуравновешенный алкаш, который просрал все, что у него было!

– Только попробуй отправить хоть кому-то свои сраные видео…

– И что ты сделаешь? А? Что ты, мать твою, сделаешь?

– Я убью тебя! Не лезь ко мне, Сантос! Никогда не переходи мне больше дорогу, иначе это будет последнее, что ты сделаешь в своей жизни! Я тебя накормлю твоими же яйцами!

И оттолкнул его к лестнице. Где-то приоткрылась дверь и старушечий голос проскрипел.

– Хватит орать! Я вызову полицию!

– Да пошел ты, Альварес! Никто тебя давно не боится! Посмотри на себя, в кого ты превратился, когда вернулся со своей России! Слышал, трахал там одну шалавку, которая тебя кинула, как лошка. Ты все еще ее ищешь? В местные бордели заглядывал?

– Заткнись!

Удар в челюсть был сокрушительным, и Сантос отлетел обратно к двери своей квартиры. Несколько зубов выпали на пол…

Мануэль приехал через два часа. И все эти два часа Альварес сидел в долбаной комнате с этими фотографиями, на которых тело Сантоса плавало в ванной вместе с феном и оторванной полкой. Какая-то больная тварь убила его…

Какая-то конченая тварь… сделала это как раз после того, как Альварес уехал. Но ведь он уехал.

Индюк вошел в комнату со своим портфелем и двумя картонными стаканчиками с кофе. Уже только за это его можно называть Мануэлем. С кофе очень угодил. Настолько угодил, что Арманду даже стало легче от мысли, что сейчас сделает глоток долгожданной, ароматной горечи.

– Они хотят предъявить вам обвинение в убийстве.

Не здороваясь так сходу и прямо в лоб. Поставил перед Армандом кофе и грузно сел на стул напротив.

– Какое обвинение? Меня там не было! Я уехал!

– Точно не было? Вы помните, что я всегда должен знать правду? Иначе я не смогу вытащить вашу задницу из очередного дерьма! Последнее время вы с завидным постоянством в него лезете.

– Не было! Я в это время…

А что он делал в это время? Катался по городу. Вот что он делал. Тупо катался по городу, и это не подтвердит ни одна сволочь.

– Вот именно… вы в это время были неизвестно где и домой приехали около полуночи. После того, как Сантос был уже мертв.

– Пусть докажут, что я туда приезжал.

– А им и доказывать не надо. У них на камере ваша машина.

– Что? – Альварес подался вперед, пролил кипяток себе на пальцы. – Какого хера? Это не может быть моя машина!

– Да. На видео ваша машина…

– Не было там моей машины! Ясно? Ее там, бл*, не было! Я больше туда не приезжал!

Мануэль выдохнул.

– Значит чья-то машина той же марки, того же цвета, с вашими номерами подъехала к дому и простояла под подъездом около получаса. Этого достаточно для того, чтобы убить Сантоса.

– А я там был? Может, я там еще и из машины вышел?

– Нет. Не вышел. Потому что машину поставил у черного входа.

– Не я, а тот, кто хотел, чтобы подумали на меня!

Альварес сделал несколько глотков кипятка. Ему не верилось, что это действительно происходит.

– Они выпустят вас под залог. Дальше будем думать, что делать. Мне совершенно не нравится, что у вас нет алиби.

Мануэлю кто-то позвонил, он прикрыл смартфон ладонью с длинными лягушачьими пальцами и отошел к двери.

– Да…Да…Да… Я понял. Это прекрасная новость. Спасибо.

Лаконично и очень быстро. Потом положил сотовый к себе в карман.

– А вот и алиби.

– Не понял?

Мануэль не выглядел довольным, он выглядел злым, и его глаза неприятно сузились.

– Мне хочется к дьяволу вышвырнуть это дело. Никогда еще я не чувствовал себя таким лошарой!

Подошел к столу, снова отошел к двери. Как будто метался по помещению.

– Ваша няня приехала в участок и заявила, что ту ночь вы провели с ней. Что всю ту ночь вы ее трахали в разных позах дома.

– Чтооооо?

– То, что вы слышите. Ваша нянечка призналась в том, что вы совершили адюльтер как раз в то время, когда погиб Сантос.

Охренеть. От неожиданности он вскочил со стула. Нина? Приехала сюда и соврала об алиби? Этого не может быть. Зачем ей это? Кто ей вообще сказал, что он в участке?

– Но…если мы примем это алиби, оно перечеркнет прошлое дело… Все перечеркнет. Вашу карьеру в первую очередь. Потому что вы получитесь лгуном, и выигранный суд, и возврат в Эспаньол станут фикцией! Вас не возьмет ни один клуб, понимаете? Вы не просто нарушили постановление суда и требование по договору, вы нагло и цинично солгали суду и команде.

Альварес ударил кулаком по стене.

– Но лучше остаться без карьеры, чем сесть за убийство! И самое бл*дское во всем этом, что в обоих случаях я ваш адвокат! Вы и меня подставили!

Арманд не справлялся с наплывом информации. Не выдерживал его. Ему казалось, что его мозги расплавились и вот-вот прорвут черепную коробку.

– Мне не нужно алиби… Ясно? Я. Не. Убивал. Сантоса!

– Никто в это не поверит… Как это можно доказать? В доме повсюду ваши отпечатки. Никто кроме вас больше не входил туда. Все запомнили именно вас. Придется выбирать: или обвинение в убийстве, или футбол. Но если вы сядете, то о какой карьере можно вообще говорить.

– Это не выбор. Это его отсутствие!

– Нет! Это лучшее, что с вами могло произойти! Лучшее! Учитывая ваше прошлое… учитывая все. Прокурор бы нарыл о вас такое… чего вы и сами не помните. Вас бы выставили монстром!

Твою ж маааать! От отчаяния ему захотелось удариться головой о стену. О Мадриде можно теперь забыть. Или все же нет… или все же есть шанс?

– Это алиби не снимет обвинение, но значительно снизит сумму залога. И, если дело дойдет до суда, мы с легкостью его выиграем. Думаю, ваша няня согласится дать показания.

– Хорошо…хорошо, черт возьми! Карамба!

– Я жду. Пусть за вас внесут сумму залога.

– Дайте мне телефон. Я наберу своего человека.

Васко протянул Арманду свой смартфон, и тот набрал номер Гонсалеса.

– Мне нужно срочно перевести деньги. Записывай сумму и немедленно сделай перевод.

– Хорошо, сеньор. Я сделаю… точнее, попробую сделать, но…

– Что – но?

– Но… час назад я хотел совершить оплату по сделкам и… ваши счета арестованы.

Его голос дрожал от волнения, и это волнение передалось Арманду. Сука. Еще один удар под дых.

– Как это арестованы?

– Налоговая наложила арест…

Бл*дь! Да что такое? Это апокалипсис, что ли? Его личный?

– Сними с того… другого счета. Ты знаешь.

– Хорошо, сеньор, как скажете. Все будет сделано.

Мануэль невозмутимо потягивал свой остывший кофе.

– Это чьих-то рук дело, – тихо и задумчиво сказал Арманд, – вот это все кто-то делает.

– Что именно?

– Вот это вот все! Арест, налоги, убийство… Какая-то сволочь объявила мне войну.

– Вам виднее, на что способны ваши враги. Но думаю… так и есть.

Из всего этого сумасшествия только одно грело изнутри – она сама решила предоставить ему алиби. Сама. Маленькая, бескорыстная Нини, которая всегда приходит на помощь, которую обожает Мати и по которой сходит с ума он сам. Может быть, пришло время что-то менять?

Когда выходил из участка под вспышками фотокамер и шел к своей машине, отметил, что Каролина встречать его не приехала и даже не звонила. Распахнул дверцу машины, а на заднем сиденье Нина и Мати. Ждут его.

И стало легче, как будто тиски отпустили сердце. Вдохнул воздух полной грудью и улыбнулся им обоим. Вымученно, устало.

– Папааа, – Мати тут же бросился ему на шею, а Нина протянула бутылку с минеральной водой.

– Спасибо, – взял у нее воду и задержал руку в своей ладони…

Это была благодарность не только за воду.

– Я думаю, завтра мы попробуем привести ее в сознание.

Выдохнула, прижимая к себе сумочку и чувствуя, как впервые за все эти дни на меня накатывает легкая волна облегчения. Это самое главное. Варя моя. Все поправимо, кроме смерти. Все можно пережить, исправить, переделать… только не смерть. И не важно, что говорят надо жить дальше, и многие живут. Но я точно знаю – это не про меня. Если я потеряю Варю — я потеряю себя.

– Ксения Романовна… я насчет оплаты. Впереди еще одна операция, и мы начнем подготовку уже на днях. Донора вы так и не предоставили. А надо готовиться.

Опять деньги. От них только и слышно это проклятое слово. Меня от него уже тошнит.

– Я понимаю. Скажите, когда крайний срок с донором?

– Несколько недель максимум. Но нам и готовиться надо.

Развернулась и пошла к палате Вари.

– Ксения Романовна…

Как же меня раздражает его голос. Такой талантливый врач и такой говно-человек.

– Я насчет мальчика… Алексея.

Медленно повернулась.

