«Дома профессора»

Урсула ле Гуин Дома профессора

Посвящается Тони

У профессора было два дома, один внутри другого. Сам он с женой и дочкой жил во внешнем доме, чистом и комфортабельном, хотя и несколько захламленном, ибо там не хватало места для всех его книг, ее бумаг и ярких, но преходящих «сокровищ» их дочери. Ранней осенью при сильных дождях крыша этого дома начинала протекать, но потом дерево разбухало и переставало пропускать влагу; впрочем, одного ведра, подставленного на чердаке под протечку, вполне хватало. А вот на крышу внутреннего дома не попадало ни капли дождя; там профессор жил один, без жены и дочки; он так, шутя, и говорил порой: «А здесь я живу. Это мой дом». И его дочь часто добавляла — без тени обиды, просто информируя гостя: «Сперва-то этот дом для меня предназначался, но на самом деле он действительно папин». А потом она могла сунуть Руку внутрь домика и вытащить оттуда, скажем, настольную лампу с абажуром-колпачком в дюйм высотой или синее блюдечко размером с ноготь на мизинце и с надписью «Киска», полное вечного молока. Разумеется, все эти вещи, как только гости повосхищаются ими всласть, она возвращала обратно и почти точно на прежнее место. Этот маленький домик вообще выглядел очень аккуратным и в самый раз подходил по размерам для своего разнообразного содержимого, хотя кое-кто и находил излишним количество всяких безделушек в гостиной. Дочь больше любила всякие хитроумные штучки и приспособления, купленные в магазине, — тостеры и пылесосы из страны Лилипу-тии; но она прекрасно знала: большинство их взрослых гостей просто в восторг приходит и от мебели, и от прочих замечательных предметов интерьера, которые её отец либо сделал своими руками, либо просто «довел до ума». Он обычно немного стеснялся сам их демонстрировать, и ей приходилось специально обращать внимание гостей на наиболее выдающиеся объекты: элегантный буфет со стеклянными дверцами, наборный паркет из твердых пород дерева, изящные деревянные панели, площадку с точеными перильцами, устроенную на крыше дома. Никто из гостей, будь то ребенок или взрослый, не мог устоять перед очарованием венецианских жалюзи, крошечные пластинки которых идеально складывались и раздвигались, стоило потянуть за суровую нитку, их скреплявшую. «А вы знаете, как сделать такие ослепительные жалюзи?» — непременно спрашивал профессор, подмигивая дочери, которая либо сразу, опережая озадаченного гостя, выкрикивала ответ, либо после того, как он нерешительно покачает головой или пожмет недоуменно плечами, радостно сообщала: «Выколоть заказчику глаза!» Ее отец обожал всякие каламбуры и игру слов и, как любой преподаватель, готов был без конца повторять наиболее удачные из них, а потому однажды, провозившись недели две с этими жалюзи, заявил, что венецианские жалюзи вполне могут стать ослепительными и для американца ибо у него так устали глаза, что он чуть не ослеп.[1]

— А я связала этот ужасный коврик для детской, — вставляла жена профессора Джулия, как бы давая понять, что и она участвовала в обустройстве внутреннего домика, что она вполне все это одобряет, но все же в данном вопросе не слишком компетентна. — Коврик, разумеется, совершенно не соответствует уровню Йена, но он все же у меня работу принял, оценив мое рвение. — Связанный крючком коврик и в самом деле выглядел грубовато, да и края у него загибались; коврики в других комнатах, вышитые гарусом по канве в стиле восточных миниатюр, а также яркий ковер с цветами в спальне хозяина лежали абсолютно плоско, безупречно.