– А что с ним?

– Его бабушка сегодня не приехала… ну и нянечке-санитарке не платили, сами понимаете. Плюс не купили лекарства…

Да, я понимала. Подошла к врачу, достала кошелек, поковырялась там, но денег осталось пара сотен. Этого ни на что не хватит. Разве что на чашечку кофе или электронную книжку.

– Вы ей не звонили?

– Звонили. Ее номер не отвечает.

– У вас есть адрес?

– Нам не положено…

– Послушайте, у мальчика никого кроме нее нет. И мне плевать, что там положено, а что нет. Вам деньги нужны? Вот дайте мне адрес, я к ней поеду, узнаю, что случилось.

Он поковырялся в сотовом, набрал медсестре, попросил, чтоб та скинула адрес из карточки.

– А сейчас как быть? К нему с утра никто не подходил.

– Что значит никто не подходил?

У меня внутри все похолодело, и сердце сжалось от жалости к малышу.

– Медсестры все заняты… сами понимаете.

Рука сама потянулась к сотовому. Сдавила в пальцах, сомневаясь. Потом все же достала и набрала номер Волина.

– Неужели? Мне не кажется?

– Вам не кажется.

– И чем обязан столь великой чести?

– Я… я знаю, что вы не любите детей, животных и… вообще никого. Но я вас заклинаю, умоляю, прошу – помогите мальчику.

– Которому я УЖЕ перевел пятьсот тысяч?

– То есть ты считаешь меня папой Терезой?

– Нет… я считаю вас человеком. Просто помогите по-человечески. Там копейки… на лекарства, на уход. Я очень вас прошу.

– А если я не человек? Ты разве не помнишь кто я? Кажется, ты назвала меня насильником и убийцей? Или что-то изменилось с тех пор?

– Иван… я вас очень прошу, давайте без этих игр в слова. Вы, конечно, умнее, вы меня переговорите. Я сдаюсь. Просто помогите. Вы можете или нет?

Он замолчал. Где-то на фоне играла классическая музыка, кажется, лунная соната, и мои щеки на мгновение вспыхнули.

– Сколько?

Я прикрыла сотовый ладонью.

– Сколько денег надо на уход и лекарства?

Врач назвал сумму, и я озвучила ее Волину.

– Через пять минут поступят на счет клиники. Ты помнишь, что через час должна приехать в офис?

– Вот и отлично. Не опаздывай.

– Иван… Спасибо… тебе.

Но он отключился и, кажется, даже не услышал моих слов.

– Ксения Романовна, записывайте адрес бабушки Алексея.

Я забежала к Варе, поцеловала ее пальчики, оставив сумочку на тумбочке, побежала к мальчику, но в дверях столкнулась с той медсестрой… кажется Симонюшиной Ириной. Та, что орала на несчастную пожилую женщину в нашу первую встречу. По телу прокатилась волна неприязни.

Я не поздоровалась, быстро пошла к палате ребенка, открыла дверь. Мальчик уже был в сознании, он лежал, как и Варя, обмотанный трубками, и смотрел в потолок. По его щекам текли слезы. Я увидела, и горло сдавило спазмом. Бросилась к нему, взяла за руку.

– Лешенька, привет. Я – Ксеня. Я бабушку твою знаю. Ты не плачь. Хорошо? Я сегодня узнаю, почему она не пришла, и расскажу тебе. Может, она приболела. Ты не расстраивайся, мой хороший.

Малыш посмотрел мне в глаза огромными карими глазами и кивнул. Я опустила взгляд на его шею, закрытую бинтами, и грудь, перемотанную повязками.

– Боль..но..

Прошептал потрескавшимися губами.

– Сейчас медсестра придет, лекарство даст.

Выскочила в коридор:

– Эй! Мальчику обезболивающее дайте. Эй, вы!

Ирина сидела за столиком и ковырялась в своем телефоне, в наушниках. Я подошла к ней и выдернула их из ушей.

– Вы меня не слышите? Мальчику из восьмой палаты надо дать обезболивающее, он терпит и плачет!

– Не велено. Его лекарства не оплачены!

Взвизгнула та и начала снова надевать наушники.

– Слышишь ты, Симонюша, пошла и быстро обезболила ребенка! Лекарства оплачены!

Я отобрала ее наушники и швырнула на пол.

– Хамка! Ты что себе позволяешь?

– Хамкой позволяю себе быть! Когда передо мной тварь бессердечная!

Подняла наушники, чуть подрагивающими руками. Тварь трусливая.

– Спекулирует она мне тут жалостью. Ноет главврачу! Спит с миллионером и думает, все можно!

Договорить она не успела, я схватила ее за шиворот.

– Да! Мне все можно! Высота полета теперь позволяет! Я сделаю так, что тебя здесь не будет. Миллионера своего попрошу, ясно? Ни в одну больницу не возьмут! Пошла!

Кажется, угроза возымела действие. Она достала какие-то ампулы из шкафчика и пошла к мальчику, а я выдохнула и взяла сотовый. Пришла смска от Но Нейма. Даже выдохнула. Ярость тут же сменилась радостью. Его зеленый кружочек «онлайн» мгновенно поднял настроение.

– Что делаешь?

– В больницу к дочке приехала.

– Все хорошо?

– Нет. У нее обширные ожоги по всему телу. А я ссорюсь здесь с тварями бездушными. Но это, наверное, не впишется в формат нашего виртуального общения, так что давай поговорим позже.

– Почему ты решила, что мне неинтересна твоя реальная жизнь?

– А тебе интересно?

– Мне интересно все, что касается тебя, Рапунцель.

Сердце пропустило несколько ударов, и улыбка невольно появилась на губах. Прикрыла глаза, проводя пальцем по окну.

– Правда. Иначе я не написывал бы тебе каждый день.

– Несколько раз в день.

– Ты не говоришь мне своего имени.

– Называй меня любым, которое тебе нравится.

И я вдруг сама не знаю почему спросила у него… наверное, чувствуя, что можно, что он единственный, кого можно попросить:

– Тот котенок… о котором ты мне рассказывал… ты любил его?

– Зачем мы опять вернулись к этой теме?

– Я…я нашла недавно маленького котенка, ее чуть не задавила машина. Принесла домой… и теперь меня заставляют ее вышвырнуть. А я не смогу. Мне страшно, что ОН убьет ее. Он может.

Усмехнулась.

– Мое зло… Скажи… я понимаю, что мы так не договаривались и что мы только здесь… Но ты бы мог взять ее ненадолго к себе? Пожалуйста. Я обещаю, что как только выберусь отсюда, я ее заберу.

Не отвечает. Молчит.

– Я бы прислала ее с курьером по любому адресу. Мой водитель отвез бы ее тебе. Мне..мне некуда и некому ее отдать. Она такая крошечная…. такая маленькая и потерянная.

– Совсем, как ты.

Легкая, грустная улыбка.

– Да, как я.

– Я напишу адрес через пару часов. Пусть твой водитель привезет ее ко мне.

– Я передам еду, наполнитель. Все передам.

– Ты думаешь, я нищий?

– Нет, но ты не обязан кормить мою кошку.

– На это время она – моя кошка.

Невольно снова улыбнулась и улыбка тут же пропала – посмотрела на часы.

– Прости, мне пора. Вечером напишу, перед тем, как отправить Котенка.

– Я назову ее Рапунцель.

– На это время она твоя – называй, как хочешь.

Выдохнула и выключила диалог. Пошла в палату за сумочкой. Симонюшина опять сидела за своим столиком с наушниками. Когда проходила мимо нее, смела рукой ее смартфон на пол.

Донеслось мне вслед. Да, для тебя, гадина, я стерва.

Смс от Волина. Раздражает и волнует одновременно.

– Выхожу из больницы. Скоро буду.

– Подожди. Иди в туалет.

– Зачем? Мне не надо.

– А мне надо. Иди и сними лифчик и трусики. Хочу, чтоб ты приехала в офис без нижнего белья. Я проверю.

Как всегда, его игры… и в то же время ощутила первый удар пульсации там внизу, как слегка дернулось в ответ на мысли о том, что он захочет со мной сделать у себя в офисе. Зашла в туалет, закрылась в кабинке. Сняла лифчик и трусики, сунула в сумочку.

Машина привезла меня к офису, и я поднялась уже по знакомым зеркальным ступенькам. Прошла в просторный кабинет Волина, где за столом сидели какие-то люди. Перед каждым лист бумаги, карандаш, стакан воды. Во главе стола сам Волин. Напоминает главного героя в фильме «Адвокат дьявола». Особенно это ощущение усиливает картина с туманными горами, лесом и сизым небом. На стене экран от проектора, мелькают какие-то цифры. Когда я вошла – все обернулись ко мне.

– Ксения – наш новый дизайнер сайта. Она разработала эксклюзивный дизайн, которого нет ни у одной корпорации. Сейчас она представит нам свой макет. Прошу.

Показал жестом на экран.

– Передай флэшку Глебу – он запустит макет.

Я прошла к столу, за которым сидел парень, он управлял проектором и содержимым, выводимым на экран. Протянула ему флэшку. Когда проходила мимо Волина, вся кровь прилила к щекам, он нагло смотрел на мои ноги и провожал их откровенным похотливым взглядом, а потом поднял взгляд вверх и как всегда чуть прищурился. Взял в руки смартфон. Как я и думала, прислал смску.

– Без трусиков и лифчика?

Хотела ответить «пошел к черту», но вместо этого написала:

– Стараюсь, – и улыбнулась ему. В ответ на улыбку его бирюзовые глаза вспыхнули и прожгли меня насквозь.

Макет сайта был сделан в черно-белых тонах. Напоминал ноты и фортепиано. Каждая вкладка открывалась нажатием на одну из клавиш. По выражению лица Волина я видела, что ему нравится макет. Он и мне нравился. Разделы открывались в порядке нот из Лунной сонаты.

– Прекрасный дизайн, – сказал один из мужчин за столом.

– Да, великолепный. Строго, со вкусом.

– Присаживайся, Ксения. Спасибо.

Волин кивнул на стул, стоящий рядом с ним. И я, выдохнув с облегчением, села рядом. Иван на меня не смотрел. На проекторе снова появились цифры.

– Что на этой неделе с рынком, Виктор Андреевич?

– Появились два новых игрока. Потенциально нам неинтересны. Но если копнуть поглубже, через пару недель вполне могут составить конкуренцию компании Серебряного.

В эту секунду я ощутила, как на мое колено легла ладонь Волина. Сжал его, не давая увернуться.

– Главное, чтобы Серебряный соблюдал все пункты нашего договора. Я очень не люблю, когда они не соблюдаются, – толкнул мою ногу, раздвигая их в стороны, – пусть продаст новеньким акции, завлечет, – провел пальцами по внутренней стороне бедра. Выше и выше, щекоча, заставляя внутренне напрячься и огромным усилием воли не свести колени. Стало жарко, несмотря на кондиционер. Накрыл ладонью мою промежность, – подцепит любопытных рыбок на крючок, – раздвинул влажные складки, – подразнит их, – отыскал клитор и обвел его по кругу, заставляя меня впиться взглядом в стакан и ощутить, как стало сухо во рту, а узелок под его лаской запульсировал и затвердел, – мягко, нежно, так, чтоб разомлели, – по моему телу прокатывались волны возбуждения. На протест не было сил, да и не могла я устроить истерику при всех. Попыталась сжать ноги, но Иван выразительно посмотрел мне в глаза и тут же перевел взгляд на одного из своих работников.

– Введем их внутрь, – палец скользнул в мое лоно, глубоко и резко, – пусть ощутят тепло и горячий прием.

Горячо было мне. И я представить не могла, что вся эта грязь обрушится на меня именно здесь, в присутствии стольких людей.

– Чтоб они понимали – назад дороги нет, – выскользнул наружу и размазал влагу по моим нижним губам, снова обводя клитор и поглаживая, ныряя вглубь и опять возвращаясь к ноющему бугорку, – втянуть глубоко настолько, чтобы поглотить любую попытку к отступлению и, – пальцы вдруг резко сильно сжали клитор, и я дернулась, ощутила, как накатывает точка невозврата и тут же свобода. Болезненная от неудовлетворенности, – сорвем их в бездну, – снова сдавил, и меня накрыло. Закусила губу, сдавила край стола пальцами так, что они побелели, содрогаясь и глядя остекленевшим взглядом на экран.

Гладит, продлевая агонию… голоса затихли, меня ведет, я плыву по волнам наслаждения, пытаясь не утонуть, держаться на плаву.

– Ксения Романовна, вам плохо? – спросил мужчина, сидящий напротив.

Я отрицательно покачала головой. Чувствуя, как его пальцы все еще толкаются внутрь меня, и проклиная его за это.

– Ддда… я сейчас. Мне надо выйти.

Вскочила, шатаясь, чувствуя легкое головокружение, уронила сумочку, подняла. Чуть не подвернула ногу, вышла из кабинета, добрела до туалета, закрыла дверь и прижалась к ней спиной. И наконец-то застонала.

Открутила холодную воду, плеснула в лицо, умылась. Низ живота все еще сводит сладостными судорогами и дрожат колени. Зажужжал смартфон. Достала, пытаясь выровнять дыхание.

– Вот адрес, Рапунцель. Через час пусть твой водитель везет.

– Спасибо. Огромное спасибо.

– Черт… не знаю, зачем согласился. Отказать тебе не смог. Как обычно.

– Ну. Как и вся эта переписка.

Дверная ручка повернулась, и я тут же сунула сотовый в карман жакета. Волин вошел в туалет, и я тут же попятилась к стене, а он закрыл дверь. Его глаза сверкали то ли возбуждением, то ли злостью.

– Развернись к раковине и наклонись, подними юбку. Коленом упрись в керамику.

– Сюда могут войти.

– Могут. Поворачивайся.

Медленно развернулась, наклонилась. Волин подошел сзади, задрал юбку на бедра, провел ладонью по ягодице.

– Наклонись, – я подалась вперед, – ниже.

Надавил на поясницу, заставляя прогнуться. Провел между ног рукой.

– Ты все еще мокрая, Ксения. Сожми меня сильно, когда я войду в тебя.

И тут же погрузился в меня весь. Глубоко и сильно. Совершенно не больно. Поднялась на руках, глядя на свое отражение.

– Дааа, смотри на себя. Смотри, какая ты, когда я тебя трахаю. – вижу, как его язык лижет мою скулу, шею, и содрогаюсь от ощущения наполненности и… зарождающегося снова возбуждения. – Не насилую, а именно трахаю. Сильно, быстро, дико. И тебе это нравится. Я — нет, а как я тебя… даааа, нравится.

Каждый толчок яростный, глубокий, зарождает внутри от трения и проникновений новый виток безумия, и его хриплый голос, его стоны… мне нравится их слышать позади себя. Как и видеть руки, сжимающие мою грудь и ногу. Он толкается сзади меня, и я вижу наше отражение.

– Ты не представляешь, какое красивое у тебя лицо, когда ты кончаешь. Смотри на себя.

Наращивая темп, двигаясь все быстрее и быстрее, сжимая мои волосы не больно, но ощутимо, так, чтоб я не увернулась и смотрела… смотрела, как искажается гримасой мое лицо, как широко открыт задыхающийся рот, как закатываются пьяные глаза, как дико смотрят его бирюзовые, и пальцы убирают волосы с моего лба, чтоб мне было лучше видно… эти сломанные когда-то пальцы, такие красивые, длинные, музыкальные. Пальцы, которые умеют заставить меня стонать от наслаждения.

– Давай, кончай, Ксения. Сильно. Как ты умеешь. Давай, малышка… ты уже готова.

Готова… едва он сказал, и я замерла, запрокидывая голову, чувствуя, как накрыл мой рот ладонью, замычала и услышала его рык одновременно с тем, как сцепила в первой судороге вагинальные мышцы, сдавила его член, который яростно продолжал вбиваться в меня, продлевая оргазм. Острый, сокрушительный настолько, что я не верю, что способна все это испытывать.

Толкнулся в меня последний раз, отстранился застегивая штаны и продолжая смотреть на мое отражение.

– Приведи себя в порядок и поезжай домой. У меня еще есть дела. Вот это «спасибо» было намного вкуснее, чем то, по телефону.

И подмигнул. Подонок. Все услышал. Заставил расплатиться.

– Я надеюсь, кошку свою ты уже выкинула.

Когда приехала домой, бросилась искать Скалу. Уговорила его отвезти Котенка по адресу, который дал мне Но Нейм. Прощаясь, расцеловала мохнатую мордочку и пообещала, что ее никто не обидит. Где-то глубоко внутри екнуло – а вдруг обидит? И тут же пропало. Он этого не сделает. Я была в этом уверена. Не знаю почему…. Как же это странно – испытывать сексуальное удовольствие с подонком, которого ненавижу всем своими существом, и мечтать, думать, скучать по другому мужчине, которого никогда не видела.

Скала увез Рапунцель, а я села за ноутбук. Искать, где в ближайшее время будет проходить благотворительное мероприятие. Нашла не сразу.

Имя учредителя не оглашалось. Так как он собирался сделать огромное пожертвование в фонд и не желал, чтоб об этом узнали раньше времени. Так было написано в статье на сайте. Вечер должен был проходить в закрытом помещении с прямой трансляцией на телеканалы.

И как мне туда попасть? Разве что попросить как всегда помощи у Женьки. У нее везде есть знакомые.

А еще… как мне сбежать из-под контроля Волина? Он же следит за каждым моим шагом. Единственное место, где он не появляется и куда отпускает меня беспрепятственно – это больница. Придется солгать, что мне надо дежурить с Варей.

Я твердо намерена увидеть ее отца и просить его помочь мне… надеясь всей душой, что Но Нейм – это он и есть. И я навсегда избавлюсь от рабства у Волина. Раздеру проклятый договор и швырну ему в лицо.