Дочь профессора Виктория, миновав период домашнего прозвища Вики и, в тринадцать лет, вступив в «период Тори», перестала наконец приглашать своих приятелей, чтобы поиграть с кукольным домиком, вытаскивая наружу мебель, хрупкую бытовую технику и прочие предметы, весьма неосторожно используя все это для других игр и других выдуманных героев. Ибо в домике в те времена действительно поселилась — а может, и давно уже жила там — некая семья. Виктории было восемь лет, когда она попросила подарить ей на Рождество — что родители и сделали — довольно дорогую игрушку: целую семью Бендски — маму, папу, брата, сестру и младенца вполне европейской наружности и сделанных так искусно, что они могли сидеть в креслах, доставать развешанные на стене над очагом медные кастрюли, шлепать друг друга по попе или нежно обниматься. Дом тогда еще был не совсем закончен, и там случались порой настоящие семейные драмы. Брат сломал себе левое бедро, и этот перелом так и не удалось как следует залечить. Папа Бендски получил усы и брови, нарисованные фломастером, отчего лицо его приобрело злобный пиратский прищур, в точности как у индийца-полукровки Ласкара из какого-нибудь триллера, посвященного эдвардианской эпохе. Младенец и вовсе куда-то потерялся. Когда Виктория совсем перестала играть с уцелевшими членами семейства, профессор с благодарностью и вздохом облегчения спрятал их всех в ящик того столика, на котором стоял кукольный Дом. Он, собственно, ненавидел их с самого начала, читая захватчиками, особенно папу, типичного Ласкара, какого-то чересчур тощего и гибкого, в отвратительном зеленом пиджачке, похожем на куртку от австрийского национального костюма, и с мерзкими глазками-бусинками.

К тому же Виктория незадолго до этого купила на свои сбережения, полученные в результате бебиситтинга, в подарок отцу и его домику фарфорового кота, который пил бы вечное молоко из синей мисочки с надписью «Киска». Кота профессор в ящик не убрал, полагая, что тот вполне достоин жить в домике, в отличие от совершенно этого не достойных членов семейства Бендски. Кот был сделан весьма искусно — белый с рыжими и коричневыми пятнами. В сумерки этот кот, свернувшийся на коврике у камина в красноватых отблесках жарко горящего огня (красный целлофан и крохотная лампочка от фонарика-брелока), действительно выглядел очень уютно. Но поскольку он так вечно и лежал, свернувшись клубком, и не мог пойти на кухню, чтобы попить молока из синенькой мисочки, это стало по-настоящему тревожить и даже мучить профессора, гвоздем засев у него в подсознании, и однажды ему даже приснился на эту тему сон — а может, и не сон вовсе? — когда он допоздна работал над одной весьма сложной и трудоемкой статьей — ответом на материал, опубликованный недавно в газете и являвшийся основой для доклада, который он через несколько месяцев должен был представить на заседании Американской ассоциации содействия развитию науки. Когда же профессор лег в постель и попытался уснуть, ему и привиделся тот сон, а может, виденье. Во всяком случае, он не был полностью уверен, что спит. Ему казалось, что он находится в кухне внутреннего домика, хотя, в общем, ничего необычного в подобном ощущении не было: строя стенные шкафчики и буфеты, монтируя на стенах деревянные панели, проводя в дом канализацию и устанавливая раковины, он в мельчайших подробностях изучил все пропорции и особенности этой кухни, знал в ней каждый миллиметр и довольно часто рассматривал ее с позиций человека, в котором всего шесть дюймов роста и которому придется стоять у плиты или открывать дверь в кладовку. Но в данном случае профессору отчего-то казалось, что он попал туда не по собственной воле; нет, он неким неведомым образом там оказался; и вот, стоя рядом с дровяной плитой, он увидел, как на кухню вошел фарфоровый кот, посмотрел на него и принялся лакать вечное молоко. Мало того, профессор даже слышал те приятные и негромкие звуки, какие издает кошка, аккуратно лакая молоко.

На следующий день профессор тут же в мельчайших подробностях вспомнил этот сон. И все время мысленно к нему возвращался. Прогуливаясь по университетскому кампусу после лекции, он неотвязно думал о том, как приятно было бы иметь в домике какое-нибудь животное, настоящее, живое. Не кошку, разумеется, а кого-нибудь совсем маленького. Но перед ним тут же возник весьма зримый образ грызуна — песчанки размером с диван или чудовищного хомяка, ворочающегося в спальне на постели хозяина, точно кошмарный герой мультфильма, и он, внутренне усмехнувшись, отогнал от себя подобные видения.