Благотворительный прием проходил в огромном белоснежном трехэтажном здании мэрии, его со всех сторон окружили полицейские машины, телевидение, журналисты. Сумасшедшая толпа людей со смартфонами снимает само здание и огромную круглую сцену, выстроенную снаружи с громадными экранами, на которых видно прямую трансляцию. На благотворительном аукционе собрались певцы, актеры, политики. Я даже подумать не могла, что Но Нейм, с которым я так запросто общаюсь в мессенджере, может быть организатором и спонсором такого крупномасштабного мероприятия. Кто он? Актер? Политик? Бизнесмен? Зачем такому человеку понадобилось быть донором? Он ведь совершенно не нуждается в деньгах. Может быть, что-то личное? Эти тайны, окружающие моего друга, привлекали меня к нему еще сильнее. Мне хотелось его разгадать, мне хотелось узнать, что за человек этот Но Нейм. Никогда еще мужчина настолько не волновал меня, Волин не в счет. Волин получает меня только силой. Никогда бы я не позволила ему себя коснуться добровольно. Он жестокое чудовище, которое любит только себя самого. Уверена, что этот подонок никогда бы не занимался благотворительностью, не помогал детям и животным. Только себе любимому. Моя неприязнь к Волину, как к человеку, росла пропорционально восхищению Но Неймом.

К зданию мэрии я приехала на такси с большим опозданием. Мне нужно было создать иллюзию, что я нахожусь в больнице. Я долго сидела с Варей и с Лешей, а потом сбежала оттуда с заднего хода, стащив медицинский халат и маску. К Лешиной бабушке я так и не дозвонилась, а поехать к ней пока не получалось. По моей просьбе врач сменил дежурящую у Леши медсестру, и теперь я была более или менее спокойна, что к мальчику хорошо относятся. Сегодня он даже мне улыбнулся. Говорить ему пока тяжело, и мы договорились, что через несколько дней вместе с бабушкой принесем ему альбом и фломастеры, он сможет нам рисовать. Я попросила Скалу съездить по адресу, который мне дал врач, и узнать, что с бабушкой мальчика. А пока все мои мысли были заняты встречей с Но Неймом.

Я протиснулась сквозь толпу к первым рядам, отыскивая репортеров независимой газеты «Луч», где раньше работала Женька. Она договорилась, что они проведут меня к самой сцене. Увидела парня с камерой и полусолнцем на куртке с желтыми буквами на всю спину с хвостиком вьющихся волос, виднеющихся под бейсболкой. Кажется, Женя сказала, что его зовут Валера.

– Простите, вы Валера?

Опустил камеру и посмотрел на меня, чуть прищурив большие карие глаза, спрятанные под очками.

– Я. А ты Ксения?

Кивнула, а он протянул мне руку для пожатия.

– Женька предупредила, что ты придешь. На, держи куртку, без нее охрана не пропустит к сцене.

Вытащил из рюкзака такую же куртку, как у него, и протянул мне. Хорошо, что я не вырядилась в платье, как хотела изначально, а надела джинсы с футболкой. Натянула на себя куртку, в которую поместились бы еще две меня. Валера усмехнулся и надел мне на голову бейсболку.

– У нас договоренность с безопасниками и администрацией. Нам можно стоять там и там, – он показал мне на левый угол у сцены и место посередине, – остальное куплено конкурентами, так сказать. Ты Женькина родственница?

– Ну да, – подтвердила я и подумала о том, что посередине я точно всех увижу. Но там будет толкучка. Лучше стоять слева. Свободнее, даже ближе. Видно, кто выходит из-за кулис.

– Красивая. Телефончик дашь?

– Ясно. Она так и сказала. О, смотри, Сорокин вышел. Сейчас скажет о следующем участнике. Все, я снимаю. Сорян!

Он замолчал, и я выдохнула с облегчением. От волнения и предвкушения меня потряхивало. От этой авантюры зависело настолько много, что казалось, на кону вся моя жизнь и жизнь Вари. А ведь Но Нейм успел стать для меня намного большим, чем просто собеседник по смскам и виртуальный друг. Еще никогда я не была ни с кем настолько близка, как с ним, настолько раскрыта, откровенна. Мне казалось, что никто не поймет меня лучше, чем он, никто не почувствует мою боль, мой страх.

Я так много рассказала ему о себе за это время. О смерти отца и матери, обо всем… и о насильнике. О том, как годами не могла спать, как не могла встречаться с мужчинами. Он вытаскивал из меня эти рассказы о себе, при этом не спрашивая ни о чем, не надавливая и не заставляя. Каким-то чудесным образом мне хотелось ему говорить о своих страхах, о боли, о смерти. Может, потому что я его не видела или потому что понимала – ему от меня ничего не нужно. Только я изнутри, только то, что живет во мне самой. Но Нейм ни разу не намекнул на личную встречу и не нарушил мое пространство… И то, что я собиралась сделать сегодня – это нарушить его пространство. И я не знала, как это воспримет человек, который, как и я, жил, на вершине башни… Но, в отличие от меня, он не был маленькой испуганной Рапунцель, он был способен сжечь каждого, кто посягнул на его территорию и покой. Но я его не боялась.

Мы почти никогда не говорили о Варе. Он только спросил, кто ее отец, и я увела разговор на другую тему, чтобы не лгать. Мне ужасно не хотелось лгать именно ему. Казалось, что это единственный человек, которому можно говорить правду. Но Нейм больше к этому вопросу не возвращался.

Самым страшным во всем этом были мои сомнения в том – нужно ли ему все это в реальности. Я прочла много статей о виртуальной переписке и близости людей через экран ноутбуков, планшетов и смартфонов. Насколько все это может быть несерьезно… Человек может казаться кем-то одним, а на самом деле это всего лишь очередная маска или актерская игра. И оппонента всецело устраивает вот эта связь без обязательств, от которой он в любой момент может уйти, закрыв аккаунт.

И… еще я не была уверена, что Но Нейм на самом деле отец Вари. Это мог быть просто человек с таким же «ник неймом» и аватаркой, не более. На сцену выходили певцы и певицы, киноактеры, давали интервью политики. Каждый из них озвучивал сумму, которую жертвовал в фонд «Дети будут жить», основатель которого пока что оставался в тени, и его имя не оглашалось, и бросал чек в стеклянный ящик в виде земного шара.

После выступления Филлипа Кирсанова и Анны Пугаевой зал аплодировал стоя, зрители утирали слезы, а я, с замиранием сердца, ожидала, когда объявят таинственного организатора благотворительного вечера.

Снова на сцену вышел Сорокин, он вел за руки мальчика и девочку.

– А сейчас перед вами выступят наши юные звезды. Как тебя зовут?

– Дима, – тихо сказал мальчик.

– Рита. – бойко ответила девочка и улыбнулась. Ее лицо показали крупным планом на всех экранах.

– Дима и Рита еще в прошлом году нуждались в сложнейших операциях и лечении, которые было невозможно провести на территории нашей страны. Благодаря фонду «Дети будут жить» им провели срочные операции в Германии и в США, где дети продолжили получать уход и новейшие препараты для восстановления, но уже в этом году фонд вложил огромные средства в строительство медицинского детского центра, в котором следующей весной будут проводить такие же операции, как и за границей. Фонд так же гарантирует, что лечение смогут получать и дети из малоимущих семей, и сироты.

Пока он говорил, маленькие мальчик и девочка танцевали «ча-ча-ча» под восторженную поддержку зрителей.

– Учредитель фонда, главный директор, спонсор, Бог, можно сказать, в течение нескольких лет поставил на ноги более двух тысяч детей со сложными, даже смертельными диагнозами. Огромные средства были вложены в детскую психиатрию и реабилитационные центры для детей, пострадавших от домашнего насилия по всей стране. Благодаря аукционам и спонсируемым концертам…

Я осмотрелась по сторонам, заглянула в сотовый. Вздрогнула, пришла смс от Волина. Как он некстати всегда. Не даст и пару часов свободы.

– Ты там ночевать собралась?

– Да. Хочу остаться с Варей на ночь.

– Ты мне не лжешь?

– Не лгу. Ты можешь проверить…

Сблефовала и насторожилась, стало как-то не по себе. А ведь я, и правда, именно ему лгу постоянно. Но мне не стыдно. Ему тоже не стыдно покупать людей и шантажировать. Никогда не прощу ему мою Рапунцель, которую пришлось отдать только потому, что это чудовище ненавидит все живое вокруг.

– Хорошо. Спокойной ночи, Ксения. Думай обо мне.

– Я лучше буду думать о своей дочери.

– А я о тебе. Последнее время это случается довольно часто.

– Вы решили мне исповедаться?

– Просто сказал.

– А я жду, когда вам все это надоест и наконец-то закончится.

– Настолько меня ненавидишь?

Я ему не ответила. Детки дотанцевали, и Сорокин продолжил свою речь. А я выключила смартфон и сунула в карман.

– Долгое время учредитель фонда оставался нам неизвестным. И это, наверное, правильно. Добрые дела должны делаться очень тихо. Но пришло время узнать – кто именно создал для детей возможность жить дальше. Сегодня на счет фонда была перечислена очередная крупная сумма денег, благодаря которой около десяти детей смогут получить срочное лечение уже в ближайшее время. Итак, встречайте…

Я внутренне напряглась, сжала сотовый дрожащими пальцами и устремила взгляд за кулисы.

Еще никогда в жизни я не чувствовала такого оцепенения, словно мне нанесли сильный удар по голове, и в ней раздался оглушительный взрыв. Настолько сильный, что на какие-то мгновения заложило уши и стало нечем дышать. Я смотрела как из-за занавеси вышел мужчина в темно-синем костюме и бодрым шагом с легкой улыбкой последовал к сцене. А я смотрела на него и не могла пошевелиться, я онемела и, если бы хотела закричать, я бы не смогла.

Он вышел на сцену и поднял на руки девочку и мальчика, а те обняли его за шею и протянули листики с рисунками. Диктор что-то говорил, а меня шатало… меня просто штормило так, что мне казалось, я сейчас упаду в обморок.

– Иван Данилович Волин. Аплодисменты, дамы и господа, аплодисменты этому человеку. Человеку с большой буквы…

И у меня перед глазами пляшут буквы из смс от Но Нейма и от Волина. Картинки… кусочки, обрывки, складывающиеся в один огромный пазл, где из всех этих осколков собрано лицо, которое я привыкла ненавидеть. Это же лицо сейчас крупным планом показывали на всех экранах. Невыносимые бирюзовые глаза разъедали меня до костей… и мне казалось, что все это неправда. Мне кажется.

Люди прыгали и кричали, кто-то сбил с моей головы бейсболку, и я увидела, как Волин обернулся, скользнул взглядом по зрителям. Он улыбался. Впервые я видела его искренне улыбающимся, и впервые его глаза искрятся, горят… он явно доволен. Пока не заметил меня. Улыбка пропала, и светлые брови сошлись на переносице… Нееет… это не может быть ОН… не может… Он ведь ЗЛО! А зло не способно на все это… не способно!

«Совы не то, чем кажутся»

– Куда мы едем? – спросила шепотом, чтобы не разбудить Мати.

– В одно тихое и очень красивое место. Хочу отдохнуть от всего… и чтоб вы оба были рядом.

Быстро посмотрел в насыщенные синие глаза и ощутил прилив адреналина, прилив эндорфинов. Как будто его окатило волной счастья. Придурок. Только что вышел из участка, на нем обвинение висит, дома жена ждет, он может на хрен похерить всю свою карьеру, а у него счастье. Он едет в домик на берегу моря. Купил его несколько лет назад… Тогда еще надеялся, что найдет ту…сучку. Тогда и след ее хорошо взял. Думал, увезет насильно из страны и здесь поселит. В домике этом. Он его создавал, как оазис. Создавал для нее. Березки посадил, васильками клумбы засеял. Чтоб смотреть и глаза ее видеть. Минимум прислуги. Нет городского телефона. Тишина и покой. Из окон виден личный пляж с кремовым песком, бирюзовые волны с кромкой молочной пены и яхту на якоре «Аморе». Представлял, как привезет эту… и оставит себе. Да, пусть даже насильно, пусть против ее воли.

А теперь все это кажется нелепым, странным, больным. Почему с ним не могут быть по своему желанию, почему не могут его любить и радоваться его присутствию? Ему хотелось большего, настоящего, не купленного за деньги и не выдранного по принуждению. Она не радовалась никогда. В глазах жила только ненависть, страх и…похоть, когда он ласкал ее, трахал и снова ласкал. К черту ее. Позвонит детективу и скажет, что поиски окончены. Не будоражит больше, не горит и почти не болит. Только горечь от воспоминаний. А когда Нина рядом, совсем забывает обо всем. Даже глаза эти кажутся ярче, сочнее… как будто это они и есть васильковые.

В машине тихо играет музыка, приоткрыты окна, и запах бриза смешивается с лимонным ароматом ее волос, которые развеваются на ветру и то открывают, то закрывают сливочные скулы. На ней нет ни грамма косметики. Ни штриха. После отретушированного лица Каролины это кажется настоящим.

Все рядом с ней кажется настоящим.

Перенес Мати на кровать, укрыл одеялом и вышел на веранду. К ней. Стоит спиной, в какой-то тоненькой шали на плечах, смотрит вдаль на закат. Подошел неслышно сзади, положил руки на плечи и ощутил, как она напряглась.

– Зачем ты это сделала?

А сам наклонился и невольно зарылся лицом в ее мягкие волосы, потянул запах изо всех сил. Прикрыл глаза.

– Ради Мати… Ему нужен отец.

– Только ради Мати?

Убирая волосы с затылка и лаская кожу у кромки волос кончиком пальца, с диким восхищением видя, как на ней появляются мелкие мурашки. Ей приятно или это от ночной прохлады?

– А что еще ты хочешь услышать, Арманд?

Ему нравилось, как она произносит его имя. Не на испанский манер. Как-то иначе, глубоко и гортанно. И голос томный, тягучий. Опять с ощущением дежавю. Но он больше не сравнивает. Тот образ стирается и тает. Растворяется в прошлом.

– Правду. Я хочу услышать правду.

Повел костяшкой указательного пальца по ее скуле, вниз к подбородку, к приоткрытым губам. Только на ощупь очертил их контур.

– Это правда.

– Нет… другую правду. Ту, что живет в твоих глазах… когда я прикасаюсь к тебе.

Погладил нижнюю губу, затем верхнюю, и у самого скулы свело от желания развернуть ее к себе и впиться в ее рот поцелуем.

– Что там живет? – спросила так вкрадчиво, а у него от ее шепота мгновенно встал.

– Не знаю… скажи мне ты.

Перехватил за талию и притянул к себе, чувствуя, как становится трудно дышать, и как ее округлая грудь касается его руки чуть выше запястья, а ягодицы упираются в пах. Она не сказала, подалась вперед, пытаясь освободиться, а он уже не мог остановиться. Ладонь скользнула вверх, и пальцы нашли сосок через тонкую материю, провел по нему большим пальцем, дразня и едва касаясь, чувствуя, как он твердеет и напрягается, вытягиваясь вперед. Никогда раньше так никого не ласкал. Все в спешке. С нажимом, с грубостью. Для себя. А сейчас нравилось прикасаться и ощущать ответную реакцию.

Пусть молчит… ее тело говорит за нее. Второй рукой по спине вниз, к упругим ягодицам, под юбку, и самого уже трясет от возбуждения, губы жадно впиваются в шею, кусая кожу с тихим рычанием. Вскинула руки и обхватила его голову, поворачивая лицо, подставляя губы его губам. Накрыл и жадно вогнал в ее рот свой голодный язык в тот момент, когда и вонзился в ее лоно средним пальцем так глубоко, что она прогнулась и выдохнула ему в губы, слилась в поцелуе сама…

Так жадно, что его током прошибло, и судорогой дернулось все тело. Грубо сгреб ее в объятия, стиснул изо всех сил, теряя голову, путаясь в этом запахе, в этой страсти, которую она вдруг обрушила на него. Обхватил шею ладонью, выгибая девушку к себе, толкаясь пальцами все сильнее, зажимая ее волосы зубами. Ощутил приближение судорог безошибочно, тут же расстегнул ширинку и вошел в нее одним сильным движением, продолжая удерживать за шею, обхватывая плоский живот другой рукой, чтоб придавить ягодицами к своему паху, чуть присесть и вонзаться сильнее, глубже.

– С ума меня сводишь… Ниииинааа, слышишь? Сводишь с ума!

Просунул ладонь за пазуху, сжал грудь, подхватывая снизу, надавливая на сосок. Какая же она упругая, налитая, крепкая.

– Идеальная… ты идеальная… Нииииина.

Сжал сосок сильнее, ощущая, как в ответ мышцы ее влагалища сдавили член. Бл***дь, он не продержится, его разорвет так же быстро, как и в прошлый раз. Ускоряя толчки, притянул к себе еще ближе, пальцами спереди под юбку, под трусики, раздвинуть нижние губы, отыскивая твердый клитор.

– Дааа, – всхлипнула, когда он почти коснулся ее там.

– Что – да? – выдыхая широко открытым ртом у ее уха. – Что – да?

– Да, – как в беспамятстве подается вперед к его руке, но он перестает двигаться в ней и намеренно не касается клитора. Его сводит с ума этот трепет, сводит с ума ее предвкушение и то, как молитвенно дрожит ее тело.

– Хочешь меня? Скажи, Нина… скажи, что хочешь меня!

Застонала, извиваясь, стискивая его член еще сильнее своими тугими мышцами.

– Хочу, – глухо, срывающимся голосом.

– Чего ты хочешь, Нина? Что мне сделать?

– О Божеее!

– Что? Говори!

– Сильнее…

– Что – сильнее? Трахать тебя сильнее?

– Скажи… трахай меня сильнее, Арманд!

Обвел твердый узелок пальцем, намеренно не касаясь и не надавливая, выдирая из нее и из себя сладострастные стоны. Во рту набирается слюна от желания обхватить ее там ртом и заласкать языком.

– Не «да»… «да» мало, Нина, мало, девочка. Скажи, чтоб я это сделал. Ты же хочешь этого, хочешь кончить, правда?

– Трахай меня сильнее, Арманд! Пожалуйста!