А однажды профессор действительно увидел такое существо. Он устанавливал во внутреннем домике в унитаз и спускное устройство с традиционной цепочкой — и сам дом, и вся его обстановка были выдержаны в викторианском стиле, это была исходная эпонимическая шутка, поскольку дочь звали Виктория, — и, подняв глаза, увидел, как на чердаке бьется об оконное стекло какая-то бабочка или моль. Лишь когда прошло первое потрясение, профессор понял, что на самом деле это неземной красоты сова с чудесными, мягкими крыльями. Мухи, впрочем, нередко залетали к нему в домик, принося воспоминания о фильмах ужасов, в которых безумцы-профессора экспериментировали с такими вещами, о которых человеку и знать-то не положено, и, естественно, все кончалось тем, что они, как мухи, тоже бились об оконное стекло, тщетно взывая: «Не надо! Не надо!» — но их все же прихлопывала мухобойкой неумолимая хозяйка. Так им и надо! А кстати, не сойдет ли божья коровка за черепаху? Размер подходящий, вот только цвета не те. Добропорядочные викторианцы, правда, не колеблясь, разрисовывали панцири живых черепах. Но черепахи ведь не раскрывают крыльев и не улетают от тебя «на небо, где их детки кушают котлетки». Нет, подходящего для внутреннего домика животного никак не находилось!

Можно, конечно, думал профессор, облить крышу водой, чтобы, так сказать, имитировать воздействие внешней среды. Точнее, обрызгать ее, чтобы получилось похоже на дождь. Он представил себе, как стоит с зеленой пластмассовой леечкой Джулии возле столика в «книжном конце» гостиной и поливает свой Домик, а вода, стекая по крошечным колышкам гонта, скапливается на столе и льется на старый, но еще вполне приличный восточный ковер. Прелестно! Очередной «безумный профессор», поливающий игрушечный домик. Скажите, доктор, а он вырастет? Вырастет?

В ту ночь профессору снилось, что внутренний дом, его личный дом, находится снаружи. Домик стоял прямо на садовой лужайке, и фундамент его, покосившийся от ветхости, был окружен полоской вскопанной земли, словно там собирались что-то сажать. Над домом висело низкое и какое-то мутное небо, хотя дождь пока не шел. Заднюю стену пересекало несколько глубоких трещин, и профессор обеспокоено думал, чем бы их залатать. «Чем бы мне залить эти трещины?» — спросил он у какого-то человека с заступом, видимо садовника, но тот его не понял. Этот дом не должен был находиться снаружи, но он там находился, и с этим уже ничего нельзя было поделать.

Профессор проснулся, чувствуя себя глубоко несчастным; этот сон оставил в душе неприятный осадок. И он никак не мог от него избавиться, пока в голову ему не пришла некая идея, словно продиктованная этим сном: надо действительно вытащить внутренний дом наружу, в сад, который в таком случае станет общим для обоих домов. Впрочем, внутренний сад, который будет тогда находиться внутри внешнего, можно обустроить несколько иначе. Для этого наверняка понадобится совет Джулии. Разумеется, миниатюрные розы вместо кустов боярышника. Шотландский мох вместо обычного газона. А вот что использовать в качестве зеленой изгороди? Ничего, она подскажет. Может, еще и фонтан сделать?… И профессор вновь с наслаждением погрузился в объятия сна, прикидывая, какой сад он разобьет вокруг маленького домика. И несколько месяцев, даже несколько лет после этого он порой развлекался или утешал себя — особенно когда не удавалось уснуть или во время скучных заседаний, — оживляя в голове планы устройства этого миниатюрного садика. Впрочем, на практике эту идею осуществить было бы вряд ли возможно, ибо в той части света, где жил профессор, погода слишком часто бывает дождливой.

Вскоре они с Джулией отремонтировали крышу и убрали с чердака ведра. Внутренний домик переехал наверх, в комнату Виктории, пустовавшую с тех пор, как она поступила в колледж. Как-то сумеречным ноябрьским вечером профессор заглянул к ней в комнату и увидел на фоне светлого прямоугольника окна отчетливые силуэты остроконечных крыш и изящной площадки с точеными перильцами. Гонт на крыше домика по-прежнему был сух. Здесь выпадает пыль, а не дождь, подумалось ему. Это несправедливо. Он открыл парадные двери домика и включил камин. Маленький кот, свернувшийся клубком на ковре в красноватых отблесках «огня», и сам камин создавали иллюзию тепла, иллюзию убежища. И у кухонной двери по-прежнему стояло блюдце с надписью «Киска», полное вечного молока. А девочка уехала.

Примечания

Здесь непереводимая игра слов: вопрос «Do you know how to make a Venetian blind?» имеет два значения: «Знаете ли вы, как сделать жалюзи?» и «Знаете ли вы, как ослепить венецианца?», потому что слово «blind» может быть переведено и как «жалюзи», и как «ослепить».

Работа Леви-Стросса «Первобытное мышление».

Сэр Эдвин Генри Ленд сер (1802–1873), английский художник-анималист.