Быстро задвигал пальцем по пульсирующей точке, натирая, надавливая на самый кончик, не толкаясь, не двигаясь, пока ее не выгнуло, и она не забилась в его руках в оргазме, сдавливая его член ритмично с такой силой, что он с диким рыком начал толкаться в ней на адской скорости. Его так накрыло, что все тело окаменело, а из горла рвался крик, чтобы заглушить, впился в ее затылок, зарылся лицом в волосы, заглушая гортанные стоны наслаждения, изливаясь в ее тело.

Какое-то время держал ее обеими руками, продолжая вздрагивать внутри. Голова кружилась, и в висках пульсировало. Сам не понял, как целует ее скулу, как гладит пальцами живот, как все еще легко толкается в ней, наслаждаясь отголосками удовольствия.

– Арманд… мы…

– Тшшшш, – накрыл рот ладонью, – представь, что больше нигде и никого нет. В целом свете никого. Только ты и я… и Мати. Мы в другой Вселенной.

– Их нет. Три дня. Дай нам три дня. Об остальном подумаем позже. Скажи «да»…

Напрягся, ожидая, что она оттолкнет, засобирается домой, вспомнит своего долбаного жениха, она вдруг прильнула к его груди спиной и тихо прошептала:

И его захлестнуло. Впервые в жизни. Ощущение счастья было сильным, мощным, оглушающим.

– Я отнесу тебя в душ.

– Не надо. Я сама.

– Почему? Я хочу увидеть тебя всю.

– Потом… ты увидишь меня потом.

Хорошо. Пусть потом. Ему не хотелось давить. Он увидит гораздо раньше, чем она думает.

В холодильнике пусто. Пару яиц, сыр и в хлебнице кусок подсохшего багета. Принялся жарить яичницу, ожидая, когда она выйдет из ванной. Он делал это впервые в жизни, напротив смартфона и, когда яичница начала подгорать, выматерился, схватил сковородку голой ладонью, отпустил, сжег все яйца, швырнул ее в раковину, и та злобно зашипела в холодной воде. Ну все. Молодец, Арманд. А об этом ты не подумал.

– О Боже, кто здесь сгорел?

– Твой ужин! Карамба! Теперь у нас ничего нет!

Повернулся к ней злой и ощутил, как эта злость схлынула назад, как происходит отлив от берега. Схлынула, обнажая все эмоции мясом наружу.

Стоит в его рубашке, волосы влажные, собраны в пучок на макушке, несколько прядей упали на шею и прилипли к влажной коже. Ткань намокла и облепила ее грудь. Бл***, и он, словно не имел ее каких-то несколько минут назад, ощутил, как твердеет член. Давно такого не было, чтоб его настолько крыло от женщины. Опустил взгляд на голые ноги, на маленькие пальцы и розовые ногти. Она сводила его с ума вся. Абсолютно вся.

– А с рукой что?

Потянулась к его запястью, но он инстинктивно одернул руку.

– Обжегся.

– Надо под холодную воду.

Она кажется ему красивой и после секса? Реально? У него съехала крыша? Они же обычно всегда бесили его, раздражали. Ему хотелось немедленно от них избавиться. Он стоит посереди кухни с обожжённой рукой и смотрит не отрываясь на девчонку в своей рубашке, млеет от восхищения, едкого возбуждения и какого-то идиотского ощущения, неведомого ему раньше. Ни с кем и никогда у Альвареса не было ничего подобного.

Шагнула к нему и взяла за запястье, развернула к себе ладонью.

– Будет волдырь. Надо намазать маслом.

– Надо, – кивнул, а сам не перестает смотреть на ее лицо, – ты такая красивая, Нина. Тебе кто-то говорил, насколько ты красивая?

– Лжешь. Я в это не верю.

– А тебе…тебе можно верить?

– Смотря чему… чему ты хочешь поверить, Нина. Спроси, а я отвечу. Спроси, хочу ли я тебя снова…

Притянул к себе за талию, приподнял одной рукой и усадил на кухонную тумбу, быстро расстегивая свою рубашку одной рукой, лихорадочно обнажая ее грудь.

– Мы же…ты же…только что…

– Не знаю, что со мной… смотрю на тебя, и меня трясет от голода. Покажи мне… расстегни. Хочу видеть твою грудь, все хочу видеть. Тебя везде.

Она краснеет, но послушно расстегивает ворот и дает стянуть рубашку до половины. И он впервые видит ее грудь при таком ярком освещении. Алые маленькие соски, сжатые в тугие бутоны, тонкие вены просвечивают через кожу. Наклонился вперед и накрыл сосок ртом, обвел языком, втягивая в себя. Острый, сладкий, перекатывается во рту, если сильно втянуть, становится длинным. Нина изогнулась назад, а он подхватил ее под колени, приподнимая их и разводя в стороны, раскрывая ее для себя, глядя на совершенно голую плоть, на розовую сердцевину. У него снова выделяется слюна. Он хочет узнать ее на вкус. Хочет погрузить внутрь язык. Губами по нижним губам, втягивая их в себя и отпуская, двигаясь по ним порханием голодного языка, раздвигая складки и ударяя по клитору. И сильно скользит двумя пальцами внутрь, в узкую сладкую дырочку, сцепив зубы, ощутив, как сжала, как сократилась. Его дурманит от предвкушения, как она так же сожмет его член.

– Нет, – пытается оттолкнуть его голову, но он сильнее удерживает ее ягодицы, приподнимает на весу, с рычанием продолжая посасывать. Оторвался лишь на мгновение.

– Я хочу знать какой он на вкус.

– Что? – хрипло спрашивает, ее живот дрожит. Она пьяная, томная, разомлевшая.

– Твой оргазм.

Сатанея от ее стонов, пока не задрожала, не изогнулась, сжимая его голову коленями, приподнимая бедра, подаваясь за его языком. Как же сладко она металась под его ласками, как сильно хваталась за его плечи, за волосы.

И снова войти в нее, снова долбиться в ее тело, прямо там, на кухне, подняв высоко ноги, прижимая их коленями к тумбе, смотреть, как член поршнем долбится внутрь. Кончать в нее, скрипя зубами.

И спустя минуты безумия, задыхаются оба, мокрые от пота, ошалевшие от того, что так закрутило обоих. Смотрят друг на друга пьяными взглядами.

– Опять в душ? – усмехается и касается губами ее возбужденного соска. Она вздрагивает, будто он коснулся обнаженного нерва. Посмотрел в глаза.

Кивает. Полы рубашки распахнулись, и Арманд отчетливо видит некрасивый узловатый шрам по линии бикини. Улыбка пропадает. Она тут же взметнулась, запахнула рубашку.

– Что это?

Напоминает шрам от кесарева сечения… но в документах указано, что у нее нет детей.

– Так…ничего.

– Да. Ничего.

Придвинул ее к себе, обхватил лицо ладонями.

– Я хочу знать о тебе все. Откуда ты, кто ты, как звали твоих родителей, как ты впервые разбила коленки, и кто тебе нравился в первом классе. Все хочу знать, Нина. Все. И про это тоже…

– Нинииии…пааааа.

Послышался детский голос. Едва успели отстраниться друг от друга, как в кухню вошел сонный Мати.

– Я хочу кушать. И мне приснился стлашный сон. Вы что тут делаете? А?

Арманд и Нина посмотрели друг на друга, потом на него. Это было первое совершенно внятное предложение… Первое предложение, в котором Матео сказал «я».

– Давайте закажем пиццу, – предложил Арманд, и Нина с Мати радостно закивали.

Три часа ночи, они сидят на кухне за столом, едят пиццу, по телевизору идет какой-то старый фильм. И Арманд ловит себя на мысли, что ему нравится даже, как она ест. Как кусает пиццу, пачкается сыром, вытирает ротик Мати, как смеется и дает Арманду откусить свой кусок, а сама кусает его кусок, а потом они оба нагло кусают пиццу Мати сразу с двух сторон. И тот забавно злится, ругается.

Спать легли втроём почти под утро, в просторной спальне с огромным окном с видом на море. Мати между ними. Нина и сын уснули, а Арманд еще долго смотрел на них обоих и понимал, что не хочет отсюда уезжать. Понимал, что в его сотовом закончилась зарядка, и он не хочет его заряжать. Хочет, чтоб Вселенная исчезла. Чтоб все стерлось, кроме них.

Утром все же включил, и первое, что пришло на него, «смс» от Каролины.

«Где ты? Какого черта происходит? Куда ты уехал? Ты с этой сукой там? Кого ты там трахаешь? Сволочь!»

И ни слова про Мати… Даже не спросила, где ее сын. Арманд вышел на кухню, глядя, как выгружает продукты слуга, складывает в холодильник. Прошел на улицу, босыми ногами погружаясь в песок, глядя на горизонт. Он набирал Гонсалеса.

– Отправь документы о разводе адвокату Каролины. Скажи, что я заплачу втройне за скорость. Я хочу уже завтра быть свободным.

Потом отправил жене смску и внес ее в черный список:

«Я развожусь с тобой. Собирай вещи и уезжай к своей маме. Чтоб через два дня духу твоего не было в моем доме».

И снова отключил сотовый. Все. Хватит. Он хочет по-настоящему. Хочет с Ниной. Он хочет, чтобы она стала его. Навсегда. Ему еще никогда в жизни не было так хорошо.

Это была неделя рая. Он продлил это безумие на целую неделю. Если бы мог, заперся бы там на месяц, а то и на полгода. Она порывалась уйти. Дня через два, говорила, что ей надо… что надо хотя бы поговорить с Джонни, который вот-вот должен был уехать.

– Нет. Я не пущу тебя к нему. Говори по телефону. При мне.

– Так не делается! – глаза сверкают, а ему хочется сейчас же поставить ее на четвереньки и взять сзади, чтоб замолчала. Чтоб больше не говорила о своем Джонни. Вообще не говорила при нем о других мужиках. Чтобы стонала для него и под ним. У нее это получается очень хорошо и пронзительно. Так хорошо, что самый надрывный стон срывает его самого в бездну.

– Как не делается? Хочешь трахаться с ним перед отъездом? Соскучилась?

Больно сдавил ее руки, притягивая к себе, но девчонка уперлась руками ему в плечи.

– Это ты можешь лгать своей жене или прятаться от нее, ты можешь вот так со мной закрыться от всего мира, а потом вернуться к привычной жизни. У меня все не так. Понятно?

– Я развожусь с ней.

Замерла, глядя ему в глаза.

– Что слышишь – я развожусь с Каролиной. Она уже получила документы от моего адвоката. Пару дней, и я стану свободным.

– Разводишься? – как-то с недоверием спросила и попыталась снова освободиться. – Зачем разводишься?

– Чтобы быть с тобой, Нина. Быть столько, сколько хочу! Такой ответ тебя устраивает?

Сколько недоверия в ее глазах, отрицательно качает головой.

– Не устраивает.

– Почему, черт тебя раздери?

– Потому что мне нужно, чтобы ты был со мной столько, сколько хочу я…

И невинно взмахнула ресницами. Сучкааа. Довела его до белого каления, до дрожи своим отказом и разговорами о Джоннике сраном. Арманд застонал и набросился на ее рот, прижимая к себе, в дикой лихорадке сдавливая ее тело, плечи, спину. Ему надо было ощущать это настоящее. Трогать, сдавливать, вдыхать, чтобы поверить – у него есть счастье. Не голый секс, не выгода, не пользование, а именно счастье. Такое, о котором говорят в сопливых книгах и показывают в мыльных мелодрамах.

И он хотел Нину. Всю. Хотел ее тело, мысли, ее прошлое и настоящее. Хотел ее ресницы, волосы, короткие ногти. Хотел утром голую с нечищеными зубами, хотел даже тогда, когда она смущенно прикрывала дверь в туалете и открывала кран, чтобы он ничего из естественных потребностей не услышал… Дурочка маленькая. Его это умиляло. Все в ней умиляло и заставляло глупо улыбаться.

И то, как маленькие пальчики задирают его футболку, гладят его грудь, живот, тянутся к ремню на штанах, а он терзает ее губы, не отрываясь ни на секунду.

– Я и так с тобой, Ниниии…

Задирает ее лифчик наверх, к шее, высвобождая грудь, чтобы сжать двумя ладонями, натирая ими соски. Его вело от прикосновения к ее телу. От ощущения кожи, от запаха волос. Арманд разрешил себе чувствовать. Выпустил все то, что никогда не позволял себе выпускать… только с Мати.

Прихватил ее за тонкую талию и придавил к стене. Без ласк, без подготовки. Она была нужна ему. Он испытывал горячечную потребность оказаться внутри ее тела. Жадно сдвигая трусики в сторону, засовывая пальцы себе в рот, чтобы намочить их слюной и облегчить себе первый толчок в ее лоно.

Нетерпеливо, жадно, рвано. Член рывком раздвинул стенки влагалища и врезался глубоко в ее тело. Они вскрикнули оба, глядя друг другу в глаза и сплетая пальцы.

– Ты моя, Нина… слышишь? Ты моя. Я не отдам тебя никому.

Выдохнул ей в рот и сделал первый толчок, вдавливая ее в стену, подхватывая под ягодицы и приподнимая выше.

– Поняла? Не отдам…

Кивнула и сама нашла его губы, сплела язык с его языком. А он вонзился еще глубже, доставая до самой матки. Сатанея от того, насколько она там внутри маленькая.

– Хочешь быть моей…Нина? Хочешь?

Спрашивал, лихорадочно целуя ее лицо, делая толчок за толчком.

– Пожалуйста…, – закатывает глаза и не отвечает, а ему нужен этот ответ. Необходим, как воздух.

– Отвечай! – прихватывая ее за волосы и оттягивая голову назад, заставляя открыть глаза.

Остановился, всматриваясь в раскрасневшееся лицо с пьяными глазами и опухшими губами.

– Лжешь? Ты ведь лжешь?

– Даааа, – на выдохе, приподнимается, удерживаясь за его плечи, и опускается на член до упора.

– Сучка….маленькая сучка, – кусая ее за губы и начиная долбиться так быстро, что она бьется головой о стену и выгибается от глубины и силы проникновений. – Скажи, что хочешь…говориии.

Безжалостно пронзая, вдавливая в стену, кусая так, что оба стонут – он от болезненного удовольствия, а она… черт, он хочет знать, от чего стонет она.

– Говори! – добивая сильными толчками, всматриваясь в закатывающиеся глаза, чувствуя, как впивается ему в шею, в плечи, как начинает содрогаться, и он тут же замирает, не давая ей сорваться, притягивая к себе.

– Говориии.

– Дааа…хочу….хочу быть твоей!

И сорвать ее в пропасть, увидеть, как открылся рот в мучительном крике оргазма, ощутить, как сокращаются мышцы ее лона, вытягивая из него феерическое наслаждение.

– Вот так. Дааа. Вот так. Твою маааать…

И полетел следом за ней, сотрясаясь от судорог невыносимого удовольствия, кончая и зарываясь лицом в ее грудь, впиваясь ртом в сосок, втягивая его с силой в себя.

Перевел дух и посмотрел в ее лицо.

– Теперь поезжай к своему Джонни. Скажи ему, что между вами все кончено, и возвращайся обратно.

– А потом? Что будет потом?

– Потом…потом мы заживем все вместе. Ты, я и Мати.

– Так просто?

– Что в этом сложного?

Опустил ее на ноги и посмотрел, как она поправляет юбку, собирает волосы в хвост. Ему действительно казалось, что это просто. Он хочет быть с ней, она хочет быть с ним. Что может мешать? Закончится суд, и они уедут куда-нибудь вместе.

– Не знаю… Все так быстро.

Прошла по коридору в ванную, а он за ней, не дал закрыться внутри, придержал дверь, глядя, как она плеснула холодной воды в лицо.

– Должно быть долго? Хочешь месяцы ухаживаний, цветы и подарки?

Он шутит, а она отвечает серьёзно. Видно, как нервничает, и он тоже начинает нервничать. Эти пространственные ответы сводят с ума.

– А чего ты хочешь? Мы взрослые люди. Ты не замужем, я развожусь…

– Вначале разведись.

Шагнул к ней в ванну, но она увернулась от объятий.

– Боже… дай мне помыться. Должно же быть что-то интимное, что я сделаю сама без твоего присутствия.

Щеки вспыхивают пламенем, и ему хочется их зацеловать.

– Не должно.

Наклонился, втягивая запах у ее ушка. Там под мочкой сильнее всего пахнет ею.

– Хочешь, это сделаю я? Вымою тебя после нас?

– Нет, – но уже улыбается. Он чувствует, как она улыбается. Ему даже не надо это видеть.

– С мылом… натирая все твои местечки и сладкую дырочку. Или твой изнывающий клитор. Ты же любишь, когда я его…

– Арманд… – щеки стали пунцовыми, и она спрятала взгляд. Пытаясь отвернуться.

– Когда я его вылизываю. Тебе понравится, и ты кончишь для меня снова… и снова. Я буду пытать тебя оргазмами.

– О Божеее….молчи…

Отстранилась, и он обхватил ее лицо руками.

– Чего ты боишься? Ты ведь боишься!

Он чувствовал этот страх. Интуитивно. Видел где-то в глубине ее глаз.

– Чего ты боишься?

– Любить…тебя.

Ответила тихо и посмотрела ему в глаза, выкручивая душу наизнанку.

– Поверь, я тоже боюсь… но со мной, – убрал влажные волосы с ее лица, – это уже случилось.

Сказал и сам понял, что так и есть. Он ее любит. Безумно, дико, до боли в костях. Любит и никому не отдаст. Она его. Его маленькая Нина.

И стало легко. Стало все по-другому. Его закрутило, его просто утопило в ней. Это было первое признание за всю жизнь. Альварес никогда и никому не говорил ничего подобного. Ему казалось, что он мог полюбить Таню… Но то была не любовь, а наваждение. Сплошные боль, ложь и горечь. Всего этого больше нет. Будет новая жизнь.

Сменил номер сотового, чтобы не получать смски с проклятиями, запретил впускать жену в офисы и потребовал общаться с ним только через адвоката. Дело по убийству продвигалось, и скоро было назначено очередное слушание. Но Арманд забыл даже об этом. Все отошло на второй план и перестало иметь значение, кроме Нины и Мати. Мати, который смеялся за эти дни чаще, чем за всю свою жизнь, во всю болтал и делал то, что вменяли ему в отсталость в развитии долгие годы. Он догнал своих сверстников и показал ошеломительные результаты на тестах у психолога. Та была в шоке и сказала, что они понизят дозу успокоительного. И тут шок настиг самого Альвареса.

– Мати не принимает успокоительное, – вдруг сказала Нина, и Альварес с удивлением на нее посмотрел. В обязанности няни входило ежедневно давать ребенку лекарство.

– Как это? – Кассандра Луиджи округлила глаза.

– Вот так. Матео не принимает успокоительное уже несколько месяцев.

– И…вот эти вот результаты не на препаратах?

– Да…не на препаратах.

– Очень рискованно было вот так отбирать у него лекарства, вы должны были посоветоваться со мной и…

– Я посоветовалась. С другим психологом. Вы некомпетентны и ставили мальчику неправильный диагноз. У Матео нет биполярного расстройства, нет признаков аутизма. Он не агрессивен! У него совсем другие диагнозы… и они далеко не столь ужасны.

Вспышка недоумения переросла в восхищение. Он им захлебнулся, когда Нина начала загонять квалифицированного, известного детского психолога в угол своими вопросами и фактами из поведения Мати.

– Вы должны снять его с учета и дать справку, что мой сын совершенно здоров.

Альварес резко повернулся к ней, но она не заметила… как сказала это. «Мой сын».

Конечно, Мати ей как сын. Она столько времени проводит с ним, столько сил на него тратит. Просто Нина очень сильно любит Матео. Это случайно вырвалось, и это даже не неприятно.

Их неделя была незабываемой, оглушительно сумасшедшей. Его раздирало от любви, от похоти, нежности. От всего, что не испытывал никогда раньше… и ему больше не надо было видеть форму горничной, чтобы возбудиться… ему достаточно было того, как Нина облизывает губы или наклоняется.

Он ощущал себя последним идиотом. И ему было мало. Чудовищно мало двадцати четырех часов в сутках. Арманду хотелось стать другим… беззаботным, что ли. Таким, каким никогда не был. Никогда не жил в спокойствии, никогда не ощущал, что он кому-то нужен… а с ней ощущал. Менялся где-то под кожей, позволял какому-то неизвестному себе показаться из-за каменных стен. Выйти из темноты. И его раздирало от страсти и похоти, а также от нежности. Он мог одновременно хотеть ее жестко оттрахать и в ту же секунду думал о том, что пол слишком жесткий, и на сливочной коже останутся синяки. И это вожделение. Он хотел ее. Постоянно, ежечасно и ежесекундно. Столько секса у Альвареса не было ни с одной женщиной. По нескольку раз в сутки.

И эта ее обезоруживающая невинность. Будто и не Нина инициатор, а на самом деле именно она. То лифчик не надела, то наклонилась слишком низко, то пальчиком провела по его запястью, а у него в голове эти пальцы уже ласкают его член.

Он хотел ее даже на детской площадке, хотел в кафе, на заправке в туалете, в кинотеатре на позднем сеансе. Да, они занимались сексом в кинотеатре. Как подростки. Вначале трогали друг друга, а потом трахались, как бешеные кролики. Оба не высыпались, Альварес ехал истрепанный в офис и на встречу с Мануэлем. А она оставалась с Мати.

Потом все же отпросилась поехать к Джонни. Попрощаться. Он отпустил. Точнее, сделал вид, что отпустил. Потому что от одной мысли, что она будет на слишком большом расстоянии от него, у Альвареса сводило скулы. И любопытство. Жгучее, дикое любопытство не давало покоя. Жажда знать о ней… и постоянное натыкание на холодную стену тишины. Она не рассказывала о себе. Обрывала любые попытки поговорить о детстве, о семье. Он не лез… знал, что иногда воспоминания могут причинять много боли…. Но ведь была и просто жизнь. Какая-то жизнь, в которой у Нины мог быть ребенок. Этот шрам на животе… он часто покрывал его поцелуями, видел его, когда жадно вылизывал ее плоть… и молчал. Ждал, что она расскажет. Напрасно ждал. Было желание нанять еще одного сыщика и узнать все о Нине… но он не хотел так. Хотел услышать правду. Хотел, чтоб она сама рассказала. С ней ему нужно было доверие. Он жаждало его заслужить.

Но все же не удержался. Последовал за ней. Вначале спокойно, включив музыку, потом настораживался все сильнее, пока не вырубил на хрен приемник.

Нина не поехала в гостиницу, где по идее жил Джон, она поехала в какой-то спальный район с новенькими шикарными виллами.

Альваресу ужасно хотелось догнать ее, стать поперек дороги и не просто допросить. Потребовать сказать, куда ездила и зачем. Вытрясти из нее правду, причинить ей боль. Таксист затормозил возле высокого двухэтажного дома в одном из самых дорогих районов Мадрида, и Нина вышла из машины. Она быстро открыла калитку своим ключом. Уверенно, без какого-либо замешательства. Внутри послышалось сумасшедшее повизгивание собаки. Судя по всему, та ее знала и обрадовалась приезду.

Арманд стоял в нескольких метрах от здания и ощущал себя законченным кретином, которого водили за нос и продолжают водить до сих пор. Потом искал ей оправдания, придумывал самые разные варианты, зачем она сюда приехала. Арманд просто накручивает себя… просто боится узнать, что Нина ему лжет.

Прошло несколько часов, прежде чем она вышла. Несколько тягучих, невыносимо длинных часов ожидания, в течение которых ему казалось, что он сходит с ума, представляя, что там ее любовник, и они в это время трахаются, или там еще кто-то… кого она прячет от Арманда.. У Нины есть секреты, и она явно не собирается их раскрывать сама.

Вечером, когда она уложила Матео и вышла к Арманду на веранду, он тихо спросил.

– Ну как встреча с Джоном?

Все еще надеясь, что скажет правду. Вот сейчас все расскажет.

– Поговорили. Он сегодня улетает.

Надежда разбилась вдребезги и разлетелась на осколки.

– Поговорили?

– И где говорили?

– В гостинице, конечно.

Как быстро может погаснуть огонь внутри. Как быстро может превратиться в ледяное дыхание яда недоверия. Как красиво и красочно просто она лжет. И глазом не моргнет. Невинный взгляд, легкая улыбка, гладит его по щеке и тянется губами.

До боли в суставах хочется схватить ее за горло и вытрясти правду. Но внутри просыпается то самое чёрное, что жило всегда. Правда от нее уже не интересна. Арманд хочет найти свою правду. Ту, что от него скрыли. Выдрать ее наружу, выковырять с кровью.

Восторг исчез, по венам разливается разочарование. И нет ничего настоящего… Все картонное, бумажное, песочное. Хорошо не может быть долго. Всему хорошему приходит конец.

А плохое множится в геометрической прогрессии. Какие-то мелкие настораживающие штрихи, неуловимые детали, вдруг складывающиеся в половинчатый пазл и начинающие сводить с ума.

Нина ушла с Мати гулять, а он вошел в ее комнату… Обыскал ящики, сумку, шкафчики. Ничего подозрительного. Все эти вещи они купили с ней вместе. Он купил ей, чтобы видеть ее красоту в достойном обрамлении.

Зашел в ванну… Долго смотрел в зеркало на свое отражение. У женщин есть много причин лгать. И они не обязательно ужасны.

У нее ведь была личная жизнь и до него. Были другие мужчины. Она тоже знает о нем далеко не все.

Опустил взгляд на раковину и отвернулся, чтобы выйти, но вдруг остановился. Пока еще не понял, что именно его остановило. Потом сделал шаг к раковине и взял в руку расческу. Снял один волос, затем другой, посмотрел на свету – корешок на одну фалангу мизинца имеет совсем другой цвет. Не черный. Каштановый с рыжеватым оттенком. Протянул руку к очкам… и зачем-то надел их на переносицу и тут же вздрогнул. Снял и снова надел. И снова снял. Какого хрена?! Что за… Он не понимал, что сейчас происходит, но ничего не изменилось, что в очках, что без них Альварес видел одинаково. Обычные стекла. Не увеличивают и не уменьшают. Тогда зачем они ей? Эти сраные очки? Волосы, хрен с ними. Все женщины красят волосы… но очки, которые ничего не меняют, уже нонсенс. Бутафория. Как декорации на спектакле. Что еще в ней является костюмом?

Вернулся к сумочке и достал ее паспорт. Долго и внимательно изучал. Положил обратно. Какое-то время сидел на ее кровати, обхватив голову и смотрел перед собой.

Как интересно… обычно женщины хотят выглядеть лучше, красивее, соблазнительней, но не она… Такое впечатление, что Нина стремится выглядеть хуже. Как будто что-то прячет. И Альваресу нужно знать, что именно она прячет под поддельной внешностью или даже личностью.

Сделать дубликат ключа не составило труда.

Какие-то полчаса, и ключ уже лежал у Альвареса в кармане. Обжигал через ткань, словно горящий уголь.

КОНЕЦ КНИГИ

Апрель 2020 г

С этими же героями можно будет встретиться в книге Условное счастье. Примерная дата выхода ноябрь 2020г